Времена года

Сентябрь

Первый месяц осени, месяц прощания с летом. На солнце тепло и даже жарко, но в тени прохладно, а временами и холодно. Иногда — дождь. В конце месяца первый, а иногда и основательный заморозок, но не всегда. В такое время белеют вершины гор, освободившиеся летом от снега, седеет фиолетовая полоска еловых лесов. Но проглянет сквозь облака солнце, и снег исчезает.

Цветами осени начинают расцвечивать горы: горят золотисто-яркими свечками осины, березки. Постепенно желтеют листья и на деревьях вокруг дач. В середине месяца, а иногда в конце начинает падать золото листьев на землю, и дачи разукрашивают в красные, желтые, багровые тона. Кое-где еще отцветают одиночные мальвы, шалфей и осот.

Жухнет трава и поникает к земле. Созрели ягоды шиповника, барбариса, боярки. В горах копают картошку, и по нашему ущелью потянулись машины с урожаем полей. Идет сбор яблок. На базарах и в магазинах — горы помидоров, яблок, дынь и арбузов.

В нарядном убранстве цветы осени — хризантемы. Обогретые солнцем, они источают сильный пряный аромат, и уж на них насекомых — целые рои, и больше всех среди них мух-пчеловидок, эристалий. Жужжат их веселые последние предзимние рои.

Окончательно исчезли дикие пчелы, отошли вместе с цветками, отработались. По жухлой траве кое-где разгуливают большие богомолы, пристраиваются на солнышке прогревать брюшко, чтобы ускорить созревание яичек. В укромных местах уже видны их причудливые яйцекладки. Не стало сверчковых спевок: холодно. Затихли ночи. Теперь только вечером напевают самые ретивые степные музыканты. К концу месяца они переходят на робкие дневные переклички, вечерами уже холодно. Маленькие большеголовые черные сверчушки разыскивают места для зимовок, прячутся в щели, проникают в дома и в подвалы. Зачуяв приближение осени, в дома забираются мухи, пауки, сенокосцы. Осы, будто предчувствуя близкий конец, еще больше осмелели, нападают на сладкое без осторожности. Их семьи распадаются: работницы-добытчицы погибают, из гнезд вылетают молодые самки и самцы.

Весело порхают голубянки, желтушки, не спеша, но настойчиво к югу летят поодиночке белянки. Нарядные жуки-коровки с далеких низин летят в горы на зимовочные скопления, еще трудятся неунывающие бражники языканы, разыскивают одиночные цветки. Летают большие стрекозы, усевшись на возвышении, ворочают во все стороны головой, увенчанной большущими глазами, высматривая добычу. Готовятся к зиме муравьи. Многие, закончив дела, ушли в подземелья на долгий отдых, наружу почти не показываются. Рыжие муравьи усиленно расширяют подземные жилища, зимовочную жилищную площадь, а землю выносят наружу и укладывают на поверхность своей кучи, переслаивая ее палочками и соринками. Получается хорошая крыша и от дождя, и от стужи. Мелким кобылкам осень будто нипочем. Чуть пригреет солнце, и отовсюду несутся их неумолчные песни, к вечеру ляжет на сад тень, чуть похолодает, и все общество музыкантов смолкает.

Птицы собираются улетать на южную сторону. На севере уже холода, и не случайно поэтому появляются первые стайки скворцов-северян. Ночами с неба раздаются крики перелетных птиц. Иногда, будто прощаясь с летом, неожиданно задудит удод, распоется легкомысленный скворец-одиночка, да щурки высоко в небе затеют перекличку. Как и ранней весной, днем выползают погреться на солнышке змеи и ящерицы. Скоро они спрячутся в глубокие норы на всю долгую зиму.

Из аквариума лягушата с длинным хвостом — неумелые пловцы. Стукаются головками о бетонные стенки. Выходят на ночь на охоту, но утром рано возвращаются. Потом, повзрослев, уходят совсем, расселяются в стороны, чтобы вместе не было тесно.

Из окна машины случайно бросил взгляд на пустошь под горами и увидал лиловые цветы мороза, цветка — предвестника осени.

Часто, особенно утром, прилетает семья скворцов: взрослый самец и пятеро молодых. Отец семейства садится на столб и распевает по-весеннему. Быть может, вспоминает золотую пору своей жизни. Молодежь слушает. Не зря поет, посвящает свой дом детям. Впереди неизвестно что будет, если старики погибнут, кто-либо из молодых займет скворечник.

Галки табунятся в большие стаи. Каждый вечер летят с полей на ночлег в горы. Иногда они садятся на вершину опоры линии высоковольтной передачи. Слетают с нее на землю, снова взмывают в воздух, опять садятся, шумно перекликаются, ждут остальных. Подлетает еще стая. Галок так много, что черной кажется земля под столбом, и сам он, весь ажурный, темнеет от множества птиц. Прилетает третья стая. Потом четвертая. Наконец собрались все вместе, снялись со столба и потянулись тучей к далеким горам. На день галки разбиваются на мелкие стайки. Так проще, легче добывать пищу.

Ползет по руке муха — ну и пусть ползет, не мешает! И вдруг больно жалится. Рука вздернулась. А муха снова на руку, точно на то же самое место садится. Оказывается, мухи-то не обыкновенные, а особенные, кровососущие или, как их называют, жигалки. Раньше их не было. Жигалка очень похожа на домашнюю муху. Это сходство помогает в разбойничьем деле. Появляются жигалки только осенью. Из-за жигалки в народе существует твердое убеждение, что к осени обычные и безобидные мухи начинают кусаться.

Со всех сторон из-под травинок несутся призывные песни кобылки хортиппуса. Теперь мне знаком их язык. «Чр-р-р-р!». Потом через долгую паузу снова: «Чир-р-р-р!» Это значит: «Я здесь, я жду, я зову». Когда самец удостоен внимания, он распевает иначе: «Чир-чир-чир-чир-чир-чир… Чир-чир-чир-чир-чир-чир!» Самка с удовольствием и благосклонностью слушает песни кавалеров.

Куча песка на дороге понравилась пчеле-мегахиле. Она вырыла в нем норку и стала таскать кружочки, выгрызенные из зеленых листочков. Носила она их не как попало, а по строгим правилам. Листочки клала под брюшко, строго горизонтально, слегка отставив от тела, и придерживала их на лету ногами. Так удобней, меньше сопротивление воздуха, а при наклонах и тормоз, и планирующая поверхность.

Вырыли в песке норки и черные осы-помпилы, охотницы на пауков. Видимо, и у них там ячейки с парализованной добычей. К осени осиные гнезда разрослись, стали большими. Осы шныряют везде и всюду, каждая приспособилась к своему узкому ремеслу: кто ловит мух, кто добывает сладкое. Соседство ос с человеком проходит благополучно, если только не трогать их самое сокровенное — жилище. Поэтому дачники терпят ос, осы терпят дачников.

Пахнет осенью, воздух стал упругий, свежий, ночи удлинились, стали прохладными. Утром воробьи прилетели, и один из них полез в скворечник. Приглядывает зимние квартиры.

С высоких густых карагачей раздался громкий хор множества чирикающих воробьев. Старые воробьи давно уже вывели свое потомство в «люди» и, собравшись большими стаями, кочуют вместе, а утром рано о чем-то долго и шумно судачат. Какое значение этого хорового пения — никто не знает. Теперь так будет всю осень и всю зиму, до самой весны.

Иногда прилетают ласточки. Усядутся на проводах рядками, чистятся, перебирают перышки. Особенно часто чешут лапкой под крылышком, отставив его в сторону. Одна ласточка совсем как собачка, даже головку почесала. Наверное, милых щебетуний беспокоят паразиты. На них известны особые ласточковые блохи, живут маленькие пухоеды. Будто сговорившись, ласточки на проводах располагаются друг от друга на равных расстояниях примерно в сантиметрах восемнадцати-двадцати, но не ближе. Если между птицами оказалось свободное место, его вскоре занимают. Иногда какой-нибудь несмышленыш нарушает недозволенный промежуток, тогда его сосед, слегка наклонившись и с выражением явного недовольства, направит к нему свой клюв-шпагу. Виновник, раскрыв клюв, попискивая, просит прощения. Но угроза не прекращается, и неудачник или ищет свободное место на проводе, или пристраивается с краю цепочки сидящих птиц.

Почему так строго соблюдается обязательное расстояние между сидящими птицами? Неужели скворцы так привередливы, что близко рядом с собой не терпят соседа? Меня занимала эта загадка. Отгадка же на нее нашлась просто. Птицы в любой момент должны быть готовы взлететь, особенно когда грозит опасность, напал хищник или просто всей стаей необходимо сразу направиться в полет. Сидящие же слишком близко на взлете заденут друг друга крыльями и могут упасть. Правда, в воздухе можно выправиться. Но разве это дело! Да и не дело трепать друг у друга крылья!

Что-то случилось, что-то произошло! Раздался шум, крики, свист. Кто-то бил по железу, кто-то выстрелил из ружья. Я выскочил из домика. Над дачами в воздухе носилась громадная стая скворцов. Наверное, несколько тысяч. Они были не прочь полакомиться виноградом, яблоками. Ну, куда там при таком шуме! Прогнали дачники скворцов. Помчались птицы искать спокойное место. Молодые скворцы полиняли, нарядились в костюм взрослых, хотя и чуточку отличаются от них, не такие черные, не такие блестящие. Недавно прилетело шесть птиц, сели на провода: один из них запел и закричал коршуном.

Осенний визит скворцов к своим скворечникам подмечен давно орнитологами. Считается, что это посещение вызвано тем, что длина дня становится такою же, как и весной. Продолжительность светового дня якобы обманывает скворцов. Но я этому не верю. Ученые издавна отняли у птиц и зверей элементарные проявления чувств и разума из страха перед так называемым антропоморфизмом.

С утра на небе появились легкие серебристые облака. Тонко запели провода. Но не надолго. Временами налетал ветер, и тогда флюгер метался в разные стороны. Он чаще стал показывать западный ветер. Давно его не было! Присмотрелся к муравьям. Они закладывали ходы своего жилища. С гор прилетели сороки и раскричались во всю глотку. Ночью, проснувшись, я был поражён необычной тишиной, молчали и сверчки. В воздухе пахло влагой и прохладой. А утро встретило пасмурным небом с серыми облаками, они закрыли вершины гор. Термометр показывал девять градусов. Днем заморосил мелкий дождик. Ласточки, видимо, не ждали холода. Некоторое время они носились высоко над дачами, потом исчезли. Дачники потянулись вереницей на автобусную стоянку, поспешили в город, в теплые квартиры. Природа потеряла обаяние. Неужели наступила осень, и больше не будет тепла? Смотрю на гнезда ос. На них еще немало ячеек, прикрытых белыми шапочками. Под ними молодые самцы и самки. Они еще должны выбраться из своих колыбелек. Раз так, то еще должно быть тепло.

Стало заметно прохладней, прекратились жаркие дни. Совсем исчезли наши трясогузки. Откочевали. Кобылки выбирают места потеплее, собираются на солнечной стороне дома: тут можно погреться. Хор сверчков стал слабее. Один за другим замолкают певцы, раньше у каждого было свое место. Теперь замолкли под сливой, под таволгой, под караганой.

Рясно расцвели хризантемы и красивее всех стали. Все лето были плохенькими. Хризантемы — цветы осени. Теперь на них появилось целое полчище эристалий, летом их не бывает. Народное название мухи «пчеловидка» — за сходство с пчелами. И, действительно, тот, кто не знает, подумает, что пчела. Не всякая птица станет лакомиться пчелой, чего доброго, ужалит!

В самые теплые часы дня взмахнешь рукой над хризантемами, и в воздух поднимается туча мух и гудит громко, протестующе. Бражники-языканы исчезли. Зато одна наша старая и прилежная посетительница дачи — бабочка-перламутровка с обтрепанными крылышками все еще жива: садится на цветы, кочевать никуда не собирается. Днем греет солнце, но ветерок свежий, прохладный. Замолкли сверчковые хоры. Поют только одиночки, и мне кажется, только одни трубачики.

Большие черные, мохнатые и злые мухи, те самые, которые в теплые дни зимы заполнили все щели домика, сейчас спешно ищут убежища, прячутся. «Будет непогода!» — говорят дачники.

Мухи чуют осень, чуют заморозки. Но дни стоят ясные, теплые, тихие.

К осени округлые предгорные холмы Заилийского Алатау пожелтели, травы засохли, выгорели на солнце. Лишь в ложбинках зеленеют растения, да куртинки шиповника и сорняка софоры выделяются на желтом фоне темными пятнами.

В это время по прилавкам гуляют пожары. Цепочка огня медленно ползет по холмам, пожирая на своем пути сухие растения и оставляя позади себя черную, обугленную и покрытую пеплом землю. Ночью в темноте красные огоньки тянутся изогнутыми линиями, будто иллюминация в городе. Предгорная степь горит несколько дней, пока огонь не остановится, встретив дорогу, полоску зелени, овражек или какое-либо другое препятствие.

Некоторые уверяют, будто пожары полезны. Огонь уничтожает колючий шиповник, сорные травы, и главное, освобождает место для свежей весенней зелени, столь почитаемой скотиной.

Кто-то после пожара копал землю и выбросил наверх кучку земли. На ней лежат грушевидные, размером с грецкий орех шары, полые внутри, с толстыми стенками. Да это же коконы жука лунного копра! Копанки всюду свежие, есть они и там, где не было пожара. Эта работа барсука, отъявленного врага крупных насекомых. Их немало по склонам оврага. Он здесь живет издавна, но заниматься промыслом этой подземной добычи стал только сейчас, в середине сентября. Еще ранней весной жуки выкопали норки, заготовили в них из лошадиного навоза отлично скатанные груши и положили в каждую по яичку. Из яичек стали развиваться личинки жуков, а когда выросли и едва окуклились, на них объявили охоту барсуки.

Барсук — рачительный хозяин своих охотничьих угодий. Только когда личинки достигли предельного возраста, он стал их раскапывать. Немного раньше невыгодно, личинки малы, питаются сохранившимся в груше навозом, о который только выпачкаешься. Немного позже — мягкая белая куколка отвердеет и станет не такой вкусной и питательной. Как он узнает, что пришла пора охоты на подземные кладовые лунного копра? Как он может находить личинок, спрятанных в прочных с толстой оболочкой колыбельках на глубине не менее чем 20–25 см, да еще среди густого запаха гари? Видно, для того, чтобы обнаружить добычу необходимо острейшее обоняние! Если бы не барсуки, то жуков, наверное, было бы больше. Навозники же полезны, они удобряют почву, затаскивая в нее навоз. Первейший истребитель хрущей — отъявленных врагов садоводства — барсук, оказывается, не всегда полезен. Как относительны понятия вреда и пользы!

Впрочем, в природе нет ничего ни полезного, ни вредного. Эти понятия установились только в приложении к человеку, к его хозяйственной деятельности.

Кто-то из дачников положил черствую буханку хлеба на шиферную крышу веранды. Ей обрадовались галки, подняли шум, пока хлеб не раздолбили на кусочки и не растащили его. Сегодня увидал за стадом коров неотступно следующую стайку галок. Что им там понадобилось? Пришлось пойти узнать, в чем дело! Дело же оказалось простое. Воробьи квартирами интересуются. Утром зашумел наш сад: прилетели воробьи, стали проверять квартиры. Кое-кто потащил соломинки. Выходит, правильный прогноз погоды передало радио: к концу дня ожидается похолодание, дождь.

В дом поползли гусеницы совок, молоденькие сверчки, заползла и степенная богомолиха.

Толстая и предусмотрительная жаба незаметно скользнула в подполье. К вечеру, действительно, пошел дождь, и резко похолодало. Он очистил воздух и прибил пыль. Еще больше запахло осенью.

Октябрь

Осень в разгаре. Ночи холодны, но днем еще греет теплое солнце. Иногда наступит ненастье, похолодает, даже выпадет призрачный снежок, ударит легкий морозец, но потом все оттает, и вновь наступит благодатное тепло. В похолоданиях и потеплениях, в этой перемежающейся погоде и проходит осенний месяц октябрь. Но к концу месяца нет-нет да ударит первый настоящий заморозок, и покроются лужицы тонким ледком.

Давно отцвели цветы. Обманутые холодными ночами, будто пережив зиму, кое-где появляются редкие цветки одуванчика. Продолжают цвести до первого мороза хризантемы, на них спасается от бескормицы бесчисленное множество насекомых. Но в сильный заморозок поникают хризантемы и ложатся на землю, побежденные холодом.

Летом все деревья одинаково зелены, сейчас же каждое украсилось по-своему, по-особенному. Ярче всех пламенеют абрикосы. Пожелтели тополя, вязы, яблони. Но дружного листопада все еще нет, слишком сухо, и лист не может расстаться с деревом. Но пройдут дожди, и полетит листва на землю, осыпая золото осени. Тогда сразу прозрачными станут сады, и откроются соседние участки. Холода погнали с севера птиц, и они, путешествуя, появились над нашими землями. Пролетели сибирские скворцы. Протянули стаи уток, гусей. Исчезли ласточки — заморозки погубили мелких насекомых, их главное пропитание. Еще больше табунятся воробьи, совершают налеты на поля, собирают упавшие на землю зерна пшеницы. Перекочевывая к югу, появились хищные птицы: ястреба-тетеревятники, перепелятники. Перед непогодой галки долго кружатся в небе большими стаями, их тоскливые крики долетают до земли. Вершины гор закрыло снегами, поседели ельники, а мыши, предчувствуя наступление холодов, двинулись с гор в низины к поселениям.

В начале месяца с вязов спускаются на землю на тонких паутинках крошечные гусенички кривоусой моли. Им нечего делать на деревьях: листья огрубели, начинают отмирать, пора заботиться о зимовке под подстилкой из опавших листьев.

Окончательно замолкают сверчки, кузнечики, кобылки, уходят из жизни. Но иногда, особенно после похолодания, когда возвращается тепло, те, кто, казалось, ушли в небытие, пробуждаются и, как ни в чем не бывало, заводят свои песенки. Молодые сверчки уже расселились по зимовочным укрытиям. Запрятались на зиму и мухи. Не видно и муравьев. Рыжим муравьям не посчастливится. Сибирские птицы — знатоки муравьиных куч, разоряют их жилища, склевывают муравьев, и бедные труженики, озябшие, едва шевелятся, стараются заделать брешь в крышах своих муравейников. Разрушенная крыша — несчастье, промокнет за зиму и весну все жилище!

Осы доживают последние дни и, будто сознавая свою участь, совсем обнаглели, нападают на все съестное, бесстрашные и беззастенчивые. Вскоре и они исчезают, работницы погибают, самки — будущие основательницы семей — прячутся на зиму в укромные местечки.

В теплые дни все еще летят в горы жуки-коровки, клопы-солдатики, остроголовые клопы-редувии. Клопы-солдатики собрались большими скоплениями, спрятались в щели под листья, под колоды, под камни. Но чуть пригреет — выбираются наружу на солнышко, рады понежиться под его теплыми лучами. Днем, когда тепло, все еще носятся стремительные бражники-языканы, неторопливо летают последние бабочки: желтушки, белянки, голубянки. Вскоре и они исчезнут. Богомолы всех мастей прогревают свои животики и, освобождая их от бремени, кладут последние коконы. Сверху донеслись прощальные крики журавлей. Смолк шум, и дачники, запрокинув кверху головы, провожали улетающих в далекие страны чудесных птиц. Что там их ожидает на чужбине?

На земле так стало много людей с охотничьими ружьями! У дачников осенние заботы. Снимают с деревьев поврежденные и присохшие яблоки, обрезают лишние ветки, укладывают на зиму виноград, убирают сорняки, сгребают в кучи и жгут опавшие листья, прореживают отмершие кустики малины. Над дачами потянулись синие струйки дыма. Кое-кто поступает иначе. Зачем сжигать листья да траву, пусть их смочит дождями, прижмет снегами, спрессует. На следующий год за них примутся дождевые черви, все затащат к себе в норки, удобрят ими землю. Взятое от земли надо ей же и возвращать. Этому правилу и я следую.

Осень ощущается в прохладном ветерке, пожелтевшей траве, поникших цветах, птичьих криках. Все это вместе взятое пробуждает чувство приближения зимы.

— Скоро осень! — говорит сосед.

— Вот-вот будут заморозки! — утверждает другой. — Давным-давно пора осени! — предсказывает третий. А осень не торопится, каждый день греет ласковое теплое солнце.

