Времена года

Июнь

Природа, как и все живое, в течение года переживает детство, юность, зрелый возраст и старость. Июнь — первый месяц лета, конец юности и переход к зрелому возрасту.

Дождей уже нет. Установилась теплая, если не сказать жаркая погода, и на синем безоблачном небе ярко светит солнце. На пригорках стала желтеть трава, а волны цветков зашагали в горы к синим хвойным лесам, к альпийским лугам. Давно выгорела трава пустыни, и скотоводы погнали стада с низин на высокогорные пастбища. В конце июня появляются радостные голубые цветки цикория. В самых первых числах июня кончился разлет семян тополей, и водители машин, обеспокоенные перегревом моторов, неожиданно убеждаются в том, что радиаторы автомобилей забиты невесомыми пушинками.

К середине июня цветет софора, шалфей, коровяк, клевер, молочай, душица, зверобой. На смену шиповнику с желтыми цветками зацветает шиповник с цветками белыми. К концу месяца в зарослях трав появляются лиловые цветы кипрея. Расцветают мальвы. На цветках буйство насекомых: мухи, бабочки, разнообразные жуки и, конечно, больше всех пчелы насыщаются нектаром, собирают пыльцу, переносят ее с цветка на цветок, помогают урожаю семян и плодов. В садах начинают зреть вишни, краснеет земляника, кое-где на смородине появляются первые созревшие ягоды. Скворцам — большое подспорье. В дополнение к скромной пище для своего потомства теперь, к великому неудовольствию садоводов, в их рационе питания появились ягоды земляники и черешни.

В разгаре семейные дела птиц. У скворцов — крупные птенцы, выглядывают из летков. Принялись за выведение второго поколения сорокопуты. Вскоре молодежь первого поколения скворцов собирается стаями и начинает кочевую жизнь. Вторую кладку насиживают и жаворонки. В сопровождении молодых сереньких потомков летают заботливые трясогузки. Подросли, оперились и вылетели птенцы удодов и откочевали с дач в места более добычливые. Покинули гнезда молоденькие большеглазые сони — отчаянные разорители птичьих гнезд.

В расцвете мир насекомых. В траве объявился целый хор музыкантов-скрипачей: на все лады застрекотали кобылки. Воробьи привыкли ко мне еще с зимы, и едва только возле яблони закончен обед, моментально заявляются собирать крошки. Собака — собственница, не любит воришек, прогоняет. Но птицы все время начеку, не боятся. Для них собака — игра в легкую опасность. Быть может и крошки, упавшие со стола, они собирают больше по старой привычке, развлекаясь. Летом всюду много корма.

Лето — пора семейных забот и горячая пора для наших воробьев, скворцов, удодов и трясогузок. Скворцы стали шумными. Работы у них по горло. С раннего утра до позднего вечера без устали таскают корм, чаше всего мягких гусениц. Кое-когда приносят землянику. Скворчата стали большими, выглядывают из окошка и смотрят на небо, на землю, на деревья, на родителей, прилетающих с едой, на нас — страшных. Представляю, каким интересным для них все это кажется. Но как быстро! Еще месяц назад лежало голубое яичко, а сейчас!

Когда заходит солнце, скворцы усаживаются на столбах, на проводах, отдыхают, немного поют. Через полчаса наступают сумерки, день кончился, скворцы исчезают. Как только птенцы начинают выглядывать из окошка, возле скворечников появляются парочки бездетных скворцов. Они зорко следят за скворечниками, в отсутствие родителей заглядывают в летки, как бы желая удостовериться, как идут дела у соплеменников, скоро ли оперятся их детишки, когда покинут гнезда? Такой интерес не случаен. Соглядатаи терпеливо ждут своей очереди. Хозяева деревянных домиков гоняют непрошеных посетителей. Но те терпеливо сносят неприятности. Скворцам — претендентам на освобождающиеся квартиры, стало невтерпеж. He могут спокойно дождаться очереди, хватают соломинки, таскают в клюве, крутятся с ними возле чужих и еще занятых скворечников. Но хозяева неумолимы и прогоняют назойливых посетителей. И вдруг одиннадцатого июня в день зацветания зверобоя один за другим полетели птенчики. Прежде чем покинуть скворечник, птенец долго выглядывает в окошко, смотрит, куда скрылись его братья и сестры, примеряется, раздумывает. «Совещание» у опустевшего скворечника продолжается весь день. И никаких скандалов, ссор или попыток занять освободившуюся квартиру. Только один раз двое забияк, сцепившись, упали на землю. На следующий день у скворечника сидит новый владелец и распевает песни. Он очень музыкален, талантливее своего предшественника. В его песне хорошо слышится крик, похожий на клекот коршуна. Он часто его повторяет. Поет день, два. Кое-когда к нему прилетает подруга. От претендентов никого не осталось! Во всей этой удивительной истории, которая может вызывать скепсис у тех орнитологов, которые предпочитают смотреть на птиц больше через мушку ружья, непонятно, как скворцы узнали, что освобождается скворечник, как «порешили» между собой, кому он должен принадлежать, кто и как «выдал ордер» на заселение освободившейся жилплощади. Проходит пара дней, новые жильцы деятельны и жизнерадостны, распевают песни, выбрасывают старый хлам, принадлежавший старым владельцам, носят новые веточки, соломинки. Иногда самец, нахватав мелких травинок, усаживается возле скворечника. Он не торопится расстаться со своим грузом, использует минутку отдыха, и музицирует, не раскрывая клюва с пучком травинок, очень похожий на усатого старика. Горлышко его трепещет, перья нахохлены. Вечером обе птицы улетают на ночлег. Долго раздумываю об удивительном порядке смены поколений скворцов в скворечнике. Мирная смена, конечно, не случайна, и, я уверен, никем не наблюдалась. Мне кажется, что скворцы долго не теряют родственных связей. Первыми занимают скворечники старики-родители, затем по старшинству их дети, потом, возможно, внуки. Все это может показаться невероятным, но чутьем натуралиста я верю в существование подобного, если хотите, «родового строя» общественной жизни скворцов. Когда-нибудь, возможно, это смелое предположение будет подтверждено, сейчас же при современном уровне познания сокровенных сторон поведения животных оно звучит, как любит говорить ученый народ, антропоморфически. Слова «общественная жизнь скворцов» я употребил не случайно. Большую часть года скворцы проводят в тесном окружении себе подобных, кочуя с места на место большими стаями. Конечно, не всегда эта смена поколений и заселение вообще скворечников происходит мирно. Но драки из-за жилищ, вероятно, происходят между птицами, не связанными родственными узами.

Зацвела гвоздика, набрали бутоны флоксы. Вымахали высокими желтыми свечками с канделябрами коровяки. Красивое это растение в русском языке называют еще медвежьим ушком за округлые, толстые и мягкие, покрытые нежным пушком, листья. Киргизы, наверное, независимо от русских его называют оленьим ушком. Казахский ученый Ч. Валиханов, видимо, со слов местных жителей сообщил, что растение имеет запах коровьего помета, из-за чего его называют «коровяк». Одновременно с коровяком зажелтели среди зелени шапочки цветков пижмы. Цветет клевер, и на нем без устали работают дикие пчелы. Впрочем, кое-кто из пчел собирает выделения грушевой листокрутки, так называемую тлевую падь. У реки расцвела медуница. Семянки тюльпанов посохли, раскрываются. Отцвел мышиный горошек. В саду засветились первые цветки веселой календулы. Вечерами стали громче распевать сверчки, но большого хора еще нет.

Рано утром к нашей даче подобралась перепелка и забарабанила свою песню на всю ночь. Попела две ночи подряд, потом исчезла. Не понравилось или не нашла себе пару.

Перепелочку заменил коростель. Он оказался более настойчивым, но через несколько дней тоже замолк, исчез.

Удодята подросли и стали выбираться к выходу, выставив свои коротенькие клювики, окаймленные ярко-белыми пятнами. Сверкают черными глазами. Любопытство человека им не нравится. Увидят, зашипят как змеи и пятятся в свое гнездо. Живут немирно, ссорятся за право сидеть у входа. Побеждает сильный. Право первого — право на пищу. Родители не часто балуют птенцов. Добыча их нелегкая: личинки насекомых живут в почве. Удод по-прежнему считает меня неприятелем, и если я вблизи гнезда, поднимает тревогу, от волнения бросает добычу.

Улитки забрались в укромные места, прикрепились устьем к камням, стеблям растений, присохли и заснули на все лето. Так они скрываются от своих врагов — паразитических мух.

Молодые скворцы прилетели сегодня вместе с родителями. Проведали родную сторонушку, посидели на проводах, посмотрели. Один серенький малышка долго клевал большой коричневый изолятор. И улетели.

Сорокопуты основательно обосновались в дальнем углу сада, густо заросшего колючей малиной и, посчитав себя хозяевами, гоняют воробьев, просто так, не из-за чего. Потом расширили свои владения. Несколько дач стали считать своим охотничьим участком. Но сорокопутов два, а воробьев много. За всеми не угонишься. Из гнезда неожиданно исчезли удодята. Но остался один, самый тихий, осторожный. Он подолгу сидел во входе, ожидая своих. Неужели бросили? Но на следующий день вдруг рядом раздалось знакомое «худо тут». И последний удоденок поспешил присоединиться к родителям, братьям да сестрам.

Галки стаями летают за пасущимися на холмах коровами. Из-под копыт животных прыгают во все стороны затаившиеся кобылки, невольно выдают себя. На коровий навоз слетаются мухи, и жуки — тоже пожива хорошая для галок. В общем, выходит, их коровы кормят. Чаще всего галки летают небольшими стайками по три-пять вместе, ищут добычу. Возможно, семьи. На крышу дома кто-то забросил черствую буханку хлеба. Галки разведали, слетелись, раскричались, собрались большой компанией, вмиг уничтожили буханку. В конце июня дача неожиданно засверкала голубыми и милыми цветками цикория и яркими жизнерадостными мальвами. Они расцвели с запозданием ровно на два дня от своих городских сородичей. Прохладные ночные ветры, дующие из ущелья, задержали их развитие.

Замечательный кузнечик Сагапедо подрос, стал большой. Он не довольствуется пищей вегетарианцев, а, пристроившись где-нибудь с краю цветка, караулит насекомых, застыв в ожидании и насторожив цепкие ноги. Подросли и многие кузнечики: хвостатый, зеленый, белолобый. Вот-вот примутся за свои концерты. Ночью безумолчно звенят хоры сверчков.

В сумерках зашелестела трава, и из нее один за другим стали подниматься в воздух хрущи. Загудел воздух от их крыльев. С изумлением я наблюдал этот внезапный, будто по сговору, брачный полет. Понял, отчего он такой краткий. Когда все полетят сразу дружно, тогда и встретиться легче, и меньше шансов попасться врагам. Как же определяется точное время для полетов? Оно запрограммировано испокон веков, прочно вошло в инстинкт и определяется, наверное, по степени освещения в наступающих сумерках.

Примерно в средних числах июня начались песни кобылок. Теперь весь сад стрекочет, но кобылки выжили только самые осторожные, всех неопытных уничтожили воробьи и скворцы. Вот наглядное доказательство царящего в природе естественного отбора. Вскоре вечером запел и самый первый, древесный зеленый кузнечик теттигония. Его песни я хорошо знал. Но найти не мог. Уж очень ловко он маскировался среди листьев в своей ярко-зеленой одежке. Июль, лето в разгаре. Немилосердное солнце льет жаркие и яркие лучи на землю, и днем все живое изнывает от нестерпимого зноя. Лишь одни мухи мечутся в величайшем оживлении в воздухе, жизнерадостны, веселы, да цикады кричат истошными голосами. Сохнет земля, сохнут и травы. Тают в горах ледники, и от мутной воды, примчавшейся с гор, вздулась наша речка, шумит, бушует, несет камни и стукает их друг о друга. Когда заходит жаркое солнце, веет прохладный ветер с гор. Иногда же по велению каких-то неведомых законов погоды спасительный ветер спит, и тогда наступают душные и жаркие ночи.

Отцветают зверобой, софора, коровяк и клевер. Всё ещё цветут темно-лиловый шалфей, крупные мальвы, коровяк, солодка, русский василек, чертополох. Ранними утрами голубеют жизнерадостные цикории, украшая начавшие выгорать прилавки и пустыри. Поднимется солнце, повеет жарой, и голубые цветки закрываются.

Дачники пожинают плоды своих трудов. Созрела малина, черешня отходит, отошла и земляника, но зреет вишня. Зреет смородина, наливаются яблоки, растут, румянятся с одного бочка. Начинает спеть урюк, и к концу месяца уже падают зрелые плоды на землю. Давно созрели огурцы, собирают урожай помидоров. Кое-где дачи разукрасились подсолнухами.

Постепенно табунятся галки, летают стаями, вспоминают об опорах высоковольтных линий передач, осваивают свои пункты сбора. Бьют перепелки, кукует кукушка. Лёссовые прилавки, изрешеченные норками галок, воробьев, сычей, щурок да скворцов, постепенно пустеют, но кое-где еще вылетают из них изумрудные сизоворонки, носят корм птенцам.

К концу месяца кончаются родительские заботы скворцов, покидает скворечники второе поколение.

Нарядные щурки собрались стайками, летают высоко над землей, выделывая сложные пируэты в воздухе, сопровождая их хотя и однообразными, но мелодичными криками.

На пожелтевших сухих холмах многие муравьи опустились в свои подземелья, закрыли входы, теперь будут ждать зеленую весну. Заснули в норах и малые суслики. Делать нечего, травы посохли, на таком корме не проживешь в жаркое время года. В многообразном мире насекомых каждый занят своим, предначертанным испокон веков делом. Уховертки-матери таскают под камни листочки, кормят ими своих многочисленных деток, маленьких уховерток. У ручьев на ивах появились синие жуки листогрызы вместе со своими личинками. И родители, и дети — безудержные обжоры, и бедные растения побурели, лишенные зеленой мякоти листьев. На чертополохе, на осотах мелькают бабочки-перламутровки и сатиры. Отлетались бабочки кольчатого шелкопряда, отложили аккуратными поясками свои яички на тонкие стволики кустарников. Но у непарного шелкопряда куколки давно опустели, разгар лета. Большие, грузные и тяжелые на подъем самки, почти белые в полосках, сидят в тенистых укрытиях. Светло-коричневые поджарые самцы мечутся между деревьями, разыскивая по запаху своих ленивых супруг. Кое-где на посевах люцерны появились стайки красноголовых шпанок. Здесь брачное скопление самцов. К ним против ветра, по запаху, слетаются самки. Жуки прожорливы, и, не теряя времени, одновременно уплетают зеленые листочки растений.

Пройдет неделя, и скопище жуков исчезнет, отложив яички.

Днем летает множество бабочек голубянок, белянок, сатиров. Появились изящные стрекозы-стрелки, они будут зимовать. Гнезда ос в самом расцвете, и пестрые хищницы в постоянных поисках пищи для своих прожорливых личинок, сидящих в шестигранных ячейках. Отцвел зверобой, отцветает нарядный коровяк, роняя желтые лепестки на землю. Поспевают вишни, малина. Отходит земляника. Наш сад разукрасился гладиолусами, гвоздиками. Но больше всего флоксов — целая аллея с двух сторон тропинки. Отошла клубника, на смену ей поспела малина, вишня.

Птицы и звери просыпаются с восходом солнца и даже немного раньше. И сегодня, едва большое красное солнце медленно вышло из-за горизонта, просвечивая через дымку, нависшую вдали над далеким городом, как сразу защебетали скворцы, воробьи, сороки. В это время увидел на проволоке десяток молодых скворушек и несколько взрослых птиц. Они уже не в первый раз прилетели проведать родные места.

Быть может, их привели сюда родители показать: вот здесь вы родились, выросли, детство провели, не забывайте! На следующий год прилетайте сюда же. Потом увидел на камне удода. Он низко кланялся, как будто собирался завести свою песенку, но молча, без голоса. Наверное, это был птенец, впервые пробующий свой голосок. На проволоке расселись молодые славки, и среди них одна взрослая чокала громко и назидательно.

Всюду на деревьях громко чирикали воробьи. Все птицы сошлись вместе проведать наш клочок земли. Не было только трясогузки. Они далеко откочевали, бегают по бережкам рек и озер, печатая тоненькими лапками изящные следы. Здесь им не житье. Все заросло травой, и среди ее зарослей легко попасться хищнику.

Яркими цветками разукрасилась наша дача: полыхают лиловые флоксы, кострами горят красные гвоздики, оранжевой полоской выстроилась календула, светятся белые ромашки и голубые, нежно изрезанные лепестки васильков, между деревьями вымахали большие, в рост человека, мальвы с крупными, почти с блюдце, белыми и лиловыми цветками. И везде на цветах насекомые. Больше всех самых разных пчел: крупные торопливые антофоры, серенькие андрены, остробрюхие мегахилы. Крутятся, гоняются друг за другом мухи-сирфиды, порхают бабочки-белянки.

У скворцов второго поколения уже маленькие птенчики, судя по слабым тоненьким голоскам. Родители носят пищу, редко и всякую мелочь, по Сеньке и шапка. Один чужой скворец прилетел к скворечнику. Может быть, неудачник, холостяк или прежний жилец. Хозяева, выглядывая из летка, долго косились на пришельца, потом прогнали. Тогда назойливый гость, улучив момент, все же тихонько проскользнул в скворечник. Наверное, захотел полюбоваться чужими детками. Но вернулась хозяйка. Из деревянного домика раздался шум, писк, крик, потом из него высунулся скворец и заорал громким голосом, пытаясь выбраться наружу. Наверное, сзади его трепала за хвост хозяйка. Наконец, вырвался и больше не появился. Иногда к скворечнику подлетает воробей, наклоняя головку в разные стороны, он долго и внимательно прислушивается к доносящемуся из чужого домика писку. Скворчиха не обращает на него внимания: пусть любопытствует!

Молодые сорокопуты большие, да глупые: скрипят, трепещут крылышками, просят у родителей еду, гоняются за ними. Сами еще не умеют охотиться. Взрослые не особенно церемонятся со своим потомством, не особенно и кормят. Пора самим учиться добывать пищу! Весь выводок — пять птенцов — наш сад не покидает, но сегодня в сорокопучьем семействе происшествие. Взрослый сел на изгородь возле душа и громко и пронзительно зацокал. В его необычном крике чувствовалась тревога. Поблизости на проводах электропередачи тотчас же уселся другой взрослый сорокопут, слетелись сорокопутята, появились два воробья и стали кружиться возле скандалящего сорокопута. Затем собралась целая стайка воробьев. А сорокопут не умолкал, орал во всю глотку поглядывая на землю, иногда слетая вниз и тотчас же взмывая кверху. Не зря кричали птицы, поняли: что-то случилось, что-то увидал сорокопут.

Меня так и подмывало посмотреть на то место, куда глядя кричала горластая птица. Но следовало дождаться. Все же не удержался, быть может, там гибнет какая-либо пичуга, нужна помощь. Подошел к изгороди. Горланящий сорокопут присоединился к своему семейству, сел рядом с ними на проводах, к ним примкнули и воробьи, все птицы не сводили с меня глаз. За изгородью, вдоль арычка, по которому текла вода, медленно полз большой узорчатый полоз. Увидал меня и поспешно спрятался под душ. Так вот кто виновник переполоха!

Птицы на проводах посудачили еще немного и разлетелись. Новости за новостями. Засияли подсолнухи, следят за солнцем большими лучистыми цветками. Наступил массовый лет непарного шелкопряда. Наша веранда для них как ловушка. Утром добрых два десятка легкомысленных самцов бьются в окна, пытаются найти выход из неожиданного плена. У пауков — пир горой. Ловят бабочек, заплетают, объедают, толстеют.

Скворцы интересуются: что за дырки на верхушке железного столба, через который к домику подведен свет. Лезут туда, хотят узнать, уж не скворечник ли? К вечеру двенадцатого июля пошли кучевые облака, за ними черная мгла заволокла горы. Налетел ветер, застонали деревья, обгоняя друг друга, понеслись в воздухе листья. Много яблок сорвал с деревьев ветер. Дачники сетуют, в обиде на погоду.

Начали желтеть плоды абрикоса. В углу сада вымахал громадный лопух. Срубил его, и на пустое место потянулись другие растения.

Удоды исчезли. Хотя бы один проведал родные места. Видимо, соблюдают закон: не посещать места гнездовья и там не охотиться. Пусть копится добыча, множатся в земле личинки, червячки и прочая нечисть, жиреют, растут, размножаются к будущему году, к страде воспитания нового потомства.

С раннего утра в траве заводят скрипучие трели кобылки Априкариус скалярис. Кричат осторожные цикады. Увидеть такую певунью почти невозможно. Она очень острожна, редка и поэтому следует широко принятому в природе закону бдительности. Другое дело в годы процветания, когда цикад много. Тогда долой осторожность. Нас много! Черные тли усеяли цветы. Взял шланг с наконечником и стал их смывать сильной струёй. Помогло. Нельзя ли так и с другими тлями бороться?

Всюду бродят маленькие богомольчики. А в дом пожаловали длинноногие сенокосцы. В укромных уголках тихо сидят ночные бабочки, даже на подоконнике уселась кобылочка, шевелит усами, примеряет свою скрипочку. В дом залетел бражник, обследовал комнату, присел на сверкающие латунью часы, на красный колпачок от бутылки, на цветастую кофту, ничего не нашел стоящего и улетел. Ночью в домике раздается шорох мягких крыльев: бабочки ищут выхода и мечутся, не могут найти открытого окна.

В траве появились взрослые кобылочки и завели свои песни. Им, бедняжкам, трудно. Всюду птицы все норовят покормить своих птенчиков кобылками. Одна кобылочка так чисто и мелодично поскрипывала своим музыкальным аппаратом, что я бросил все дела и примчался к ней с магнитофоном. Но едва включил запись, как раздался голос сварливой соседки.

Появились новые музыканты из мира насекомых. Вечером с деревьев раздались шепотливые, но громкие песенки зеленых кузнечиков. Они ловкие маскировщики. Днем их не найти, сколько не присматривайся. Разве что только случайно. Кузнечики — лакомая и большая добыча, и всяк на нее не прочь поохотиться.

Похолодало, запасмурилось, и температура упала до 24. Недалеко от нас в горах шли дожди. К вечеру облака разошлись, над далекой пустыней засветилась яркая бронзовая полоска чистого неба. Одна за другой высоко в небе на северо-западе полетели стаи скворцов, в каждой по несколько сотен птиц. То ли направились охотиться, то ли собирались на ночлег, то ли в предвидении дождя перекочевывали в сухую и теплую пустыню.

Злющий сорняк пырей ползучий выбросил красивые метелочки. Софора почти мною побеждена. Несколько лет вырывал ее ростки. Теперь только хилые последыши кое-где выбиваются на свет. Созревает абрикос и, спелый, падает на землю. Здесь его караулят мышки, надгрызают острыми зубками один, другой, третий, пробуют — который вкуснее? По горам бродят ватаги детей, собирают плоды этого дерева.

Мальва отцветает и сбрасывает на землю крупные, роскошные, большие венчики. Увядая, они скручиваются трубочкой и тогда становятся немного похожими на окурки папирос. Сосед ругается: «Кто ходил по саду, кто курил?»

Яблоки растут. Одна ветка протянулась над дорожкой, идешь по ней и стукаешься лбом о плоды. Жду не дождусь, когда созреет упрямое яблоко. Да, крепкое, не падает прежде времени. А сорвать жалко. Все же живое!

Странный сорняк растет пирамидкой, выбросил крохотные бутончики и расцвел крохотными ажурными цветочками. Какие насекомые малышки его опыляют, для кого он такой?

Неожиданно во всех уголках сада появились тихие и милые стрекозы-стрелки, неторопливо охотятся на самую мелкую живность. Им предстоит зимовать взрослыми.

Скворчата второго поколения растут не по дням, а по часам, уже выглядывают из скворечника, интересуются окружающим миром. Родители на них покрикивают, пугают. Но озорникам хоть бы что.

На проводе неожиданно появилась молоденькая серая ласточка. Я осторожно обошел ее вокруг, но она, такая недоверчивая, не сводила с меня глаз. Наконец, городские ласточки вылетели из гнезд!

Красавцы гладиолусы на сухом пригорке пригорюнились без воды. Заметил, полил основательно. А утром удивился: за ночь выбросили стрелки завязи цветков и вскоре зацвели. Веселая календула начинает отцветать. Противные слизистые вишневые пилильщики исчезли, оставили после себя изуродованные листья. Не летает более непарный шелкопряд. Самки отложили в укромных местах яички, прикрыли их светло-коричневым пушком со своего брюшка. Яички блестящие, очень походят на крошечные жемчужины. Вечером на веранду на свет прилетел хвостатый кузнечик и стал степенно расхаживать по стене. Ласточки на проводах долго сидели вместе со старыми скворцами. Наши ласточки и наши скворцы.

На участке собрание злаков: кустик чия, кустик ковыля, кустик ежи сборной. С шиповником идет тяжкая борьба. Сколько не корчевал его, он поднимается без устали. В земле всюду покоятся его живучие корни. Руки исколол о шиповник, занозил колючками. Стал выкапывать корни шиповника и попутно вытащил кучку маленьких луковиц гусиного лука. В этом году здесь они не проросли. Их заглушила другая трава. Мальва наша, не то, что на воле, на сухих холмах. Вымахала в два человеческих роста, выше молодых деревьев. Но только белая. Придется на воле поискать и поселить лиловую.

Наш сосед усиленно борется с грибковой болезнью — мучнистой росой на яблонях. И средством против нее избрал вещество, убивающее насекомых — ДДТ, далеко не безвредное и для животных, и для человека. Между тем против мучнистой росы применяют препараты серы. Еще помогает хороший полив, своевременное обрывание пораженных побегов. Но большинство дачников — неопытные в садоводстве горожане. В представлении многих со всякой напастью надо бороться ядом. Каким — безразлично.

И вот опрыскивают всюду и чем попало.

Улетели и воробьи. Теперь они стаями совершают налеты на посевы, на поля, где убран хлеб, собирают зерно-падалицу.

Улетели и ласточки. Лишь иногда заскрежещет сорокопут. Давно и окончательно исчезли трясогузки и садовые славки. Кое-когда все же наведается удод. Опустела наша дача. Тихо стало. Теперь те насекомые, которые уцелели, блаженствуют. Всюду зачирикали кобылки, затокали цикадки, зашелестели зеленые кузнечики теттигонии. Приободрились и муравьи. Им тоже доставалось от птиц.

Август

Последний месяц лета. Дни пошли на убыль. Но солнце все еще печет немилосердно, щедро согревает и ледники высоко в горах, и вода с гор, мутная, с песком и камнями, мчится вниз с равнины, выходит с берегов. Зато ночи становятся прохладней. В ночную прохладу горные ручьи иссякают, успокаиваются, возвращаются в свое ложе.

Отцвело большинство растений, лишь веселый голубой цикорий ранним утром продолжает украшать природу. Одна за другой замолкают птицы. Теперь уже нет в помине арий славок, скворцов, пеночек, сорокопутов, удодов и кукушек. Кончились брачные дела и родительские хлопоты!

В садах созрел урожай. Деревья абрикоса освободились от желтых и сладких плодов. Наливаются яблоки и при порывах ветра гулко падают на землю. Созрели первые яблоки-столовки.

За ними пошли титовка, пеструшка, лимон. Большие красивые яблоки апорт закраснели боками, растут, спеют. На базарах продают картошку, кочаны кукурузы, дыни. Созрели помидоры.

Кое-где еще цветет любимец пчел фиолетовый шалфей. Но, удивительное дело, последние запоздалые его цветки уже не привлекают охотников за пыльцой и нектаром. Отцветают и нарядные мальвы. На них созрели семена. Колючим желтым войском застыли по пустошам высохшие заросли татарника. Теперь к ним не притронешься, сразу наградят цепкими колючими семенами. Отцветает недотрога, стреляет семенами. Раньше не было в садах этого растения. Оно спустилось с гор и прижилось в тени деревьев. Появился цветок осени — желтенький миловидный девясил малый. С каждым днем все чаще и чаще раскрываются звездочки цветков хризантем — предвестники осени. Но до дружного их цветения еще далеко. В большие стаи собираются галки, вечерами летят на ночевку в горы, утром возвращаются в низины. Кончилась и у них семейная жизнь.

Все больше и больше стаи молоденьких сереньких скворцов. Иногда они залетают в сады, и тогда — берегитесь, дачники, достанется плодам вишни и яблоням. Иногда из пустыни заявится большая стая розовых скворцов. Полакомится вишней и умчится обратно.

Высоко в небе пролетают изящные щурки, планируя и переговариваясь тихими окликами, охотятся за насекомыми. Воробьи закончили хлопоты, совсем покинули дачи, отправились кочевать, налетают на посевы пшеницы, подкармливают зерном. Но кое-где еще попискивают птенчики-запоздалыши. Вскоре и они оперятся и присоединятся к кочующей братии.

Появились молоденькие жабята, отправились странствовать в поисках угодий, богатых кормами.

Почти полностью исчезло племя одиночных диких пчел. Нет цветков — нет и дел. Пасечники давно откочевали в горы, где еще цветут травы. С далеких еловых лесов иногда прилетают вниз древесные осы рогохвосты. На шиповниках появились крошечные белокрылые насекомые — алейродиды, родственники тлей. Постепенно все больше и больше появляется мух-эристалий. Они похожи на пчел, подражают им, за что их называют пчеловидками.

В траве разгар песенного веселья кобылочек, благо исчезли птицы, улетели кочевать. Ночами гремит хор полевых сверчков, нежными колокольчиками звенят самые искусные музыканты полей — сверчки-трубачики. Бесконечные шепотливые песенки заводят зеленый и хвостатый кузнечики.

Увеличилось осиное племя. Полосатые хищницы стали назойливыми, рыщут во всех уголках сада, залетают в дома, падки и на мясо, и на сладкое, и уж если кто варит варенье — от ос нет отбоя.

Подросли и стали больше пауки-тенетники, крестовики, дольчатая аргиопа, плетут аккуратные ловчие сети. Кое-когда все же прилетают наши ласточки, усядутся на заборы и щебечут. Это их территория.

Сегодня на кончике алюминиевой проволоки, торчавшей из забора, нашел личинку жука-мертвоеда. Ее наколол сорокопут.

Две пары воробушков, не как все, решили еще раз завести семейство. Кто они: то ли неопытная молодежь, то ли неудачники, которым не посчастливилось летом? Или, быть может, наоборот, опытные, умелые, чадолюбивые. Разве узнаешь! Воробьята скоро вывелись и сейчас попискивают без конца тоненькими голосочками. У воробьишек «запоздалышей» отличнейший аппетит.

Милая мальва, украшавшая сад, обзавелась семенами и рассеяла их всюду.

— Что вы делаете! — говорит сосед. — Пропадете от мальвы, заселит весь участок. Отбою не будет. Да и мальва неважная. Вот я привез с Украины красную мальву, так насилу от нее избавился.

Напугал меня. Пришлось ломать длинные стволики, сносить в сторону. Сверчки безумствуют ночами, поют во всю мощь своих звуковых аппаратиков. Лягушки сидят возле водоемов на солнышке, греются, спокойные, меланхоличные. Но все замечают, видят со всех сторон, отовсюду. Устроился вдали от них со своими бумагами.

Заметили, долго и подозрительно косились в мою сторону. Прошла гроза. Дождь полосами полил пустыню, а когда прошел, удивительно прозрачными стали дали, и чудится за далекими горизонтами озеро Балхаш. До него по прямой около 300 километров.

Загрубели листья на деревьях, постарели, и все поедатели листвы к этому времени закончили дела. Нет уже тлей, нет и непарного шелкопряда, нет и боярышницы. Лето тихо шагает к осени, и сейчас после дождей и похолодания чувствуется ее далекое дыхание.

Возле дома на провод села трясогузка, серенькая, без черной шапочки. Не видали мы раньше такой трясогузки. Но все объяснилось просто. Вскоре к незнакомке подлетела обычная трясогузка в черной шапочке и с черным галстучком и покормила серенькую. Вскоре на проводах уселось все семейство: отец, мать и дети. Придет время, и они покинут наши места, как покинули их воробьи, желчная овсянка, сорокопут, удоды и скворцы.

Всюду масса пауков. Самых разных. На цветах сидят пауки цветочные. Они как хамелеоны, изменяют окраску. Силой яда обладают большой. Едва укусив крупную, в несколько раз больше себя добычу, мгновенно ее парализуют. По земле бродят пауки ликозы и скакунчики. Но больше всего тех, кто готовит ловчие тенета. Этим по душе наш дом и веранда. Заполонили ее полностью. На чердаке же настоящий паучий рай, и без веника по нему не пробраться.

