Вольный стрелок

Глава 26

Я заметила ее издалека — высокую блондинку, стоявшую как раз там, куда я направлялась. И остановилась, заметив, как она оглядывается быстро по сторонам, — и сделала вид, что ищу что-то в сумке. И, вытащив сигарету и прикурив, на всякий случай посмотрела на часы.

Сейчас было без десяти одиннадцать утра — и я вообще-то рассчитывала, что приду сюда первая и уйду до того, как здесь появятся люди. Я специально приехала пораньше — зная, что сбор желающих почтить память Андрея Дмитриевича Улитина, со дня смерти которого сегодня исполнялось ровно сорок дней, состоится в двенадцать часов. И прекрасно понимая, что мне здесь не будут рады.

Я бы сама не стала высчитывать, когда исполнится сорок дней, — да и, если честно, я давно про него забыла, про Улитина. Материал вышел уже почти три недели назад, свои сто пятьдесят долларов — двадцать долларов страница, такие уж у нас расценки, хотя есть немало изданий, где платят пятьдесят, а кое-где и сто, — я уже получила. Все комплименты главный мне высказал — как всегда за спиной. Так что вспоминать?

Тем более что лично меня никто не побеспокоил по этому поводу. Как и следовало ожидать, мне не звонили из «Нефта-банка», не восхищались моим журналистским талантом и вопреки горячим заверениям не предлагали сотрудничества и премий за объективное освещение столь важных для банка вопросов. Я не в обиде — я не собиралась с ними работать и не взяла бы у них денег. Из «Бетты» мне, разумеется, тоже не звонили — могли бы поблагодарить, надо было понимать, что если бы я захотела, то приложила бы их всерьез.

Правда, Уральцев передал мне привет — через Кисина, с которым я встречалась дней через пять после выхода материала. И это оказался единственный человек, отреагировавший на мою статью. А всем остальным на нее было наплевать — и даже если она и вызвала у них какие-то эмоции, они оставили их при себе.

Кроме милиции, заявившей категорично, что убийство Улитина есть плод журналистской фантазии. И кроме господина Хромова — в ультимативной форме потребовавшего от газеты опровержения. Не знаю, что именно он хотел, чтобы мы опровергли, — видимо, весь материал в целом. И факты, и слухи, и умозаключения — абсолютно все.

Думаю, его больше всего разозлило мое предположение, согласно которому Хромов не случайно, посадил в кресло президента одного из крупнейших банков России своего человека — в банковском деле разбиравшегося плохо и откровенно предпочитавшего красивую жизнь сидению в кабинете — и вполне мог быть в курсе того, что творил его протеже. Но и все остальное ему тоже не понравилось.

Видимо, ему важен был сам факт протеста — который, естественно, никто не собирался удовлетворять. Поскольку предъявить нам господину Хромову было нечего. Я все-таки профессионал и слухи называю слухами, предположения — предположениями, а собственную версию — собственной версией, так что зацепиться не за что. А опровергать факты, согласно которым он сделал своим ближайшим помощником человека, незаконно получившего диплом о высшем образовании и имевшего условную судимость, было бы глупо — у меня были доказательства.

Конечно, Василию Васильевичу стоило бы оценить, что я по просьбе главного не стала намекать, что он вполне мог заказать смерть Улитина, и приводить мотивы тоже не стала. Стоило бы оценить, что хотя свою встречу с незадачливым комитетчиком Куделиным я описала — не указывая его фамилии, — но не стала излагать свои мысли по поводу того, по чьей инициативе он на меня вышел.

Однако Хромов ничего не оценил и прислал в редакцию гигантское гневное письмо со своим протестом. Хотя на ответе не настаивал — видно, понимая, что его не будет. Но зато по телевидению высказал, что хотя до выборов в Думу еще больше года, определенные структуры, в свое время способствовавшие его изгнанию из правительства, уже сейчас боятся сокрушительного успеха реформаторов на выборах. И потому заранее пытаются опорочить движение и его лично, используя ангажированных журналистов и продажные средства массовой информации.

