Восстание

ПЯТНИЦА

Кальмус оказался человеком полезным. Он искусно провел своих людей по дорогам, которые нередко проходили недалеко от линии фронта. Однажды беженцы попали в село, занятое советскими танками. Беглецы проделали немалый путь — километров четыреста.

Колонна беженцев со своими повозками и лошадьми преградила путь танкам. Помимо своей воли беженцы превратились в живую баррикаду.

Позже сами беженцы вспоминали с улыбкой об этой первой и пока единственной встрече с русскими солдатами, дивились своей неловкости, с какой они пытались свести лошадей с дороги, восхищались энергией русских солдат.

Еще больше удивил их тогда сам Кальмус, который крикнул беженцам:

— Люди! Освободите дорогу! Мы ведь мешаем их победному маршу!

Слова эти были сказаны тогда отнюдь не с издевкой, а скорее в мудром раздумье.

Его тотчас же послушались, решив про себя, что чем скорее русские одержат победу, тем скорее они вернутся в свои родные села. Лошадей и повозки мигом стащили с проезжей части, освободив ее для прохода советской воинской части.

За долгий период их совершенно бессмысленного бегства им пришлось пережить смерть двух людей — грудного ребенка и старухи.

В скитаниях они все как-то сплотились, двигаясь друг возле друга: мужчины, женщины и лошади. Не было в их колонне только домашнего скота.

Кальмус исполнял обязанности старшего. Сейчас он привел колонну беженцев в Вальденберг, о существовании которого никто из них раньше не имел ни малейшего представления.

В четверг вечером провели проверку. Выяснилось, что всего в колонне двигалось 194 человека, 82 лошади, 36 повозок, нагруженных разным домашним скарбом, но ни у кого не было ни сена, ни овса, ни зерна, ни муки.

— Проклятье! — выругался один из шести членов крестьянского совета, который был избран четыре недели назад вместо общинного совета. — Проклятье! Мы, Кальмус, кажется, дошли до ручки! Дальше — конец!

Кальмус ничего не ответил и продолжал молча шагать по железнодорожным шпалам. За двое суток здесь не прошел ни один состав.

Вдруг Кальмус исчез в темноте, оставив в недоумении членов крестьянского совета. Через полчаса он появился так же неожиданно, как и исчез.

— Нам необходимо собраться вместе. Над нами смилостивился железнодорожный чиновник. Если нам повезет, то через сутки мы поедем дальше на поезде, — объяснил Кальмус.

— А что будет с лошадьми? Куда мы их денем, если сами поедем на поезде?

— Подождите, все образуется.

Когда на город опустилась ночь, беженцы расставили повозки кру́гом, а лошадей расположили в центре. Выставили часовых, их шаги гулко отдавались в ночной тишине. Жители восточных районов, бежавшие от приближающегося к ним фронта, расположились в вагонах железнодорожного состава, который трое суток назад прибыл откуда-то с севера и теперь стоял на запасном пути, так как никто из железнодорожников не знал, куда его следовало отправлять.

После полуночи старший охраны разбудил Кальмуса, спавшего в одном из классных вагонов. Откровенно говоря, начиная с декабря Кальмусу редко какую ночь приходилось спать по-человечески. Все ночи, даже самые спокойные, он постоянно был начеку. Кальмус неохотно спрыгнул с подножки вагона на землю, недовольный тем, что за эти полгода ему так и не удается как следует выспаться.

— Что случилось? — спросил он.

— Тут вот пришли люди, с тобой поговорить хотят.

Кальмус тряхнул головой, прогоняя остатки сна. Ночь была темной, и он никак не мог разглядеть людей, пришедших к нему.

— Давайте говорить откровенно, — предложил Кальмус уставшим голосом. — Вы солдаты? Что вам от нас нужно? Если вы хотите, чтобы мы освободили вагоны, то можете быть спокойны: мы этого делать не собираемся. Выгнать нас из них никто не может. Если вы хотите ехать в эшелоне, поищите себе другие вагоны! Война кончилась!

К Кальмусу подошел составитель поездов Музольт. Это его назначил Раубольд комендантом станции. Музольт спросил:

— Вы здесь старший?

— Да, — ответил Кальмус.

— Тогда передайте своим людям, что состав необходимо освободить. И немедленно! Если с рассветом в поезде останется хоть один человек…

— И что тогда? — поинтересовался Кальмус.

— Где это видано, чтобы в составе, стоящем на запасных путях, находились люди? Это нарушение инструкции!

— Мы ведем себя тихо, движению железнодорожного транспорта не мешаем. Да и поезда-то сейчас не ходят! Откуда им взяться? А нам нужна крыша над головой, наши люди и так долго жили, как бродяги.

Однако Музольт был непреклонен: он требовал немедленно освободить вагоны. Музольт невольно вспомнил наказ Раубольда, который поручил ему столь ответственное дело. Задание было не из легких, хотя пока еще Музольт не ощущал всей тяжести этого бремени. Музольт был уверен в своей правоте. Ему захотелось увидеть человека, с которым он разговаривал.

— Есть у кого-нибудь спички? — тихо спросил Кальмус.

Кто-то чиркнул спичкой, осветив на несколько секунд лица Музольта и Кальмуса.

Кальмус задумчиво склонил голову. Он кивнул Музольту, но тот не понял, что бы это могло значить. Кальмус не понравился Музольту. Железнодорожник придумывал, что бы ему сказать веское.

Однако Кальмус опередил его и заговорил первым:

— Я так и предполагал. Вы тут сидели и грелись у печки. Ничего не видели, ничего не пережили, ничего не сделали! Валяли дурака! Днем прятались, ночью корчили из себя героев. С такими мы уже встречались. Интересно, где ты был вчера, например? А позавчера? Да и вообще все это тяжелое время?..

— Антифашисты… — начал было железнодорожник, но Кальмус перебил его:

— Послушай лучше меня. Я вызвался вести этих людей. И я буду вести их до тех пор, пока они этого хотят. Пока они меня слушаются. Этот состав будто специально приготовили для нас. И никто нас из него не выгонит!

— Я выгоню! — крикнул Музольт.

— Вы зря упрямитесь! Состав этот вам вовсе не нужен.

Железнодорожник стоял перед Кальмусом и думал то о том, как бы передать свою беспокойную должность кому другому, то о том, как бы показать этому упрямцу, где раки зимуют. Он сделал шаг вперед и подошел так близко к Кальмусу, что даже чувствовал его дыхание.

Музольта заботило одно — как бы вокзал снова сделать вокзалом. На путях — никакого движения. Кругом полная тишина. «Интересно, надолго ли эта тишина? Когда люди проснутся и вылезут из вагонов, будет поздно объяснять им что-то», — подумал Музольт и тряхнул головой.

Кальмус, словно перехватив мысли железнодорожника, положил ему на плечо руку, причем сделал он это по-дружески, словно выражая этим свое понимание и сочувствие.

В этот момент стоило Музольту сказать одно доброе слово, как он нашел бы в Кальмусе друга, но Музольт не сказал такого слова.

— Сколько вас человек? — спросил Кальмус.

— Поговорим утром, — вместо ответа сказал Музольт. — Сними-ка лучше руку с моего плеча!

— Куда вы теперь направляетесь? — не отставал от железнодорожника Кальмус.

— К волостному старшине Цукману, если он на станции.

— Я тоже пойду.

Такое предложение не понравилось Музольту. И хотя по натуре он был человеком общительным, однако вовсе не хотел идти сейчас вместе с незнакомым человеком, каким-то вожаком беженцев из какого-то села. А может, этого села и нет вовсе? Может, оно существует только в фантазии Кальмуса? Этот крестьянин мешает ему захватить станцию, так как самовольно захватил целый состав…

Музольт замедлил шаг. Он никак не мог отделаться от мысли, что этот человек, шагающий рядом, уже заключил сделку с волостным Цукманом и что теперь он, Музольт, так или иначе попадет в заранее расставленную ловушку.

— Чего мы медлим? — спросил Кальмус.

— Оставайтесь на своем месте! — резко произнес Музольт и сам же удивился, какое впечатление произвели его слова: охранники, сторожившие повозки, сразу же разбежались, а Кальмус сделал шаг назад. Его словно осенило, что именно он должен делать. Он не отстал, а лишь пошел позади Музольта на таком расстоянии, чтобы не потерять его из виду. Товарищи Музольта, шедшие вместе с ним, перешептывались:

— Ну и проходимец же этот крестьянин! Как бы он не надул нас! Он хитер. Самый настоящий проходимец!

Музольту не хотелось оказаться в дураках. Он схватил Кальмуса за рубашку.

— Отпустите меня!

— Кто вы такой?!

— Моя фамилия Кальмус.

— Вы нацист?

Кальмус молчал. Один из охранников сказал:

— Кальмус хороший, он наш вожак.

— Вожак? — повторил Музольт и выпустил из рук рубаху Кальмуса, но как только почувствовал, что тот хочет уйти, опять схватил его.

— Вы не имеете права задерживать меня как какого-то преступника, как бродягу или жулика!

— Арестовать его! — приказал Музольт своим людям, хотя те не имели никакого представления о том, как нужно арестовывать крестьянина. Они сняли с ремня винтовки и щелкнули затворами. Однако делать этого не было никакой необходимости, так как Кальмус вовсе и не собирался обороняться, а его охрана и пальцем не пошевелила, чтобы защитить своего вожака.

— Вы жулики! Уличные жулики! Я вам покажу! Я Кальмус, крестьянин Кальмус, которого еще никогда никто пальцем не тронул! — закричал Кальмус.

— Пошли, да побыстрее, если не хочешь попробовать приклада! — бросил Музольт и зашагал вдоль состава, а потом пересек несколько путей и направился к станционному зданию. Он слышал за своей спиной чьи-то голоса. Хлопали двери вагонов.

У входа в вокзал Музольт остановился и громко приказал:

— Окружить здание! Два человека со мной! Смотрите, чтобы эта птичка не упорхнула!

— А может, мы несправедливо арестовали крестьянина? — спросил кто-то Музольта.

— Я с него начну, — ответил Музольт.

— Но беженцы… Я не знаю, Музольт. Может, лучше дать ему возможность бежать?

— Вперед, товарищи! Нас ждет Цукман!

До слуха железнодорожного чиновника Цукмана долетел шум со стороны эшелона с беженцами. Цукман открыл окно и прислушался, однако понять, из-за чего там шумят, он не мог. Если бы в его распоряжении находился хоть один человек, Цукман обязательно послал бы его узнать, по какой причине там шумят, но он остался на станции один-одинешенек. Со стороны путей до него долетали обрывки каких-то приказов, но каких, он тоже не мог разобрать, да и не очень-то старался, так как за последнее время на станции перебывало довольно много солдат. Цукман привык ни о чем их не расспрашивать, так как их военные тайны никакого отношения к жизни станции не имели.

Дней восемь назад на станции появилось множество солдат. Они установили на вагонах станковые пулеметы. Состав готовили к отправке на фронт.

«Какое безумие, — думал тогда Цукман, — отправлять солдат на фронт, хотя уже никто не знает, где этот фронт находится».

Сейчас он увидел вооруженных гражданских. Они окружали вокзал. Цукман никого из них не знал. За его спиной вдруг хлопнула дверь. Повернувшись, Цукман увидел, что посреди комнаты стоит Музольт. Чиновник перепугался, увидев направленный на него пистолет, и инстинктивно поднял вверх руки, хотя в душе его росла злость.

«Музольт, простой составитель поездов, позволяет себе такое! Ну и чурбан же!..»

Цукман невольно вспомнил, как весной 1943 года под откос были пущены две цистерны с чистым авиационным бензином. Погибло больше шестнадцати тысяч литров бензина. Цукман был тогда уверен, что эта диверсия — дело рук Музольта, хотя никаких доказательств у него не было.

— Не вздумайте сопротивляться, Цукман! Антифашистская власть назначила меня комендантом железнодорожной станции, господин чиновник! — сказал Музольт.

Цукман молча кивнул, а сам подумал о том, что этот Музольт — большой притворщик и умело притворялся много лет.

Однажды Цукман спросил его: «Вы сами — сторонник тотальной войны или нет?»

Музольт тогда не ответил и лишь загадочно улыбнулся, действуя по принципу: если хочешь сохранить себе жизнь, держи язык за зубами.

— Вам придется выполнять мои приказы! Понятно? — строго проговорил Музольт.

Цукман снова кивнул, на его лице было написано раздражение.

Под окном неожиданно раздался выстрел, на путях поднялся шум. В небо взвилась осветительная ракета. В ответ на выстрел открыли стрельбу и люди из группы Музольта, окружившие здание вокзала. Со стороны стрелок тоже послышалась стрельба: там четверо солдат столкнулись с группой рабочей самообороны. Люди Музольта, поняв, что стреляли не по ним, успокоились.

Музольт подскочил к окну и высунулся из него. Со стороны запасных путей слышались шаги множества людей. Музольту показалось, что беженцы идут для того, чтобы захватить вокзал.

Цукман, стоя за спиной Музольта, тихо кашлянул.

Музольт напрягал зрение, но ничего не видел в темноте. На всякий случай он громко крикнул:

— Стой!

Прислушался: шагов не стало слышно. Тишина воцарилась и в здании вокзала. Музольт с облегчением вздохнул.

Стоя у открытого окна, он громко крикнул в темноту так, чтобы его слышали и те, кто находился на путях, и те, кто был возле складских помещений:

— Во всех, кто попытается приблизиться к вокзалу, будем стрелять без предупреждения!

— А если это беженцы? — спросил кто-то из группы Музольта.

— Стрелять в каждого, кто попытается приблизиться к вокзалу!

Отдав приказ, Музольт отошел от окна, сел на стул и сказал, обращаясь к Цукману:

— Я здесь работал составителем поездов, вы были железнодорожным чиновником. С этого часа мы с вами поменялись ролями. Теперь вы, чиновник, будете подчиняться простому составителю поездов. Мы взяли власть в свои руки. Антифашистская власть — это власть таких же рабочих, как я! А сейчас сделайте так, чтобы беженцы покинули вокзал. Но имейте в виду: если вы попытаетесь надуть меня, а значит, антифашистскую власть, вам несдобровать!..

Цукман кивнул.

— Скажите что-нибудь, от ваших молчаливых кивков можно с ума сойти!

— Я все понял, — сказал Цукман.

— Ну то-то!

— Могу я спросить, что будет с железной дорогой, если такие, как вы?..

— На этот вопрос я могу вам дать точный ответ. В первую очередь я ликвидирую название «Германская имперская дорога». Не будет свастики на вагонах, у железнодорожников не будет старой формы и старых фуражек. Чиновников на железной дороге тоже не будет. Я придумаю новое название дороги, ну, например: «Антифашистская железная дорога». Или что-нибудь в этом роде…

— И вы собираетесь один руководить всей Германской имперской дорогой? — явно с издевкой спросил Цукман.

Музольт уловил издевку, но, чтобы не взорваться от бешенства, начал смеяться, а сам лихорадочно искал в голове подходящий ответ. Наконец он сказал:

— Ты думаешь, я действую один? Ерунда! Ты заблуждаешься! — И Музольт опять рассмеялся.

Потом все замолчали. Стало тихо-тихо.

— Значит, сначала я должен удалить с территории станции всех беженцев? — переспросил Цукман. — А что потом?..

— В первую очередь удалить беженцев, — подтвердил Музольт.

— Это значит лишить бедняг крыши над головой, выгнать их всех под открытое небо и тем самым еще больше отравить им и без того несладкую жизнь?

— Да! Да! Да!

В глубине души Музольт проклинал Раубольда за то, что тот назначил его комендантом станции, и злился на самого себя. У него было такое чувство, что он наделал целый ряд глупостей, которые тяжким бременем легли на его плечи. Правда, он выполнил задание Раубольда — занял вокзал, точнее, кабинет Цукмана. А что ему делать дальше? Ведь от следующего решения зависел его авторитет!

— А что вы намерены делать со мной? — спросил Цукман. — Вам известно, что я состоял в нацистской партии, однако вы хорошо знаете, что я ничего противозаконного не делал.

— Мы это знаем.

— Тогда защитите меня.

— Этого я вам обещать не могу, — уклончиво ответил Музольт, чувствуя, что этого Цукмана стоит немного припугнуть и лучше держать его в неизвестности.

— Я ведь тогда и рта не раскрыл, когда взорвались цистерны с горючим.

— А что вы об этом знали, господин чиновник?

— Ничего, но я догадывался…

— Негодяй!..

— Я вам еще понадоблюсь!

— Да, конечно, — ответил Музольт. — Вы нам еще понадобитесь, но только не думайте, что вы и впредь будете руководить всей работой станции.

В этот момент дверь распахнулась, и в кабинет ввалились двое из группы Музольта, ведя Кальмуса.

— Здесь он будет в большей безопасности, — сказал один из них. — А то на улице крестьяне требуют его освобождения. Может, теперь они успокоятся.

Музольт взял в руки фонарь «летучая мышь» и, подняв его над головой, осветил лицо Кальмуса.

— Если вы будете подстрекать своих людей… — медленно начал Музольт.

— Как я могу их подстрекать, когда вы меня задержали как преступника?.. Все вы это придумали! — закричал вдруг Кальмус. — Ничего вы не знаете! Вам пора бы научиться разбираться в людях! Вы — странный, взбалмошный человек! У вас в голове — хаос. Вы забили себе голову мыслями о какой-то революции, а сами стреляете и убиваете!

— Вы мне здесь не орите! — оборвал его Музольт.

Фонарь в руке Музольта качался, будто во время бури. Музольт медленно опустил его, и на лица присутствующих упали глубокие тени.

Наступила долгая, томительная пауза.

— Если вы его сейчас отпустите, на станции сразу же станет тихо, — первым нарушил молчание Цукман, кивнув головой в сторону Кальмуса. — Если мы вместе поразмыслим, то сможем быстро навести порядок на станции. Беженцы пока могут оставаться в вагонах…

— Сколько паровозов стоит под парами? — перебил его Музольт.

— Всего лишь один маневренный паровоз.

Музольт повернулся к товарищам, стоявшим позади Кальмуса, и сказал:

— Пусть все паровозы дадут гудки. Пусть жители города знают, что мы победили.

Цукман и Кальмус усмехнулись, но, к счастью, Музольт не заметил этой усмешки.

Через пять минут над железнодорожными путями раздались визгливые гудки маневренного паровозика. Гудки раздавались через каждую секунду, и их хорошо было слышно в городе, а эхо отдавалось в близлежащих горах.

Утро было холодным, и Раубольд замерз. Холодок заползал за шиворот. Поврежденная рука и парализованное колено ныли. Услышав выстрелы со стороны железнодорожной станции, Раубольд подумал: «Ну, Музольт уже действует как комендант станции. Человек он надежный: все, что задумает, всегда сделает». Услышав паровозные гудки, Раубольд понял, что и на станции одержана победа. Все это радовало.

Раубольд с нетерпением ждал наступления утра. При свете дня все выяснится и будет видно, окончательно ли они победили.

Небо на востоке заалело. Наступающий день обещал быть солнечным. Городу Вальденбергу нужны были и солнце, и порядок.

Распространились слухи, будто коммунисты встретили сопротивление. В городе слышалась перестрелка. Слухи ползли самые невероятные. Однако все шепотом называли одну фамилию. Называть ее вслух боялись: ведь и у стен бывают уши. «Хайнике, Георг Хайнике…»

— Это тот самый Хайнике, который в тридцать третьем?..

— Он самый.

— А разве его тогда не расстреляли?

— Нет, он остался в живых.

— Вообще-то он порядочный человек. А почему его, собственно, тогда забрали?.. А позже еще раз?..

— Да, он порядочный…

В то утро на улицах города впервые не было слышно топота солдатских сапог. Остатки частей разгромленной армии будто сквозь землю провалились. Может, они натолкнулись на русских или американцев, сложили оружие и теперь маршируют на лугу за колючей проволокой? Измученные и равнодушные ко всему на свете, пленные солдаты лежали на сырой земле и ждали, что же с ними будет дальше. Ждать им придется еще довольно долго, поскольку пленных набралось так много, что решить их судьбу за один день было просто невозможно.

Перед зданием ратуши стоял грузовик. Хиндемит укреплял на нем красное полотно.

— Перестань болтать ерунду! — сказал ему Раубольд, продолжая начатый спор.

— Как люди узнают, что машина принадлежит нам, если мы не вывесим флага? Она теперь наша собственность! И пусть об этом знают все!

— А как люди узнают, что на этой машине едем именно мы? Уж не по этой ли тряпке?

— Настоящего флага нам сейчас все равно нигде не купить.

Раубольд, который обычно соображал быстро, на этот раз растерянно замолчал. Он пробовал сосредоточиться, но это ему не удавалось. Удивительно, но Раубольд ни разу не подумал о том, что Хиндемит мог примкнуть к восставшим из-за собственной выгоды. В другой обстановке он обязательно подумал бы об этом.

— Ты не антифашист? — спросил Раубольд.

— Нет, я водитель грузовика.

— Но ведь ты ненавидел фашистов?

— Ненавидел?..

— Почему же ты пошел вместе с нами?

— За хорошее дело я всегда готов выступить.

— Ты не коммунист, не антифашист, а просто шофер. И я доверяю тебе возить себя, а? — проговорил Раубольд.

— Можешь не доверять, я и без тебя буду ездить.

Раубольд глубоко вздохнул и, по-дружески стукнув Хиндемита по плечу, сказал:

— Смотрите-ка, он хочет обойтись без меня. Он хочет разъезжать на машине без меня!

И оба, довольные, рассмеялись.

— Нам бы перекусить не мешало, — заметил Хиндемит.

— Смотрите-ка, у него в голове одна жратва! — воскликнул Раубольд. — Не что-нибудь, а только жратва!

Раубольд отошел в сторонку, сел прямо на кучу кирпичей и, положив локти на колени, обхватил голову руками. Он думал о том, что его отряд пополняется все новыми и новыми людьми. Они приходят добровольно, и он никого обратно не отсылает. Пусть лучше бы людей у него было меньше, но чтобы это были сознательные, серьезные бойцы, которые руководствовались бы не одними только чувствами. Он отослал бы назад этого Хиндемита, но не было причины.