Горы хмурятся облаками, серые громады растут над ними, иногда закрывают солнце. Тогда становится прохладно. Но вдали пустыня золотится от солнечных лучей, там властвует изнурительный зной и сухость. Поздно вечером раздался свист: над дачами прямо на юг к высоким горам мчалась большая стая чирков. Откуда они? Уж не с озера Балхаш? В теплые края лететь еще рано. Наверное, птицы поспешили через перевал на озеро Иссык-Куль. До него по прямой не далее восьмидесяти километров. Но кто командовал перелетом? И уж не потому ли туда помчались птицы, что скоро должна открыться охота, и бедным уткам не будет житья? На Иссык-Куле охота запрещена. Скоро многочисленные охотники начнут палить по уткам, и кончится счастливая пора их жизни.

Я не поленился подсчитать: сто четырнадцать ласточек прилетели и сели возле нас на провода. Это наши ласточки их привели. Постепенно семьи объединяются вместе и кочуют, но не забывают, проведывают места гнездований то к одним, то к другим.

Прилетели скворцы. Сели на ветку над скворечником. Один из них чирикнул несколько раз и запел. И так красиво и долго! Вспомнил былое. Расцвели астры. Одна большая белая понравилась зеленому кузнечику. Забрался на нее, уселся, стал греться на солнышке. Я посадил его в садок: может быть, запоет. Но он не захотел петь в неволе. Через пару дней глянул на большую белую астру, а на ней снова сидит кузнечик. Такой же самый. Распластался, ноги вытянул, греется на солнце. И этого я тоже посадил в садок. Как я был изумлен, когда на следующий день утром на той же самой астре застал еще третьего кузнечика. Он грелся все утро. Днем исчез. Вечером появился. Я не стал его трогать.

Что будет дальше? Но когда поливал цветы из шланга, случайно направил струю на большую астру. Кузнечику не понравился душ. Спрыгнул с цветка и больше не появлялся.

Хортиппус априкариус коротко чирикает на травинке, сидит на месте не сдвинется, ожидает визита подруги. Вот и она, наконец, пришла послушать пение. Солист оживляется. Теперь его песенка другая. Короткие редкие чириканья ускоряются до очень быстрого темпа, потом песня внезапно обрывается, наступает небольшая пауза, и снова тот же самый мотив. Самка прилежно слушает, музыкальное представление продолжается долго. Один раз в азарте исполнения своего произведения самец сваливается с травинки. Долго ищет путь обратно. Самка терпеливо дожидается. Солнце склоняется за холмы. Холодеет. Кобылки смолкают. Еще надо записать позывные песни этой кобылки. Они коротки, лаконичны, подаются с большими перерывами. «Позывные» слышатся везде со всех сторон. Но не легко разглядеть музыкантов в зарослях. Но вот на куртинке ежи сборной целая компания хортиппусов. Один из них удобен для записи: вокруг него чисто, нет травинок, нетрудно подсунуть микрофон. Но как поймать короткую песенку? Не будешь же долго сидеть с включенным магнитофоном, зря всю катушку смотаешь. Может быть, перед тем, как подать сигнал, кобылочка примет позу готовности. Солнце уже не греет так сильно, и все кобылочки уселись боком, одну заднюю ногу отставили книзу, опустили брюшко, другую заднюю ногу с теневой стороны подняли кверху. Так площадь тела для обогрева больше. И моя подопечная тоже принимает солнечную ванну. Но вот внезапно обе ноги подняты, и песенка пропета. Обидно, пропустил! В другой раз успел, записал, но в это время сосед по даче застучал молотком, потом просигналила машина. Наконец посчастливилось. Кобылка оживилась, послала в эфир подряд несколько сигналов, и никто в этот момент не шумел, не стучал, не бренчал, не гудел. Теперь можно охотиться за другим видом. Вот на былинке другая кобылочка. Бедра ее задних ног красные с черной вершинкой, а брюшко светлое. Поет она совсем иначе. Ну что же, начну к ней подкрадываться…

После нескольких дней охоты с магнитофоном у меня возникло совершенно особенное ощущение. Я будто неожиданно прозрел и стал понимать песни кобылок. Теперь, прислушиваясь, различаю: там стрекочет, зовет самочку, там ухаживает за ней, а там грозит конкуренту, ревнует к своей избраннице.

Ночью в домике открыты все окна и двери, ветер гуляет по комнате, на свежем воздухе крепче сон. Иногда сквозь сон слышится, как пролетит мимо лица ночная бабочка, прошуршит крыльями, пустит ими ветерок. Сегодня ночью почувствовал, как по руке ползет кто-то и щекочет мягкими лапами. Прошелся немного, надолго остановился, снова задвигался. Пришлось включить свет, в гости, оказывается, пожаловал сенокосец. Большой длинноногий, медлительный. Сенокосцы постоянно забираются в дом, и вечером, ложась спать, я выбрасываю их в окно. Но непрошенные посетители упрямо возвращаются обратно.

Внезапно откуда-то издалека раздалась знакомая песня ворона. Никогда не было здесь этой осторожной птицы, любящей глушь, тишину, уединение. Крик повторился несколько раз. Высоко в синем небе едва заметными черными точками кружится десяток птиц. Медленно планируя, они плыли к северу с гор в пустыню. Видимо, похолодало в горах, и птицы полетели туда, где еще тепло и есть пожива.

Первые холодные утренники. Мошки спят, окоченели, труженицам-ласточкам не на кого охотиться. Тогда они, собираясь стаями, совершая замысловатые виражи в воздухе, играют, гоняются друг за другом, заняты будто физзарядкой. Иногда, прерывая полеты, садятся на провода, на сухие ветви деревьев, оживленно щебечут о чем-то, переговариваются. Но как только потеплеет, птицы молча поднимаются в воздух и начинают трудовой день до самого вечера, бесконечные полеты в поисках всяческой мелочи.

Раскачиваясь на камнях, машина медленно спустилась вниз по ущелью, повернула за скалистый выступ и исчезла. Я остался один. Из-за сильного летнего зноя горы пустыни поблекли, и редкие травы да кустики таволги на их склонах побурели. Черные зубчатые скалы венчали вершины гор. Только одна узкая зеленая полоска прорезала сухой склон ущелья. Она казалась такой яркой и необычной. По самой ее средине теснились молодые тростнички и горчак. С краев к ним примыкала мята, дикая конопля, совсем снаружи выстроился тонкой линией брунец. В вершинке зеленой полоски из-под камней сочился родничок. Он образовал на своем пути две маленькие лужицы, соединенные между собою перемычкой. Из нижней лужицы через заросли трав сочился крохотный ручеек. Он заканчивался еще третьей мелкой и полузаросшей растениями лужицей. Возле камней, из-под которых бил ключик, со дна поднимался маленький вулканчик ила, поблескивая искорками слюды.

В этих горах далеко вокруг, я это хорошо знал, нигде не было воды, и поэтому сюда слетелось множество ос-полистов и крупных мух, и над родничком стоял неумолчный гул их крыльев. Кое-где на мокрую землю опускались бабочки-белянки. Еще вокруг ползали муравьи тетрамориумы. Таились здесь и другие жители ущелья. Вот шевельнулись травинки, и я увидал извивающееся туловище обыкновенного ужа, а потом на узенькой тропинке, ведущей в гору, навстречу мне бросился молодой щитомордник. Глупышка, видимо, долго ожидал на ней свою добычу, какую-нибудь маленькую мышку или ящерицу, да обознался и, поняв ошибку, быстро скрылся среди камней. День близился к концу. В ущелье протянулись длинные тени, и одна из них закрыла зеленую полоску с родничком и мою наспех растянутую палатку. Стало прохладно. Удивительная тишина завладела ущельем. Но легкий шорох заставил вздрогнуть от неожиданности: из кустов выскочил заяц, присел, огляделся, и, не заметив ничего подозрительного, не спеша заковылял к ручейку. Потом раздался тихий крик каменной куропатки-кеклика, замолк, повторился коротко и негромко, а когда через десяток минут я выглянул из палатки, от ручейка с громким шумом взлетела большая стайка птиц. Я не ожидал такого ловкого маневра. Обычно крикливые, кеклики на этот раз подкрались к ручейку совершенно бесшумно, очевидно опасаясь неожиданного пришельца. Оказывается, в этом пустынном ущелье вокруг родничка и зеленой полоски растений кипела жизнь: множество насекомых, змея, заяц, кеклики — целый мир разнообразных существ. Рано утром, услышав отдаленные крики кекликов, жду терпеливо и не встаю с постели, хотя только что собрался приняться за дела, боюсь испугать пернатых визитеров, подсматриваю за ними в щелку. Пусть напьются вдоволь. Им, бедняжкам, целый день бродить по сухим и жарким горам без воды. Скоро начнется и мой рабочий день. В зеленой полоске растений у родничка найдется за кем понаблюдать. Едва ушли кеклики, утолившие жажду, наспех позавтракав, уселся на походном стульчике возле родничка. Нагляделся вдоволь на ос, на то, как они стремительно садились на воду, как жадно пили воду, как, отяжелев от нее, садились на камни, ритмично подергивая брюшком, отдыхали и грелись на солнце. Когда же, отвлекшись, взглянул на дно лужицы, обомлел от удивления: оно все стало ярко-красным и мохнатым как ворсистый ковер. Но едва я шевельнулся, как совершилось другое чудо: красный ковер внезапно исчез, и дно опять стало серым. Неожиданное превращение совсем меня сбило столку. Что будет дальше? Я подвинул поближе к воде походный стульчик, приготовился наблюдать. Ждать долго не пришлось. Вот минуты через три высунулась одна, за нею другая, красные ниточки и стали быстро-быстро размахивать телом в воде во все стороны. К первым двум присоединились другие, и вскоре опять покраснела вся лужица. Кто они такие, крохотные существа, то ли пресноводные черви, то ли личинки насекомых? Надо взглянуть на них через лупу. Но едва я только шевельнулся, как все общество безумствующих таинственных незнакомцев, будто по мановению, вновь мгновенно исчезло. Тогда я понял: все величайшее множество малюток очень чутко реагировало на ничтожное сотрясение почвы, но не обращало никакого внимания на ос, садящихся на воду, и на меня, когда я сидел тихо. Испокон веков из этого крохотного ручейка пили воду животные, и те из червячков, которые в такие моменты не научились прятаться в ил, пропадали, попадая вместе с водой в желудки овец, верблюдов, лошадей, диких горных козлов и даже горных куропаток-кекликов. С большим трудом я выловил нескольких незнакомцев и под лупой узнал в них личинок комаров-звонцов.

Пока я наблюдал красных личинок, осы все чаще и чаще летели к ручью, и чем жарче грело солнце, тем громче гудели их крылья. Упав на воду, осы жадно к ней припадали. Если в этот момент осу начинало сносить течение, она, как-то по особенному, вибрируя крыльями, ловко скользила вверх по течению, подобно крошечному глиссеру, пока одна из ее ног не натыкалась на бережок, на выступающий из воды комочек земли или на какое-либо растение. Одна оса-полист, попив воды и быстро-быстро вибрируя крыльями, объехала первую лужицу, затем по перемычке проскользнула в другую, покрутилась там и, изрядно накатавшись, взмыла в воздух. Это водное катание было проделано полосатой хищницей с такой ловкостью и изяществом, а крошечный глиссер был столь изумителен, что я с горечью пожалел, что со мною не было киноаппарата. Захотелось узнать, умеют ли так кататься остальные осы, или среди них нашлась только вот эта искусница, наверное, старая, особенная и веселая посетительница родничка. Долго и безуспешно я ждал повторения осиного балета на воде, поглядывая на подводный ковер из красных личинок. Иногда, развлекаясь, слегка топал ногой, заставляя все общество мгновенно прятаться. Мои шутки личинки комариков всегда принимали всерьез, никак к ним не могли привыкнуть. Очень хорошо был отработан прием прятаться при ничтожных признаках опасности. Осы-фигуристки так и не дождался. Что делать, таланты так редки! Надоело сидеть возле родничка. Не проведать ли третью заросшую лужицу. Здесь оказалась другая обстановка. Красные личинки меня не боялись, и сколько я не топаю ногой, не желали прятаться. Кроме того, дно оказалось усеянным мертвыми осами. Некоторые из них, еще лежа на боку на поверхности воды, безуспешно пытались подняться в воздух. Почему красные личинки здесь небоязливы, отчего в лужице гибнут осы? Принимаюсь спасать терпящих бедствие насекомых, сажаю их, мокрых и жалких, на кустик дурнишника. Они долго греются на солнце, сохнут, но почему-то не желают следовать принятой у насекомых традиции, не приводят в порядок свой костюм, не чистят усики, не прихорашиваются. Внимательно к ним приглядываюсь. Да они все слабые и немощные старушки с сильно потрепанными крыльями! Кое-кто из них, обсохнув, пытается лететь, но не всегда удачно.

Всматриваюсь в лужицу и, кажется, нахожу ответ на одну загадку. Здесь стоячая вода, ее поверхность покрыта пыльцой растений и просто пылью, принесенной ветрами из пустыни. Поверхностное натяжение воды нарушено, осе, прилетевшей на водопой, не легко оторваться от посадочной площадки, молодые еще могут освободиться из водного плена, слабые же не в силах преодолеть притяжение воды, валятся на бок, постепенно теряют силы, тонут. Не думал я, что осы-работницы работают на благо своего общества до самых последних сил! Такова незыблемая традиция общественных насекомых.

Осталась еще другая загадка. Почему густые скопления красных личинок в этой лужице не пугаются сотрясения почвы, им не ведом страх, в котором пребывают их родичи в верхней лужице. Почему у них другая жизнь и другие обычаи? Неужели только потому, что из этой, заросшей растениями и мелкой лужицы, не желают утолять жажду кеклики? Она слишком опасна для птиц, заросла со всех сторон густыми травами, в которых легко спрятаться хищнику. Да и вода здесь тинистая, стоячая, затхлая. Нет тут и никаких следов птиц. Быстро общество красных личинок усвоило правила поведения и проявило способность к приобретению столь необходимых для сохранения жизни навыков!..

Прошло десять лет, и я заехал в знакомое ущелье. У родничка все также было много насекомых и более всего ос. Но что удивило, ни одна из них не вела себя так, как прежде, все попросту садились на воду и плыли по течению. Случай, казалось бы, малозначительный. Но он говорил о том, что когда одна или, быть может, несколько ос стали глиссировать на воде, им начинали подражать остальные. Сейчас же не оказалось ни одной осы-изобретательницы, которая бы подала пример остальным. С удовольствием посидел возле родничка. Большая муха, великан среди мух пустыни, размером с ноготь большого пальца мужчины, тоже прилетела попить воды, посидела на мокром бережку и потом, то ли случайно, то ли завидев катающихся на воде ос, вознамерилась сама порезвиться, села на воду и поплыла по течению. Добралась до конца ручейка, перелетела обратно, снова прокатилась, но когда ее сходу стукнула беспокойная водомерка, будто обидевшись, поднялась и улетела. Потом появилась большая, желтая в черных поперечных полосках стрекоза Анакс. Полетала над ключиком и уселась на лист тростника отдыхать. Когда же вблизи зареяла другая, такая же большая стрекоза, сорвалась с листика, бросилась на пришелицу, да с такой яростью, что крылья зашелестели, ударяясь друг о друга. Прогнала соперницу и снова уселась на свой листик, успокоилась. Прощаясь с родничком, я вспомнил, что куда-то исчезли красные личинки. Быть может, были года, когда он совсем высыхал, а новые не успели его заселить. Ничего в природе не остается неизменным!

На биваке мой товарищ рассказывает: «Засунул руку в дупло каратуранги, думал, что там гнездо удода, да нащупал камень. Самый настоящий, чуть покрытый глиной. И главное, большой, больше, чем вход в дупло». Как он там мог оказаться? Находка казалась загадочной. Сейчас в такую жарищу пора бы отдохнуть в тени дерева, заняться приготовлением обеда, да придется идти смотреть, в чем дело. Кто мог затолкать в дупло камень? Да и зачем? Возле каратуранги крутится удод. Увидал меня, встревожился. В его клюве было что-то большое. В бинокль узнаю медведку. Как ловко эта птица угадывает, где находится в земле насекомое! И длинным клювом выволакивает его наружу. Орнитологи утверждают, что у птиц нет обоняния. Тогда с помощью какого чувства удод определяет место нахождения насекомого, обитающего в земле, едва ли не через слой в пять сантиметров? Помогает слух, ощущение сотрясения почвы, улавливание какого-либо излучения? Удод не рад моему посещению. Его гнездо на той же старой дуплистой туранге, в которой и камень. Засовываю руку в дупло. На его стенке, действительно, что-то очень твердое, чуть шероховатое, округлое, полуцилиндрическое, длиною около десяти сантиметров и такой же приблизительно ширины. Только это не камень, а кусок очень прочной глины. Она могла попасть сюда очень давно с грязевым потоком. Впрочем, надо попытаться вытащить кусок наружу. Придется поработать ножом. До чего же неудобно им орудовать в тесноте дупла. А солнце печет немилосердно, жарко, хочется пить.

Наконец, кусок глины отскочил от древесины. Не без труда, слегка расширив вход в дупло, извлекаю находку наружу. Вот так камень! На моей ладони — отличное сооружение: гнездо осы-сцелифрона. Ячейки-бочоночки слеплены из тонко измельченной глины, их тут около двадцати, и покрыты снаружи толстым слоем более грубой глины. Эта нашлепка — защита от наездников. Следы их работы, отъявленных врагов сцелифронов, видны хорошо. Защитная нашлепка во многих местах просверлена тонким яйцекладом. Добраться им до личинки осы и отложить на нее яичко нелегко. Пришлось сверлить и кончиком брюшка конусовидную дырочку. Осы сцелифроны запасают в ячейки для своих деток парализованных жалом цветочных пауков. Гнезда они обычно лепят на теневых и защищенных от дождя поверхностях скал. В сельской местности нередко они используют и различные строения. А тут где найдешь подходящее место? Но приспособились! Вот только от пронырливых наездников никак не укроешься, всюду разыщут.

Обстановка нашего пути удручающая. Вокруг совершенно ровная пустыня Сары-Ишик-Отырау, и не на чем остановить взгляд до самого горизонта. Всюду жалкие, страдающие от засухи, серые кустики саксаула, да сухие и тоже серые кустики солянки кеурека. Лишь кое-где среди них выделяются зелеными пятнами те, кто добрался корнями до глубоких подземных вод. Душно. Ветер попутный, и в открытое окно машины не доходит его дуновение. Долго ли так будет продолжаться? И вдруг вдали — светлая полоса. До нее недалеко, и вскоре мы видим остатки большой разрушенной крепости. Я сверяюсь с картой. Это развалины древнего раннесредневекового города Ак-Там — «Белые развалины» разрушенного полчищами Чингизидов. Мы бродим по тому, что осталось от глиняных стен крепости. Городище в поперечнике около двухсот метров. Внутри его ровно и гладко, кое-где голые такыры и все те же полузасохшие кусты саксаула и кеурека. Всюду валяются белые кости домашних животных, иногда человека. Жители города сопротивлялись, не сдавались на милость врагам и поэтому после штурма были уничтожены. Воины Чингизхана почти не брали пленных. Рабовладельческий строй им, кочевникам, был почти чужд. Время, дожди, ветры, жара и морозы уничтожили следы трагедии. Больше всего на поверхности земли черепков глиняной посуды. Встретился небольшой позеленевший бронзовый предмет, бляха со следами узоров из серебряной нити, сердоликовая бусина, другая — из стекла, череп собаки, судя по всему, борзой, кусочки черного стекловидного шлака. Еще на белой земле такыра вижу коричневый камень размером с кулак взрослого человека. Поднимаю, счищаю глину, осматриваю. Странный камень! В нем видны пустые продолговатые ячейки, рядом расположенные и аккуратные. Одна из них запечатана, а в другой через крышечку проделано маленькое отверстие. Что-то очень знакомое чудится в этом коричневом камне. Пытаюсь вспомнить и удивляюсь. Ведь это типичнейшее гнездо истребителя цветочных пауков осы-сцелифрона! Тонкая, стройная, с талией, будто палочка, синеватая, оса сцелифрон. Их в наших краях только два вида. Она — искусная строительница гнезд для своих личинок. В укромных тенистых местах, защищенных от лучей солнца и дождя, она из тонкой и однородной глины лепит аккуратную продольной формы кубышку и, заполнив ее парализованными паучками, откладывает на этот провиант яичко. Потом домик, снабженный непортящимися консервами, запечатывается глиняной крышкой, и рядом с первой кубышкой сооружаются другие такие же. Накладывая очередную порцию глины, оса-сцелифрон, как и осы-аммофилы применяют особенный вибрационный аппарат, аналогичный отбойному молотку домостроителей. Удачливая мать строит с десяток таких кубышек, расположенных рядом друг с другом, а затем закрывает свое сооружение со всех сторон толстым слоем на этот раз уже грубой глины.

Продолжаю изучать находку. Пустые ячейки те, из которых вывелись молодые осы. В одной, запечатанной, личинка не развилась, или развилась, но погибла. Такое случается часто. В другой ячейке видно только маленькое отверстие: детку сцелифрона поразил наездник, отложив в нее яичко. Личинка наездника уничтожила обитательницу ячейки и, превратившись во взрослого наездника, выбралась наружу. Из третьей и четвертой ячейки я осторожно извлекаю другие глиняные ячейки. Они слеплены из крошечных и тоже окаменевших комочков, аккуратно подогнанных друг к другу, и снаружи шероховаты. Я узнаю в этом сооружении жилище личинки другой осы — маленького помпила. Она и сейчас широко распространена в Семиречье, охотится на пауков, а ячейки из глины всегда помещает в различные полые стенки растений, в щели между растениями, любит и пустующие гнезда сцелифронов. Все это мне понятно, подобное не раз встречалось. Но как гнезда сцелифрона и ее квартирантов ос-помпил, построенные из глины, превратились в прочный коричнево-красный камень? Ответ мог быть только один. В городе-крепости находились дома. Где-нибудь под их крышей нашла приют для своего гнезда оса-сцелифрон. Когда город был разрушен и сожжен, глиняное гнездо в огне превратилось в камень. Теперь в руках энтомолога кусочек обожженного глиняного домика осы пролил крохотный лучик света на жизнь и трагедию тех, руками которых был воздвигнут этот ныне мертвый город. Трудно поверить, что здесь когда-то кипела жизнь, а совсем рядом проходила могучая река пустыни Или. Но так было. Потом жизнь угасла, река ушла отсюда далеко в сторону, и от нее осталось сухое ложе, а вокруг воцарилась обширная, дикая и безлюдная пустыня.

Через крутые подъемы и спуски я добрался до ущелья Теректы, но спуститься в него не решился: уж очень была камениста и крута едва заметная дорога. Пришлось, ласково поговорив со своим единственным спутником фокстерьером Кирюшкой, оставить его в машине в качестве сторожа и пойти вниз одному.

Жаркое лето засушило травы, растения пожелтели. Лишь кое-где у вершин черных и мрачных скал зеленели крохотные куртинки можжевельника и эфедры. Из-под ног во все стороны прыгали кобылки пустынные прусы. Кое-кто из них, не разобравшись, откуда появился нарушитель покоя и, поддавшись общей панике, подпрыгнув, мчался прямо на меня, нередко удостаивая чувствительным ударом по лицу. Кобылки, видимо, превосходно улавливали состояние тревоги по поведению своих обеспокоенных собратьев. Но многие, как я заметил, сидели на растениях. Это были главным образом самочки. В предвидение осени они торопились закончить свои жизненные дела и усиленно обогревали тело, ускоряя развитие яичек. Но и они, такие осторожные, заметив меня, поспешно опускались вниз на землю и затаивались среди мелкого щебня, покрывавшего землю. Были среди них и самки, бодро скачущие вместе с самцами, избравшими для себя роль наездника. Природа мудро помогла самкам, наделив самцов крохотными размерами. С маленьким всадником легче скакать. Еще грелись на камнях мухи, иногда прерывая свои солнечные ванны, они с жужжанием гонялись друг за другом. Больше, казалось, не было вокруг никаких насекомых. К осени все закончили свои дела. Но мне, кажется, посчастливилось. По дороге мчалась быстрая и энергичная ярко-красная с черными грудью и пояском на брюшке оса-сфекс. Я опустился на колени, невзирая на боль, причиняемую острыми камешками, и приготовился наблюдать, одновременно настраивая свой фотоаппарат. Но оса, такая необыкновенно осторожная, заметив меня, испугалась и, громко прожужжав крыльями, скрылась. Ее добычей оказалась самочка кузнечика-меченосца, прозванного так за яйцеклад, похожий на меч или кинжал. Было у нее полненькое брюшко, набитое яичками: неплохая еда для будущей детки осы. Охотница парализовала свою добычу, оторвала у нее обе задние ноги: неровен час еще может кузнечик отлежаться и умчаться. Когда я потом через лупу рассмотрел кузнечика, то убедился: оса ампутировала обе ноги с искусством хирурга, отрезав их точно в месте сочленения бедра с вертлугом. Кроме того, на груди ее жертвы виднелись три точки — следы удара жалом. Кузнечик тяжело и прерывисто дышал, ритмично подергивая брюшком (видимо, несчастье постигло его совсем недавно) и беспрерывно шевелил усами и один из них отставил в сторону фотоаппарата, очевидно, принимая его за нечто опасное.

Обычно осы-парализаторы вскоре же возвращаются к своей добыче, даже будучи испуганными. Поэтому я настроил фотоаппарат, приладил его между камнями и стал ожидать появления хозяйки добычи. Но время шло, а оса не появлялась. Какая досада! — думал я. — У осы времени хоть отбавляй, а мне откуда его взять? Теперь, когда я застыл в неподвижности на едва заметной дороге, по хребтикам гор появились горные козлы. Они, конечно, давно меня заметили и по обыкновению застыли как изваяния, и теперь я, невольный пленник своей любознательности, замер и перестал шевелиться. Долго, очень долго сидел я возле парализованного кузнечика. Под действием яда он начал засыпать, реже стали ритмичные движения его брюшка, шустрые усики поникли и легли на землю. Так я и не дождался осы. Она, такая осторожная, бросила свой охотничий трофей. В зеленой полоске растений у ручейка, бегущего по дну ущелья Теректы, много кузнечиков мечехвостов, и добыть их не стоило большого труда такой энергичной и умелой осе.

На следующий день я остановился в ущелье Теректы, заехав в него снизу. Тихое, совершенно безлюдное и дремучее, мне оно очень нравилось. Неторопливо я вышагивал по едва заметной дороге по дну ущелья, присматриваясь к насекомым. Нового ничего не встречалось: всюду в сухих травах прыгали пустынные прусы, изредка пролетали бабочки-белянки и желтушки. Ветер угомонился, и в ущелье наступила глубокая тишина, и шорох одежды казался едва ли не оглушающим. Тогда я и услышал хорошо мне знакомый звук: где-то оса-парализатор рыла норку и, натолкнувшись на препятствие, применяла свой вибратор, издавая звук, будто муха, попавшая в тенета паука. Звук был отчетливым, но далеким, гораздо дальше, чем я предполагал. Осторожно вышагивая, я добрался до небольшого камня. Через сухие веточки, торчавшие рядом с камнем, была видна норка.

Из нее и доносилось тонкое жужжание, а в темноте ее мелькало красное брюшко такой же осы, как и вчера. Медленно я опустился на землю, замер, приготовился ждать. Сейчас оса, закончив строительство домика для своей детки, притащит в него добычу по обыкновению недалеко лежащего парализованного кузнечика. Долго ждать не пришлось. Оса выскочила с камешком в челюстях и, необычно зрячая, меня заметила, испугалась и так поспешно взлетела, что несколько раз неловко зацепилась за сухие веточки, и не возвратилась к прерванному занятию. Не приходилось мне прежде встречать таких пугливых ос. За четыре года предшествующей засухи осы стали очень редкими. А все редкие животные становятся очень осторожными. Кузнечик, парализованный первою осой, прожил у меня целую неделю, лежал на влажном кусочке марли, слегка размахивал усами и, будто силясь что-то сказать, шевелил ротовыми придатками.

Такыр небольшой, твердый как асфальт, белый как снег. Вчера вечером при луне, когда я шел мимо него на бивак, он сиял будто озерко среди пустыни, окруженный темными тамарисками. По нему бесшумными тенями скользили зайцы. Что-то сюда их много собралось. Быть может, гладкий такыр они полюбили за простор, за то, что на нем далеко вокруг видно, и трудно подобраться незаметно врагу. Ночью прошел легкий дождичек, ровная глинистая поверхность слегка обмякла, на ней хорошо видны заячьи следы и еще отпечатки копытец четырех косуль. Им тоже, наверное, было приятно побывать на просторе такыра. Такыр пересекает поперек, будто протянутая по струнке, процессия черных муравьев-жнецов. Носятся муравьи-бегунки. Из пустыни забегает то хрущик, то жужелица, то чернотелка. Если приглядеться, видны крошечные колемболы, мельчайшие жуки-стафилины, совсем маленькие, как точка на белой бумаге, клещики. Такыр полон живых существ. Быть может, еще и потому, что сегодня солнце закрыто облаками, и пустыня не пышет зноем. На такыре видны крошечные холмики земли. Кто-то здесь поселился. Пожалуй, есть смысл заняться разгадкой происхождения холмиков, посидеть возле них. Они совсем свежие, наверное, земля выброшена из норок рано утром. Почему строители все сразу одновременно вздумали рыть норки, отчего нигде не видно следов старой работы? Влажная земля быстро сохнет, несмотря на пасмурный день. Комочки земли с холмика скатываются вниз и он, будто живой, шевелится. Налетает легкий ветерок и уносит сухие серые пылинки. Скоро сухая земля развеется во все стороны, и не останется никаких следов работы подземных жителей. Но вот один холмик зашевелился по-настоящему. В самом его центре кто-то не спеша выталкивает наружу землю. Она поднялась шишечкой и рассыпалась. В крохотном отверстии сперва мелькнул кто-то черный, потом будто желтый, и исчез. Очень интересно, кто он такой? В это время из зарослей полыни и засохших злаков выскакивает большой муравей бегунок, обегает меня со всех сторон, останавливается, крутит головой, склоняет ее слегка на бок, явно меня рассматривает. Но мне не до него: снова зашевелился бугорок. Быстрый взмах лопаткой, кучка земли отброшена в сторону. Кто-то в ней барахтается черный с желтыми полосками. Я тянусь за пинцетом. Но в это мгновение быстрый, как молния, бегунок выхватывает из кучки земли незнакомца и мчится к зарослям трав. Я бегу за ним на ходу роняя полевую сумку, сачок, походный стульчик, лупу. Но напрасно. На пути чеколак-бугор, густо заросший тамариском. Впервые в своей жизни я так нелепо обманут муравьем. Но не обижаюсь, а восхищаюсь. До чего он ловок, этот бегунок! Тогда я принимаюсь караулить у второго холмика. Там уже видна норка, и из ее глубины кто-то выглядывает черными глазами. Опять рывок лопатой, бросок земли. Из ее комочков выбирается маленькая стройная черная оса-сфекс с большой головой, ярко-желтыми усиками и ногами. Она растеряна, обескуражена. Не спеша заползает на комочек земли, пока я нацеливаюсь на нее пинцетом. Но неожиданно налетает ветер и она, сверкнув угольком на светлом такыре, быстро уносится в сторону. Удваиваю осторожность, продолжаю охоту и вскоре — обладатель нескольких ос. Их можно набрать хотя бы десяток, да жаль маленьких тружениц. Теперь очередь за норками. Осторожно раскапываю их и всюду вижу в общем один и тот же план строения. Ход опускается слегка наклонно на глубину около десяти сантиметров, и от него в разные стороны отходят ответвления с ячейками. Они почти все закрыты, в них мешанина из обломков надкрылий, голов и ног мелких жуков-слоников. Это пища деток, заботливо запасенная матерями.