Это он сделал зря — шеф, по-моему, обиделся. И, насколько я поняла, дал Женьке Алещенко задание накопать на Хромова компромат — притом любой ценой. Бог знает, что там получится с компроматом — возможно, соответствующие органы, у которых нет других дел, кроме как заботиться о журналистах, сообщат Женьке, что на него готовится покушение и ему лучше отказаться от расследования, что Женька тут же и сделает. Но в любом случае в ближайшие полгода Василию Васильевичу от нашей газеты ждать комплиментов не придется. А так как главный злопамятен, то, возможно, полгода растянутся до тех самых выборов, за которые Василий Васильевич так переживает.

А так я давно забыла и про Улитина, и про материал — буквально на следующий день после того, как вышла статья. А что вспоминать — все вышло, а значит, все осталось в прошлом. Да, материал произвел фурор, о нем по телевизору говорили, на него ссылались в нескольких изданиях, а пара газет перепечатала его внаглую, немного изменив текст и убрав мою фамилию. Но для меня это привычная ситуация, такое с большинством моих материалов происходит. А к тому же я уже дней десять занималась новым расследованием — которое почти довела до конца. И, разумеется, ни о чем другом не думала.

И если бы не главный, цинично напомнивший мне вчера на планерке, что мне следует навестить моего покойного друга Улитина, — и назвавший даже время, когда соберутся на кладбище условно скорбящие о нем люди, — я бы, естественно, об этом не вспомнила. И даже если вспомнила, то не пошла бы. Зачем, собственно?

Так что я сама не знала, почему оказалась здесь. Может, дело было в том, что я проснулась сегодня рано — разбудил тот, кто уходил от меня утром.

Ему в девять надо было уйти, и хотя он старался не шуметь и собрался быстро и тихо, я все равно проснулась. И лежала с закрытыми глазами, стараясь не показать, что я не сплю, — ненавижу мужчин по утрам после совместной ночи и не желаю, чтобы они меня видели наутро, — и вспоминая, как все было ночью.

А когда захлопнувшаяся за ним дверь предложила мне вернуться обратно в сон, я проигнорировала это предложение и встала, мне кофе вдруг захотелось. А в ванной вспомнила про сорок дней и спросила себя: почему бы, собственно, и не навестить того, чье имя произносила постоянно и о ком неотрывно думала в течение трех недель? Навестить и сказать ему, что все давно кончилось — и что я сделала его известным всей стране, потому что дурная реклама — это тоже реклама. И я даже знаю — на девяносто процентов знаю, — кто виновен в его смерти. И не моя вина, что я не написала об этом, — меня саму это огорчает. Не меньше, чем его.

В общем, я решила ехать. И ровно в десять пятьдесят припарковала «фольксваген» неподалеку от кладбища. А десять минут спустя была почти у самой могилы. Заметив вдруг эту самую девицу. Высокую худую блондинку в черных джинсах и тонкой короткой черной кожаной куртке, блестящей на солнце.

Она не видела меня — хотя оглядывалась периодически по сторонам. Потому что я специально не пошла по широкой аллее, воспользовавшись узенькими дорожками, — на тот самый случай, если кто-то уже будет здесь, — и вышла к улитинской могиле с другой стороны. Находясь сейчас сзади и чуть сбоку от этой самой могилы и от той, которая стояла перед ней. От той, которая принесла сюда букетик роз — небольшой, насколько я видела, — и держала его в руках, словно не решалась никак положить.

Мне не хотелось подходить к могиле, потому что там была она. Потому что я могла представить, какое впечатление произвела на родственников и знакомых Улитина моя статья. Не то чтобы я боялась, что меня узнают и пошлют отсюда матом, который будет разноситься на все кладбище, или попробуют меня избить — это все же было бы слишком, — но в любом случае ввязываться в скандал мне не хотелось. Тем более что я самой себе не могла объяснить, зачем сюда приехала.