Эдак могут прийти тысячи разных хиндемитов и заявить: «Мы хотим идти вместе с тобой! Дай нам какое-нибудь задание, Раубольд! И не кричи на нас так, Раубольд! Успокойся, мы хотим идти с тобой!» Задание у него было готово: взятие власти народом, претворение в жизнь идей партии! Все это ставило целую массу самых всевозможных задач, которые необходимо быстро решать, а его опасения могут только повредить делу.

Раубольд решил держать себя в руках и не взрываться, насколько это возможно, однако если речь пойдет о каком-нибудь матером нацисте, который превращал жизнь людей в сущий ад, то тут он, Раубольд, за себя не ручается.

Раубольд улыбнулся. Ведь цели, ради которых они решили сражаться, можно объяснить простыми словами, без всякого крика, без угроз, и люди его, разумеется, поймут. Ну а кто не захочет понять, можно и силу применить. Сила — тоже аргумент, хотя и не самый важный.

Раубольд встал и сказал:

— Поехали!

Сели в машину и, дождавшись Ентца, поехали к Хайнике. Трое вооруженных солдат, облокотившись на крышу кабины, держали в руках автоматы и зорко просматривали улицу, однако она была безлюдной.

На лестнице послышались чьи-то шаги. Таллер сначала услышал их (наконец-то шаги!), а затем кто-то повернул ключ в замочной скважине. Его ослепил яркий свет карманного фонарика (наконец-то свет!). Таллер закрыл лицо руками, радуясь тому, что наконец-то за ним пришли.

— Выходи! — приказал Херфурт.

Таллер с трудом поднялся. Всю ночь напролет он не спал, хотя сидеть в каземате ему приходилось и раньше. Он дрожал от холода.

— Слава богу! Как хорошо, унтер-офицер, что ты, пришел за мной, а то я уж начал думать, что мне придется околеть в этой камере. Холод собачий! Воняет прелой картошкой, не продохнешь. А я терпеть не могу этого запаха. Такой дыры, как эта, мне еще никогда не приходилось видеть.

Херфурт сорвал с Таллера куртку, которую ему дала Элизабет Шернер, и бросил ее к его ногам.

— Дружище, оставь это. Жакет не так уж и плох, только очень тонок. Он напоминает мне нашу форму, в которой мы мерзли зимой сорок первого года под Москвой. Ты еще не забыл этого?

— Тебе эта куртка больше не понадобится.

— Точно, точно, унтер-офицер, — согласился Таллер. — Дай мне мой китель. Он мне больше к лицу. Как паршиво, должно быть, я выглядел в этой куртке, которая шилась не для меня…

Херфурт рассмеялся.

— Я выглядел смешно. Хорошо еще, что у меня не было зеркала и я не видел в нем себя.

— Заткнись, Таллер!

Таллер отпрянул назад и прислонился спиной к стене. Руками ощупал кирпичи, которые показались ему отполированными. Провел рукой по пазам между кирпичами. Он только теперь заметил, что вместе с унтер-офицером Херфуртом пришли двое часовых.

— Ты этого не сделаешь! — закричал Таллер.

— Могу.

— Унтер-офицер!

— Поздно, Таллер!

— Вспомни наши бои, Херфурт!

Херфурт пнул Таллера ногой, а кулаком ударил в шею. Удар был очень сильный, но Таллер смолчал. Его толкали вверх по крутой лестнице. Он кряхтел, запинался, но вскоре оказался у двери, освещенной тусклой лампой. Вышли во двор. Перед домом стоял обыкновенный кухонный стол.

Оба часовых провели Таллера чуть вперед и остановились.

Таллер опустил голову на грудь. Херфурт сел за стол. Часовые стали по обе стороны от Таллера. Оба они были не бриты, в глазах застыл страх.

Таллер никак не мог понять, что же с ним теперь сделают. Недоумевающим взглядом он посмотрел на солдат, которые выстроились полукругом перед столом. Тут же стояла и Элизабет Шернер. Таллер пытался перехватить ее взгляд, но она явно избегала этого.

— Идет военный трибунал! — монотонно произнес Херфурт.

В горле у Таллера защекотало, будто ему хотелось засмеяться.

«Херфурт решил припугнуть меня и разыграть комедию заседания военного трибунала. Он, видимо, решил, что как только я увижу кучу людей и стол, то сразу же наложу от страха в штаны. Такого удовольствия Херфурт не получит», — думал Таллер.

— Слушается дело о дезертирстве, — продолжал Херфурт.

Таллер поднял голову и посмотрел на густые кроны сосен, сквозь которые не могли пробиться солнечные лучи, Утро выдалось прохладное, и Таллер поежился, подумав, что Херфурт слишком затянул эту комедию, что давно пора ее кончать. «Скорее бы отпустил меня, чтобы я как следует мог выспаться».

Однако вместо этого Таллер услышал, как изо рта Херфурта вылетали слова:

— …Он нарушил присягу!.. Совершил дезертирство!.. Дезертирство!

После небольшого перерыва унтер-офицер Херфурт огласил приговор по делу Таллера:

— Приговорить к смерти через повешение!

Таллер зашатался. Он изумленно посмотрел на часовых, которые схватили его под руки и повели за дом. Таллер почти не сопротивлялся. Он вдруг засмеялся наивным детским смехом.

Когда они завернули за угол дома, Таллер увидел, что под большим деревом стоит пустой ящик, а с толстой ветки свисает веревочная петля.

Таллер в ужасе закричал. Часовые заткнули ему рот тряпкой, заломили руки за спину и связали их. Таллер не чувствовал боли, хотя мокрая веревка так впилась ему в руки, что кожа в одном месте лопнула и потекла кровь. Однако он ничего не чувствовал. Он спокойно дал поставить себя на ящик, но, когда на шею ему накинули петлю, его вновь охватили гнев и возмущение. Он начал на чем свет стоит ругать Херфурта, но было уже поздно, слишком поздно.

Теплые лучи солнца заглянули в окна домов. Сосны отбрасывали длинные тени. В траве блестели капли росы. Дул легкий, чуть заметный ветерок.

Херфурт провел рукой по лицу, однако перед глазами по-прежнему был Таллер, висевший на дереве. И Херфурт вдруг понял, что это был последний спокойный час в его жизни. Засунув руки в карманы, он стоял в каком-то полуоцепенении. Мимо него прошагали солдаты, но он не обратил на них никакого внимания.

Проникнуть в квартиру Хайнике незаметно было невозможно: доктор Феллер так поставил свой стул, что прекрасно видел каждого, кто подходил к двери.

Увидев Ентца, Раубольда и Хиндемита, выходящих из машины, доктор Феллер встал и пошел им навстречу.

— Как дела, доктор? — озабоченно спросил Ентц.

— Ни один из вас в квартиру Хайнике не войдет, — ответил доктор. — Он мой пациент, и я запрещаю вам.

— Ваш пациент и наш товарищ. Наши интересы сходятся, — улыбнулся Ентц, стараясь отстранить доктора легким движением руки.

— Хайнике очень плохо себя чувствует.

— Доктор преувеличивает опасность, — заметил Раубольд. — С тех пор как Хайнике вернулся, доктор все преувеличивает.

— Его необходимо отвезти в больницу, — сказал доктор.

— Он нам нужен! К тому же у нас пока нет своей больницы, — ответил Ентц.

— Он вам нужен только на сегодня?

— Не только, но сегодня он нам тоже нужен.

— Я со своей стороны больше Хайнике ничем помочь не могу. Нужно ждать, — сказал доктор.

— Ждать, ждать! А чего, собственно, ждать? У нас нет времени, доктор. Если вас слушаться, тогда…

— Вы можете меня не слушать, но Хайнике послушает.

— Он так сказал?

Доктор молчал. Раубольд недоверчиво покачал головой. Ентц смотрел себе под ноги и инстинктивно считал плитки, которыми была выложена дорожка.

Радость по поводу победы, одержанной этой ночью, как-то сразу померкла. Позади Раубольда стоял шофер Хиндемит и шаркал ногами по земле. Ентц оглянулся, его так и подмывало сделать замечание Хиндемиту, однако он так сжал в руке свою фуражку, что козырек ее переломился пополам и выпала грязная, вся в жирных пятнах, подкладка из искусственного шелка.

— Пока он жив, он принадлежит нам, — сказал вдруг Хиндемит.

— Мы сюда пришли не ради прогулки, — начал Раубольд, обращаясь к доктору. — Вы нам мешаете, Феллер. А тот, кто нам мешает…

— Раубольд! — воскликнул Ентц.

Раубольд замолчал, но он был слишком возбужден, чтобы спокойно мыслить в этот момент. Его раздражал сейчас не только доктор Феллер, но даже Ентц. А этот Хиндемит? «Если б мы все поменьше жеманничали, то нацисты не продержались бы у власти двенадцать лет!»

— Разве мы фашисты? — тихо спросил Ентц.

Раубольд бросил свой пистолет на землю:

— Если так, то зачем мне оружие?

Хиндемит поднял пистолет и отдал Раубольду. Тот небрежно сунул его в кобуру. Немного успокоившись, он сказал:

— Я возглавляю вооруженный отряд. Сегодня мы выступаем. Одними призывами города не захватить.

— Этот вопрос решит партия, — заметил Ентц.

— Для нас партия — это Хайнике. Как он решит этот вопрос?

— Я тоже еще здесь, Хиндемит и ты, вот и доктор Феллер, возможно. А что касается Хайнике, так ты его прекрасно знаешь. Пока он жив… — не отступался Ентц.

— Если вы говорите от лица всей партии, то можете на меня не рассчитывать. Я за всю свою жизнь никогда ни в какой партии не состоял, — сказал доктор.

— Поживем — увидим, — заметил Ентц.

Раубольд отстранил доктора в сторону и направился к Хайнике. Георг лежал неподвижно на диване, накрывшись легким одеялом. Однако глаза его жили своей жизнью: они проследили за каждым шагом Раубольда, сопровождая его от самого порога.

Раубольд еще никогда не видел Георга в таком состоянии. Раубольд невольно провел ладонью по глазам, словно желая прогнать от себя неприятное наваждение.

«Черт бы меня побрал! Что это я вдруг стал таким сентиментальным? Вроде бы не в первый раз вижу, как умирают люди. Раньше вид умирающих никогда так меня не трогал. Слезы Хайнике не помогут ни живому, ни тем более мертвому. Самое главное сейчас — помнить, что нужно сделать».

— Садись, — предложил Георг слабым голосом.

Раубольд принес себе стул. Хайнике трудно было узнать. Живости его не было и в помине, голос стал каким-то чужим, как у старика. Ворочался он тихо и очень осторожно.

— Да не держи ты себя так, будто находишься в морге, — тихо произнес Хайнике.

«Черт возьми, — невольно подумал Раубольд, — и откуда он только силы берет? Говорит так, будто и смерти не боится, будто это я, а не он находится на смертном одре. Окажись я на его месте, так, наверное, проклял бы все на свете. А он хорошо знает, что ему уж больше никогда не подняться с этой постели… Он даже не сможет подойти к окну и посмотреть бой, которого ждал всю свою жизнь!.. И его не будет среди бойцов! Одна только эта мысль хоть кого может свести с ума. Окажись я на его месте, прогнал бы всех, кто приходил бы ко мне выказывать сочувствие или плакать у моей постели…»

— Остальные товарищи тоже пришли? — спросил Хайнике.

Раубольд кивнул.

— Приведи их сюда. Я хочу их видеть и поговорить.

Раубольд не мог бы объяснить Хайнике, почему он один вошел к нему, а другие остались внизу. Не мог же он сказать Георгу, что еще несколько минут назад он сам считал его уже умершим.

Не мог Раубольд сказать Хайнике и о том, что его очень беспокоит одна мысль: не пострадает ли их восстание оттого, что им руководит смертельно больной человек?..

Вслух же он сказал:

— Иногда человек и сам не знает, что говорит. — И вышел из комнаты, чтобы позвать товарищей.

Доктор Феллер, войдя в комнату, остановился у дверей. Он смотрел на Хайнике и качал головой, недоумевая, как может человек на смертном одре развивать какие-то идеи, давать советы, о чем-то заботиться. Только доктор знал, как Георг страдает от боли. Феллер прекрасно понимал, какого труда стоит Георгу каждое слово.

Однако, вопреки всему, у всех присутствующих было хорошее настроение. Приход Ентца, Раубольда и Хиндемита очень обрадовал больного.

— Все люди смертны, — неожиданно сказал Хайнике, обращаясь в основном к доктору, который все еще сокрушенно качал головой. — Все люди смертны, — повторил Хайнике и добавил: — Разумеется, в том числе и я.

— Мне сейчас хочется выбежать на улицу и уничтожить недобитых фашистов, всех до одного. Хочется всем им отомстить за тебя! — взволнованно проговорил Раубольд.

— Оставь, ведь я еще живой, — заметил Хайнике.

— Ты будешь жить! — вмешался в разговор Ентц и, обратившись к доктору, спросил: — Он будет жить, доктор, не так ли? Скажите ему, что он будет жить!

— Да, да, разумеется… — пробормотал неуверенно доктор.

— Мой доктор — плохой артист, — с усмешкой сказал Георг и выпрямился. Ворот его рубашки был расстегнут, обнажая худую шею.

— Интересно, что бы вы рассказывали обо мне потомкам, вспоминая события этих дней, если б я вдруг взял бы да и умер, отняв у вас ценное время на свое погребение? — пошутил Георг.

Раубольд опустил голову. Он стыдился своих мыслей, которые одолевали его несколько минут назад.

Георг сел, подложив себе под спину подушку. Утреннее солнце заливало комнату ярким светом. Казалось, солнечные лучи вдохнули новые силы в больного. На его щеках появился слабый румянец, и весь он как-то оживился. Георг слабо улыбнулся, но эта улыбка не могла стереть с его лица печать глубокой усталости и бессилия.

— Тебе, Раубольд, необходимо съездить на «Красную мельницу». Узники лагеря — наши союзники. Съезди, скажи им, что мы взяли власть в свои руки. Выпусти их на свободу!

«Они уж, наверное, и без нас давным-давно разломали ворота и прибили начальника лагеря, если он заранее не дал деру», — подумал Раубольд.

Георг говорил очень тихо, и его друзья стояли около его кровати, боясь пропустить хоть одно слово. Ведь Георг умел дать ценный совет и подсказать, что именно нужно делать завтра.

Неожиданно заговорил доктор:

— Возможно, мое присутствие и мешает вам, однако я отсюда никуда не уйду. Я неким образом связан с вами. С Хайнике и с вами. До встречи с ним я жил и работал по своему усмотрению. Теперь я хочу быть больше, чем просто врачом Хайнике. Ваше дело нравится мне. Вот уж несколько недель я всеми помыслами с вами. Я — пожилой человек, но я уже не могу жить по-старому.

— Позже, доктор, поговорим об этом, позже, — сказал ему Георг.

— Когда же позже?

— Сегодня вам передадут госпиталь. Его нужно превратить в больницу. Военные врачи будут работать в качестве гражданских докторов. Вы не будете одиноки: Раубольд даст вам нескольких наших товарищей. — Обратившись к Ентцу, Георг продолжал: — Ты составишь список самых отъявленных фашистов. Ночью их всех нужно арестовать. Ночью, и не позже! Добровольно они не сложат оружия. Всех узников тюрем и концлагерей — немедленно освободить. Этим делом займется Раубольд.

— Можешь не беспокоиться, Георг. Я сделаю все, как нужно! — заверил его Раубольд.

— Я не беспокоюсь, — заметил Георг. — Вы должны помнить, что мы с вами взялись за необычное дело — освободить город от фашистской нечисти… А где сейчас находятся части Советской Армии? — спросил вдруг Георг.

— В двадцати пяти километрах от города, — ответил ему Ентц и добавил: — Если, конечно, можно верить немецким солдатам, которые говорят об этом.

— А американцы?

— Восточнее города, километрах в тридцати.

— Нам необходимо войти в контакт с русскими, узнать, почему они не взяли город.

— Этим займемся завтра. На сегодня у нас и так много дел! — сказал Ентц.

— Хорошо. Тогда простимся до вечера. До свидания, товарищи!

Все вышли, в комнате Хайнике остался только доктор. Он сел на стул поближе к кровати, уставившись взглядом в пол из линолеума.

Георг с трудом поднял свою обессиленную руку и, поймав руку доктора, слабо пожал ее. Он молча благодарил доктора.

Их было пятеро. Раубольд и Хиндемит сидели в кабине, трое стояли в кузове грузовика, навалившись грудью на железную крышу кабины. В руках у них были автоматы, из которых они в любой момент могли открыть огонь. На левом рукаве каждого красовалась белая повязка.

Грузовик на большой скорости промчался мимо замка, где их, разумеется, не ждали с таким нетерпением, как в концлагере «Красная мельница». Затем проскочили по узенькому деревянному мостику, по которому грузовикам запрещалось ездить. Вот и окраина города. Вдали показалось массивное здание мельницы, выстроенной из красного кирпича.

Хиндемит бросил беглый взгляд на Раубольда. Тот клевал носом, на лице его застыла безмятежная улыбка, будто он ехал не на выполнение серьезного задания, а на самую обычную прогулку в какую-нибудь крохотную деревушку, где они забредут в корчму и будут за кружкой пива наслаждаться дружеской беседой.

— Что нас ждет в лагере? — спросил Хиндемит.

— Лагерная охрана, видимо.

— Уж не думаешь ли ты, что узники лагеря потеряли здравый смысл? Они, может, уже ухлопали начальника лагеря, а?

— Может, и ухлопали, — согласился Раубольд.

Машина промчалась мимо лагерного забора. Позади мельницы поднимался столб дыма.

Хиндемит дал газу и подъехал к воротам. Раубольд выпрыгнул из машины. Костер горел в самом центре лагерного двора. Вокруг него стояли лагерные рабочие и грелись, протягивая к огню замерзшие руки.

Хиндемит и Раубольд подошли к воротам. Лагерь был обнесен забором из колючей проволоки, через который хорошо просматривалось все, что там происходило. Столбы забора вверху были изогнуты во внешнюю сторону, отчего казалось, что даже они отвернулись от лагерной площади, на которую, будто скот, сгоняли узников, избивали их палками и травили собаками.

Хиндемит с нескрываемым любопытством смотрел сквозь колючую проволоку в тот особый для него лагерный мир, о котором он знал только понаслышке, в основном из рассказов шепотком на ухо.

Раубольду же была хорошо известна лагерная жизнь. Он вспомнил сейчас, как летом прошлого года начальник лагеря жестоко избил доской с гвоздями двух узников, чехов, которые вскоре после этого умерли в страшных мучениях в лагерном лазарете. Чем больше затягивалась война, тем чаще наведывалось гестапо в лагерь, увозя с собой все новые и новые жертвы.

Раубольд сделал шаг вперед и обеими руками ухватился за колючую проволоку, не чувствуя даже, как железные колючки впиваются ему в ладони. Он приблизил лицо к проволоке… Создавалось впечатление, будто он сам — узник лагеря.

Тихо, но так, чтобы его мог расслышать Хиндемит, Раубольд сказал:

— У них нет никаких оснований дружественно к нам относиться. Для них мы — немцы, которые травят их собаками и бьют палками. Не исключена возможность, что нас встретят градом камней. Если они сами разломают ворота и всей ордой хлынут в город, нам придется не сладко: ведь все они горят ненавистью. Если они сейчас не увидят разницы между немцами вообще и нацистами в частности, то потом их винить в этом будет поздно. У них нет оснований бросаться нам на шею и благодарить нас за то, что мы их освободили. Если среди них найдется хоть один человек с оружием, то…

Заключенные зашевелились и стали подходить к воротам. Глаза узников горели ненавистью. В лагере в то время находилось 687 советских граждан, 258 итальянцев, 194 чеха, 199 французов, 142 поляка, 70 американцев, 75 латышей, 60 бельгийцев, 9 греков и 5 турков. Все они жили в нечеловеческих условиях. Все 1699 узников работали на одном из вальденбергских военных заводов, производя различное вооружение. Показатель промышленного производства завода в рейхсмарках вырос с 2,7 миллиона в 1940 году до 6,5 миллиона в 1944 году. Дело в том, что труд узников концлагерей и тех, кого угнали на принудительные работы, не оплачивался…

Дверь одного из бараков с шумом распахнулась, и на пороге появился начальник лагеря с овчаркой на поводу. Никто не знал его настоящей фамилии, все называли его Ломом. Однажды он сам заявил:

— Я как лом: меня ничем не согнешь.

Когда к нему обращались «господин начальник лагеря», он сердился и бил тех, кто его так называл. В таких случаях он требовал, чтобы его величали Ломом. Однако стоило кому-нибудь назвать его так, как он вдвойне бил «провинившегося», доказывая, что он никакой не Лом, а господин начальник лагеря. Его ненавидели всеми фибрами души. Он был жесток и превратил лагерь в сущий ад.

Увидев у ворот лагеря грузовик и людей с автоматами, Лом в душе стал проклинать себя за то, что не сбежал ночью. Он то бледнел, то краснел, как рак. Овчарка так и рвалась с поводка.

Остановившись метрах в пяти от ворот, он вежливо спросил:

— Что вам угодно?

— Иди ближе, Лом! — сказал Раубольд.

Начальник лагеря подошел ближе. Теперь они стояли друг против друга, их разделяли только ворота, обтянутые колючей проволокой.

— Открывай ворота! — приказал Раубольд.

Лом полез в карман и, достав связку ключей, начал один за другим открывать замки. Когда ворота приоткрылись на полметра, в щель быстро проскользнул Раубольд, а за ним — Хиндемит.

— Дай мне все ключи! — потребовал Раубольд.

— Если вы намерены принять у меня лагерь, — произнес Лом, — я готов передать вам его.

— Позовите переводчиков! — бросил Раубольд.

Переводчики появились моментально, будто они давно ждали этого приглашения. Их было шесть человек. Они выстроились перед Раубольдом на таком расстоянии, чтобы слышать каждое его слово.

— Нет только переводчика итальянца, — объяснил начальник лагеря. — Итальянцы всегда опаздывают. Я с ними намучился, а теперь вам придется мучиться.

— Посадите овчарку на цепь! — приказал Раубольд.

Лом привязал овчарку к железному кольцу. Наконец медленно и нехотя пришел итальянец. У Раубольда было такое чувство, что ему не хватает воздуха и он вот-вот задохнется.