Строгого выбора в добыче нет, но больше всего слоников серых, маленьких, едва больше миллиметра. Для того, чтобы воспитать одну детку, осе приходится добывать не менее сотни или даже более жучков. Сколько же воздушных рейсов проделала с такыра в пустыню каждая мать! Только в редких ячейках я нахожу личинок ос. Они оплели себя рыхлой паутинкой с комочками земли. Мера неплохая. Если будет ливень, такыр затопит, в паутинном домике останется достаточно воздуха, пока солнце высушит почву. В остальных ячейках, вот так неожиданность, лежат куколки мух. Так вот почему возле норок крутятся серенькие мушки-тахины. Они — коварные паразиты и ждут, пока отлучится хозяйка гнезда, чтобы туда забраться и отложить свое яичко в готовую ячейку с пищей. Мушки сегодня терпят неудачу. Хозяйки сидят в норках, не желают их покидать. Небо пасмурное, дует прохладный ветер. Мне тоже не везёт. Как увидеть осу за охотой, если они домоседничают. Но я напрасно сетую на непогоду. Тучи неожиданно уходят в сторону, над такыром начинает сиять ослепительное солнце, и сразу же возле норок зареяли черные осы-сфексы. Откуда они взялись? Никто из нор еще не выбирался!

Сфексы оживленно носятся, будто разыскивают потерянные жилища. У них неважное зрение, не умеют отличать темные кучки выброшенной земли от поверхности такыра, слегка взъерошенной подошвами моих ботинок. Лишь бы была взрыхленная земля.

Вот один стал кружиться над норкой. В это время из нее показалась головка осы, скрылась, вытолкнула кучечку земли, закупорилась. Во второй, третьей норках также встречают бездомных бродяг. Зато в четвертой норке темная головка опускается вниз, открывает вход, и оса скрывается в чужом жилище. Необычное для сфексов гостеприимство!

Оса не пробыла долго в норе. Вскоре выскочила, скрылась, вновь появилась, но уже с ношей, тесно прижатой к груди. Я запутался, не могу понять, что происходит. Придется раскопать норку. Среди комьев земли нахожу двух ос. Одна еще не рассталась со своей добычей-слоником. Неужели обе осы живут в одной норке? Одна сторожит ее от непрошенных гостей, другая носит добычу, или обе заняты и тем и другим по очереди.

Если так, то насколько это замечательно! Вот начало зарождения общественной жизни и разделения труда. Теперь бы наблюдать и наблюдать, убеждаться, подтверждать догадку. Но что творится с моими глазами? От яркого солнца я слепну все сильнее и сильнее, не могу смотреть. Совсем больно глазам, ничего уже не вижу. Пропала охота за маленькими сфексами. Поделом! Теперь буду знать, нельзя ходить на такыр без темных очков.

В горах пустыни Чулак как всегда царила глубокая тишина. Спускаясь к биваку со скалистой вершины, осторожно ступал по каменистой осыпи. Иногда останавливался, задерживая взгляд на бескрайней пустыне, на далеких горах, видных на горизонте, на многочисленных вершинках ближних гор и распадках.

Неожиданно послышалось громкое жужжание совсем рядом со мною. Прислушался. Где-то оса рыла норку, применяя свой удивительный вибратор. Но звуки его не были равномерными и высокими, как у осы аммофилы, а сильно колебались от самых высоких до низких, тянулися долго, или, наоборот, короткими рывками. Работал какой-то мне незнакомый землекоп. Вскоре я его увидел. Среди камней трудилась большая оса с красным брюшком Sphex macsillosus. Нелегко ей было рыть норку в каменистой почве. Мешали разнообразные камешки. Здесь не то, что в глинистой однородной почве, приходилось все время применять усилия различной силы и продолжительности. И оса с искусством пользовалась своим замечательным инструментом, жужжала на все лады.

Хорошо было бы записать звуки вибратора сфекса на магнитофон! И, прижимая к телу тяжелую полевую сумку, чтобы она не раскачивалась на бегу, помчался к биваку. Добрался к осе через десяток минут, мокрый от пота и запыхавшийся. Оса? К счастью, оса еще работала. Но уже закапывала норку землей, энергично шаркая ногами и бросая ими струйки земли, закладывала камнями, утрамбовывая головой пробку. И тут вибратор был кстати. Использовала она его в полную силу, распевая на все лады. Стрелка индикатора магнитофона носилась из стороны в сторону, радуя мое сердце. Немного жаль, что я не поспел к тому моменту, когда оса занесла в норку свою добычу, кузнечика: такова человеческая натура — стремиться к воображаемому счастью и никогда его не достигать.

Долго и тщательно упаковывала оса свое строение. А когда закончила и принялась наводить свой туалет, скрепя сердце принялся за разбой, стал раскапывать все строение. Очень хотелось взглянуть на парализованную добычу. Пришлось немало потрудиться. И… напрасно. Норка оказалась пустой. Ради чего же оса ее выкопала? Не могла же она в конце дня приготовить ее впрок на день предстоящий, ночью осы спят. Неужели вся ее работа была дань инстинкту, удовлетворению неосознанных чувств? Скорее всего, осы сфексы готовят норки заблаговременно, и, приготовив их, тщательно закрывают против тех, кто любит пользоваться чужим трудом. Каменистая пустыня бедна жизнью. Если только оса заранее приготовила жилище для будущей детки, то, наверное, она заранее и нашла где-то поблизости и добычу! Иначе, какой резон тащить парализованного кузнечика, допустим, за сотни метров! Как бы там ни было, сфексы свои действия способны связывать с расчетом на предстоящие дела. Такие они предусмотрительные!

Желтую пыльную пустыню, окаймленную голыми фиолетовыми горами, объели овцы, уничтожили все, что выросло весной. Остальное засушило солнце.

Воды в канистрах мало, путь впереди неясен, поэтому немного боязно: что делать, если случится неладное с машиной? Но она, перемахивая через холмы и небольшие распадки, мерно и весело стрекочет мотором. И вдруг неожиданно из-за бугра выглянули ярко-зеленые вершины деревьев. Даже не верится. Не может здесь быть деревьев, а если и есть, то возле них обязательно люди, скот, пыльная земля, выбитая копытами. Но перед нами открывается небольшое ущелье и оазис из старых и высоких ив. В оазисе крохотный родник, густая тень, прохлада, влажный воздух. Как мы рады этому раю! К машине же нельзя прикоснуться, такая она горячая, стынет в тени. Не беда, что со всех сторон, размахивая длинными ногами, бегут к нам клещи гиаломмы, неважно, и что несколько тощих комариков заявляют о себе острыми уколами, предупреждая о предстоящей вечерней атаке, всем хочется отдохнуть от зноя.

Деревья большие, развесистые, на них невольно заглядишься. Многие распластали по земле толстые стволы, извиваются, будто удавы. И уж сколько им человек нанес ран пилами и топорами!

Беспрестанно напевает иволга. Здесь живет только одна парочка этих птиц. Ее никак не разглядеть в густой зелени листьев. А если и выскочит на секунду на голую ветку, то, заметив на себе взгляд человека, сразу же спрячется. Безумолчно пищат птенцы воробьев. Здесь только одно их гнездо. Пустыня голая, еды в ней немного. Тихо… Но иногда будто загрохочет поезд, так громко зашелестят от порыва ветра листья, а одно дерево запоет тонким страдальческим голосом: какая-то ветка трется о другую и будто плачет.

Все проголодались, дружно готовят обед. А мне, водителю, привилегия. Пользуясь ею, я усаживаюсь возле родника. С десяток толстых-претолстых, солидных и, наверное, уже старых жаб шлепается в воду, десяток пар глаз высовывается из воды и уставляется на меня: «Что здесь понадобилось человеку в этой тихой обители?» Жабы терпеливые. Вот так, застыв, будут глазеть на меня часами. Но и мне от усталости не хочется двигаться. Посижу здесь, послушаю крики иволги, чирикание воробьев, шум листьев и скрип ветви дерева. Пролетела стайка розовых скворцов, покрутилась и умчалась снова в жаркую пустыню. Появилась каменка-плясунья, посмотрела на нас, взобралась на камешек повыше, покланялась и обратно кинулась в жару, полыхающую ярким светом. Родничок — глубокая яма около двух метров в диаметре, заполненная мутной синеватой водой. Один край ямы пологий, мелкий. Через него струится слабый ручеек и вскоре теряется в грязной жиже. К пологому бережку беспрестанно летят насекомые: большие полосатые мухи-ежемухи, поменьше их — тахины, цветастые сирфиды. Еще прилетают желтые, в черных перевязях, осы-веспы. Все садятся на жидкую грязь и жадно льнут к влаге. Все же я пересидел жаб, они почувствовали ко мне, неподвижному, доверие. Одна за другой, не спеша и соблюдая достоинство, приковыляли к мелкому бережку и здесь, как возле обеденного стола, расселись спокойные, домовитые. Ни одна из них не стала искать добычу. Зачем? Вот когда муха окажется совсем рядом, возле самого рта, тогда другое дело: короткий бросок вперед, чуть дальше с опережением, и добыча в розовой пасти. Вздрогнет подбородок, шевельнутся глаза, погрузятся наполовину, помогая протолкнуть в пищевод добычу, и снова покой, безразличное выражение выпученных глаз и застывшая улыбка безобразного широкого рта. Если муха села на голову жабе — на нее никакого внимания. С головы ее не схватишь. Пусть сидит, кривляется, все равно рано или поздно попадется. Страдающим от жажды насекомым достается от жаб. Одна за другой исчезают в прожорливых ртах. Только одни осы неприкосновенны, разгуливают всюду безнаказанно, и никто не покушается на их жизнь. Не только осы. Вместе с ними неприкосновенна и одна беззащитная муха-сирфида. Ей, обманщице, хорошо. Ее тоже боятся жабы, и не зря она так похожа на ос. Как мне захотелось в эту минуту, чтобы рядом оказался хотя бы один из представителей многочисленной когорты скептиков, подвергающий сомнению ясные и давно проверенные жизнью факты, те противники мимикрии, происхождение и органическая целесообразность которой так показательна и наглядна. Чтобы понять сущность подобного явления, необходимо общение с природой. Что стоят голые схемы, рожденные в тишине кабинетов, вдали от природы. Как много они, эти скептики, внесли путаницы, ошеломляя окружающих заумной вычурностью потоков слов, прикрывающих темноту духа!

Жабы разленились от легкой добычи, растолстели. Легкая у них жизнь. Да и самих их никто не трогает. Кому нужны они, такие бородавчатые и ядовитые? А пища — она сама в рот лезет. Успевай хватать и проглатывать.

Из узкой долины дорога выходит на высокий холм, с которого открывается широкий распадок и довольно большие и густые заросли тростника. За ними виднеются разваленная муллушка и несколько раскидистых кустов колючего чингиля. Откуда здесь, в сухом распадке, посреди обширной безводной пустыни, могли оказаться вода и тростники? Но раздумывать не приходится. Запасы воды в бачке давно исчерпаны. За несколько дней экономного пользования водою руки и лицо потемнели от грязи. Вода была очень кстати. К тростниковым зарослям с дороги вела едва заметная тропинка, заслоненная цветущими маками. На ней, видимо, ранней весною, когда земля была еще влажной, верблюды оставили следы больших ступней, и теперь машину подбрасывало по ямкам отпечатков ног. Каково же было наше разочарование, когда выяснилось, что такие высокие и стройные тростники, которым под стать расти на берегу большого озера или реки, были на совершенно сухой земле без каких-либо признаков воды. Дело осложнялось. До реки Или было километров двадцать по прямой линии через холмы и овраги. Дорогу в ближайшее ущелье, где бы мог оказаться ручей, я не знал.

Пока я раздумываю, что нам делать, из тростников раздался крик моего товарища: «Вода!» Да, это была самая настоящая вода в колодце, старательно выложенном камнями. Глубина его была около шести метров. Рядом с колодцем лежала перевернутая кверху дном и хорошо сохранившаяся деревянная колода, из которой поят скот. Так вот почему здесь рос тростник! Растения добывали воду из-под земли из водоносного слоя, и хотя росли на сухом месте, чувствовали себя, словно на берегу настоящего водоема. Но как прижились на сухом месте первые поселенцы, как выросли молодые тростники из крошечных семян-пушинок? Возможно, первое заселение произошло много лет назад в особенно влажную весну, когда на месте теперешних зарослей существовало небольшое озеро. С тех пор и растут в пустыне тростники, добывая из-под земли воду. Тростник с колодцем, видимо, служили при перегоне скота с весенних пастбищ на горные летние, так как вокруг виднелись свежие следы стоянки отары овец.

Из ремней и шпагата мы соорудили веревку и спустили в колодец котелок. Не беда, что в сводах колодца оказалось несколько гнезд воробьев, и белый помет падал в воду. Не страшно и то, что на поверхности плавал случайно попавший в колодец тушканчик. Радуясь находке, мы прежде всего умываемся холодной и прозрачной водой и расточительно расплескиваем до того столь драгоценную влагу. Тут же у колодца наспех разбиваем бивак. Пригревает солнце, становится жарко. Приходит пора распроститься с последней булкой хлеба, которую решено поджарить ломтиками. Со следующего дня мы переходим на лепешки из муки, портативность которой особенно ценна в условиях путешествия. Но едва налито масло в сковородку, как в нее влетает оса, за ней другая. Обе они беспомощно барахтаются и не могут выбраться. Злополучные осы выброшены листиком тростника из сковородки, но на смену им откуда-то сверху плюхаются другие осы! Почему осам так понравилось подсолнечное масло?

Возня с осами продолжается долго, пока я не догадался о причине столь странного их поведения. Блестящая поверхность масла, отражающая солнечные лучи, имитировала лужицу с водой, на которую и стали слетаться страдающие от жажды осы. Пролетая мимо бивака, они замечали искрящееся на солнце пятнышко и, не подозревая своей ошибки, прямо падали на сковородку. В колодец они не догадывались спускаться, под землею поверхность воды не отражала солнечных лучей, они туда не заглядывали. Правильно ли мое предположение? Для подтверждения его мы кладем на землю небольшое зеркальце, и вскоре на него начинают так же, как и на сковородку с маслом, слетаться осы. Но хлеб, намазанный маслом, никого не привлекал. Кто бы мог подумать, что зеркалом можно ловить ос!

Пришлось прикрыть сковородку, перевернуть колоду, налить в неё воду и устроить для ос водопой. За короткое время на этом водопое побывало много ос, и среди главных посетительниц — обычных ос, в колоду наведывались иссиня-черные осы-помпилы, потребительницы пауков, и многие другие насекомые, страдающие в пустыне от жажды…

Когда только мы подъехали к тростникам, раздался тоненький, почти комариный писк множества мелких мушек. Они назойливо лезли в уши, на глаза, садились на открытые части тела, но не кусались. Мушиный писк усилился, стал дружным и нас облепил целый рой этих надоедливых насекомых. Почти бессмысленно было от них отмахиваться. Согнанные с одного места, они немедленно перелетали на другое. Оставалось единственное средство — терпение. Мушки принадлежали к той группе, которая питается исключительно потом и слезами крупных животных. Но откуда они могли взяться в таком большом количестве среди необитаемой пустыни? По всей вероятности, этот рой сопровождал отару овец и каким-то образом отстал от нее. Быть может, овцы были подняты с ночлега ранним утром, когда мушки еще спали, находились от прохлады в оцепенении. Вот и изволь расплачиваться с маленькими мучителями за целую отару овец!

Между тем, становилось жарче, а назойливость мушек еще несносней. Видимо, они к тому же сильно проголодались, а с нас им было мало проку. Но и наше терпение скоро истощилось, и когда стало невмоготу, решили покинуть бивак. Попробуйте теперь догнать нас, когда мы на машине!

Прошло много лет. Осенью в начале сентября я остановился на ночлег в одном из пустынных ущелий. Оно было безводным, все высохло, без единой зеленой травинки. Все давно выгорело под солнцем, даже кустики таволги побурели от недостатка влаги и сухости.

Рано утром во время завтрака рядом с биваком на земле я увидал какое-то необычное пятно. Оно копошилось маленькими тельцами. Оказывается, на то место, куда случайно пролили воду, собралось несколько сотен небольших сереньких мушек. Они жадно сосали влажную землю. Мушки оказались осторожными и очень проворными. Едва я к ним приблизился, как они моментально взлетели и расселись по сторонам. Но потом быстро вновь собрались все вместе. Бедняжки явно страдали от жажды.

В полукилометре от нас по дороге, ведущей на перевал, тек прозрачный ручей. Там они могли вдоволь напиться. Но, видимо, в их характере не полагалось далеко странствовать.

Под кустом тамариска — тень. Под ней можно спрятаться от жгучего солнца. Яркий солончак, покрытый солью с красными, желтыми и зелеными пятнами солянок, слепит глаза. От него надо отвернуться в сторону реки и темных тугаев. Хорошо бы отдохнуть от долгого похода, привести в порядок записи, понаблюдать за чем придется. Но на тоненькую веточку тамариска села изящная черная с желтыми полосками на брюшке оса-эвмена, и не просто села, а принесла в челюстях комочек глины и принялась старательно его пристраивать к веточке. Здесь, оказывается, она лепит чудесный домик для детки, настоящий кувшинчик, строго правильной формы с коротким горлышком. Кувшинчик очень красив, линии изгибов изящны, плавны, и само по себе строение может служить хорошей моделью для гончара. Я знаю эту осу хорошо и представляю, что будет дальше. Закончив кувшинчик, оса подвесит в его полости на тонкой шелковинке яичко и принесет несколько парализованных гусениц. Потом она будет проведывать замурованную детку, а белая личинка станет дожидаться добычи от матери, выглядывая через круглое горлышко домика. И только когда личинка окуклится, на кувшинчик будет наложена глиняная печать, заботы осы-матери закончатся. Хочется проследить за деталями работы эвмены. Размазав по кругу кусочек глины, оса приготовила что-то похожее на тарелочку. Сейчас она отправится за очередной порцией строительного материала. Далеко ей лететь! Вокруг ослепительный и сухой солончак, усеянный разноцветными солянками, а до реки не менее километра. Но оса, и это я хорошо вижу, описав в воздухе круг, направилась совсем в другую сторону к большому бугру и, мелькнув темною точкой на светлом фоне неба, исчезла. Наверное, проголодалась и полетела искать на цветках нектар, решил я. И ошибся. Через несколько минут оса вновь на тоненькой веточке старательно разделывает глину и, быстро закончив с очередной порцией принесенного материала, вновь улетает в ту же сторону к бугру. Все происходящее кажется загадочным. Бугор довольно высок, его восточная сторона крута, западная — полога. Весь он оброс колючим чингилем, тамариском и терескеном. Где там найти мокрую глину? На вершине бугра вижу совершенно неожиданное. Здесь сочная зеленая трава, а в круглом углублении сверкает вода, в продольной ложбинке по длинной западной стороне холма вниз струится прозрачный холодный ручеек. Он теряется у подножия холма в сухой земле солончаковой пустыни. И здесь, благодаря живительной влаге, растет несколько крупных развесистых деревьев лоха и тамариска. Ручей на вершине бугра среди сухой пустыни кажется непонятной игрой природы. Высота бугра не менее восьми метров. До уровня же воды в реке Или от поверхности солончака, на котором расположен бугор, примерно то же расстояние. Какая сила подняла воду на высоту около пятнадцати метров?

Долго думаю о необычайной находке и постепенно начинаю догадываться. По-видимому, глубоко под землей располагается идущий полого вниз с ближайших гор Чулак слой грунтовой воды над коренными водонепроницаемыми породами. (Это место располагалось по правому берегу реки Или в 35 километрах выше бывшего поселка Илийска. Теперь оно ушло под воду Капчагайского водохранилища). Когда-то в этом месте вода вышла наружу и вытекла ручейком. Возле него тотчас же выросла трава, деревья и кустарники. Ветры, так часто дующие по долине реки Или, заносили почвой растения, образуя постепенно возвышения, но растения тянулись кверху и вновь обрастали ручей со всех сторон. Так постепенно в борьбе с ветром рос бугор, а в его центре упрямо пробивался наверх ручей.

В этой местности бывают чаще так называемые «верховые» ветра, дующие по течению реки с востока на запад. Поэтому бугор и получился крутым с восточной стороны, а ручей потек по более пологому западному склону и промыл в нем довольно углубленное ложе. Тогда я вспоминаю, что недалеко от этого места в ущелье Чулакджигде, на склоне горы, высоко над ручьем, бегущим по ущелью, тоже есть странный бугор, будто кем-то нарочно насыпанный, высокий и крутой. Он весь зарос зеленою травой, тростниками и лохом, такими необычными среди выгоревших от солнца пустынных гор. На этом бугре, наверное, тоже когда-то бежал ручей. Теперь его окончательно засыпало землею. Сколько лет прошло, как вода из далеких глубин прорвалась наружу, и возле нее выросли такие высокие бугры?

У ручья много насекомых, страдающих от жажды. И тут среди бабочек, разнообразных мух я встречаю и изящную осу-эвмену. Наверное, это она, моя знакомая. Почему здесь так много собралось насекомых? Неужели родниковая вода вкуснее, богаче минеральными солями, чем речная? Пока я рассматриваю бугор, на горизонте появляется всадник и приближается ко мне.

— Этот бугор, — рассказывает всадник, — мы хорошо знаем. Он называется Кайнар. Говорят, очень давно в этих местах жил охотник. Умирая, он просил похоронить его на бугре и обещал, что тогда с самой его вершины потечет вода. Просьбу его выполнили. На бугре возле могилы появился ручей. Потому и бежит вода на вершине бугра.

Старательно объясняю моему собеседнику происхождение бугра и ручья, рисую на бумаге схему. Он внимательно слушает, как будто со всем соглашается. Но в его глазах я вижу недоверие. Легенда проще, понятнее, красивее. Умирающий охотник, наверное, был добрый, святой. Он и заставил воду подняться кверху и служить людям.

— Какая вода, пить ее можно? — спрашиваю.

— Вода хорошая, сладкая вода. Попробуй, мы всегда ее пьем, когда здесь бываем.

Потом я разведал недалеко от первого бугра такой же второй. На его вершине барсук нарыл норы, и тоже стала сочиться вода. Этот бугор тоже создан ручьем. Но ручеек покорил ветер, наносивший землю. Кто знает, быть может, в легенде о заповеди умиравшего охотника есть доля правды. На первом бугре вода тоже была засыпана землей, а когда вырыли могилу, она вышла на поверхность.

Много времени отнял у меня первый таинственный бугор. Солнце склонилось к горизонту, спала мара, и белый солончак сперва поголубел, а потом стал совсем синим.

Я поспешил к кусту тамариска и разыскал знакомую тоненькую веточку. Оса-эвмена молодец! Закончила домик. Теперь не за чем наблюдать. Но я не досадую и благодарю маленькую строительницу за то, что она привела меня к прозрачному прохладному ручью, вытекающему из таинственной глубины земли.

Солнце склонилось к горизонту, день угасал, и спадала изнурительная жара. Замерли деревья. Пробудились муравьи-жнецы, потянулись цепочкой за урожаем трав. Колонна муравьев-амазонок строем возвращалась в гнездо с награбленными куколками. После знойного дня я пошел прогуляться по тугаю. Позади, наступая на пятки, тащился спаниэль. Набегавшись за день, собака изрядно устала. На поляне с редкими кустиками и низенькой травой она неожиданно шевельнула длинными ушами, вытянулась стрункой, уткнулась мордой в траву, а когда оттуда раздалось тонкое чирикание, отпрянула назад, кося в мою сторону выпученными глазами и будто спрашивая: «Что мне делать, хозяин?»

— Нельзя, Зорька, нельзя! — закричал я, решив, что она набрела на какого-нибудь птенчика или на гнездо птицы.

Чирикание замолкло, но вскоре же раздалось возле моих ног. Только другое, тоном повыше, с частыми перерывами. Я увидел коренастую средних размеров осу. Перелетая с места на место, пробегая по земле, она явно подавала какие-то особенные сигналы. Черно-синие крылья ее слега прикрывали вороненую, как металл, грудь. Черная голова поблескивала большими глазами. На них искорками отражалось заходящее солнце. Короткие усики нервно вибрировали, а красное брюшко, как оно пылало ярким рубином! Черный поясок, желто-серое колечко и снова черная полоска оттеняли этот сверкающий огонек.

Оса была изумительной, невиданной! Она нисколько меня не испугалась, повернулась боком, наклонила головку и будто принялась меня рассматривать. Сердце мое замерло, когда я разглядывал незнакомку. Я перевидел много насекомых за долгие годы путешествий по пустыням, но такую красавицу повстречал впервые. Поглядев на меня, оса помчалась дальше, ловко лавируя между травинками и заглядывая в щелки и в норки. Она была очень занята, и до меня ей не было никакого дела.

— Скорее, скорее поймать! — будто зашептал настойчиво во мне один человек.

— Нет, лучше посмотреть вначале, что она делает! — возражал другой.

И все же выхватил из полевой сумки пинцет и морилку. Осторожно догнал осу, протянул к ней руку. Сейчас все решится. Буду ли я счастливым обладателем незнакомки, или меня постигнет горечь неудачи и чувство разочарования. Оса, как бы угадав мои намерения, пискнула раз, другой, потом вскрикнула громко и раздражительно, взглянула на меня черными глазами. В это время в ее крошечной головке мозг как будто решал задачу: «Если это чудовище не испугалось моего крика, то придется улететь».

Когда я неловко прикоснулся к осе пинцетом, она пропищала еще громче и негодующе, вспорхнула, сверкнула красным брюшком и синей грудью и унеслась прочь на быстрых крыльях.

Сколько я искал ее, истоптал всю полянку, но все попусту. Потом в коллекциях насекомых музеев Москвы и Петербурга я пересмотрел ос, но нигде такой не нашел. Это был самец осы-немки. Самки немки бескрылые, большей частью скромно окрашенные, невзрачные, незаметно ползают по земле, беспрестанно заглядывая во все щелки и норки.

Название «немки» дали этим осам за то, что они, якобы, и не способны издавать звуки. В действительности бескрылые самки иногда могут попискивать, особенно если их схватить пинцетом. А самцы, как оказалось сейчас, совсем не немы, разыскивая самок, подают звуковые сигналы, к тому же в случае опасности их необычностью ошеломлять или останавливать так же, как моего спаниеля.

Наверное, оса-незнакомка никому не встречалась. Но когда-нибудь ее найдут, и тогда, быть может, вспомнят это описание коротенькой встречи и попытаются подробнее расшифровать значение сигналов.

Наша машина медленно поднималась по горному ущелью. Свежий прохладный воздух, шумный поток, бегущий рядом с дорогой, стройные красавицы тянь-шанские ели и луга, разукрашенные цветами, создавали особенное восторженное настроение. Но попутный ветер, дующий из пустыни в горы, мешал работе мотора. Он быстро перегревался. Приходилось останавливаться, студиться.

Пользуясь кратковременными задержками, я выскакиваю из кабины и, захватив полевую сумку, смотрю по сторонам. Вот на обрывчике небольшой полусгнивший осиновый пенек. Он наполовину оголен от коры и на его посеревшей от времени древесине видна масса отверстий, проделанных насекомыми. Вокруг них вьются пчелы, устраивают свои ячейки.

Отдираю от пенька кусок черной коры и вижу необычное: десятка два ос-рогохвостов, выбравшись из куколок, собрались покинуть свое обиталище и вступить в мир солнца, воздуха и простора и… погибли. Видимо перед тем, как окуклиться, личинки проделали ход из древесины наружу, но остановились перед нетронутой непрочной и полусгнившей корою. Им, молодым, слегка поработав, проделать бы в коре выход. Но, управляемым древнейшим инстинктом, подготовка к выходу наружу казалась завершенной. Что же произошло? Вся орава древесных ос, вероятно, братья и сестры, потомки одной или нескольких заботливых матерей, старательно отработавшая осиновый пенек, вместо яркого солнца оказалась в сумерках. Казалось, что им, таким сильным, стоило расправиться с корой. Просверливает же личинка в древесине длинные ходы. Но то, что было легким делом в детстве, оказалось непосильным в зрелом возрасте. У каждой осы хватило бы сил проделать небольшую дырочку в коре. Так и погибли они все вместе, рядом, высунув из древесины голову да частично грудь. Жаль неудачниц. Видимо, осам-рогохвостам нельзя откладывать яички в пеньки, прикрытые корой. Обычно личинки ос-рогохвостов развиваются в древесине деревьев сухостойных, от которых отвалилась кора. Тот же, кто отступал от этого правила, погибал и не оставлял после себя потомства. Во всем же был, по-видимому, виновен пенек, творение рук человеческих. Его срез осы приняли за голую, обнаженную от коры, поверхность.

Не все рогохвосты оказались неудачницами. Многие наметили свой путь к поверхности пенька, выбрались на оголенную сторону древесины, оставив после себя идеально круглые окошечки. Над ними сейчас и вились пчелы, устраивая в ходах свои гнездышки с детками и провизией для них.

Случай с рогохвостами подтверждает столь понравившуюся знаменитому Ж. Фабру, открывшему трафаретность инстинктов и их беспомощность в сложных ситуациях жизненной обстановки. И привожу его с удовольствием, подтверждая наблюдения талантливого натуралиста, в добавление к моим наблюдениям о гораздо большей сложности инстинктивной деятельности насекомых.

В ущелье Бельбулак не пасут домашних животных. Здесь летом косят сено и кроме того — маленький заказник. Поэтому среди зарослей яблонь, урюка и боярышника растут роскошные травы. Местами полянки розовые от цветущей мальвы, сиреневые — от душицы и еще много других цветов. В ущелье царит тишина, прерываемая лишь перезвоном чечевиц. Но если прислушаться, то, оказывается, в воздухе царит звон от великого множества беспрестанно работающих крыльев насекомых. Душицу облюбовало великое множество шмелей. Здесь их царство. Вместе с ними (вот премудрая природа!) летают большие мухи, очень похожие на шмелей. При беглом взгляде сразу не угадаешь обманщицу: такая же большая, мохнатая, с желтыми перевязями на брюшке и гудит крыльями так же. Но в морилке подделка легко обнаруживается. Будто с артиста сняли декоративную одежду: желтая перевязь исчезла, ее вовсе не было, она — оптический обман. Длинные щетинки, покрывающие брюшко, при определенном освещении становятся желтыми, образуя широкую полосу. Немало и диких одиночных пчел. Все они с богатым сбором пыльцы на обножках. На желтых цветах, похожих на миниатюрные подсолнечники, будто в лихорадке трясутся маленькие пчелки мегахилы, собирая пыльцу на брюшко.

Начинает цвести осот, и на нем тоже немало любителей нектара и пыльцы. Пробудились захребетники этого растения, прежде всего мухи-пестрокрылки. Размахивая крыльями, они ползают по цветам, откладывая в них яички. В завязях семян развиваются их личинки. Тут же рядом с ними, тщательно обследуя цветы, трудятся и завзятые враги пестрокрылок, черные, блестящие, с длинным яйцекладом наездники. Милая неосведомленность! И наездники, и пестрокрылки равнодушны друг к другу и не подозревают о ниточке связи, протянувшейся между ними. У ручейка рядом с нашим биваком из зарослей крапивы вдруг прямо кверху полетели один за другим густыми стайками какие-то насекомые. Будто кто-то невидимый выпустил их из долгой неволи на свободу. Оказывается, здесь деятельный муравей черный Лазиус обосновал свое жилище в кучке гравия. Сейчас у него важное событие, выпуск в свет крылатых сестер. Толстенькие черные самочки, поблескивая крыльями, взбираются на верхушки крапивы. На них они нерешительно топчутся с десяток минут, будто в тяжком раздумье о своей дальнейшей судьбе. Наконец следует взлет кверху к синему небу, в неизвестность.

Теперь догадываюсь, почему над ущельем повисла целая эскадрилия стрекоз. Хищницы собрались не случайно, они зачуяли обильную добычу. На желтый тент, растянутый над палаткой, уселось немало разных насекомых. Тут и кобылки, и цикадки, и разные мухи, и несколько слабеньких поденочек. На тент, подобно соколу, налетела оса, бросилась на кобылку, но та успела в сторону прыгнуть, на цикадку — не понравилась, стукнула головой нежную поденочку, помяла ее, пригвоздила к тенту и не взяла. Чем-то оказалась плохой добыча! Подвернулась муха. Схватила ее и умчалась.

Разлетелись крылатые самки муравьев лазиусов, успокоились и муравьи, их выпускавшие, исчезли и стрекозы.

Солнце ушло за горы, легла в ущелье тень, стало прохладнее. Угомонились насекомые, и перестал звенеть воздух от жужжания крыльев. Только тогда возле нашего бивака стало слышно, как ласково и тихо заговорил маленький ручеек.

Прилег в прохладной тени большого ясеня. Легкий ветер приносит то сухой горячий воздух пустыни, то запах приятной влаги реки Чарын и ее старицы, заросшей тростником. Вокруг полыхает ослепительное солнце, такое яркое, что больно смотреть на сверкающие, будто раскаленный металл, холмы пустыни.