Исчезли скворцы, галки не садятся на линии электропередачи. Ночи стали тихие, длинные не такие, как прежде. Не стало сверчковых песен, как будто по уговору оборвались сразу неожиданно и надолго. Только утром, когда солнце обогрело землю, в углу сада крикнул трубачик раз, другой и замолк. Наверное, последний.

Воробьи толкутся на крышах, присматриваются к старым гнездам: где зимовать, где найти потеплее местечко? Одному понравился приготовленный мною синичник. Но побоялся проскользнуть в узкое отверстие. Кое-кто затеял драку из-за жилища. Сейчас происходит «прописка» на зимнее местожительство. Вечерами стайки воробьев, усевшись на деревья, как зимой, долго и оживленно чирикают, совершая какой-то, наверное, важный ритуал.

Ветер дует особенный, порывистый. Засвистит в ветвях и замолкнет. Такого ветра не бывает весной и летом. Осень грозится, но не в силах совладать с жарким солнцем. Часто утром небо в тучах, серое, тянет влагой. Но пробьется окошко в серой мгле, проглянут в него солнечные лучи, согреется земля, потом ветер разгонит облака, и вновь синее небо, тепло и радостно.

Еще больше появилось стрекоз-стрелок, предвестниц зимы. Кобылки собрались на солнечной стороне дома, здесь все же теплее. Один испугался меня, прыгнул на дом, ударился головой о стенку, отскочил и снова стукнулся. Привык к траве, в ней всюду проскочишь. В горах среди скал таких нет. Там научились прыгать.

У ручья по краям галечниковых отмелей зарозовели кустики курчавки, и густой аромат гречихи разлился в воздухе. Курчавка — самый поздний цветок. На его мелких цветках собирается множество разнообразных мелких насекомых, и почти каждое такого же розового цвета. Бродят розовые паучки, разыскивая добычу, скобочкой вышагивают розовые гусенички бабочек-пядениц, шустрые розовые клопики перебегают с веточки на веточку, и еще множество самых разнообразных розовых обитателей. Но крупных насекомых почему-то нет. Не летят на него и пчелы. Чем-то плох кустарник, хотя и пахнет густо гречишным медом.

Потом, как только начнут дозревать семена, пробудятся коричневые муравьи жнецы, выберутся наверх и потянутся вереницами за урожаем.

Неожиданно утром пришел первый заморозок. На огородах приморозил помидоры, тыквы, в садах — листья на яблонях. Но вишне хоть бы что, стоит по-прежнему нарядная, зеленая, веселая. Такие же земляника, малина и клевер.

Ночами холодно, днями тепло, даже жарко. Отогрелись кузнечики, а сверчки опять стали вечерами заводить песни. Запели одиночные звонкоголосые трубачики. Вся шумная шестиногая братия любителей пыльцы и нектара набросилась на уцелевшие от заморозка кусты хризантем. Они пылают цветками, от них густой аромат. Прилетели к ним бабочки желтушки, голубянки, совки, разные пчелы. Неумолчный гул крыльев не стихает ни на минуту над хризантемами. Серенькая энергичная бабочка изменила своим обычаям, из ночной стала дневной. Мелко вибрируя крыльями, будто бражник носится над землей, разыскивая цветки. Но на самом солнце совке все же не по себе, и она, любительница темноты, выбирает тень. Безуспешно охочусь за ней, пытаясь сфотографировать, но она, такая хитрая, не дается. Иногда появляется оса-аммофила. Подкрепится нектаром, обогреется и умчится искать запоздалую гусеничку, чтобы ловко ее парализовать и, затащив в заранее приготовленную норку, отложит на нее яичко. А осень шагала и каждым днем напоминала о своем наступлении. Вскоре наступят холода, и закончатся дела осиные.

Мухи толпами лезут в щели, ищут места темные, надежные от сырости, холода, резкой смены температуры и от коварных хищников, помышляющих беспомощной, окаменевшей от холода добычей. Множество мух пробиралось через щели на веранду, а когда становилось тепло, очнувшись, толпами бросались к свету, пытаясь выбраться из неожиданного плена. Веранда — будто ловушка, и работала безотказно. Когда же прибыв из города, открывал дверь, меня встречал многоголосый хор мушиных голосов, распевающих крыльями разными тонами. Изящные тонкие стрекозы-стрелки тоже забирались через щели в дом и устраивались на зиму. Богомолы добираются до карниза под крышей, и тут многие из них рождают яички, облаченные в мелкоячеистую, с превосходными теплоизоляционными свойствами, шубку. Весь карниз залепили своими коконами богомолы. Рассматривая их, пытаюсь представить, сколько из этих коконов весной выберется крошечных хищников, и сколько из них окажется неудачниками на своем жизненном пути.

С гор в низину к человеческим поселениям покатилась лавина дымовых мышей. Наши заросли сорняка очень пришлись по вкусу переселенцам. Мыши заселились в дома. Обманное осеннее тепло не прельщает. Знать, быть скоро непогоде, дождям, холодам и морозам, но сегодня середина октября, будто настоящее лето, температура двадцать восемь, на юге в Чимкенте — тридцать, зато на северо-западе — холода, снега и дожди, переходящие в снег. Ранним утром пчеловидки устроили особенно оживленный хоровод и брачную спевку. Небо все время хмурится, всюду идут дожди, и только в наши края не может проникнуть ненастье. Каждый день бюро прогнозов ошибается. Неожиданно исчезли воробьи со всего дачного поселка. До единого. Не прилетели и к вечеру. Небо хмурилось. Но воздух теплый, горизонт закрыт дымкой. Подумалось: «Наверное, не будет ненастья, если воробьи отправились на поля». Высоко в небо поднялась стайка галок. Долго кружилась над дачами и улетела на юго-запад. На ночь воробьи опять не прилетели. Радио передало на завтра дождь, похолодание. Может быть, ошиблись метеорологи, такое бывало не раз, и еще завтра будет теплый осенний день. Вечер порадовал ясным небом и удивительной тишиной. Сверчки молчали. Вовсю горланил только всего-навсего один. Почему замолчали сверчки, что с ними случилось?

Ночью капли дождя застучали о крышу домика. Утро встретило пасмурным небом, дождем, сыростью и прохладой. Не зря молчали сверчки. Вскоре нагрянула стайка воробьев. Птицы долго и шумно щебетали, будто обсуждая какое-то важное событие, и разлетелись по укромным местам по зимним квартирам, собственность на которые была установлена не так давно заранее. Это было первое очень шумное воробьиное собрание в этом году.

Воробьи в предчувствии ненастья улетели на поля и основательно там кормились. Впрочем, к полудню кое-кто из наших серых квартирантов выбрался наружу. Нудный мелкий дождь продолжал моросить. А пара сидящих на проводах птиц стали столбиками: туловище вертикально, хвостик опущен книзу. Так меньше промокнешь.

Золотые дни, золотая осень. Утром немного выше нуля, днем около пятнадцати, солнце греет ласково, на синем небе ни облака. Но насекомые продолжают готовиться к зиме. Ищут место зимовки и осы. Стрекозы-стрелки забиваются в укромные щели. Прячутся во всевозможные укрытия клопы-солдатики. Сенокосцы давно схоронились. Те, которые забрались домой, приняли необычную позу: тело прижато к опоре, ноги широко расставлены во все стороны и тоже прижаты.

Так безопаснее, меньше шансов, что кто-нибудь заденет, поломает ногу-ходулю.

Вечером высоко над дачей пролетела одинокая галка и кричала как-то необычно громко и тоскливо. Наверное, потерялась, искала своих, звала. Жаль, что не мог записать этого крика на магнитофон.

У вишни почернели листья, другие желтые и бордовые. Опали листья с яблони. Еще летают бабочки. Эристалий не стало. Уснули. Летают последние пчелки-галикты, а также златоглазки. Совсем кончилось пение сверчковых. Воробьи стайками на день все еще улетают куда-то промышлять. Осы усиленно вымирают. Положил на птичью кормушку кусок хлеба, и он вскоре исчез. Еще положил — повторилось то же самое. Потом выяснилось: бездомная собака, оставленная бессердечным дачником, повадилась за хлебом.

На веранде мышам жилось несладко: все съестное предусмотрительно спрятано, а в домик проникнуть нельзя, нет щелей. Стали грызть сухие обои да запасенные в пакетах семена цветов.

Ноябрь

Последний месяц осени, месяц неустойчивой погоды, похолоданий и оттепелей, предзимье. В начале месяца еще кое-где красуются деревья в осеннем убранстве. Утром белый иней ложится на землю, и все живое, кажется, замирает. Но пригревает солнце, и оживают насекомые, пролетит бражник-языкан, мелькнет крапивница, прожужжит запоздалая муха-эристалия, застрекочет одинокая кобылочка. На обогретой солнцем муравьиной куче покажется несколько вялых муравьев. Заботливые сборщики урожая муравьи-жнецы еще несут в свои закрома зерна.

Чаще хмурится небо, и падает снег. Фронт его движется постепенно с гор в низины и уже закрывает предгорные холмы. За снегом идет мороз 10–15 градусов. Мороз все убивает.

Оголились сады, и опустели дачи. Лишь воробьи остались верны своей обители, на ночь по прежнему прилетают с далеких дневных кочевок. Да с гор, гонимые снегом и бескормицей, спустились сороки, дрозды, веселые синички и щеглы.

Днем солнце и яркий снег слепит глаза, но, приглядевшись, вижу, как белое покрывало осени исчерчено узорами мышиных и воробьиных следов да кое-где прочерками скачков ласки.

В начале месяца захмурило, пошел снег и закрыл землю. Белые хлопья повисли на ветвях деревьев. Исчезли мухи, окоченели осы, муравьи попрятались, смолкли кобылки — замерзли. Наступила зима. В такое время неуютно на даче, и я уезжаю в город. Через несколько дней тучи разошлись, ударил первый мороз и затянул льдом лужи. К ноябрьским праздникам пришло тепло, земля оттаяла. Но от мороза замерзли и поблекли хризантемы, завяли травы. Только одни календулы сверкают оранжевыми огоньками. Они еще живут и борются с зимой. На яблонях побурели листья и посыпались дождем на землю. В желтые и оранжевые тона окрасился урюк. Чуть подует ветер и понесет дождем листья на землю. Сядет на ветку птица, встряхнет ее, и тоже роняет дерево листья.

На солнце отогрелись кобылки, застрекотали. Придет ночь, и они вновь замерзнут. И так каждый день, ночью — смерть, днем — воскрешение. Веселый народ!

Проснулась пчелка-галикт, уселась на цветок календулы. Откуда-то появилась муха эристалия. Но только одна. Все ее сверстницы погибли, отложив яички. Муравьи давно закрыли двери своих жилищ. Но чуть потеплеет, и отряд, замыкающий летние дела через мелкие щелочки, выбирается наружу. Мне кажется, это молодежь. Их покровы сияют чистыми тонами и у кое-кого еще не потемнели, как следует. Ловить насекомых не умеют, к подброшенной гусенице совки почти равнодушны. Но сахар принимают, пьют.

Воробьи продолжают носиться большими стаями. Садятся на голые без листьев деревья. С них хорошо видно, не застать недругу врасплох. На ночлег на дачу собираются старожилы, меня знают, не боятся. Заняли скворечники, в каждом окошке мелькают головки. Не зря летали всю осень, расселяли потомков. Кое-где бродят муравьи-жнецы, добирают упавшие зерна. Шныряют одиночки муравьи-тетрамориумы. Тоже запоздалые, наверное, особенные разведчики. Некоторые осы, которых застал неожиданный снег, пробуждаются. Зима была не на шутку. Пора по-настоящему прятаться. Гнездо над входом на чердак успело закончить дела. Все крышечки открылись, ячейки опустели, и сторожа исчезли. Остались только две малышки — самки-последыши, заморыши.

На мою календулу смотрят дачники, удивляются: все сгинуло, пожелтело, засохло, а тут горят огоньками с черным сердечком оранжевые цветы. Но упали снега, закрыли камни с лишайниками, а когда они протаяли, каждое утро на них ложился иней. Тогда и произошло чудо: лишайники набухли, зазеленели ярко и красиво и чуть раздались в стороны. Дождались своей зимней весны!

Дожди смочили землю, солнце ее обогрело, и голые, желтые и выгоревшие еще с лета холмы стали зеленеть, поднялась на них молоденькая травка. Не беда, что скоро ее покроет снегом, она не погибнет, выживет. Зато весной до наступления засухи растения выгадают время, скорее вырастут, отцветут, дадут семена, одним словом, завершат свои дела, предначертанные природой. Еще на холмах всюду появились черные холмики. Один за другим они потянулись извилистыми линиями. Оказывается, появился подземный житель южных степей и пустынь, неутомимый землекоп слепушонка. Тут ему нечего было делать летом, почва сухая как камень, сейчас же раздолье. Я думаю о том, что слепушонка полезен. Почвы предгорных степей переуплотнены копытами пасущихся стад овец и коров. Слепушонка же их рыхлит, возвращая им былое плодородие.

Восьмого ноября совсем потеплело, снег сошел, и вся земля неожиданно засверкала паутинками. Возвратилось бабье лето. Паучки вздумали путешествовать, расселяются во все стороны. Один большой, размером с горошину, забрался на кустик и выпустил длинную нить. Долго ждал, наконец, оторвался и полетел. Почему пауки расселяются поздно осенью, а не весной? Никто не знает. Мне кажется потому, что тихие теплые дни поздней осени — самое хорошее время путешествий: ласточек нет, щурки, трясогузки, скворцы и прочие птицы также исчезли, улетели на юг, небо свободно, летай сколько хочешь, никто не тронет, никто не поймает.

Проснулись бабочки-желтушки и, торопясь, полетели мимо нашей дачи. Даже на календулу не обратили внимания, куда-то заспешили. И еще пробудились серые невзрачные бабочки, какие-то зимние черные мушки и комарики. Поползли мохнатые гусенички бабочек-медведиц. Притронешься к такой гусенице, и она свернется клубочком — действительно крошечный медвежонок.

Предзимье затянулось, все еще стоит оттепель. Иногда покроет землю туман, чуть поморосит дождь. На солнечную стену дома выполз кто-то очень странный, серенький с кисточкой длинных волосков на конце брюшка. Пригляделся и узнал бескрылую самку бабочки зимней пяденицы. Странная бабочка, дождалась холода и тогда вышла из куколки. Помню, в прошлом году на даче видал и самцов. Они нормальные, с крыльями, летали над снегом. Зачем бабочка зимняя пяденица выбрала холодное время для брачных дел? Быть может, ее очень давние предки приспособились к холодам во время ледниковых периодов, привыкли, да так и остались холодолюбами. В этом тоже необычном приспособлении к обстановке глубокой осени тоже должно быть преимущество. В начале зимы безопасней, птиц нет.

Когда потеплело, медленно в воздухе проплыло несколько коровок-семиточек. Иногда на календулу, она все еще горит огоньками, сядет неуемная муха эристалия, а в дверку на чердаке — леток, что я сделал специально для ос, залетают большие черные мухи. Видимо, там они находят укромное местечко и не раз, отогревшись под крышей, вылетают на солнышко порезвиться. Знают свой дом.

Но с каждым днем все ниже над землею солнце, вот оно стало едва выглядывать из-за крыши соседнего дачного домика, и холодная тень наползает на наш участок. Все меньше и меньше насекомых. Кончается осень. Сильнее ударяет мороз, выпадает снег, все белеет. Наступает зима.

После дождливого лета в средине августа в горах Тянь-Шаня установилась теплая солнечная погода, хотя утром еще холодно, и к вечеру собираются грозовые тучи, и всю ночь барабанит о палатку дождь. Сегодня в день дальнего похода вверх по ущелью особенно жарко. Притихли синички, умолкли крикливые чечевицы, и только насекомые вьются и радуются долгожданному теплу. Иногда от кучевого облака, плывущего по глубокому синему небу, на ущелье падает тень и, медленно переползая на крутые склоны, уходит дальше. Жарко… Рюкзак сброшен на землю, снята рубаха, и как приятно отдохнуть в тени высокой развесистой ели после трудного пути. Внезапно на горячее тело падают редкие прохладные капли дождя. Неужели слепой дождь? Но над ущельем светит яркое солнце, а белое облако плывет далеко в стороне. И тогда замечаю, что надо мною ветки ели какие-то необычные, с черными пятнами, а другие совсем почернели. Через несколько минут я уже на дереве, среди густых зарослей ветвей. Темные пятна оказываются скоплениями черных, как уголь, тлей. Среди кишащей массы насекомых выделяются большие тли, настоящие великаны, длиною около сантиметра, с прозрачными, в черных жилочках, крыльями. Это тли-расселительницы. С пораженного дерева они постепенно разлетаются во все стороны и заселяют другие деревья. Расселительниц много. Гораздо больше тлей небольших, с объемистым брюшком. Вонзив длинный хоботок в нежную кору ветвей, они усиленно высасывают соки дерева и рождают маленьких детенышей. Новорожденная тля похожа на мать, только, конечно, очень маленькая и с более продолговатым брюшком. Маленькие тли собираются кучками голова к голове и сразу начинают дружно сосать растение. Ползают в колонии и тли среднего размера с ярко-белым пятном на кончике брюшка. Их происхождение непонятно. На светлом фоне коры ели черные тли резко выделяются. Видимо, черная одежда — своеобразное приспособление к прохладному климату гор, в ней можно быстрее согреться на солнце. Высоко в горах вообще много черных насекомых. Сейчас же при такой жаре черный цвет — только помеха, поэтому тли собрались на северной теневой стороне кроны, угнездились на скрытой от солнца поверхности веток. Не опасно ли иметь такую заметную черную окраску? Видимо, нет. Вон сколько у них защитников: по стволу ели тянется вереница муравьев. Одни налегке мчатся вверх, другие, отяжелевшие, с раздувшимся брюшком, степенно ползут вниз. Тли щедро угощают своих защитников сладкими выделениями, брюшко муравьев так раздулось, что стало полосатым, на нем заметны блестящие краешки брюшных сегментов, в обычном положении скрытые, как края черепицы на крыше. Муравьи здесь разные: и черный древоточец, и бархатистые формики фуски. Но больше всего красноголовых формик. Всем муравьям хватает пищи, и нет никакой причины заводить из-за сладких угощений вражду. У спускающихся вниз красноголовых муравьев брюшко даже просвечивает на солнце как янтарь, так оно раздулось. В черном клубке тлей снуют муравьи. Одни подбирают оброненные тлями крутые прозрачные шарики сладких выделений, другие, постукивая усиками тлей, просят подачку. Муравьи не умеют узнавать, кто из тлей богат выделениями, у кого их излишек, просят всех подряд, без разбора. Вот почему в ответ на постукивания усиками некоторые дойные коровушки сердито крутят брюшками, размахивают ими из стороны в сторону, и в этот момент — сторонись, муравей, не то получишь оплеуху. От своих товарок, попусту слоняющихся по колонии и мешающих спокойно сосать соки, такие тли отделываются резкими ударами задних ног, то есть попросту лягаются: не лезь, мол, кумушка, куда не следует, выбирай посвободней дорогу!

Если возле тлей нет муравьев-просителей, то они занимают своеобразную позу, высоко подняв кверху брюшко, застывают на мгновение. Тогда появляется прозрачный, как стеклышко, шарик, он быстро растет и вдруг стремительно отскакивает в сторону, будто им выстрелили. В этом действии есть определенный резон. Если бы тли не умели стрелять своими шариками, то вскоре колония тлей вся перепачкалась липкими выделениями, в них бы ее обитатели погибли, завязли ногами. Не потому ли тли уселись на нижней стороне веток ели, стрелять прямо вниз легче, чтобы не запачкать окружающих.

Видимо, в еловых лесах давно не было этой тли, так как сейчас ею поражены только отдельные деревья, и еще не успели появиться враги этого насекомого. Придет время, и елочек начнут спасать от нежелательного квартиранта многочисленные ярко расцвеченные жуки-коровки, личинки златоглазок, осы — охотники за тлями и многие другие. Впрочем, в этой колонии уже кое-где видны трупы с раздувшимся брюшком. У некоторых от брюшка осталась только оболочка, а на его конце зияет отверстие. Это начал свою работу меленький наездник-афелинус. Он откладывает на каждую тлю по яичку, из которого быстро развивается новый наездник. Кроме муравьев около тлей крутятся многочисленные крылатые сладкоежки и больше всех вороватых мух. Прилетают бабочки-траурницы с почти белой каемкой на крыльях. Появляются и пчелы. Когда плохо цветут травы, мохнатые труженицы переключаются на сбор выделений тлей, и тогда между ними и муравьями возникает вражда.