Костер тем временем догорел, и к небу поднималась лишь тонкая струйка дыма. Появление Раубольда с грузовиком настолько ошеломило узников, что они буквально застыли на местах. Наступила такая тишина, что было слышно потрескивание углей в костре. На фоне мельницы, сложенной из красного кирпича, бросались в глаза грязные кубики бараков, которые вот уже несколько лет подряд красили зеленой краской. В воздухе сильно пахло хлоркой и несвежей водой.

Переводчики явно волновались, хотя стояли перед Раубольдом не больше трех минут, а ведь они привыкли к долгим нотациям.

Раубольд тоже волновался. Вместо того чтобы громко, во все горло закричать: «Вы все свободны! Вы свободны!», чертил носком ботинка какие-то загадочные линии.

Затем, позабыв и о переводчиках, и о том, что перед ним стоит начальник лагеря, произнес:

— Антифашисты прогнали нацистов из города и захватили власть в свои руки!

Сказав это, Раубольд посмотрел на лица узников, но ничего не мог прочесть на них — такими безучастными они были. Никто даже не усмехнулся, никто не попросил его повторить сказанное. Узники ждали, когда им переведут сказанное.

— Власть в городе теперь находится в руках рабочих, — вновь заговорил Раубольд. — Передайте своим людям, что антифашистская власть, которую возглавляет коммунистическая партия, в первый же час своей победы предоставляет свободу своим братьям по классу.

Начальник лагеря, стоя в стороне, внимательно слушал. Он ждал, что после этих слов узники бросятся на него и убьют. Он боялся не без оснований. Его мало было утопить в бочке с водой или же в клозете. Самое легкое — они могли пристрелить его, но он боялся даже такой смерти.

Увидев, что никто будто не обращает на него внимания, Лом решил потихоньку смыться, но его остановил окрик Раубольда:

— Ты останешься здесь!

Тем временем переводчики перевели узникам лагеря слова Раубольда. Послышались радостные крики, даже смех. Узники возбужденно загалдели сразу на семи языках.

— Немедленно передать все продукты питания в ведение выборного лагерного комитета. Лагерное командование из немцев распускается. Все узники лагеря будут обеспечиваться питанием наравне с гражданами города. Для наведения порядка в городе формируется антифашистская полиция, которая возьмет под свою защиту и лагерь. Избранный вами лагерный комитет должен обеспечить надлежащий порядок в лагере. Антифашистские органы власти в кратчайший срок примут все зависящие от них меры, чтобы как можно скорее отправить вас всех на родину! — Раубольд дал знак переводчикам перевести сказанное.

Когда смолкли переводчики, Раубольд обратился к начальнику лагеря:

— Пошли с нами! Марш!

Справа от гитлеровца шел Хиндемит, слева — Раубольд. Сев в машину, они уехали. Ворота лагеря остались незапертыми.

Переводчик итальянец, с которым «намучился» бывший начальник лагеря, вышел на дорогу и помахал удалявшейся машине рукой. Затем он вернулся в барак, достал из-под своего соломенного матраца пистолет, застрелил лагерную овчарку и, миновав незапертые ворота, исчез в направлении города.

В долине, окруженной лесом, в то утро царила тишина. День обещал быть спокойным. Вот если бы не казнь Таллера… Над сосновым бором в безоблачном небе парил жаворонок. Лениво потягиваясь и широко зевая, просыпались солдаты. Они спали на сене. В коротком сне солдаты хотели забыть и картину казни, и прочие неприятности. Разумеется, выспаться они не выспались и потому едва шевелились, неохотно поднимаясь. Однако вид у них был отнюдь не удрученный.

Несколько солдат вышли на поляну и, задрав головы, искали в небе жаворонков. Как по команде солдаты засунули руки в карманы и втянули шеи в плечи. Вид у них был такой, будто они озябли, хотя утро стояло теплое и безветренное. Из лесу пахло свежей зеленью. О казни Таллера они старались не вспоминать, так как в душе каждый из них не считал его виновным в столь тяжком преступлении.

Вскоре на поляне показался Альфонс Херфурт. Он тащил из дома ванну. Поставив ее на середину поляны, Херфурт принес два ведра воды и, плесканув ее в ванну, начал умываться. Намылившись по пояс, стал смывать с себя пену. При этом он так непринужденно фыркал и кряхтел, будто специально прибыл сюда для того, чтобы вот так помыться на лесной поляне под открытым небом. Затем начал растираться махровым полотенцем. Краешком глаза Херфурт наблюдал за своими солдатами. А те, находясь от него на значительном расстоянии, подумывали о том, то ли им подшутить над своим командиром, то ли сделать вид, будто они его не видят. Глядя, как плескается в холодной воде Альфонс, солдаты и сами были бы не прочь так помыться, но ни один из них не решился бы попросить у Херфурта ванну. Да и при мысли о холодной воде у них мурашки забегали по спине.

«Они так смотрят на меня, будто впервые в жизни видят раздетого по пояс унтер-офицера, — думал в это время Херфурт. — Казнь они восприняли спокойно. Может, они даже не поняли, что именно случилось на их глазах? Бывают такие случаи, когда и взрослые не сразу понимают смысл происходящих событий. Вчера они напились, сегодня утром послушно выполняли все мои приказы, а сейчас стоят с таким видом, будто готовят заговор против меня. Никакой дружбы больше нет и в помине. Из-за этой войны сейчас все полетело вверх тормашками, в том числе и такое понятие, как дружба…»

Из дома вышла Элизабет Шернер. Она повязала голову платком. На плечи накинула коричневую куртку из искусственной кожи. Легкой походкой подошла к Херфурту и сказала:

— Я пошла…

— Никуда ты не пойдешь! — оборвал он Элизабет, глядя куда-то мимо нее, хотя прекрасно видел и ее рот с тонкими губами, и упрямые пряди волос, которые то и дело спадали ей на лоб. — Ты пойдешь тогда, когда я тебе разрешу!

— Из своего собственного дома я буду уходить, когда мне заблагорассудится, и возвращаться, когда захочу! — возразила ему Элизабет. — Я в этом лесу родилась и выросла, я люблю этот лес и буду по нему гулять, когда захочу! — добавила она и пошла по тропинке, ведущей к лесу.

Херфурт не стал задерживать ее, даже не спросил, зачем ей понадобилось идти в лес. Он опять бросил взгляд в сторону кучки своих солдат. «Уж не подсмеиваются ли они надо мной? Проклятая банда! Втянули головы в плечи, будто находятся не здесь, а под Москвой зимой сорок первого года». Вид солдат испортил ему настроение. Он посмотрел на тропинку, по которой только что ушла Элизабет. «Обратно она, конечно, не вернется», — подумал он.

Херфурт выпрямился и направился к группе солдат, которые стояли в нерешительности.

Вид у солдат был далеко не воинственным: кители — не застегнуты, подворотнички — грязные. Собственно говоря, безукоризненным внешним видом они никогда не отличались, но сейчас они были похожи на шайку лесных браконьеров.

И все-таки Херфурт заметил в их глазах хитроватые искорки. Они отнюдь не прочь были ввязаться в какую-нибудь историю.

— Группа Херфурта, строиться! — приказал Альфонс.

Доктор Феллер был недоволен собой. После ухода Раубольда и его товарищей он сделал Хайнике два укола и дал ему несколько таблеток. Больной должен был уснуть, но Хайнике почему-то не спал. Правда, он чувствовал себя гораздо лучше, чем утром, однако в этом доктор не видел своей заслуги.

— Вам, Хайнике, никакого врача не требуется. Что я должен возле вас делать?

— Когда я вижу вас сидящим возле меня, мне как-то спокойнее, — ответил Хайнике.

— Вы, Хайнике, никогда не ценили врачей. Каждый раз, когда я к вам прихожу, вы затеваете со мной разговор, поскольку мне, единственно кому, разрешается заходить к вам, а вашим товарищам вход сюда временно запрещен.

— Это точно, — согласился Хайнике.

— Вам и сейчас нужен собеседник, а не врач. Пока я нахожусь возле вас, вы знаете, чем я занимаюсь. Если же уйду, тогда…

— Это тоже верно, — заметил Хайнике.

— Ну что ж, не будем попусту терять времени и начнем беседу. Я, возможно, тоже буду чувствовать себя лучше, если мой визит окажется не напрасным. Поговорим, поспорим, быть может…

— Мы хотим захватить власть. И нам действительно нельзя терять времени попусту. У нас его не так уж и много.

— И не будем спорить? — спросил доктор.

Хайнике покачал головой.

— А разве все хорошее возможно без спора? Разве истина рождается не в споре? Вы боитесь, Хайнике! Кто-то должен сказать вам правду. Так пусть таким человеком буду я, например. То, что вы затеяли, иллюзорно!

— Попытайтесь меня понять, доктор. Мы находимся на пороге новой эпохи. Старое разрушено, а новое только начинает расцветать! Нас, коммунистов, интересует буквально все. Вы видите только то, что происходит в нашем небольшом городке. Я же вижу события, которые разворачиваются во всей Германии. Она должна стать единой демократической республикой, более того, антифашистской социалистической республикой. А почему бы нашему Вальденбергу не стать прообразом этого нового социалистического государства? А почему бы и нет? Внесите и вы свою лепту, доктор, чтобы мы поскорее достигли нашей цели!

— Что я должен, по-вашему, делать? — спросил Феллер.

— Немного помечтать, доктор.

— О чем? — усмехнулся Феллер.

— Ленин объяснил нам, в чем заключается сущность Советской власти. И очень хорошо объяснил. Но ведь мы находимся не в России, а в Германии. Следовательно, нам нужно подумать, как лучше сделать и у нас то же самое, что сделали у себя в стране русские. Тут даже выдумывать ничего не нужно! А сущность Советской власти заключается в том, что государство, которым до сих пор управляли капиталисты, теперь впервые за всю нашу историю будет управляться классом — могильщиком капитализма. Даже демократическая республика зависит от горстки богатеев, в чьих руках находятся земля и средства производства. Теперь нам стало ясно, что мы должны делать. Нам нужна власть!

Доктор Феллер не усмехнулся, нет. Более того, на лбу у него залегла глубокая складка, вид у него стал озабоченный.

Хайнике замолчал. Доктор задумался над его словами. Никаких возражений у него не было, а спорить без причины он не собирался. Все, что сказал Хайнике, соответствовало действительности.

В этот момент доктору хотелось, чтобы перед ним оказался не Хайнике, а какой-нибудь больной попроще, ну, например, с насморком, которому нужно было закапывать лекарство в нос. Гораздо приятнее лечить такого больного, чем выслушивать теперешние речи Хайнике. Доктор понимал, что все, о чем сказал Хайнике, — правда, чистая правда. Доктор уже опасался, как бы ему самому не помчаться за книгами Ленина, чтобы лично прочитать то, что в них написано.

— Советская власть, — снова заговорил Хайнике, обращаясь к доктору, — и есть самый верный и победоносный путь для трудящихся масс, путь, который ведет к социализму!

— Я вам верю, Хайнике!

— Поработайте для нас, тогда и скажете, что вы нам действительно верите. Помогите нам взять власть! А до тех пор, пока вы не сделаете этого шага…

— Вы не умеете разбираться в людях, Хайнике! — перебил его доктор. — Человека легче понять не по словам, которые он говорит, а по выражению лица, которое выдает самые тайные помыслы. Вполне возможно, что в ближайшие дни к вам будет приходить много людей. И у каждого из них — свое лицо. Они будут слушать ваши речи широко раскрыв рот. Полагайтесь не только на то, что они нам скажут, а постарайтесь узнать, насколько сознательно они воспринимают ваши слова.

— Все, что мы говорим, — чистая правда.

— Вы всегда были таким праведником, Хайнике? Вы всегда и всем говорили то, что должно случиться, даже если вам это неприятно?

— Правда не всегда является, так сказать, полной правдой, — заметил Хайнике.

— Вы и сейчас умалчиваете о своих трудностях. Вы даже товарищам не говорите всей правды. Вы твердо верите в победу вашей революции. Но что в том толку, если вы верите в это один? Я восторгаюсь вами, но вы должны откровенно сказать, что у вас много трудностей и мало друзей. Вы не говорите товарищам о том, что даже в случае вашей победы вам придется испытывать много лишений, многим жертвовать. Короче говоря, вы замалчиваете правду, и замалчиваете потому, что она вам не помогает, не так ли?

— Революция…

— Революция сильна только тогда, — доктор Феллер заговорил страстно и таким тоном, будто полностью разделял точку зрения Хайнике, — когда ее поддерживают широкие массы. Революцию делают не только одним оружием. Постарайтесь угадать помыслы людей, их чувства! Вы, Хайнике, способны к сильным чувствам, так научите же этому и их!

Хайнике испытывал такой прилив бодрости, что ему хотелось вскочить с постели, обнять доктора, пожать ему руку. Хайнике хорошо знал, что они должны уничтожить фашистов, но он как-то не задумывался, что судьбу страны будут определять не только одни коммунисты: придется прислушаться и к мнению других людей. Георг Хайнике впервые за много дней засмеялся. Теперь он был убежден в том, что доктор Феллер пойдет по их пути.

— Возможно, в больнице нужен еще один врач, — сказал Феллер.

— Нам нужен не просто врач, а доктор Феллер.

— Я плохой боец.

— Вы постоянно боретесь, только на ином фронте, чем мы.

— Поберегите себя, Хайнике! У меня нет ни малейшего желания продлевать вашу жизнь с помощью одних уколов.

— Вы мне сейчас, доктор, больше не нужны.

Феллер встал и, подойдя к двери, наказал часовому немедленно сообщить, если больному станет хуже.

Часовой задумался, так как до сих пор он несколько иначе понимал свою задачу. Он не без удивления посмотрел на доктора, затем спустился на первый этаж и сказал второму часовому:

— Тут ничего не поймешь: сегодня тебе говорят одно, завтра — другое. Через несколько дней мы сами себя не будем узнавать. Откуда я знаю, что за укол делает доктор нашему Хайнике? Может, он его этим уколом убивает, а не лечит?

— Я думаю, что доктор за нас, — ответил часовой с первого этажа.

— Но Хайнике-то для нас важнее!

В половине девятого утра Ентц появился в типографии «Хан и сын» на Георгенгассе.

Директор типографии встретил его вопросом:

— Вы новый бургомистр города?

— Да.

— Я вас знаю! Вот вы и объясните мне сейчас, что будет с моим сыном, который еще не вернулся с фронта? Он — фельдфебель. Что вы с ним сделаете, когда он появится в городе?

— Ничего не сделаем.

— Вы — коммунист? Что будет с моей типографией, если вы останетесь на посту бургомистра?

— Пока я этого не знаю. Возможно, вам придется выпускать газету. Фамилия моя Ентц.

— Я слышал вашу фамилию.

— А сейчас необходимо напечатать текст воззвания. Работа спешная. Жители должны знать о том, что произошло в городе.

— А что именно произошло, господин бургомистр?

— Антифашисты…

— Я отпускаю бумагу только на благие цели. Дайте мне текст вашего воззвания. Я должен убедиться, что воззвание преследует благие цели, господин бургомистр. А если нет, то…

Взяв в руки воззвание, он начал читать его, поставил несколько запятых и положил на старую конторку.

Очки директор типографии сдвинул на лоб, да так и забыл про них, хотя в помещении было полутемно.

— Ну как, вам понравилась наша бумага? — не без иронии спросил Ентц. — Выдержала она ваше испытание?

— Бумага хорошая, — ответил Хан, — я ее охотно напечатаю.

Комитет самоуправления лагеря «Красная мельница» не имел никакого авторитета. Никто не слушался его указаний. Деревянные стены бараков узники в миг разобрали и сколотили из досок сундучки, в которые можно было положить свое незамысловатое имущество. Первая группа узников с песнями покинула лагерь буквально через час после отъезда Раубольда. Они даже не стали мастерить себе сундучки, а связали свои вещички в узелки и, забросив их за плечи, тронулись в путь.

Два поляка неизвестно где достали два ящика шнапса. Некоторые узники так напились, что начали орать и рвать колючую проволоку, которая разделяла мужской лагерь от женского. Кое-кто без всякой на то причины бил стекла в бараках.

Больные, переоценив свои силы, выползли из лазарета и тут же попадали на землю. Их никто не поднимал. Один паренек лет пятнадцати стоял возле распахнутых настежь лагерных ворот, не решаясь, однако, выйти на волю.

Переводчик итальянец, застрелив из пистолета овчарку коменданта лагеря, обогнул замок и, свернув налево, запетлял по переулкам, пока не подошел к раскрытым воротам дома Шрайтера. Над воротами красовалась вывеска: «Различного рода перевозки по договоренности». В конюшне, переступая с ноги на ногу, стояли лошади. Прислушавшись, итальянец осторожно вошел в конюшню, однако лошадки не изъявили особого желания скакать с ним в Италию.

Итальянец подошел к гаражу и открыл первую дверь. Гараж оказался пустым. Тогда он начал открывать все двери подряд, пока не наткнулся на второй грузовик Шрайтера. Сначала итальянец очень обрадовался, но тут же огорчился, вспомнив, что не умеет водить автомобиль. Однако несмотря на это он сел за руль. Грузовик медленно выкатился из гаража во двор. Тогда он вошел в квартиру Шрайтера, распахнув дверь настежь.

У окна стоял сам хозяин и смотрел во двор. Он, конечно, видел, как грузовик выкатился из гаража. Заметив беспомощность вора, Шрайтер злорадно рассмеялся. Услышав стук распахнутой двери, хозяин даже не пошевелился, хорошо понимая, что сейчас у него будут требовать грузовик.

В душе Шрайтер решил никому ничего не давать. За два дня у него и так растащили почти все его имущество. Этим людям его имущество никогда не принадлежало. Они забрали у него из гаража самые лучшие его автомобили. Сейчас они забирают его второй грузовик. Этак очередь дойдет и до лошадей. Они заберут их для того, чтобы накормить своих рабочих. А что они понимают в лошадях?..

Сегодня ночью Шрайтер вдруг почувствовал себя стариком. Чтобы хоть как-то взбодрить себя, он выпил немного шнапса. Теперь же, стоя у окна и глядя во двор, он страстно желал, чтобы кто-то или что-то вывело бы его из этого состояния оцепенения.

Шрайтер сел в кресло и, согнувшись, обхватил колени руками. В душе он проклинал все на свете: и время, в которое живет, и бога, и весь мир, и вора-итальянца, и антифашистов, которые хотят перевернуть все вверх дном. Раньше, «на заре туманной юности», он был простым кучером. Но в ту проклятую жизнь его больше не затянешь! Теперь же, когда он наконец стал владельцем целого дела, — на́ тебе пожалуйста! Он ненавидел антифашистов, и в первую очередь за то, что они забрали у него самые лучшие его машины, а теперь хотят взять последний грузовик.

— Я вам ничего не дам! — недовольным тоном пробурчал он вошедшему.

Итальянец схватил его и вырвал из кресла. Шрайтер не сопротивлялся, и итальянец потащил его вниз по лестнице. Он тащил его как труп, однако Шрайтер не издал ни единого звука. На повороте лестницы Шрайтер ударился о перила и рассек бровь. Одежда его в нескольких местах разорвалась, но Шрайтер упрямо молчал. Глаза он полузакрыл, а вид у него был такой, будто ему абсолютно все равно, что с ним сделают.

Итальянец вытащил хозяина во двор и бросил на землю, прямо под передние колеса грузовика.

Шрайтер не подумал даже о том, что этот неистовый итальянец, чего доброго, сядет за баранку и раздавит его колесами грузовика, если Шрайтер откажется добровольно отдать ему машину. Шрайтер лежал на земле и разглядывал шины передних колес. Колеса находились так близко от его глаз, что он прекрасно видел все рисунки протектора, который во многих местах был сильно сношен. Шрайтер уже не думал об итальянце, который стоял прямо над ним, упершись носком своего ботинка ему в бок. Тень итальянца падала Шрайтеру на лицо.

«Пусть он забирает этот грузовик: шины все равно не выдержат далекого пути. Какой-нибудь гвоздь или даже небольшой осколок стекла сделают свое дело: разрежут шину и проткнут покрышку, из которой с шумом вырвется воздух, — думал Шрайтер, оглядывая двор: он был, как всегда, безукоризненно выметен. — Как жаль, что у меня нет сейчас под рукой какого-нибудь гвоздя. Я бы сунул его в трещину шины. И как бы мне хотелось увидеть взбешенное лицо итальянца, когда лопнет покрышка».

Шрайтер пошевелил рукой, затем одной ногой, другой. Сделать это было нелегко, но руки и ноги еще подчинялись ему. На затылке он нащупал большую шишку. Опираясь на машину, Шрайтер поднялся с земли. Улыбнулся перекошенным ртом. Он слышал, как беспокойно переступали ногами лошади в конюшне. Шрайтер стоял возле собственной машины на собственном дворе. Он настолько оправился от первого потрясения, что даже перестал держаться за машину. Голову страшно ломило, из рассеченной брови сочилась кровь. Он не считал себя способным совершить сейчас какой-то героический поступок, но его охватило чувство бешенства против этого наглого иностранца.

— Ты бешеный пес! — бросил он, с ненавистью глядя на итальянца. — Вас всех нужно уничтожать!.. Я дам тебе машину и желаю, чтоб ты на ней как можно скорее сломал себе шею.

Итальянец молча слушал немца.

— Я даже открою тебе ворота, — продолжал Шрайтер, — чтобы ты поскорее выкатился отсюда.

Спотыкаясь, он пошел к воротам. Подойдя к ним, Шрайтер вынул засов — длинный металлический стержень и крепко зажал его в руке. И прежде чем итальянец сумел сообразить что-то, Шрайтер, подняв стержень над головой, ринулся на опешившего иностранца.

Шрайтер нанес удар, но итальянец успел увернуться. Тогда обезумевший от ненависти немец стал бить массивным металлическим стержнем по капоту машины, который сразу же покорежился, словно был не из жести, а из бумаги. Затем, крепко зажав стержень в руке, Шрайтер бросился на итальянца, прижал его в угол между кабиной и кузовом. Промахнуться сейчас было уже невозможно.