Закрыв глаза, прислушиваюсь. Птицы умолкли. Изредка прокукует кукушка. Низкими и тревожными голосами гудят слепни, неуемно и беспрестанно верещат цикады, иногда проносится на звонких крыльях какая-то крупная пчела, прогудит жук, нудно заноет тонким голоском одинокий комар, шуршат крыльями крупные стрекозы. Эта симфония звуков клонит ко сну. Еще слышится будто звон сильно натянутой тонкой струны. Он то усиливается, то затихает, но не прекращается, беспрерывен, совсем близок, где-то рядом, возможно, вначале просто не доходил до сознания, а теперь внезапно объявился. Не могу понять, откуда этот звук. В нем чудится что-то очень знакомое и понятное. Силясь вспомнить, раскрываю глаза. Дремота исчезает. Надо мною летают, совершая замысловатые зигзаги, большие зеленоватые стрекозы, проносится от дерева к дереву, сверкнув на солнце отблеском металла, черно-синяя пчела-ксилокопа, над кустиками терескена взметывается в воздух цикада, вблизи над ровной, лишенной растений площадкой гоняются друг за другом черные осы-аммофилы. Здесь у них брачный ток, им владеют самцы, а самки — редкие гости. И… наконец увидал: высоко над землей у кончика ветки дерева вьются мириады крошечных точек, по всей вероятности ветвистоусые комарики. Они то собьются в комок и станут темным облачком, то растянутся широкой лентой, слегка упадут книзу или взметнутся кверху. Иногда, прорываясь сквозь листву, на рой падает солнечный луч, и вместо темных точек загораются яркие искорки-блестки. От него, от скопления несется непрестанный звук, нежная песенка крохотных крыльев, подобная звону тонкой струны. Это брачное скопление самцов. В него должны влетать самки. Жизнь комариков коротка, и пляска их продолжается всего лишь один-два дня.

Но вот забавно! Возле роя самцов все время крутятся неутомимые стрекозы, описывая круги, лихие повороты и замысловатые пируэты. Неужели они кормятся комариками?

Нет, крохотные комарики не нужны крупным хищницам, ни одна стрекоза не влетает в рой, не нарушает его строя, не прерывает их нежную песенку, и вместе с тем этот рой будто чем-то их привлекает. Они не покидают роя ни на минуту, не нарушая его строя, вертятся возле него, почти рядом с ним все время, отлетая в сторону лишь на мгновение. Рой — будто центр боевых полетов стрекоз, этих воздушных пиратов. Непонятно ведут себя стрекозы. Вижу в этом одну из бесчисленных загадок моих шестиногих приятелей, и на нее сразу же зарождается разгадка маленькой трагедии. Но надо скорее вооружиться биноклем и, соблюдая терпение, много раз проверить разгадку, убедиться в ее правоте.

В бинокле весь мир сосредоточен на маленьком кусочке неба. Все остальное отключено и как бы перестает существовать. Да, я вижу маленьких ветвистоусых комариков, несмотря на буйную пляску каждого пилота, различаю их пышные усы, вижу и большеглазых хищниц-стрекоз. Им не нужны нежные комарики, они жадно хватают кого-то побольше, направляющегося к рою, без пышных усов. Сомнений нет! Разборчивые кулинары охотятся только на самок ветвистоусых комариков, привлекаемых песней самцов. Только они, крупные и мясистые — их лакомая добыча.

Быть может, даже коварные хищницы так бережно относятся к рою ради того, чтобы не рассеять это хрупкое сборище нежных музыкантов. Как бы ни было, рой неприкосновенен, он служит приманкой, возле него — обильное пропитание. И эта охота стрекоз, и песни самцов-неудачников, видимо, имеют давнюю историю и, наверное, в этом тугае повторяются из года в год много столетий.

Спадает жара. Ветер чаще приносит прохладу реки и рощи, а знойный и раскаленный воздух пустыни постепенно уступает прохладе. Смолкают цикады. Неуверенно защелкал соловей, прокричал фазан. Пора трогаться в путь. В последний раз прислушиваюсь к тонкому звону ветвистоусых комариков, и мне чудится в ней жалобная песня тысячи неудачников, бездумно влекущих на верную погибель своих подруг.

Долго я шел по извилистому ущелью, одному из самых больших в горах Богуты. Вокруг — громады черных скал, дикая, без следов человека местность, редкие кустики таволги, караганы и эфедры. Ущелье становится все уже, подъем — все круче. Царит тишина. Иногда налетает ветер, шумит в тростничках, и снова становилось тихо.

Ущелье без воды, без богатой растительности, не стоит терять время на его обследование и лучше возвратиться к биваку. Но за поворотом показалась пещера, небольшая, не более десяти метров. Она слегка поднималась кверху. После яркого солнца в ней темно. Осторожно ползу по острым камням. Неожиданно раздается тонкий нежный звон, потом будто кто-то бросил мне в лицо горсть песку. Еще не привык к темноте и ничего не вижу. Пещера продолжает нежно звенеть. Наконец различаю массу насекомых. При моем появлении они, такие чуткие, всполошились, поднялись в воздух и носятся из стороны в сторону. Взмахиваю сачком и выбираюсь обратно на солнце. На дне сачка копошатся нежные комарики с длинными ветвистыми усиками, «комарики-звонцы», как их называют в народе. Это они меня встретили звоном крыльев. Звонцы не могут жить без воды, их личинки развиваются в реках и озерах, и непонятно, как они, такие нежные и хрупкие, могли оказаться в этой голой каменной пещере, когда вокруг не менее чем за тридцать километров нет ни капли воды. Наверное, ветер занес рой комариков в это ущелье, и они, бедные, спасаясь от гибели, нашли здесь приют, временное пристанище, в котором не так сильно жжет солнце, и не столь губительна сухость воздуха пустыни.

Но почему они меня испугались и, взлетев, стали метаться из стороны в сторону — не знаю.

Сегодня выдался ясный день. Над горами — синее небо, южное солнце нещадно греет, пахнут хвоей разогретые ели, в воздухе повис аромат земляники. После похода по горному ущелью хорошо отдохнуть в тени деревьев возле речки. Она грохочет, пенится, сверкает брызгами, бьется о гранитные валуны и глухо стучит камнями, катящимися в воде. Возле реки свежо, прохладно, будто и нет жаркого солнца и сухого воздуха, который принес сюда из пустыни дневной бриз. Из-за грохота бурлящего потока не слышно пения птиц. Но крики оляпки громче шума реки. Иначе ей нельзя: как перекликаться друг с другом? Вот она, эта загадочная птица, промелькнула над самой водой, уселась на мокрый камень, вздернула кверху коротенький хвостик, ринулась в бурлящий поток, в самый водоворот, пену, бьющуюся о камни, исчезла, будто потонула. На мокром камне, где только что сидела оляпка, появился серенький, в мелких пестринках великовозрастный птенец, покрикивает нетерпеливо, размахивает хвостиком и забавно приседает. Проходит несколько минут, и из пены выскакивает его мать, торопливо сует своему детищу корм, что-то кладет еще рядом и вновь бросается в бурлящий водоворот.

Пока оляпка бегает под водою, птенец неумело прыгает по камням. Ему еще рано следовать примеру родителей. Подводная стихия неведома, страшна, да и, наверное, опасна. На камнях, над самой водой, что-то есть, он находит там свою добычу. Сколько я бродил по горам в поисках интересных насекомых, а заглянуть на речку не удосужился. Теперь, следуя молодой оляпке, спускаюсь к потоку и присматриваюсь к мокрым валунам. В затишье над крошечным заливчиком, куда лишь легкой рябью доносится волнение мчащейся вниз воды, не спеша и вяло реет маленький рой насекомых. Взмах сачком, и я вижу комариков-бабочниц, крупных, с широко распростертыми в стороны крыльями. Они, я знаю, плодятся в земле и к воде не имеют прямого отношения. Любители влаги и прохлады, бабочницы нашли здесь удобное местечко для брачных полетов.

В тени серого камня, в мелких брызгах над самой густой пеной висит в воздухе большой рой насекомых, и каждый пилот мечется из стороны в сторону, падает вниз, взлетает кверху. Как они, такие маленькие и тщедушные, не боятся воды? Наверное, они особенные влаголюбы. Нашли тень и сырость среди облака брызг. Снова взмах сачком, и я ловлю комариков с коротенькими голыми усиками, большеглазых, черных, и на брюшке с белыми полосками. Брюшко комариков особенное. Оно заполнено воздухом, подобно баллончику, чтобы легче парить в воздухе, вроде аэростата, и только по его спинной и брюшной стороне тоненькими ниточками тянутся кишечник, нервный стволик и кровеносный сосуд.

И еще одна совсем неожиданная особенность. Задние ноги комариков на концах сильно вздуты, прозрачные и тоже заполнены воздухом. Впрочем, и в брюшке, и в ногах может быть и не воздух, а какие-либо особенные легкие газы. Видимо, строение комариков подчинено сложным аэродинамическим законам, в которых разобраться под силу только физику.

В сачке шустрые и подвижные комарики быстро замерли: несколько минут пребывания на горячем воздухе для них оказались смертельными. Сколько я не рассматриваю в лупу свою находку, не вижу самок. Может быть, они, как это бывает у насекомых, образующих брачные рои, влетают в него только на короткое мгновение? Надо еще присмотреться. Вот как будто кто-то покрупнее ворвался в общество воздушных кавалеров и с одним из них упал прямо в бурлящий поток. Так вот еще для чего нужны брюшко-аэростатик и поплавки-ноги! Рядом с самцом самке не страшна вода, в ней она не потонет и успеет отложить яички. Хорошо бы посмотреть, как все это происходит. Но среди бушующей воды, вспененной мириадами пузырьков воздуха, ничего не видно. Тогда ищу комариков в мелких заливчиках, где спокойнее вода. И нахожу. Их здесь немало. Многие лежат, распластав в стороны крылышки и, протянув кзади ноги-поплавки, кое-кто из них еще вяло шевелится.

Плавучесть комариков изумительна. Они как пробки выскакивают наверх, сколько их не взбалтывать в баночке с водой. Не тонут они даже в спирту, упрямо всплывая на поверхность.

И все же я нигде не могу найти самок и досадую, что жизнь комариков остается неразгаданной. Увлекся комариками, совсем забыл о молодой оляпке, о том, как она, хотя и неумело, но старательно что-то склевывает с камней. Надо взглянуть, что там. На камнях же почти у самой воды среди всплеска волн вижу целое общество забавных, очень длинноногих комаров, как потом выяснилось, принадлежавших к виду Antocha turkestanica. Они все выстроились головками кверху, кончиками брюшка — книзу к воде, и, строго соблюдая такое положение тела, вышагивают своими длинными ходулями, то боком, то вспять, то наискось, в зависимости от того, кому куда надо. Отчего так? Наверное, потому, что кривые и острые коготки должны быть направлены кверху, к сухой поверхности камня, чтобы покрепче к ней цепляться, сопротивляться воде, обмывающей насекомых.

По кучке сгрудившихся насекомых плеснула крупная волна, весь камень закрыла. Вода схлынула, а комарикам ничего не сделалось, они так и остались, как были, кучками. Я обливаю комариков потоками воды и пеною брызг. Но острые коготки крепко держатся, тело не смачивается, ни одна даже крохотная росинка ни на ком не повисает.

Иногда мне все же удается сбить комариков в воду. Но они легко и непринужденно выскакивают из нее и бегут по воде, как по суше. Им нисколько не мешают мои забавы, они подобно оляпкам приспособились к водной стихии. Но когда я стал осторожно ловить комариков пинцетом, флегматичные длинноножки, зачуяв опасность, будто пробудились, один за другим стали покидать камень. Долго мне пришлось за ними побегать по берегу. Хотелось узнать, какие у комариков личинки, чем они питаются в воде, едят ли что-нибудь сами комарики или их жизнь скоротечна в заботах о продолжении потомства.

На мокрых гранитных валунах у самой воды, рядом с брызгами воды и волнами еще расположились небольшие серые и стройные мухи-плясуньи из рода Klinocera. Они тоже не боятся воды, малоподвижны, спокойны, будто что-то выжидают. И, наверное, еще немало обитателей бурлящего потока находит приют у самой воды. Здесь у них свой собственный мирок, как и у оляпки. Горы с могучими скалами, арчовыми зарослями, густыми травами, разукрашенными цветами, им неведомы и чужды…

На колесах быстро мчащегося автомобиля не различить рисунка протектора. Но если взглянуть на них мельком, коротким мгновением, глаза, как фотоаппарат с моментальной выдержкой, успевают запечатлеть рисунок покрышки. Эту особенность нашего зрения может испытать на себе каждый. Все это вспомнилось на заброшенной дороге среди густых и роскошных трав, разукрашенных разнообразными цветами предгорий. Гляжу на небольшой, но очень густой рой крохотных насекомых, повисший над чистой площадкой. Он не больше кулака взрослого человека, но в нем, наверное, не менее нескольких сотен воздушных пилотов. Они мечутся с невероятной скоростью без остановки, без видимой усталости, все вместе, дружно и согласованно. Полет их — маятникообразные броски, совершаемые с очень большой быстротой. Иногда мне кажется, будто весь рой останавливается в воздухе на какое-то неизмеримо короткое мгновение, ничтожные доли секунды, и тогда он представляется глазу не хаотическим переплетением подвижных линий, а скопищем темных точек. Сомневаясь в том, чтобы рой мог останавливаться на мгновение, вспоминаю про колесо автомашины и рисунок протектора. Хотя, впрочем, быть может, рой по каким-то особенным причинам действительно задерживает полеты. Иногда рой внезапно распадается, исчезает, и я успеваю заметить лишь несколько комариков, усевшихся на кончиках растений близко над землей. Но не надолго. Вскоре над чистой площадкой в воздухе появляется одна-две точки. Они как будто совершают призывной ритуал пляски, колебания их полета из стороны в сторону в несколько раз длиннее. Это зазывалы. Они источают таинственные сигналы, невидимые и неуловимые органами чувств человека. Сигналы разносятся во все стороны, их воспринимают, на их зов со всех сторон спешат единомышленники-танцоры, и воздушная пляска снова начинается в невероятно быстром темпе.

Хочется изловить плясунов, взглянуть на них поближе. Но как это сделать? Если ударить по рою сачком, он, такой маленький, весь окажется в плену, прекратит свое существование, а хрупкие насекомые помнутся. Плясунов в природе не столь много, они редки, и не так уж легко им, маленьким, собраться вместе в этом большом мире трав. Тогда я вспоминаю про эксгаустер, осторожно подношу кончик его трубочки к рою и совершаю короткий вдох. Прием удачен. В резервуаре ловушки около двадцати пленников. Это нежные комарики-галлицы из семейства Lestreminidae с округлыми крылышками, отороченными бахромкой волосков, коротенькими усиками, длинными слабенькими ножками. Все пленники, как и следовало ожидать, самцы. Самки лишь на короткое мгновение влетают в рой. Обществу галлиц, слава богу, не помешал эксгаустер.

Пляска продолжается в прежнем темпе.

Через несколько часов, возвращаясь обратно после похода, застаю точно на том же месте рой неутомимых танцоров. Проходит два дня. Вспоминаю комариков и иду в то же место, где их впервые увидал. Вот и крохотная площадка, свободная от травы и… все тот же мечущийся в пляске рой крошечных насекомых. Гляжу на воздушные пляски малышек и думаю о том, как удивителен мир насекомых, и сколько же мне задал вопросов только один этот крошечный рой!

Почему, например, комарики избрали для воздушных танцев место над голой землей? Ведь обычно брачные пляски насекомые устраивают на значительно большей высоте. Правда, так поступают те, кто роится ночью при полном штиле. Днем же роению может помешать даже слабое дуновение ветерка, а тихое и защищенное от него место находится у самой земли.

Долго ли могут комарики плясать? Такой быстрый темп физической нагрузки требует громадного расхода энергии. Почему комарики привязаны к одному и тому же месту?

Как они ухитряются в воздухе не сталкиваться друг с другом при таком быстром и скученном полете? Какой механизм помогает крошкам плясать в строгом согласии друг с другом? Какое значение имеют заводилы плясок, и почему размах их бросков из стороны в сторону шире? Какие таинственные сигналы посылают галлицы, собирая компанию единомышленников?

Вопросов масса, только как на них ответить!

У нас кончились запасы воды, и к вечеру, покинув Сюгатинскую равнину, мы поехали к горам Турайгыр, рассчитывая в одном из ущелий этого пустынного хребта найти ручеек. Да и порядком надоела голая жаркая пустыня.

Неторная дорога вскоре повела круто кверху в ущелье. Вокруг зазеленела земля, появились кустики таволги, барбариса, кое-где замелькали синие головки дикого лука, и наконец, на полянке среди черных угрюмых скал заблестел крохотный ручеек. Вытянув шеи, с испугом поглядывая на нас, от ручейка кверху в горы помчались горные куропатки кеклики с совсем крошечными кеклятами. Было их что-то очень много, более тридцати.

Остановил машину, переждал, когда все многочисленное семейство перейдет наш путь и скроется в скалах, с уважением поглядывая на многодетную мать. Самочки горной куропатки кладут около десятка яиц, а столь многочисленный выводок у одной матери состоял из сироток, подобранных ею. Защищая потомство, родители нередко бездумно жертвуют собою, отдаваясь хищнику.

Но едва только заглушил мотор машины, выбрав место для бивака, как со всех сторон раздались громкие и пронзительные крики сурков. Здесь, оказывается, обосновалась целая колония этих зверьков, большие холмики из мелкого щебня и земли, выброшенные ретивыми строителями подземных жилищ, всюду виднелись среди зеленой растительности. Кое-где сурки стояли столбиками у входов в свои норки, толстенькие, неповоротливые и внешне очень добродушные, хозяйски покрикивая на нас и в такт крикам, вздрагивая полными животиками.

Сурки меня обрадовали. Наблюдать за ними — большое удовольствие. Радовала и мысль, что еще сохранились такие глухие уголки природы, куда не проникли безжалостные охотники и браконьеры, и где так мирно, не зная тревог, живут эти самые умные из грызунов животные. Сурки легко приручаются в неволе, привязываются к хозяину, ласковы, сообразительны. Их спокойствие, добродушие и, я бы сказал, внутренняя доброжелательность, особенно приятны нам, беспокойным и суетливым жителям города. Кроме того, сурки, обитающие в горах Тянь-Шаня, как я хорошо удостоверился, превосходно заранее угадывают грядущее землетрясение, о чем и описал в своей книге, посвященной этому тревожному явлению. К большому сожалению, несмотря на мои высказывания в печати, на мои предложения прекратить охоту на сурков, не обратили внимания, и теперь их стало очень мало.

Солнце быстро опустилось за горы, и в ущелье легла тень. Я прилег на разостланный на земле брезент. Вскоре надо мною повис рой крохотных мушек. Они, казалось, бестолково кружились над моим лицом, многие уселись на меня, и черные брюки из-за них стали серыми. Я не обратил на них особенного внимания. Вечерами, когда стихает ветер, многие насекомые собираются в брачные скопища, толкутся в воздухе роями, выбирая какое-либо возвышение, ориентир, камень или куст или даже лежащего человека. Служить приметным предметом для тысячи крошечных насекомых мне не доставляло беспокойства. Только почему-то некоторые из них уж слишком назойливо крутились возле лица и стали щекотать кожу. Вскоре я стал ощущать болезненные уколы на руках и на голове. Особенно доставалось ушам. И только тогда догадался, в чем дело: маленькие мушки прилетели не ради брачного роения и не так уж безобидны, как мне вначале показалось. Проверить догадку было нетрудно. Вынул из полевой сумки лупу, взглянув на то место, где ощущался болезненный укол и увидал самого маленького из кровососов мушку-мокреца. Личинки мокрецов тонкие и белые, развиваются в воде, в гниющих растительных остатках, под корою деревьев, в сырой земле. Взрослые мушки питаются кровью животных в том числе, нападая даже и на насекомых. Но каждый вид избирает только определенный круг хозяев. Они очень докучают домашним животным и человеку, и не зря в некоторых местах Европы мокрецов окрестили за их неприятные особенности поведения «летней язвой».

Но удивительное дело! Мокрецы нападали только на меня. Мои спутники, занятые бивачными делами, ничего не замечали. Я быстро поднялся с брезента. Мокрецов не стало. Оказывается, они летали только над самой землей. Сумерки быстро сгущались. Сурки давно исчезли с поверхности земли. В ущелье царила глубокая тишина. И когда мы уселись вокруг тента ужинать, все сразу почувствовали многочисленные укусы летней язвы — маленьких кровососов.

Не в пример своим спутникам, я хорошо переношу укусы комаров и мошек и мало обращаю на них внимания. Не страдаю особенно и от мокрецов. Но почему-то они меня больше обожают, чем кого-либо из находящихся рядом со мною. Странно! Как будто с сурками у меня мало общего. Ни сурчиная полнота, ни медлительность и чрезмерное добродушие мне не свойственны. Изобилие же мокрецов было обязано только суркам. Ни горных баранов, ни горных козлов здесь уже не стало, и мокрецы давно приспособились питаться сурчиной кровью. Быть может, поэтому они вначале медлили, а потом напали только на меня, когда я лежал на земле. Они привыкли не подниматься над землей. Еще они лезли в волосы головы. Волосатая добыча для них была более привычной. Остальные причины предпочтения ко мне, оказываемые крохотными жителями ущелья, таились, по всей вероятности, в каких-то биохимических особенностях моей крови. Как бы там ни было, ущелье, так понравившееся нам сурчиной колонией, оказалось не особенно гостеприимным. Пришлось срочно на ночь натягивать над постелями марлевые полога.

Рано утром, едва заалел восток, один из наиболее ретивых и сварливых сурков долго и громко хрюкал и свистел, очевидно, выражая свое неудовольствие нашему вторжению в тихую жизнь их небольшого общества и желая нам поскорее убраться подальше. Мы вскоре удовлетворили его желание и, поспешно собравшись, не завтракая, отбиваясь от атаки почти неразличимых глазом и осмелевших кровососов, с горящими от их укусов ушами, покинули ущелье. Нет, уж лучше насыщайтесь своими сурками!

Вероятно, мокрецам было кстати наше появление. Для них мы представляли все-таки какое-то разнообразие в меню.

Через несколько лет произошла еще одна, немного забавная встреча с мокрецами в роще разнолистного тополя на правом берегу реки Или близ мрачных гор Катутау. Рощица придавала особенно привлекательный облик пустыне и очень походила на африканские саванны. Я остановил машину возле старого дуплистого дерева. Никто не жил в его пустотелом стволе, и квартира дуплогнездников пустовала. Уж очень много было в этой роще старых тополей. Внимание привлекло одно небольшое дупло. В его входе крутился небольшой рой крошечных насекомых. Кое-кто из них, видимо, утомившись, присаживался на край дупла, но вскоре же принимался снова за воздушную пляску. Кто они были, и что означал их полет небольшим роем?

Поймал несколько участников этой компании, взглянул на них через лупу и узнал мокрецов. Дупло находилось на уровне моей головы. Долго разглядывал пляшущих кровососов, но никто из них не пожелал обратить на меня внимания. Видимо, все они относились к тем, кто привык питаться кровью какого-то жителя, обитающего в дуплах, возможно, скворца. Они здесь носились в рощице, озабоченные семейными делами. Или удода. Только один из маленьких кровососов, как показалось, слегка укусил за ухо.

Наконец мы добрались до самого перевала. Вокруг голые скалы, щебнистые осыпи, низенькая редкая травка у самого снега. Дует холодный ветер, и хотя в тени зябнут руки, и все живое замерло, на солнце тепло, весело скачет малышка-кобылочка и гложет траву, летают черные мухи и еще какие-то насекомые. Последний взгляд назад на далекое изумрудное озеро Иссык-Куль и виднеющийся за ним заснеженный хребет Терскей Алатоо. Утомительный подъем остался позади, впереди внизу ущелье Турайгыр, и за поворотом уже синеет еловый лес. Час спустя мы минуем голые каменистые осыпи, полянки с редкой растительностью, проходим через пышные луга и, наконец, — привал, долгожданный отдых среди высоких стройных елей на обширной поляне, усеянной цветами. Каких только тут нет цветов! Вот желтые маки, родственники красным макам пустыни, синие, как небо, синюхи, нежно-голубые незабудки и многие другие. Жужжат пчелы, мухи носятся друг за другом, стрекочут кобылки, все оживлены, пока светит солнце. В горах очень изменчива погода. Найдет тучка, упадет тень, сразу станет холодно и неуютно, и все насекомые спрячутся.

Лежа на земле, рассматриваю перед собою мир маленьких живых существ. Меж травинок, извиваясь, пробирается сороконожка, ползают крошечные двухвостки, на солнце греется сине-зеленая блошка. Легкое к ней прикосновение кончиком травинки, и сверкающий жучок делает громадный скачок и уносится куда-то далеко. На листике приютилась ярко-красная с синими пятнами бабочка-пестрянка и тихо шевелит черными усиками. Муравей тащит свою добычу, и ему все время мешает другой. А вот маленькая моль странно подергивает ногами и, чувствуется, никак не может раскрыть крылья. Необычное поведение моли привлекает внимание, и тогда сразу открывается удивительное зрелище. На высоком развесистом растении длинными кувшинчиками висят серенькие цветы. Венчик цветов полускрюченный, и каждый лепесток разрезан надвое. Нетрудно догадаться, что цветок сейчас днем свернут и раскроется только ночью для тех насекомых, которые бодрствуют в темноте. Наружу торчат пять тычинок с большими пыльниками. Еще других пять, видимо запасных, скрыты в кувшинчике. Придет время, и они выдвинутся наружу. В кувшинчике скрыт небольшой пестик с тремя нитями-рыльцами. Некоторые цветы на растении уже отцвели, венчики завяли, отлетели пыльники с обеих партий тычинок, уже тронулась в рост завязь с будущими семенами. Другие цветы только подготовились к тому, чтобы раскрыться. Как ловко у них завиты друг за друга лопасти венчика, плотно закрывая от преждевременных посетителей вход в цветок.

Стебель растений тонкий, с узлами, от них отходят узенькие короткие листочки. Он блестит на солнце, и попробуйте к нему прикоснуться! Липкая смола пристанет к пальцам, да так сильно, что не стереть ее сразу и не отмыть. За свой липкий стебель это растение получило название смолевки и относится к роду Смолевок, семейству Гвоздичных. На этот стебель с предательской смолой прилипла не только моль, но и многие другие насекомые. Некоторые из них уже погибли и застыли бесформенными комочками, другие еще бьются в предсмертных судорогах. Иные попали только что и, пытаясь вырвать прилипшую часть тела, безнадежно завязают ногами, крыльями, усиками. Разнообразие жертв на растении большое. Вот наездник ихневмон. Его ноги охватили ствол, склеились прозрачные крылья, поникли усики, силы истощились, жизнь покидает его тело. Изредка он приподнимает кверху красное брюшко. Маленькая поденочка, видимо, недолго сопротивлялась, прильнув к стволу сразу всеми ногами, грудью, брюшком и длинными хвостовыми нитями. Зеленые ее глаза еще не чисты, крылья аккуратно сложены вместе, вся она как живая и будто замерла только на мгновение. Застыл муравей, весь изогнутый с раскрытыми челюстями, будто в страшной хватке с неожиданным врагом. Только одним крылом прикоснулась к стеблю небольшая муха, жалобно поет еще свободным и, болтая ногами в воздухе, ищет опоры. Местами стебель серый от погибших тлей, трипсов, комариков, листоблошек и других мелких насекомых. А сколько здесь мохнатых усиков, чешуек с крыльев и особенно ног — целое кладбище ампутированных конечностей. Все это дань счастливцев крупных насекомых. Они нашли силы вырваться из предательского плена.

Забавное растение-мухолов! Но для чего ему стебель-ловушка? Прилипшие насекомые, конечно, никак не используются растением, и оно из них не высасывает соки, как это делают некоторые насекомоядные растения. Еще раз внимательно рассматриваю цветок. Внизу стебель обычный, нелипкий. Это понятно: на смолу внизу нацепилось бы много листочков и различных соринок, поднимаемых с земли ветром. Свободны от смолы и листья. Нет ее и на цветах. Только один стебель липок, и чем ближе к цветку, тем больше смолы. Странная особенность растения может быть объяснена только одной причиной. В цветы часто забираются мелкие насекомые. Они расхищают нектар, не захватывая слишком крупную для них пыльцу. Особенно вредны ползающие на растениях и среди них муравьи. Они — никуда не годные опылители. Против ползающих насекомых и выработалась способность растения защищать свои цветы липкой смолою.

Но среди множества погибших насекомых истинных виновников неприятной особенности растения — муравьев — почти нет. У них быстро вырабатывается полезный навык, и цветы-насекомоловы быстро становятся известны ближайшему муравейнику. А вот другие насекомые, случайно попадающие на стебель, по существу расплачиваются за этих пройдох и воришек.

В наблюдениях за цветами незаметно проходит конец дня. С наступлением вечера цветы преобразились. Полускрюченные и вялые венчики будто ожили, расправились и засияли звездочками и стали издавать приятный аромат. На следующий день, продолжая спуск, мы всей компанией по моей просьбе щупаем на ходу стебли цветов: не найдутся ли где еще насекомоловы. И когда минуем еловые леса и подходим к выходу из ущелья Турайгыр, встречаем еще одного губителя насекомых. Это дрема ночная, из того же семейства Гвоздичных. Росла она в одиночку, около метра высотой с редкими широкими ланцетовидными листьями. Цветы у дремы — такие же поникшие кувшинчики, только значительно крупнее, а венчик светло-пурпурный. Так же выглядывали наружу тычинки, пестик спрятан внутри, и лепестки глубоко раздвоенные. У этого растения весь стебель и даже чашелистники покрыты обильными коротенькими волосками, между которыми поблескивала липкая смола. И на ней тоже застряло множество разнообразных насекомых.

Не у всех насекомых, оказывается, цветы друзья, есть среди них и коварные враги.

Через много лет узнал, что смолевка, а их известно несколько видов, да и, наверное, дрема ночная, приспособились опыляться только определенными, строго за ними «закрепленными» видами бабочек из рода Dianthoecia. Никто из других не способен проникнуть до нектарников и пестика этого растения. Все другие насекомые — не нужны, они нежелательные гости. Против них и выделяет растение липкую смолу, жестоко расправляясь с неудачниками. Интересно также и то, что, как оказалось, гусеницы одной бабочки из этого рода, кроме того, еще и воспитываются на корнях и стеблях этих растений. Так тесно связали цветы рода Смолевок с бабочкой Диантоэция свою жизнь.

Рано утром, проснувшись, гляжу на стену комнаты: на ней — лучи солнца, пробившиеся сквозь придорожную аллею. Значит, сегодня будет хорошая погода, можно ехать в поле на предгорья. Там недалеко от города есть участки, уцелевшие от выпаса скота.

Предгорья, или как их называют — прилавки, уже начали выгорать, многие растения отцвели, но кое-где еще сохранились цветущие душица, зверобой, синеголовник и татарник. Здесь уютное и издавна облюбованное мною местечко — крутые холмы над глубоким и извилистым оврагом. Здесь изобилие кобылок, кузнечиков, богомолов. Бабочек мало (мало цветов), но зато встречаются ктыри, сверчки и, как обычно, муравьи и богомолы.

Богомолы очень интересны. Прежде всего, они подкупают тем, что очень быстро привыкают к рукам человека, разгуливают по ним, поворачивая во все стороны выразительной и подвижной головой, увенчанной большими глазами, охотно лакомятся поднесенной к ним добычей, какой-либо мухой. Ни кобылки, ни кузнечики никогда себя так не ведут и, оказавшись в руках, всегда стараются спастись бегством. Чем объяснить доверие богомолов к человеку — не знаю. Хочется думать, что эти существа обладают особенными способностями, выделяющими их от других насекомых. Не случайно бытуют и в народе рассказы, как обыкновенного большого богомола Mantis religiosa ласточки приносят к своему гнезду, когда к нему ползет змея, вознамерившаяся полакомиться птенчиками. Богомол острым шипом на передней ноге ударяет по глазу змее и прогоняет ее. Быть может, древнее человечество, отлично знакомое с животным миром, почитало богомолов, благодаря чему и между ними постепенно выработалось доверие. Подобное предположение может показаться фантастикой. Но подобное же дружелюбие к человеку существует у ежей и больших безногих ящериц желтопузиков.