Нагляделся на тлей, слезаю с дерева и тогда вспоминаю о слепом дождике. Он продолжает капать с ели, но только не из белого облака, как мне вначале показалось, а с ветвей. Теперь ощущаю на губах вкус капелек. Дождик оказался сладким. Это тли стреляют прозрачными капельками. От их обстрела загорелая кожа вскоре становится пятнистой, так как каждая капелька, высохнув, превращается в маленькое блестящее пятнышко. Прежде чем надевать одежду, приходиться смывать в ручье следы сладкого дождика.

Бреду по заброшенной дороге в горах, присматриваюсь к травам и цветам. Сейчас цветут мышиный горошек, камнеломка, зверобой. Вершины гор в молочной мгле, над ними гряды облаков. Жарко, светит солнце. И вдруг на меня сверху падает прекрасная бабочка-аполлон, щекочет голову, слегка запутавшись в волосах, и улетает. Странный аполлон.

Иду дальше, по пути загляделся на щитомордника. Он выполз на дорогу погреться, и мое появление его беспокоит. Глупая и злая мордочка змеи будто решает трудную задачу: что делать, лежать или скрываться?

Еще вижу драку муравьев-тетрамориумов, настоящее побоище. И снова на мою голову бросается аполлон. Чувствую биение его крыльев, прикосновение к коже цепких ног. Он также поспешно уносится в сторону и вниз.

Поведение двух аполлонов не случайно и что-то значит. Странные бабочки! Коллекционеры бабочек, любители поймать, умертвить и засадить на булавке свою добычу в коробку, часами носятся с сачками за ними и радуются, когда такая красавица трепещет в руках. А тут сама бросается навстречу опасности. Не перестаю размышлять о поведении аполлонов, оно меня озадачило. Но вскоре находится отгадка. Все дело в моем большом ярко-желтом пластмассовом козырьке летней шапочки. Он-то и приманывает бабочек. Они его приняли за цветок. И ошиблись.

На обратном пути еще один, третий аполлон сел на мою голову. Теперь я ему уже не удивился.

Два года подряд не было дождей, и все высохло. В жаркой пыльной пустыне медленно умирали растения. Не стало ящериц, опустели колонии песчанок, исчезли многие насекомые. А бабочки Orgyia dubia будто только и ждали такого тяжелого времени и размножились в массе. Все кусты саксаула запестрели гусеницами в ярко расцвеченной одежде с большими белыми султанчиками, красными и желтыми шишечками и голубыми полосками. Солнце щедро греет землю, зеленые стволики саксаула сочны, и гусеницы быстро растут, потом тут же на кустах плетут из тонкой пряжи светлые просторные кокончики. Проходит несколько дней, и из уютных домиков вылетают маленькие оранжевые в черных полосках бабочки. Это самцы. А самки? Они остаются в коконах и не похожи на бабочек: светло-серые комочки, покрытые коротенькими густыми волосками без глаз, без рта, без ног, без усиков. Комочек, набитый яйцами.

Нарядные и оживленные самцы торопятся. Едва наступает ночь, как тысячи бабочек взмывают в воздух, и начинаются стремительные полеты. Бархатистые комочки в кокончиках испускают неуловимый аромат, перистые усики самцов издалека его ощущают. Вот кокон найден. Бабочка разрывает его оболочку и пробирается в домик бархатистого комочка. Затем продолжаются поиски другого комочка. Самка заделывает брешь в стенке кокона волосками со своего тела и начинает откладывать круглые, как шарики, перламутровые яички. С каждым днем кучка яиц увеличивается, а тело матери уменьшается и под конец превращается в крохотный кусочек, едва различимую соринку. Дела все завершены. Жизнь покидает ее тело.

Вскоре из яичек выходят маленькие гусенички с такими же белыми султанчиками, оранжевыми точечками и голубыми полосками. И так за лето несколько раз.

Сегодня осенней ночью особенно ярко сверкали звезды, и упругий холодный ветер забирался в спальный мешок. Все спали плохо, мерзли. Когда посветлело, машина покрылась инеем, и тонкие иглы его легли на постели. Скорее бы солнце и тепло!

Наконец, оно вышло из-за горизонта, пригрело, обласкало. Все мучения холодного ночлега остались позади, будто их и не было. Вскоре мы пустились на машине в стремительный бег по холмам, волоча за собой длинный хвост белой пыли. Вот и саксаульник. Здесь много отличного топлива, нам теперь не страшен холод. И — какое везение! Всюду мечутся стремительные желтые в черных полосках бабочки. Они изменили поведение и летают теперь днем, будто зная, что ночь погрузит холодом все живое в оцепенение.

На кустах кое-где еще видны гусеницы. Успеют ли они развиться? Хотя поздней осенью еще выдаются теплые, почти как летом, дни. Но кто отстанет в развитии, с наступлением зимы погибнет от морозов. Многие гусеницы застыли в странных позах, повисли на верхушках деревьев. Они мертвы, погибли от какой-то заразной болезни, и тело их под тонкой шкуркой превратилось в жидкую коричневую массу. Хорошо бы выделить микроба — возбудителя болезни гусениц, размножить его на питательной среде и опрыснуть им саксаул. Так можно предупредить массовое размножение вредителя и предотвратить вред, который нанесла саксауловым зарослям армия этих прожорливых насекомых.

Самцы без устали носятся в воздухе, совершая замысловатые зигзаги. Так лучше: труднее попасться птице или хищной мухе-ктырю и легче обнюхивать воздух. Замечаю: все бабочки летят поперек ветра. В этом заложен определенный смысл, только так и можно найти по запаху самку.

Временами неуемные летуны падают на землю и, мелко-мелко трепеща крыльями, что-то ищут на ней. Что им там нужно? Ведь их странные супруги должны быть в светлых кокончиках на ветках саксаула. Неужели самки изменили обычаям, покинули саксауловые кусты и спустились вниз? Надо внимательно присмотреться к саксаулу. Да, на нем всюду только одни пустые и старые коконы, и нет нигде свежих. Ни одного! Надо последить и за бабочками. Вот четыре кавалера слетелись вместе, реют над кустиком полыни, мешают друг другу, хотя между ними нет и тени враждебности. Вскоре три бабочки улетают, остается одна. Первый час бабочка не покидает избранного ею места и за это время в земле выкопала едва заметную лунку. Скучно смотреть на нее. К тому же день короток, и так мало времени.

К бабочке-труженице все время прилетают другие. Покрутятся, попробуют нежными ножками рыть твердую землю и исчезают. Осторожно прикасаюсь пером авторучки к светлой каемке крылышка бабочки и делаю на ней черную меточку. Она так занята, что ничего не замечает. Теперь пусть продолжает поиски, а я посмотрю за другими самцами. Нелегко за ними следить, такими быстрыми. Но мне сопутствует удача. Вот один самец после сложных пируэтов в воздухе упал на землю, трепеща крыльями, прополз против ветра, быстро-быстро закрутился на одном месте, ринулся в основание кустика полыни и исчез. Что он там делает? Прошло десяток минут, и бабочка вылетела обратно, взмыла в воздух. Я бросился к кусту. Среди мелких соринок ловко спрятался совсем невидимый кокон, и в нем притаился бархатистый комочек. На прежнем же месте все тот же самец с черной отметкой на крыле мается. Кажется, у него истощилось терпение. Или, быть может, он убедился, что поиски его пусты, он — жертва ошибки инстинкта. Бабочка взлетает в воздух и, сверкнув зигзагом, уносится вдаль. Но покинутое место странных поисков не остается пустовать. Вскоре находится другой самец и с таким же рвением принимается рыть землю слабыми ножками. И все снова повторяется.

Солнце склонилось к далекому горизонту песчаной пустыни Таукумы. С другой стороны заголубели горы Анрахай. Застыл воздух, и вся громадная пустыня Джусандала с саксауловыми зарослями затихла, замерла, готовясь к долгой холодной ночи. Мы разжигаем костер. А самец все толкется у ямки. Это уже третий неудачник. Окоченевающий от холода, слабеющий с каждой минутой, он все еще пытается рыть землю. Осторожно кладу его в коробочку и ковыряю ножом почву. Появляется что-то желтое, я вижу кокон с бархатистым комочком! Оказывается, не было никакой ошибки инстинкта, не обманывало чутьистых самцов обоняние, не зря они тратили силы, работая изо всех сил своими слабыми ножками, пытаясь проникнуть к бархатистому комочку, просто тут была какая-то особенная самка, глубоко закопавшаяся в землю. Быть может, она собралась проспать лишний год? Такие засони, представляющие своеобразный страховой запас на случай какой-либо климатической катастрофы, встречаются среди насекомых нередко. Но тогда бы она не излучала запах, по которому к ней слетались самцы.

Но сколь разна настойчивость самцов в поисках самок, какова сила сигнала, проникающая от нее в воздух из-под земли, и какова его природа? Как много загадок таят в себе эти маленькие жители Земли!

К осени ущелье Копалысай в горах Анрахай разукрасилось розовыми цветами курчавки, а у самого ручья все заросло тростниками с пушистыми метелочками. Над голыми скалами крутятся пролетные коршуны, вдоль ущелья проносятся стайки стремительных чернобрюхих рябков. Теплые солнечные дни приостановили отлет птиц на далекие зимовки.

Там, где ручей подходит к краю долины и подмывает холмы, образовались небольшие обрывы. На обрыве видна вся долгая история Копалысая. Вот в самом низу, на глубине пяти-шести метров от поверхности расположен слой почти сцементированной гальки. Когда-то много тысяч лет назад по ней бежал ручей, обкатывал и шлифовал круглые камешки. Над галькой обломки щебня, перемешанные со светлой почвой. Это остатки разрушившихся скалистых гор. Еще выше — мощный слой крупного зернистого песка, он слежался прочно, стал как камень. Над ним снова — щебень, глина, и слой земли, поросший серой душистой полынью.

Песчаник не быстро разрушается, и повис, точно крыша, над нижними слоями. Из-за этого в местах, где густые тростники подступили вплотную к обрыву, образовался коридор. В нем царит полумрак и тишина. А в прослойках земли между песчаником и сцементированной галькой волки и лисицы вырыли длинные норы. В них живут мелкие обитатели: иногда из темноты подземелья не спеша выползает жук-чернотелка, на коротких ногах протащится мокрица, с потолка на паутинке свесится большой рыжий паук. Но самое интересное — под крышей из песчаника. Здесь на обрыве местами видны серые комки глины. Это гнезда ос-сцелифронов. Большинство комков немного крупнее куриного яйца. Но есть и величиною с кулак и весом около двухсот граммов. Немалый груз переносит оса, пока построит глиняный домик для своего потомства.

В первом же снятом комке много непонятного. Из одной ячейки торчат какие-то зеленые листики, другая плотно заткнута чем-то похожим на вату, в третьей — все забито паутиной. Среди глиняных домиков очень много старых, навсегда покинутых. И только немногие вылеплены недавно. Домики состоят из плотно прилегающих друг к другу кубышек, внутренняя их полость покрыта желтоватым гладким лаком. С помощью лупы направляю на него луч солнца. Тотчас же появляется голубой дымок: значит лак — органическое вещество, и его изготовила оса.

В одной камере находится крупный кокон. В нем большая белая личинка пелопеи (так еще называют этих ос). Весною она окуклится, а потом превратится в осу. Около кокона видны остатки съеденных пауков — провизии, запасенной для детки взрослой осой. В ячейках старых домиков, из которых уже давно вышли осы, лежат остатки коконов. Иногда попадается запечатанная, но совершенно пустая ячейка. Оса не запасла в ячейку пауков, не отложила яичко, вероятно, у нее истощилась энергия, и пришел конец жизни, но завершила заботу о потомстве, бездумно подчинившись инстинкту. Хотя, может быть, она сделала кубышку, закрыла ее от нежелательных визитеров, отправилась за добычей, да погибла, или ветер ее унес так далеко, что она не смогла возвратиться к своему детищу.

Глиняные домики сцелифронов — отличнейшее укрытие для многих насекомых, поэтому их старые гнезда не пустуют. Квартирантов в них очень много и самых разных. Когда молодая оса покидает свою ячейку, пустующее помещение разведывают маленькие мохнатые пчелы-мегахилы. Они устилают ячейки круглыми, специально вырезанными кусочками листиков, плотно подгоняют их друг к другу и, сделав что-то напоминающее сигару, заполняют ее медом, пыльцой и кладут туда яичко. В одной ячейке мегахила умудряется поместить домики для двух-трех деток. Весной из них выходят молодые мегахилы. За работой мегахилы внимательно следит вороватая пчела-номадка, и когда упакована еда, отложено яичко, подкидывает свое яичко.

Очень нравятся пустые ячейки гнезда сцелифрона пчеле-каменщице. Она переслаивает пустую ячейку тремя-четырьмя поперечными перегородками из прочной глины. За каждой перегородкой на обильной провизии развивается пчелка-детка. Пчела-каменщица сама умеет лепить превосходные глиняные домики с ячейками. Но здесь я никогда не встречал следы ее собственной работы. Быть может, потому, что каменщицы приучились пользоваться даровым помещением. Зачем совершать лишнюю работу, когда есть свободные квартиры.

Некоторые ячейки оказываются плотно запечатанными зеленой твердой массой. Этим же материалом выстланы стенки, из него сделаны прочные перегородки, образующие до пяти-шести камер. В каждой камере — провизия и развивающаяся личинка. Иногда в таких камерах можно найти и случайно погибшую квартирантку — маленькую пчелу-осмию, покрытую серебристо-белыми волосками. Зеленую массу она готовила из пережеванных листьев.

В ячейках с клочками белой ваты устроила деток пчела-шерстобит. Там же лежит и ее провиант: пыльца и мед. Помещение основательно переделано. Все его стенки и дно тщательно выложены плотно утрамбованным белым пушком. С таким утеплением не страшны ни суровая зима, ни обычные для пустыни резкие чередования теплых дней с очень холодными морозными ночами. За манеру строить гнезда из различных растительных волосков, напоминающих шерсть или вату, пчелы и получили название шерстобитов.

В этом году с шерстобитами произошло что-то неладное. Многие личинки погибли, а их трупами поживились волосатые личинки небольших коричневых жуков-кожеедов. Эти жуки разыскивают погибших насекомых и пожирают их. В природе ничего не должно пропадать попусту.

В нескольких ячейках вывелись грациозные, черные с желтыми пятнами осы-эвмены. Они лепят гнезда для своих деток из глины чаще всего шарообразной формы, прикрепляя их к веточкам растений. В полости гнездышка закладывается и провизия, обычно убитые личинки насекомых. Не обошлось и без паучков-квартирантов. Кое-какие ячейки заняты ими на зиму и плотно оплетены паутиной. Хозяйка глиняных домиков оса-сцелифрон не всегда заново строит свое гнездо. Если ей удается найти свободную ячейку в старом домике, она тщательно очищает ее от мусора, оставленного квартирантами, ремонтирует, смазывает лаком, запасает парализованных паучков и откладывает яичко. Инстинкт требует закрывать гнездо с ячейками общим сплошным слоем глины. И тогда случайные квартиранты домика оказываются в плену, закрытыми.

Пчелам-каменщицам не страшна глиняная нашлепка: они способны прогрызать и еще более прочные препятствия. Мегахилы и осы-эвмены тоже умеют выбираться наружу. А вот паучкам и пчелам-шерстобитам приходится плохо. Кожееды в подобных обстоятельствах ведут себя своеобразно. Не умея выбраться, они один за другим погибают, а остающиеся в живых доедают трупы своих сородичей, но это ненадолго спасает их от гибели.

Есть у черного пустынного сцелифрона и еще недруги. В очень многих ячейках встречаются изумрудные, с зеркально-гладкими покровами, осы-блестянки. Они спят, свернувшись плотным колечком, уютно устроившись в чужом домике. В одной ячейке иногда оказывалось по две-три блестянки, каждая в своем кокончике. Но тогда они размерами поменьше, так как одной личинки-хозяйки им не хватило, чтобы насытиться вдоволь. Освобожденные из ячейки и кокончика блестянки вяло потягиваются, медленно шевелят усиками и как бы с удивлением поводят во все стороны блестящие глаза. Просыпаться им не время и полагается покоиться всю долгую зиму, до самого разгара весны пустыни.

В новых и целых домиках селится злейший враг сцелифрона — наездник. Он просверливает яйцекладом глиняную покрышку, а если она слишком толста, то, кроме того, проделывает конусовидную ямочку концом брюшка. Появление молодого наездника пришлось ждать до весны. Он оказался ихневмоном, почти таким же большим, как и сцелифрон, и очень походил на осу окраской и стебельчатым брюшком. Яйцеклад ихневмона крепкий и гибкий и ровно такой длины, чтобы проникнуть через глиняную покрышку в ячейку. Он состоит из трех плотно прилегающих друг к другу створок. Центральная и две боковые створки образуют на конце сверло-трезубец. Средняя иголочка служит для упора, а боковые отростки высверливают глину по кругу. Кончик «сверла» значительно утолщен и очень походит на коловорот-сверло по дереву, да и принцип его действия тот же.

Из всех квартирантов блестянки и наездники — самые лютые враги неутомимой строительницы глиняных домиков. И если бы не они, осы-сцелифроны не были бы такими редкими.

И еще немало разных насекомых использует замечательные глиняные домики.

На рассвете в тростниках зашумел ветер и быстро затих. Потом снова налетел и стал раскачивать ветви деревьев. По речным косам понеслись струйки песка, на небе появились тучи. Ветер был холодный и дул с севера. Вскоре на барханах замело все старые следы. Горизонт закрылся мелкой пылью. В такую погоду плохо наблюдать насекомых. Мухи, пчелы, осы — все прячутся в укромные местечки, где бы не было ветра, и так устраиваются, чтобы скудные лучи солнца, пробивающиеся сквозь облака, хотя бы слегка грели тело. Насекомые пустыни явно мерзли при температуре воздуха около пятнадцати градусов.

Но кое-кому погода нипочем. Возле кустика полыни черная помпила, для лучшей устойчивости расставив в стороны средние и задние ноги, копает норку, бросая передними ногами струйки песка. Когда на пути осы попадается плотный комочек, она хватает его челюстями и, пятясь, вытаскивает наружу. И все это быстро, не теряя секунды времени. Она — неистощимый комок энергии. Сколько ее в этом маленьком черном тельце! Иногда осу будто берут сомнения: нет ли вблизи злодея, который намерен воспользоваться воздвигаемым ею сооружением для будущей детки. Она прерывает работу и обегает вокруг начатую раскопку, энергично потряхивая своими усиками. Мимо начатого строительства норки ползет жук-чернотелка. Оса несется ему навстречу, широко раскрыв в стороны челюсти. Но чернотелке нет никакого дела до усердного землекопа. У нее свои заботы.

Когда из-за туч выглядывает солнце и начинает слегка припекать, оса не прочь погреться и ложится на бок, подставляя под солнечные лучи тело. Странная физиология насекомых! Неужели столь тяжелая работа, к тому же выполняемая таким быстрым темпом, недостаточна для того, чтобы поднять температуру тела? Не использует ли оса солнце как источник энергии?

Ложусь на землю возле норки, вынимаю блокнот с дополнительными лупками и карандаш и принимаюсь рисовать осу. Возможно, чуткое насекомое уловило сотрясение земли, прекратила работу, подбежала ко мне вплотную и, пошевеливая усиками, стала разглядывать меня своими большими глазами. Но я замер как был, с поднятым карандашом, и моя неподвижность успокоила осу. Прошло полчаса. Оса закончила копать норку, выбралась наружу, погрелась на солнце, почистила свой костюм и отправилась за добычей. Я поспешил за нею. Оса вначале ползет к одну сторону, потом в другую, и путь ее мне непонятен, не похоже, чтобы она искала парализованного ею паука.

Целых полчаса продолжается путешествие, и вместе с осою пройдено около ста метров. Наконец оса взмыла в воздух, мелькнула темной точкой на небе и унеслась за гребень далекого бархана. С недоумением я провожаю ее глазами. Приходится ни с чем возвращаться к норе за вещами. Пожалуй, следует улечься возле норы поудобнее и приготовиться к ожиданию.

