Глава XXXIX

От Лилы вестей не было, но Германия отступала на русском фронте; её армия потерпела поражение в Африке; Сопротивление переставало быть безумием, и рассудок начинал воссоединяться с сердцем. Марселен Дюпра сам принимал участие в наших подпольных собраниях. Тем не менее в глазах властей его престиж достиг апогея: в мае 1943-го встал вопрос о его назначении мэром Клери. Он отказался.

— Надо проводить различие между вещами историческими и неизменными и таким изменчивым и преходящим явлением, как политика, — объяснил он нам.

Личность хозяина «Прелестного уголка» очаровывала оккупантов не меньше, чем его кухня. Его эрудиция и красноречие, достоинство, которое придавали ему как импозантная внешность, так и спокойная уверенность, с какой он в самых трудных условиях выполнял поставленную перед собой задачу, производили впечатление даже на тех, кто сначала называл его коллаборационистом. Больше всех его уважал генерал фон Тиле. Между этими двумя завязались странные отношения — можно было даже назвать это дружбой. Говорили, что генерал презирает нацистов. Как-то раз он сказал Сюзанне:

— Знаете, мадемуазель, фюрер говорит, что дело его будет жить тысячу лет, Я бы лично скорее поставил на дело Дюпра. Несомненно, оно будет иметь лучший вкус.

Один из его лейтенантов позволил себе объявить о прибытии вождя люфтваффе в следующих выражениях:

Герр Дюпра, один из ваших самых тонких ценителей сможет лично убедиться, что Франция не утеряла ничего из того, что составляет её славу.

Присутствовавший при этом фон Тиле отвёл офицера в сторону и обрушил на его голову несколько замечаний, которые тот, очень бледный, выслушал, стоя по стойке «смирно». После чего генерал лично принёс Марселену свои извинения. Когда я видел, как генерал берёт Марселена под руку и, беседуя, прогуливается с ним в садике «Прелестного уголка», я чувствовал, что оба они сумели переступить через то, что Дюпра презрительно именовал «обстоятельствами» или «условиями», и нашли точки соприкосновения, позволяющие прусскому аристократу и великому французскому кулинару говорить на равных. Но по-настоящему я понял, как далеко продвинулись две эти избранные натуры во взаимном уважении и даже «братании» во время битвы, только когда Люсьен Дюпра рассказал мне, что его отец тайком даёт уроки кулинарии генералу графу фон Тиле. Сначала я не поверил:

— Ты смеёшься надо мной. У фон Тиле сейчас должны быть другие заботы.

— Может, как раз поэтому. Вот посмотришь.

Я пожал плечами. Если бы мне сказали, что генерал играет на скрипке, чтобы рассеяться, я бы счёл это нормальным: о любви немцев к музыке говорено и переговорено, это стало штампом. Во время оккупации самым лёгким было видеть в немцах только преступников, а во французах — только героев. Но чтобы один из самых известных командующих вермахта был в глубине души так уверен в грядущем поражении, что искал забвения, беря уроки кулинарии у французского повара… — нет, это противоречило всему, что мы вкладывали в термин «немецкий генерал». Ненависть питается общими словами, и такие фразы, как «типичная прусская физиономия» и «типичный представитель расы господ», способствуют росту невежества.

Я расспрашивал Люсьена Дюпра почти грубо:

— Это тебе отец рассказал? Он вполне способен выдумать такое, чтобы придать себе важности. Это на него похоже. «Месье, знаете генерала фон Тиле, победителя Седана и Смоленска? Это я его всему научил».

— Я тебе говорю, два-три раза в неделю генерал приходит к отцу учиться готовить. Конечно, генерал не хочет, чтобы об этом знали, потому что дело принимает для них дурной оборот и это выглядело бы как акт отчаяния или даже пораженчество. Они начали с глазуньи и омлетов. Не понимаю, что тебя удивляет.

— Меня ничто не удивляет. Мы все по горло в крови и дерьме, а эти избранные натуры возвысились над варварством. Немецкая мощь нуждается во французской тонкости и умении жить. Эти двое творят будущее. Хотелось бы мне посмотреть на этот бардак.

— Я тебе скажу.

В тот же день, когда я выходил из конторы, Люсьен шепнул мне на ухо:

— Сегодня вечером, около одиннадцати. Я оставлю дверь в коридор приоткрытой. Но будь осторожен. Они большие друзья, и отец этого не простит.

Я пришёл пешком. Я опасался патрулей, которые каждую ночь начали прочёсывать поля и леса в поисках сигнальных огней для самолётов.

Я прокрался в коридор со стороны кухни. Дверь приоткрыта. Держа башмаки в руке, я подошёл ближе и заглянул внутрь.

Фон Тиле был без мундира, в фартуке. Казалось, он сильно выпил. Рядом с ним был Марселен Дюпра; надменный и чопорный в своём колпаке, он держался с преувеличенной важностью, что также объяснялось двумя пустыми бутылками из-под вина и одной сильно початой бутылкой коньяка на столе.

— Незачем сюда приходить, Георг, если ты не слушаешь, что я говорю, — ворчал Дюпра. — У тебя нет больших способностей, и, если ты не будешь в точности выполнять все мои указания, ты ничего не добьёшься.

— Но ведь я выучил это наизусть. Полтора стакана белого вина…

Какого белого вина?

Генерал молчал с лёгким удивлением во взоре.

— Сухого! — пробурчал Дюпра. — Полтора стакана сухого белого вина! Чёрт возьми, это же нетрудно!

— Марселен, неужели ты хочешь сказать, что если вино не сухое, всё пропало?