Шрайтер видел расширенные от ужаса глаза итальянца, слышал, как из горла его вырвался страшный, нечеловеческий крик…

Не переставая кричать, итальянец выхватил из кармана пистолет и, почти не целясь, выстрелил в Шрайтера. Немец выронил из рук металлический стержень, повалился на землю посреди своего чисто выметенного двора.

Сидя в своем кабинете, Ентц принимал посетителей. Они валом валили к нему: кто с просьбами, кто с требованиями, а кто и с угрозами.

Став бургомистром, Ентц объявил, что двери его кабинета открыты для всех.

«Где это видано, чтобы бургомистр принимал любого и каждого?» — недоумевали жители городка и шли посмотреть на новоявленного чудака. Только антифашисты шли к бургомистру с серьезными вопросами, но таких посетителей как раз было немного.

Ентц сидел за массивным письменным столом, поигрывая карандашом. Он внимательно и спокойно выслушивал каждого, хотя далеко не всегда мог ответить на все вопросы и удовлетворить все просьбы. Ентца, однако, нисколько это не смущало. Он старался не нервничать и внутренне был собран в комок. Однако вывести его из равновесия было не так-то уж трудно: в нем много скопилось того, что требовало выхода наружу.

Посетители задавали самые разные вопросы, иногда даже глупые. Так, например, одна женщина спросила Ентца:

— Скажите, пожалуйста, а после окончания войны коровы будут давать молоко? Ведь оно так нужно детям!

— Коровы дают молоко.

— А где я могу купить молоко, которое, как вы говорите, уже сейчас дают коровы?

— В магазине, как только его туда сдадут крестьяне.

— А долго придется ждать, пока крестьяне соблаговолят сдать его туда?

— А когда у вас в последний раз было в доме молоко? — спросил Ентц, написав на клочке бумаги: «Достать два литра молока». А сам подумал: «Кто-нибудь из товарищей должен достать этой женщине молока для ее детишек».

— Два месяца назад, с тех пор ни капли не было.

— А сколько у вас детей?

— У меня?! — с возмущением спросила женщина. — Неужели я похожа на многодетную мать?!

— Пусть войдет следующий! — крикнул Ентц своей секретарше.

В кабинет вошел Бергхольц. Увидев его, Ентц включил лампу. Она загорелась.

— Электростанцию вы, как я вижу, заняли. Электричество дали. Тогда скажи, зачем ты пожаловал ко мне?

— Скоро электричества не будет.

— Почему?

— У нас угля только на восемь часов работы, товарищ Ентц. Только на восемь часов.

— А сколько угля хранится на частных складах?

— Не знаю, но даже если он у них имеется, то это ведь крохи, а крохами электростанцию не пустишь.

— Пустите на крохах! — сказал Ентц.

Выйдя из кабинета бургомистра в приемную, где толпились посетители, Бергхольц, ни к кому не обращаясь, пробурчал:.

— Если я завтра снова приду к нему и скажу, что мы прогорели, он не поверит. А я не знаю, что теперь делать. Для него это просто: дал распоряжение — и все. А где я достану угля для электростанции?

Тем временем Раубольд привел бывшего начальника лагеря «Красная мельница» в ратушу. Раубольд был сегодня более шумный, чем обычно: много говорил, громко ругался и смеялся. Схватив стул, сел, но тут же вскочил на ноги, заметив, что начальник лагеря сделал какое-то подозрительное движение.

— Не шевелись, а то… — заворчал Раубольд.

«А ему идет сердиться», — невольно подумал о друге Ентц.

— Что мы с ним сделаем: повесим или голодом заморим? — спросил Раубольд, кивнув головой в сторону бывшего начальника лагеря.

Ентц молчал, закрыв глаза. Он пытался представить, что натворил этот человек, будучи начальником лагеря.

«Раубольду не следовало тащить этого типа прямо ко мне в кабинет», — подумал Ентц и тут же решил про себя, что это, может, и нужно, так как в ближайшие дни ему придется встречаться со многими, кого просто бы надо бить по морде, поскольку иного они не заслуживают. Перед ним будут сидеть люди с испуганным выражением на лицах, пытаясь всячески доказать, что они ни в чем не виновны. И он будет выслушивать их и пытаться как-то понять, хотя и невозможно за несколько минут понять человека, за спиной которого не один десяток лет.

— Зачем ты притащил этого типа в ратушу? — спросил бургомистр Раубольда. — Ты же знаешь, где ему место. Если мы каждому преступнику будем уделять столько внимания, тогда…

— Я просто хотел показать тебе его, — объяснил Раубольд. — Это и есть тот самый Лом. Ужасный негодяй! Бестия!

— Отправь его в тюрьму, в замок.

— Конечно, в тюрьму! Ну, пока! — С этими словами Раубольд, подталкивая Лома к двери, вышел из кабинета бургомистра. Усевшись в машину, он сказал водителю: — Через час мы должны захватить замок, выпустить всех политзаключенных, которых туда упрятали нацисты. Воров, аферистов и проституток выпускать не будем. Посадим туда и Лома в одиночную камеру.

По пути из городской ратуши в замок Раубольд напевал революционные песни.

Замок находился в верхней части города. В свое время его построили как бастион для защиты торгового пути, идущего в Богемию. Замок располагался в пятнадцати минутах езды от квартиры Хайнике и в пяти минутах — от дома доктора Феллера. Город со временем расстроился, и замок потерял свое оборонительное значение, превратившись в обычную виллу какого-то богача. Нацисты переоборудовали его подвалы под тюремные камеры, через толстые стены которых не было слышно криков истязаемых палачами узников.

Гитлеровцы, придя к власти в тридцать третьем году, бросили в подвалы замка коммунистов. Среди них были Хайнике и Ентц. Подземные камеры не пустовали до сорок пятого года. Сколько людей было здесь замучено! Девятого мая охрана тюрьмы разбежалась кто куда, оставив узников в камерах без куска хлеба и глотка воды.

Раубольд с группой товарищей пересекли двор замка, спустились по лестнице в подвал. На пути им не встретилось ни души. Прошли по длинному тюремному коридору. Услышав шаги в коридоре, узники бросились к дверям, стали колотить в них, звать, кричать.

В комнате надзирателя валялись ключи от камер. Раубольд взял связку ключей и открыл первую камеру.

В ней сидела женщина. Раубольд сделал знак рукой, чтобы женщина выходила. Она поднялась с пола и медленными, неуверенными шагами подошла к двери, скупо освещенной висевшим над ней фонарем. У женщины были темные волосы. Правда, может, они у нее были не столько темными, сколько грязными. Выглядела она лет на сорок. Платье на ней было разорвано. Раубольд не взял бы на себя смелости утверждать, что узнице именно сорок. Вполне возможно, что ей было всего лишь двадцать. У женщины были большие глаза и маленький рот с бледными, почти бескровными губами. Женщина пошевелила губами, но изо рта ее не вылетело ни звука.

— Что с вами? — спросил Раубольд.

Голос его прозвучал тихо и доброжелательно. В нем не было и капли той злости, с какой он говорил в кабинете у бургомистра какие-нибудь полчаса назад. Раубольд постарался придать своему голосу добрый, дружеский оттенок. Ему хотелось сейчас ласковым словом пробудить в ней интерес к жизни.

За спиной Раубольда стоял бывший начальник лагеря. Ему Раубольд хотел подобрать в замке «самую лучшую» камеру. Раубольд слышал за своей спиной частое дыхание Лома.

— Что, эта нацистская свинья испугалась? — На Раубольда нашел приступ ярости. Ему хотелось броситься на нациста, но Раубольд сунул в карманы сжатые в кулаки руки и даже заскрипел зубами. — Нет, как бы там ни было, но я и пальцем не трону этого мерзавца! Он за все ответит перед судом… Интересно, сколько же этой женщине лет — двадцать или сорок? Не погасли ли в ней еще человеческие чувства?..

Женщина вдруг заговорила тихим очаровательным голосом:

— Я взяла хлеб…

Ничего не понимая, Раубольд уставился на женщину. Ему сейчас было неважно, что именно говорила эта несчастная, однако, сам не зная почему, он спросил:

— Где?

— В лагере.

— У кого?

— У одной польки.

«Значит, она украла кусок хлеба у польки, такой же заключенной, как и она сама. Вместо того чтобы помочь ей, она украла у нее кусок хлеба», — Раубольд вынул руки из карманов. Только сейчас до него дошел смысл сказанного женщиной. Он растерялся, не зная, что же ему теперь делать с этой узницей. Обернувшись, он посмотрел на Хиндемита, которому дорогой говорил о том, что воров, аферистов и проституток он не собирается выпускать из тюрьмы. Раубольд словно искал помощи у Хиндемита, однако тот даже не заметил его вопросительного взгляда.

Почувствовав замешательство Раубольда, заговорил бывший начальник лагеря:

— Это я передал ее в руки полиции. Она совершила уголовное преступление. По национальности она француженка. И совершила не одну кражу. Вы, надеюсь, не станете утверждать, что воров не следует наказывать, не так ли?

Женщине, оказалось, было всего-навсего двадцать четыре года. Она сидела здесь почти год.

Раубольд сделал ей знак покинуть камеру. Она вышла медленным шагом, пугливо озираясь, будто в камере, за окованной железом дверью, она чувствовала себя более надежно, чем стоя перед Раубольдом.

— Начальник, — обратился Раубольд к Лому, — проверь-ка камеру! Подойдет ли она для человека, на совести которого несколько загубленных жизней?

— Я протестую! Я требую вызвать ко мне прокурора!

Раубольд сильно толкнул Лома. Нацист полетел на пол. Хиндемит закрыл дверь камеры и запер ее на ключ.

Француженка же рухнула на пол: ей стало плохо.

Крестьянин Кальмус, сопровождаемый победными гудками паровоза, вернулся к составу, в котором расположились беженцы. Они встретили его как победителя. В ту ночь Кальмус убедился в том, что действительно одержал победу, что его люди из беженцев превратились в силу, которая не испугалась вооруженного отряда, занявшего вокзал.

И хотя в темноте ничего не было видно, Кальмус все же поднял руку и громко сказал, обращаясь к собравшимся:

— Люди, сохраняйте тишину и порядок. Антифашисты совершили в этом городе революцию, но нас это нисколько не касается, и мы не будем вмешиваться в их дела.

— А если они нас будут втягивать в это дело? — спросил кто-то.

— А мы не позволим себя втянуть.

Беженцы не спеша разошлись по своим вагонам. Однако до сна ли им теперь было? До самого рассвета они говорили о событиях в городе, хотя никто из них не знал, что же им теперь делать. Все сошлись на том, что это почему-то обязательно должен знать Кальмус, а уж на него-то они всегда полагались.

Утром, когда солнце показалось из-за гор и беженцы вылезли из вагонов, чтобы умыться холодной водой, никто из них уже не говорил ни о каком революционном перевороте, совершенном антифашистами. Неожиданно громкоговоритель с усилительной трубой, которых за годы войны повсюду понавешали во всех городах, начал трещать и хрипеть. Все невольно собрались у столба с громкоговорителем и, задрав головы, ждали, что же им сейчас скажут.

По радио было зачитано распоряжение ландрата, в котором, в частности, говорилось следующее:

«…Все лица, находящиеся на территории района или же в городе Вальденберг и не зарегистрированные в полиции соответствующим образом, обязаны в двадцать четыре часа покинуть территорию района. Части победителей отрезали район Вальденберга от внешнего мира. Попытки кого бы то ни было покинуть территорию района бессмысленны и обречены на провал. Местные органы власти не в состоянии обеспечить продовольствием население и беженцев, вследствие этого впредь продукты питания будут выдаваться лишь лицам, зарегистрированным в полиции. Злоупотребления будут строго караться. Беженцы, не зарегистрированные в органах полиции, обязаны добровольно покинуть район в течение двадцати четырех часов…»

Это заявление можно было слышать во всех районах города. Слушал его и Музольт. Когда радио смолкло, Музольт свистнул и посмотрел в окно. Ему хорошо был виден состав с беженцами, который как ни в чем не бывало продолжал стоять на путях.

Сразу же после передачи заявления по радио новый бургомистр Ентц вызвал к себе доктора Каддига.

— Вы в своем уме, Каддиг? Кто разрешал вам распространять такую ерунду?

Раубольд, находившийся в это время в тюремных подвалах замка, никакого радио, разумеется, не слышал.

Хайнике, прослушав сообщение, заволновался: «Этого мы не обговаривали. Это вызовет в городе одни лишь беспорядки».

Когда смолк голос диктора, Музольт распахнул окошко своего кабинета и, высунувшись, громко крикнул на всю платформу:

— Старшего из крестьян-беженцев ко мне, да побыстрее!

Постукивая пальцами по столу, он стал ждать. Ему нравилось чувствовать себя в роли коменданта железнодорожной станции, и ему казалось, что он не такой уж плохой комендант.

Когда Кальмус вошел в кабинет, Музольт указал ему на стул около стола. Музольт решил, что ему будет удобнее разговаривать с крестьянским вожаком, если тот будет сидеть, и что говорить с ним, видимо, лучше попросту, будто он и сам был крестьянином.

— Чего это вы вдруг решили опять оторвать меня от моих людей? Они очень возбуждены. Интересно, что вы думали, когда слушали это сообщение?.. — первым начал разговор Кальмус.

— Я не знаю, что вы думаете о нас, а мы о вас кое-что думаем, — перебил его Музольт.

— Мы должны уехать отсюда? Не так ли, господин комендант станции? — не без издевки спросил Кальмус.

Музольт передернул плечами и как-то странно улыбнулся, но эта улыбка никак не вязалась с его внешним видом. Музольту хотелось хоть чем-то немного позлить крестьянского вожака, однако Кальмус был так возбужден, что ничего не замечал. И хотя комендант еще раз жестом пригласил его сесть, Кальмус не сел.

— Вместо порядка вы сами же создаете в городе хаос! — продолжал Кальмус. — За все время нашего пути мы нигде не видели таких беспорядков, с какими столкнулись здесь. Я считаю, что за все это несете ответственность вы!..

— Садитесь! — приказал ему Музольт.

Кальмус вдруг потерял уверенность, которая не покидала его за все месяцы их переселения. Он вдруг почувствовал, что теперь, видимо, не сможет успокоить своих земляков, и даже сам не верил в возможность скорого возвращения в родную деревню. А ведь он все время поддерживал в них надежду! Сейчас он невольно подумал и о том, что земляки, чего доброго, сочтут его виновным во всех тех невзгодах, которые выпали на их долю за долгие дни нелегкого пути.

— А что я могу сделать? Только что по радио передали приказ убраться из города, — сказал Кальмус.

— Ерунда! — заметил Музольт.

— Мы привыкли жить по приказам.

— И в этом виноват я? — спросил Музольт.

— Нет, нет.

— Тогда перейдем к делу, — предложил Музольт.

— Музольт, вы можете дать мне честное слово?.. Я не сержусь на вас за мой ночной арест. Вы можете на нас рассчитывать, если… — тихо начал Кальмус.

— Давайте поговорим! У вас свои трудности, у меня — свои. Вашим людям нужна крыша над головой, и я могу ее им предоставить. А что вы мне предлагаете?

— У нас ничего нет.

— Вы можете здесь остаться, если…

— Каковы ваши условия?

— Лошади ваши…

Кальмус скривил рот и отрицательно закачал головой.

— У вас восемьдесят две лошади. Вы передаете их антифашистским органам власти, а взамен получаете от полиции документы на сто девяносто четыре человека.

— Вы с ума сошли, Музольт!

— Жаль, Кальмус, а я-то думал, что мы с вами обо всем договоримся. Я хотел разрешить и ваши, и наши трудности.

Кальмус встал. Музольту в этот момент хотелось остановить Кальмуса, сказать, что он согласен, если даже они отдадут хотя бы десяток лошадей.

Кальмус, дойдя до двери, обернулся. Если б он мог угадать мысли Музольта в эту минуту!..

— Я должен сообщить о нашем разговоре крестьянскому совету, — проговорил Кальмус и вышел из кабинета.

Музольт из окна наблюдал за тем, как Кальмус прямо на путях разговаривал со своими людьми. Крестьяне, оживленно жестикулируя, что-то возбужденно доказывали.

При одном виде крестьян в желудке у Музольта начались колики. Он охотно выпил бы несколько глотков воды, но не решался подойти к водопроводному крану, боясь хоть на минуту оставить крестьян без присмотра.

Вот Кальмус направился через пути обратно. Сердце Музольта забилось чаще, он вышел на середину кабинета и стал ждать прихода вожака крестьян.

— Мы принимаем ваши условия. Вы можете получить от нас лошадей, восемьдесят две лошади.

И Кальмус усмехнулся.

— Лошади нужны нам немедленно! — сказал Музольт.

— Немедленно?

— Вы — мошенник! — вскипел Музольт.

— Крестьянский совет решил отдать вам лошадей при условии, что вы разрешите нам остаться в городе. У нас уже нет сил ехать дальше. Корма для лошадей у нас нет. Не ждать же нам, когда они начнут околевать? Так уж лучше их отдать вам. А у вас есть сено и овес для лошадей?

— Нет, — ответил Музольт.

— Лошади едят только овес и сено, — иронически заметил Кальмус, а про себя подумал, что он одержал победу.

— Я не дурак и хорошо знаю, чем питаются лошади, — ответил Музольт, — но я еще не знаю такого случая, чтобы колбасы из лошадиного мяса ели овес.

И вновь испеченный комендант железнодорожной станции Вальденберг от имени антифашистской власти написал записку следующего содержания: «Настоящим удостоверяю получение восьмидесяти двух лошадей. Музольт».

Ровно через час шестеро из отряда Музольта и двадцать крестьян гнали лошадей из Вальденберга на спортивную площадку, что находилась неподалеку от здания ратуши.

Мартин Грегор хорошо выспался. Выйдя во двор, он стал обливать себя водой из шланга, так как жара была нестерпимая. Он пускал сильную струю воды то на спину, то на голову. Из окна кухни за ним наблюдала жена. Она видела, с каким удовольствием мылся ее Мартин. Жена была обеспокоена, так как по одному виду Грегора уже знала, что муж сегодня вбил себе в голову какую-то идею, а она этого никогда не одобряла.

Мартин долго плескался под струей воды, не желая расставаться с ее прохладой. По мере того как охлаждалась его голова, в ней появлялись здравые мысли.

В половине одиннадцатого Мартин натянул на себя чистую рубашку. Жена не спросила его ни о чем.

— Я скоро вернусь, — сказал он и легкой походкой вышел из дому.

Шел он той же дорогой, что и в ночь на четверг. Мартину казалось, будто город за эти дни изменился: улицы стали шире, дома — выше. Георг потянул носом: пахло весной. У домов стояли люди, обсуждая только что переданное по радио сообщение. Жители поддерживали распоряжение. Не в их же домиках размещать этих беженцев! Горожанам и без них тесно…

Когда Грегор приблизился к одной такой группе, разговоры сразу же стихли. Все уставились на Грегора, но никто не произнес ни слова. Грегор подчеркнуто громко и вежливо поздоровался со знакомыми.

Мартин подошел к дому священника. Окна дома были завешены. Грегор тихо выругался, решительным шагом направился к двери и забарабанил в нее своими здоровенными кулачищами. Затем нетерпеливо дернул старомодный звонок, которым пользовались только прихожане. Для почтальона на двери был электрический звонок. Мартин нажал и его. И хотя никто не шевелился за дверью, Мартин почувствовал, что священник находится дома.

— Да выходи же ты поскорее, старый хитрец! — не удержался и крикнул Мартин. Ему хотелось, чтобы священник не скрывался в своем доме, а вышел бы к людям и постарался бы воздействовать на них. Ему нечего бояться, пусть выйдет, и он все ему объяснит. Если же он не откроет дверь, Грегор может и выломать ее.

Пляйш давно слышал стук в дверь. Он потихоньку спустился по лестнице, но медлил открывать, хотя по характеру был человеком неробкого десятка. Священник думал о том, как ему принять Грегора. Наконец решил открыть дверь с таким видом, будто ничего не случилось.

Открыв дверь, священник лицом к лицу очутился с Мартином. Оба молчали. У Грегора сработала привычка, и он отвесил священнику едва заметный поклон. Священник жестом пригласил его войти в дом, хотя в душе надеялся, что Грегор на пороге объяснит причину своего визита.

Однако Мартин поднялся на две ступеньки. Священник сделал шаг в сторону. Теперь они стояли на одной ступеньке и смотрели друг другу в глаза.

Под пристальным взглядом Грегора священник съежился. В этот момент Мартин нанес ему удар, да такой, что у него заломило руку. Падая, священник ударился головой о косяк двери.

— Собака! — выругался Грегор и, повернувшись, вышел на улицу. Любопытных, которые только что наблюдали за тем, куда направляется Мартин, как ветром сдуло.

Шарлотта положила перед ландратом доктором Каддигом бумаги на подпись, которые он сам только что продиктовал ей.

Доктор прочитал их и кивнул.

— Итак, я сделал все, что они от меня хотели.

— Кажется.

— Отдайте перепечатать, и пусть это вывесят. Хотя нет, подождите, пусть вывесят в таком виде в здании ландрата. Те, кто не прочтут этого, много не потеряют.

— Вы хотите сделать все это тихо, доктор?

— Я, как вы знаете, противник шума.

Шарлотта подошла к громоздкой доске, на которой обычно вывешивала объявления. Приколов постановление, она, не сходя с места, перечитала его.

Жена Грегора была сильно удивлена столь скорому возвращению мужа. Она видела, что он чем-то взволнован, но спрашивать его ни о чем не стала, так как Мартин терпеть не мог расспросов.

Однако на этот раз она все-таки решилась заговорить с мужем.

— Я, конечно, понимаю, что мои слова для тебя ничего не значат, но я все же хочу сказать… — начала она, волнуясь.

— Я избил священника! — перебил ее Мартин.

— Тому, кто обидел ближнего, воздается тем же…

— Точно! — выкрикнул он. — Я избил нашего священника!

Грегор остановился перед женой, руки его беспомощно повисли вдоль туловища. Он был так раздражен, что готов был отколотить даже супругу.

— Око за око, зуб за зуб. Тому, кто оскорбил другого, придется расплачиваться тем же самым…

Фрау села, уронив свои натруженные морщинистые руки на стол. Она долго говорила в таком же духе, будто находилась в комнате одна, а Мартина не было и в помине. В глазах у нее стояли слезы. Обхватив голову руками, она начала всхлипывать.