Она снова огляделась быстро по сторонам — словно ждала кого-то, кто должен был появиться вот-вот, — но, кажется, так и не заметила меня. Или решила, что я здесь совсем по другому поводу — я ведь тоже около чьей-то могилы стояла сзадумчивым видом. Только думала не о том, о чем положено по идее думать на кладбище, но о том, кто она такая.

Точно не жена — жену я видела мельком в день похорон. Точно не дочь — дочери Улитина было одиннадцать лет, а этой около двадцати. Но в принципе она могла быть кем угодно — какой-то родственницей, подругой жены, супругой кого-нибудь из улитинских соратников. Даже сотрудницей «Бетты», а то и «Нефтабанка», которую с Улитиным связывало нечто большее, чем рабочие отношения. Или его любовницей, не имеющей к банкам никакого отношения. Он же бабник был, Улитин, — так что…

Она снова огляделась — украдкой так, беспокойно огляделась, нервно, рывком поворачивая голову вправо-влево. Наверное, в десятый раз за те десять минут, что я за ней наблюдала. Словно она, как и я, не хотела, чтобы ее тут видели. Даже больше, чем я. Я собиралась постоять там спокойно и, если завижу кого-то, сделать вид, что вообще-то пришла к другому, а здесь остановилась просто так. А вот она нервничала. Очень нервничала.

Я в который раз спросила себя: кто же она такая? На сотрудницу банка она все же не слишком походила — мне показалось, что она чересчур молодая для этого, и выглядела она, на мой взгляд, не так, как должна бы выглядеть банковская служащая. Она уж скорее модель напоминала или манекенщицу. Так что скорее всего она была его любовницей со стороны — не связанная с банками, незнакомая ули-тинским соратникам и его жене. Но тогда чего ей было беспокоиться, если никто ее не знал? Разве что…

Разве что это именно она была с Улитиным в ночь его смерти — озвучила я наконец мысль, вертевшуюся у меня в голове вот уже минут пять. Разве что это была она. И хотя я не могла объяснить, зачем той девице — девице, между прочим, причастной к улитинской смерти — надо было сюда приходить, это было не важно.

Я заколебалась на мгновение, думая, с какой стороны ее лучше обойти, как приблизиться к ней, чтобы она меня заметила в последний момент, кем прикинуться и о чем с ней заговорить. Но в этот момент раздались голоса, и заскрипело что-то довольно громко, и она вздрогнула, резко обернувшись в ту сторону, откуда донеслись звуки.

Это были работяги — кладбищенские работяги, приближавшиеся к ней по аллее со стороны входа. Я их увидела, может, чуть раньше, чем она — тут же отвернувшаяся, сделавшая поспешно несколько шагов и застывшая перед памятником по соседству с Улитиным. Она не знала, кто это идет, и не смотрела в их сторону, уставившись на памятник, — а я, воспользовавшись ситуацией, двинулась к ней медленно и спокойно. Как бы гуляя, рассматривая все вокруг, не глядя на нее — успев отметить только, что цветов в ее руке уже нет. Что они уже лежат на улитинской могиле.

Она заметила меня в тот момент, когда я была в каком-то метре от нее, — услышала, точнее, потому что я подходила сзади. И оглянулась на меня испуганно, показав мне молодое совсем, бледное, почти без косметики лицо, — и отвернулась тут же.

— Андрея Дмитриевича пришли проведать? — спросила я ее напряженную спину, останавливаясь прямо за ней — решив, что лучше действовать напрямую, чем выспрашивать, почему она бросила цветы на могилу Улитина, а стоит перед памятником другому человеку. — Очень кстати — просто очень…

Мне показалось, что она готова была рвануть от меня бегом — но, видно, находилась в шоке и не могла двинуться с места. И повернулась ко мне деревянно, словно тело ее не слушалось.