— Если хочешь приготовить настоящего фаршированного кролика по-нормандски, надо, чтобы вино было сухое. Или уж лей что хочешь. Что ты ещё положил в фарш? Нет, это просто невероятно, Георг. Не могу понять, как человек твоей культуры…

— У нас разная культура, Марселен. Поэтому мы и нуждаемся друг в друге… Я положил три кроличьи печёнки, сто граммов поджаренной ветчины, пятьдесят граммов хлебного мякиша… чашку лука…

Слышалось гудение бомбардировщиков союзников, пролетавших над побережьем.

— И всё? Мой генерал, у тебя голова была занята другими делами. Наверно, ты думал о Сталинграде. Я тебе говорил положить кофейную ложечку пряностей… Завтра начнём снова.

— У меня уже три раза не получилось.

— Нельзя побеждать на всех фронтах сразу.

Оба были совершенно пьяны. В первый раз я обратил внимание на их сходство, и оно поразило меня. Фон Тиле был ниже ростом, но у него было почти точно такое же лицо с тонкими чертами и маленькими седыми усами. Дюпра с отвращением оттолкнул блюдо с провинившимся кроликом:

— Дерьмо.

— Ну что ж, Марселен, хотел бы я видеть, как бы ты командовал танковым корпусом. Минуту они молчали, оба мрачные, потом бутылка коньяка перешла из рук в руки.

— Сколько это ещё продлится, Георг?

— Не знаю, старина. Кто-то эту войну выиграет, это точно. Скорее всего, твой кролик по-нормандски.

Я осторожно скрылся. Назавтра же в Лондон отправили сообщение, что у генерала, командующего «пантерами» в Нормандии, появились признаки упадка духа.

Пекинес Чонг заслуживал звания связного Сопротивления. Каждый раз, когда хозяйка приходила за ним ко мне в контору, — кроме тех случаев, когда её почтительно сопровождали господин Жан или сам Марселен Дюпра, — она сообщала мне о замыслах гестапо или о том, как немцы готовятся к «приёму гостей» на Атлантическом побережье. Некоторые из наших товарищей спаслись только благодаря этим сведениям. Графиня сказала мне также, что Лила живёт в Париже с родителями, но часто проводит несколько дней на вилле недалеко от Юэ.

Вскоре Лила снова появилась в «Прелестном уголке», по-прежнему в сопровождении Ханса и фон Тиле. Их называли «трио». «Оставьте в час дня столик для трио», — говорил Люсьен Дюпра. Я всегда узнавал о её присутствии от господина Жана, который ставил меня в известность с сокрушённым видом. «Малышка» здесь со своими немцами, для бедного Людо это, наверное, как нож в сердце. Но это было не так. Говорят, что любовь слепа, но в моём случае имело место как раз обратное. Мне казалось, что в отношениях «трио» есть что-то, что от меня ускользает. Я был уверен, что Лила — не любовница фон Тиле; я не был даже уверен, что она любовница Ханса. Комичная фраза: «Наши владения на берегу Балтийского моря были рядом», которую она произнесла, чтобы объяснить свои отношения с немецкими «кузенами», начинала напоминать мне «личные» сообщения, которые мы получали из Лондона: «Нынче вечером птицы снова будут петь» или же: «Колокола затопленного храма зазвонят в полночь». Я смутно догадывался, что между этими прусскими помещиками и не менее аристократичной полькой существует какое-то сообщничество, но его подлинная суть от меня ускользала. Как-то я столкнулся с Лилой, когда она выходила со своими двумя юнкерами из ресторана. Я несколько месяцев её не видел, и меня поразила перемена в ней. В выражении её лица, когда она меня увидела, светилась гордость, почти торжество, как если бы она хотела сказать: «Вот увидишь, Людо, вот увидишь. Ты во мне ошибался».

На следующей неделе это впечатление подтвердилось самым неожиданным образом. Лила влетела ко мне в контору, и едва я успел встать, как она уже меня целовала.

— Ну, мой Людо, что ты поделываешь?

Годы прошли с тех пор, как я её видел такой весёлой и счастливой.

— Да не знаю, в общем. Ничего особенного не делаю. Занимаюсь бухгалтерией «Прелестного уголка» и воздушными змеями, когда время есть. Дядя уехал, и я пытаюсь делать что могу.

— Куда он поехал?

— В Шамбон-сюр-Линьон. Это в Севеннах. Не спрашивай, что он собирается делать на другом конце страны, я ничего не знаю. Он мне сказал только, что они в нём нуждаются там. Потом взял ящик с инструментами и уехал.

Я видел, что ей хочется мне что-то сказать, но она сдерживается, и различал даже немного иронии в её глазах, как будто она жалела меня за то, что я не знаю, чем она так довольна.

— Ханса назначили в штаб в Восточной Пруссии, — сказала она.

— Вот как!

Она рассмеялась:

— Конечно, тебе это неинтересно.

— Мягко говоря, да.

— Так вот, ты ошибаешься. Это очень важно. Знаешь, я имею на Ханса большое влияние.

— Не сомневаюсь.

— Готовятся важные события, Людо. Ты скоро узнаешь.

Я чувствовал, что она хочет рассказать мне больше. Я чувствовал также, что лучше пусть она не говорит.

— Ты всегда считал меня легкомысленной, ещё с нашей первой встречи. И я знаю, что обо мне говорят местные жители. Ты напрасно их слушаешь.

— Я никого не слушаю.

— Ты ошибался насчёт меня, мой маленький Людо. -Но…

— Скоро ты будешь просить у меня прощения. Думаю, что мне наконец удастся сделать что-то необыкновенное. Я тебе всегда говорила.

Она быстро поцеловала меня и вышла, бросив мне с порога ещё один торжествующий взгляд.

Через несколько дней я встретил её на вокзале в Клери, она выходила из машины; с нею был фон Тиле. Она помахала мне, и я помахал в ответ.

Загрузка...