Мартин смотрел на убеленную сединой голову жены и невольно думал о том, как быстро она состарилась. Лучшие годы их совместной жизни остались уже позади. Он прожил их на улицах, где работал, она — в кухне, за горшками и плошками. Его мочили дожди и нещадно палило солнце, ее состарили семейные заботы по хозяйству.

Мартин погладил своей загрубевшей от работы ладонью уже поредевшие волосы жены. У него-то на голове еще сохранилась довольно пышная шевелюра, так как он постоянно работал под открытым небом, жена же хозяйничала в душной кухоньке. Жизнь их прошла друг у друга на глазах, но их дружба носила поверхностный характер. И вот сейчас, когда они по-настоящему нуждались друг в друге, они фактически оказались разделенными в большей степени, чем в тот день, когда стояли под сводами вальденбергской церкви и давали перед алтарем обет верности друг другу.

Только ночи они проводили вместе, но это были тревожные ночи. Лежа в постели, они испуганно прислушивались к шагам, раздававшимся на улице, в вечном страхе, что однажды эти шаги смолкнут под их окошком. Они ни на что не надеялись, никто не сказал им слова утешения. А вот теперь, избив священника, Мартин Грегор вдруг перестал думать о своем страхе, в котором жил долгие годы.

Мартин выпрямился. У него была еще довольно стройная фигура. Глядя на него, трудно было поверить, что он всю жизнь работал согнувшись и положил миллионы кирпичей в сотни зданий. И сейчас Мартин не был похож на человека, отягощенного думами. Однако его жена не скрывала своего отчаяния. Уронив голову на руки, она продолжала плакать.

— Кончай попусту слезы лить! — сказал ей Грегор.

Женщина подняла голову. На ее лице застыло выражение глубокой печали. Волосы прядями спадали на лоб, глаза были широко раскрыты.

— Что ты собираешься делать? — спросила она.

— Пойду к Раубольду, — ответил Грегор.

— Ведь они ни во что не верят, — проговорила она таким безнадежным тоном, каким никогда не говорила.

— Верят — не верят!

— У них ничего нет за душой — ни бога, ни молитвы! Ничего!

— Зато у них в голове есть разум!

Жена Мартина даже отодвинулась от стола: муж никогда еще не кричал так на нее. И все-таки она осмелилась возразить:

— Ты останешься дома! Никуда ты не пойдешь!

Грегор схватил за спинку стул и поднял его в воздух. На какое-то мгновение руки его замерли, будто он обдумывал, что же ему следует делать дальше. Затем он изо всей силы бросил стул на пол. Стул разлетелся вдребезги. Грегор провел рукой по затылку, словно стирая невидимый пот.

— Они не верят ни в бога, ни в черта! — не отступалась жена.

Грегор вышел из дому, сильно хлопнув дверью. Жена сидела за столом, вперив печальный взгляд в разломанный стул. А Мартин шагал по улице мимо домов, сложенных его собственными руками.

Доктор Феллер сидел напротив капитана медицинской службы Вальдемара Гроса в помещении городской больницы, которая еще три недели назад была самым обычным госпиталем вермахта под номером 4813/VII. Раньше они никогда не встречались, и потому доктор Феллер вовсе не надеялся на взаимопонимание. Доктор Грос был небольшого роста, с гладкой, как арбуз, головой и очень приятным голосом.

Феллеру несколько раз приходила в голову мысль, что он пришел не вовремя. Феллер мечтал поскорее превратить госпиталь в обычную больницу, где можно было бы не только вырезать аппендиксы, но и лечить Георга Хайнике. Однако Феллер не пытался убедить капитана Гроса в правильности своей точки зрения, а попросту требовал освободить помещение в течение двенадцати часов. Причем Феллер говорил таким тоном, будто война была еще не проиграна и командование вермахта могло в два счета переселить свой военный госпиталь с одного места на другое. В капитане Гросе он видел не противника, а простого лекаря для солдат и поэтому не собирался слушать его возражений.

Доктор Феллер даже не замечал, что в разговоре с капитаном Гросом он, как ни странно, употреблял больше слов и выражений из лексикона Раубольда, чем своих собственных. Однако капитана было не так-то легко запугать. Более того, Грос старался держаться точно так же, как доктор Феллер.

После долгой паузы, во время которой каждый из собеседников старался смотреть куда-то в сторону, первым заговорил капитан Грос.

— Боюсь, мой дорогой коллега, что вы далеко не такой уж революционер, за которого пытаетесь себя выдать, — заметил капитан.

Феллер невольно задумался над его словами, в которых была доля правды.

— Антифашистские органы власти требуют… — начал было Феллер.

— С точки зрения чисто гуманной я одобряю ваши требования, однако я не в состоянии выполнить их.

— Антифашистские органы власти… — начал было снова Феллер.

— Боже мой! — воскликнул капитан, потеряв терпение. — Поймите же вы наконец, что мир состоит не только из ваших органов власти, о которых вы все время мне твердите. Взгляните на меня. Я еще живу на свете… хотя все кругом разбито в пух и прах. Я остался возле своих раненых, так как мне необходимо сделать несколько операций. Это мне кажется намного важнее, чем хоронить мертвых. Я за свою жизнь уже многих похоронил.

Чтобы хоть что-то сказать, доктор Феллер заметил:

— Вот уже целый год я лечу одного пациента, коммуниста. Он всю свою жизнь боролся против фашистов.

— Желаю вам всяческих успехов в приобретении такого алиби. Я же невезучий. Мой первый лазарет находился под Смоленском. — Капитан сделал такое движение рукой, будто отгонял тяжелые воспоминания, и, немного помолчав, продолжал: — Хотел бы я знать, как поставлено госпитальное дело у русских? Хотя оставим это. Ваш высокопоставленный пациент, которого вам удалось заполучить в руки, и мои пленные, как я понимаю, начиная с 9 мая 1945 года ровно с ноля часов являются равноправными пациентами, просто ранеными, хотя и на разных фронтах. Для меня, например, нисколько не интересно, кто где был ранен или же заболел. Если вы не против… мы могли бы с вами сотрудничать.

— С вами? — с удивлением воскликнул Феллер.

Капитан молча кивнул.

Феллер уставился прямо перед собой в пустоту. Он уже забыл о больнице, которую хотел захватить для того, чтобы лечить в ней Георга Хайнике. В данный момент он невольно подумал о том, что антифашисты уже захватили здание ратуши, железнодорожную станцию, почту и электростанцию. Для этого нужно быть гигантами, обладать необыкновенным талантом. Доктор Феллер невольно проникся уважением к антифашистам. Он по-своему представлял себе ситуацию, которая создалась в городе. Феллер понимал, что одной силой оружия власть не укрепишь, и тем более на длительный срок. По-видимому, необходимо принять и кое-какие другие меры, о которых Хайнике пока еще не подумал.

— Что за необходимость освобождать госпиталь? Зачем это? Мы должны найти другой выход. Власть проявляется не только в том, чтобы приказывать.

Капитан замолчал и задумался. В этот момент хлопнула входная дверь, а через несколько секунд чей-то голос сказал:

— Прошу прощения, господин капитан, вас срочно просят.

Феллер быстро обернулся: в кабинете стояла Лисса Готенбодт, в белом халатике, стройная, деловая, со слегка раскрасневшимся от быстрой ходьбы лицом.

Капитан встал и вышел, не закрыв за собой двери.

— Это вы? — удивился Феллер, глядя на женщину.

Она кивнула и, поскольку доктор больше ничего не говорил, сказала:

— Что-то нужно делать в это смутное время. Что-то разумное, хотя сейчас никто йе знает, что разумно, а что — нет.

— Вы умеете печатать на машинке?

— Да.

— Тогда садитесь и печатайте то, что я вам сейчас буду диктовать, — приказал доктор.

— Я жду Херфурта, — проговорила она спокойно. — Если я ему понадоблюсь, он будет искать меня именно здесь.

Феллер встал и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате. Он схватился рукой за лоб, словно старался оградить себя от потока новых мыслей, которые вот-вот хлынут в его голову. Однако сосредоточиться на чем-то одном он так и не смог. Не переставая расхаживать по кабинету, Феллер спросил:

— Что с вашим мужем?

— Он погиб, — тихо ответила Лисса. — Я жду Херфурта.

— Кто он такой?

— Я и сама толком не знаю, кто он такой на сегодняшний день.

— Сегодня каждый человек стал не тем, кем был вчера.

— Сейчас в доме моего отца сидит священник. Он без устали говорит о том, как спасти себе жизнь. Всех пугает неизвестность…

— Священник?

— Да, он все время твердит о загробной жизни. Мне же больше по душе реальная жизнь. Священник цитирует Священное писание, пророчит, что скоро настанет день, когда все небо станет багровым…

Доктор Феллер стоял у окна и смотрел на небо. Оно не было багровым, оно обещало прекрасный день. Феллер решил про себя, что обязательно поговорит со священником. Людей на улице почти не было. Лишь изредка проходили рабочие патрули с винтовками за плечами и красными повязками на рукавах.

— Садитесь за машинку, — сказал доктор Феллер Лиссе и начал диктовать: — «Господину Георгу Хайнике…» Хотя нет, исправьте и напишите: «Господину, товарищу Георгу Хайнике! На основании ежедневной практики врача и многолетнего опыта санитарного инспектора в районе Вальденберга я имею возможность оценить санитарное состояние населения и систему снабжения продуктами питания. Снабжение населения нашего района продуктами питания всегда оставляло желать лучшего, особенно это относится к снабжению овощами и фруктами — основными носителями витаминов. Основным продуктом питания населения всегда был картофель. Первая мировая война наглядно продемонстрировала, что население нашего района больше страдало от недостатка продовольствия, чем жители других районов Германии. С момента прихода к власти нацистов, и особенно с началом второй мировой войны, было в значительной степени ограничено снабжение населения жирами. Год от года это положение ухудшалось. Кривая заболеваний туберкулезом и другими легочными заболеваниями резко подскочила вверх. К такому выводу я пришел на основании личного опыта. Участились случаи заболевания дифтерией. За последний год очень много детей болело коклюшем.

Состояние снабжения населения продуктами питания в значительной степени ухудшилось еще и по причине наплыва в район большого количества беженцев и эвакуированных из разных районов Германии. Особенно их число выросло за последнее время. Продукты питания, предусмотренные продовольственными карточками, практически невозможно нигде достать. Во многих семьях в настоящее время нет ни куска хлеба, ни картофелины. В угрожающем состоянии находятся грудные младенцы.

В случае возникновения эпидемий провести какие бы ни было бактериологические исследования практически невозможно в силу изоляции нашего района от крупных городов.

На прием к врачам за последнее время все больше приходит пациентов, страдающих дистрофией. Люди начинают страдать от тех недугов, с которыми они благополучно справлялись даже еще в прошлом году. Участились случаи кожных и различного рода нервных заболеваний — опять-таки по причине недостатка витаминов. Нередки стали случаи, когда вес взрослых людей не превышает пятидесяти, сорока, а то и тридцати пяти килограммов.

Все это рано или поздно приведет к возникновению различного рода эпидемий.

В целях предупреждения эпидемий необходимо провести следующие мероприятия:

1. Изыскать возможность улучшить снабжение населения продуктами питания путем подвоза их из других районов.

2. Обеспечить район медикаментами.

3. Изыскать возможности для отправки эвакуированных и беженцев из перенаселенных районов».

Продиктовав этот текст, доктор Феллер сел к столу. Подумал, что капитану давно пора вернуться. Феллер решил сказать ему: «Давайте мы с вами вместе подумаем над тем, что мы можем сделать. Если вы не хотите работать, можете идти». Однако капитан все не шел.

— Что еще? — спросила Лисса Феллера.

Оба погрузились в молчание. Наконец вернулся капитан. Он улыбался, и вид у него был такой, будто он начисто забыл о разговоре с Феллером, который состоялся всего несколько минут назад.

— Ну что ж, коллега, будем ждать наших пациентов, — проговорил Грос.

— Будем, только попозже. Сейчас я должен сходить к Хайнике. — Феллер у двери повернулся к Лиссе: — Это место не для вас.

Капитан хихикнул. Лысина его блестела. Он что-то хотел сказать Феллеру, но не сказал, а только еще раз хихикнул себе под нос.

Часы на колокольне собора пробили полдень. Было жарко. Бездомные кошки и собаки прятались в тени. Из нескольких труб к небу поднимались белые струйки дыма. Лишь немногие семьи еще могли сварить себе какую-нибудь жидкую похлебку, забелив ее несколькими ложками муки.

Раубольд, забыв о времени и о еде, продолжал хозяйничать в замке. Он уже успел выпустить половину заключенных. Среди них оказались и те, кто сидел за воровство сукна, предназначенного для шитья военного обмундирования. Воришки, сами тому не веря, были выпущены на свободу.

— Вы — мелкие воришки, но своим ремеслом вы хоть в какой-то степени подрывали основы снабжения вермахта обмундированием. И хотя бы за это вы заслуживаете снисхождения. Убирайтесь вон! — сказал им Раубольд.

— Ты же сам говорил, что воров мы не будем выпускать, — недовольно проворчал Хиндемит.

Раубольд не удостоил его ответом.

Вскоре к Раубольду привели двух девиц. Их посадили в тюрьму за то, что они якобы запятнали немецкую честь. Девушки предстали перед Раубольдом в слезах и объяснили ему, что вся их вина в том, что, находясь на принудительных работах, они влюбились в поляков.

— Хорошо, хорошо, — сказал Раубольд, постукивая карандашом по столу. Выслушав девушек, он неожиданно отодвинул в сторону лежавшие на столе бумаги и по очереди протянул девушкам руку:

— Можете быть свободны.

Когда девушки ушли, Хиндемит сказал Раубольду:

— Девицы легкого поведения должны были остаться в тюрьме.

— Ты — форменный идиот! — оборвал его Раубольд.

Осмотрев замок полностью, Раубольд пришел к мнению, что лучшего здания ему не найти: толстые стены, окна с надежными решетками и дверями; короче говоря, сбежать отсюда было не так-то просто. Лучшего помещения для того, чтобы засадить сюда всех недовольных и протестующих, не придумаешь.

Раубольд стал что-то писать на листке бумаги, так как Ентц имел обыкновение все забывать. Иногда он удивленно качал головой, вспоминая забытую фамилию и радуясь тому, какая хорошая у него память.

Хиндемит внимательно смотрел на Раубольда. Шофер не любил сидеть без дела. Город казался ему чересчур тихим, подозрительно спокойным. Хиндемит никак не мог отделаться от ощущения, будто за его спиной что-то замышляется.

Он спросил Раубольда, когда они поедут, но тот не ответил, занятый своей писаниной.

Однажды утром на прием к бургомистру пришла женщина.

— Моя фамилия Эрнестина Эмрих. Сначала я разносила газету «Форвертс», затем — «Кемпфер», после чего — нацистскую газету. Я не хотела этого делать, но товарищи убедили меня в необходимости этого. Теперь газеты вообще не выходят. Так что же мне теперь делать? Скажите, пожалуйста, товарищ Ентц.

Ентц засмеялся и ответил:

— А я и не знал, что тебя зовут Эрнестиной.

— Да, меня так зовут, только тебе всегда было лень называть меня так.

— Эрни…

— Итак, что же мне теперь делать?

— Садись в приемной и принимай всех, кто придет ко мне. И ни в коем случае не пускай тех, кто будет отвлекать меня от работы.

— Хорошо, товарищ Ентц.

Эрнестина уселась в приемной. Охранников она пропустила, решив, что они-то не будут отвлекать Ентца от работы. Вскоре в приемную вошел владелец типографии Хан.

— А вы куда, господин Хан? — остановила она его.

— Уж, конечно, не к тебе, — высокомерно бросил ей Хан, и не успела Эрни опомниться, как он уже скрылся за дверью кабинета Ентца.

Дело в том, что в детские годы Хан и Эрни Эмрих ходили в один класс и даже дружили. Оба были далеко не первыми учениками. Однако после конфирмации их дорожки резко разошлись: Хан был сыном богатых родителей, а Эрни родилась в бедной семье.

Эрни не могла понять, как это Ентц может обсуждать какие-то вопросы с Ханом. Она приложила ухо к двери кабинета, но так и не поняла, о чем именно там шла речь.

— Вот вам ваше воззвание, — сказал Хан и положил на стол Ентца пачку листков, от которых пахло свежей типографской краской. И тут же добавил: — Наша Эмрих еще в школе была негодяйкой.

— Помню, помню, — ответил ему Ентц.

Ентц начал читать текст, кивая головой. Временами он делал нетерпеливое движение рукой, будто хотел вычеркнуть из текста то или иное предложение. Некоторые фразы он перечитывал по нескольку раз, думая при этом, что тут было бы уместно провести и другую мысль.

— Хорошо. Наш заказ вы сделали быстро. Направьте счет для оплаты в городскую кассу.

Однако Хан не спешил уйти. Ентц продолжал:

— Правда, городская касса пуста, и мы не сумеем немедленно оплатить ваш счет. Но я заверяю вас, мы оплатим все счета. — Помолчав немного, он добавил: — Все наши счета.

— Деньги мне не нужны. Зачем мне деньги? В такое время деньги ничего не значат.

— А что у вас еще?

— Я встретил сегодня нашего священника. Он нес очень важное письмо в ландрат.

— А откуда вам это известно?

— Я такое не одобряю.

— Что же это за письмо?

— Они хотят перебежать к американцам — и Пляйш, и ландрат. Они хотят передать им крик о помощи, послать SOS из забытого города.

— К американцам? — переспросил Ентц.

— Я полагаю, лучше обратиться к русским. Русские охотнее приходят на помощь. Вы, видимо, знаете об экспедиции Нобеля? Русские услышали тогда сигнал о помощи и…

— Прекратите свою пламенную речь! — оборвал его Ентц.

Хан с недоумением пожал плечами и сказал:

— Вы наверняка знаете о крейсере «Аврора»…

— А вы читали наше воззвание к населению города? — тихо спросил Ентц.

— Я его своими руками набирал.

— Вы знаете, чего мы добиваемся? Вы поддерживаете нас?

— Да, — ответил Хан.

— Тогда расскажите мне эту историю с письмом.

— Я ничего толком не знаю. Я полагаю, что рассказывать должен тот, кто точно знает.

— Тогда идите!

Как только Хан вышел из кабинета, Ентц схватился за телефон. Он позвонил Пляйшу, но тот не ответил. Тогда Ентц попытался связаться с Хайнике, но и это ему не удалось. Он вышел в приемную и с чувством сказал:

— Эрни, нужно сделать так, чтобы на квартире у Хайнике был телефон.

— Хорошо, я все сделаю.

— Хайнике не нужен телефон, мне нужен Хайнике, — закричал вдруг Ентц.

— Хорошо, я привезу Хайнике, — сказала Эрни.

Ентц сделал беспомощное движение. Опустив плечи, он стоял перед Эмрих. Эта женщина держала в своей голове сотни имен подписчиков, знала, кому из них она может приносить запрещенные газеты, а кому — нет, знала квартиры товарищей, которые были вне всякого подозрения.

«Она должна занести фамилии наших товарищей в картотеку или в какой-то список! Все равно куда, а не держать их в голове!» — подумал Ентц.

Эрни, не понимая его молчания, спросила:

— Должна я его привести или нет?

— Это полуживого-то?

Ентц вернулся в свой кабинет. Он был зол на себя и на свое одиночество. Товарищи по борьбе находились слишком далеко друг от друга. Вся антифашистская власть была сосредоточена на трех объектах: один — в ратуше, другой — в квартире Хайнике и третий — в замке. Если бы в городе нашлись такие люди, которые захотели бы выступить против антифашистов, им было бы не так уж трудно справиться с ними. В городе, конечно, нашлись бы такие сумасшедшие.

Ентц легко представил, как недобитые фашисты уничтожают охрану у ратуши и пробираются к нему. Однако среди бывших нацистов и гитлеровских солдат желающих захватить ратушу было немного, и Ентц горел нетерпением довести начатое дело до конца. Он понимал, что даже замок, где сейчас находился Раубольд, не являлся неприступной крепостью, а квартира Хайнике походила скорее на привокзальный зал ожидания, чем на ставку главнокомандующего антифашистскими силами.

«Нам нужно учиться у Ленина делать революцию, — думал Ентц. — Как он писал в свое время?..» Ентц начал вспоминать статью великого вождя…

Неожиданно Ентц схватился за телефон и позвонил ландрату Каддигу.

— Пляйш написал вам письмо. Что в нем?

— Я ничего об этом не знаю, — ответил Каддиг в трубку, а про себя подумал: «И откуда только он об этом узнал?»

— Вы это письмо получили или нет?

— Я получаю письма только от прогрессивно настроенных лиц и не имею ни малейшего представления о том, что бы мне мог написать священник Пляйш.

Уже по одному тону Каддига Ентц понял, что ландрат темнит, и, не сдержав себя, крикнул в трубку:

— Сигнал о помощи из забытого города?

И тут же спохватился, так как невольно выдал слова, сказанные Ханом.

— Уж не боитесь ли вы, господин Ентц? — спросил Каддиг.

Ентц положил трубку на рычаг, хотя прекрасно понимал, что разговор на этом не окончен. Да и что он мог ответить Каддигу? Разумеется, он боялся, но страх его был не таким, как это представлял Каддиг: Ентц просто не доверял ландрату.

«Письмо он, разумеется, получил. Интересно, что же он теперь предпримет? Каддиг ближе стоит к Пляйшу, чем к нам. И ему, собственно, трудно помешать сговориться со священником. Собственно говоря, ландрат как организация практически не функционирует. Да и стоит ли иметь у себя за спиной организацию, которая будет тайно вставлять тебе палки в колеса? Скрывать подозрительные письма, позволять местному радио распространять объявления, которые только усложняют работу антифашистов?..»

Ентцу хотелось иметь рядом с собой человека, с которым он честно и откровенно мог бы беседовать по любому вопросу, которому он мог бы доверить не только свои слова и действия, но и мысли.