— Нет, нет, что вы! — Она совсем девчонка была, лет восемнадцать, наверное, а может, и меньше. Чем-то напомнившая мне Иру Соболеву — ростом, фигурой, лицом. Таким, что называется, модным, современным лицом, которое якобы так нравится мужчинам. Впрочем, даже я могла признать, что она приятная — и длинное каре из тонких светлых волос, белых почти, ей идет. — Я…

— Да вы не волнуйтесь. — Я улыбнулась ей довольно холодно, с превосходством, пользуясь ее состоянием, додавливая ее. Не будь она такой пугливой, она бы могла послать меня подальше и уйти, и на этом бы все и кончилось — но ею в тот момент владел страх, не дававший ей возможности соображать. — Я — Юлия… Еленская, капитан милиции, расследую обстоятельства смерти Андрея Улитина. А вы кто ему, собственно, будете?

Ей даже не пришло в голову спросить у меня документы — все, что я могла ей показать, это просроченное удостоверение внештатного сотрудника ГУВД, выданное мне по большому блату одним хорошим человеком лет пять назад и давно утратившее силу.

— Я… ну… знакомая… — Она снова огляделась. Только, кажется, на сей раз она была бы не против увидеть идущих сюда людей — я явно казалась ей опаснее, чем они. — Мы знакомы были… так, немного… вот, пришла, сорок дней…

— Да, да, конечно, — прокомментировала я саркастично, глядя ей в глаза — которые она отводила, сразу показывая, что тут что-то не так. — Разумеется. А зовут вас как?

— …Лена. — Мне показалось, что она хотела соврать, но не решилась, а может, никакие другие имена в забитую страхом голову не пришли. — Львова, Лена.

— Угу. — Я кивнула, протягивая руку, касаясь ее кожаной куртки, символически беря ее под руку. — Давайте мы с вами пройдемся, Львова Лена, — как вы на это смотрите? Все равно придут все к двенадцати, а сейчас еще половины нет, — а мы с вами пройдемся и побеседуем, вы ведь не против? А можем подождать здесь — мне все равно надо поговорить с родными Улитина…

— Нет-нет, пойдемте! — выпалила она, видно, решив, что мое общество предпочтительнее. — А говорить — о чем?

— Ну как — об Улитине, конечно. — Я слегка придерживала ее пальцами за локоть — не сомневаясь, что со стороны мы смотримся очень странно, особенно если учесть, что она выше меня на голову и худая, а я такая плотненькая. — Вы ведь в курсе, что Улитина убили, верно?

Я почувствовала, как она передернулась — и как у меня все замерло внутри. Потому что хотя я не верила, что это именно она, — но внутри появилось ощущение, что мне повезло. Так повезло, как бывает только в сказке. Так, как не везло ни разу в ходе последнего расследования. В котором все давалось с боем, с трудом, с проблемами.

— Дело в том, Лена, что охранники поселка, последними видевшие Улитина, уверяют… — Я сделала паузу, зная, что сейчас скажу, но не зная, какой будет ее реакция. Не зная, упадет она в обморок, или заорет, или ударит меня и бросится бежать. — …Уверяют, что с ним в машине сидела девушка, очень похожая на вас. По крайней мере их описание совпадает с вашей внешностью. Так что мы вас давно искали — и поверьте, что нашли бы через две-три недели. Но…

Это было невероятно, фантастично, смешно даже — но, судя по всему, я угадала. Потому что она остановилась, не поворачиваясь ко мне, не пытаясь вырываться, съежившись, став меньше ростом. И молчала.

— Разумеется, вас никто ни в чем не обвиняет, Лена. — Я сделала голос чуть помягче. — Мы сейчас проедем к нам, на выходе уже ждут наши сотрудники с машиной, и все проверим. Официально — просто снимем с вас показания как со знакомой покойного, возможно, способной пролить свет на обстоятельства его смерти. А заодно вам придется объяснить, что вы делали в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое марта — после чего мы вам устроим очную ставку с охраной поселка. Снимем отпечатки пальцев — там их много осталось в доме — и проверим, не вам ли принадлежит забытый впопыхах предмет туалета. И…

— Это… не я… — выдавила она наконец, выдавила так, словно в горле стоял спазм и требовались невероятные усилия, чтобы произнести хоть слово. — Не я…

— Да вы не волнуйтесь, Лена, — мы разберемся, — заверила ее безо всякой угрозы в тоне. — Ну что вы так нервничаете — разберемся, вы нам все расскажете, извинимся перед вами, если ошибка вышла. Зачем же нервничать? Может, дать вам сигарету?