На прилавках, начиная с весны, легко проследить жизнь этих интересных созданий. Их здесь три вида, принадлежащих трем родам Mantis, Iris и Bolivaria. Меня интересует богомол обыкновенный, Mantis religiosa, самый большой и многочисленный. Сейчас к концу лета богомолы сильно подросли, животики у самок полные, вот-вот начнут откладывать свои вычурные коконы.

Пока собирались в путь, приехали на место, солнце поднялось высоко и стало основательно припекать. Быстро устраиваем что-то подобное временному биваку: растягиваем тент, на брезенте, постланном на землю, выкладываем вещи и отправляемся с дочерью Машей в поход по склонам оврага, с большим трудом перебираемся на его противоположный склон, преодолевая на его дне густейшие заросли колючего и ненавистного шиповника, таволги, татарника, конопли и еще каких-то густых и мелких кустарников. Лет тридцать тому назад на прилавках я изредка встречал обитателей степей, редкого и самого большого кузнечика нашей страны — дыбку Sago pedo. Изучена дыбка плохо, самцы ее почти неизвестны, размножение происходит практически без оплодотворения. О нём я не раз рассказывал Маше, и она непременно хочет увидеть это редкое животное, занесенное в Красную книгу, я же не прочь его запечатлеть на цветную пленку.

Мы основательно разогрелись от жары и похода по крутым склонам, солнце греет нещадно, посылая свои горячие лучи с синего неба. Над горами появились облака, они медленно плывут неясной и размытой громадой, но когда от них дождешься тень!

Идем по невысоким, но густым зарослям брунца, ковыля, засохших ляпуль, усеянных колючками. Дочь ушла вперед, я слышу ее крик: наткнулась на «какое-то чудовище».

И надо было произойти такому совпадению: зоркая Маша, к тому же она маленькая, ближе к земле, отвернула, ногою в сторону оказавшийся на ее пути густой кустик брунца и заметила в густом переплетении веточек у самой земли что-то почудившееся «чудовищем». Оно как раз оказалось той самой дыбкой, встретить которую я уже и не надеялся. Почему она забралась в густые заросли, непонятно. Я ожидал ее увидеть на одном из цветков, где она обычно любит подкарауливать свою добычу — насекомых.

Неожиданная находка воодушевляет и радует. Есть с чем возвратиться на бивак. Там в спокойной обстановке и сделаю фотографию этого удивительного насекомого, и Маша на него насмотрится вдоволь.

В то время как мы спешим в обратный путь, тучи сползают с гор. Они какие-то необычные, слишком черные и зловещие. Видимо, быть дождю, и нам следует торопиться. Солнца уже нет. Крупные капли дождя начинают падать на землю. К счастью, мы вовремя поспеваем к машине и, усталые, укладываемся на брезент. Черные тучи закрыли небо, раздается грохот далекого грома. К нам приближается белесая полоса дождя. Но он нам не страшен. Пройдет туча, и снова засияет солнце. Не может быть сейчас, в середине августа, долгого ненастья.

Дождь усиливается, тарахтит о туго натянутый тент. Неожиданно раздается какой-то странный хлопок, второй, третий… Что это такое? С неба, оказывается, падают редкие белые шарики. Вот один полоснул возле моих ног. И — пошло… Хлопки о тент раздаются все чаще и чаще. Вскоре все вокруг пестрит от крупного града.

Такой град я увидел впервые в своей жизни. Каждая градинка немного больше голубиного яйца, шаровидная, чуть приплюснутая, с небольшой ямкой на одной стороне. Опасаясь, чтобы град не разбил лобовое стекло машины, оттягиваю над ним тент. Градовое буйство продолжается минут двадцать, наконец, прекращается, вся земля пестрит белыми шариками. Тент в одном месте провис, с него скатывается около двух ведер града. Вскоре дождь прекращается, черная туча ушла вниз в пустыню, ее путь с предгорий хорошо виден. Где-то там далеко она продолжает осыпать землю ледяными подарками. Каково тем, кто оказался без укрытия, мелким животным, насекомым. Да и крупным животным тоже беда, и человеку — тоже.

Потеплело, посветлело. Собираемся домой, осматриваем вокруг травы. Вот подбитая кобылка, расплющенный богомол. Один, другой, третий… Настоящее избиение богомолов устроил град. Многие из кобылок и богомолов покалечены, есть и мертвые. Больше всего пострадали те, у кого полное брюшко. В среднем на земле каждая градинка лежит друг от друга на расстоянии пяти-семи сантиметров. Досталось от него всему живому!

И тогда мы вспоминаем нашу находку — кобылку дыбку. Не в предчувствии ли града она забралась в густое переплетение стеблей над самой землей? Если бы она оказалась без укрытия, то, такая крупная, погибла.

Все это произошло 19 августа 1988 года в тридцати километрах к западу от города Алма-Ата.

После сухой и жаркой пустыни, пыльной дороги и духоты внезапно открылась обширная впадина, заросшая зеленым лесом, сочным и темным на фоне светлых пустынных гор. Когда же машина спустилась в заросли, сразу стал ощущаться другой мир: прохлада, влажный воздух, густые заросли лоха, лавролистного тополя и… пение птиц.

Мой спутник оставил меня на маленькой лесной полянке у проточки, и сам ушел ночевать на кордон. Вскоре меня окружила необыкновенная чуткая лесная тишина. Одиночество, слабые лесные шорохи, далекий гул бегущей горной речки Чилик создавали особенное настроение обостренного внимания к окружающему. Мое настроение, по-видимому, передалось и собаке. Она поводила ушами, вслушивалась, тянула носом воздух. Ей, наверное, чудилось, что застывший лес окружен множеством зверей и птиц, а их сверкающие глаза уставились на нас со всех сторон.

Вечерело. Я быстро разостлал тент, надул резиновый матрац, расстелил постель, натянул марлевый полог, уложил в порядок вещи и с наслаждением растянулся на постели. После долгого пути так приятен был отдых. Рядом, почти над самой головой и всюду в отдалении распевали соловьи, ворковала малая горлица, над полянкой, шурша крыльями, носились стрекозы. Лежа я вслушивался в симфонию леса. На небе стали загораться звезды. Без десяти минут девять вдали раздались мелодичные крики крошечных сов-сплюшек.

Еще через пять минут затокал козодой, вылетел на охоту и начал бесшумно кружить над полянкой, сверкая белыми пятнами на крыльях. Прошло еще около пяти минут, и вдруг зашуршала трава, потом раздалось жужжание крыльев, и в воздух поднялись хрущи. Грузные и неловкие, они натыкались на полог, падая рядом с постелью. Сразу замолкли сплюшки. Что случилось с этими миниатюрными совками? Разве до песен, когда пришла пора охоты на мясистых и крупных жуков.

Всматриваясь в темнеющее небо и на мелькающих на его фоне крупных жуков, я неожиданно увидел, как за одним из них погналась муха. Потом у другого появилась такая же преследовательница.

Мухи, летающие в глубоких сумерках, меня поразили. «Не может быть такого», — скажут энтомологи. Любители тепла, солнца и света, они тотчас же укладываются спать, как только дневное светило уходит за горизонт, и на землю опускаются сумерки. Другое дело комары!

Неужели это были тахины, специфические враги хрущей! Они откладывают яйца на тело жуков, и прожорливые личинки въедаются в сочные ткани хозяина. Но жуки живут недолго, всего несколько дней, неделю. Дела их коротки. После брачного лета остается только отложить яички — и все. Может быть, личинки соскальзывают с тела жуков в тот момент, когда заботливая мать, зарываясь в землю, принимается откладывать яички? На яичках или личинках хрущей и происходит развитие мух. Быстро выскочил из-под полога. Но как в наступившей темноте различить жуков? Хрущи продолжали жужжать, мух возле них не разглядеть.

В девять часов десять минут смолкло гудение хрущей. Вечерний брачный их лет закончился. Внезапно, будто по уговору, замолчали соловьи. Иногда кто-либо из них, неугомонный, начинал песню, но тотчас же прерывал ее на полустрофе. Затих ветер, воздух потяжелел, стал влажнее, и сразу громко зашумела река. Ночью сквозь сон я слышал, как снова стали перекликаться сплюшки. Иногда из пустыни налетал сухой и жаркий ветер, и тогда стихала река. Во сне мне чудились сумеречные мухи, я бегал за ними по полянке, натыкаясь на кусты и валежины, но мой сачок после каждого взмаха был пуст.

Прошло два года, и я снова повстречался с сумеречной мухой. Это было ранней весной. Пустыня еще желтая, унылая, скучная, настоящая пустынная пустыня. Вечер. Вдали видны суровые горы Калканы, рядом — сухие, пыльные и пухлые солончаки да редкие рощицы каратуранги. Дует холодный ветер. Мои спутники заняты, устанавливают большую палатку, утепленную фланелью, ставят жестяную печку. Я брожу вокруг, осматриваюсь. Рано мы выехали в поездку, жизнь еще не пробудилась, спят насекомые.

По небу протянулись длинные темные и косматые тучи. Они расходятся веером с запада на восток. Что-то будет с погодой! Весна в этом году удивительно запоздалая.

Вечереет. Тучи почернели, на западе над самым горизонтом засверкала яркая полоска. Солнце закатывается за нее, прочерченное двумя черными линиями. Еще больше темнеет. Пора идти в палатку. Из трубы каминка над палаткой уже протянулась приветливая струйка дыма. Неожиданно ветер стихает, и наступает необыкновенная тишина.

Холодно. Зябнут руки. Минус два градуса. И вдруг издалека доносится такая знакомая тихая трель. Силюсь вспомнить. Это поет жаба в небольшом логу с чахлым соленым ручейком. Поет недолго. Неуютно холоднокровной жабе, не пришла еще теплая весна. Или, быть может, все же умеет как-то согреваться, когда холодно.

Из палатки зовут: пора ужинать. В этот момент я слышу над ухом ясное жужжание. Раньше его тоже слышал, да не обратил внимание, думал, чудится. Но жужжание четкое, то справа, то слева. Успел заметить, мелькнула на фоне потухающей зорьки какая-то темная точка. Взмахнул рукой и что-то поймал. Муха! Где это видано, чтобы мухи летали в сумерках, да еще и при такой низкой температуре? Живой комочек бьется в руке, трепещет крыльями. Озябшие пальцы плохо слушаются, муха вырвалась, улетела. Жаль, так и не узнал, кто она такая, зачем возле меня крутилась. Удасться ли когда-нибудь поймать такую сумеречную муху?

Близ села Подгорное горы Киргизского хребта показались нам особенно красивыми. Увидали мы их издалека, и все сразу захотели побывать там, хотя бы вблизи. Громадные сизо-голубые гранитные скалы, почти отвесные, обрывистые, увенчанные сверху белыми полосками ледников, казались загадочными и какими-то нереальными. Внизу расстилались зеленые предгорья и округлые лёссовые холмы, покрытые степными травами. Над горами — густо-синее небо, и на нем едва различимая стая черных птиц завивается штопором все выше и выше. Дорога к горам оказалась плохой. Мелкая светлая пыль неотступно ползла вслед за машиной. Иногда путь преграждали гранитные валуны. Кое-где на холмах проглядывали отвесные глинистые обрывчики, изрешеченные многочисленными норками птиц, зверей и диких пчел. Здесь интересно, есть что посмотреть.

Солнце припекает ласково, не столь жарко, как там, в полыхающей зноем пустыне. Дует чистый прохладный ветерок. Гранитные скалы все ближе и красивей. Вот из-за них показалось яркое белое кучевое облако и украсило синее небо. На лёссовых обрывчиках из нор и глубоких щелей, испуганные нашим появлением, целыми стайками вылетают бабочки-сатиры и, покрутившись, снова прячутся в укрытия. Как-то необычно видеть этих бабочек крупными стайками. Будто птицы.

Я внимательно разглядываю их. У бабочек нет передних ног, они бесследно исчезли, на их месте торчат едва заметные ни к чему не годные придатки. Четырех ног из шести оказалось достаточным. Бабочки озадачили. Странные! Им бы сейчас резвиться на цветах, лакомиться нектаром, а они чего-то испугались и забрались в пыльные темницы. Всюду по обрывам нас встречают потревоженные бабочки, спрятавшиеся в укромных местах. Что бы это могло значить?

— Не предсказывают ли бабочки дождь? — говорю я своим спутникам. — Если размокнет дорога, как мы спустимся на машине вниз? Придется пережидать ненастье.

Мне возражают:

— Эти бабочки — паникерши. Какой может быть дождь, когда стоит такая хорошая погода.

Но белых облаков все больше и больше. Потом выползает огромная туча, за нею тянется мрачная серая громада, синего неба над горами уже нет, вдали сверкнула молния, донеслись раскаты грома: над царством голого гранита и льда шла гроза.

В горах изменчива погода. Найдут тучи, прольются дождем, и снова сияет солнце на синем небе. Так может быть за день несколько раз. Вот и сейчас вдали на западе показался синий просвет. Но все же лучше быть благоразумным и спуститься вниз.

Пока наша машина, раскачиваясь на ухабах, ползет с гор, темная мгла совсем закрыла гранитные горы с ледниками. Вот мы и спустились. Пора приниматься за бивак, готовить ужин, на земле расстилать тент, над ним растягивать полога.

Вечереет. Громким хором запевают сверчки. Ночью нас будят сильные порывы ветра. Молнии освещают холмы. Неожиданно обрушивается ливень. Наспех свернув постели, прячемся в машину и, скрючившись, ожидаем рассвета.

Сколько хлопот принесла нам непогода. Что стоило нам с вечера поставить палатку? И тогда мы вспоминаем бабочек. Никакие они не паникерши, а очень предусмотрительные.

Утром мы радостно встречаем солнце, сушим вещи. Издалека наш бивак представляет собою скопление пестрых пятен: на земле разложены спальные мешки, одеяла, полога, одежда. С наслаждением греясь на солнце, снова вспоминаем наших предсказательниц непогоды. Все же замечательные бабочки! За десять часов они зачуяли приближение дождя и побеспокоились о хорошем от него укрытии.

По небу плывут чудесные пушистые облака, дует прохладный ветерок. Неожиданно на кустике боярышника я вижу компанию больших голубых стрекоз. Они прицепились к ветвям и спят, будто не видят меня. Почему они, всегда такие неутомимые, сейчас не на охоте?

Солнце быстро сушит наши вещи. Становится жарко. На траве под кустом я замечаю спящего аскалафа. Он не желает расставаться со своим убежищем, вял, неподвижен, спокойно позирует перед фотоаппаратом.

Кучевые облака все гуще и гуще. Закрыли солнце. Посерело небо. И опять засверкали молнии, загрохотал гром, и полил дождь. Ненастье продолжалось несколько часов, и мы, опасаясь застрять, спускаемся в низину. Там сухо, жарко, светит солнце. Значит все же и стрекозы, и аскалаф, и уж конечно бабочки-сатиры и, наверное, многие другие насекомые заранее угадали непогоду. Не то, что мы!..

После этого случая мне не раз приходилось наблюдать, как многие бабочки, предчувствуя приближение непогоды, заранее подыскивали для себя укромное укрытие от дождя.

Однажды в ясное теплое утро в горах ущелья Турайгыр Заилийского Алатау возле нашей машины настойчиво крутилась прелестная бабочка перламутровка. Она летала вокруг машины, часто забиралась то на рулевые тяги, то на раму, то еще на другие места, и сидела там, сложив крылья, некоторое время. Потом выбиралась, порхала по цветам, но далеко от нашего бивака не отлучалась и через каждые несколько минут вновь проведывала свое укрытие. Чем понравился ей мой газик, я сперва не мог догадаться. Но вскоре вершины гор заволокло тучами, серые громады опустились книзу, закрыли солнце. После полудня налетел ветер, зашумел лес, и дождь полил, как из ведра. Весь день и ночь мы не могли выбраться из палатки и только утром следующего дня начали сворачивать бивак. Когда заработал мотор, из-под машины выпорхнула наша знакомая красивая перламутровка. Место, выбранное ею для непогоды, наступление которой она заранее почувствовала, оказалось неудачным. Ну, ничего, в лесу немало укромных уголков!..

Нередко бывает так, что проходит много лет, и случай напоминает о давно виденном и забытом. Вот и сейчас произошло такое.

К вечеру мы забрались в небольшое пологое ущелье, намереваясь здесь переночевать. Жаркий день кончился. По небу протянулась серая громада облаков. Какие-то необычные, округлые, расположившиеся тесными рядами, они ползли из-за далеких гор Кетмень, постепенно закрывая кое-где еще оставшиеся участки синего неба. Стали доноситься звуки далекого грома. В другой стороне над Джунгарским Алатау повисли громады застывших кучевых облаков.

— Придется ставить палатки! — со вздохом и сожалением сказал Багдаулет. Ему очень не хотелось приниматься за возню с ними.

— Даже и думать нечего, чтобы спать в пологах! — подтвердила Зоя, третий участник нашей экспедиции.

Я поднимаюсь к небольшому родничку на склоне горы, поросшему со всех сторон широкой зеленой полоской растений, и приглядываюсь к цветущей софоре, солодке, адраспану и шандре. В ущелье временами залетает ветер, прошумит среди зелени у ручейка и затихнет. Похолодало. На веточке солодки вижу большую осу-сфекса. Почти рядом с нею повисла бабочка-голубянка, сложив крылья, прицепилась к стеблю запоздалая боярышница. Иногда прозвонит крыльями пчела-антофора, да пролетит труженик шмель. Еще вижу несколько повисших на цветках хорошо мне знакомых бабочек сатир и сразу вспоминаю поездку в Киргизский Алатау и проливной ночной дождь. Насекомые здесь приготовились ко сну.

— Не стали бы бабочки-сатиры спать на открытом месте, если бы ожидался дождь, — говорю я своим спутникам. — Нет смысла ставить палатки!

— А если ваши бабочки ошибаются? — возражает Зоя.

Но обрадованный Багдаулет уже вбивает два кола для веревок, стелет на землю тент и бросает на него спальные мешки. Когда стемнело, совсем затих ветер, со склона гор раздались трели сверчков трубачиков, темные облака ушли в сторону, и на чистом небе загорелись яркие звезды. Ночь выдалась тихая и безмятежная. И на этот раз бабочки сатиры не ошиблись!

Вчера я колесил по едва заметным дорогам высохших и желтых гор Сюгаты, преодолевая головоломные спуски и подъемы, и ничего не нашел интересного. Выгорели горы, третий год стоит засуха. Потом пересек обширную Сюгатинскую равнину, добрался до подножья гор пустыни Турайгыр. Но и здесь меня ожидало разочарование. Два ущелья, в которых были ранее родники, оказались сухими и горы — тоже опаленные солнцем. Оставалось третье ущелье. Что оно покажет? Больше я не знал мест с водою.

Вот оно, знакомое, с громадными, нависшими над узкой долинкой черными скалами. Начало не предвещало ничего хорошего. Там, где раньше струилась вода, было сухо, на дне бывшего родника белели камешки, трава давно посохла под жарким солнцем и пожелтела. Но чем дальше и выше пробирался на газике, тем все зеленее становилось ущелье, и вот наконец, какая радость, на пути заросли мяты, и с сиреневых ее цветов взлетела целая стайка бабочек-сатиров. Здесь уже влажная почва, значит, вода доходит сюда ночью, когда нет испарения. Еще дальше — зеленее ущелье, гуще травы. Цветущая мята сиреневой полосой вьется по ущелью, с боков ее сопровождает лиловый осот, кое-где желтая пижма, высокий татарник, шары синеголовника. И всюду тучи бабочек. Такого изобилия я никогда не видал. И еще — птицы. Масса птиц! Высоко подняв головки и со страхом поглядывая на машину, бегут по земле горные куропатки, стайками поднимаются полевые воробьи, шумной ватагой проносятся розовые скворцы. Сейчас они молоденькие, серенькие, и слово «розовые» к ним не подходит. С водопоя взлетают стремительные голуби. Не сомневаюсь, что такое множество бабочек не могло здесь вырасти. На каждый квадратный метр зеленой полоски растительности ущелья приходится по меньшей мере по две-три. Их гусеницы объели бы все растения. Между тем никаких повреждений растений нет.

Да сюда, в этот спасительный уголок слетелось, сбежалось, сошлось из соседних ущелий и из гор пустыни немало жителей.

В ущелье легла глубокая тень, хотя всего лишь около четырех часов дня, и вершины противоположного склона золотятся от солнца. Здесь же кончилась жара, и легкий ветер кажется таким прохладным и милым после долгого изнурительного и жаркого дня.

На рассвете вокруг стоянки раздалось множество разных звуков. Кричали кеклики, порхали птицы, со свистом крыльев над пологами пролетели скворцы. Мой спутник фокстерьер нервничал, настойчиво требовал пробуждения и пытался выбраться из-под полога.

Вскоре солнце заглянуло в ущелье, и сразу стало усердно припекать. Отправился бродить по ущелью, сопровождаемый роями взлетающих бабочек, и не переставая удивляться их изобилию. Когда какой-либо вид появляется в массе, осторожность исчезает. Так и здесь, бабочки были не пугливы, смелы, собирай их хотя бы руками. Больше всех было сатиров атеруза. Значительно меньше встречался сатир другой. Выделялись своей окраской редкие бабочки-желтушки. Встречались бабочки-голубянки. Издалека были заметны, благодаря своим крупным размерам, бабочки-махаоны. Несколько раз встретилась бабочка-перламутровка. Один раз пролетела бабочка аполлон. Бабочки белянки держались небольшой обособленной стайкой на лиловых цветах шалфея. Еще на цветах крутились дикие пчелы: крупные синие ксилокопы, большие мегахилы, крошечные галикты. Всюду трудились грузные шмели. Немало летало ос-эвмен, сфексов, аммофил. В траве стрекотали кобылки. Меня радовало это многоликое общество насекомых, давно я не встречал такого их изобилия. И, главное, никаких следов человека! Скотоводы ушли рано весной, и за лето густая трава покрыла истерзанную за зиму землю.

Приглядываюсь к самым многочисленным бабочкам-сатирам и замечаю то, что давно открыл у многих других насекомых. Каждая бабочка, в общем, придерживается определенного участка, и если ее не особенно настойчиво преследовать, далеко не улетит и возвратится обратно. Благодаря такому неписанному правилу, происходит равномерное распределение бабочек по всему ущелью и по всем пригодным для них местам. Конечно, это правило в какой-то мере относительно, но все же существует и помогает поддерживать определенный порядок. Замечаю еще одну особенность поведения сатир. Кое-где они усаживаются на отцветших синеголовниках вместе тесной группой штук по десять. Их хоботки неподвижны. Здесь делать нечего, разве только вот так проводить в бездеятельности время. Понять поведение бабочек трудно. Пытаюсь сфотографировать такую милую компанию. Но куда там! Мои попытки заканчиваются неудачно. Бабочки в обществе, оказывается, зорки и осторожны, не в пример одиночкам.

Еще вижу, что ни одна бабочка не занята исполнением супружеских обязанностей. Массовая численность подавила способность к воспроизведению потомства. Природа обладает способностью автоматически регулировать население вида. Наверное, в этом обществе слетевшихся сюда бабочек, нашедших здесь спасение от голода, в обществе, живущем по принципу пословицы «хотя в тесноте, да не в обиде» установилось еще немало других правил поведения, соответствующих обстановке.

Давно я заметил эту полянку возле горного ручья, большую, ровную, покрытую густой травой, лопухами да редкими кустиками таволги. Здесь когда-то, должно быть, прошел селевой поток и намыл ровную площадку, столь редкую в крутых горах Тянь-Шаня.

Когда вчера задержался в походе и возвращался на бивак с запозданием, издалека полянка показалась необычной. Откуда на растениях столько белых цветов, да и что за цветы? Сегодня утром, хорошо помню, их не было. На полянке оказалось, что дело не в цветах. На растениях всюду сидели неподвижно бабочки-аполлоны. Никогда не видал столько вместе аполлонов.

Большие, белые, с красивыми глазчатыми пятнами, они действительно издали казались цветами.

Солнце давно зашло за горы, в ущелье легла тень, и, как бывает в горах, быстро похолодало. Бабочки вялые и медлительные. Хоть руками собирай. Почему же только здесь много бабочек, и что за необычное сборище!

Наш бивак расположен в глубоком отщелке возле прозрачного горного ручья. Над палатками высятся темные ели, вокруг громоздятся большие камни. Прямо над елями высятся обрывистые скалы, а напротив, по правой стороне ущелья, весь склон покрыт каменистой осыпью. В этом месте солнце нас не балует.

Появится из-за вершины мохнатой сопки поздно утром, а часам к пяти уже исчезнет за горами. Без солнца скучно. Особенно рано утром, когда свежо, со снежных вершин спускается холодный воздух, и после теплого спального мешка дрожь завладевает телом. Солнце же рядом, золотится на каменистой осыпи, играет бликами на серых гранитных валунах, сверкает на листьях рябины. От тепла его лучей с мокрых камней и росистой травы поднимается легкий пар и милые зверьки-пищухи, обрадовавшись, затевают веселые перебежки. В такое время, кому не терпится, перебирается через ручей и карабкается по крутому склону по шатким камням осыпи кверху, к теплу и солнцу. Вечером после ужина можно подбросить в еще не погасший костер сушняку и посидеть возле приветливого огонька. К тому же вечером не так холодно и сыро. Только не сегодня, после дождя. Не спуститься ли на полянку, где еще светит солнце, и золотятся осинки?

Через пять минут ходьбы от бивака до полянки как будто попадаешь в другой мир. Здесь и тепло, и радостно. Солнцу далеко до склонов ущелья, оно греет, как днем. Жаль, что мы сразу не догадались здесь провожать день! И еще новость. Всюду порхают аполлоны, со всех сторон подлетают другие. Бабочки, оказывается, тоже спешат на приветливую солнечную полянку.

Незаметно летит время. На приветливую полянку падает тень, сразу становится прохладно, белые аполлоны рассаживаются на травы и тихо замирают. Вот почему полянка мне показалась покрытой белыми цветами!

Теперь буду каждый вечер приходить на это место и вместе с бабочками-аполлонами провожать солнце.

Иногда, опустив голову, бродишь часами по пустыне или в горах, всматриваясь в окружающий мир маленьких существ, и видишь все знакомое и много раз встречавшееся. И все же вдруг глаза улавливают что-нибудь необычное.

Вот и сейчас по камню тянется, сверкая глянцем, тонкая извилистая полоска. Она переходит на былинку, поднимается по ней, опускается вниз на землю и теряется среди зарослей трав. Впрочем, в находке нет ничего удивительного. Здесь проползла улитка, оставив на своем пути дорожку из высохшей прозрачной слизи.

Я хорошо знаю эту светлую с коричневой полоской улитку. Она самая распространенная в Семиречье. Сейчас, когда миновала весна, наступило жаркое лето, и стала сохнуть трава, улитка собралась спать. Выбрать место для долгого сна на все жаркое лето не столь просто. Для этого нужна особенная постель: или камень с ровной площадкой, нависающий под углом в 45 градусов, или стволик кустика, или, на худой конец, листик растения. Как определяет угол наклона улитка, сказать трудно, но некоторые камни находятся в большом почете и все усеяны плотно прикрепившимися засонями. Вначале мне казалось загадочной способность этих вялых и глупых тихонь определять угол наклона. Потом постепенно маленький секрет их поведения раскрылся сам собою. Оказалось, что отверстие раковины улитки, или как его еще называют ученые, «устье», скошено к оси спирального завитка также под углом в 45 градусов. Улитка же непременно должна спать в строго вертикальном положении своего домика, кверху устьем, а для этого надо прикрепиться к поверхности, наклоненной тоже под этим же углом. Два угла, сложенные вместе, составляют прямой угол.

— Для чего улитке надо засыпать в таком положении? — спрашивал я своих спутников по путешествиям или прогулкам в поле, пытаясь разбудить их любознательность.

— Как для чего? — удивлялись моему вопросу. — Просто так удобнее, таков обычай улиткового племени. Некоторые из людей, например, любят спать на правом боку, другие на спине или на животе…

— Все это верно, — возражал я, — но удобство существует не просто само по себе, а чем-то вызвано.

Отвечая так, я обычно старался продолжить разговор. В природе вокруг нас так много непонятного и неразведанного, и разве не интересно находить ответы на загадки? В чем же дело в данном случае, мне удалось узнать довольно легко. Засыпая, улитки прикрепляют себя к опоре прочным белым цементом. Он держит домик на весу и, кроме того, предохраняет его владельца, обладающего нежным и влажным тельцем, от высыхания. Прикрепившись к камню, улитка выделяет тягучую прозрачную слизь, и она, занимая горизонтальное положение, прикрывает конец тела равномерным слоем, предохраняющим от высыхания. Может быть, еще эта слизь защищает улитку от проникновения в тело болезнетворных грибков и микробов.

Но другой секрет их жизни беспокоит меня своей неразгаданностью много лет. Ранней весной, когда земля еще не покрылась травой или в местах, где весенние пожары обнажили землю, покрыв ее черным пеплом, в глаза невольно бросаются густые скопления пустых и выбеленных солнцем, дождями и временем ракушек улиток. Они будто кладбища, уставленные сверкающими белизной крестами, невольно обращают на себя внимание. Большей частью такие кладбища располагаются на чистых площадках. Как и почему они образуются?

Некоторые животные, заболев или состарившись, перед смертью уходят умирать в строго определенные места. Так, например, в Казахстане есть урочища, усеянные черепами горных баранов архаров и не потому, что их здесь постигла гибель от стихийных бедствий. Животные приходили сюда умирать веками. Возможно, эта удивительная черта поведения архаров таит в себе какую-то органически целесообразную реакцию. Заболевшее животное должно удалиться в определенное место, изолировать себя, чтобы не заразить своих сородичей и оставить местность, в которой обитают они, чистой. Есть, говорят, в Африке кладбище слонов. Но медлительные и примитивные улитки — не чета красавцам архарам или умницам слонам. Загадка кладбищ улиток оставалась долгие годы нераскрытой и каждую весну, пока земля не покрывалась зеленой травой, всегда о себе напоминала.

В Большом Алма-атинском ущелье я очень люблю заброшенную дорогу, поднимающуюся серпантином по крутому склону на самую вершинку горы. Безлюдная и почти непроходимая для автомашин, она очень удобна для экскурсий. Здесь, на виду у потонувшего в дыму города, на влажной, смоченной дождем земле, можно увидеть следы барсука, косули или даже оленя и уж, конечно, повстречаться со множеством разнообразных насекомых. К тому же на дороге, свободной от растительности, хорошо видно. Вот и сегодня кажется странным, что на ней в нескольких местах скопилось необычно много улиток. Они неподвижны, замерли. Я трогаю посохом одну, другую. Улитки падают на бок. Они мертвы. В их гибели таится что-то интересное, и я, сняв с себя полевую сумку и фотоаппарат, присаживаюсь на корточки. Улитки перед гибелью, как и полагалось перед сном, прикрепились к земле. Многих опрокинули жуки мертвоеды. Они старательно выедают сочную ткань. Жукам помогают шустрые рыжие лесные муравьи Formica truncicola. Чувствуется, что для тех и других добыча привычная. Шустрые муравьи, размахивая усиками, крутятся возле тех улиток, которые еще не опрокинуты на бок, чувствуют поживу, но подступиться к ней не могут. Еще бы! Каждый известковый домик подобен большой консервной банке с отличным провиантом. Разведали поживу и маленькие муравьи тапиномы, заметались, провели дорожку и помчались по ней в обоих направлениях, от гнезда к улитке, от улитки к гнезду. Другие мелкие муравьи тетрамориумы, спокойные и медлительные, закрыли улитку копошащейся массой.

Поднимаю с земли одну за другой улиток и рассматриваю их в лупу. Будто в них нет ничего особенного. Но потом в тягучей слизи вижу несколько личинок мух. Они, слегка извиваясь, буравят острыми головками мускулатуру ноги улитки, протискиваются в ее тело. Теперь я знаю, на кого обратить внимание, и собираю в мешочек тех улиток, которыми еще не успели поживиться мертвоеды и муравьи.

В одном месте дорога проходит под небольшим, но крутым и голым откосом. Здесь на ней особенно много больных и погибающих улиток. Будто кто-то умышленно собрал их сюда.

— Какая трагедия. Больные улитки бросаются с обрыва, кончая жизнь массовым самоубийством! — фантазирует мой случайный по прогулке спутник.

Но дело здесь, конечно, не в этом. Выбираясь из зарослей травы, из тени, в поисках чистого и освещенного солнцем места и, попав на крутой откос, обессилевшие улитки скатываются на дорогу.