Проходит долгих и томительных два часа. Оса не появилась. Вечером я иду по своим полузасыпанным ветром следам и разыскиваю норку. Она по-прежнему пуста. Как объяснить странное поведение осы? Обычно помпилы готовят норку только когда найдут и парализуют добычу.

Начинаю размышлять, и тогда во мне заговаривают два противника. Один оптимист. Он легко строит догадки и готов поверить в каждую из них. Другой — пессимист, и опровергает домыслы оптимиста, как не подтвержденные точными доказательствами.

Все же оса помпила вначале выкопала норку, а потом отправилась искать добычу.

— Бывают же исключения даже в самых строгих правилах! — размышляет оптимист.

— Нет, это невозможно, — возражает пессимист, — обычно помпилы готовят норку только когда парализуют добычу, иначе может оказаться, что добычи нет поблизости.

Но тогда, наверное, оса стала готовить слишком далеко от добычи норку и на обратном пути заблудилась. Зачем же далеко готовить норку, когда всюду песок, и можно везде заниматься строительством?

И все же, пока оса волокла добычу, хотя бы даже издалека, ее мог кто-нибудь уничтожить.

Кому нужна невкусная оса, да еще и вооруженная жалом. Ей бояться некого. Не зря она носит такую заметную в пустыне черную одежду. Не могла же оса рыть норку ради развлечения, от избытка сил и здоровья. Тем более в прохладную погоду. К тому же, может быть, это была просто своеобразная тренировка. Тренировка хороша лишь та, которая легко достается. А тут вон сколько потрачено сил. Кроме того, оса прежде всего — рационализатор и за свою короткую жизнь не станет делать ничего лишнего. Экономия сил — главный закон всего живого. Противники никак не могут прийти к какому-либо решению, и поведение осы остается неразгаданным. Впрочем, они как будто соглашаются с одним из двух предположений: или оса уже использовала возможности откладки яичек, стала стара и теперь проявляет извращение инстинкта, или нет нигде для осы пауков, и вот она, бедная, удовлетворяя зов инстинкта, автоматически рыла землю.

Собираясь в обратный путь, я подумал о том, что неплохо было бы разрыть норку. Все равно оса уже не появится, и мое любопытство не будет преступлением. Я почти вырыл норку, как в ямку, выкопанную мною, вывалился типичный подземный житель, большая и толстая гусеница бабочки-совки. Несколько мгновений гусеница пролежала будто мертвая, и за это время в моей голове пронеслось несколько догадок. Гусеница перестала притворяться, развернулась и быстро поползла, пытаясь куда-либо спрятаться. Она была совершенно здорова. Говорят, что иногда молодой и неопытный врач, мало искушенный в сложных тонкостях своего ремесла, легче ставит диагноз болезни, чем опытный. Я искал особенное объяснение непонятного поведения осы. Загадка же так просто раскрылась. Помпиле не понравилась выкопанная ею норка, так как под землей она наткнулась на гусеницу совки. Поэтому она и бросила почти законченную работу.

Что же с ее добычей, если норка оказалась негодной? Возможно, цепь инстинктивных и последовательных действий друг за другом оказалась нарушенной, и проще было осуществить дело с самого начала.

У края люцернового поля, в небольшом понижении, во время полива скапливалась вода. На увлажненной земле разросся высокий бурьян, и рядом с выжженными солнечным зноем холмами это место заросло дремучими зарослями. Летом в этих зарослях жило множество черных степных сверчков, а вечерами отсюда неслись громкие песни шестиногих музыкантов. Сейчас в начале осени я увидел здесь черную дорожную осу-помпилу. Она тащила за усик совсем еще маленького черного сверчка. Видимо, в понижении с буйными зарослями сейчас появилось многочисленное поколение молодых сверчков, пришедших на смену уже отпевшим свои песни и закончившим жизненные дела взрослым.

Оса, пятясь, энергично тащила добычу, ловко виляя между травинками, сухими палочками и камешками. Сверчок казался мертвым. На ее пути оказалась, видимо, приготовленная заранее, аккуратно вырытая норка. Добыча была оставлена на минуту и хозяйка норы отправилась проведать, в порядке ли жилище для будущей детки. Затем она заскочила, схватила добычу и исчезла вместе с нею. Жаль, что не удалось повидать самое интересное, как оса парализовала сверчка. Следовало раскопать норку, посмотреть, как устроила свое потомство оса, заодно поймать самого охотника. Но в это время меня позвали, и я, наспех заметив кусочком белой ваты место, прервал наблюдение. Возвратиться к норе удалось только часа через два. Вот и комочек белой ваты на сухом татарнике, и рядом куст пахучей полыни. Здесь должна быть норка. Найду ли ее, закопанную? Но норка еще не закрыта, хорошо виден ее черный вход, и вокруг него в величайшей спешке бегает суетливая черная оса. Нашла маленький камешек, юркнула с ним в норку, тотчас же показалась из нее, схватила короткую палочку и тоже туда утащила. Камешек поменьше не стала тащить по земле; на крыльях по воздуху быстрее. По-видимому, норку полагается обязательно заложить пористым материалом, чтобы через него проходил воздух, да и будущей осе будет легче выбраться наружу.

Захотелось помочь неуемной труженице, и я воткнул в отверстие норки маленький камешек. Заботливая мать сразу замешкалась, заметалась, схватила челюстями камешек, попробовала его вытащить, не смогла, вновь забегала, закрутилась. В это время произошло то, что меня глубоко поразило. К обеспокоенной осе случайно подбежал небольшой черный муравей-бегунок, остановился и замер на секунду, высоко приподняв переднюю часть туловища. Потом сам стал мотаться, так же, как и оса, из стороны в сторону, поспешно и безудержно, на том же самом месте. Иногда оса и муравей сталкивались, но как будто не замечали друг друга.

Поспешная беготня продолжалась около пяти минут. Но вот муравей утомился, стал медленнее бегать, потом остановился, долго размахивал усиками и, отдохнув, побежал по своим делам. Оса же продолжала все с той же поспешностью метаться.

Чем объяснить странное поведение муравья-бегунка? Муравьи легко умеют подражать окружающим, и в муравейнике какое-либо ответственное дело одного из них мгновенно перенимается остальными. Особенно когда необходима помощь при ответственном деле. Неужели беспокойное поведение осы передалось муравью? Бывает так, что, перетаскивая добычу, оса отлучается от нее, чтобы проведать норку и ненадолго теряет свою парализованную добычу. В это время муравьи-бегунки, величайшие проныры, воспользовавшись отсутствием хозяйки, утаскивают ее охотничий трофей. Опытный муравей-бегунок мог сообразить, в чем дело, и бросился разыскивать добычу осы. Конечно, для себя…

Под ногами шуршит песок, и посох равномерно и мягко постукивает о дорогу. Впереди бесконечные песчаные холмы, покрытые редкими кустиками белого саксаула, сбоку — величавая Поющая гора. Наконец показались темно-коричневые скалы Большого Калкана. Там наш бивак. Во всем сказывается осень. Главное, не стало насекомых, и от этого скучно в пустыне. Кое-где пробежит через дорогу песчаный муравей, на длинных ходульных ногах проковыляет чернотелка, сверкнет крылом песчаная кобылка. Но вот откуда-то появился хищный ктырь, Apoclea trivialis, пролетит вперед, сядет на дорогу, повернется головой мне навстречу и, уставившись большими глазами, будто рассматривает меня. И так много раз. Что ему надо? Неужели такой любопытный!

И снова мерное шуршание шагов о песок, постукивание посоха и еще этот неожиданный спутник. Понравилось ему со мною. Ну что же, может быть, и до бивака вместе доберемся.

Но из-под ног неожиданно вылетает большая муха, ктырь бросается на нее. Удар сверху, падение вместе с добычей на землю, несколько секунд неподвижности, и удачливый охотник поднимается с добычей в воздух и улетает с дороги в сторону. Вот зачем меня ктырь провожал! Ожидал, когда из-под моих ног вылетит испуганное насекомое. Верный своей соколиной привычке брать добычу в воздухе, он не умеет ее осилить на земле. Что же, уловка не плоха. Даже в этой глухой пустыне, где нет скота, давно исчезли джейраны, архары и другие крупные звери. Интересно узнать, что это: древний инстинкт, проснувшийся в охотнике или, быть может, личный и случайно приобретенный опыт.

Также ведут себя многие животные. Рядом с поездом летит кобчик, ожидая, когда из придорожных зарослей вылетит напуганная грохотом пичужка. Провожает автомашину лунь, высматривая, не шелохнется ли осторожная мышка, затаившаяся в траве. Во время похолоданий возле овец крутятся ласточки и ловят на лету поднятых из травы пасущимися животными мошек, а скворцы усаживаются на спины пасущихся животных и оттуда высматривают потревоженных кобылок.

Через несколько лет я снова возле Поющей горы и опять вышагиваю по знакомой дороге. По ней давным-давно никто не ездит, песком ее почти всю занесло. Удивительно, до чего знакомый пейзаж воскрешает в памяти минувшие события. Вот здесь у большого куста джузгуна (он цел, и я встречаюсь с ним как со старым знакомым) я видал забавных летающих стремительными зигзагами мушек, метрах в двадцати от него дальше было гнездо муравьев-невидимок песчаных бегунков, а еще дальше располагалась колония пчел.

Возле меня беспрерывно летают небольшие стрекозы симпетрум, охристо-желтые самочки, красно-карминные самцы. Каждая стрекоза, снявшись со своего наблюдательного поста, летит вперед, провожает меня пять-десять метров, повернувшись головою ко мне, брюшком вспять. Потом отстает, чтобы не вторгаться в чужие владения. Вся Поющая гора поделена негласно маленькими хищниками на охотничьи участки. Иначе нельзя. Здесь суровые условия жизни, и чтобы прокормиться, надо потратить немало энергии. Другое дело в тугаях. Там масса комаров и всяческой другой живности, масса и стрекоз, и похоже, что нет и границ участков, все перепутано, хищники охотятся рядом.

Среди стрекоз нашлась одна нарушительница сложившихся устоев, она провожает меня долго, по пути вступая в легкие воздушные баталии, и все время не сводит с меня своих больших глаз, пока, наконец, не хватает вспугнутую мною мушку и не уносится с нею в сторону. Стрекозы, оказывается, также, как и ктыри, тоже сопровождают крупных животных в надежде схватить вспугнутую дичь. А почему бы и не так? Правило неплохое!

Приходит время, когда непомерно жадная к еде самка ядовитого паука каракурта становится вялой и равнодушной к окружающему. Ее матово-черное брюшко делается большим, почти круглым и слегка лоснится. Наступает пора откладывать яйца. Обычно в утренние часы самка внезапно оживляется. Полная и грузная, она ползает по своим беспорядочно раскиданным тенетам, протягивает в логове новые нити, убирает старые. Затем паук начинает еще больше торопиться, выплетает маленький конический колпачок и, быстро-быстро перебирая задними ногами и подхватывая ими паутинную пряжу, выходящую из сосочков на конце брюшка, прикрепляет к нему комок рыхлой паутины. Потом прижимается к рыхлой паутине и замирает. Из конца брюшка показывается оранжево-красная тягучая жидкость с плавающими в ней яйцами. Размером с фасолину, она повисает в рыхлой паутине. Тогда вновь начинаются энергичные движения ногами, и спешно накладываются нити. Постепенно появляются контуры белого шарика, сквозь тонкие стенки которого еще некоторое время просвечивает его содержимое. Наконец оболочка кокона становится плотной, непрозрачной, и домик для потомства готов. Тогда паук осторожно перемещает его в самое укромное и темное место логова, где и подвешивает к потолку рядом с коконами, изготовленными ранее.

Вытащим кокон из логова. Разрежем ножницами его оболочку. Тягучая жидкость, в которой плавали яйца, высохла. Из кокона тотчас же высыпаются оранжевые яички и, подпрыгивая как мячики, раскатываются во все стороны. В каждом коконе может быть от семидесяти до шестисот яиц-паучат, а всего одна самка каракурта способна произвести на свет много тысяч пауков. Вот это плодовитость!

В течение нескольких лет я долго и кропотливо изучал врагов каракурта и познакомился с ними. Среди них оказались и изумительно быстрые отчаянные охотницы осы-помпилы, поражавшие пауков жалом прямо в мозг, и целая компания чудесных наездников, истребляющих яйца каракурта, и какой-то воришка, таскавший яйца из коконов. Все они были разгаданы и, по мере возможности, изучена их жизнь. Только один воришка оставался неуловимым.

Он обладал острыми челюстями, так как умел ловко прогрызать кокон и опустошать его содержимое. Проделывал в них окошки всегда снизу, чтобы легче высыпать яйца. Боялся каракурта, потому что в первую очередь грабил те коконы, хозяева которых почему-либо погибли или исчезли. Он, видимо, был очень ловок, так как мог, не запутавшись в тенетах, неслышно проникать в логово чуткого паука и, когда нужно, быстро убегал. Он не был большим, иначе не смог бы пробираться успешно между густыми нитями, но и не маленьким, так как сразу съедал содержимое всего кокона. К добыче своей он был очень жаден и всегда подбирал все до единого яичка, выкатившегося из кокона.

Вот только с обонянием у воришки обстояло не совсем хорошо, и отличить коконы свежеприготовленные с яйцами от старых, с маленьким паучками, он не мог. А паучков не любил и, вскрыв кокон с ними, тотчас же его бросал. Поэтому воришка всегда делал лишнюю работу и прогрызал много коконов с паучками, прежде чем добирался до лакомых яиц. Впрочем, этим он наносил ущерб. Из разрезанного кокона паучки выбирались наружу. Им же полагалось зимовать в коконах и только весной приниматься за самостоятельную жизнь. Паучки, покинувшие свое жилище, приготовленное заботливой матерью, погибали.

И еще была одна особенность поведения воришки. Он начинал свой разбой не сразу, как только каракурты принимались готовить коконы, а с некоторым запозданием, в конце лета. В общем, поедатель яиц оказался отчаянным врагом каракурта, а для меня — большой загадкой. Никак не удавалось его поймать или хотя бы взглянуть на него. Сколько было пересмотрено жилищ каракурта, сколько перебрано ограбленных коконов. Неуловимый воришка не попадался. Очень было обидно, узнав многое о нем, не повидать самого. Быть может, это воровство было роковым, и с похитителем яиц всегда свирепо расправлялись? Ведь каких только трупов не висело на паутинных тенетах в логове паука-разбойника! И самые разнообразные кобылки, и жуки, и уховертки, и даже фаланги и скорпионы. Все, кто забредал в тенета черного хищника, не выбирались оттуда живыми.

Прошло несколько лет. Неуловимый воришка был забыт, о ядовитом пауке была написана и опубликована большая монография, и изучение каракурта оставлено. Как-то, путешествуя по пустыне, привелось случайно набрести на большую колонию каракуртов. Был конец лета. Как всегда ослепительно ярко светило солнце. Стояли жаркие дни и прохладные ночи. Утрами становилось холодно, и каракурты сидели в своих логовах вялые и неподвижные. Тогда и вспомнился поедатель яиц каракурта, и мелькнула простая догадка, не прохладными ли утром выходит он на свой опасный промысел?

Догадка представлялась настолько правдоподобной, что в ожидании утра не спалось, и ночь показалась долгой.

Едва забрезжил рассвет, как я отправился на поиски. Под косыми лучами солнца нити тенет каракурта искрятся серебристыми линиями, выдавая их жилища и облегчая поиски. Осторожно раздвигаю логовища и тщательно осматриваю его закоулки. Вот прогрызенные коконы и сонный каракурт… Что-то темное мелькнуло и выскочило наружу, проскочив мимо моего лица. Обидно, что не было никого рядом. Вновь продолжаю поиски. Опять что-то темной пулей вылетает из логова каракурта. Шлепая ладонями, гонюсь за незнакомцем. Наконец радость: поймал! Не верится, что сейчас так просто откроется тайна. Только бы не упустить! Открываю один палец, другой… Мелькнули шустрые тонкие усики, показалась коричневая лапка, светлое крылышко и, наконец, из-под ладони извлекается… сверчок! Самый настоящий двупятнистый сверчок Grillus bimaculatus, обитатель южных степей, неутомимый музыкант, чьими песнями все ночи напролет звенят пустыни. Он ли поедатель яиц каракурта? Может быть, все это случайность, и неуловимый воришка опять останется неизвестным?

В распоряжение сверчка предоставляю просторную стеклянную банку, кладу дерн, камешек-укрытие, несколько травинок и пару свежевыплетенных коконов каракурта с оранжевыми яичками.

Наступает вечер. В банке раздаются щелчки прыжков, потом замолкают. А когда в пустыне запевают сверчки, от нашего пленника слышится ответная песня. Утром сверчка не видно, но тонкие шустрые усики настороженно выглядывают из-под камешка. Оба кокона каракурта пусты и зияют аккуратно прогрызенными дырками. Наконец-то неуловимый воришка оказался разгаданным!..

Не правда ли, поразительно, как у сверчка установился столь сложный навык охоты за коконами, принадлежащими такому опасному хищнику, как каракурт. Подобных примеров среди животных масса. Отработка их происходила в течение длительного времени, превратившись постепенно в незыблемый инстинкт, поражающий своей органической целесообразностью. Формирование инстинкта, даже самого простого, прошло длинный путь эволюции. Мне думается, что в описанном здесь случае сверчку помогли осы аммофилы, парализующие паука, чтобы отложить на него своих личинок (см. очерк «Камбас»). Уничтожая каракурта, они оставляли без защиты его коконы, чем и стали пользоваться вездесущие двупятнистые сверчки, к тому же приучившиеся к этому ремеслу только в прохладные осенние утренники.

Позволю себе отвлечься и сказать несколько слов тем, кому могут показаться мои наблюдения над жизнью насекомых не стоящими внимания забавами ученого-энтомолога.

Сложны и тесно взаимосвязаны отношения между живыми существами в природе. Мне хочется закончить свой очерк о неуловимом воришке краткими рассуждениями, имеющими, как это не звучит странно, отношение и к жизни человека. Как всем хорошо известно, каждый вид животного и растения на земном шаре занимает определенную географическую территорию, называемую ареалом. На ней сформировалось его развитие, эволюция. Ареал каракурта гораздо меньше ареала двупятнистого сверчка. Весьма вероятно, постепенно изменяя поведение и приспосабливаясь к искусству поедания яиц паука, путем естественного в природе отбора, сверчок приобрел какие-то мелкие, но отчетливые черты строения тела, возможно более острые челюсти, столь необходимые для разрезания плотной оболочки кокона каракурта, крепкие на ногах щетинки для более успешного передвижения по паутинным тенетам и, может быть, и еще что-то другое, не говоря уже об особенностях поведения. Если сравнить строение сверчка — обитателя ареала каракурта и сверчка, живущего за пределами этого, то, возможно, будут найдены различия между ними, настолько ясные, что по ним сверчок — враг каракурта будет удостоен выделения в особенный вид и получения другого латинского видового названия.

Все рассказанное может показаться мелочью, на которую не стоит обращать внимание. Но пути науки неисповедимы, и подчас открытие той или иной истины оказывается толчком развития других открытий, имеющих громадное значение как практическое, так и теоретическое. Сверчок приспособился к истреблению яиц каракурта изменением поведения, вместе с которым последовали изменения особенностей формы его тела. То есть поведение и его изменчивость обладает громадным значением как один из мощных факторов эволюции органической жизни.

Впервые на эту особенность обратил внимание отечественный ученый Северцов еще в начале прошлого столетия, но не развил свое открытие в достаточной мере и не обратил на него внимание научной общественности мира. В своей работе натуралиста-наблюдателя я убедился в большом принципиальном значении открытия Северцова и, изучая каракурта, продемонстрировал серией примеров, подчеркивающих значение поведения в эволюции органического мира. К большому сожалению, мои рьяные недоброжелатели в Казахской академии наук не только не допустили публикацию моей большой монографии о каракурте, но и статьи под названием «Поведение как фактор эволюции органического мира». Ее пришлось опубликовать в соседней республике Киргизии (Известия Академии Наук Киргизской ССР, № 1, Фрунзе, 1955 год). Это сообщение, относящееся к дополнениям теории Ч. Дарвина, косвенно касается и такого сложного вопроса, как эволюция человека и его судьбы. (П. Мариковский. Во власти инстинктов. Алматы, 2001 г.)

Когда после жарких дней похолодало, заявился наш большой серый бражник и ловко и быстро облетел все цветы. Он был частым посетителем дачи, и мы настолько к нему привыкли, что называли всегда «нашим».