Она кивнула мелко несколько раз подряд, и я вытащила из сумки «Житан», протягивая его ей, поднося к сигарете зажигалку. Глядя, как она затягивается сильно, не замечая, кажется, крепости «житанины». И закурила тоже, судорожно думая про себя, как быть теперь.

Я не собиралась сдавать ее милиции, даже если она его убила, — я, в конце концов, журналист, а не следователь, тем более что милиция никакого дела так и не завела, не могла она признать, что Улитина убили, и повесить на себя обвинение в попытке скрыть громкое преступление и очередную нераскрываемую заказуху. И все, что мне надо было, — это узнать, кто именно его убил, и желательно — за что. Прямо сейчас узнать, прямо здесь, и чем быстрее, тем лучше — потому что она могла выйти из своего состояния и отказаться со мной разговаривать.

Мне надо было это узнать чисто для. себя. Потому что, в конце концов, я занималась этим вопросом целых три недели-и не нашла на сто процентов точного ответа. И то, что я его не нашла — сейчас, стоя в пяти метрах от могилы Улитина, я могла это признать, — меня беспокоило до сих пор. Потому что я профессионал, и, если влезаю во что-то, мне надо выяснить все до конца.

Я не думала в тот момент о том, что если узнаю что-то, то вернусь в редакцию и сразу засяду за продолжение материала, — хотя это подразумевалось, конечно. Я не думала о том, что главный схватится за Голову, о том, что у меня не будет доказательств, поскольку она уйдет и растворится навсегда. О том, что публикация такой информации может навлечь на меня очень серьезные неприятности.

Просто в эту секунду ничто не имело значения, кроме одного — узнать.

— В принципе мы можем с вами договориться, Лена. — Я сделала голос максимально мягким и даже приветливым. — Если вы мне расскажете, как все произошло, — без протокола, прямо здесь расскажете, только мне, — то я вас отпускаю. Мы, конечно, и сами догадываемся, как все было, — но… В общем, если вы мне расскажете правду, то я вас не видела. Вы меня поняли?

Она посмотрела на меня наконец — широко раскрытыми, полными страха и недоверия глазами. Но я молчала, я ждала, пока до нее дойдет то, что я сказала уже. Надо было бы отвести ее подальше — мы в каких-то пяти метрах от улитинской могилы стояли — и свернуть за угол, чтобы не торчать тут на виду. Но я не хотела ее отвлекать.

— Сначала, да? — Я не совсем поняла вопрос, но кивнула на всякий случай. — Мы восьмого марта познакомились — был показ, фуршет потом, он подошел, сказал, что я ему понравилась, в ресторан пригласил. Мне девчонки наши потом рассказали, что он такой… что со многими знакомится, а с одной девчонкой, что у нас работала, встречался долго, давно уже. А я… Он такой был — с ним весело было, и вообще…

— Может быть, вернемся к той ночи? — Я догадалась наконец, что она не так меня. поняла и что означает ее «сначала». — Вы мне расскажите, что произошло, — все, что было, — и уходите. Вы меня понимаете, Лена?

Она кивнула неуверенно — кажется, уже настроившись на рассказ об их отношениях. Но мне не нужны были ее эмоции, мне нужно было имя. Настолько нужно, что я ощущала дрожь внутри и гадала с нервным азартом, чье именно имя она назовет.

Хромова? Мне хотелось, чтобы это был именно он, — хотя я не представляла, как и что напишу в этом случае. Уральцева? Это было возможно, очень возможно, несмотря на все его заверения в обратном, — наверное, он мог получить с Улитина большую часть долга и оставить деньги себе, не став делиться со своими близкими, которым банкир тоже был должен, а Улитина кончить, чтобы никто об этом не узнал. Кого-то из «Нефтабанка»? Тоже возможно — несмотря на все продемонстрированные мне документы. Несмотря на то что глава их службы безопасности так складно мне все объяснил. Или — или это будет имя, которое мне еще незнакомо?