Дома мой богатый улов сложен в стеклянные банки и помещен на окно. Днем банки щедро обогревает солнце. Оно, наверное, необходимо, если улитки выползли из зарослей на открытую дорогу. Иногда прохожие бросают удивленный взгляд на окно: что находится в банках, ни цветок, ни вода с рыбками!

Проходит неделя. Возвращаясь из командировки, спешу посмотреть банки с улитками. И какая радость! В ней ползает, бьется о стеклянные стенки в попытках вызволения из плена, целая стайка мух. Низким басом гудят большие серые с полосатой грудью мухи-саркофаги, деликатно попискивают саркофаги поменьше ростом и другой расцветки, молча шныряют мушки эфедрины. Они самые интересные, глубоко черные, а крылья так тесно уложены на спинке, что их не видно. Я сразу узнал этих мушек. Когда-то очень давно изображение их мне встретилось в одной зарубежной книжке по энтомологии. Это она, заклятый враг улиток, первая кладет в них яички. Личинки этой мушки, развиваясь в теле улитки, каким-то образом извращают поведение обреченной на гибель хозяйки и та, вместо того, чтобы найти для себя удобное место для летнего сна под камнем, выползает на чистые, прогреваемые солнцем места и прикрепляется к земле не как полагается, а устьем книзу только ради удобства потомства своего злейшего врага: напитавшимся личинкам надо обязательно уйти в почву и там превратиться в подобие куколки. Вот и открылась загадка кладбищ улиток. Мне могут не поверить, что паразит, обитающий в теле хозяина, может извращать его поведение на свою пользу. Но таких примеров немало. Возбудитель гриппа заставляют заболевших этой инфекции чихать ради распространения и заражения других. Собака, больная бешенством, начинает бросаться и кусать всех встречных, тоже на благо своему врагу. Рыжий лесной муравей Formica rufa в Сибири, изучению которого я посвятил несколько лет, заболев грибковой инфекцией, отчетливо изменяет сложное поведение только на пользу своему врагу…

Мухи-саркофаги — спутницы маленькой черной мушки. Они подбрасывают свои яички позже, когда улитка уже обречена.

Улитка с каемочкой на ракушке — злейший враг животноводства. В ее теле развиваются на промежуточной стадии глисты ланцетовидной двуустки и эритремы. От этих паразитов сильно страдают домашние травоядные животные. Больные улитки заражают траву этими глистами.

Маленькая мушка-эфедрина ранее не была известна в нашей стране (имеется в виду СНГ), и мне привелось первым с нею познакомиться. Она — неукоснимый враг и истребитель улиток. Но сколько и у нее недругов: мухи-саркофаги, муравьи, жуки-мертвоеды. Все они поедают столь легкую для них добычу — зараженных личинками мух улиток. Святое место не бывает пусто.

История с вечерними плясками маленькая, и воспоминание о ней связано с сильной грозой в урочище Карой.

Со стоянки у речушки Курты мы снялись под вечер. Днем ехать было невозможно: царила особенно душная и жаркая погода. Пока выбирались на обширное плоскогорье Карой, поросшее серой полынью, наступили сумерки. Мы съехали с дороги, и через четверть километра пути по слегка всхолмленной пустыне перед нами открылся глубокий, угрюмый и скалистый каньон. Глубоко на его дне виднелась светлая полоска реки Или. Едва мы стали готовиться к ночлегу, как на горизонте появилась неясная черная громада и медленно поползла к нам, постепенно занимая все небо. Стояла удивительная тишина, которую можно застать только в пустыне. Не было слышно ни квохтания обычных здесь горных курочек, ни звона камней под копытами горных козлов, ни свиста крыльев скальных голубей. Даже сверчки, эти неугомонные ночные музыканты пустыни, молчали в этот вечер, и почему-то среди них не нашлось ни одного смельчака, который бы нарушил молчание. Все замерло.

Черные тучи еще больше выросли, поползли быстрее и стали озаряться отблесками молний. Дождь летом в пустыне явление редкое. Чаше всего это так называемый «сухой дождь», когда тучи проливают воду, но ее капли не долетают до земли, испаряясь в сухом воздухе. Поэтому мы стали готовиться к ночлегу как обычно, расстелив тент на земле и натянув марлевые полога, чтобы предохранить себя от случайного заползания в постели кочующих ночью скорпионов.

Странными казались эти тихие сумерки. Я спустился немного вниз к скалистому каньону и внимательно осмотрелся вокруг, пытаясь уловить признаки вечерней жизни. Но угрюмое молчание будто властвовало над природой. Только где-то недалеко раздавался тонкий нежный звон. Он то затихал, то усиливался. Может быть, в такой глубокой тишине, когда слышен стук сердца в груди, биение крови в висках и легкий шорох одежды, тонкий звон был просто звуковой галлюцинацией. Но тихий звук всегда находился со мною рядом, и вот тут внезапно объявился в этом удивительном молчании природы. Звон как будто стал громче, сперва был слышен с одной стороны моей головы, потом перебежал на другую. Не летают ли около меня какие-нибудь насекомые? Но никого рядом не видно. Тогда я присел на землю, потом прилег и стал напряженно оглядываться. На светлой западной половине неба ничего не видно. На восточной половине в той стороне, где громоздились черные тучи, слишком темно. Впрочем, что-то там будто мелькало перед глазами маленькими черными точками. Так вот откуда этот нежный звон! Маленькие комарики собрались роем и толклись в воздухе рядом с моей головой.

Способность маленьких насекомых собираться роями мне всегда казалась загадочнейшим явлением. Как они, малышки, находят друг друга в большой и часто такой неласковой пустыне, с помощью каких органов чувств могли образовывать рои? Подчас насекомые-малютки бывают редки и все же вот так собираются роями. По всей вероятности существует в природе телепатия, столь загадочная и необъяснимая физиками.

Я встал. И рой комариков за мною поднялся. Я сел, почти упал на землю. И комарики тоже взметнулись книзу. Тогда я пробежал десяток метров. И рой комариков, не отставая, пролетел за мною. Несколько ударов ладонями по рою, и в сильную лупу я вижу полураздавленных насекомых, маленьких с желтым тельцем, усеянным пушистыми волосками и большими роскошными усами. Это были ветвистоусые комарики, почти все самцы. Собравшись роем, они приплясывали из стороны в сторону, одновременно затянув едва слышную нежную песенку крыльев. На звуки этой песенки к рою должны были прилетать самки с обычными тонкими усиками.

Ветвистоусые комарики всегда собираются роем и толкутся в воздухе. Чаще всего пляски комариков происходят вечером. Неподвижный вечерний воздух — излюбленная обстановка для роения. Во время ветра плясок не бывает, и комарики сидят на земле, забившись в укромные уголки.

Полное затишье в пустыне бывает редко, и когда дует слабый ветер, комарики ухитряются плясать с подветренной стороны какого-либо возвышающегося предмета, укрытия, у вершины куста, около столба, кучки камней и даже возле человека. Здесь образуется завихрение, в нем легче летать роем. Вот почему рой комариков собрался около меня и затеял свою брачную пляску.

Но зачем я понадобился комарикам? Ведь стояло полное затишье! По-видимому, несмотря на кажущуюся неподвижность воздуха, все же происходил его плавный поток, он шел с запада на восток в сторону темных туч, озарявшихся молниями, так как комарики, как я ни крутился, держались только с темной восточной стороны.

Брачные рои образуют многие другие насекомые. В урочище Каракульдек около маленькой речушки, протекавшей в саксаульниках, я видел рои маленьких поденочек и вначале тоже их принял за ветвистоусых комариков. А на берегу небольшого озерка в песках близ Сырдарьи в пустыне Дарьялык ко мне прицепился большущий рой поденок и никак не желал со мною расставаться. Помню, тогда я пришел на бивак, весь покрытый светлокрылыми поденочками, будто обсыпанный снегом. Начало быстро смеркаться. Темные тучи заняли значительную часть неба, а вспышки молнии стали озарять глубокий скалистый каньон. Со мною не было ни сачка, ни морилки, ни пробирочек со спиртом. Все находилось в машине в полевой сумке. Не хотелось упустить ветвистоусых комариков, чтобы потом узнать к какому они принадлежат виду. Тогда медленно и постепенно я выбрался наверх и за мною полетел послушный рой, кружась возле головы и напевая тонкими голосами свою песенку. Так мы вместе и добрались до бивака. Из-за нескольких взмахов сачком рой расстроился, напуганные комарики разлетелись во все стороны, но вскоре собрались снова и зазвенели возле машины. Только теперь пляска продолжалась недолго. Раздался отдаленный шум, налетел вихрь, и мимо нас понеслась пыль, и мелкие камешки защелкали по облицовке легковушки. С растянутого тента сорвалось подхваченное ветром полотенце и замелькало в сумерках, как белая птица, понеслось в глубокий черный каньон. Кое-как мы успели свернуть все вещи в тент и затолкнуть их в машину.

В полной темноте сверкали ослепительно яркие молнии, грохотал гром, маленькая машина вздрагивала от ветра и, казалось, все время кренилась в сторону обрыва. Потом стали падать редкие и крупные капли дождя, те капли, которые долетели до земли, не успев высохнуть в воздухе пустыни. Буря продолжалась почти час. Наконец на черном небе появились просветы с звездами, черные облака ушли к горизонту, и вскоре все затихло, успокоилось.

Рядом с машиной пролетел козодой, в скалах закричал филин, запели сверчки. Но тонкого звона комариков уже не было слышно. Ветер, наверное, разметал их по пустыне. До следующего вечера они пробудут по укромным местам, а потом снова соберутся роем и запоют свою веселую песенку. Мне жаль комариков. Не сумели они угадать приближение ненастья. Нелегко им будет собраться вместе…

Едва покинул берег озера Балхаш и зашел в барханы, как меня обдало жаром: так сильно раскалились пески. Скоро и ноги стало жечь через подошвы ботинок. В барханах интересно. Песок весь исписан следами ящериц — ушастых круглоголовок, кое-где видны норки, и из них выглядывают их головки. Некоторые круглоголовки выскакивают из-под ног, разыгрывая уморительные движения своими хвостиками, закручивая их колечком.

На голом песке валяются мертвые кобылки-прусы. Неужели, случайно залетев на барханы, погибли от высокой температуры? Почти возле каждой такой кобылки виднеются следы круглоголовок. Подбежит ящерица к кобылке, покрутится и оставит мертвую добычу. Видимо, невкусна, раз погибла на песке. Зато кобылочка-песчаночка как всегда оживлена и подвижна.

Пробежал муравей песчаный бегунок, что-то поволок в челюстях. За ним поспешил другой такой же.

Меня занимает тень на песке от какого-то низко летающего насекомого. На светлом песке она, темная, заметна издалека, но хозяина ее не видно. По всей вероятности, он такой же светлый как песок, незаметный. Хочется узнать, кому принадлежит тень, что за насекомое, от которого она падает. Но его никак не разглядеть. Колдовство какое-то! И летает оно не зря, видимо ищет себе пару, все время крутиться над землей. Тогда я рассчитываю, с какой примерно стороны и в каком направлении от тени должен находиться незнакомец. Иногда мне удается заметить в воздухе светлую точку, но уследить за ней очень трудно, она легко теряется из глаз. И так несколько раз.

Охота за невидимкой продолжается, но я не сдаюсь: интересно повидать этого жителя песчаной пустыни.

Наконец — удача, поймал! Осторожно вытаскиваю из сачка, кладу в стеклянную баночку. Передо мною какой-то необычный комарик, совсем светлый, белесоватый, и крылья его не прозрачные, как у всех двукрылых, а почти белые, матовые. Казалось, чем плохи прозрачные крылья, и все же они могут выдать отблеском света. Усики комарика и ноги, коротенькие, в крошечных члениках, тоже белые. Только одни глаза как два черных уголька. Настоящее творение пустыни!

Не встречал я прежде такого комарика-невидимку, не знаю, кто он такой и не уверен, смогут ли мне специалисты по двукрылым его назвать. В мире еще много неизвестных для науки насекомых. Особенно живущих в пустыне.

Проезжая Боомское ущелье по дороге из города Бишкек к озеру Иссык-Куль, всегда заглядываю в ущелье Капкак. Между округлыми, но крутыми холмами, покрытыми щебнем, течет шумный ручей, окаймленный ивами. Склоны холмов поросли низенькими колючими кустиками караганы. Книзу ущелье расширяется, сбоку появляются причудливо изрезанные дождевыми потоками красные и желтые глиняные горы. Еще дальше зияет узкий скалистый проход, в нем бьется о камни и переливается небольшими водопадами ручей. Вокруг видны скалистые обрывы и обвалы больших черных камней. Здесь по откосам квохчут горные куропатки, на скале гнездится громадный бородач, а по самым вершинам гор бродят горные козлы и, завидев человека, застывают каменными изваяниями. Всего лишь несколько сотен метров в сторону от шоссейной дороги, и такой замечательный уголок дикой природы!

Ущелье Капкак как родной дом. В нем все знакомо. Это правдивое описание природы ущелья относится к пятидесятым годам двадцатого века. Недавно я посетил его и не узнал, до того оно изменилось и стало опустошенным из-за засушливости климата и неумеренного перевыпаса домашних животных. Но в этот раз ущелье стало неузнаваемым. Темные склоны гор стали яркими, лимонно-желтыми. Оказывается, в этом году обильно зацвела карагана. Какая же нужна армия насекомых, чтобы опылить такую массу цветов!

Карагана — маленькая акация, и цветки ее такие же, как и у остальных представителей семейства бобовых: кверху поднят широкий «парус», под ним — узенькая «лодочка», сбоку ее плотно прикрывают «весла». Цветки караганы хорошо защищают нектар и пыльники от непрошеных посетителей. Их здесь немало, желающих полакомиться сокровищами, прикрытыми лепестками! Вот грузные, металлического оттенка жуки-бронзовки. Они жадно объедают нежные желтые лепестки. От них не отстают вялые и медлительные жуки-нарывники с красными надкрыльями, испещренными черными пятнами и полосками. Над цветками вьются и кружатся зеленые мухи и большие волосатые мухи-тахины. Через отверстие, проделанные жуками, они пытаются проникнуть к основанию цветка в кладовую сладкого нектара. Прилетают и другие разнообразные насекомые. Мало только тех, для кого предназначен цветок, настоящих опылителей, диких пчел и шмелей. Очевидно, они затерялись среди неожиданного изобилия цветков караганы.

Но вот по кустарнику деловито снует серенькая мохнатая пчелка. Она садится сверху на лодочку, смело шагает к основанию цветка и просовывает в узкую щель между лодочкой и парусом длинный хоботок. Небольшое усилие, приложенное пчелкой, и весла вздрагивают, отскакивают вниз и в стороны. Всколыхнулась и лодочка, отогнулась книзу, освободила пестик и пыльники. Вход к нектару открылся. Пчелка пьет сладкий сок, цепляет на свою мохнатую шубку желтую пыльцу, и, минуя цветки открытые и погрызанные, мчится открывать новую кладовую, щедро роняя с себя пыльцу на другие растения.

Вскоре у открытого пчелкой цветка поблекнут, завянут и опадут нежные парус, лодочка и весла, а на месте цветка вырастет длинный стручок с бобиками. Но не все цветки дают плоды. Многие из них, не дождавшись своей пчелки или поврежденные насекомыми-грабителями, опадут на землю, не дав урожая.

Если хорошо приглядеться, то можно увидеть цветы караганы, украшенные ярко-красными полосками. Отчего такая необычная особенность? Пришлось немало повозиться, чтобы узнать, в чем дело.

Тихим ранним утром, когда воздух еще неподвижен, с цветка на цветок перелетают маленькие комарики. У них нежные тонкие крылышки, отливающие цветами радуги, длинные вибрирующие усики в мутовках длинных щетинок, желтое брюшко с длинным яйцекладом. Это галлицы. Они очень спешат. Жизнь коротка, и нужно успеть отложить в цветки яички. Комарикам не нужны цветки раскрытые или покалеченные. Их привлекают только те, которые недавно расцвели и еще не тронуты пчелками. Они пролетают мимо цветков, чьи лодочки украшены красными полосками или, едва присев на одну-две секунды, летят дальше. Впрочем, цветки, помеченные красными полосками, не трогают и пчелки. И тем и другим нужны цветки только чисто желтые, без этого необычного украшения. На таких цветках комарики засовывают свой длинный яйцеклад под парус и долго откладывают маленькие яички.

Почему же цветы с красными полосками не нужны ни пчелкам, ни галлицам? Цветки с полосками, оказывается, не могут открываться. Они заселены маленькими светло-желтыми личинками галлиц. А красные полоски на цветах — своего рода вывеска. Она гласит, что цветок уже занят галлицами, пчелкам открывать его нельзя, шарниры весел не действуют, нектар к тому же исчез. Красные полоски полезны и для галлиц, предупреждают их, что цветок уже занят, и в нем уже поселились личинки.

Галлицы с цветков караганы оказались новым для науки видом. Впоследствии я их описал и дал им название Contarina caraganica.

На этом можно было бы и закончить рассказ о вывеске галлиц, если бы не еще одно интересное обстоятельство. Многие цветки с красными полосками оказывались разорванными и без личинок галлиц. Кто-то явно охотился за ними. И этот кто-то оказался маленькой юркой серенькой птичкой — пеночкой. Очень подвижные пеночки обследовали кустик за кустиком и по красным полоскам находили цветы с добычей. Вывеска галлицы, предупреждая комариков и пчел о том, что цветок занят, выдавала личинок своему врагу — юркой пеночке. Так столь замечательное приспособление оказалось с изъяном. Что поделаешь! Ничто в жизни не обладает полным совершенством.

Верблюжья колючка широко распространена в пустынях Средней Азии. Чаще всего она растет в поймах рек, где недалеки подземные воды. Это маленький кустарничек высотой около полуметра с мелкими, сильно разветвленными колючими веточками. Листья у верблюжьей колючки, как и у большинства растений пустыни, немногочисленны, колючки тонкие, некрепкие, но очень острые и легко проникают через одежду. Растение относится к семейству мотыльковых и в некотором отношении является родственником фасоли, сои, люцерны и клевера. Как и все представители этого семейства, верблюжья колючка очень питательна, но едят ее только верблюды, которым колючки нипочем, за что и получила такое название. Цветет она обильно, бледно-розовые цветы испускают слабый аромат. Около цветущих растений всегда крутится много разных насекомых. Одно из них и заставило меня присмотреться к этому растению.

В конце июля, почти в разгар лета, жарким днем мы ехали по пыльной дороге. Кругом расстилалась серополынная пустыня, ровная до самого горизонта. В машине было нетерпимо душно, несмотря на то, что лобовое стекло мы сняли вместе с рамой. Слева протекала одна из крупнейших рек пустыни Сыр-Дарья. Мы то и дело смотрели в бинокль, надеясь ее увидеть, но от раскаленной земли воздух так сильно струился, что все было заполнено озерами-миражами. Иногда над дрожащим горизонтом появлялись искаженные очертания какого-нибудь далекого бугра, полуразваленного мавзолея или просто чего-то непонятного. Постепенно пейзаж менялся, и ровная серополынная пустыня уступала место небольшим холмам с редкими кустиками боялыша и еще каких-то растений. Вдруг над горизонтом показалась оранжево-желтая полоса, яркая, как раскаленный металл. В струйках горячего воздуха она колыхалась и все время меняла очертания. Томительное однообразие пустыни и удушающая жара действовали угнетающе. Поэтому, увидев оранжевую полосу, мы решили свернуть с дороги. Может быть, там окажется вода или хотя бы кусочек спасительной тени.

При нашем приближении оранжевая полоса стала опускаться к горизонту и, наконец, слилась с ним. Это оказался мертвый город, остатки средневековой крепости. Высокие, источенные дождями глиняные стены ограничивали четырехугольную площадь длиной около полукилометра. По углам крепости располагались полуразвалившиеся башни с бойницами. На площади внутри городища было пусто, и только неясные холмы говорили о давно разрушенных строениях. Здесь особенно сильно чувствовалась тишина. Хлопание крыльев потревоженных голубей и сизоворонок, гнездившихся в щелях глинобитных стен, казалось почти оглушающим.

Пробираясь к мертвому городу и изрядно исцарапавшись о тонкие и острые иглы верблюжьей колючки, я случайно заметил на ее листочках какие-то вздутия розоватого цвета. Это оказались галлы. Меня они заинтересовали, захотелось узнать, кто в них обитает. Походная лупа, препаровальные иглы — все это было при себе в полевой сумке.

Галлы оказались своеобразными. Листик растения немного утолщен, края его загнуты вдоль и кверху и плотно подогнаны друг к другу. Между краями образовался прочный шов, разорвать его можно было только с некоторым усилием. В таком виде листья скорее напоминали бобик с продольной полостью внутри. Стенки этой полости гладкие и слегка влажные. В галле оказались мелкие, длиной не более двух миллиметров подвижные белые личинки. У них не было ни ног, ни глаз, ни заметной головы. Неясные отросточки на месте ротовых придатков да темная хитиновая полоска на груди выдавали личинку комарика-галлицы. Очевидно, галлица откладывала яички на лист. Личинки выделяли особые вещества, они искажали его рост, заставляли складываться вдоль, срастаться краями, образуя домик-галл.

Раздражая внутренние стенки галла, личинки вызывали выделение питательной жидкости, которую и поглощали. Сколько надо было времени, чтобы заставить растение служить себе.

Личинки оказались очень чувствительными к сухому воздуху и, вынутые из галла, быстро погибали.

Все обрадовались тому, что свернули с дороги. В тени высоких стен переждали жару, нагляделись на мертвый город, а я набрал полный полотняный мешочек галлов. Судя по размерам личинок, по оформившемуся и чуть розовому галлу, можно было надеяться, что скоро произойдет окукливание личинок и возможно, сразу же за ним и вылет комариков. Но могло случиться и по иному. У насекомых, жителей пустыни, часто личинка забирается глубоко в землю, окукливается в ней и замирает до будущего года. Тогда изволь в искусственной обстановке лаборатории сберечь жизнь замершей куколки.

Когда жара спала, мы тронулись в путь, проехали холмистую пустыню, попали на ровные, как асфальт, такыры с потрескавшейся глинистой почвой, и остановились на ночлег на дне высохшего озера.

Заниматься галлами вечером не было времени, и устроить их в стеклянные банки я решил на следующий день. Но утро началось с загадок: все галлы исчезли, в мешочке остались только одни слегка подсохшие листики. За вчерашний день и прошедшую ночь галлы раскрылись, и личинки покинули свои домики. Но куда они делись? Их было немало, в каждом галле штук по десять-тридцать, всего же не менее полутысячи. Не могли же они превратиться в ничто! Но ни в мешочке, ни в полевой сумке, в которой находился мешочек, личинок не было. По-видимому, они каким-то образом заставили раскрыться начавшие подсыхать галлы и, очутившись на свободе, проникли сквозь плотную ткань мешочка наружу, нашли ничтожные щелочки и в полевой сумке. Разве это препятствие, если личинки способны зарываться в твердую, как камень, и сухую почву пустыни. В этом я был уверен.

Жалко расставаться с находкой. Вернуться к мертвому городу не было ни времени, ни лишнего горючего. Я всюду искал галлы и останавливался возле зарослей верблюжьей колючки. Но поиски были долго безуспешными. Крохотные и нежные галлицы плохо летают, расселяются с трудом, особенно в пустыне с ее громадными просторами, поэтому часто обитают очажками. И все же удалось найти галлы из сложенных листиков. Многие из них уже открылись, освободив от плена галлиц, другие только что начали раскрываться.

Чтобы выбраться из галла, личинки все сразу скапливались вдоль шва. В это время они, наверное, начинали выделять какие-то вещества, расплавлявшие шов.

Галлы я тотчас же поместил в стеклянную банку с плотно утрамбованной на их дне почвой. Все личинки тотчас же закопались в ней, свили шелковистые кокончики и окуклились. Через неделю из куколок вылетели комарики, светло-серые, настоящие пустынницы, с нежными длинными ветвистыми усиками, украшенными причудливыми узорами из тончайших нитей. Самки отличались от самцов длинным и тонким яйцекладом, который втягивался в тело. За лето галлицы развивались в нескольких поколениях. Они оказались новым видом, я его назвал «пустынным» — Contarinia deserta.

После того, как о галлице с верблюжьей колючки была напечатана в научном журнале статья, я подумал, для чего же листочки галла так полно раскрываются? Для того, чтобы личинкам выбраться наружу, достаточно крохотной щелочки или дырочки. Дело было, видимо, вот в чем. Галлица отлично приспособилась к верблюжьей колючке. За многие тысячелетия совместной жизни она сумела приносить как можно меньше ущерба растению. От благополучия своего прокормителя зависела и ее жизнь. Что бы случилось, если бы галлицы погубили свою хозяйку, тем более, что приспособились жить только за ее счет? Они бы погибли и сами. Вот почему личинки, покидая свое убежище, полностью раскрывали галл, и он постепенно принимал форму листочка и, хотя слегка покалеченный, продолжал служить растению.

Мы не предполагали, что окажемся в таких глухих местах. Более сотни километров тянется желтая пустыня с выгоревшей травой, редкими кустиками караганы и таволги. Дорога вьется и петляет с холма на холм, иногда пересекает низинки с пятнами соли и редкими солянками, то отклонится в одну, то в другую сторону. Нигде нет следов жилья, ни ручейка, ни колодца, ни живой души на целые сотни километров. Долго ли так будет, скоро ли озеро Балхаш, к которому мы так стремимся, измученные путешествием и нестерпимым зноем. Но вокруг ровный горизонт продолжает полыхать, колышется обманными озерами-миражами. Но вот, наконец, вдали показывается неясная голубая полоска, и в это время дорога поворачивает на восток и идет параллельно озеру.

Что делать? Ехать напрямик через солончаки, сухие колючки, кустики солянок и ухабы! Может быть, где-нибудь дорога приблизится к озеру, или от нее появится отворот в его сторону. Озеро же почти рядом. Но как верить глазам, если далеко от мнимого берега из обманной воды торчит высокая топографическая вышка. И опять тянутся километры бесконечного пути. Но вот, наконец, находится съезд в сторону озера, хотя и не торный. Машина мчится под уклон, и озера-миражи расходятся в стороны, уступая место настоящему озеру. Оно — громадное, ослепительно бирюзовое, и такой неестественно ярко-зеленой кажется небольшая полоска тростников у берега после бесконечных желтых холмов. Совсем мы отвыкли от зеленого цвета!

И опять на многие километры ни души, и странное бирюзовое озеро в красных и розовых берегах кажется каким-то издревле застывшим и загадочным. Медленно плещутся волны, нагоняя на галечниковый берег аккуратную полоску белой пены, медленно пролетают мимо белые чайки, степенно взмахивая узкими крыльями. Где-то далеко от берега маячат черными точками нырки, и все озеро, такое большое и спокойное, кажется застывшим в равнодушии и величии к окружающему миру.

Настрадавшись от жары и духоты, запыленные и грязные, мы бросаемся в воду.

Вскоре стихает легкий ветер, и озеро становится совершенно гладким. Царит тишина. Все устали, угомонились, забрались под полога, молчат. Я прислушиваюсь к музыке природы.

Издалека крикнули журавли, зацокал козодой, собираясь на ночную охоту, просвистели кроншнепы. Сперва робко, потом смелее запел сверчок. Откуда-то издалека ему ответил другой. Всплеснулась рыба. Заныли комары. Прогудел летящий крупный жук. Потом незаметно и постепенно усилился какой-то непрерывный шорох вместе с легким нежным звоном. С каждой минутой он становился все громче и громче.

На небе загорелись звезды и отразились в озере. Клонит ко сну. Мысли путаются. Но надо перебороть усталость, выбраться из-под полога и узнать, откуда нежный звон и шорох.

На фоне еще светлого заката, над самой машиной, я вижу стайку крупных насекомых. Это ручейники. В безудержном танце они мечутся из стороны в сторону. Сколько сил и энергии отнимает этот безудержный полет!

Иногда в рой ручейников влетает грузная, с длинным брюшком самка и тотчас же опускается на землю, сопровождаемая несколькими самцами. В стороне от ручейников, тоже над машиной, плавно колышется, будто облачко дыма, тоже в брачной пляске стайка крошечных ветвистоусых комариков. Они держатся подальше друг от друга, каждый совершает замысловатые пируэты в воздухе. Это крылатые муравьи тетрамориумы.

Удивительно, почему рои ручейников, комариков и муравьев собрались над самой машиной, и нигде вокруг больше их не видно. Чем им понравилась машина, и какой от нее прок?

Пока я рассматриваю летающих насекомых, муравьи тетрамориумы забираются на мою голову и начинают сильно щекотать кожу. Их целая куча. Скорее от них надо прятаться под полог.

Засыпая, я продолжаю думать о загадке брачных роев. Она не столь сложна. Хотя сейчас и неподвижен воздух, и озеро спит, в любой момент может налететь ветер, и тогда как сохранить единство, как продолжать брачную пляску, если нет никакого укрытия, за которым можно было бы спрятаться? Времени для брачной встречи так мало, и так коротка жизнь. Еще машина — заметный ориентир. Рассеянным ветром будет легче найти друг друга.

Темнеет, и песни крыльев смолкают. Закончилась вакханалия насекомых. Наступила ночь, пустыня и озеро погрузились в ночную тишину.

Балхаш показался неожиданно из-за холмов, изумрудно-зеленый в желтых берегах пустыни. Никто из нас не ожидал его появления, и поэтому, наспех остановив машину и не выбрав как следует место стоянки, все помчались к берегу.

С воды поднялись утки. С пронзительным криком ринулись навстречу крачки, хлопотливые кулички с писком отлетели подальше, только одни ходулочники долго всматривались в пришельцев, прежде чем всполошились и объявили тревогу. Со звоном крыльев поднялось и облако крупных комариков-звонцов. Они неожиданно бросились прямо на нас, и посыпались со всех сторон крохотные удары. Потом комарики успокоились, ринулись обратно и забились кто как мог в густые заросли ветвей кустарников. И так с каждого куста мириады странных комариков встречали и провожали нас тревожным звоном, лобовой атакой, щекотали лицо, забирались в рукава, за ворот, запутывались в волосах.

Что за необыкновенное место! Никогда не приходилось видеть так много звонцов, да еще и нападающих на человека. Всюду же царило величайшее ликование множества хищников. В кустах мелькали юркие маленькие пеночки, сверкали яркими хвостиками горихвостки. По земле бесшумно скользили ящерицы, не спеша ковыляли жабы, как угорелые метались муравьи-бегунки. Какие раздувшиеся животы оказались у пауков!

Паутина, покрывавшая кусты, сплошь облепилась звонцами. Пауки — отъявленные хищники, не терпят возле себя никого другого. Здесь же они отказались от принятых устоев, сообща оплетали паутиной кусты, и, не обращая друг на друга ни малейшего внимания, насыщались богатой добычей. Изобилие пищи изменило хищнические наклонности. В природе все так целесообразно!

Маленькие изящные стрекозы-красотки, щеголяя на конце брюшка ярко-голубым пятном, окруженным черной каемкой, крутились возле звонцов, попавших в тенета. Они поедали только грудь комариков, жили за счет пауков и, наверное, разучились охотиться в воздухе. Пеночки тоже выклевывали повисших на тенетах комариков. Липкая паутина цеплялась к их изящному наряду. Поэтому птички усаживались на голые кустики, и, трепеща крыльями, терлись о ветки, стараясь очистить перышки.

Изумрудное озеро, плеск волн, кромка белой пены на берегах, прохладный и влажный воздух, птицы и мириады загадочных звонцов — как все это казалось интересным.

Кончается день. Затихает озеро. Умолкают птицы. В наступившей тишине, сперва слабо, потом громче и громче, начинают гудеть крыльями комары-звонцы. Их звонкая песня разносится над берегами уснувшего озера.

Поздно вечером, ложась спать, я заметил сверкнувшую в воздухе как будто искорку. Придется выбраться из-под полога и проверить.

Озеро давно уснуло. Яркими звездами поблескивает почти черная вода. Далеко над берегом еще алеет слабая полоска заката. Темные кусты обступили бивак и будто ближе к нему придвинулись. Что-то действительно творится странное, только не там, где костер, а в кустах. Вижу сперва один огонек, потом другой, третий. И рядом с пологом тоже сверкает ярко-голубая точка. Какая же это искра! Горит, не мерцая, ровно, спокойно, необычным цветом.