Сколько написано статей о влиянии света на деятельность насекомых, в которых доказывается о том, что сумеречные и ночные насекомые начинают активность при строго определенной степени освещения. Между тем дело оказалось гораздо сложнее. Пока дни были жаркими, бражник летал в глубокие сумерки. Когда же похолодало, стал работать засветло. Цветки перестали выделять нектар с наступлением прохлады, да и ночь холодна. Чтобы так метаться, как бражник, и не остыть, надо много затрачивать энергии. На активность ночных и сумеречных насекомых кроме освещения существует, оказывается, и «поправка» на температуру окружающего воздуха. Я давно заметил эту закономерность. К осени, как только наступят холодные ночи, насекомые, поющие только ночью, начинают заводить свои концерты до наступления сумерек. В пустыне днем осенью становятся активными те, кто деятелен летом только ночью. Таковы муравьи-жнецы, многие жуки, клопы, сверчки, бабочки. Каков механизм, столь рационально управляющий изменениями ритма жизни — неизвестно! Долго я любовался красивой серой бабочкой, а она, не обращая на меня внимания, старательно делала свое дело. Но вот все цветы ею обследованы, капельки нектара собраны длинным хоботком. Бражник метнулся в сторону и пролетел через проволочную сетку задев ее своими сильными крыльями. Размеры ячейки сетки были слишком малы. Сетку я поставил только сегодня, и бражник, видимо, с неожиданным препятствием не был знаком, отправившись в полет по давно разработанному и много раз проделанному маршруту. И с тех пор перестал к нам заявляться. Очень было жаль бабочку, если она покалечила свои чудесные крылья!

Софора, или как ее называют, брунец, ярко-зеленое с перистыми листьями растение высотой около полуметра с белыми, собранными в гроздь, душистыми цветами. Корни ее длинные, глубоко пронизывают почву. Она плохо выносит затенение от других растений и в местах, где пасутся домашние животные, и травы выбиты скотом, благоденствует, постепенно завоевывает землю, и тогда — надолго пропали пастбища, на них уже нет места полезным растениям, софора их душит, а сама невредима и цела. Животные остерегаются ее, она ядовита. С цветов софоры домашние пчелы берут мед. Но он очень неприятен.

В последние десятилетия софора стала угрожать пастбищам. Как же с ней бороться? Громадные пространства пастбищ не прополешь, да и корни срезанного растения тотчас же дадут новые ростки. Химические вещества-гербициды применять против нее сложно. Сколько их надо на необозримые пространства. К тому же гербициды опасны, отравляют почву, губят другие растения, животных. Нельзя ли испытать биологический метод борьбы с софорой? Для этого прежде всего следовало узнать какие у софоры насекомые-вредители, везде ли они одинаковые, какие вредят ей на исконной родине в Центральной Азии, откуда она расселилась во многие страны, и нет ли там ее особенных врагов, тех из них, кто способен питаться только ею и не будет переходить на другие растения. Нельзя ли насекомых, поедающих софору, использовать для борьбы с нею? И много других вопросов возникает один за другим.

Однажды, как всегда всматриваясь в заросли софоры, увидал большую красивую гусеницу. Ее ярко-белое тело было испещрено темно-зелеными резко очерченными пятнами и полосами. Гусеница лакомилась цветками. Аккуратно съев их всех до единого, она переползала на другое растение. Аппетит у нее был отличнейший. Кроме цветов софоры она ничего более не признавала. В садочке гусеница вскоре окуклилась, а потом в разгар лета из нее выбралась крупная серая бабочка-совка с большими темными глазами. Пытаясь выбраться на волю, она стала биться о проволочную сетку садка, роняя золотистые чешуйки.

Какие же должны быть дальше дела бабочки? Если она отложит яички, то будут ли они лежать до весны или из них выйдут гусенички? Тогда на чем они будут питаться? От цветов софоры и следов не осталось, вместо них, раскачиваясь от ветра, шуршали сухие стручки с бобиками. Или бабочка сама заснет до весны где-нибудь в укромном месте. Трудно будет ей, взрослой, проспать жаркое лето, осень и зиму, растрачивая во сне запасные питательные вещества. Да и не безопасно. Мало ли найдется охотников на такую лакомую добычу. Ответить на все эти вопросы нелегко. Софоровая бабочка оказалась редкой, образ жизни ее, как и многих других насекомых, неизвестен.

Потом я несколько раз встречал софоровую бабочку и все надеялся проникнуть в тайны ее жизни. И случай помог.

В ущелье Талды-Сай Сюгатинских гор я увидал красную скалу, испещренную нишами. Самая крупная из них вела в настоящую пещеру, хотя и не особенно длинную. Темный ее ход был весь испещрен причудливыми ямками. На пыльном полу виднелись следы лисицы. Плутовка провела немало дней в этом убежище. Она не прогадала. Зимой здесь было тепло и безветренно.

Чем глубже, тем темнее и душнее. Вот и конец пещеры. Здесь царит темнота, и кажется далеким сияющий ярким дневным светом вход. Зову товарища. От крика пещера гудит отчетливо и странно. Будто за ее стенками находятся пустующие просторные подземелья. Странная пещера! Глаза привыкли к темноте, пора зажигать фонарик. Яркий луч падает на застывшего передо мной на камне большого сенокосца. Его длинные ноги широко распростерты в стороны, каждая будто щупальце. Ноги в темноте заменяют сенокосцу глаза. Ими он ощупывает все окружающее.

И вдруг на потолке в нише вижу необычное темное пятно. Оно будто кусочек неба, сверкает множеством крошечных светящихся звездочек. Я поражен от неожиданности и не сразу распознаю, что кроется за этим волшебным видением. Но волшебство исчезает: оказывается, здесь устроилась целая стайка, около полусотни, больших серых бабочек. Все они застыли в одной позе головами ко входу в пещеру. Необычность обстановки сбила меня с толку. Я не сразу узнал бабочек. Это были софоровые совки. Они забрались сюда еще с лета и теперь в начале осени ожидали длинную зиму и далекую весну. Быть может, эта гулкая пещера служила прибежищем многих поколений бабочек.

Софоровые бабочки-пещерницы глубоко спали. Даже свет фонарика их не разбудил, и только очутившись в руках, затрепетали крыльями. Находка казалась очень интересной. Быть может, эта бабочка испокон веков связала свою жизнь только с пещерами, распространена там, где они имеются, и может служить своеобразным указателем для спелеологов. Там, где много софоровых совок, там должны быть и пещеры. Ведь это так интересно! Тем более, что многие пещеры неизвестны и ждут своих открывателей.

По рассказам местного населения немного дальше от этого места в ущелье Бургунсай есть другая пещера. Надо бы заглянуть в нее.

Короткий осенний день угасал. В ущелье Бургунсай уже легла тень, и солнце золотило вершины коричневых скал. Я облазил все склоны, поцарапал руки, устал. То, что издали казалось пещерами, были лишь ниши со следами ночлегов горных козлов. Наверное, следовало еще обследовать прямой и маленький отщелок. Здесь действительно, как будто зияет отверстие пещеры. Еще раз надо карабкаться на кручу. Сыплются из-под ног камни, катится вниз щебенка.

Пещера оказалась настоящей, хотя и небольшой. Пол ее по колено в гуано, мелких и темно-коричневых катышках, сухих испражнениях летучих мышей. Они неприятно пахнут. В пещере необычно тепло. Наверное, от разлагающегося гуано. В темноте едва различим конец пещеры. Как жаль, что истощились батарейки электрического фонарика. И нет с собой спичек. Есть ли на стенах летучие мыши? Кажется, нет. Пещера необитаема. Может быть, мыши улетели на зиму на юг? Придется побывать здесь еще летом.

Проходят зима и весна. Летом в Бургунсае вместо пещеры я натыкаюсь на браконьеров, убивших молодого горного козла и, потеряв из-за них весь день, снова откладываю исполнение своего намерения. Наступает осень, за нею приходит зима. Асфальтовая дорога идет мимо Бургунсая. Проезжая по ней, пытаюсь пробраться к пещере. Но на дне ущелья снег по пояс, двести метров пути полностью выматывают силы, показывая бессмысленность затеи.

Кончилась зима, и я опять в Бургансае. Только что отцвели первые вестники весны крокусы. Зеленые полянки засветились желтыми цветками гусиного лука. Чуть-чуть набухли и покраснели почки таволги. Путь кажется длинным. Раздается шорох, на скалистые утесы выскакивают горные козлы, как птицы, проносятся кверху склона и исчезают.

Вот, наконец, и пещера. Осторожно пробираюсь в нее и зажигаю фонарик. Снова вижу солидные запасы гуано. Сколько миллионов, нет, миллиардов насекомых истребила крылатая армия этой пещеры, оставив после себя свидетельство своего процветания. Сколько насекомых, от которых осталась только эта бесформенная масса, порхало, весело носилось на крошечных крыльях или медленно парило в потоках воздуха. И, наверное, среди них было немало насекомых, неизвестных науке, очень редких, необычных, таких, о которых никогда и никто ничего не узнает. Ни один музей мира не имеет в своей коллекции столько насекомых, сколько их погибло здесь в желудках маленьких крылатых обжор.

В пещере пусто, и нет никого. Летучие мыши из нее давно исчезли. По темной, почти черной стенке пробежал большой паук и скрылся в глубокой щели. Но что там такое? В темноте зажглись два крохотных огонька. Еще дальше много глаз засверкало красноватыми огоньками. Это они, софоровые совки, все самки. В логовище своих матерых врагов они провели зимовку. Возможно, еще с осени их чуткие усики уловили излучение тепла из пещеры. Чем не отличное укрытие от зимней стужи! Почему же на полу пещеры валяются большие серые крылья бабочек? Кто-то, значит, лакомился засонями. Надо продолжить обследование. Наконец вижу два серых комочка. Это летучие мыши. Как всегда они прицепились к потолку, свесившись книзу головой, и спят. У них нежная желтая шерстка, большие прозрачные, пронизанные кровеносными сосудами, перепонки крыльев. Одна совсем холодная, но, угрожая, вяло раскрывает рот, показывая розовую пасть, вооруженную мелкими и острыми зубками. На носу зверька топорщится забавное сооружение, какая-то подковка с выростами, острыми ребрышками, ямками и ложбинками. С интересом разглядываю этот сложнейший орган локации, улавливающий на расстоянии в полной темноте добычу. Глаз у зверьков будто нет. Временами раскрываются крошечные ямки, и на их дне едва сверкают черные точечки, размером с булавочную головку.

Вторая мышь оказалась расторопнее, и едва я к ней прикоснулся, пискнула, встрепенулась, взмахнула широкими крыльями и вылетела из пещеры. Для летучих мышей, остающихся зимовать на своей родине, самое опасное время — оттепель. В это время организм расходует энергию, а добычи нет. Только не здесь, в этой пещере. Вон сколько валяется на полу крыльев от мышиной трапезы. Живые запасы тут же рядом и сколько угодно. Разве плохо!

И так подтвердилась привязанность софоровой совки к пещерам. Но у нее оказались лютые враги — летучие мыши. Может быть, из-за них и редка эта бабочка? Все же как сложно в жизни складываются взаимные отношения между организмами!

У небольшой ночной бабочки Phalera bucephala на серебристо-белых крыльях расположено по желтому овальному пятну-лунке. За эту особенность бабочку и назвали «Лунка серебристая».

В конце лета в городе Алма-Ате верхушки многих деревьев становятся голыми не от того, что растения роняют листья. Нет. Это работа больших прожорливых гусениц Лунки серебристой. Рано утром, когда город еще спит, и царит тишина, чудится, будто идет редкий дождик, и крупные капли, падая, щелкают о листья. Это не дождь, а темные катышки испражнений гусениц, сидящих на деревьях.

Наступает сентябрь. Вся многочисленная армада гусениц спускается вниз и принимается за поиски укромных уголков. Тогда дворникам много забот: асфальт испачкан, под ногами прохожих пощелкивают раздавливаемые гусеницы. Вскоре гусеницы исчезают. Прячутся во всевозможные щелки, ямки, трещинки земли, под опавшие листья и, сбросив с себя мохнатую шубку, одеваются в коричневую броню куколок. Теперь лежать им всю осень и зиму до самой весны. Когда пробудится природа, из них вылетят серебристые бабочки с желтыми пятнами на крыльях и отложат яички.

Учительница биологии 33 городской школы Таисья Иосифовна Потапова объявила поход за куколками лунки серебристой. Вооружившись банками и бутылками, школьники бродят по паркам, садам и уличным аллеям города, разыскивают куколок. Способности у сборщиков разные: кто добыл за день не белее десятка куколок, а кто собрал по несколько сотен. Кому-то посчастливилось: в городском парке, в ямке, прикрытой листьями, он сразу нашел более двух сотен куколок. За весь поход школьники собрали больше тысячи куколок. И таких походов Таисья Иосифовна провело немало. Несколько лет подряд ученики пытаются отстоять деревья города от коварного врага. Старые жители Алма-Аты говорят, что раньше не было этого вредителя деревьев, а если и был, то никто его особенно не замечал. Но после Отечественной войны маленькие дома с садиками уступили место большим зданиям, город вырос, благоустроился, оделся в асфальт и каким-то образом помог лунке. Это не абсурд! Два различных явления оказались связанными друг с другом невидимыми нитями.

И еще загадка. Чем ближе к окраинам, тем меньше лунки серебристой. Там, где начинаются поля, а город кончается, лунки нет в садах и тополевых рощах, аллеях, вдоль дорог и арыков. Чем-то не нравится ей сельская местность!

Меня давно занимает тайна этой бабочки, и вся история ее, как и история города в последние годы протекает на моих глазах. Уж не виновны ли химические вещества, которыми опрыскивают деревья против насекомых-вредителей? Убивая врага, одновременно уничтожаем никому не известных, большей частью крошечных наших друзей — наездников и других паразитов насекомых-вредителей. Освободившись от своих недругов, насекомые начинают усиленно размножаться, и тогда с ними еще труднее бороться. Надо подумать о врагах этой бабочки.

Юные натуралисты приносят мне несколько ведер куколок лунки серебристой. Я терпеливо жду, что из них выйдет. Часть куколок гибнет от какой-то болезни, из другой части вылетают мухи-тахины. Остальные ничем не поражены. Предположение кажется верным. Загадка раскрывается. Но куколки, собранные с большим трудом за городом, где лунки очень мало, еще меньше заражены паразитами и почти не страдают от бактерий. Загадка остается нераскрытой.

Как-то в лаборатории вижу в марле, которой завязана большая стеклянная банка с куколками лунки, небольшое круглое отверстие. Несколько куколок в банке съедено, несколько надгрызено острыми зубками. Чья это работа? И тогда неожиданно рождается еще одна загадка. Скорее за ее проверку, уж очень она интересная!

Институт Защиты растений расположен за городом. Поля вокруг него — идеальное место для эксперимента. Пятьсот куколок раскладывается вдоль тополевых аллей под опавшие листья, в щелки, в ямки, в трещины. Куколки тщательно отмечаются на плане, нумеруются. Теперь каждые три дня будем их проверять. Не лакомится ли ими кто-либо? Ведь куколки такие большие, мясистые, от них исходит такой сильный запах, что не зря он привлек в лабораторию таинственного поедателя.

Наступает первый день проверки. Я не верю своим глазам. Из пятисот куколок, разложенных за городом, только три съедены муравьями. Остальные все до единой уничтожены, и на остатках следы острых зубов мышей. Все становится ясным! Но для убедительности заключения нужны еще доказательства. Тогда добываем капканы, наживляем их куколками и ставим в тех же местах. Вскоре в капканах обильный улов: лесная, полевая и немного реже — домовая мыши. Они поплатились жизнью за намерение полакомиться нашей приманкой.

Еще остается последнее. Большую партию куколок прячем в укрытия в одной из аллей города. Проходит неделя, две. Все куколки целы. Здесь их некому уничтожать. Так вот почему в Алма-Ате стала вредить лунка! Из преобразившегося города постепенно исчезли мыши — главные враги этой бабочки. Этот неожиданный вывод пока ничем не помогает в борьбе со злом. Но зато разгадан один из секретов жизни насекомого, и в этом залог будущего успеха и начало для новых поисков.

Прошло около тридцати лет. Город Алма-Ата стал большим, в нем появилось множество автомобилей. Обилие автотранспорта сказалось на чистоте воздуха, и город, находящийся в предгорьях в полуокружении их, в так называемой ветровой тени, погрузился в плотный смог. Из него исчезли не только лунка, но и яблоневая моль, непарный шелкопряд и многие другие насекомые. По-видимому, листья деревьев, на которых осаждались дым и копоть города, стали несъедобными для гусениц.

Пологие холмы Анрахая покрыты редкой засохшей растительностью и усыпаны камнями. Дорога взметывается на гребень холма, за ним открывается распадок с угрюмыми черными скалами, и в стороне на вершине пологой горы, как окаменевшие всадники, стоят какие-то странные столбы. Над ними трепещет пустельга и, свесив книзу голову, черными глазами разглядывает землю. Горы застыли в молчании, тишина сковала пустынную землю. Осенью, когда начинают перепадать дожди, пустыня слегка оживает, кое-где зеленеет трава, появляются осенние насекомые. Но сейчас сухо, дождя нет, и все живое куда-то спряталось.

Оставив машину, мы не спеша идем с моим молодым помощником на вершину пологой горы с окаменевшими всадниками. На ходу переворачиваем камни и смотрим, кто под ними прячется. С каждым шагом подъема из-за горизонта показываются новые дали: то синие просторы пустыни, то черные скалы. Пустельга улетает, окаменелые всадники превращаются в древние пастушеские столбы, сложенные из камней. Под камнями мало насекомых. Может быть, вон под тем большим плоским затаились пустынные жители? Камень низкий, едва возвышается над землей. Ветер намел на него кучку земли и сухих пустынных растений. Чтобы перевернуть его, надо потянуть за острый приподнятый край. Но едва я прикасаюсь к нему, как из кучки соринок в воздух неожиданно взмывает серая сухая палочка, летит зигзагами и падает на землю. Мы осторожно идем к месту, куда она упала, и напряженно всматриваемся… Но как заметить серую палочку, когда всюду столько обломков растений, выбеленных солнцем. Серая палочка снова взлетает в воздух, но совсем не оттуда, куда она упала, а в стороне и значительно ближе к нам.

Видно, что это какая-то небольшая бабочка. Взлетев, и, прежде чем сесть на землю, она резко поворачивает назад. Вот почему, если не заметить точно место, где села бабочка, обязательно спугнешь ее прежде времени ближе к пути, по которому движется преследователь. Вот какая обманщица!

— Коля, — говорю своему помощнику, — мы опять с тобою прозевали. Теперь смотри внимательно, куда она сядет.

Но у камешка, где как будто сидела бабочка, никого нет, и вокруг опять только одни сухие былинки, мелкий щебень да труженик муравей с тяжелой ношей не спеша переползает через нагромождение всякого хлама. И вдруг неприметная сухая серая палочка снова внезапно оживает и взлетает в воздух из-под самых рук! Тогда мы тебе не дадим отдыха. Ничего, что от беспрерывного бега стучит сердце. Зато и ты устанешь и не будешь так далеко улетать.

Наконец бабочка побеждена. Какая она замечательная! Настоящая сухая палочка. Спереди головы торчит какой-то узкий отросточек, будто палочка неровно обломалась. Черные глаза не видны, закрыты серыми полосками. Ноги спрятаны под тело и только две торчат в стороны, совсем как засохшие и обломанные крохотные веточки. Одно серое крыло завернулось за другое. От этого тело кажется цилиндрическим, а сзади дырочка, будто палочка обломалась, и видна пустая сердцевинка.

Восхищаюсь: до чего она мила, искусная бабочка-палочка! Теперь бы наловить несколько таких бабочек и потом узнать, кто они такие. Но охота за осторожными бабочками отнимает много времени.

День кончался, когда мы покинули пологую гору с каменными столбами. Еще несколько спусков и подъемов и вдруг внезапно впереди — громадная ровная пустыня, убегающая вдаль к синему горизонту. Сбоку в стороне от дороги у подножия горы виднеется темное пятно, почти черное на светлом фоне пустыни. В ту сторону идет слабо заметная дорога. Мчимся по ней, рассекая похолодевший вечерний воздух. Темное пятно растет с каждой минутой, и перед нами оказывается совсем другой мир: густой лесок из могучих старых ив, очень маленький, не больше сотни метров в диаметре, крохотный кусочек леса среди громадной сухой пустыни.