Я не знала — и очень хотела узнать. Поскорее, побыстрее, в следующую секунду. И потому, наплевав на то, что ей, возможно, надо сосредоточиться, поторопила ее коротким и резким «Ну?!».

— Я… Да, я поняла — да… — Она поежилась от моей команды. — Мы приехали — не помню, в десять или в полдесятого, так где-то. Были в ресторане, а потом к нему. Приехали — и он сказал, что пойдем в спальню. Он… он меня любил, говорил, что хочет все время, даже когда на работе. И мы пошли сразу — а потом я домой хотела позвонить, на часы посмотрела, а уже больше двенадцати. А он мне: домой не поедешь, сейчас отдохну, в сауну пойдем. Смеялся еще, что я его утомила, — дышать, говорит, тяжело, рука левая не поднимается, и вообще весь бледный такой, и все из-за меня. Я ему говорю: ты поспишь, может? А он меня в сауну потащил, и там опять…

— И? — поинтересовалась я строго. — И что дальше?

— А потом… он сказал, что выдохся совсем. Там так жарко было, а он так долго меня… Вы понимаете? Он вообще такой был — я таких не видела, никогда. А потом мы оттуда ушли — ему плохо стало, сказал, что от жары. А я в медучилище училась, год, правда, — сказала, что ему надо таблетки выпить, что раз рука левая болит и дышать тяжело и бледный такой, то это сердце, может. А он смеяться. И опять — в спальне уже. Я его тоже любила, — он меня, а я его, — и мы опять… А потом — после всего, понимаете? — он сказал, что устал очень, полежит немного. А я в душ пошла — а пришла, он спит. А я посидела, выпила еще — он мне шампанское всегда покупал французское, «Моэт Шандон», — вспомнила, что про таблетки сказала. И пошла искать. Я ведь в медучилище год училась — я разбираюсь немного в лекарствах. Искала-искала — а потом пришла…

Он замолчала, устав, кажется, от сбивчивого монолога. Не столько длинного, сколько заполненного многоточиями и паузами. И стояла передо мной с таким видом, усиленно вспоминала что-то — хотя, на мой взгляд, ей нечего было вспоминать, ей надо было только перестать врать и сказать честно, кто приказал ей дать Улитину таблетки.

Я отдавала себе отчет в том, что, возможно, названное ею имя ничего мне не скажет. Что скорее всего это будет имя далеко не самого главного человека в этой цепочке. Но я готова была бросить свой новый материал и вернуться к Улитину, начать распутывать все заново. Звонить, искать, встречаться, выяснять — и так до тех пор, пока не выйду на того, кто за этим стоял. Пока не смогу написать статью, в которой назову имя человека, заказавшего смерть Улитина, — не ради покойного банкира, но ради себя.

— Стала его будить, а он спит. — Она явно не понимала, что я хочу услышать прежде всего имя, а уже потом детали. Потому что я собиралась частично нарушить свое обещание и отпустить ее, только когда она расскажет мне абсолютно все, все до самых незначительных мелочей. — Будила, будила, а потом…

Она снова сделала паузу, и я выдохнула с силой и глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь, усиливавшуюся по мере того, как приближалась развязка.

— А когда поняла, я испугалась так, страшно стало… — Она наконец подняла на меня глаза, на какую-то секунду. — И все… Сигарету еще можно?

— Что именно вы ему дали, Лена? — Я не могла ждать, когда она успокоится моей «житаниной», — надо было ковать железо, пока оно горячо.. — Какие таблетки вы ему дали и кто вам сказал их ему дать? Ну же, Лена, — я ведь обещала, что все останется между нами, скажете и уйдете. Ну?!

— Ну кто — в училище рассказывали кое-что, и бабушка у меня сердечница.