Сна как не бывало. Спешу к кустам и, чем внимательнее вглядываюсь, тем больше вижу светящихся огоньков. Их тут тысячи, они всюду на кустах, будто игрушечные лампочки на новогодних елках, и на земле их тоже немало. Хватаю одну точку и ощущаю что-то мягкое, горячее, пожалуй, даже обжигающее. Кладу на ладонь еще несколько, вглядываюсь. До чего велика сила внушения! Комочки вовсе не горячие, а так все показалось. Они источают загадочный холодный свет. Но какой! Что это? Люминесценция, радиоактивное излучение или еще что-то другое, особенное? У светящихся насекомых светляков он мигающий, пульсирующий. А тут? Вдруг один комочек шевельнулся, отодвинулся к краю ладони, взлетел кверху, скользнул в темноте и скрылся из глаз. Я поражен, зову своих спутников. Все происходящее кажется чем-то необыкновенным и нереальным. Жаль, нет с собой спичек или фонарика.

Но вот вспыхивает огонь. На моей руке лежат наши знакомые, ветвистоусые комарики-звонцы, только вялые, медлительные, некоторые почти мертвые. Остальные же, кто без огоньков и не светятся, неутомимо вьются роями и распевают в ночной тишине крыльями звонкую песенку.

Что же произошло с крошечными жителями озера? Почему они, умирая, стали светиться?

В темноте ночи под лупой передо мною открывается необычная картина. Все тело комарика горит голубовато-зеленым светом, кроме черных точечек глаз, трех полосочек на груди сверху и одной снизу, да по крошечному пятнышку на каждом сегменте брюшка, как раз там, где расположены темные хитинизированные пластинки. Даже крылья освещены нежными и прозрачными контурами. Растираю светящегося звонца пальцами, и яркая полоска ложится на ладони, очень быстро гаснет. Теперь догадываюсь, в чем дело. Звонцы болеют. Они поражены какими-то особенными светящимися бактериями. Эти бактерии мгновенно меняют свои химические свойства при доступе кислорода и гаснут.

Вскоре каждый из нас набирает по целой пробирке больных и мертвых звонцов, и они, как лампочки, источают нежное голубое сияние. В темноте южной ночи мы не видим друг друга. Но светящиеся пробирки хорошо заметны издалека, они будто сами по себе плавают в воздухе вокруг бивака в сплошной темени. При свете пробирок хорошо виден циферблат часов: мы слишком увлеклись ловлей светящихся насекомых, уже двенадцать часов ночи, пора спать.

Прежде чем заснуть, думаю о странной болезни звонцов. По всей вероятности, она поражает насекомых еще в воде в личиночной стадии и не передается друг от друга взрослыми звонцами. Интересно бы изучить возбудителя странной болезни комариков. Быть может, его можно использовать и против насекомых-вредителей сельского и лесного хозяйства. Хотя, возможно, возбудитель болезни — специфический враг звонцов и других насекомых не способен поражать. В природе такая специализация часта.

На синем небе ни одного облачка. Округлые холмы, однообразные, выжженные солнцем, горизонт, сверкающий струйками горячего воздуха и лента асфальтового шоссе, пылающего жаром. Долго ли так будет, скоро ли увидим Балхаш?! И вдруг справа показывается синее озеро в бордюре зеленых растений и цветов, в тростниках, тамарисках, с желтыми, подступившими к берегу, барханами. Острый и приятный запах солончаков, водного простора — как все это прекрасно и не похоже на неприветливую пустыню.

По неторной дорожке, проложенной рыбаками-любителями, я нахожу удобное место возле воды на низком бережку рядом с илистым песком, по которому бегают кулички-перевозчики. Испуганные нашим появлением, взлетают белые цапли, с воды снимаются дремавшие утки. Вечером, когда стихает ветер, предаваясь отдыху, слышу, как в наступивший тишине раздается тонкий звон. Это поднялись в воздух рои ветвистоусых комариков. Звон становится все сильнее и сильнее, комарики пляшут над пологами и садятся на них целыми полчищами. Под нежную и долгую песню комариков хорошо спится. Рано утром озеро как зеркало. Застыли тростники. Вся наша машина стала серой от величайшего множества обсевших ее со всех сторон комариков. Но вот солнце разогревает металл, и комарики перемещаются на теневую сторону. Потревоженные, они взлетают стайками, садятся на голову, лезут в глаза, запутываются в волосах. Но брачный лет еще не закончился. Над тростничками, выдающимися мыском на плесе, пляшет громадный рой неугомонных пилотов. Это, вероятно, уже другой вид, чем те, кто угнездился на отдых. Здесь их тысячи, нет, не тысячи, а миллионы крошечных созданий, беспрерывно работающих крыльями. В застывшем воздухе слышен тонкий и нежный звон. Иногда он неожиданно прерывается редким низким звуком. Отчего бы это могло быть?

Внимательно всматриваюсь в висящее в воздухе облако насекомых. Брачное скопище целиком состоит из кавалеров, украшенных прекрасными пушистыми усами. Их беспрерывная пляска, тонкий звон и эти странные низкие прерывистые звуки представляют собою испокон веков установившийся разговор, своеобразный ритуал брачных отношений. Он имеет большое значение, когда комариков мало, и надо посылать самкам особенно сильные и беспрерывные сигналы. Сейчас же при таком столпотворении, возможно, они излишни. Но инстинкт неукосним. Вот опять слышу этот прерывистый резкий звук. Он не столь и редок и как будто возникает через равные промежутки времени. Как же я не замечал его раньше! Приглядываясь, вижу, как одновременно с низким звуком облачко комариков вздрагивает, и миллионы телец в строгом согласии по невидимому побуждению бросаются вперед и снова застывают в воздухе на одном месте. И так через каждые одну-две минуты.

Разглядывая звонцов, невольно вспоминаю Сибирь. В дремучем бору сосна к сосне стоит близко. Внизу царит полумрак, как в темной комнате, и — тишина. Там, где сквозь полог хвои пробивается солнце, будто окна в темной комнате. У таких окон и собираются рои маленьких грибных комариков и заводят свои песни. В рою несколько тысяч комариков, и каждый пляшет, как и все, взметнется вертикально кверху и медленно падает вниз. И так беспрерывно, но вразнобой, каждый сам по себе. Иногда танцоры, будто сговорившись, все сразу, как по команде, взмывают кверху и падают вниз. Комарикам лишь бы собраться на солнечном пятне в темном лесу, а после можно обойтись и без него. И рой, приплясывая кверху и книзу, медленно плывет по лесу, тонко и нежно звеня тысячами крошечных прозрачных крылышек. Вот на пути опять солнечное пятнышко, и рой задерживается на нем, сверкая яркими светящимися точками. Зашло солнце, и не видно комариков, только звенят их крылья…

Здесь на Балхаше иногда с роем происходит что-то непонятное. Будто воздух резко взмыл кверху и вздернул коротким рывком за собою сразу всех плясунов. И так — подряд несколько бросков в разные стороны. Дымок папиросы плывет тонкой струйкой кверху, не колышется. Значит, воздух неподвижен, и подпрыгивают комарики сами по себе, все вместе сразу, будто сговорившись заранее. Точно также поступают громадные стаи скворцов, совершая в удивительном одновременном согласии внезапные повороты, виражи, подъемы и падения. Такие же мгновенные броски можно увидеть и у стаек мелких рыбок, когда приходится прятаться в укрытия при нападении хищника. Как все это происходит и какой имеет смысл у комариков? Ни звук крыльев, ни зрение тут не имеют значения, а конечно, что-то совершенно особенное и никому не известное.

Взмахиваю сачком, и рой рассеялся, оборвался звон крыльев. Но проходит десяток минут, и комариков будто стянуло магнитом вместе, они вновь реют в воздухе дружной компанией. В сачке же копошатся нежные, маленькие, зеленоватые самцы с роскошными мохнатыми усами. Весь рой состоит из самцов, сплошное мужское общество. И тонкий звон крыльев, и тысячи светлых точек на солнечном пятне, и медленное путешествие по лесу — все это ради того, чтобы облегчить встречу с подругами, рассеянными по большому темному лесу.

Какое же значение имеют таинственные взметывания и странные подергивания всего роя? Каков механизм, управляющий миллионным скоплением насекомых, какие органы чувств обеспечивают эту необыкновенную слаженность сигнальных звуков и движений? Кто и когда сможет ответить на эти вопросы?

Разгадка всего этого, могущего показаться малозначительным, досужим и не стоящим внимания, в будущем откроет удивительные физические явления, неизвестные науке и управляющие миром живых существ. И человек обратит эту разгадку на свою пользу, одновременно с сопутствующей ей вредом… Что поделать, все развивается в своем противоречии, и разум шествует вместе с безумием.

Над сухими и пыльными холмами мелькает ослепительно-белая чайка. Потом пролетает цапля, еще чайка, и вот, наконец, показывается большое до самого далекого горизонта озеро, и мы сразу попадаем в другой мир. На галечниковый берег накатываются зеленые с белыми гребешками волны, по небольшой косе бродит стайка кроншнепов, увидали нас и повернули к нам головы. Проносится стайка чирков. Вдали от берега две чомги сплылись вместе и забавно кланяются друг другу вихрастыми головами. На берегу озера лежат валы окатанного волнами тростника. Это остатки плавучих островов, разбитых ветрами и волнами. Цветет лиловый осот, большой темно-зеленый куст шиповника тоже разукрасился белыми цветами. Свеж, прохладен и по-особенному душист после пустыни озерный воздух!

У куста шиповника — небольшая тень, и мы располагаемся рядом с нею на машине. Куст шиповника — целое государство. Кого только на нем нет. Больше всего крупных с роскошными мохнатыми усами комаров-звонцов. Их — целые тучи. Напуганные нашим появлением, они с тонким звоном крыльев поднимаются в воздух и долго не могут успокоиться. У основания куста шуршат сухими листьями, лежащими на земле, ящерицы — узорчатые эремии: здесь им легко ловить комаров-звонцов, весь куст сверху донизу покрыт ими, забита звонцами и паутинная сеть паука. Хозяин сетей сыт, объелся, обленился и не желает показываться из комочка сплетенных вместе листьев.

Всюду снуют муравьи-бегунки. Они очень заняты. Шутка ли, сколько на землю падает погибающих комариков, отличнейшая добыча для муравейника! Крутятся еще мухи-ктыри, хищные клопики, какие-то жужелицы. Налетает стайка розовых скворцов. Птицы быстро и деловито склевывают комариков, будто соревнуясь друг с другом. Для всех хватает поживы, у всех пир горой!

Поведение комаров-звонцов кажется странным. Стоит мне чуть передвинуться в сторону, как с куста поднимается встревоженная стайка насекомых и вновь рассаживается на шиповнике. Двигаясь вокруг куста, все время спугиваю звонцов. Но взмах рукой на них не оказывает влияния. Я энергичными шагами отхожу от куста и возвращаюсь к нему. И это тоже не производит никакого на них впечатления. Может быть, звонцы замечают только движение темного предмета на светлом фоне неба? Но они реагируют вне зависимости от того, с какой стороны куста я нахожусь, со стороны ли озера и заходящего солнца, или со стороны темной гряды кустов на востоке. Уж не воспринимают ли комарики какие-то излучения, идущие от тела человека? Перемещение источника излучения в сторону и вызывает тревогу, приближение или удаление этого источника не изменяет направление излучения. Объяснение кажется фантастичным, чем другим объяснить загадочное поведение звонцов?

Сколько живых существ находит приют возле куста шиповника! На листьях видны ярко-красные, правильно округлой формы шарики. Небольшое к ним прикосновение, и они отваливаются и падают на землю. Это галлы, вызванные орехотворками. Другие галлы крупные, неправильной формы, покрыты колючими и крепкими шипами. Ими растение невольно защищает своего врага — личинок орехотворок. Но что наделали с шиповником пчелы-мегахилы! Все листья изувечены, из них вырезаны аккуратно-овальные или строго круглые, будто по циркулю, кусочки. Из таких кусочков пчелы изготовили обкладку ячеек. В каждой ячейке уложена пыльца цветов, смоченная нектаром, и — яичко.

Как все в природе взаимозависимо. В том, что шиповник пострадал от пчел-мегахил, повинны лиловые цветы осота. Если бы они не росли на берегу озера, откуда пчелам брать живительный нектар. Впрочем, дело не только в одном осоте. Виновно во всем еще озеро, выбросившее на берег тростники. Только в полых стеблях его пчелы и устраивают расположенные одна над другой ячейки с детками. Озеро, выбросившее тростник, послуживший приютом для пчел, осот, кормящий пчел нектаром и снабжающий их пыльцой и, наконец, шиповник, из листьев которого мегахилы готовят обкладку для ячеек — неразрывная цепь обстоятельств. Если в этой цепи уничтожить одно из звеньев, не приживутся пчелы-мегахилы в этом месте.

Быстро летит время. Незаметно наступает вечер. Пора забираться под полога. На далеком противоположном берегу озера горят тростниковые заросли, и громадные столбы коричневого дыма поднимаются высоко в небо. Солнце, большое и красное, медленно опускается в воду, протянув по волнам багровую мерцающую дорожку. Чем больше гаснет закат, тем ярче зарево пожара. Стихает ветер, и перестают шелестеть волны. Постепенно над берегами озера растет тонкий и нежный перезвон. Комары-звонцы поднялись со своих дневок и принялись за брачные пляски. Ветер совсем стих. Всю долгую ночь напролет не умолкают песни звонцов, в гладкое зеркало озера глядятся яркие звезды пустыни и отражается зарево далекого пожара.

Все изобилие животного мира, громадные рои комариков-звонцов, облака поденок и ручейников, тростники, раскачиваемые кишащей в них рыбой — все это было в годы процветания Балхаша. Но по неразумному решению построили на реке Или, главной артерии, питающей озеро, Капчагайское водохранилище, и Балхаш стал стремительно угасать. Исчезли тростниковые заливы, места изобилия водных животных. В дополнении ко всему наступила длительная засуха на пустыни, и опустел Балхаш. В прошлом 2003 году выпали обильные дожди в Джунгарском Алатау, и озеро неожиданно подняло уровень. Но сколько лет надо, чтобы восстановились его жизнь, тем более что и Китай построил в 2003 году мощную плотину на реке Или для орошения своих земель. В 2004 году Балхаш все также сияет своими сине-зелеными водами. Но на нем уже нет ни чаек, ни комариков, ни ручейников, разрушен рыбный промысел. Сколько десятилетий необходимо, чтобы он восстановился! слезами озеро не напоишь…

Солнце спряталось за темную гряду туч, повисших над далеким горизонтом. Голубой Балхаш потемнел, и по его поверхности кое-где пробежали пятна легкой ряби. Застыл воздух. Тишину лишь изредка прерывали крики чаек.

Наш бивак давно устроен: две оранжевые палатки растянуты по сторонам машины. Мы собрались ужинать, и тогда, заглянув в палатку, увидал, как в нее одна за другой в спешке залетают мухи. Вскоре их набилось несколько десятков. Вели они себя беспокойно, беспрестанно взлетали, меняли места. Самым почетным у них оказалась алюминиевая трубка — подпорка палатки. За то, чтобы уместиться на ней, среди мух возникло настоящее соперничество, и неугомонные спутницы человека, как мне показалось, разбились на несколько рангов, и тот, кто находился в высшем ранге, упорно отстаивал свое привилегированное положение.

Подул легкий ветерок. Он слегка стал трепать полотнище палатки, и, возможно, поэтому алюминиевая трубка оказалась самым спокойным местом для крылатых созданий, приготовившихся к ночлегу.

Неожиданное нашествие мух меня озадачило. В предыдущий вечер такого не было. Подумалось о том, что сейчас, когда ночи так коротки, и рано всходит солнце, утром назойливые мухи не дадут спокойно спать.

Вспомнилось стихотворение А. Н. Апухтина:

Позвали ужинать. Мои спутники уже сидели за походным столом. Они не видали то, что мне сразу бросилось в глаза, как только я вышел из палатки. С запада весь горизонт заволокло серой мглою пыли. Она неслась широким фронтом к нам. Надвигался ураган.

Поужинать мы не успели, так как пришлось все спешно переносить в одну из палаток. Через несколько минут ураган и к нам пожаловал, и наша палатка затрепетала. Зашумел Балхаш, и по его поверхности помчались серые волны. Так вот почему забрались в палатку мухи! Они не то, что мы, загодя почувствовали приближение непогоды. Сильный ветер для них опасен больше, чем дождь. Может унести далеко в места, непригодные для жизни или, что еще хуже, забросить в водные просторы Балхаша.

Предусмотрительными оказались балхашские мухи!

В пустыне наш бивак иногда посещают совсем другие большие мухи. Они очень красивы, не боятся человека. Вот и сейчас прилетела одна такая белобрюхая.

— Муха-белобрюха, куда ты лезешь, такая назойливая, смелая и независимая! — говорю я шутя ей.

Крупная, размером с ноготь большого пальца человека, с очень мохнатыми черными ногами, она безбоязненно ползает по мне и норовит спуститься в чашку с горячим супом. Сразу видно: муха неопытная, наивная, непривычная к человеку. Оттого и такая смелая. Достаточно щелчка, и она отлетит полумертвая на несколько метров в сторону. Мне жалко муху, я не собираюсь ее награждать щелчком за бесцеремонное поведение. Она редкая, необыкновенная, и особенно красиво ее белое сверху брюшко в черных жестких щетинках.

Мухе нравится наше общество. Она не желает с нами расставаться. Здесь ей хорошо, кое-чем можно поживиться, хотя и обстановка необычная и незнакомая. Вокруг же что? Голая сухая пустыня!

Еще несколько видов очень крупных мух живет в пустыне, и я с ними хорошо знаком. Но не знаю их образа жизни, он — неизвестен. Кто их личинки, чем они питаются, где живут, и почему так забавны и доверчивы сами мухи. Впрочем, последнее мне понятно. Крупные мухи пустыни не связаны с человеком, и от него не зависят, живут сами по себе. А доверчивость объясняется тем, что так они привыкли себя вести с дикими зверями: джейранами, сайгаками, волками, лисицами. Какое им дело до мух, что они могут сделать ей хвостами, ушами да копытами! Человек же для них — тоже вроде большого и безопасного зверя.

После двух засушливых лет на третий год над пустыней прошли дожди, но не везде, а полосами. Кое-где осталась все та же обездоленная земля.

Мы едем в пустыню, и перед нами меняются ландшафты: зеленые в пышных травах предгорные степи Заилийского Алатау, разукрашенные цветами, повеселевшие полупустыни и пустыни, покрытые светлой нежно-зеленой полынью и кое-где сочно-зелеными солянками. Но пустыня отцвела. Давно исчезли тюльпаны, потухло красное зарево маков, поблекли голубые озера ляпуль. Мелькают мимо знакомые поселения — Капчагайск, Баканас, Акколь. Наконец сворачиваем с шоссе и через десяток километров останавливаемся в роскошном, хотя и маленьком тугайчике, расположенном в понижении между барханами. В крошечном леску из лоха совсем другой мир: тень, прохлада, влажный воздух. Здесь начало пустыни Акдала, зеленые островки леса, на ней — остатки поймы реки Или.

Лето вступило в свои права. Давно отцвел лох, на нем завязались крошечные плоды. Покрылся крупными и круглыми стручками чингиль. Спадает жара. Заворковали горлицы. Нехотя несколько раз щелкнул соловей, замолк, вновь взял пару нот и запел неторопливо и размеренно с большими паузами.

В чаще деревьев настоящее царство насекомых: целые рои мух-сирфид, мелкие бабочки, пчелы. На самую крохотную мелочь охотится эскадрилья небольших красноватых стрекоз. Милая компания этих охотников прибыла сюда с поймы реки Или. От нее не так уж и далеко, километров 15–20 по прямой линии. Стрекозы — отличные истребители комаров.

Брожу по леску, присматриваюсь. В самом его центре красуется большой и весь розовый куст кендыря. Он в почете у любителей нектара, и больше всех на нем крутится сирфид.

Ночью спалось плохо. Мысли все еще были заняты городскими хлопотами, повседневными заботами. На рассвете, едва загорелась зорька, в глубокой тишине послышался гул крыльев насекомых. Он был громок и отчетлив. Неужели пришла пора брачных полетов мух-эристалий? Много лет ранее я видал происходившие, как ни странно, на рассвете полеты этой крупной осенней сирфиды. Но вчера на цветах не встретилась ни одна из них. Да и место для нее неподходяще: личинки мухи развиваются в навозе, в уборных. Надо подниматься с постели, выяснять, в чем дело. Сейчас все откроется!

В тугайчике гул крыльев еще громче, он везде, слышится со всех сторон и в то же время будто бы рядом со мною. Но кто летает и так дружно работает крыльями — не вижу, хотя и брожу по зарослям около получаса. Временами меня берет сомнение: ни на земле, ни над травами, ни между деревьями не вижу никаких насекомых. Какая-то несуразица! Что делать? Бросить поиски, махнуть рукой, признаться в беспомощности в таком, казалось бы, совсем простом деле. Но вот, наконец, увидал. Среди густого переплетения колючих ветвей лоха летают мухи. Это мои вчерашние знакомые мухи-сирфиды, крупные самцы с плоским поджарым брюшком, испещренным желтыми и черными, как у ос, полосками. Раскрыл секрет их поведения и знаю, где их искать. Мухи летают только среди густых, сухих и колючих ветвей. Здесь они недосягаемы для птиц. Попробуй к ним подобраться! Неплохая черта поведения. Представляю, за сколько тысячелетий жестокого отбора она была выработана. Все, кто выходил за пределы защитных колючек, погибали.

Как и следовало ожидать, в полете участвовали только самцы, и хор крыльев — мужской. Каждый пилот, в общем, занимал свою небольшую территорию, и как только в нее вторгался чужак, происходила дуэль: противники сталкиваются головами, побеждал главным образом хозяин воздушного пространства. Возвращаясь на свое место после короткого сражения, он тотчас же принимался за прерванное занятие. Самок в этом обществе беспрерывно работающих крыльями мух, я не вижу. Их будто не касались танцевальные упражнения мужской половины, так что рой видимо служил и для созыва в скоплении себе подобных и еще, вероятно, для каких-то других особенных целей, сопровождающих брачные дела. Вдоволь насмотревшись на мух, возвращаюсь к биваку. Слава богу, узнал, откуда звуки полета насекомых, и на душе стало радостно. Думаю, что вся эта большущая компания сирфид, заполонившая лесок, обязана своим процветанием кусту цветущего кендыря. Он кормит всю братию сладким нектаром, без него немыслимы бесконечные полеты. Еще, наверное, в леске было немало тлей, которыми питались личинки мух-сирфид. Благополучие тлей зависело и от заботы о них муравьев, их защитников.

Здесь немало красноголовых муравьев Formica subpilosa. В свою очередь процветание муравьев поддерживалось насекомыми, обитателями маленького леска. Как бесконечно сложна и многогранна цепочка взаимных связей жителей любого уголка природы!

Маленький тугайчик на берегу озера Балхаш был чудесен. Здесь оказалось большое разнообразие растений, не то, что в других местах. Вокруг темной тенистой рощицы из туранги, лоха и тамарисков росли чий, терескен, прутняк, эфедра, кендырь, ломонос, разные полыни и множество других растений приречных зарослей пустыни. С севера к этому зеленому оазису подходила каменистая пустыня с редкими кустиками-карликами солянки боялыша, с юга ее окаймлял бирюзово-синий Балхаш. Среди великолепия растений высился необыкновенно высокий густой и многоствольный тополь, покрытый обильной и пышной листвою. Он красовался далеко во все стороны, и мы заметили его за несколько десятков километров. Тополь маячил темным пятном и был хорошо заметен среди сверкающей синевы неба, озера и светлой, выгоревшей на солнце пустыни.

Могучее по здешним масштабам дерево пользовалось вниманием птиц. На нем находилось три гнезда пустельги, явление редкое для столь близкого соседства хищных птиц. Сюда же постоянно наведывались мелкие птички. Из зарослей то и дело выскакивали зайцы и, остановившись, оглядывались на нас, редких посетителей этого маленького рая, коричневыми выпуклыми глазами и сверкая розовыми, просвечивающими на солнце ушами.

Едва стали биваком и постелили на землю тент, как к нам тотчас же пожаловала египетская горлинка, завсегдатай городов и сел Средней Азии. Обычно эта миловидная птичка не живет вне человеческих поселений и здесь, в этом безлюдном месте, оказалась случайно. Какая-то забавная самостоятельная путешественница! Горлинка настойчиво крутилась возле нас, соскучилась по человеку, бедняжка, отбилась от своих. Но была в меру недоверчива и вскоре исчезла. Отправилась дальше странствовать. Кое-где среди зелени виднелись пятна цветущего вьюнка, и на нем вертелось оживленное общество разнообразных насекомых. Тут были и большие ярко-желтые осы-сфексы, и похожие на них окраской и размерами осы-эвмены, множество различных одиночных пчел, осы-бембексы, охотники на слепней, иссиня-черные с желтыми перевязями на брюшке осы-сколии. Лакомились нектаром и наши неприятели зеленые падальные мухи, за отсутствием исконной пищи — тлей — тоже на цветках питались и божьи коровки.

Охочусь с фотоаппаратом за насекомыми, но удача не сопутствует этому занятию. Мешает легкий ветерок, а также основательно припекающее солнце, от его тепла вся шестиногая братия необыкновенно оживлена и не желает спокойно позировать перед объективом. Но вот на одном цветке вьюнка застыла, будто уснув, большая прелестная цветочная муха-сирфида. Опасаясь ее спугнуть, медленно приближаюсь к ней, одновременно наблюдая за ее изображением. Муха смирна, неподвижна, как-то странно откинула крыло в сторону. Ее поза необычна. Жива ли она? Конечно, нет! Не умертвил ли ее цветочный паук? Но паука нет, он не при чем! Тогда я вынимаю лупу, усаживаюсь на землю и принимаюсь выяснять, в чем дело. Бедняжке, оказывается, не посчастливилось. Она ущемила в цветке свой массивный хоботок и, не сумев освободиться из неожиданной ловушки, погибла.

Маленький бледно-лиловый цветок вьюнка, не в пример мне, знакомому с коварными цветами кендыря и асклепиаса, не имеет никаких ловчих приспособлений, его массивный пестик в виде шишечки на тонкой ножке, окружен как бы двухрядным венчиком.

Сирфида защемила свой хоботок, упершись его концом под шишечку пестика, а серединой — в вырезку внутреннего венчика. Поднялась бы на крыльях кверху, и тогда хоботок легко выскочил из цветка. Муха погибла давно, тело ее слегка высохло, а брюшко стало почти плоским. Внимательно присмотревшись, нахожу еще три таких же неудачницы.

Какие сирфиды неумелые! Вон сколько разных насекомых лакомится нектаром цветков, и ни с кем не случилось несчастья. Ну что же! Не зная броду, не суйся в воду. Природа всегда немилостива к неудачникам и вечно занята их отбором, оставляя здравствовать самых ловких, сильных и умелых! Сирфида в своей жизни никогда не встречалась с таким цветком, и, быть может, потребуются тысячелетия, чтобы у нее путем естественного отбора появилось умелое отношение к этому коварному растению.

По крутому берегу Большого Чуйского канала тянется узкая полоска колючего осота. Его лиловые соцветия пахнут сильно и приятно. Многие цветы еще не раскрылись, некоторые уже давно отцвели и белеют пушистыми головками. Низко над каналом проносятся ласточки, на лету задевая грудью и клювом поверхность воды. У самой кромки берега расселись большие пучеглазые лягушки. Сквозь сизую дымку испарений жарко греет солнце. Вдали над посевами люцерны с криками летает стайка золотистых щурок, там же стрекочут сенокосилки.

На осот слетаются разные насекомые. Больше всего здесь маленьких, не более двух-трех миллиметров, сереньких жучков-пыльцеедов. Они массами облепляют цветы и, глубоко забравшись в них, беспрерывно копошатся, переползая с места на место, и кажутся очень озабоченными. Подлетают бабочки-голубянки, маленькие, изящные. Иногда появляется оса с темными крыльями и яркой, вызывающей окраской, смелая и независимая. Но больше всех летают какие-то крупные пчелы, жужжат беспрерывно крыльями, паря над растениями и, садясь на цветы, собирают пыльцу. Задние ноги кажутся толстыми от пыльцы. Пчелы, как говорят пчеловоды, нагрузились обножкой. Сколько надо потрудиться, чтобы, перелетая с цветка на цветок, собрать при помощи сложных движений и с помощью специальных щеточек и волосков груз в особые корзиночки, расположенные на голенях, и, нагрузившись до отказа, снести в жилище. Там из пыльцы и нектара будет приготовлено питательное тесто для развивающихся деток.

Пчелы, вьющиеся над осотом, крупнее домашних. Они почему-то не очень трудолюбивы и озабочены, иногда совсем не по-пчелиному затевают погоню друг за другом, уносятся вдаль, возвращаются обратно, будто играют легкомысленно и беззаботно. Да пчелы ли это? Нет ли тут какого-нибудь обмана? Надо внимательней присмотреться. У каждой ровный полет, знакомое пение крыльев, загруженные пыльцой задние ноги. Не все цветы удостаиваются внимания насекомого. Один, видимо, только что обобран, в другом — засилье жуков пыльцеедов, а вот третий — на нем стоит остановиться. Насекомое садится на цветок и вдруг преображается и становится самой обычной крупной сирфидой Eristalia tenax. Какая неожиданность! В воздухе пчела, на растении — муха! Велика сила обмана! Незначительный, но типичный штрих какого-либо животного часто достаточен, чтобы дополнить все остальное воображением. Только одни ноги, похожие на пчелиные, с обножкой, и почудилась настоящая пчела, невольно тянешься к ней с пинцетом, чтобы вытащить ее из сачка, просто руками нельзя, ужалит. Присев на цветок, сирфида выдвигает большой черный хоботок и усиленно обыскивает им нектарники. Даже в слабую лупу видно: на хоботке два крючочка и, видимо, они не лишние, очень ловко поддевает она ими глубоко забравшихся в цветы жучков пыльцеедов, выгоняя их прочь. И маленькие серые пыльцееды нехотя перебираются на другое место, а кое-кто, получив изрядный удар крючочком, совсем покидает цветок, ползет вниз по стеблю, надеясь добраться до более безопасного места.

Интересные крючочки привлекают мое внимание. Часто энтомологи устанавливают различия между видами, родами и семействами насекомых по незначительным признакам. Какая-нибудь особенная щетинка на теле, пятнышко или особенная жилочка на крыле, небольшой бугорок — и по ним разграничиваются целые группы. Чаще всего значение этих мелких признаков непонятны, а их функции — загадочны. Вот и тут у сирфиды то же самое: всего лишь небольшие крючочки на хоботке. Они не случайны, и жизнь этого вида, наверное, была связана с маленькими пыльцеедами и необходимостью их прогонять для того, чтобы получить от цветка свою порцию нектара.

Разглядывая крючочки, удивляясь тому, как ловко прогоняет ими сирфида назойливых и многочисленных жучков пыльцеедов, забыл о сходстве ее с пчелой. А вспомнив о нем, приглядевшись, обнаруживаю совсем неожиданное. Ноги у сирфиды, оказывается, самые обыкновенные, нет на них никакого утолщения, похожего на обножку. Удивление так велико, что невольно подумалось: «Не показалось ли все это?» Но, как и прежде, над цветами реют сирфиды, и у всех толстые ноги, будто с обножкой. Нет, не показалось, и сейчас сомнения просто разрешаются. Нужно только усесться на одном месте, не двигаться, замереть, подождать, когда поближе подлетит муха и хорошенько рассмотреть ее вблизи.

Когда хочется скорее познать непонятное, особенно томительно тянется время, и кажется, будто назло всюду так много летает мух, а рядом нет ни одной. Наконец совсем близко появляется сирфида, к ней присоединяется другая, раздается звон крыльев, и обе молниеносно исчезают. Всего лишь одна секунда напряженного внимания, но в памяти осталось запечатленное, и его нужно только проверить, чтобы не впасть в ошибку. Еще час наблюдений, и тайна «обножек» открыта. Но я так увлекся, что не заметил, как ко мне подошли и уже рядом стоят два молодых человека. Они внимательно рассматривают меня, обвешанного со всех сторон разными предметами. Один из них прерывает неловкое молчание.

— Что, козявками, мушками, таракашками интересуетесь?