Под ивами сыро, прохладно и сумрачно. В прозрачную воду маленького родника шлепаются испуганные нашим появлением зеленые лягушки. Чуть шевельнулась высокая трава, и в ней мелькнул хвост большого полоза. Змея поспешно скрылась в куче камней. В леске очень шумно. С вершин деревьев несутся крики птиц. Их здесь настоящее общество. Высоко на ветвях видны небольшие гнезда, а в стороне от них на толстом суку темнеет гнездо какого-то крупного хищника, сооруженное из груды палок и сучьев.

Откуда-то сверху, то планируя, то падая стрелой, прилетает пустынный ворон, садится на сухую вершину старой ивы и смотрит на нас, на машину, на дымок разгорающегося костра.

Коля неравнодушен к гнездам. Ему обязательно надо посмотреть, что в них находится.

— Смотри, — предупреждаю я, — испачкаешься о ветки!

Лесок многим птицам оказывает приют в пустыне. Внизу на земле и в траве, на стволах и ветвях деревьев белеют комочки птичьего помета. Колю не отговоришь, он лезет на иву. Птичий помет на стволе ивы какой-то странный: белый комочек с черными прожилками, к которому прикоснулся Коля, отваливается, но не падает на землю. Комочек, оказывается, живой, у него есть крылья, он внезапно преображается и становится чудесной серебристой бабочкой. Она делает в воздухе несколько поспешных зигзагов, вновь садится на черный ствол старой ивы и превращается в неприятный белый комочек с черными прожилками и пятнышками. Их много, этих бабочек-обманщиц. Они все сидят кверху головой, строго вертикально, как птичий помет, упавший сверху. Между этими бабочками кое-где на стволах прилипли действительно комочки птичьих испражнений. Ноги, усики — все то, что может выдать обманщицу, не видны и тщательно спрятаны под сложенные над телом крылья. Бабочки совершенно неподвижны, и, наверное, ни одно движение в течение всего дня не выдает затаившихся подражательниц. Под серебристо-белыми крыльями черные пятнышки у всех разные, каждая бабочка имеет свой собственный рисунок: разве помет бабочек может быть одинаковым? И, конечно, все бабочки умеют падать вниз, как неживые комочки, до самой почти земли, не раскрывая крыльев, будто парашютисты в затяжном прыжке.

Наловить бабочек-обманщиц на этот раз не стоило большого труда, достаточно было под висящие на коре комочки подставлять открытую морилку.

Вскоре под деревьями стало совсем темно. Затихает гомон птиц, и в маленьком леске становится так же тихо, как и в пустыне. Мы выбираемся на простор и рассматриваем наш улов. По внешнему виду это типичные горностаевые моли, древесные жители. Светлое одеяние моли с черными пятнышками напоминает белую шубу из меха горностая с черными кончиками хвостиков. Случайно попав сюда в пустыню в этот маленький лесок, бабочки прижились среди многочисленного птичьего общества. Рядом с пометом птиц им легко скрываться в своей замечательной одежде. А ночью не страшно летать, птицы спят.

Какой забавный случай, сразу в один день встретились с двумя бабочками-обманщицами…

Большое красное солнце коснулось краем далекого горизонта пустыни и стало плоским. По равнине побежали косые лучи и осветили багровыми пятнами холмики между синими долинками. Черный пустынный ворон на сухой вершине ивы тоже засветился красными отблесками. Потом синие тени заструились потоками, и когда солнце спряталось за горизонт, всколыхнулись над пустыней и закрыли ее на долгую темную осеннюю ночь. Последний красный луч скользнул по горам и задержался на скалистых вершинах.

Ворон вдоволь насмотрелся на неожиданных посетителей глухого местечка, на машину, на горящий костер, громко крикнул и, снявшись со старой ивы, полетел в красные горы.

Много лет спустя в каньоне Капчагай, по которому протекает река Или, в конце сентября рано утром я встретился снова с бабочкой-палочкой в несколько необычной обстановке.

Только что рассвело, но в ущелье лежала тень, и далекие противоположные берега реки зазолотились первыми лучами солнца. В небольшом распадке, обильно поросшем полынью, терескеном и дикой вишней, крутилась целая стайка бабочек-палочек. Они, казалось, без видимой причины неловко перелетывали с травинки на травинку. Некоторые тяжело поднимались в воздух и летели, влекомые едва заметным движением воздуха. Больше нигде поблизости не было такого скопления, кроме этого распадка. Как и раньше, потревоженные мною, они падали на землю, застывая серыми палочками.

Наблюдая за бабочками, я озяб. Возвратился на бивак, взглянул на термометр. Он показывал только четыре градуса выше ноля. Через полчаса и к нам заглянули теплые лучи солнца. В маленьком распадке нигде бабочек уже не было видно. Лёт закончился, и они все спрятались на дневной покой. Забавные бабочки! Ради того, чтобы не подвергать себя опасности, боясь птиц и ящериц, они предпочитали резвиться в ранние утренние холодные часы, нежели теплым днем.

Все лето из-за таяния снегов высоко в горах на реке Или держалась большая вода, а когда в сентябре она схлынула, всюду обнажились песчаные косы среди мелких проточек. Возле одной такой проточки мы и поставили палатку. Здесь было едва заметное течение, днем вода сильно прогревалась, а большая песчаная отмель была вся изрисована многочисленными следами уток, цапель, куличков и ондатр. У самого берега, высунув из воды пучеглазые мордочки, сидело множество зеленых лягушек.

После небольшого похолодания стояли последние летние жаркие дни, и красный столбик нашего термометра поднимался выше тридцати градусов. Днем среди деревьев над нашим биваком жужжали мухи, носились неугомонные стрекозы. В сумерках из темных укрытий выбирались темные совки, и тогда к комариному звону добавлялся шорох крыльев этих бабочек.

Ночью в проточке плескались ондатры, кто-то громко булькал в воде и чавкал грязью. Иногда слышался тонкий посвист крыльев утиной стаи, без конца шлепались в воду лягушки. Их было много, они шуршали в траве, скакали по тенту, прыгали на стенки палатки, очевидно собирая с них комаров, наиболее пронырливые из них забирались в палатку и протискивались под марлевый полог.

Рано утром в застывшем воздухе в зеркальную воду, розовую от разгорающейся зорьки, гляделись деревья, кустарнички и тростники, густой стеной обступившие ее с берега. Сегодня же на рассвете увидал на проточке необычное: с противоположной стороны ее молниеносными бросками из стороны в сторону стремительно мчался к нашему берегу жучок-вертячка. Подплыл к берегу, почти к самым моим ногам и, резко свернув, понесся вдоль его кромки, где-то разбудил другого вертячонка, потом второго, третьего… Вскоре у берега уже мчалась целая стайка резвых жучков, их всех до единого, наверно, собрал тот, кто приплыл с противоположного берега. Но вот стайка повернула в обратном направлении, понеслась по течению, и всюду к ней присоединялись такие же жучки.

Они на ходу ловко миновали многочисленные палочки, комья земли, торчавшие из воды, иногда налетая на лягушку, высунувшую из воды голову, как будто нарочно постукивали ее по телу. Но она, застывшая как сфинкс с немигающими глазами, не обращала на резвящихся насекомых никакого внимания и не предпринимала попыток полакомиться ими. Очевидно, вертячки были несъедобны, если ими пренебрегали такие рьяные охотники за мелкой живностью.

Я шел за этой беспокойной компанией неимоверно подвижных жучков: было интересно, что произойдет дальше. Неожиданно стайка примкнула к большому темному пятну и слилась с ним. Подойдя ближе, я увидал то, что меня глубоко поразило и о чем никогда не слышал и не читал. Возле берега плотной кучкой, прижавшись друг к другу, плавало громадное скопление вертячек. Они были совершенно неподвижны и только с самых краев кипела и бесновалась каемка жучков. Мелко вибрируя, участники этой каемки всеми силами старались пробраться в центр скопления и те, кому это удавалось, моментально застывали в неподвижности. Вертячки, находившиеся с краев, рано или поздно проникали в гущу собратьев, и члены этого странного общества медленно обменивались местами. Желание оказаться в самой кучке у некоторых было так велико, что они даже взбирались на спины и поверху заползали в центр, добивались цели, с трудом растолкав в стороны собратьев. Жучки располагались рядками, образуя различные переплетения, из-за чего надкрылья их, испещренные продольными полосками, по-разному отражали свет: одни из них казались светлыми, другие — темными, и все их скопление, казалось, состояло из причудливой мозаики пятен. Вообще же собравшиеся вместе вертячки напоминали в миниатюре громадное скопище бревен, сплавляемых по воде. Еще немного оно походило на семена подсолнечника, помещенные кучкой на воду.

Среди однообразия тел многотысячного скопища выделялось восемь крупных и совершенно черных вертячек другого вида. Они вели себя точно также, как и остальные, оказавшись с краю, мелко вибрируя и суетясь, пробирались в центр. Кто они были такие, почему оказались не в своей компании, и что им здесь надо было среди чужаков?

Вертячки были очень чуткими. Незначительное неосторожное движение и с легким характерным шумом, по-видимому, сигналом тревоги все густое пятно мгновенно рассыпалось, жучки отплывали от берега, и каждый участник сборища принимался за свою обычную быструю пляску. Но вскоре же рассыпанных в стороны насекомых будто железо магнитом стягивало вместе, и они, слегка прикоснувшись краем к бережку, опять замирали на месте.

С большими предосторожностями, едва-едва передвигаясь, подобрался к жучкам и несколько раз их сфотографировал. Впрочем, постепенно вертячки будто ко мне привыкли, стали реже впадать в панику и я, осмелев, начал их фотографировать почти в упор, а потом отловил несколько загадочных, черных вертячек. Весь день вертячки не давали мне покоя. Они оказались всюду по всей проточке (ее длина была около полукилометра) обычными маленькими группками. Но скопление большое было только одно.

Встреча с вертячками произошла на четвертый день нашей жизни возле проточки. За это время ее берега были исхожены во всех направлениях, и нигде не было ни одного жучка. Очевидно, они прилетели сюда сразу громадной компанией только прошедшей ночью. Водные насекомые часто совершают массовые перелеты. К этому их вынуждает высыхание мелких теплых водоемчиков.

Для чего же вертячки собрались вместе таким громадным скопищем? Никаких признаков брачного поведения среди них не было. Ради того, чтобы согреться — не имело смысла, так как и дни и ночи были отменно теплыми. Впрочем, думалось: вот взойдет солнце, наступит жара, и кучки не выдержат, не смогут торчать плотными скоплениями и, разогревшись, невольно разбегутся по проточке. Но наступил жаркий день, вода в проточке потеплела, а вертячки не собирались расставаться. Наоборот, они как будто стали еще более неподвижными. Может быть, для вертячек наступила пора бродяжничества, и для поддержания инстинкта расселения полагалось соединяться вот такими кучами, подобно тому, как образуют стаи перелетные птицы, прежде чем покинуть родные северные края?

Весь день вблизи нашего бивака у самого бережка на одном и том же месте плавало странное общество водных насекомых. К вечеру с запада подул ветер, зашуршали деревья, и на проточку полетели сухие листья лоха. На небе повисли облака. Далеко над рекой с подсушенных солнцем песчаных кос поднялись кучи пыли. Все заволокло мглою. Общество вертячек продолжало держаться вместе. К ночи ветер утих, воздух застыл, облака растаяли и сквозь ветви деревьев засверкали звезды. Как и прежде в проточке плескались ондатры, кто-то громко булькал и чавкал грязью, без конца шлепались в воду лягушки. Ночью я навестил вертячек. Они оставались на месте. Рано утром, когда, как и прежде, в зеркальной воде проточки отразилась розовая заря, выбрался из-под полога и поспешил к вертячкам. Они бесследно исчезли. Все до единой со всей проточки. Будто их здесь никогда и не было!

Маленькие жучки пробыли в этом тихом месте только сутки. Но по какому сигналу и как они собрались в путешествие, для чего плавали большим скоплением и куда потом направились?

На следующий день после исчезновения жучков неожиданно подул сильный ветер, нахлынули темные облака, внезапно похолодало. Температура воздуха с 32 градусов упала до 6. Жаркие дни, когда вертячки прилетели на проточку, были в этом году последними. Непогода продолжалась несколько дней, вершины далеких гор засверкали снегами. Такое ранее похолодание было необычным и, как сообщили синоптики, оказалось впервые после 1916 года. Может быть, вертячки затеяли переселение перед непогодой? Все это произошло с 11 по 13 сентября 1969 года. Какое множество загадок царит в жизни насекомых.

Много раз в путешествиях по пустыне мне встречался этот клоп Cycrona cerulea, темно-синий с отблеском вороненного металла. Он хорошо заметен на ярком солнечном свету, особенно на тоненьких почти безлистных кустиках полыни. Наверное, не случайно у него была такая заметная внешность, чтобы, разузнав, запомнили, что он невкусен, ядовит или больно кусается.

Широкая раздольная и тихая Сюгатинская равнина оторочена с двух сторон высокими горами. Средина сентября. На солнце тепло, в тени прохладно. По небу плывут прозрачные серебристые облака. На кустике терескена с белыми пушистыми семенами издали видны какие-то темные точки. Их очень много. Там что-то происходит и, быть может, интересное, и я останавливаю машину. Вблизи темные точки оказываются крупными жуками-блошками из рода Galtica, темно-синими, с металлическим отблеском. Их тут собралась масса, не менее тысячи. Блошки деловито ползают по растению, грызут его, греются на солнышке, встречаясь, ощупывают друг друга усиками. Рядом еще такое скопление, и еще дальше кусты усеяны жуками. Никогда не встречались эти крупные блошки в таком количестве! В этом году Сюгатинская долина явилась местом их массового размножения. Блошки, конечно, не съедобны для птиц и ящериц, и издали кучей они заметней, тем самым предупреждая своей внешностью от возможной ошибки какого-либо неопытного поедателя насекомых.

Вот, кажется, и все. Можно ехать дальше. Но первое впечатление бывает очень обманчивым. Блошки, оказывается, не одни. Среди них на растениях восседают мои старые знакомые — темно-синие клопы. И, видимо, неспроста! Клопы свободно ползают среди блошек, встречаясь с ними, будто с друзьями, обмениваются долгими поглаживаниями усиками. Вот один из них, которого жуки, конечно, доверчиво приняли за своего, неожиданно и ловко всадил свой хоботок прямо в рот добыче и с видом опытного гурмана, не спеша, принялся его высасывать. Другой клоп повел себя еще хитрее. Пронзил жучка через кончик брюшка. Коварные разбойники ловко пользуются самыми уязвимыми местами на теле жучков, закованных в прочные вороненые латы!

Вглядываюсь в скопления жучков-блошек. Среди них, оказывается, масса синих клопов, и всюду они предаются обжорству, дождались своей исконной добычи, к которой приспособились испокон веков. Клопам здесь хорошо. Среди ядовитых, несъедобных для птиц и ящериц жучков в своей синей одежде они не заметны возможным врагам. Она же им позволяет обманывать доверчивое стадо своей добычи. Этому же помогает, наверное, использование чужого языка сигналов.

Вот и нашлось объяснение тому, почему так окрашены клопы! Не правда ли, как ловко подстроился синий клоп к своей добыче!

Четвертый час машина мчится без остановок по бесконечной пустыне. Ровная и гладкая, она кое-где прорезается сухими руслами дождевых и селевых потоков — водомоинами, поросшими кустарничками. Слева видна голубая зубчатая полоска гор, справа — желтая ниточка кромки песков, впереди на ровном горизонте маячит далекая светлая точка. На небе ни облачка, и хотя ветер прохладен, все еще ласково греет осеннее октябрьское солнце. Иногда взлетает впереди стайка жаворонков. Провожая машину, летит каменка-плясунья. В стороне от дороги поднимаются чернобрюхие рябки и в стремительном полете скрываются за горизонтом. Светлая точка колышется, отражаясь в озерах-миражах, и постепенно увеличивается. Потом становятся заметны очертания большого, полуразрушенного, сделанного из сырцового кирпича мавзолея Сары-Али. Дорога минует его, и машина мчится к новым горизонтам. Еще час пути, и совсем рядом с дорогой протянулась полоска саксаульников. Солнце закатывается за горизонт, становится прохладно. Но что может быть чудесней ночлега в холодную ночь у костра в саксауловом лесу! Ветерок слегка посвистывает в тонких безлистных веточках саксаула, ровно и жарко горит костер. В сумерках на вершине холма появляются неясные силуэты сайгаков, они застывают на мгновение и внезапно исчезают. Темнеет. Сгрудились у костра, слушаем песню чайника и булькание супа в котле. Вдруг что-то, падая, ударяется о чайник, потом раздается звук удара по кабине машины. Затем кого-то легонько стукнуло по спине, а через минуту один из членов нашей экспедиции стал уверять, будто его «полоснуло» по носу. Вскоре мы все слышим звуки падения вокруг нас чего-то небольшого, но твердого.

Еще больше темнеет, и в небе загораются крупные, яркие звезды пустыни. В баке с водой появляется тоненькая корочка льда: после теплого осеннего дня температура быстро упала значительно ниже ноля. Наступила ночь. В темноте трудно разглядеть, что так звонко продолжает падать вокруг нас. Опять что-то маленькое и темное упало в костер, шевельнулось и исчезло в жарком пламени. Раздается возглас недоумения: из котла, вместе с супом наш добровольный повар извлекает каких-то темных насекомых-утопленников. Еще чаще раздаются щелчки, и мы видим уже редкий дождь насекомых, падающих на землю почти вертикально сверху. На земле они беспомощно барахтаются, судорожно подергивают ногами, но не в силах подняться в воздух. При свете костра вглядываюсь в ночных гостей, рассматриваю их блестящее черное одеяние, округлую голову с небольшими, плотно прижатым к брюшку хоботком, черные глаза, овальное, обтекаемой формы тело. Ноги у воздушных путешественников светлые, плоские, снабженные оторочкой из густых щетинок, типичные плавательные ноги-весла. Так вот кто нас посетил! Это типичные обитатели водоемов клопы-гребляки Corixa dentipes.

Гребляки населяют не только стоячие, но и проточные воды. Для дыхания они выставляют из воды не конец брюшка, как это делают многие водные насекомые, а голову. Яйца обычно откладывают весной на водяные растения. Самцы многих видов гребляков обладают музыкальными способностями, издавая звуки с помощью передней ноги, которой, как смычком, проводят по хоботку, исчерченному поперечными бороздками.

Но откуда здесь, в центре безводной пустыни взяться клопам-греблякам, да еще в холодную осеннюю ночь? Ближайшая вода — река Или, озера ее дельты и озеро Балхаш от нас не менее чем в восьмидесяти километрах по прямой линии. Больше здесь нет никаких пригодных для гребляков водоемов.

На земле гребляки быстро затихают и замерзают. Видимо с сущи они не умеют подниматься в воздух и на ней, вне родной стихии, беспомощны. Пробую отогреть гребляка. Лакированный комочек начинает быстро барахтаться. Подбрасываю его в воздух: крылья раскрываются, раздается едва слышный шорох, взлет, поворот обратно к свету костра и опять падение на землю…

Клопов непреодолимо притягивает свет костра, они не в силах противиться его магическому влиянию. В чем же причина столь странного поведения? По-видимому, здесь сочетается несколько обстоятельств. На зиму гребляки покидают все мелкие и промерзающие до дна водоемы, переселяются в глубокие. Кроме того, одновременно они следуют инстинкту расселения. Осенними ночами и происходят их путешествия. Летят они далеко во все стороны, быть может, даже на большой высоте, согреваясь от мышечной работы. Не исключено, что эти клопы на зиму перелетают на зимовки очень далеко, подобно птицам. Видимо, они очень чувствительны к свету и способны улавливать ничтожнейшие лучи отражения света от водной поверхности звездного неба. У них, как говорят биологи, сильно развит положительный фототаксис, стремление к свету. Мерцание костра сбивало с пути ночных пилотов, они резко снижались вниз и, вместо воды, ударялись о сухую и твердую землю пустыни.

Потом я убедился, что есть кориксы, которые летают и днем. Они, возможно, относятся к другим видам. Как-то в начале октября в ясный теплый день я красил крышу гаража асфальтовым лаком. К моему удивлению вскоре на ней оказалось несколько водяных клопов корикс. Я даже не заметил, когда они успели приземлиться. Крыша блестела на солнце и очень походила сверху на болотце с тихой стоячей водой.