— Она посмотрела на меня непонимающе, вызвав во мне приступ ненависти. Потому что она, похоже, начала играть — похоже, я ошиблась, не задавив ее сразу, и она оправилась от шока, вызванного моим появлением, и вспомнила, что с ней пообещали сделать, если она кому-нибудь расскажет, и теперь стала крутить. — А я ему и не дала ничего — я не нашла, а он спал…

Я шумно втянула в себя воздух, заставляя ее посмотреть мне в глаза — и увидеть, что я очень недовольна тем, что слышу. И это вот невинное выражение на ее лице меня не обманет.

— А он не просыпается, — закончила она, не отводя глаз. — Я будить начала, до шеи дотронулась — а он не дышит. Я испугалась, еще проверять стала — зеркало к губам, и пульс щупать, а он… Я знаю, что надо было позвонить, милицию вызвать, а я так испугалась, оделась — и бегом. Там темно, машин нет, дорога пустая, холодно — а я бегу и плачу, так страшно. Хорошо, ехал мужик один — подумал, может, что меня изнасиловали, спрашивал, может, в милицию отвезти.

Прям до дома довез. Я бы позвонила, честное слово, обязательно бы позвонила — просто мне так плохо было. Я его любила, а он умер — я неделю лежала, думала, сама умру…

— Лена, мы ведь с вами договорились! — Я повысила голос, не сомневаясь, впрочем, что она и так понимает, что я ждала от нее совсем другого и очень ею недовольна. — Если вы думаете, что я с вами шучу, тогда мы сейчас проедем к нам, и не знаю, когда вы от нас выйдете. Так, может быть, лучше сказать мне честно, что именно произошло, — и спокойно уйти?

— Но я ведь честно — я ведь все сказала! — На лице была обида, искренняя такая, открытая, детская прямо. — Я пришла, стала будить, а он мертвый. Ему плохо было в сауне, ему полежать спокойно надо было, таблетки выпить, а он еще хотел — я же не знала, что так будет. А убежала, потому что испугалась, страшно в доме стало одной с ним. Я потом подумала, что нельзя было так, надо было сидеть там, пока не приедут, — но страшно, и спрашивать бы стали, а я ему никто, и родители бы узнали, и…

Это было странно — но мне казалось, что она не врет. Все же она слишком растеряна была моим появлением, слишком шокирована, чтобы так врать и верить, что я приму эту идиотскую версию за чистую правду. Абсолютно идиотскую — потому что никто не сомневался в том, что его убили. Люди из «Нефтабанка», из «Бетты», Уральцев, Ира Соболева — да все считали, что Улитину помогли умереть. И потому поверить в ее рассказ я не могла. Одновременно чувствуя, что она не врет.

— Вы хотите сказать… — Я даже не знала, как сформулировать мысль, и потому запнулась. — Вы, Лена, хотите сказать, что Улитину стало плохо от того, что он слишком много занимался в ту ночь сексом, и он умер от сердечного приступа? Вы хотите сказать, что вы не давали ему никаких таблеток и в доме, кроме вас, никого не было — и что он умер сам?

— Ну конечно, никого не было — я и он. А таблетки — я хотела, но не нашла, а он спал, я же сказала. — Она смотрела на меня так, словно подозревала, что я пьяная или сумасшедшая и именно по этой причине не могу понять простейших истин. — И убежала…

Я покачала головой, пытаясь успокоить прыгающие в ней мысли. И закурила, отметив, что у меня трясутся руки. Ощущая, что мне вдруг стало жарко — хотя я была легко одета. И, затянувшись, посмотрела ей в глаза, посмотрела устало и испытующе — помня о том, что. я следователь Елен-ская. Опытный, суровый, безжалостный следователь. И встречая ее чистый, невинный взгляд.

— Значит, вы хотите сказать, что он умер сам? — переспросила, просто чтобы не молчать. — Вот взял — и умер. Сам. И все?

— И все… — Она явно не понимала, чего я от нее хочу. — Вам разве этого мало?

Я вдруг поняла, что, если не приму меры, у меня вот-вот начнется истерика. Самая натуральная истерика — с идиотским смехом и рыданиями. Потому что я уже ждала, что вот-вот услышу от нее имя того, кто заказал Улитина, — а услышала версию, в которую не верил никто. Включая меня саму.