Ентц не отваживался покидать здание ратуши. Да и никто из антифашистов не рисковал оставить здание, которое они захватили, так как покинутый ими дом мог превратиться в убежище врага, который еще где-то скрывается в городе. Эта небольшая группа смельчаков не имела никакого опыта по захвату власти. Антифашисты не умели еще управлять городом, в котором продолжалась борьба и после окончания войны, но они всей душой стремились это сделать. Они хотели добра, хотели сделать так, чтобы можно было сказать: «Мы жили в социалистической республике… Пусть хоть всего несколько дней, но жили…»

В кабинет неслышно вошла Эмрих и сказала:

— К вам пришел каменщик Грегор. Он хотел бы поговорить с вами.

Ентц сделал неопределенный жест рукой: то ли отошли посетителей домой, так как я никого, кроме Хайнике, не хочу видеть; то ли зови его сюда, я хочу побеседовать с каменщиком.

Самого же Грегора настроение Ентца нисколько не интересовало. Мартин привык идти напролом, если что-то пришло ему в голову. Войдя в кабинет, Грегор заговорил, не дожидаясь приглашения.

— Ночью ко мне заходил Раубольд. Он уговаривал меня пойти с ним, но я не пошел, так как он мне не симпатичен. Ну нисколько! Он хочет поставить с ног на голову то, что должно стоять на ногах. Тогда я пошел к Пляйшу. Я знаю, ты будешь упрекать меня за это. Священник прямо ночью потащил меня к Шрайтеру. Там сидел еще какой-то солдат. Я рассказал, что в городе готовится восстание… Я вас, так сказать, предал. Они внимательно выслушали меня, но не спрятали ни у Шрайтера, ни у священника. Выудив у меня все, что я знал, они выгнали меня прочь. Священник оказался самой настоящей собакой. Я убежал домой. Меня мучила совесть. Сегодня утром я пошел к священнику и как следует врезал ему. Кулаком по физиономии. Ты ведь меня знаешь! Я ему так вкатил, что он небось поющих ангелов услышал… Не бойся, он остался жив. Наверняка с ним ничего не случилось. Я и не собирался его убивать. И вот теперь я пришел сюда. Мне ближе вы, чем Пляйш…

Ентц встал и, подойдя к окну, выглянул в него. Каменщик заставил его задуматься. Глядя в окно, Ентц представил квартиру Шрайтера, где заговорщики обдумывали, что им такое предпринять, дабы помешать антифашистам. И собрались-то они не где-нибудь, а как раз у Шрайтера. Ентц даже слышал ругательства Шрайтера и видел презрительную улыбку его дочки. И с ними сидел Грегор. Позже каменщик понял, что ему с ними не по пути, и треснул священника кулаком по лицу. И вот теперь Грегор здесь…

Ентц не знал, как ему поступить: то ли рассмеяться, то ли с серьезным видом, подняв указательный палец, поругать Грегора за оскорбление церкви и нанесение побоев священнику. Он мог сделать и то и другое. А может, сначала предупредить, а потом уж и посмеяться? Если б у него в столе была водка, он обязательно угостил бы каменщика. Но водки у него не было.

Неожиданно Ентц повернулся к окну спиной и сказал Грегору:

— Садись на мой стул!

Грегор повиновался и сел, положив свои крупные, хорошо отмытые руки на стол.

— Скажи, что бы ты делал, если бы был бургомистром?

— Я бы сказал людям: делайте так, чтобы жизнь стала лучше.

— Тогда сиди на этом стуле! Гони отсюда всех, кто к тебе будет приставать с вопросами, — сказал Ентц, — а я пойду к Хайнике.

И он вышел в приемную, где сидела Эрни.

— В моем кабинете находится человек, который изобьет каждого, кто туда войдет. Он изобьет и тебя, если ты зайдешь поболтать с ним. Он только что отлупил священника. А я пошел к Хайнике.

— Избил священника? — удивилась Эрни.

— Грегор не боится бога.

— Священник покупал многие наши газеты, — заметила Эрни. — И нацистскую газету, и наши листовки. Он всегда говорил, что ничто не может ввести его в заблуждение.

Выходя из ратуши, Ентц услышал, что часовой, охранявший здание, с кем-то громко спорит.

— Голова у вас есть на плечах? — закричал на часового человек, голос которого Ентцу не был знаком.

— Есть! Кругом! — скомандовал часовой.

Ентц открыл дверь. Его ослепил яркий солнечный свет. Прикрыв глаза рукой, он все же успел заметить, что часовой снимал с плеча винтовку.

— Стой! — крикнул ему Ентц.

Оказалось, что с часовым спорил капитан вермахта. Вместе с ним было двое солдат. И у капитана, и у солдат в знак их полного миролюбия на рукавах были белые повязки из бинтов. Капитан требовал пропустить его к бургомистру по какому-то важному делу, но часовой его не пускал.

— Что вы, собственно, хотите? — спросил капитана Ентц.

Капитан приложил руку к козырьку фуражки и поинтересовался:

— А вы кто?

— Бургомистр.

— Мы отходим…

— Война уже кончилась, — перебил его Ентц.

— У нас четыре грузовика с консервами, и мы хотим передать их в пользу гражданского населения. Я уполномочен подписать акт передачи и хочу получить от вас заверение в том, что все консервы попадут только в руки гражданского населения.

— А что вы еще хотите? — спросил Ентц.

— Ничего.

— Откуда вдруг у вас такая человечность и такая готовность помочь нам?

Капитан молчал.

— Я вас не понимаю. Еще вчера вы хотели выиграть войну, а сегодня…

— Если б я жил в этом городе, то, не задумываясь, перешел бы на вашу сторону, — заговорил капитан. — Вы антифашист? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Вы, видимо, побывали и в тюрьмах, и в концлагерях? Это почетно. Очень даже почетно! Я же шесть лет был на фронте, на самых разных участках. Сколько ужасов я насмотрелся! Сколько унижений мне пришлось перенести! Мы жили по-разному, но в конце концов пришли к единому.

— К единому? — удивился Ентц.

— Да, жить на земле нужно во имя человечности! На земле нужно жить, а не прозябать!

— Примите машины с консервами под охрану! — приказал Ентц часовому. — А господин капитан может идти, куда ему заблагорассудится!

Офицер козырнул. Ентц подошел к нему и, заглянув в глаза, пожал руку.

— Я не виноват, — сказал Каддиг. — Это не моя личная вина. Меня предупреждали, как все это может обернуться. У меня давно нет знамени. Из СА меня выперли. Не понадобился я и фюреру для его штурмового отряда. У меня нет ничего, за что бы я боролся. Я управляю жизнью целого района. Этот район некоторым образом стал моей собственной территорией, своего рода небольшим островом. А остров — это уже земля. Значит, у меня под ногами земля. Посмотрите, город живет! Двое суток он казался вымершим, а теперь он опять ожил. Из печных труб к небу вновь поднимаются струйки дыма. Антифашистская власть живет.

— Вы думаете, они оставят это место за вами? — спросила Шарлотта.

— Нет.

Каддиг сидел с низко опущенной головой.

— Я заявлю о своей отставке. Я слишком стар для этой должности, да еще в такое время. Я большой тугодум. К тому же в своей жизни наделал слишком много ошибок. Я как раньше кому-то мешал, так и теперь мешаю.

— И куда же вы теперь намерены направить ваши стопы? — поинтересовалась Шарлотта. — К Ентцу? Или к этому неучу Хайнике, который пугает всех своей маленькой революцией?

— Пока я еще не решил.

— А что будет потом?

— И этого я не знаю. У меня сейчас нет ясной цели.

— Если хотите, можете прийти ко мне… — предложила Шарлотта.

Каддиг поднял голову и сказал:

— Еще позавчера вы этого не хотели, Шарлотта.

— Тогда была среда, а сегодня уже пятница.

— Уже пятница? — переспросил он, стараясь не показать своего волнения.

— Мы будем жить не так, как раньше.

Каддиг встал и протянул руки.

— Я не создана для торжественных клятв в верности, — сказала Шарлотта. — Просто у нас нет другого выхода.

— Будут концерты — будет и музыка, — весело проговорил Каддиг.

— Да, что-то подобное.

— А книги? Мы ведь и книги читаем, — сказал Каддиг, понизив голос.

— Например, «Армия за колючей проволокой» Двингера…

— У Гейне, — прервал ее Каддиг, — не только красивые, но и агрессивные стихи. Может, когда-нибудь мы извлечем из них уроки. Наше время агрессивно…

Шарлотта смотрела мимо Каддига. Она любовалась панорамой города, который так любила. Ее решение обратиться к Каддигу пришло внезапно, она долго не думала. Шарлотта просто решила начать новую жизнь. Но какую? Она, правда, не знала, как ей лучше подойти к Каддигу. Она полагала, что если ей удастся вырвать его из этого учреждения, то он, возможно, станет разумным человеком. Возможно!..

— Я думаю, — начал Каддиг, — что именно в этом году мы и начнем новую жизнь. Мы еще не так стары, чтобы не иметь права сказать: «Мы все начнем сначала».

— Да, это возможно, — согласилась она.

По дороге к Хайнике Ентц часто останавливался. Чем выше в гору он поднимался, тем более широкая панорама перед ним открывалась. Взгляд Ентца скользил по крышам. Он хорошо знал этот город.

«Интересно, кто живет под этими крышами?» На ум приходили фамилии каких-то людей, но лиц он никак не мог вспомнить. Ентц остановился. Взять бы и зайти сейчас в ближайший дом. Но зачем? Его, конечно, засыпят вопросами, а он будет долго объяснять, что́ именно он собирается сделать из этого города. Ентц понимал, что бургомистр — личность общественная, которую атакуют, задают ему сотни всевозможных вопросов и требуют немедленного ответа.

Ентц посмотрел по сторонам, однако здания ратуши не отыскал. На окраине города выделялось яркое зеленое пятно: весна в этом году пришла вовремя…

В это мгновение ему вдруг захотелось подняться в горы и безо всякой цели побродить по лесу, как он это делал в юности. Ентц усмехнулся: сейчас было самое неподходящее для таких прогулок время.

Солнечные лучи, отражаясь от окон, слепили глаза.

Что делается сейчас за этими окнами? Сидят равнодушные ко всему люди, некоторые едят свою скудную похлебку, как можно дольше растягивая это удовольствие. Кто-то вспоминает давно минувшие довоенные времена, когда по праздникам на столе чего только не было. Каких только закусок и кушаний!

Ентц сглотнул слюну, невольно пожевал губами и подумал: «Столько было консервов, кровяной колбасы!»

Голоден был не только Ентц. Таких в городе было полным полно. Они утешали себя словами: «С пустым желудком и умирать легче, а нам ничего другого не остается!»

Той весной трудно было надеяться на что-нибудь. Из штаб-квартиры фюрера был отдан приказ: «Оставшихся в живых жителей при появлении на улицах с наступлением темноты немедленно расстреливать!..»

Ентц плелся по улице, стараясь собраться с мыслями, прежде чем появиться у Хайнике. Тишина в городе настораживала. В нем наверняка есть люди, которые ждут не дождутся прихода союзников. Вопрос заключается только в том, кому лучше сдать город — русским или американцам. Решить это было не так-то легко, так как речь шла не о выборе жевательной резинки и махорки. Если город займут американцы, с ними, по-видимому, можно будет быстро познакомиться. Если же сюда придут русские, то, конечно, они выставят ряд серьезных требований. Русские будут более осторожны, но и с ними можно будет установить реальные контакты. И то и другое — лучше, чем ничего!..

В городе довольно много было и таких, кто старался как можно скорее уничтожить или спрятать подальше свою коричневую форму, выбросить гитлеровские ордена и медали… Некоторые из таких подумывали о бегстве. Другого выхода они не видели, чтобы спасти свою шкуру. Они знали, что их во всем обвинят, и заранее готовили оправдательные речи. Они понимали, что у них довольно жалкий вид.

Ентц шел и думал, что в городе живут самые разные люди. Он ломал себе голову над тем, что именно ему как бургомистру нужно сделать, чтобы вырвать этот забытый всеми «островок» Вальденберг из моря забвения. И вдруг его осенила мысль — бросить сигнал SOS. Мысль эта показалась ему весьма плодотворной.

Переданных бургомистру лошадей безо всякого труда перегнали на спортивную площадку, которая находилась неподалеку от ратуши. Впереди шел Кальмус, высоко подняв голову, руки же его беспомощно болтались вдоль туловища. Лошади послушно следовали за ним.

По мере того как они приближались к центру, улицы становились оживленнее. Распахивались окна многих домов, выглядывали любопытные.

— Эй, куда вы гоните этих лошадей?

— К бургомистру!

— Уж не хочет ли он наш город превратить в конюшню?

— Сегодня у вас будет конина.

— А что, бургомистр мясником заделался?

— Приходите к ратуше. Там и увидите, что он за человек.

Когда кавалькада с лошадьми завернула в соседнюю улицу, к Кальмусу подошел какой-то мужчина. Поздоровавшись кивком головы, он некоторое время шел молча рядом, разглядывая лошадь, которую вел Кальмус.

— Красивая лошадка.

— Очень красивая, — согласился Кальмус, не поворачивая головы и не замедляя шага.

— Жалко колоть ее на колбасу.

— Да, конечно.

— Так чего же ты ее туда ведешь?

— Приказ есть приказ, — сказал Кальмус.

— Говорят, что ты с этими лошадками хороший гешефт сделал, а?

— Да.

— По виду не скажешь, что ты барышник. Наверняка они тебя провели за нос.

— Лошадей мы отдали за клочок бумаги. Не за деньги, а за клочок бумаги!

— А если б ты не захотел, то и не погнали бы их на сосиски? — поинтересовался мужчина.

— Они пойдут не на сосиски.

— А на что же?

— На кровяную и ливерную колбасу.

— Откажись.

— Это распоряжение антифашистских властей. Вернее, одного их представителя.

— Что может диктовать тебе один человек? Ничего! Ты же Кальмус. Одумайся!

— Откуда ты меня знаешь?

— Тебя здесь все знают. Такое имя сразу запоминается. У тебя доброе сердце. Так про тебя говорят. С этим нужно считаться.

— Больно уж много ты говоришь, — заметил Кальмус незнакомцу.

— Продай мне твою лошадь.

— Что?

— Продай, пока ее не сожрали. Продай, если ты любишь лошадей.

— Я не могу этого сделать. Они меня за это дело к стенке поставят. Они все вооружены, и винтовочки у них совсем не для показа.

— Продай, у меня есть корм и хорошая конюшня.

— Да знаешь ли ты толк в лошадях? Будет ли лошади хорошо у тебя? А какой у тебя есть корм? Сено? И только?

— Ну, засыпал вопросами.

— Говорить ты горазд…

— Можешь прийти и посмотреть.

— Это когда покупают — смотрят.

— Разумеется, как водится среди честных людей.

— А сколько дашь?

— Тысчонку.

Кальмус рассмеялся.

— Больше у меня нет.

Кальмус протянул руку, и мужчина сунул ему узелок с деньгами. Кальмус посмотрел на лошадь. Она испуганно ступала по булыжникам мостовой.

— Беги, дружище! Покажи, на что ты способен!

Через трое суток этот мужчина уже разъезжал на повозке по городу. Сбоку на повозке он намалевал черной краской: «Транспортное такси!» Недостатка в заказах у него не было. Плату он брал не только деньгами, но и натурой — мукой, овсом, сеном.

Остальных лошадей отвели на спортплощадку. На ночь их привязали к четырем военным грузовикам, тем самым, что передал бургомистру капитан. С лошадьми пришлось немало повозиться. Ни от бургомистра, ни от Раубольда не поступало никаких указаний относительно дальнейшей судьбы лошадей…

Продав лошадь, Кальмус вернулся на станцию. Вошел в кабинет Музольта и, подойдя к столу, выложил узелок с деньгами, однако положил его так, что стоило только Музольту протянуть руку к деньгам, как они снова оказались бы у Кальмуса.

Кальмус улыбался, довольный тем, что ему удалось удивить новоиспеченного начальника станции.

— Что это такое? — спросил Музольт.

— Лошадка, господин начальник станции, моя лошадка. Ее никто теперь не забьет, потому что я ее продал. Сначала я продал ее вам, а потом еще одному. И вы уж ничего не можете со мной поделать, так как ваши люди приняли от меня лошадей по счету — восемьдесят две лошади.

Музольт затряс головой. Уши у него горели.

— Вы, господин начальник станции, говорили, что вам все позволено! Ну так вот и мне все можно. Мне тоже!

— Садись, Кальмус, — сказал Музольт.

Кальмус засунул деньги в карман куртки. Ему как-то не понравился тон, каким с ним заговорил Музольт.

Кальмус присел на краешек стула так, чтобы при случае сразу можно было бы вскочить на ноги.

— Послушай, — начал Музольт, — сделка с лошадьми, которую я придумал…

Кальмус удивленно вытянул шею, недоумевая, что еще придумал Музольт.

— Лошадей назад я тебе не отдам, ни в коем случае! Баста! Но я вот о чем подумал: сегодня мы забьем всех лошадей на мясо, завтра его съедим, а послезавтра у наших крестьян не останется ни одной лошади. Кого они запрягут в плуг? И откуда тогда осенью будет хлеб? И все потому, что нацисты забрали у крестьян лошадей на войну, а мы съели уцелевших лошадок?.. Мне лично, казалось бы, все равно: я — начальник железнодорожной станции, и паровозами, как известно, поля не вспашешь. А что будет, если антифашистская власть назначит меня директором крупного крестьянского хозяйства? Что тогда, Кальмус?

— Ты не все продумал, Музольт.

— Лошади нам нужны! В любом случае они нам нужны, и обратно вы их не получите. Можешь усмехаться, сколько тебе угодно, но лошадей обратно вы не получите! Это я вам заявляю со всей ответственностью.

— Слишком много на себя берешь!

— С меня спросят за это. И потому мне важно знать, что делается правильно, а что — нет. Когда лошади находятся в наших руках — это правильно.

— Дальше что? — спросил Кальмус.

— Скажи, как лучше кормить лошадей, чтобы они могли принести нам больше пользы? Больше пользы, чем просто их пустить на мясо.

Кальмус передернул плечами и придал своему лицу беспомощное выражение.

— Об этом нужно немного подумать. Так быстро я на такие вопросы ответить не могу, — проговорил Кальмус.

— Подумай, Кальмус, подумай и потом скажи мне.

Кальмус громко рассмеялся.

— Перестань смеяться!

— Ну и чудак же ты! — не унимался Кальмус. — Теперь ты думаешь не о людях, а о животных! С твоей стороны это просто-напросто свинство. Если антифашистские власти узнают, чем ты занимаешься, тебе не…

Элизабет Шернер тихо постучала в дом Мартина Грегора. Прежде чем попасть сюда, она проделала долгий путь: обошла город стороной, взобралась на высокий холм и внимательно осмотрела город сверху. На улицах было тихо и безлюдно. Ничто не свидетельствовало о присутствии солдат в городе. Элизабет шла к каменщику, который приходился ей родственником. Правда, она была не совсем в хороших отношениях с младшей сестрой своего отца, то есть с женой Грегора. Элизабет терпеть не могла ее ханжества. Короче говоря, они обе недолюбливали друг друга.

Жена Грегора открыла дверь и, всплеснув от удивления руками, ввела Элизабет в комнату.

— Боже мой, откуда ты взялась?

— Из дома.

Жена Грегора прошла в кухню, подбросила дров в печку. Дрова затрещали. Она постояла у плиты, слушая их треск. Вскоре закипела вода в котелке. Жена Грегора заварила солодовый кофе, налила в кружку и, поставив ее перед Элизабет, сказала:

— Пей.

«Мало мне выходок мужа, так теперь еще и эта пришла», — думала жена Грегора. Ее так и подмывало сказать Элизабет: «У нас ты остаться не можешь. У меня и без тебя хлопот хватает с твоим дядюшкой, а на тебя тоже нельзя надеяться. Кто знает, что ты можешь выкинуть? Уж лучше сиди у себя в горах, а то у нас сейчас неспокойно. А когда время неспокойное, то больше всего волнений в городах. Возвращайся-ка лучше к себе, да поскорее. По мне — хоть завтра утром…»

Однако жена Грегора не произнесла ни слова. Она стояла и молча смотрела на Элизабет.

Элизабет же спустилась с гор для того, чтобы рассказать Грегору о событиях, которые произошли в горах. Измученная трудной дорогой и всем пережитым, Элизабет никак не могла прийти в себя. Перед глазами стояла ужасная сцена казни Таллера. Ей то и дело слышался голос Херфурта. Казалось, будто он сидит рядом и говорит что-то ей на ухо. Наконец Элизабет начала рассказывать:

— Они его арестовали, а потом повесили… Только за то, что он не хотел идти с ними дальше! Арестовали свои же люди! Боже мой, из солдат сделали бандитов! И сейчас они находятся в моем доме… Я дала ему сюртук, они в нем его и арестовали. Во всем виноват мой сюртук… Но ведь он хотел домой, он так хотел домой!

— О ком ты говоришь?

— Его звали Таллер.

— А где они его?..

— За нашим домом. Я не могла больше там находиться. Быть там одной… Дай мне приют на несколько дней.

Жена Грегора молчала, напуганная и в то же время возмущенная.

— Он был очень молод. И умер в такие годы… — продолжала Элизабет.

— Есть люди, который нашу жизнь ни во что не ставят.

— Он уже мертв, тетя…

— Мне кажется, ты слишком много говоришь. Умер — и без покаяния…

В глазах Элизабет показались слезы. Лицо тетки как-то расплылось.

«Она ничего не поняла», — подумала Элизабет и отхлебнула из чашки кофе. Она старалась сдержать слезы и не могла.

Жена Грегора уселась напротив Элизабет. Обе женщины молчали. На лоб Элизабет упала прядь волос. Сейчас у нее был такой же вид, как в среду, когда в ее дом вошел Херфурт.

Бургомистр Герберт Ентц наконец добрался до дома Хайнике. Дом отнюдь не походил на штаб антифашистов. Часовых перед входом почему-то не было видно. Может, Хайнике послал их куда-нибудь? Одного — в замок к Раубольду, а другого — на станцию?..

Бургомистр решил обязательно пожурить за это Георга. Уж раз они поставили у его дома часовых, чтобы оградить Хайнике от любых неожиданностей, то Георг не должен был отсылать их.