Большие барханы, видневшиеся в стороне от дороги, удалось осмотреть только на обратном пути. Подъехать к ним близко невозможно: путь преграждали пески, протянувшиеся беспорядочными полосами со стороны барханов в солончаковую пустыню.

Оставив машину, идем пешком. Вот и барханы! Большие желтые бугры перевеянного ветром песка, покрытые рябью, бесконечные, раскинувшиеся до самого горизонта, они оставляют впечатление своеобразного простора. Редкие деревья саксаула в страшной схватке с ветром отстаивают свое право на жизнь. Барханы движутся. В одном месте они уходят из-под дерева, и оно повисает на длинных обнаженных корнях или падает, в другом — засыпает растение песком. Кое-где из-под плена освободились потемневшими скелетиками погибшие кустики. Местами же тонкие зеленые верхушечки погребенных деревьев все еще настойчиво тянутся к солнцу. Над ярко-желтыми барханами небо пустыни кажется особенно синим. На солнечном склоне бархана мечутся две осы-помпилы, но не черные, а пепельно-серые. Они что-то разыскивают и, вздрагивая крылышками, приоткрывают ярко-красное пятнышко на брюшке. Издалека кажется, будто вспыхивают и гаснут угольки, слегка прикрытые пеплом. Как всегда торопливо и деловито бежит куда-то светлый, под цвет песка, муравей-бегунка. Его почти не видно, и только синяя тень выдает этого типичного жителя песчаной пустыни.

В котловине между барханами видны зверьки размером с крысу. Увидев нас, они привстали на задние ноги и вытянулись столбиками. Один из зверьков прижал передние ноги к туловищу и, вздрагивая полным животиком, запищал мелодично и отрывисто. К нему присоединился другой, но запел тоном выше, третий взял еще более высокую ноту. Это большие песчанки, самые обыденнейшие обитатели пустыни. Они удивительно нетребовательны: несколько кустиков саксаула или какого-либо другого кустарника вполне достаточно для пропитания целой колонии. Песчанки никогда не пьют воду и привыкли обходиться запасами влаги, которые поглощают с зеленым кормом. Нередко песчанки размножаются в большом количестве и тогда оголяют пустыню, съедая растительность вблизи своих поселений. Но периодические заболевания губят зверьков, и только пустующие норы да изрешеченная земля оставляют память о когда-то оживленной жизни этих животных. В здешних барханах песчанок мало, и всюду попадались пустующие норы. Зверьки, видимо, вымирали. У Коли зоркие глаза, и он хорошо помогает в поисках насекомых. Вот и сейчас я ни за что бы не заметил на ходу крохотных точек, шевелящихся у входа старой норы песчанки. Склонился над норой с лупой в руках, и вдруг будто кто-то бросил мне в лицо горсть песчинок. С неприязнью отпрянул, как только разглядел, что это блохи. Но чтобы познакомиться как следует с этим сборищем, надел на бинокль дополнительную лупку. Теперь можно вести наблюдение с большого расстояния.

Коля устраивается подальше от блошиной норы, что-то бормочет и все время почесывается.

— Что с тобой? — спрашиваю я.

— Наверное, блохи забрались, кусают! — ворчит он.

Что может быть интересного в этих отвратительных паразитах? Другое дело мчаться с сачком за невиданной бабочкой или, затаив дыхание, на цыпочках приближаться к поющему сверчку, следить, как помпила охотится на пауков, или, на худой конец, разрывать лопатой муравейник. Все это лучше, чем разглядывать гнусных кровопийц.

Пока Коля рассуждает примерно в таком духе, ожесточенно почесываясь и все дальше отползая в сторону, я рассматриваю в бинокль столь необычное скопление блох. Они небольшие, светло-коричневые, блестящие, с тупой округлой головой и большими прыгательными ногами. Тело блох тонкое, сжатое с боков, а брюшко — совсем пустое. Видимо, блохи давно не сосали кровь и сейчас непомерно голодны. Сидят у самого входа в нору. Их тут собралось не менее полусотни, слабо пошевеливают ногами, вяло переползают с места на место и явно греются на солнце в ожидании зверька. Осенью в тени совсем холодно и можно легко замерзнуть. А тут надо в любую секунду быть готовым к прыжку: вдруг забежит песчанка и можно будет уютно устроиться в ее мягкой и пушистой шерстке. Вот почему блохи, любители сырых мест и темноты, выползли из норы наружу на солнце.

Блохи откладывают яички прямо в почву. Червеобразные личинки живут в поверхностных слоях и питаются различными разлагающимися органическими веществами. Некоторые блохи способны за раз выпить много лишней крови, выбрызгивая ее, почти непереваренную, наружу. Так делается ради того, чтобы доставить пищу живущим в почве личинкам. Возможно, что собравшиеся здесь блохи еще ни разу не пили кровь и вышли из куколок, когда уже норы были покинуты.

Блохи — враги песчанок. Они не только больно кусают и сосут кровь, но, кроме того, переносят болезни, от которых эти грызуны вымирают. Известно много видов блох. В Советском Союзе насчитывается около трехсот видов, во всем мире — раз в десять — пятнадцать больше. Почти всегда каждый вид блохи способен жить только на определенном виде животного и кровью других питаться не может. Впрочем, некоторые блохи неразборчивы и могут с диких животных переходить на человека. Такова блоха грызуна-тарбагана и сурков. Немало людей погибло от страшной болезни — чумы, которой болеют тарбаганы, а в переносе ее на человека нередко повинны блохи. Но блохи, обитающие на большой песчанке, не кусают человека. Он им не нравится.

— Поэтому, — говорю я Коле, — перестань чесаться, тебе только кажется, не нужен ты даже голодающим блохам!

Последние дни августа. Ночью уже холодно, но днем солнце все еще нещадно греет землю, и в струйках горячего воздуха на горизонте колышутся озера-миражи. Замерли желтые выгоревшие на солнце лёссовые холмы, трава, сухая и колючая, не гнется от ветра, и только позвякивают друг о друга коробочки с семенами. В стороне иногда через распадки проглядывает блестящая полоска реки Чу в зеленых берегах.

Сегодня мы заняты муравьем-жнецом. Подземное царство этого муравья легко узнать снаружи по большой кучке шелухи семян различных растений. Сбор урожая этих тружеников пустыни уже закончен, многочисленные жители подземных галерей запасли провиант на остаток лета, на всю предстоящую осень и зиму, и почти не показываются наружу.

Нелегко раскапывать гнезда муравья-жнеца. Сухая лёссовая почва с трудом поддается лопате, и мелкая белая пыль поднимается облачком от каждого удара. Мои юные помощники Зина и Коля с нетерпением ожидают, когда будет сказано, что пора идти к машине. И, может быть, поэтому Зина рассеянно поглядывает в сторону.

— Ты видишь, блестит росинка? — тихо говорит она. — Какая красивая!

— Не вижу никакой росинки! — сердито отвечает Коля.

— А ты посмотри отсюда, где я, — настаивает Зина. — Росинка как камешек в колечке.

— Откуда в пустыне росинка, — кипятится Коля, — когда все сухое.

— Нет, ты все же встань сюда. Как она чудно переливается.

Мне тоже надоела сухая пыльная земля, и я прислушиваюсь к разговору. Не так легко увидеть эту загадочную росинку. Тем более, что Зина уже потеряла ее и сама в недоумении. Может быть, и не было никакой росинки, и все померещилось? Нет, не померещилось. На сухом кустике колючки я вижу: отчетливо вспыхивает яркая белая искорка. Не искорка, а бриллиантовый камешек сияет, как утренняя росинка… Сверкнул, исчез, снова появился, переливаясь цветами радуги, и погас. Кто не видел, как на закате солнца где-нибудь на земле вдруг загорается, будто другое маленькое солнце. Вглядываешься в него и не можешь понять, откуда оно? Потом оказывается, что маленькое солнце — оконное стекло далекого домика, отразившее большое и настоящее солнце. Или бывает так, что вдруг среди камней и травы внезапно засияет что-то, как драгоценный камень. Идешь к нему, не сводя глаз, раздумывая и ожидая необычное, а потом поднимаешь с земли самый обыкновенный кусочек разбитой стеклянной бутылки.

Сейчас в этой маленькой искорке на сухой желтой травинке тоже окажется что-нибудь будничное и неинтересное. Но мы подбираемся к травинке и молча разглядываем ее со всех сторон. Ничего не видно на высохшем растении. Нет, что-то все же есть. Качнулась одна веточка, и я увидел желтого, совсем неприметного богомола-эмпузу на тонких длинных ногах с большими серыми глазами и брюшком, как колючка. Вот он, длинный и тонкий, странный и необычный, скакнул на другую веточку, перепрыгнул еще, спустился на землю и помчался на ходульных ногах с высоко поднятой головой на длинной передней груди, несуразный, длинноногий, полосатый, совсем как жираф в африканских саваннах. Затем бойко вскарабкался на кустик, повис вниз спиной, молитвенно сложил передние ноги-шпаги, повернул в сторону голову и замер, поглядывая на нас серыми выпуклыми глазами.

— Какой красавец! — прошептала Зина.

— Какое страшилище! — возразил ей Коля.

И тогда, теперь в этом уже не было сомнения, на остреньком отростке, что виднелся на голове богомола, вспыхнул яркий бриллиантовый камешек и заблестел, переливаясь всеми цветами радуги.

Богомолы — хищники. Обычно они сидят неподвижно, притаившись в засаде и ожидая добычу. Когда к богомолу случайно приближается насекомое, он делает внезапный прыжок, хватает добычу передними ногами, вооруженными шипами, крепко зажимает ее и начинает предаваться обжорству. Окраска богомолов, как и большинства хищников, подкарауливающих добычу, под цвет окружающей растительности. Только немногие богомолы, обитатели тропических стран, раскрашены ярко и подражают цветам, приманивая своей обманчивой внешностью насекомых. Наш богомол-эмпуза желтого цвета, со слабыми коричневыми полосками, очень легко сливался с окружающей высохшей растительностью. Это сходство усиливалось благодаря форме тела, длинным, похожим на былинки, ногам и скрюченному брюшку, похожему на колючку.

Но зачем и откуда у маленького желтого богомола эта бриллиантовая звездочка, о которой не слышал ни один энтомолог?

Вооружившись биноклем с приставной лупкой, с интересом вглядываюсь в необыкновенную находку, долго и тщательно рассматриваю застывшего богомола, пока постепенно не выясняю, в чем дело. Отросток на голове богомола с передней стороны, оказывается, имеет совершенно гладкую зеркальную поверхность и отражает солнечные лучи. Эта поверхность похожа на неравномерно вогнутое зеркальце. В ширину по горизонтали зеркальце, посылает лучи пучком под углом 20–25 градусов, в длину по вертикали пучок шире, его угол равен 75 градусов. Такая форма зеркальца не случайна. Если бы она была слегка выпукла, то легче повреждалась окружающими предметами, чем зеркальце вогнутое, спрятанное в ложбинке, прикрытое с боков выступающими краями отростка, да и свет отражала, рассеивая его во все стороны. Пучок отраженного зеркальцем света очень яркий, напоминает росинку и виден далеко, до десяти метров. У мертвой эмпузы, засушенной в коллекции насекомых, зеркальце мутнеет и не отражает света. Ученые, работающие с коллекциями мертвых насекомых и не наблюдавшие эмпузу-пустынницу в ее естественной обстановке, не замечали этой ее чудесной особенности. Не знали они, и для чего у богомолов рода Эмпуза на голове такой необычный и, казалось, бесполезный отросток. Зачем же эмпузе нужно это зеркальце? Отражая свет, оно создает впечатление капельки росы. В пустыне она — ценная находка для насекомых. И они, обманутые, летят к затаившемуся в засаде хищнику, прямо к своей гибели.

— Посидим, посмотрим, как богомол ловит добычу! — предлагаю я своим помощникам.

И мы, не чувствуя жары и жажды, забыв об отдыхе, следим за притаившимся, похожим на сухую былинку, богомольчиком. Наше ожидание не напрасно. Небольшая красноглазая мушка внезапно падает откуда-то сверху и садится прямо на обманчивую приманку. Сухая палочка мгновенно оживает, ноги делают молниеносный взмах, красноглазая мушка жалобно жужжит, зажатая шипами ног хищника, и вот уже методично, как автомат, задвигались челюсти, разгрызая трепещущую добычу.

— Какой красавец! — восклицает Коля.

— Страшилище! — возражает ему Зина…

Потом, раздумывая, я решил, что, подражая росинке, богомольчики находят друг друга, пользуясь им во время брачного периода жизни, а у самки заметил, как она слегка складывает продольно оси свой отросток, как бы скрывая его и желая остаться незаметной.

Еще через пару лет, странствуя по пустыням, увидел, как эмпуза рано утром подпрыгивала в воздух, сверкая зеркальцем и явно демонстрируя свое местонахождение.

Было бы интересно подробно изучить строение зеркальца богомолов-эмпуз, особенно узнать способность его к эластичности.

Бесконечные желтые холмы пустыни. Давно высохла растительность, скупо греет солнце, по холмам гуляют пыльные смерчи, завиваясь, поднимаются кверху и, неожиданно обессилев, падают на землю. Вдали, согнув книзу головы, пробегают горбатоносые сайгаки и исчезают за горизонтом. Из распадка меж холмами выскакивает лисица, убегает. Но прежде чем скрыться, останавливается и, обернувшись, долго смотрит на нашу машину.

Сперва темным пятнышком, потом узкой полоской показываются фиолетовые горы. Они колышутся в струящемся воздухе, меняют очертания. Полоска гор становится все выше, постепенно темнеет, вскоре показываются красные скалистые вершины и черные осыпи мелкого щебня. Это горы Анрахай. За ними, я знаю, располагается обширная пустыня Джусандала, еще дальше — пески Таукумы и, наконец, совсем далеко от нас — синее озеро Балхаш в опаленных зноем желтых берегах. Круче становятся холмы, и рядом с красными скалами тянется ущелье, а на дне его — широкая извивающаяся ярко-розовая полоса заполнила всю узкую долинку. Кто бы мог подумать, что осенью в пустыне так пышно зацветают розовые цветы!

По сухим каменистым руслам, там, где лишь после неожиданных и редких гроз промчится сверху грязевой поток со щебнем, растет серый и невзрачный кустарничек курчавка. Приземистый и мохнатый, с весны он слегка покрывается маленькими редкими листочками и остается таким на всю короткую весну пустыни, пережидает долгое знойное лето, а осенью неожиданно преображается. В это время наступает весна курчавки. Серенький и невзрачный, он покрывается густыми мелкими розовыми цветами и закрывает ими свое прежнее убожество.

В пустыне немало растений, цветущих осенью. Это те, которые приспособились жить в короткий период весенних дождей, холодных ночей и еще теплого осеннего солнца. Они терпеливо ожидают эту пору, и бывает так, что ожидание оказывается напрасным: осенние дожди не выпадают, а зимний холод опускается прямо на сухую черствую землю. К таким растениям относится и курчавка. Только в отличие от других курчавка ухитряется и в сухую осень добывать себе воду из-под земли, и там, где растет курчавка, в глубине струится живительная влага, скрытая от человека и домашних животных.

После желтых и пыльных холмов хорошо отдохнуть среди зарослей курчавки. Пахнет цветущая курчавка почти так же, как гречиха в цвету. В этом сходстве, по-видимому, сказывается родственная близость этих растений: оба они принадлежат к семейству Гречишных. Цветы курчавки очень мелкие, сложены из крошечных розовых околоцветников. Кто же пользуется этой массой цветов, для кого так нарядно оделось растение и кому щедро струит заманчивый аромат? В кустарничке почти не видно насекомых. Иногда прожужжит маленькая пчелка, сорвется с ветки муха. Изредка летают большие мухи-жужжало. Что им тут делать, великанам, возле крохотных цветочков? Наверное, приспособились своими длинными хоботками добывать ничтожно маленькие капельки нектара. Может быть, мелкие насекомые укрылись в густых зарослях? Надо помахать над розовыми кустиками сачком, как говорят энтомологи, «покосить» им насекомых. Несколько быстрых взмахов, и на дне сачка в куче сбитых цветов копошится целый рой насекомых. Кого только тут нет! Всех быстрей вырываются на свободу маленькие жучки-пестрокрылки с черными звездочками на каждом крыле. Их здесь очень много. Как и все другие представители семейства Пестрокрылок, они откладывают яички в завязи цветов, в которых потом развиваются личинки. Но, кроме того, я подозреваю, они щедро расплачиваются за стол и кров, опыляя цветы. Немало мух-пестрокрылок, мух-зеленушек. А вот и комар. Этот случайно залетел сюда из соседнего ущелья с горным ручьем и тростниками. Копошатся желтые с черными полосками на груди и брюшке цикадки. Они не спеша ковыляют по стенкам сачка и, внезапно скакнув, стрелою вылетают из неожиданного плена. Легко выбираются из сачка маленькие черные с длинным яйцекладом наезднички. Они тоже лакомятся нектаром, набирают силу. Забегая вперед, скажу: наездники — не опылители. Костюм их гладок, и пыльца на нем не держится. Но все же они отплачивают растению добром. На стеблях курчавки видны большие вздутия-галлы. В их полости живут гусенички бабочек. Из этих галлов я вывел немало таких наездничков. Они помогают курчавке, губят гусеничек, избавляют растение от врага.

Зашевелились розовые цветочки, и на поверхность выбралась желтая оса. Почистилась, расправила помятые крылья, примерялась к кусочку синего неба, видному со дна сачка, и вылетела. За нею вспорхнул большой черный наездник-ихневмон. Отовсюду ползут совершенно розовые клопики. Среди цветов их сразу не заметишь. Не зря эти мелкие хищники носят защитную одежду: в ней легче маскироваться. И достается же всяким мелким насекомым от острых клопиных хоботков!

Немало здесь и плоских коренастых пауков. Им все нипочем: лишь бы насытить свое объемистое брюхо. Жадные к еде, они тут же в сачке, воспользовавшись всеобщим помешательством, ухватили каждый себе по мушке или цикадке и высасывают добычу. Эти пауки — настоящие засадники и по манере охоты — самые коварные. Ловко упрятавшись в цветах, они терпеливо ожидают добычу, а чтобы казаться незаметным, как хамелеоны, подражают окраске цветов. Природа одарила этих хищников способностью изменять цвет тела. Вот и в сачке добрая половина пауков густо-розовая. Другие же светлые: видимо, раньше охотились где-то на белых цветах. Еще ползают розовые тли, вялые, пузатые. Другие, помоложе — светло-зеленые, это те, что еще не успели сменить одежку. Случайно замечаю несколько необычных цветов. Они увеличены, будто вздуты. Вскрываю их под лупой и вижу крохотных розовых личинок комариков-галлиц. Они — галлообразователи, враги курчавки. В кучке цветов и копошащихся насекомых на дне сачка трудно разглядеть, кого необходимо выловить пинцетом, чтобы засадить в морилку. Не повесить ли сачок на куст, чтобы освободить руки? Пусть каждый сам выползает наружу. По белым матерчатым стенкам сачка, то изгибаясь петлею, то распрямляясь, степенно вышагивают кверху розовые палочки. Это гусенички бабочек-пядениц, или, как их еще называют за странную манеру движения, землемеры. Их много, только выбираются они очень медленно. Ползут неуклюжие и толстые гусеницы бабочек-совок, тоже розовые, в белых продольных полосках. Они — недотроги и от легкого прикосновения свертываются плотным колечком и надолго остаются неподвижными. Розовые клопики, тли, гусеницы пядениц и совок — исконные жители курчавки и, судя по одежке, давно приспособились к жизни на ее розовых цветах. В своем покровительственном одеянии они незаметны даже для острого глаза хищника.

Среди цветов много созревших семян, таких же розовых, только чуть потолще и тверже на ощупь. Некоторые их этих семян вдруг ожили и начали потихоньку расползаться в стороны. В лупу видно, как из семени высовывается маленькая коричневая головка и три пары ног крохотной личинки жука-слоника. Наверное, личинка с готовым домиком-семечком скоро заползет в укромное место, окуклится, пролежит зиму, весну, лето, а к осени, перед тем как порозовеет долина, выйдет сам слоник и начнет откладывать яички.

Земля под кустами курчавок устлана черным щебнем. Здесь мало других растений. Кое-где виднеются пожелтевшие стебли давно засохших трав да сине-зеленые пятна эфедры.

