Воспоминания о давно позабытом

Теория театра

Моя теория театра… Эти слова любил повторять Борис Понизовский в те времена, когда мы с ним познакомились, то есть году в пятьдесят восьмом.

Меня туда кто-то привел. Я вошел и увидел живого титана, с бородой, коротким мощным носом, голубыми глазами и руками, вооруженными палками. Титан рассуждал:

— Моя теория театра такова, что дает возможность…

Дальше не помню. Однако после этого было еще несколько случаев познакомиться с его теорией. Так, он предлагал устроить висячий зрительный зал в середине, вернее, в центре пространства, а сам театр чтобы летал вокруг, или другой театр, который бы начинался с «театра одного актера», роль коего исполнял бы гардеробщик, или третий театр для тактильных чувств в виде кишки со сменяющимися внутри фактурами, чтобы зритель проползал, а его эти фактуры то гладили, то щекотали бы, то чесали и царапали. Все это называлось «Моя теория театра». Там были и другие театральные явления: он тогда выпиливал из полиуретановой твердой пемзы небольшие изображения, которые навешивал, пораскрасивши, на свою жену чрезвычайно оригинальной наружности. Он же наряжал ее в платье из мешковины и обувал в туфли на каблуке с приставным носом, а маленькие картины к этому вполне подходили. Те, которые он делал из полиуретановой пемзы.

Ну там, конечно, вид был, словно в академии неистовых знаний. Он меня спрашивает:

— Стихи?

— Да, стишки, — говорю.

— Читайте.

Я стал читать.

— У вас слаба глагольная форма…

Так сказал мне Понизовский, и он был прав.

Жена его работала где-то и кем-то, но, вернувшись домой, считала своим долгом готовить на всех салату. Приходили, конечно, художники, скульпторы, писатели. Иной споет, иной картину посмотреть покажет-даст. Так это шло, вертелось и длилось, пока он не поехал в Москву, между прочим, посмотреть собрание коллекционера Кастаки.

Приезжает он из Москвы. Он, впрочем, из Москвы, кажется, еще куда-то поехал, но я уж не помню, давно это было. Я его спрашиваю:

— А Кастаки видели?

— Представляете, Анри, — так он мне отвечает, — я сижу, и вдруг входит такой жук…

— Грек?

— Не грек, а именно жук…

Что тут будешь делать? Жук так жук.

Так вот оно все длилось, пока не произошел нижеследующий казус. Основой происшедшего была любовь. Некий мой приятель встретил как-то очаровательную девушку. Маленькая, тоненькая, с чубчиком вверх как у Бе-Бе, у Брижит, то есть Бардо. Он тоже маленький был. Погулял с ней, походил по улицам, а потом привел к Понизовскому показать биение интеллектуальной мысли. Она, кстати, сама в студии у Акимова обучалась. Приводит, а Понизовский прямо с ходу:

— Моя теория театра…

Девушка заслушалась.

— И, — говорит Понизовский, — я сам буду вас обучать. Бросьте вы эту студию Акимова.

А приятель мой не затем ее туда привел, чтобы тот ее обучал, а хотел показать строение нынешних высоких мозгов, чтобы самому с ней предаваться ласкам. Он обиделся.

Между тем Понизовский живет как князь: жена ему готовит салаты, ученица слушает разинув рот. Но удовольствия уже никто не имеет, потому что какое ж тут другому удовольствие. Все и разбежались, сидят по домам. Это я о художниках, композиторах. Или, вернее, писателях. Не было там композиторов. И тогда у приятеля моего созрел злой план.

Это был план мести. Приходит он ко мне и говорит:

— Давай Понизовского свергнем!

Я ему отвечаю:

— Можешь, так свергай.

— Давай вместе.

— Сам свергай, а я посмотрю, как ты его свергать будешь.

Тому делать нечего, взял он с собой Алексея Георгиевича Сорокина, человека хрупкого, изысканных привычек, и пошел под окнами Понизовского горланить:

— На Валаам! На Валаам!

Погорланив, поднялись они к нему в квартиру, на второй этаж и стали читать фирман. А в фирмане написано в общем то же самое: На Валаам! Они читают фирман вслух, а сами держатся на расстоянии вытянутой руки с палкой. Свергли.

Приходит этот приятель опять ко мне. Говорит:

— Свергли!

— Ну… — говорю.

— Тебя тоже можем, — это у него так воинственный дух разгорячился.

Но меня свергать они не стали, а успокоились. А у Понизовского много с тех пор было разных приключений. Человек-то он был весьма талантливый.