Ентц представил себе, как бы выглядела квартира Хайнике, будь она настоящим штабом: взад и вперед сновали бы курьеры с разными вестями об одержанных победах или поражениях, а Георг бы выслушивал их и давал указания. Сейчас же здесь царила тишина.

Прогулка пешком хорошо подействовала на бургомистра. Он чувствовал себя подготовленным к разговору с Георгом. Им никогда не доводилось поговорить друг с другом по душам.

Войдя в коридор, Ентц решил про себя: «Я не должен волновать Георга. Он всегда любил слушать веселые истории. Какую бы историю ему рассказать, чтобы он посмеялся? И в то же время мне нужно убедить его остаться в инвалидной коляске, когда мы будем брать город в свои руки…»

Ентц пожалел, что потратил так много времени на прогулку по городу. Поднимаясь по лестнице, он переступал сразу через две ступеньки. И вдруг испугался: в доме царила полная тишина. Остановившись перед дверью в комнату Георга, Ентц прислушался. Тишина. Руки Ентца задрожали.

«Неужели с Георгом что-то случилось, а часовые разбежались кто куда?..» Ентц осмотрелся и рывком открыл дверь.

Георг сидел в своей коляске и смотрел в окно. Услышав скрип открываемой двери, он повернул голову и приложил палец к губам, призывая Ентца не шуметь.

«Нужно сказать ему, что нам пора созвать жителей города на общий митинг. Как бургомистр, я обязан это сделать в первую очередь. Я обращусь к жителям за помощью. Обращусь от твоего имени, дорогой Хайнике, и от имени антифашистских властей. Ты же никуда не пойдешь. О том, как пройдет этот митинг, я расскажу тебе сам. Расскажу подробно, слово в слово. У тебя будет полное представление о митинге, будто ты сам на нем присутствовал. Твоя речь на митинге была бы равносильна самоубийству. Тебе тогда никакой доктор не поможет. А ты нам всем очень нужен для более важных дел. Речь может сказать каждый из нас. Нам важно, чтобы ты сохранил силы. Ты должен экономить свои силы!..»

На подлокотники коляски Георг положил доску и что-то писал на листе бумаги. Моментами он останавливался и думал. Бросив взгляд в окно, закончил предложение. Работал он быстро и без особого напряжения. На какое-то мгновение можно было даже подумать, что приход Ентца ему помешал. На самом же деле Георг очень обрадовался, увидев своего испытанного друга.

«Я скажу ему, — думал Ентц, — что речь, из которой жители города узнают и о том, что произошло, и о наших планах на будущее, кто-то из нас скажет. Я тоже кое о чем уже подумал и кое-какие мысли записал на бумаге еще несколько дней назад».

Хайнике улыбнулся и сказал:

— Ты не поверишь, Герберт, я пишу, как поэт. Я сочиняю речь, с которой должен выступить перед жителями на митинге. Как ты думаешь, много народу соберется или нет?

Ентц молча кивнул.

— Я полагаю, что такой митинг удобнее всего провести в субботу. Как ты думаешь?

— Я с тобой согласен, — сказал Ентц.

По лицу Ентца сразу было видно, что он нервничает. Однако Георг, увлеченный своей мыслью, ничего, казалось, не замечал.

— Я скажу людям о том, что Коммунистическая партия Германии живет и действует. Увидев и услышав меня, они уже не смогут не поверить! — с гордостью проговорил Георг.

Глядя на Хайнике, Ентц вдруг понял, как глубоко он заблуждался, когда еще несколько минут назад думал, что эта квартира будет похожа на настоящий штаб восстания, если по ее коридорам взад и вперед будут сновать курьеры с бумагами. На самом же деле квартира Хайнике уже давно стала главным штабом восстания, так как именно здесь рождались очень ценные идеи. Хайнике работал не меньше, чем он, Ентц, или же Раубольд. Ентцу стало стыдно перед самим собой за то, что несколько минут назад он мог подумать о смерти Хайнике.

— Я думаю, — продолжал Георг свою мысль, — нам не следует заигрывать с жителями, льстить им. Они сами в состоянии понять, какую жизнь им нужно строить для будущего. А мы всегда твердили людям, что именно они должны делать. Такой подход приносит больше вреда, чем пользы. Люди хотят знать правду. Ближайшие дни имеют для нас решающее значение, и не только для нас, но и для них тоже. Так что же нас разделяет? Да ничего. Мы должны понять, что люди слишком долго жили и действовали по приказам, жили, не задумываясь над собственными поступками. Разумеется, отвыкнуть от такой привычки за два дня невозможно. Мы должны помочь им. Я думаю, у нас с ними нет разногласий. Я ни за какой выгодой не гонюсь. Нам нужны люди. Как вот ты себе представляешь человека? Какими люди станут через десять — двадцать лет? Нам нужно сделать правильный первый шаг. И я скажу людям об этом. Мы должны взять на вооружение факты!

— Да, факты, — согласился Ентц.

— Я постараюсь открыть людям глаза. Многие еще живут с закрытыми глазами. Надо помочь им взглянуть на мир. Пусть увидят, что происходит на свете.

Хайнике радостно рассмеялся. Он положил локти на доску, и листочки с набросками его будущей речи посыпались на пол.

— Ты прав, — сказал Ентц.

— Смотри-ка, весна! — И Хайнике сделал жест в сторону окна. — Но не для всех людей она еще наступила. Кое-кто живет еще в ночи. К нам, Ентц, придут люди, очень много людей. У них к нам будет масса всевозможных вопросов, и мы должны будем им ответить. Вот придет к нам столяр и спросит: «Что мне делать?» Нужно ему ответить. Придет пекарь и спросит: «Из чего печь хлеб?» Не скажем же мы ему: «Из муки, конечно!» Ведь мы прекрасно знаем, что муки у нас нет. Следовательно, он должен получить такой ответ, чтобы немедленно приступить к работе. У каждого человека должно появиться такое чувство, будто мы с давних пор готовились к этой победе. Если же люди почувствуют, что мы целиком полагаемся на случай, они просто не пойдут за нами.

— Я вижу, тебе сегодня значительно лучше, не так ли? — полюбопытствовал Ентц.

— Да, конечно. С тех пор как врач покинул этот дом, я чувствую себя здоровым. Если рядом с тобой посадить врача, то очень скоро и ты почувствуешь себя нездоровым. Именно поэтому я и радуюсь, что рядом со мной нет Феллера. Я медицину понимаю по-своему, а глотать пилюли и капли — это не для меня. Когда я их не принимаю, то чувствую себя гораздо лучше, в чем ты и сам можешь убедиться.

— А где же доктор Феллер?

— Он пишет письма и ведет себя так, будто не может сказать всего, о чем думает. Было бы лучше, если б он говорил, а не писал. Он думает, что я эти письма подшиваю в дело. Не хватало мне еще завести у себя целую канцелярию…

— А где же все-таки доктор Феллер?

— В больнице.

— Что же он там делает?

— Я же сказал: пишет письма. Он великолепный человек, но, к сожалению, только врач. Я думаю о нашей победе, а он о больных. Ему необходимо помочь. Он теперь наверняка попытается поскорее упрятать меня в больницу. Только у него из этого ничего не получится, Ентц. Я сумею за себя постоять. Он не имеет никакого права превращать меня в больного человека до тех пор, пока город полностью не будет находиться в наших руках. Очень важно, чтобы нас все слышали. В противном случае все, что мы говорим, похоже на глас вопиющего в пустыне.

— Что же он пишет в своих письмах?

— Предупреждает об опасности возникновения эпидемий. Он пытается запугать меня эпидемиями.

— Но это соответствует действительности.

— Да, но у меня нет времени заниматься такими вопросами. Это его дело. По-моему, в этих вопросах мы вполне можем положиться на доктора Феллера. Как ты думаешь, Герберт?

— Пляйш послал в ландрат письмо.

Брови Хайнике удивленно поползли вверх. Он слегка наклонил голову и на миг задумался, почему все бросились писать письма. Георг мог бы рассмеяться, представив себе физиономию Пляйша, но лицо его, напротив, приняло мрачное выражение.

— Он что, хочет сделать своего бога ландратом или же Каддига превратить в бога?

— Он хочет заставить Каддига обратиться к американцам с призывом о помощи.

Хайнике треснул кулаками по доске, которая лежала на подлокотниках его коляски, и сказал:

— После митинга мы организуем комитет для проведения целого ряда антифашистских мероприятий. В него должен войти доктор и, возможно, священник тоже. Туда же войдут ландрат и самые надежные наши товарищи. Вот тогда мы и продиктуем священнику письмо к американцам. Пусть напишет свои заветы. Если американцы пришлют нам несколько тонн пшеницы, тогда наш священник впервые в своей жизни сделает доброе дело. Возможно, это вдохновит его и на другие добрые дела. Но не без нашего контроля! Пусть поймет, чем именно должен заниматься священник в наши дни. Наша власть требует сообща думать, сообща решать и сообща нести ответственность. Боже мой, я рад, что мы можем наконец сказать людям: «Вы будете спокойно жить!..»

В речи Хайнике имелись такие места, которые наверняка вызвали бы у некоторых людей слезы на глазах. Речь была настолько хороша, что Ентц уже подумывал напечатать ее потом в газете, с тем чтобы жители города, сидя вечером дома, могли бы не спеша перечитать ее и поразмыслить.

Георг начал вслух читать отрывок из своей будущей речи:

— «…Вы несете ответственность за все! И за лагерь «Красная мельница»! Сделайте так, чтобы вас вновь уважали, чтобы вам не пришлось вновь стыдиться себя!..»

Речь Хайнике общими фразами не страдала. Если Георг говорил о необходимости пустить электростанцию, то тут же называл место, где можно достать уголь; если он касался вопроса о железнодорожном транспорте, то тут же анализировал причины его простоя.

Ентц подсказал Георгу несколько вопросов, которые тот забыл осветить.

— Если мы не укажем причины нашего бедственного положения, то кое-кто, позабыв о них, будет винить нас в этих трудностях.

— Жители города еще не потеряли рассудка. Тебе это известно не хуже меня. Как они могут нас обвинять, когда мы страдали вместе с ними? Да и зачем им это делать?

— И все-таки они это могут сделать.

— Я в своей речи буду говорить только правду, — сказал Хайнике.

Ентц молчал. И вдруг Хайнике совершенно неожиданно перевел разговор на другую тему.

— Подготовлены списки лиц, подлежащих аресту? В этом деле не должно быть никаких недоразумений! Никаких ошибок!

Ентц наконец решился.

— Мы считаем… — сказал Ентц, будто и не слышал вопроса Георга. Ентц так и сказал «мы считаем», а не «я считаю». — Мы считаем, что ты не должен выступать на митинге.

Георг крепко сжал губы. Ентцу показалось, будто он услышал стон. Георг смотрел мимо Ентца в окно на заходящее солнце.

— Хороший генерал долго в штабе не задерживается, если он хочет быть хорошим. Вы уже организовали мои похороны? Ты и некролог подготовил? Небось скажешь: «…Он был самым лучшим, надежным жителем этого города. Им может гордиться партия…» Ты все это написал или выучил наизусть, чтобы создалось впечатление, будто ты говоришь все это от чистого сердца, а не для красного словца?

На губах Георга появилась презрительная усмешка. Блеск в глазах исчез. Руки его дрожали. Георг откинул голову на спинку коляски и закрыл глаза. Он чувствовал, как острая боль разливается по всему телу, парализует ноги. Его охватило какое-то странное чувство, которого раньше он не испытывал.

— Дружище, не теряй головы! — громко произнес Ентц.

— Не терять головы? А я разве теряю?

— Товарищи заботятся о твоем здоровье…

— А ты в своем уме?

— Думаю, что да.

— Что ты сейчас собираешься делать?

— Пойду к Раубольду. Он будет производить аресты нацистов. А когда все они окажутся за решеткой, мы еще поговорим с тобой по этому вопросу. Я думаю, ты человек умный и пощадишь собственное здоровье. Ты нам очень нужен, Георг. Для будущего…

Хайнике почувствовал вдруг такую усталость, что ничего не ответил Ентцу.

Смеркалось. Георг подкатил коляску к стене и посмотрел на часы, однако не разглядел циферблата.

Домики деревушки, уютно расположенной на самом дне долины, были видны с горы как на ладони. Не менее отчетливо просматривались дорога и тропки, ведущие к каждому двору.

Херфурт смотрел на домики с красными и темными крышами и не знал, что же ему теперь предпринять. От злости, которая охватила его утром, не осталось и следа, а сейчас она ему как раз бы и пригодилась. Солдаты заразили его своим настроением.

Эта небольшая деревушка казалась Херфурту слишком тихой и чистой для его солдат. Где-то вдали залаяла собака, однако Херфурт не обратил на это никакого внимания. Глазами он уже разыскал здание общинного совета и школу с крошечной башенкой, где висел колокол, по звуку которого школьники расходились по домам. Площадь перед зданием общинного совета была слишком мала для того, чтобы устраивать на ней парад войск победителей. В этом захолустном селе, думал Херфурт, наверное, никогда не было даже стрелкового кружка, членов которого он мог бы заставить себе на потеху маршировать по улице.

— Деревушка эта совсем не похожа на крепость, которую нужно брать силой, — громко заметил кто-то из солдат.

— Это уж точно. Она ничуть не похожа на крепость. Такая тишина, будто все в ней заснули! — согласился с солдатом Херфурт.

Все мечты Альфонса взять село с боем лопнули как мыльный пузырь. Значит, не удастся пострелять из винтовок и пулеметов? Значит, ему так и не удастся попотчевать своих солдат победой, от которой они так отвыкли и которая им сейчас так нужна?..

Он заскрипел зубами. Солдаты за его спиной о чем-то переговаривались. Каждый из них был занят своими мыслями, хотя каждый прекрасно знал, что их командир пойдет на что угодно, лишь бы только сделать их более послушными. Если Херфурт прикажет им взять деревушку штурмом, они покорно бросятся на штурм. Короче говоря, они будут делать все, что он им прикажет. Они уже заранее предвкушали удовольствие от вступления в село и думали лишь о том, куда им в первую очередь броситься: то ли в погреба, то ли отыскивать самих жителей.

Многие мечтали полакомиться в селе жареным мясом, разыскивая глазами дома, из печных труб которых к небу поднимался дымок. Однако на улицах села не было видно ни одного прохожего, и это очень удивляло солдат.

— Ну и тишина!

— Подобную картину нам уже приходилось наблюдать в России. Сейчас даже самому не верится, что еще совсем недавно мы были в России! Через несколько лет, пожалуй, мы вообще в это ни за что не поверим. Тихие деревушки — самые паршивые деревушки, скажу я вам. В России в таких деревушках всегда сидели партизаны. В этом селе наверняка тоже правит какой-нибудь красный, иначе тут не было бы так тихо.

— Если это соответствует действительности, то он дурак, поскольку не рассчитывает на нас. А вот мы его за это и покараем!..

Солдаты начали спускаться в долину. Когда они вошли в село, в домах стали распахиваться окна, из которых с любопытством выглядывали жители. Одни из них сокрушенно качали головами, другие даже махали рукой.

— Ну вот и село! — крикнул Херфурт и, повернувшись к солдатам, приказал: — Запевай песню!

Солдаты пели нарочито громко, а сами смотрели на лица жителей, застывших в окнах. Никто враждебных взглядов не бросал, но никто и не выражал ликования и радости. Ни одна живая душа не вышла им навстречу. По дороге бродили одни лишь куры.

Солдаты Херфурта прошли строем к зданию общины. Шли они бодро, даже пуговицы у них все были застегнуты. Солдаты шагали с видом победителей, будто это было вовсе и не немецкое, а какое-нибудь украинское село. Правда, лица победителей осунулись, одежда износилась.

Альфонс Херфурт отобрал троих солдат и вместе с ними исчез в здании общины. В коридоре сильно пахло натертым соляркой полом и пыльными бумагами.

Альфонс распахнул первую попавшуюся дверь в коридоре. В комнате сидели двое мужчин и что-то писали.

— Где бургомистр? — спросил Херфурт.

Мужчины молча переглянулись, а затем как по команде уставились на Херфурта. Сначала на их лицах отразился испуг, но буквально через несколько секунд можно было подумать, что мужчины вот-вот рассмеются. Наконец один из них ткнул пальцем в потолок.

Херфурт вместе с солдатами бросился на второй этаж, на ходу доставая пистолет из кобуры. Он распахнул одну дверь — комната оказалась пустой. Другую…

Наконец в одной из комнат они натолкнулись на бургомистра. Он сидел за столом и удивленно уставился на направленный на него пистолет. Затем покачал головой и медленно поднял руки вверх.

— Вы бургомистр? — спросил Херфурт.

— Да.

— Коммунист?

— Да.

— Вы арестованы!

— Я вас не понимаю, унтер-офицер!

Херфурт стукнул пистолетом по столу и угрожающе спросил:

— А это вы понимаете?

Солдаты, сопровождавшие Херфурта, скорчили гримасы: они хорошо знали своего унтера, и сейчас он был самим собой.

Бургомистр смотрел унтеру прямо в глаза, хотя последний и старался отвести свой взгляд.

— Уведите! — тихо приказал Херфурт солдатам.

У бургомистра в комнате сидел еще один мужчина. Он вплотную подошел к унтеру и недоумевающе посмотрел на него. Смерив таким же взглядом сопровождавших унтера солдат, мужчина сказал:

— Что все это значит? Вы что, с ума сошли, что ли? Война давно кончилась. Так зачем же нам еще друг с другом враждовать? Разве вам не известно, что война уже кончилась, а? Вы мне в сыновья годитесь! Мой сын, как и вы, носит точно такую же форму. Он тоже унтер-офицер, но он ведет себя совсем не так, как вы.

Херфурт рассмеялся мужчине прямо в лицо и фамильярно похлопал его по плечу, словно говоря: «Помолчал бы лучше, ты ровным счетом ничего не понимаешь».

Бургомистр, стоя у двери, не имел ни малейшего представления о том, что с ним будет. На пороге он оглянулся и сказал своему сотруднику:

— Иди. Все равно одни мы ничего не сможем сделать. — И, немного помолчав, добавил: — Но мы не одни!

Солдаты разозлились и стали подталкивать бургомистра, чтобы он быстрее спускался по лестнице. Они ругали его на чем свет стоит. Когда солдаты привели бургомистра на небольшую площадь перед зданием общины, вояки Херфурта подняли невероятный гвалт. Многие даже порывались ударить бургомистра: очень уж им хотелось видеть, какое выражение лица будет у него при этом.

— Веди нас к себе! Выставить часовых у двери! При попытке к бегству буду стрелять без предупреждения! — как сумасшедший орал солдат, которому унтер приказал занять здание общины.

Вернувшись в кабинет бургомистра, Альфонс Херфурт плюхнулся в его кресло. Вслед за ним вернулись и двое солдат, которые сопровождали арестованного бургомистра.

— А что будем делать со вторым? — спросил один из солдат Херфурта.

— Этого мы отпустим. Пусть расскажет в селе о том, что немецкие солдаты заняли здание общины и железной рукой наводят порядок, что бургомистр арестован…

— А что делать с бургомистром? — спросил один из солдат.

— Ничего.

— Скажи правду, Херфурт.

Альфонс закрыл глаза. Ему не понравился тон вопроса, да и само лицо этого солдата тоже не понравилось: уж больно оно было решительное.

— Ты прикажешь его повесить, как и Таллера?

— Нет.

— Ты обещаешь?

— А что для тебя мое слово?

И унтер оглушительно рассмеялся. Этот смех был слышен даже за стенами общины. Солдаты, услышав смех своего предводителя, тоже захохотали. Херфурт сразу понял, что у его солдат хорошее настроение. Унтер не стал утруждать себя открывать окно. Не долго думая, он схватил стул и запустил им в окно. Раздался звон стекла. Унтер выглянул в окно и посмотрел в ту сторону, откуда они пришли. На дороге все было спокойно.

— Ребята, — сказал Херфурт, обращаясь к солдатам, — село в наших руках! Немедленно конфисковать все транспортные средства, продовольствие и спиртное! Выставить часовых на дороге у въезда в село! Завтра мы возьмем штурмом Вальденберг!

Херфурт еще раз осмотрел безлюдную улицу. Что он еще мог сделать? Ничего! Его солдаты через несколько часов будут обеспечены всем необходимым: у них хороший нюх, они прекрасно чувствуют, где что лежит.

Окна домов были плотно закрыты, любопытные больше не показывались. По улице бродили одни лишь куры.

В сторону леса быстро шагал мужчина. Он спешил в Вальденберг. Лес он хорошо знал. Это был самый кратчайший путь. В лесу было уже сумрачно. Пахло прелой листвой.

От быстрой ходьбы мужчина запыхался. Он тяжело дышал, с шумом втягивая в себя воздух. Однако, несмотря на усталость, он не сбавлял хода. Была дорога каждая минута.

До города было не так далеко. Вскоре перед мужчиной открылась панорама города, лежащего в долине. Мужчина шел предупредить товарищей в Вальденберге о возможном нападении на них нацистов.

На миг мужчина остановился и рассмеялся, представив себе рожу унтера, который пытается повернуть колесо истории вспять.

Солдаты Херфурта тем временем ходили по домам. Ходили и ругались самыми последними словами, так как сколько ни старались, не могли найти ничего для себя подходящего. Они забирались на чердаки, спускались в подвалы, все перерыли в местной лавочке, но и там, кроме пуговиц, ниток и соломенных шлепанцев, ничего другого не оказалось. С угрозами солдаты набросились на хозяйку магазина, а затем повыбрасывали все товары на улицу.

Зашли они и в лавочку, где раньше побывал Таллер.

Хозяин лавочки дрожащим голосом сказал:

— Тут уже был один из ваших и забрал все, что ему требовалось.

— И ты всучил ему жидкое мыло!

— Я этого не делал! Я не делал этого! Как я мог солдату?..

— Всучил — и все!

— Я просто сказал ему, что у меня есть мыло, но нет масла, однако он мне почему-то не поверил.

— Скотина он был!

— Если вы так говорите, — значит, так оно и есть.

— Тебе нужно надавать как следует…

— У меня сломали забор. Кто мне возместит это?

— Твой новый бургомистр.

— У меня с ним нет никаких дел. Клянусь вам!