Но вот кто-то снес семена курчавки в аккуратные конусообразные кучки, размером с чайное блюдечко. Кто и зачем этим занимается? Сейчас узнаем! В розовой кучке показалась блестящая головка, шевельнула усиками и исчезла. И еще замелькали усатые головки. Кучки семян, оказывается, натаскал коричневый муравей жнец Messor clivorum, типичный житель сухих каменистых русел. Но почему он не затащил семена к себе в жилище? Муравьи-жнецы обычно очищают семена от оболочки в подземном жилище, а пустую шелуху выбрасывают обратно. Но коричневые жнецы живут по своим правилам. Рыть каменистую почву трудно, поэтому помещения у них тесные. Вот почему эти муравьи чистят семена на поверхности, оболочку оттаскивают в сторону, а зерна сносят в свои зимние кладовые. Заготовкой семян занимаются специальные носильщики, а очисткой — лущильщики. Каждый поглощен своим делом и в чужое дело не лезет.

В стороне по черному щебню косогора тянется розовая полоска. Она извивается и колышется из стороны в сторону. Очень красива эта розовая змейка, и сразу не догадаешься, что это вереница черных муравьев-жнецов направляется с ношей к своему гнезду. Это другой вид муравья и называется он Messor aralokaspius. Все население муравейника сейчас занято уборкой созревшего урожая семян курчавки. У черных жнецов жилье в лессовой почве, просторное, и все, что снято с растения, они сразу заносят под землю.

Сегодня день теплый, тихий, безветренный. Сильный пряный запах курчавки повис в воздухе. Он властвует и ночью. Только к утру, когда холодает, маленькие лаборатории аромата прекращают работать, и легкое движение воздуха относит в сторону запах этого растения.

Почему на курчавке нет домашних пчел? Правда, все одиночные дикие пчелы кончают свои дела весной, до того, как в пустыне исчезнут цветы. Но кое-где по ложбинам продолжают жить растения, и на них переживают долгое лето до осени и некоторые пчелы. И все же на курчавку они не летят. Родственницу ее гречиху любят медоносные пчелы, и гречишный мед — один из самых ароматных и вкусных. По-видимому, чем-то курчавка не нравится пчелам, и сколько я не присматривался к ней, не видал ни одной. Разве только что случайно пролетит мимо нее куда-то спешащая пчелка.

Вот еще одно семечко зашевелилось. Наверное, тоже личинки слоника. Положил на ладонь, семечко перестало трепыхаться. Не движется, замерло. Положил на теплый капот машины. Сразу из розового комочка высунулась крошечная блестящая головка, а за нею зеленые ножки и неожиданная обладательница розового домика, согретая теплом, заметалась из стороны в сторону, помчалась искать убежище вместе со своим домиком. Только тогда я догадался, что в семечке поселилась гусеничка бабочки-чехлоноски. Она, конечно, неизвестна ученым, новый вид, может быть, даже новый род. Какая же крошечная бабочка должна из нее выбраться!

Сколько же разных насекомых кормится на розовой курчавке. Всех и не перечтешь!

Когда мы спустились с каменистых, покрытых мелким щебнем холмов, перед нами открылась обширная солончаковая пустыня. Здесь дорога раздваивалась. У поворота направо на дощечке, прибитой к невысокому колышку, было написано: «Дорога на Топар. Шофер, имей запас воды, бензина, лопату и доски.»

К счастью, все это у нас имелось. Кроме того, стояла сухая осенняя погода, и дороги были вполне проходимы.

Никогда не видал такую обширную солончаковую пустыню. К горизонту уходила совершенно гладкая и ровная площадь, сплошь покрытая белой, как снег, солью. Справа все поросло селитрянкой и солянкой-анабазисом. Росли они на некотором расстоянии друг от друга большими куртинками и находились на возвышении. В течение многих лет ветер гнал пыль по ровной пустыне, она задерживалась и оседала в этих кустарничках и постепенно образовало что-то похожее на курганчики, называвшиеся чеколаками. Между ними находилась совершенно голая земля. Только эти два растения и могли существовать в этом царстве влажной земли и соли. Когда-то здесь, очевидно, был залив озера Балхаш или одно из больших озер, связанных с ним. Теперь уровень воды понизился, и в этом месте она ушла под землю. Испаряясь, вода оставляла на земле свои соли. С каждым годом ее становилось все больше и больше, пока все не покрылось сплошным белым налетом.

Странной и мрачной кажется солончаковая пустыня, ничего, кроме жалких кустарничков нет: ни птиц, ни зверей, ни цветов. Нигде не видно и следов человека. Только проселочная дорога петляет между чеколаками.

Солончаки перемежались сыпучими песками. Местами они протягивались длинными полосами и преграждали путь. Тогда напряженно гудел мотор, и когда машина с трудом преодолевала препятствие, вспоминалось написанное на дощечке предупреждение о бензине, воде, лопате и досках. Но кто-то все же жил в этой угрюмой солончаковой пустыне. На ровных площадках между чеколаками очень часто попадались аккуратные холмики земли с западениями в самом центре, похожие на кратеры крошечных вулканов. Были еще какие-то кучки земли, расположенные правильными колечками диаметром около двадцати пяти сантиметров, то в виде подковы или двух полуколец, направленных открытыми сторонами друг к другу. Надо бы остановить машину, взять лопатку и немного покопаться в земле. Но приближался вечер, и мы торопились выбраться их этого безрадостного места, чтобы успеть засветло стать на ночлег. Косые лучи заходящего солнца уже окрасили багрянцем солончаки. Но как мы не спешили, все-таки пришлось останавливаться в темноте на соленой земле между колючими чеколаками.

Нет хуже разбивать бивак и готовить ужин ночью. В темноте каждая вещь кажется пропавшей, а ее поиски сопровождаются спорами и бестолковой суетой.

Но, наконец, разостлан большой брезент, на нем разложены спальные мешки. Готов и ужин. Яркое пламя карбидного фонаря вспыхивает, отражаясь на окружающих предметах. Оказывается, не мертва солончаковая пустыня, и холодная осенняя ночь не помеха насекомым. Прежде всех на огонек фонаря прилетают стремительные ночные бабочки. Совершив несколько быстрых кругов, они падают около фонаря на брезент, трепеща крыльями и роняя золотистые чешуйки с тела. Большие черные глаза бабочек, отражая свет, горят красноватыми отблесками. Это бабочки-пустынницы в скромной светло-серой одежде. Они относятся к семейству совок. Я знаю зеленых с белыми полосками гусениц этих бабочек. Они питаются различными солянками и в том числе грызут листочки ядовитого анабазиса. К осени гусеницы окуклились, а теперь в холодные темные ночи происходят их брачные полеты и откладывание яичек. Совсем незаметно со всех сторон к огоньку подбираются светлые, чуть желтоватые большеголовые и черноглазые пустынные сверчки. Все они из вышедшей на прогулку молодежи, с недоразвитыми крыльями и без звукового аппарата. Старики давно отпели звонкие песни и кончили существование. Молодые перезимуют, весной еще раз перелиняют и тогда продолжат концерты своих родителей.

В тишине раздался тихий звон, и на руку садится совсем светлый комар. Это не здешний житель и прилетел сюда по ветру на охоту откуда-нибудь с прибалхашских озер или с протоки Топар, потому что поблизости нет пресной воды, и комариным личинкам жить негде. Судя по карте, до ближайшей воды отсюда не менее двадцати километров. Издалека он пожаловал! Потом на свет фонаря стали наведываться другие случайные гости солончаковой пустыни. Отвесно сверху падают маленькие клопики-кориксы, обитатели воды. В это время года как раз происходит их расселение. Как-то несколько лет назад, такой же холодной осенней ночью, мне привелось наблюдать настоящий дождь из падающих на свет костра кориксов. Только тогда был другой вид, крупнее этого в два-три раза.

Очень много прилетело небольших желтых навозников с блестящей черной головой и переднеспинкой. Они тоже появились откуда-то издалека, так как в этом мертвом пространстве не было ни скота, ни навоза. Внезапно с шумом пожаловал большой черный красавец жук-сильфида. Упав на спину, он стал энергично барахтаться, перевернулся, поднял свои черные блестящие надкрылья, зажужжал, взлетел, и мы едва успели его поймать. Черные глаза сильфиды казались совершенно гладкими, и только под большим увеличением в них было видно множество мелких глазков, не менее двадцати-тридцати тысяч в каждом. Сильфиды питаются мертвыми животными, но многие из пустынных сильфид растительноядны. Пока мы ужинаем и попутно ловим насекомых, посветлел горизонт, и появилась луна. Быстро холодает, иней покрывает землю и чеколаки. Лет насекомых прекращается. Все затихает. Если бивак разбит ночью, то утром оказывается все совсем не таким, как представлялось ранее. Гладкая площадь, покрытая солью, ушла к горизонту, недалеко от нас застыло море песчаных холмов, за ними виднелись большие барханы, покрытые реденьким саксаулом. Чеколаки здесь особенно крупные, диаметром в три-четыре метра, а высотой — в рост человека. Между ними вижу те же кратерообразные холмики, которые заметил вчера с машины.

В солончаковой пустыне легко рыть землю. Сверху слой почвы рыхлый, а дальше идет влажная земля, без труда поддающаяся лопате. В отверстие норки, окруженной валиком, показываются головки муравьев-жнецов и поводят во все стороны усиками. Единственный ход норки вскоре же разветвляется на множество ходов, переходов, соединяющих плоские горизонтальные камеры. Они сейчас пусты, все население муравейника со своими запасами находится на глубине одного метра в горизонтальных камерах, почти над самым уровнем воды. Чем же они питаются в этой мрачной пустыне? Все их запасы состоят из семян солянки-анабазиса. Они собираются впрок на целый год до нового урожая, так как никаких других растений здесь нет, дающих семена.

Кратерообразный холмик сделан из земли, вынутой при строительстве подземных ходов и служит своеобразной дамбой, защищающей жилище муравьев от дождевой воды и жидкой солончаковой грязи. Интересно узнать, кем сделаны земляные валики в виде кружочков, полуколец и подков. Они состоят из отдельных круглых комочков земли, диаметром около полусантиметра. Комочки очень рыхлые и рассыпаются при легком к ним прикосновении. Они вынесены из-под земли, но возле них не видно никаких следов норок. Может быть они чем-нибудь прикрыты? Прощупываю землю палочкой. В самом центре площадки, окруженной валиком, палочка легко погружается в глубокую норку. Копаю рядом с нею яму, потом слоями срезаю почву. Норка обнажается в вертикальном разрезе: вверху у самого входа, прикрытого землей, она сильно сужена и почти прямо опускается вниз. В верхней части на длину около двадцати сантиметров она выстлана тонким шелковистым слоем. Как раз на эту глубину почва рыхлая и рассыпчатая. Значит выстилка укрепляет стенки жилища и предохраняет их от осыпания. Я не знаю, кто находится в черной глубине подземного жилища, но шелковистая оболочка сплетена из паутины, и мастер ее изготовления должен быть паук. Еще несколько срезов лопатой, и из норки в яму выскакивает большой тарантул с тонкими гибкими ногами. Он совершенно светлый, почти такой же белый, как соленая пустыня, настоящий и исконный ее житель.

Ядовитость солончакового тарантула не изучена. Его родственник — обыкновенный, или как его еще называют, южно-русский тарантул Licosa singoriensis, широко распространен в южных районах Советского Союза. Для человека он слабо ядовит. Паук интересен, и я усаживаю его в баночку со спиртом. Теперь понятно происхождение кольцевых валиков. Прежде чем залечь в спячку, пауки углубляют свои жилища. Откусывая землю ядоносными крючками, они оплетают ее в маленькие круглые тючки и вытаскивают на поверхность. Тючки связаны кое-как, лишь бы их донести до верха и поэтому легко рассыпаются. Почему же нора оказалась закрытой сверху? Паук запечатал свое жилище на всю долгую зиму и уже стал погружаться в спячку. Поэтому он такой вялый и сонный. Но как он мог сузить выход норы и закрыть его тонкой пробкой снизу? Пока я перебираю в уме множество различных предположений, над песчаным барханом появляется край солнца. Косые лучи легли на участок земли с кольцевым валиком и при боковом освещении сразу обнаружился сложный узор тонких полосок, идущих от центра пробочки во все стороны. Это следы работы длинных ног паука. Собираясь закрывать свое жилище, паук со всех сторон сгребал к себе землю и, обвивая ее паутиной, сначала сузил выход из норы, а потом рыхлой землей засыпал само отверстие. Но самый конец образования пробки не совсем понятен. Тут не обошлось без участия паутиновой обкладки, которая была стянута.

Гладкая влажная земля, покрытая белой солью, только два растения на буграх-чеколаках. Что может быть беднее и суровей этой соленой пустыни! Но и в ней оказалась жизнь, и, наверное, исконные обитатели этих мест привыкли к своей бедной родине и ни за что не променяют ее на другую.

Много раз собирался заглянуть в ущелье Караспе в горах Богуты, но все что-нибудь мешало. Сегодня, изрядно помотавшись по горам, увидал его издалека и решил заехать. Не беда, что дорога оказалась очень скверной и нельзя ни на минуту отвести в сторону взгляда из опасения налететь мотоциклом на камни. Сухие желтые горы с зелеными пятнами можжевельника быстро приближались, и вот наконец за узким проходом открылось ущелье, отороченное скалистыми воротами. Дальше дороги нет, груды камней перегородили путь. Но какое разочарование! Вся растительность съедена овцами, склоны изборождены тропинками, и земля обильно усыпана пометом животных. А от ручья осталась только большая грязная лужа. В ней кишели мелкие дафнии. Они толкали друг друга и дружно нападали на красных личинок ветвистоусых комариков, теснились возле трупов потонувших насекомых. На воду беспрерывно садились осы и жадно утоляли жажду. Тут же крутились жуки-вертячки. Всюду по черному илистому берегу бегало множество мух. Рядом же в небольшой куртинке цвели борец и мята, жужжали шмели, порхал желтый махаон с обтрепанными крыльями, летал неутомимый бражник. Он был очень красив, с красными и белыми перевязями и полупрозрачными крыльями. Ни на мгновение он не прекращал работы неутомимых крыльев, повисал в воздухе то на одном, то на другом месте, тщательно обследуя белые цветы борца и запуская в них свой длинный хоботок. Посетив все цветы, он начинал их облет снова. И так до бесконечности. Летал, чтобы найти крохотные капельки живительного нектара, выпивал их, чтобы найти силы для полета. Еще на цветы садились бабочки-белянки, перламутровки и толстоголовки.

Один раз прилетела изумительная оса-эвмена, тонкая, гибкая, в ярко-желтых перевязях с особенно длинной талией, на которой блестел бордово-красный фонарик-узелок. Оса совершенно необычная, невиданная, и я досадовал, что, напуганная моим промахом, она поспешно скрылась. Может быть, вернется? Надо посидеть, подождать. Она стоит этого.

Погода портилась. В скалах засвистел ветер. Из-за гор выползли белые кучевые облака и медленно, величаво, как лебеди, поплыли к западу по синему небу. За ними потянулись длинными полосами серые космы туч, а потом пошла их черная громада. Солнце скрылось. От жары не осталось и следа. Похолодало. Напрасно я сидел у куртинки борца и мяты. Постепенно их стали покидать насекомые. Исчез нарядный бражник. Куда-то спрятался махаон. Забились в самую гущу растений белянки, бархатницы и толстоголовки. На грязную лужицу больше не прилетали осы. Перестали быстро носиться жуки-вертячки и вяло кружились на одном месте. Даже дафнии успокоились и оставили в покое красных личинок. Тонкая, изящная, с узелком-фонариком оса-эвмена так и не прилетела. Какая досада! Быть может, когда-нибудь она будет найдена и описана, и специалист, прочтя этот очерк, улыбнется и назовет ее латинское название.

Тучи все темнели и темнели. Временами доносились далекие раскаты грома. Где-то шла гроза. Здесь же, в этих жарких пустынных горах, был только край фронта непогоды. Когда же стало смеркаться, ветер неожиданно прекратился, и над горами застыла удивительная тишина. Было в ней что-то тревожное. Ничтожный звук казался едва ли не громким шумом. Урчание желудка маленького спаниеля Зорьки чудилось рыканием барса. Ручные часы тикали так, будто в кузнице молоточек звонко бил по наковальне. В городе на знают такой тишины. Она не бывает там такой даже ночью.

Откуда-то появились две небольшие стрекозы и стали носиться в воздухе, выделывая сложные пируэты. Потом раздался низкий дребезжащий звук крыльев таинственного аскалафа. Но ни странные сумеречные стрекозы, ни аскалафы, жизнь которых так плохо изучена, завладели моим вниманием. Низко над землей, так низко, что приходилось ложиться, чтобы увидеть, металось какое-то странное насекомое. Его толстое кургузое тело, размером со шмеля, спереди было увенчано длинными, тонкими и разведенными в стороны усиками, а крылья, большие и широкие, в быстром полете неудержимо трепетали, издавая нежный и какой-то удивительно приятный шепот. Когда загадочное насекомое пролетало вблизи, что-то странное происходило с моими ушами: барабанная перепонка вибрировала, будто по ней беспрерывно били молоточками. Напряженное внимание, неудачные и резкие броски с маленьким походным сачком, страстное желание завладеть незнакомым пилотом — все это передалось спаниелю Зорьке. Она видела в сумерках значительно лучше меня, но, не обращая внимания на странное насекомое, принялась гоняться за аскалафами, высоко подпрыгивая и лязгая зубами. Когда же совсем стемнело, и наступила ночь, оглушительно громко запели сверчки, а в слаженный хор множества голосов начала вплетаться нежная трель сверчка-трубачика, стало бессмысленно продолжать охоту. Загадочное насекомое, а оно было, наверное, очень редким, неизвестным науке, осталось недосягаемым. Кто знает, удастся ли с ним когда-нибудь встретиться, и сколько пройдет лет, пока оно попадется какому-нибудь энтомологу.

Быстро растянув полог и расстелив спальный мешок, я улегся спать. Громко всю ночь напролет кричали сверчки, и за их непрерывным пением не было слышно нежного шепота крыльев незнакомца. Впрочем, один раз сквозь сон мне почудилось, будто он раздался над самым пологом.

Рано утром, едва пробудившись, сквозь марлю полога увидел полосы ярких солнечных лучей на высоких скалах и подумал, что тучи ушли, и будет как всегда изнуряющий зной и беспощадное жаркое солнце. Но лучи солнца быстро погасли, небо закрыли облака, в скалах зашумел ветер, раскачивая борец и мяту.

Собрал вещи, уложил их в коляску мотоцикла и присел на походный стульчик, чтобы привести в порядок путевые заметки. Но писать не пришлось: что-то большое и неприятное поползло по моей ноге и укололо. Осторожно, стараясь не придавить к телу, захватил рукой вместе с материалом брюк неприятного посетителя и сильно сдавил пальцами. Послышался легкий хруст. В складках одежды оказался полураздавленный скорпион. Он еще судорожно размахивал хвостом с ядоносным оружием, шевелил клешнями. На месте укола виднелось маленькое красное пятнышко. Боль, неприятная, жгучая, пронизывающая, становилась сильнее с каждой минутой.

Когда-то я немного изучал жизнь скорпионов, ставил на морских свинках опыты с их ядом. И вот теперь пришлось испытать на себе. Чтобы отвлечься от боли, я сел на мотоцикл и поехал по трудной дороге, усыпанной камнями. Сколько неудач пришлось испытать в этом месте. Чудесная оса-эвмена все еще стояла перед моими глазами во всем великолепии изящного костюма с бордово-красным фонариком. Таинственный пилот так и остался мучительной загадкой, и нельзя было даже назвать отряда насекомых, к которому он принадлежал. И, наконец, этот скорпион! Откуда он мог взяться? Наверное, в сумрачное и прохладное утро он, ночной бродяга, не любитель солнечного света и жары, продолжал свое путешествие, и когда я сидел на стульчике, незаметно заполз на меня. Не поэтому ли еще рядом со мною трудились любители прохлады муравьи-жнецы, ползали между камнями чешуйчатницы, степенно перебирались от кустика к кустику жуки-бляпсы?

Несколько часов боль не стихала, но мне казалось, что было бы легче перенести еще ужаление этих мрачных и неприятных обладателей яда, если бы в моей морилке лежала восхитительная оса-эвмена и таинственный ночной незнакомец.