Если бы я одна думала, что его убили, а все прочие пытались бы меня опровергнуть, то было бы нестрашно услышать то, что я услышала от нее. Но ведь все считали точно так же-и даже отрицавший это Хромов прислал ко мне комитетчика Куделина, заявившего, что меня хотят заказать, потому что я назвала тех, кто стоял за убийством Улитина. Так что никто — н-и-к-т-о — не сомневался, что Улитин умер не сам.

Самое смешное заключалось в том, что я сама натолкнула всех на эту мысль — вряд ли статью Перепелкина кто-то воспринял всерьез, не говоря уже о том, что мало кто ее читал. А я с самого начала, только прочитав некролог, почувствовала: что-то тут не то. И каждый из тех, с кем я встречалась, говорил себе, что я права, — потому что знал мотивы, по которым Улитина могли убить. И каждый старательно отводил от себя мои подозрения, доказывая мне, что этого не делал, — и пытался понять, кто же тогда это сделал. А теперь выяснялось, что банкир все же умер сам. И кто скажет, что у меня не было повода для истерики?

— Разве вам мало? — повторила она настойчиво, глядя мне в глаза, настаивая на ответе смело и даже возмущенно. — Разве вам мало?

Мне очень хотелось сказать ей «да». Выкрикнуть даже. И продолжать орать, что мне этого мало, потому что я проделала гигантскую работу, я вытащила на свет всю банкирскую подноготную, я нашла кучу поводов для его убийства — и мне, между прочим, грозили серьезные неприятности, что подтверждало, что я на правильном пути. Я, в конце концов, написала статью, ставшую сенсацией, — статью, обсуждавшуюся бурно на телевидении и в прессе. Статью, последствия которой еще долго буду ощущать на себе очень многие. Статью, которую я так хотела продолжить, получив от нее имя убийцы. И поэтому мне мало того, что она сказала. Очень мало. Ничтожно мало.

Но вместо этого я просто пожала плечами. Я не могла ей ничего ответить — и просто пожала плечами, ощущая фантастическую пустоту в голове и легкость внутри. И быстро отвернулась от нее, пряча появившуюся на лице идиотскую улыбку, с трудом сдерживая приступ истеричного смеха. И пошла к выходу. По мере удаления от улитинской могилы забывая о нем и о том, что услышала. Потому что оживленно дискутировала с самой собой по поводу пирожного, которое я заслужила, несмотря на твердое намерение начать худеть с сегодняшнего дня.

Через десять минут, чудом не столкнувшись с толпой визитеров, среди которых был мой горячий поклонник Василий Васильевич Хромов, я уже садилась в «фольксваген». Твердо намереваясь приехать сейчас в редакцию, подняться в общередакционный буфет и взять себе чашку кофе и пирожное. Угрожая себе принципиальной — занудной и слишком правильной и оттого ужасно скучной, — что если она будет напоминать мне про необходимость похудеть минимум на пять килограммов, я сегодня куплю себе целый торт. Так что куда разумнее пойти на компромисс и взять всего одно маленькое пирожное. Ну в крайнем случае два.

А худеть — худеть можно начать и завтра. А лучше с первого июня — символичнее как-то. Правда, есть риск перенести дату начала правильной жизни на первое июля, а потом на первое августа, а там месяц до дня рождения остается, как-то логичнее начинать с него. Но, с другой стороны, разве мне есть куда торопиться?

Я задумалась, заводя машину и готовясь тронуть ее с места. И ответила себе, что, наверное, все же нет. Тем более что жизнь такая штука, что может, как у Улитина, оборваться в любой момент. Умереть в постели после долгого и вкусного секса теоретически приятно, не спорю. Но умереть, не поев вдоволь сладкого, — в этом есть что-то ужасно не правильное и бесконечно обидное.

Пятнадцать минут спустя, сидя в редакционном буфете и разламывая ложечкой залитый шоколадом эклер, я сказала себе твердо, что, пока живешь, жизнью надо наслаждаться вовсю. А попоститься… Попоститься можно и потом…