— Треп!

— А кто мне оплатит счет? Кто заплатит за нанесенный ущерб?

— Ты что-то много говоришь!

— Это был очень красивый солдат, но он у меня кое-что стащил. Неужели он не знал, что это воровство?

— Он уже висит!

Солдаты посмотрели на поваленную изгородь и невольно вспомнили Таллера. В стоге сена солдаты нашли грузовик, который принадлежал какому-то крестьянину. На этом грузовике они подъехали к зданию общины и стали грузить на него свои пожитки и все, что им удалось стащить.

У одного крестьянина нашли шнапс, тут же напились и поплелись по селу, горланя песню «Темноволосая красотка…». Теперь уже никто из жителей не бросался к окнам, не распахивал их и не выглядывал на улицу. Село будто вымерло. Напрасно солдаты разыскивали девушек, хотя они обязательно должны были быть в селе. Обескураженные неудачей, солдаты напились еще больше.

Трезвым оставался лишь Альфонс Херфурт. Он сидел в кабинете бургомистра и слушал, как шумят и горланят его солдаты. Затем он подошел к окну и распахнул его настежь. Перед зданием общины стоял грузовик, солдаты грузили в него мягкую мебель. Один из солдат, случайно взглянув на окна второго этажа, в одном из них увидел своего унтера. Солдат тащил зачем-то тигель. Увидев Херфурта, солдат выронил свою добычу. Тигель издал колокольный звон. Солдаты на мгновение замерли и как по команде все посмотрели на унтера в окошке.

— Ах вы, пьяные бандиты! — заорал Херфурт, но в голосе его почему-то не прозвучала угроза.

— Слушаюсь, господин унтер-офицер! — нестройным хором гаркнули солдаты. А когда голова унтера скрылась в окне, они как ни в чем не бывало продолжали делать свое дело.

Хиндемит подвез Ентца на грузовике от замка к ратуше. Почти всю дорогу оба молчали. Лишь однажды Хиндемит заметил:

— Самое главное еще впереди. — И снова умолк, так как Ентц ничего не ответил.

Проезжая мимо спортплощадки, они увидели лошадей, привязанных к грузовикам.

— Стой, я здесь сойду, а ты езжай к Раубольду! — сказал шоферу Ентц.

Он медленно обошел лошадей, похлопывая их по шее. Ентца приятно удивило, что у них совершенно случайно оказалось так много лошадей. На лицах часовых был написан немой вопрос: «Чем же их кормить?» И, словно угадав их тревоги, Ентц проговорил:

— Завтра что-нибудь придумаем!

Быстрым шагом бургомистр направился к ратуше. Войдя в кабинет, он увидел там Грегора. Каменщик сидел в кресле бургомистра, куда его посадил Ентц, покидая ратушу. Перед каменщиком сидел, положив руки на стол, какой-то незнакомый мужчина.

— Кто это? — спросил Ентц у Грегора.

— Спроси его самого, бургомистр. Мне он не говорит. Я уж хотел было выгнать его за это.

Это был тот самый мужчина, который пришел из села, занятого солдатами Херфурта. У ратуши он долго спорил с часовым, прежде чем попасть в кабинет бургомистра.

— Кто вы такой? — спросил его Ентц.

— Я из села Кочиц…

— Я спрашиваю, кто вы такой?

— Антон Лезер.

— Что вы хотите?

Антон стал рассказывать о событиях в селе. Когда же замолчал, то увидел, что его рассказ не произвел должного впечатления ни на бургомистра, ни на каменщика. Тогда Лезер заговорил вновь. Он не жаловался на отсутствие фантазии и потому нарисовал убедительную картину, что могут натворить в селе эти бандиты, если надолго там задержатся.

Лезер видел уже свое село в развалинах.

Ентц сел на стул, но старался не смотреть пришедшему в глаза, так как пока не знал, чем ему помочь. К тому же Ентц имел право сомневаться в правдивости незнакомца.

— Они ведут себя, как дикари. — продолжал Антон. — До сих пор были только цветочки… А какой смысл мне врать вам? Завтра они будут здесь, в Вальденберге, так сказал их унтер-офицер. И тогда вы сами убедитесь, что я говорю правду.

Ентц вскочил со стула и нервно заходил по комнате. Потом остановился прямо перед Георгом и незаметно подмигнул ему.

— Они грабят мирное население! — говорил Лезер. — А кто даст гарантию, что они не сожгут все село и не убьют его жителей? Они арестовали нашего бургомистра. И кто знает, жив ли он еще. Эти нацистские бандиты способны на все! — Он сделал небольшую паузу, а затем набросился на Ентца: — Сделайте же что-нибудь! Не прячьтесь за своим письменным столом! В Вальденберге у вас тихо, и вы этим довольны! А все кругом пусть горит и рушится? Вас это не касается, так, да? Вы не хотите жертвовать своим покоем? События в нашем селе вас нисколько не интересуют, да? А ведь вы сами на очереди у нацистов. Вы хотите бросить нас им на растерзание! Думаете, что они до вас не доберутся? Если у вас есть сердце, сделайте же что-нибудь, а не приставайте ко мне с ненужными расспросами!

Достав из ящика стола чашку, Ентц налил в нее воды и подал Антону:

— Пей!

Лезер отпил из чашки несколько глотков. Холодная вода немного успокоила его.

— У нас есть отряд вооруженных рабочих, но это немногочисленный отряд. Все наши товарищи охраняют общественные здания в городе. У нас каждый человек на счету.

Антон сразу как-то сник. Ентц перестал ходить по комнате.

— Тогда, по крайней мере, примите меры, чтобы эти бандиты не застали вас врасплох, — посоветовал Антон.

Грегор стукнул кулачищами по столу и сердито прорычал:

— Пусть только главарь этой банды попадется мне на глаза! Я с ним так разделаюсь, что…

— Замолчи ты! — приказал ему Ентц.

— Разве я не доказал, на что способен? — не успокаивался Грегор.

— Нечего хвастаться своими кулаками!

— Посмотрел бы ты на эту церковную крысу, когда он грохнулся на пол…

— Да замолчи ты наконец!

— Хорошо, хорошо. Только учти, если этот бандит появится здесь, я тебя не послушаю.

— Тогда возьмите и меня с собой, — попросил Антон. — Я его видел в лицо и запомнил на всю жизнь. Возьмите меня, и я вам его покажу!

Ентц покачал головой.

— Вы что, не верите мне?

— Об этом не может быть и речи, — сказал Ентц.

— Что я должен делать?

— Ждать! — бросил Ентц.

Около девяти часов вечера Раубольду наконец удалось связаться по телефону с Гербертом Ентцем. Слышимость была неважной, голос все время заглушал какой-то шум.

— Я сейчас хвачу трубкой об стенку! — ругался Раубольд.

Когда на мгновение шум прекратился и слышимость стала хорошей, Раубольд услышал:

— Приезжай ко мне в ратушу! Ты мне нужен для важного дела.

И снова в трубке что-то заклекотало, заглушив голос Ентца. Раубольд чертыхнулся и бросил телефонную трубку на стол.

Минут через десять с тюремного двора выехал грузовик. Улицы города были пустынны.

— Хиндемит, ты что, с ума спятил? Гонишь как угорелый! — набросился Раубольд на шофера.

У дома священника Раубольд вдруг попросил остановиться.

— Забегу на минутку к священнику.

Перейдя на другую сторону улицы, он позвонил в дом к Пляйшу.

Ждать пришлось долго. Наконец за закрытой дверью послышался голос священника:

— Кто там?

— Дьявол, — ответил Раубольд.

Дверь приоткрыли, но лишь настолько, чтобы можно было рассмотреть пришедшего.

Раубольд с силой нажал на дверь и вошел в коридор.

— Я же знал, что вы откроете только черту. Войдемте в комнату! — предложил Раубольд и первым вошел в комнату священника. — В воскресенье у вас в соборе служба. Так вот, я решил побеседовать с вами по этому поводу, — выпалил Раубольд. — Вы будете говорить о новом порядке в нашем городе. Я сам приду послушать вашу проповедь. Если же вы будете говорить что-нибудь не так, я сам проведу службу. А если вы хоть слово скажете против антифашистских властей, я вас пристрелю!

И так же неожиданно, как появился, Раубольд покинул дом ошеломленного священника.

— Жениться мы не будем, доктор, — уверенно заявила Шарлотта.

Каддиг поднял бокал с вином и, посмотрев его на свет, кивнул головой. Было только неясно, то ли он одобрял вино, то ли соглашался с Шарлоттой. Его желание сбылось: он сидел в квартире Шарлотты, где чувствовал себя в большей безопасности, чем в здании ландрата.

Несколько минут оба сидели молча. Стрелки часов показывали полночь. Свечи догорали.

— Нужно положить конец сплетням, которые ходят о нас по городу.

Каддиг опять кивнул.

Они выпили, глядя на свечи, лишь бы только не смотреть друг на друга. Они не знали, как проведут эту ночь и как начнут новый день. Оба хотели, как бы им ни было трудно, довести до конца свое решение.

Шарлотта была в голубом платье, в котором она выглядела старше своих лет. Она надела его впервые. Это платье она сшила специально для встречи мужа, когда он вернется домой, но…

— Скажи, что значит «счастье» в наше время? — спросила она.

Каддиг задумался.

— Вы не знаете, доктор. Оно и не удивительно: сейчас трудно что-либо знать…

Каддиг процитировал строчку из какого-то стихотворения.

— Это твой Гейне, доктор?

— Наш Гейне, Шарлотта.

— Он-то хоть был счастлив?

— По-своему да, Шарлотта.

Спустя минут двадцать Раубольд рассказал Ентцу о своем визите к священнику. Раубольд громко смеялся и в который раз со всеми подробностями принимался пересказывать Ентцу эту историю. Раубольд был убежден, что заранее определил направление воскресной проповеди священника.

Ентц слушал друга не прерывая, изредка усмехаясь.

Неожиданно Раубольд спросил:

— Скажи, тебя интересует эта история или тебе скучно слушать? О чем ты думаешь?

— О лошадях.

Раубольд почесал затылок. На лице его появилась такая мина, будто он собирался вот-вот заплакать.

— Твой комендант произвел незаконную сделку.

— Его ругать не за что. Завтра я сам с ним поговорю. Пусть он лучше паровозами занимается, а не лошадьми.

— А что он понимает в паровозах?

— Порученное ему задание он выполнил: занял станцию. Разве этого мало?

— На сегодня хватит, — ответил Ентц.

Рассмеявшись, он похлопал Раубольда по плечу и сказал:

— Хватит об этом! Нацисты не дремлют, и нам нужно поскорее упрятать их за решетку.

На город опустилась ночь. Дул легкий теплый ветерок. По небу плыли легкие облака. Но вот облака начали расти и постепенно закрыли собой звезды. А потом сгустились черные, грозовые тучи, но дождя пока не было. Ветер крепчал с каждой минутой.

Вскоре поднялась буря. Ветер срывал листья и даже повалил несколько деревьев, создав своеобразную баррикаду на улице. Однако дождя все еще не было.

Раубольд поднял воротник куртки и, втянув голову в плечи, сощурил глаза. Руки невольно сжались в кулаки.

После обеда он сам составил списки лиц, подлежащих аресту. Ентц лично ознакомился с этими списками.

Для производства арестов составили две группы по три человека.

— Поехали, — сказал Раубольд Хиндемиту.

Сначала ехали молча. Раубольд сидел с закрытыми глазами. Вдруг он спросил шофера:

— Знаешь, что тогда произошло, когда они нас забрали?

— Не знаю.

Оба опять замолчали. За шумом мотора не так отчетливо слышалось завывание бури.

— Было это в прошлом году. В воздухе уже пахло весной, хотя дни еще стояли довольно прохладные.

Машина свернула в боковую улицу, скользнув фарами по обочине дороги.

— Они появились после полудня. День был великолепный, но прохладный… Все в перчатках. На мартовском солнышке блестели островки снега…

— Лучше не надо об этом, — попросил Хиндемит.

— Что, нервишки сдают? Если б ты знал, что они с нами сделали… А почему у тебя такие слабые нервы?

— Нервы у меня совсем не слабые. У меня все в норме: и глаза, и уши, и нервы в том числе… Зачем мне нужны твои воспоминания? Для меня важнее то, что происходит сейчас. А тогда? Тогда, правда, я не был с вами… Но тогда я вообще ни с кем не был. Что я тогда понимал? Да ничего. Свою историю лучше расскажи другим. Мое дело — повиноваться, что я и делаю. Может, ты рассказываешь это для того, чтобы я не испугался? Так сказать, подготавливаешь меня к событиям сегодняшней ночи? — И он нажал на педаль газа. Мотор взревел, рванув машину вперед.

— Все это немного не так, — тихо заметил Раубольд. — Ты не слышал, как кричали наши товарищи. Мне они мало что сделали, но вот другим… Мне только несколько раз дали ногой в живот. Я упал. Помню только как через меня перешагнули, а потом уж ничего не помню. Тогда у меня были слабые нервы…

— Вот мы и приехали, — заметил Хиндемит.

Раубольд вылез из кабины. Товарищи, ехавшие в кузове, спрыгнули на землю. Они обошли дом, заглянули в сад, в темные окна.

Раубольд постучал в дверь. Наконец в доме зажгли свет. За дверью послышались шаги.

Дверь отперли. Порыв ветра распахнул ее настежь. На пороге стояла женщина.

— Где он? — спросил Раубольд и прошел в дом.

Женщина молчала. Раубольд бросился вверх по лестнице. Хиндемит — за ним. Раубольд ударом ноги раскрывал одну дверь за другой.

Наконец они попали в спальню. Посреди комнаты стоял тот, кого искал Раубольд. На мужчине была чистая сорочка и хорошо отутюженные брюки. Стоя перед трехстворчатым зеркалом, мужчина не спеша завязывал галстук. Услышав стук открываемой двери, мужчина не обернулся, хотя в зеркале увидел и Раубольда и Хиндемита.

— Выходи! — гаркнул на мужчину Раубольд.

— Как, без галстука?!

Раубольд ожидал сопротивления, чего угодно, только не этого. Он не любил канителиться с врагами. Зачем? Он был противником долгих и, как ему казалось, никому не нужных допросов. Он обычно обходился несколькими фразами: «Кто ты такой?», «Нацист?», «Тогда к стенке!» Он не любил попусту тратить время.

«А он вовсе не ошеломлен. Значит, он ждал нашего прихода? Он так спокоен… Я в его положении вел бы себя по-другому. Помню, когда он в свое время ворвался ко мне со своей оравой, я пытался даже защищаться», — думал Раубольд.

Мужчина, стоявший перед зеркалом, не делал никаких попыток сбежать. Казалось, он был доволен своим положением.

— Проклятый чистоплюй! Бандит! — выругался Раубольд.

Нацист даже не обернулся и продолжал завязывать галстук, поправляя узел и не обращая никакого внимания на Раубольда, будто он был его собственным шофером, который сейчас повезет его на бал.

«Может, он так же будет себя вести, когда его начнут пинать ногой в живот? Или пальцами тыкать в глаза?»

Раубольд не ожидал от нациста такой выдержки.

— Хотите повязать галстук, чтоб вам было удобнее висеть на нем? — спросил Раубольд тоном, каким раньше ни с кем не говорил.

Штурмфюрер СА Нестман еще неделю назад возглавлял отряд, занимавший город. Этот нацист насильно выгонял всех жителей на строительство заграждений, угрожал им в случае неповиновения расстрелом, ругал самыми грязными словами. Сейчас, повернувшись наконец к Раубольду лицом, Нестман с улыбкой спросил:

— Висеть, а почему?

Раубольд не сдержался и плюнул на пол. И если бы Хиндемит не схватил Раубольда за плечи, он ринулся бы на гитлеровца с кулаками. Нацист своей невозмутимостью взбесил Раубольда.

Нестман был одет по всем правилам этикета. Правда, узел галстука все же ему несколько не удался, зато сам галстук был подобран безукоризненно. Галстук весенней расцветки как нельзя лучше гармонировал с весенним костюмом, от которого чуть-чуть попахивало нафталином.

Нестман, казалось, вовсе и не собирался идти с Раубольдом. Жена нациста стояла на лестнице, что вела во двор. У женщины было такое выражение лица, будто она давным-давно ждала этого дня и вот наконец дождалась.

— Ну, Нестман, пошли! Антифашистские органы власти…

— Я протестую, — спокойным тоном перебил его нацист с пренебрежительной усмешкой на губах.

Раубольд вытащил пистолет.

— Этим вы меня не испугаете. Я требую предъявить ордер на арест. Если он у вас имеется, я пойду с вами. Если же вы меня расстреляете, вам придется нести за это ответственность. Мертвый Нестман вам ничем не поможет. Вам это прекрасно известно, и потому вы меня не застрелите.

Раубольд вдруг выстрелил в зеркало. Оно мгновенно разлетелось вдребезги.

— Бессмысленное насилие, — заметил нацист, — этим вы ничего не добьетесь. За многие годы вы так ничему и не научились. Вы до сих пор цепляетесь за одно-единственное средство — грубую силу, будто живете в средние века.

Гитлеровец стоял в нескольких шагах от Раубольда, пытаясь загипнотизировать его взглядом, но Раубольд молчал.

И вдруг Нестман ясно понял, что ему не удастся провести Раубольда. Нацист сразу как-то сник. Он почувствовал, что смешон в своем светлом гражданском костюме с галстуком весенней расцветки. Ему бы сейчас портупею… Нестман видел, что антифашисты еще неумело пользуются своей властью, зато их нельзя было упрекнуть в недостатке упорства. Страх парализовал Нестмана. Молчание коммуниста Раубольда полностью обезоруживало его. Нацист начал хрустеть пальцами. Ему захотелось присесть, будто он очень устал. Голова так гудела, что он боялся упасть. Упасть и разбиться в собственном доме! И его собственная жена будет свидетельницей этого позора!

— Ты — мерзавец! — бросил нацисту Раубольд и распахнул дверь, пропуская Нестмана вслед за Хиндемитом.

— Что вы со мной сделаете? — спросил Нестман.

Раубольд молчал. Нацист медленно вскарабкался в кузов грузовика. Он даже не обернулся. На пороге его дома стояла жена. Казалось, он не обращал внимания на то, куда его везут. Нестман уже не управлял собой.

Георг Хайнике долго не мог уснуть. Как он мог уснуть, если на душе было так неспокойно? Он думал, что ему еще нужно сделать.

Сидя в своей коляске инвалида, он еще раз вслух прочел свою речь, даже жестикулируя при этом. В голову лезли новые выражения, которые казались более красноречивыми и доходчивыми, но он не стал переделывать речь.

Сегодня Георг чувствовал себя неплохо, однако вставать из коляски не рисковал. Странно, но сегодня он не чувствовал никакой усталости. Это ему не нравилось: он знал, что теперь ни за что не заснет. Он не чувствовал сегодня никаких болей, которые мучили его в другие вечера. Все было не так, как в другие дни. Во всем теле ощущалась какая-то удивительная легкость. Уж не признак ли это ухудшения его состояния?

Георг отогнал от себя эту мысль. Он возлагал большие надежды на грядущий день. Для установления власти в городе антифашистам потребуется всего четверо суток. А ведь какие-нибудь четыре недели назад он и думать не думал о том, что им удастся организовать и провести восстание.

Георг подкатил коляску к радиоприемнику. Берлин безмолвствовал. Другие радиостанции передавали в эфир музыку, будто никакой войны и не было в помине. Он послушал легкую музыку. Мир ничего не знал ни о нем самом, ни о Вальденберге, ни о штабе антифашистов, где они обсуждали свои вопросы. Чей-то внушительный бас пел популярную в то время американскую песенку: «Глори, Глори…».

Георг дослушал песенку до конца, улыбнулся и кивнул головой. Затем покрутил ручку настройки. Поймал концерт камерной музыки, посмотрел на часы. Они показывали без двенадцати минут двенадцать часов ночи.

Он погасил свет и растворил окно. Ветер еще не утих. Георг подставил лицо свежему ветру, затем с трудом встал из коляски и подошел к раскрытому окну. Высунувшись из окна, начал вглядываться в темноту ночи.

Вдруг он услышал чьи-то шаги, однако, сколько ни напрягал зрение, разглядеть никого не смог. Шаги то приближались, то замолкали, то слышались снова и более отчетливо. Вот перед окном Георга промелькнула чья-то тень и замерла на месте.

Георг отошел от окна и нажал выключатель: широкая полоса электрического света упала на улицу. На противоположной стороне улицы, прижавшись к стене, стоял мужчина. За спиной у него виднелась винтовка, на ногах — сапоги с высокими голенищами, на голове — фуражка с козырьком.

— Эй! — окликнул мужчину Георг. — Что ты там прячешься?! Нацисты уже не вылазят из своих нор, так что можешь и днем и ночью свободно ходить по улице. Куда тебе надо? Зайди на минутку ко мне!

Мужчина сделал несколько шагов, чтобы выйти из полосы света. Движения его были неуверенными.

— Кто ты такой?! — крикнул незнакомцу Георг.

Очередной порыв ветра заглушил бы ответ мужчины, если бы он даже и ответил.

Вдруг незнакомец припустился бегом. «Значит, он ничего не ответил? А может, просто выругался?» — подумал Георг.

Хайнике еще долго смотрел в окно, потом сел в коляску, обхватил голову руками и задумался. Может, Ентц приставил к его дому часового? Однако вряд ли… Ведь Георг сам отослал всех часовых.

Ровно в полночь Георг надел ботинки, куртку и вышел в коридор. Его охватило легкомысленное желание погулять по улице. Он отворил входную дверь и вышел навстречу ветру. Он шел, опираясь на палку с железным наконечником, который тихо звякал при каждом соприкосновении с булыжниками мостовой. Он шел в том направлении, куда убежал незнакомый мужчина с винтовкой.

Георг пошел через парк. Это был кратчайший, но далеко не легкий путь в нижнюю часть города.

«В этом парке летом нужно обязательно организовать народное гуляние с разными увеселительными балаганами и пивнушками», — размышлял Георг. Странно, но сегодня он и усталость почувствовал не сразу. Время от времени останавливаясь, чтобы немного передохнуть, он шагал дальше.

«Я его обязательно найду», — подумал Георг о незнакомце.