— А что вы думаете! — отвечаю я. — Козявки и таракашки разве не важны для всех нас? И начинаю рассказывать своим неожиданным слушателям про энтомологию. Насекомых много видов, и мир их очень разнообразен. Многие насекомые приносят вред человеку и домашним животным. Клопы, комары, мухи-жигалки, мошки — целая шайка разбойников нападает на нас и пьет кровь. Сколько же эти кровососы переносят болезней! Специалисты по насекомым-кровососам изучают их образ жизни, повадки и, познав врага, изобретают средства борьбы с ними. Какой страшной была малярия, а теперь она в нашей стране почти совсем ликвидирована. И так со многими болезнями. Сколько же водится захребетников на полях, лугах и садах! За целый день не перечислишь. И каждый тайно и незаметно урывает долю урожая, а иногда, сильно размножившись, уничтожает его почти весь. Но такие случаи сейчас стали очень редкими, прежде же не раз голодали крестьяне из-за нашествия насекомых. Теперь за насекомыми вредителями всюду следят зоркие глаза энтомологов и, вероятно, в вашем хозяйстве тоже не раз вели борьбу с различными вредителями полей. Немало врагов-насекомых и в наших лесах. Но немало среди насекомых и полезных. Хищные жуки, осы, наездники очень помогают в уничтожении вредителей сельского и лесного хозяйства. И, наконец, мы изучаем и насекомых даже безразличных для практической деятельности. Надо же человеку, покорителю природы, знать, что его окружает. И часто при этом обнаруживается что-нибудь очень важное и необходимое. В жизни насекомых так много интересного и еще неизвестного.

— Вон, видите, — продолжаю я беседу, — там летает насекомое. И вон еще. Смотрите, какие у него ноги. Похоже, пчела тащит пыльцу?

— Похоже! — дружно отвечают мои молодые слушатели.

— Но как вы думаете, пчела ли это?

— Конечно, пчела! — без сомнения отвечают они.

— И я думал тоже, что это пчела. В действительности же нет. Вот такая «пчела» у меня поймана (и я вынимаю эристалию из морилки). Видите, крыльев у нее не четыре, а два. Не пчела, а муха, и ноги у нее обычные, тонкие, мушиные. Но во время полета она прижимает голень к бедру, отставляет задние ноги книзу и вибрирует ими. Вот и получаются ноги, как у пчелы. Сходству этому помогают густые волоски. Может быть, они только для того и существуют. Как, ловкая подделка?

— Очень ловкая! — соглашаются со мной.

Тогда я предлагаю поймать несколько обманщиц. Мои неожиданные знакомые с интересом принимаются за охоту на сирфид эристалий. И тогда оказывается, что у каждой мухи имеется свой район. Половишь в одном месте, распугаешь мух, улетят они из этого места и приходится долго ждать, когда залетят на незанятые участки новые, еще непуганные. И все же через десяток минут у меня уже добрая дюжина мух.

— Поймал, еще поймал! — раздается радостный возглас.

Пока я спешу с морилкой в руках, охотник за мухами начинает браниться, трясет рукой и трет палец. В моем сачке, взятом добровольным помощником, вместо мухи-сирфиды жалобно поет крыльями пчела с настоящими неподдельными обножками.

— Ничего, — успокаиваю я пострадавшего, — это вам на пользу. Учитесь отличать поддельное от настоящего. В жизни пригодится!

Вход в ущелье Теректы с обеих сторон окаймляли громадные скалы, совершенно черные и слегка блестящие. Стая кекликов помчалась кверху по щебнистой осыпи, а когда я вышел из машины, испугавшись, с шумом разлетелась в стороны. Черные скалы разукрашены древними рисунками козлов, оленей, сценами охоты и празднеств.

В ущелье царили тишина и покой. Давно заброшенная и полуразрушенная кибитка дополняла ощущение нетронутого уголка природы. Но есть ли вода в этом ущелье и сможем ли мы до нее добраться? Дорога тяжела, забросана скатившимися в ущелье камнями, заросла травой. Узкая лента растений на дне ущелья побурела от летнего солнца. Тут ручей бежал только весной, сейчас же вода глубоко под камнями. Но за крутым поворотом неожиданно перед самой машиной взлетает целая стайка бабочек. Сверкают крыльями белянки, желтушки, бабочки-бризеиды. Гудят осы-полисты, осы-эвмены. Здесь, оказывается, мокрое ложе ручья, и насекомые собрались пососать влажную землю, насыщенную солями. Сюда вода, наверное, доходит только ночью, когда ее испарение прекращается.

Несколько десятков метров, и машина упирается в стену густой зелени, а когда смолкает мотор, слышится ласковое бормотание ручейка, скрытого зарослями. Пробираюсь к нему. Источая аромат, вдоль бережка выстроилась нарядная розовая курчавка. За нею высится гряда мяты, обильно украшенная мелкими сиреневыми цветами, а посередине светлеют желтые цветы недотроги. Никогда не видал такой большой, в рост человека, недотроги. Над цветами раздается гул крыльев насекомых. На курчавке повисли осы-полисты и эвмены, на недотроге — мелкие и пестрые пчелки галикты, мятой же завладели крупные мухи-эристалии, или как их еще называют, «пчеловидки», за сходство с медоносной пчелой. Здесь их масса. Они, непоседы, мечутся с места на место, иногда, будто веселясь, гоняются друг за другом. Мята не богата нектаром, и для того, чтобы насытиться, приходится основательно потрудиться.

Дальше пути нет. Да и нам нечего желать лучшего. Здесь чудесный уголок: ручей, бьющий из-под камней, украсил и оживил эти дикие скалистые горы. Быстро летит время, а когда наступают сумерки, запевают незримые сверчки-трубачики, и темное ущелье звенит от их песен.

В сентябре длиннее ночи и, проснувшись до рассвета, не знаешь, куда себя девать в ожидании восхода солнца. Небо будто чуть-чуть посерело. Трубачики устали, поют тихо, смолкают один за другим, почти замолчали. Самый ретивый пустил несколько трелей и, как бы объявив конец музыкальным соревнованиям, тоже замолк. Громко и пронзительно прокричал сокол-чеглок, просвистел над биваком крыльями и скрылся. На вершине горы заквохтал кеклик. Нежно воркует ручей. И еще что-то совсем непонятное. Как я сразу не заметил! Крики птиц, говор ручья — все это слышится на фоне ровного и отчетливого гула крыльев каких-то насекомых. Он громок и ясен, будто тысячи пилотов неустанно реют в воздухе. Может быть, мерещится! Над ущельем только начинает брезжить рассвет, утренняя прохлада сковала всех шестиногих обитателей гор, и термометр показывает всего лишь 12 градусов тепла. Нет, что-то здесь происходит необычное. Надо скорее одеваться.

Зеленая стена растений над ручьем не шелохнется, застыла. Не видно ни одной осы, ни одной бабочки. Нет и мух-эристалий. Иногда бесшумно проносятся на быстрых крыльях стрекозы. Они просыпаются раньше всех и рано утром ловят крошечных мошек, любительниц влажного воздуха, незримо парящих над землей. И больше никого…

За ночь ручей добрался до того места, где вчера бабочки и осы сосали влажную землю. Всматриваюсь в растения, ищу загадочных летающих насекомых и не могу их найти. Ни одного! А гул крыльев все также громок и отчетлив и где-то совсем рядом. Это сигнал, призыв принять участие в коллективном полете.

Случайно отворачиваюсь от ручья и бросаю взгляд на горы, и тогда все становится понятным: над голыми черными скалами в воздухе всюду реют крупные насекомые. Они или висят неподвижно, усиленно работая крыльями, или совершают молниеносные броски, крутые виражи, неожиданные падения и взлеты. Я их сразу узнал. Это мои старые знакомые мухи-эристалии Eristalia tenax. И дела их понятны: мухи заняты брачными полетами. И гул их крыльев — своеобразный сигнал, приглашение к совместной пляске. Никто не замечал такой особенности биологии этого очень обычного и широко распространенного насекомого. Для чего ими выбран рассвет, когда прохладно, и надо немало поработать крыльями, чтобы поднять температуру тела и стать активными. Почему для брачных церемоний нельзя использовать долгий и теплый солнечный день?

Тайна предрассветных брачных полетов, возможно, кроется в далекой истории вида, и эти полеты сохранились как обычай и неукоснительно исполняются. Во время брачных полетов выгодно парить высоко в воздухе. Тут на виду неутомимость и сила, хотя во время всеобщего песнопения крыльев нет брачных связей.

Воздушный полет небезопасен. На крупную добычу всегда найдется немало охотников. Так не лучше ли для этого избрать рассвет, когда угомонились летучие мыши, а птицы еще как следует не проснулись? Неважно, что сейчас в этом ущелье, быть может, нет ни летучих мышей, ни возможных недругов-птиц. Ритуал превратился в незыблемый инстинкт и правило жизни. Главное значение его — призыв собраться вместе, большой компанией, в одно место, облегчить дневные встречи друг с другом.

Взошло солнце, бросило багровые лучи на вершины скалистых гор и медленно-медленно заскользило по склону, приблизилось к темному ущелью. Гул крыльев затих и вскоре совсем смолк. Кеклики собрались на скалах и, увидев нашу стоянку, раскричались, не решаются спуститься к водопою. Вот, наконец, лучи солнца добрались до дна ущелья и засверкали на отполированных ветрами камнях. Проснулись бабочки, замелькали над зеленой полоской растений, загудели осы на розовой курчавке, тонкую песню крыльев завели пчелы, а на мяте, будто ничего не происходило, не было, как обычно замелькали мухи-эристалии. Их брачный полет продолжался недолго, начался в шесть утра и кончился около семи.

Пожалуй, есть и еще одно важное преимущество в этом обычае: в условленный и короткий срок лёта легче найти друг друга и собраться вместе, особенно в годы тяжелые, когда мух мало. Как бы там ни было, я рад тому, что длинные сентябрьские ночи помогли мне открыть секрет жизни моих давних знакомых…

Прошло несколько лет. Совсем другая обстановка, высокие горы Заилийского Алатау под самыми снегами, почти на границе жизни. Ниже синеют еловые леса, еще дальше в жарком мареве потонула пустыня. Солнце яркое и жаркое, ветерок свеж и прохладен, воздух чист, и хотя высота в три с половиной тысячи метров над уровнем моря, дышится легко. Но набежит на землю тень от облачка, и сразу становится холодно и неуютно.

Засмотрелся на цветы: ярко-желтые лютики, лиловые синюхи, оранжевые жарки. Как они здесь необыкновенно ярки. Пролетает крапивница, и она кажется тоже очень яркой и сверкающей.

На цветах масса насекомых. Резвятся бабочки, парят неутомимые сирфиды, масса разных мух в черных одеждах и вдруг — моя старая знакомая муха-эристалия. Встреча с нею неожиданна. Что ей, жительнице низин, делать на такой высоте среди заоблачных высот! Пригляделся и увидал немало эристалий. Значит, не случайно они сюда пожаловали.

Всю ночь стояла чуткая тишина. Потом вблизи пролаяла собака. Откуда она взялась — не знаю, и наш пес залился ответным лаем. Перед утром, едва посветлело, услышал так хорошо мне знакомый предрассветный гул, точно такой же, как там, в ущелье гор пустыни.

Оказывается, и здесь мухи-эристалии верны своему инстинкту, отплясывают на рассвете призывные брачные призывы. Неужели они, когда выгорает пустыня, переселяются в горы? Впрочем, почему же нет. В пустыне сейчас не проживешь, здесь вон сколько цветов среди зеленой травы. Полакомятся, справят брачный обряд, да обратно спустятся в низины класть яички.

Когда после жаркого дня, искупавшись, стал взбираться на очень крутой в сыпучих барханах берег, вдруг в лицо как будто кто-то бросил горсть мелких камешков. Я резко отшатнулся в сторону и стал внимательно осматриваться. Над головой повисла неожиданно откуда появившаяся стайка маленьких мушек. С величайшей энергией они бесновались перед самым лицом и более нигде, чувствительно постукивая по коже. Откуда у них такая сила и стремительность полета, и зачем я им понадобился?

Капчагайское водохранилище, отражая синее небо, сверкало синевой. Песчаная пустыня, подступившая к воде, нарядилась зеленью. Весной выпали дожди, и растительность ликовала. Светлая песчаная акация уже обронила на песок темно-фиолетовые цветы, наливаясь стручками, кустарнички джузгуны нарядились яркими желтыми и красными семенами. Песчаная осочка, самая ранняя и поспешная в развитии, начала бросать на песок темно-коричневые воздушные шарики с заключенными в них семенами. И они, подгоняемые легким ветром, носились по барханам в разных направлениях, выполняя предписанное жизнью расселение. Сейчас над пустыней властвовал нежно-фиолетовый кермек, испуская волны нежного аромата. В воздухе носились пчелы, осы, мухи. Но на горизонте вдали появились тучи, от них протянулись прозрачные темноватые полосы сухого дождя. Тучи настойчиво наступали на небо — стало душно, чувствовалось приближение непогоды.

С трудом продолжал преодолевать крутой подъем бархана по сыпучему песку, отбиваясь от мушек, продолжающих крутиться перед глазами. На пути к машине вспугнул несколько бабочек-чернушек. Они сейчас, днем, спрятались под кусты, хотя как будто им полагалось бодрствовать. Видимо предчувствовали непогоду. Возле машины застал своих спутников, энергично размахивающих руками. Их тоже атаковали настойчивые мошки. И тогда мне вспомнилось: да это же слезоедки! Они нападают на крупных животных, пьют из глаз слезы и слизь, приспособились жить на таком пропитании. Личинки их развиваются в земле, где находят какую-то более основательную поживу. Образ жизни слезоедок плохо изучен. Вскоре налетел сильный ветер, упали первые редкие капли дождя, мушек разметало ветром, и они бесследно исчезли.

Прошло несколько лет. Мушки-слезоедки особенно сильно размножились, их много появилось в ущелье Капчагай, одно из излюбленных мест горожан и любителей-рыболовов. Скота в этой местности не стало, и они приспособились нападать на человека. Изменили свои навыки. Но в их поведении все же сказывалась приуроченность к таким крупным животным как лошади, коровы, верблюды. Вот почему особенно рьяно от слезоедок доставалось тем посетителям Капчагая, у кого были большие глаза. Настойчивые и многочисленные, они омрачали посещение этого места.

Лето 1997 года было сильно засушливым. Но на мушек засуха будто не действовала. В реке Или упал уровень воды, и илистых берегов было более чем достаточно. Видимо мушки довольствовались влагой и солями, содержащимися в низких берегах реки, компенсируя дефицит слез. Полакомиться ими у человека было не столь просто, и численность слезоедок стала заметно увеличиваться. Домашних животных здесь почти не было. Но вот в октябре похолодало, и мушки исчезли к великой радости любителей этого уголка природы. Судя по всему, эти назойливые насекомые, отложив яички в ил, закончили свои дела до следующего лета. Но каверзная погода преподнесла неожиданное потепление, оно спровоцировало личинок, и мушки появились снова.

Мне кажется, изобилие слезоедок в ущелье Капчагай возникло потому, что многочисленные посетители стали засорять остатками еды берега, и в обогащенном органическими и разлагающимися веществами иле личинки мушек стали усиленно размножаться. Но возможна и другая причина этого необычного явления. В пустыне стало очень мало птиц — истребителей насекомых. Причин этому несколько, но главные — перевыпас пастбищ и прогрессирующая засуха последних десятилетий. Жизнь обитателей природы очень сложна и взаимозависима. Типичный признак монголоидной расы — прикрытые веками узкие глаза и спрятанный за веками слезный мешочек. Эту черту строения глаз, обусловленную доминирующими генами, объясняют необходимостью защиты от пыльных пустынных ветров. Не повинны ли в ее возникновении мушки-слезоедки?

По берегам озер, особенно мелких, засоленных, с топкими берегами водятся мушки-береговушки. Небольшие, серенькие, продолговатые, со слегка зеленоватыми глазами, они не блещут внешностью. Но одна особенность заставляет обратить на них внимание. Береговушкам неведомо одиночество, они всегда держатся большими скоплениями. Часто вся кромка воды и мокрого ила усеяна ими. Они копошатся плотной массой, едва ли не соприкасаясь друг с другом телами. В каждом скоплении несколько десятков, а то сотни тысяч насекомых. Впрочем, кто считал: быть может, иногда их скопляется миллионы.

Мушки легко бегают как по топкому илистому берегу, так и по воде. Они все время в движении, что-то слизывают с поверхности болотной воды, наверное, бактерий, инфузорий или водоросли, часто взлетают, садятся, снова взлетают. Кромка берега — их любимое место, за что их и назвали береговушками. Мушки откладывают яички в ил, в нем развиваются их многочисленные личинки. Здесь они питаются корешками растений, водорослями.

Соленые озера — обитель береговушек. Их особенно много возле маленьких озер с лилово-красной соленой водой и белоснежными, покрытыми солями, берегами. Без них как-то и не представляешь края озер, тростников и буйной растительности. После необычно многоснежной зимы и дождливой весны 1966 года уровень воды в Соленом озере поднялся почти на метр. Большая вода продержалась до самой осени. Заглянув сюда, я полюбовался синим озером, поглядел на рои комариков-звонцов, на объедающихся ими паучков и ящериц, на многочисленных легкокрылых стрекоз, и тогда вспомнил и про мушек береговушек. И — удивился. Они куда-то исчезли. Впрочем, что за темные облачка на гладкой поверхности воды посередине маленьких озер? Да это и есть они, береговушки! Вода затопила илистые бережки, и мушки, изменив своим обычаям, стали собираться на чистой воде, отказались быть береговушками, расстались с землей, превратились в плавунчиков. Нынешние берега, заросшие солянками, им не понравились.

И все же кое-где по бережкам нашлись небольшие скопления. Одно такое сборище я вздумал сфотографировать. Задача оказалась нелегкой. Тысяча глаз заранее замечают меня, и среди тысячи найдутся обязательно самые осторожные. Они не в меру чутки и взлетают прежде времени, а за ними уже следуют все остальные. Взлетают как-то по особенному, наверное, подавая сигнал опасности, так как после обычного взлета покой скопления не нарушается. Точно такие же порядки существуют и в больших стаях уток, гусей, антилоп, газелей, оленей и многих других животных.

Впереди по бережку, коротенькими шажками семенит трясогузка. Иногда взглянет на меня черным глазом и… раскланяется. Трясогузка ловит береговушек, и они, такие ловкие, перед нею успевают разлететься. Иногда все же элегантному охотнику сопутствует удача, и трясогузка быстро-быстро склевывает добычу. Передо мною мушки разлетаются в стороны так же, как и перед трясогузкой, уступая дорогу, и когда я иду вдоль берега, меня встречает мертвая зона. Тогда я хитрю. Пытаюсь подкрадываться только к маленьким группкам. Среди них, мне кажется, меньше осторожных, подающих тревогу. И верно! Мушки маленьких скоплений доверчивей. Может быть, и трясогузка тоже рассчитывает на таких разинь. Медленно-медленно склоняюсь с фотоаппаратом над мушками. Но расстояние еще велико, хорошего снимка не сделать. Надо становиться на колени. Только как это сделать в жидкой грязи? Выход находится. Помогает мой неизменный спутник — посох. Положив его на грязь, можно опереться коленом. Несколько раз щелкает затвор. Пожалуй, хватит. Но что с моим коленом! Оно в липкой черной грязи. Половина полевой сумки тоже грязная. А ноги совсем погрузились в жидкое черное месиво. Пытаясь встать, завязаю еще больше. С трудом освобождаюсь из плена и невольно сравниваю себя с домашней мухой, попавшей на липкую бумагу. Теперь скорее к воде, отмываться. Неприятность не такая уж и большая. Лишь бы вышли снимки!

Однажды на топких и низких бережках маленького озерка увидел многомиллионное скопление мушек-береговушек. Сколько их было здесь, сказать трудно. Они толпились тесными стайками. Иногда будто кто-то их беспокоил, они взлетали шумным облачком и почти сразу же садились. Над ними несколько раз пролетали ласточки, но береговушки не взлетали, будто зная, чем это может кончиться. Маленький жабенок польстился береговушками. Какая многочисленная добыча! И ринулся в озеро. Но мушки резво разлетелись перед ним, кое-кто не стал подниматься в воздух, просто отбежал в сторону. Ничего не поймал жабенок, всюду перед ним открывалось чистое пространство. Зато другой оказался хитрее. Залез в воду и, едва выглядывая из нее, застыл серым комочком. Не отличишь от бугорка земли. Изредка то одна, то другая мушка, не разглядев опасности, садилась на затаившегося охотника. Тогда изо рта жабенка мгновенно выскакивал липкий язык, и добыча отправлялась в рот.

На ночлег пришлось переставить машину и лагерь с берега Балхаша на ближайший высокий бугор, подальше от комариной напасти. Небо было чистое и ясное, но солнце зашло в темную полоску туч. Спать в палатке не хотелось, поэтому расстелили брезент и над ним натянули полога.

Темнело. Рядом с лагерем раздался какой-то незнакомый стрекочущий звук. Казалось, будто крупное насекомое, цикада или стрекоза, запутались в паутине и, пытаясь выбраться, трепещут крыльями. Я прошел десять, затем двадцать метров, а звук был все еще впереди. Наконец, будто нашел: стрекотание раздавалось из маленького кустика солянки. Присел на корточки, пригляделся. У основания растения сидел мой старый знакомый, странный и немного несуразный пустынный кузнечик-зичия, большой, толстый, с длинными корежистыми ногами-ходулями, совершенно бескрылый. Его массивный звуковой аппарат на груди был настоящей музыкальной шкатулкой. Толстый футляр его с короткими, но острыми шипами и бугорками, во время исполнения музыкального произведения, приподнимался, как крышка на рояле, и под ним показывалось что-то нежное розовое, извергающее громкие звуки.

Осторожно я взял кузнечика в руки, медлительного и грузного. Плененный певец не пытался вырваться из рук, будто не желая тратить лишней энергии ради своего освобождения и равнодушный к своей судьбе, но, очнувшись, выразил негодование длинной и громкой трелью и в дополнение к ней выпустил изо рта большую коричневую каплю желудочного сока. Осторожно опустил толстячка на прежнее место, и он принял это как должный исход нашего знакомства, пошевелил усами, зачем-то полизал лапки передних ног и, как ни в чем не бывало, вскоре же принялся прилежно распевать свои песни.

Ночь выдалась тихая и ясная, темно-фиолетовое озеро светилось под яркой луной и сверкало мелкими зайчиками. Но потом потемнело, нашли облака, чуть покрапал дождик, подул сильный ветер. Он вырвал из-под постели марлевый полог и стал его трепать, подобно флагу.

На рассвете мне почудилось, будто кто-то внимательно и долго разглядывает мое лицо маленькими глазками. Приподнялся, оглянулся, надел очки. Рядом с подушкой лежала фляжка с водой. На ней важно восседал кузнечик-зичия. Он не спеша размахивал своими черными усами, шевелил длинными членистыми ротовыми придатками, будто силясь сказать мне что-то на своем языке и, как показалось, внимательно разглядывал меня своими выразительными желтыми глазами. Сильный ветер слегка покачивал грузное тело кузнечика из стороны в сторону, но он крепко держался на своих толстых шиповатых ногах.

Минут пять мы долго, не отрываясь, рассматривали друг друга. Наконец кузнечику, видимо, надоело это занятие, и он, повернувшись, не спеша спустился с фляжки и степенно зашагал по брезенту прочь от нашей стоянки. Но вскоре остановился, помахал усиками, помедлил, потом повернулся обратно и вновь забрался на фляжку. И еще минут пять мы разглядывали друг друга. Может быть, наше знакомство продолжалось дольше, да в ногах зашевелился мой спутник фокстерьер и высунул из-под края брезента, под которым он улегся на ночь, свой черный нос. На этот раз кузнечик решительно зашагал прочь в сторону кустика солянки, возле которого и произошла наша вчерашняя встреча, будто робот, неторопливо и ритмично передвигая свои ноги.

Вскоре оттуда раздался знакомый мотив его скрипучей песенки. Но она продолжалась недолго. Громадную серую тучу ветер унес на восток за озеро, выглянуло солнце и стало прилежно разогревать остывшую за ночь землю пустыни. Пора было вставать, будить моих спутников и продолжать путешествие.

Свидание с кузнечиком-зичией настолько меня поразило своей необычностью, что я, сев в машину, прежде чем завести мотор и тронуться в путь, под недоуменными взглядами своих спутников, помахал рукою в сторону кустика, из которого звучали знакомые трели.

Красное солнце опустилось к горизонту, быстро скрылось за ним и отразилось красной зорькой в небольшой болотистой проточке реки. Посинели далекие горы, на западе засверкала первая яркая звезда. Мы заранее приготовили ночлег, поужинали, лежим, отдыхаем. Над весенней пустыней еще слышны песни жаворонков. Им мало длинного дня. Крикнул несколько раз перепел. Из кустика тамариска раздалась чистая и звонкая трель сверчка-трубачика. Где-то вдали дружным хором запели на всю долгую ночь солончаковые сверчки. Им по душе только хоровое пение. Когда совсем стемнело, замолкли жаворонки, и темное южное небо разукрасилось яркими звездами, запела медведка. Ее звонкая трель понеслась над пустыней однообразным долгим и протяжным стрекотанием.

Прислушиваясь к симфонии звуков и засыпая, я различил еще один далекий и до странности знакомый звук. С Соленых озер доносилось ухание мрачной и скрытной болотной птицы выпи.

Рано утром только одни жаворонки трепетали в небе, распевая свои несложные песни. Но они, такие обыкновенные, как-то и не улавливались слухом. Так мы к ним привыкли, что их будто и не существовало.

После завтрака, перепачкавшись в лессовой глине, я, долго копаясь, вскрывал норки муравьев. Иногда между делом улавливаю пение какого-то насекомого. Чье бы оно могло быть? Песня несется от проточки с тинистого бережка, пронизанного ходами медведки. Она такая звонкая, как у медведки, чуть шепелявая, трескучая, хотя и в том же темпе монотонной трели. И в других местах слышна все та же мелодия. Неужели так медведка поет днем?

Медведка — родственник сверчкам. У многих сверчков дневные и ночные песни отличаются. Значит, и наша медведка двухголосая. Другого объяснения быть не может, но почему и ради чего дневная и ночная песни отличаются друг от друга?

Все же забавное насекомое медведка. Удивительно ловко она копается в почве, отлично плавает, превосходно летает, и к тому же еще оказалась двухголосым солистом.

После дождей, штормовых ветров выдался тихий солнечный день. Тугаи будто устали метаться от ветра, застыла трава, кусты и деревья. В тростниковых зарослях раскричалась скрипучим голосом тростниковая кукушка. Иногда раздается далекий крик фазана: брачная пора у этих птиц уже закончилась.

Но вот солнце склонилось за зубчатую сиреневую полоску гор Чулак, потом за реку, заря отразилась в воде, на темном небе засветилась луна и первые звезды. С тихой проточки, возле которой был разбит наш бивак, раздались первые трели травяной лягушки, и вскоре громкое квакание разнеслось над тугаями. Сразу же замолкли соловьи, затихли камышовка и кукушка, неожиданно по-особенному крикнул петух-фазан, со всех сторон ему ответило все фазанье население большого тугая.

Перекличка длилась не более десяти секунд и замолкла. В эту ночь плохо спалось. Раздражали и мешали спать раскричавшиеся лягушки. Прислушавшись, я заметил, что их кваканье похоже на сложный и длительный разговор. Короткие нотки перемежались с длинными музыкальными фразами, и они не были одинаковыми, а носили разнообразный звуковой оттенок. Интересно то, что, несмотря на многоголосость хора, почти через разные промежутки наступало дружное молчание. Квакание обитательниц тихой проточки было не таким простым, как показалось сначала. В нем чудилась система, отработанная тысячелетиями жизни, передававшаяся от поколения к поколению. Наверное, кваканье лягушек, к которому мы привыкли настолько, что не обращаем внимания, — сложнейшая сигнализация, разгадав которую, можно было бы раскрыть многие тайны жизни этих пучеглазых созданий.

К трем часам ночи хор лягушек стал постепенно смолкать. Вскоре лягушки совсем замолкли и, как только воцарилась тишина, дождавшись ее, громко и вдохновенно запели соловьи. Теперь уж им никто не мешал. До самого рассвета они пели на все лады.

Выступление певцов будто совершалось по заранее установившейся строгой программе.

На большом солончаке у песчаных холмов вблизи реки Или настоящее царство солончаковых сверчков. С ранней весны они завладели этой территорией, и дружная, громкая их песня неслась до самого рассвета. Но наступило лето, вода ушла из низины, рядом образовалось болото, и из него понеслось оглушительное квакание лягушек. Их громкие песни заставили замолчать сверчков. Прошла неделя, сверчки ушли от шумного болотца в сторону, скопились на другом противоположном краю солончака, и здесь их трели уже не смолкали до самой осени. Два хора — лягушачий и сверчковый — не могли исполнять музыкальные произведения вместе.

В солончаковой низинке вблизи Курдайского перевала на сочной зелени у зарослей тростника кобылки Хортиппус априкариус завели несложную перекличку. Их мирное стрекотание неслось со всех сторон. Всюду виднелись и сами музыканты, старательно работавшие своими смычками. Но вот налетел ветер, пригнулся и зашуршал высокий тростник, и все хортиппусы, будто по команде замолкли, на полуфразе прервав песни. Затих ветер, и снова полился многоголосый хор. И так много раз. Поведение кобылок, в общем, было понятно. Зачем попусту стараться, когда шумит тростник?

Над северным диким берегом Балхаша повисло жаркое солнце. Сверкает солнце. Все живое спряталось в тени, забралось под кустики, в норы. Только цикадам жара нипочём. Они будто даже ей рады, и вновь на кустах саксаула завели свои скрипучие и громкие песни. Но вот всколыхнулось озеро, покрылось белыми барашками, волны покатились одна за другой не берег. Озеро очнулось после сна, загрохотало прибоем. И сразу же замолкли цикады. Куда им в таком шуме распевать песни!

Шторм продолжался несколько часов. Когда же солнце стало клониться к горизонту, ветер угомонился, постепенно затих прибой, и цикады будто очнулись, заорали во всю силу. Только не надолго. Вскоре зашло солнце, прочертило по воде огненную дорожку, похолодало, и цикады замолчали. Не в их обычае распевать в темноте.

Когда стемнело, и от озера повеяло прохладой, из прибрежных кустиков раздалась скрипучая песенка кузнечика-зичии, ему ответил другой, и завели свои долгие концерты эти музыканты пустыни. Вскоре опять налетел ветер, зашумело озеро, и замолкли кузнечики-зичии.

Выходит, что музыканты могут исполнять свои брачные произведения только в тишине. Она — непременное условие звучания музыкальных произведений. Как же иначе! Музыка насекомых — это сложный разговор, и он должен быть услышан.

— Послушайте, Николай! — стараясь пересилить шум лодочного мотора, кричу я своему спутнику. — Почему бы нам не заехать на этот крошечный островок?

Островок лежит на нашем пути всего в полукилометре от берега и напротив бивака. Мы основательно проголодались, на биваке, по-видимому, нас ожидает обед. Но работа есть работа! Островок около тридцати метров в длину и метров восемь в ширину. Таких островков на Балхаше множество. Когда-то здесь была скала. Но неукоснимая работа воды и ветра сделали дело, и сейчас от скалы остался лишь невысокий бугорок из мелкого серого гравия да несколько больших камней. Наше появление встревожило большую серебристую чайку, и она с громкими негодующими криками стала носиться над нашей лодкой, прекрасная в своем снежно-белом одеянии на фоне темно-синего неба.

Можно не сомневаться, что остров необитаем, и мы сейчас первые люди, ступившие на его берега этим летом. Он совсем низенький, возвышается над водой едва ли не на метр и, видимо, недавно поднялся над поверхностью озера. Но как быстро им завладела жизнь! Густая зелень уже покрыла этот крошечный пятачок, сложенный из камня. Здесь всего понемногу: тростничок, рогоз — у самой воды, горчак, украшенный мелкими розовыми и скромными цветками, наголоватка, несколько цветков иван-чая, и одна веточка крошечного гребенщика тоже украсилась нежно-розовыми цветками. Но больше всех растения в маленьких белых цветках. Над ними реют бабочки-белянки и желтушки. Растениям просто преодолевать водные преграды по воде семенами. Кто же из насекомых осилил полукилометровую преграду между берегом и островком?

Едва ступаю в дремучие заросли трав, как в воздух поднимаются тучи комариков-звонцов, и во все стороны разлетаются едва ли не несколько десятков кобылок. Звонцы — дело обычное. Они бьются в лицо, лезут в глаза, прежде чем успокоятся и усядутся в заросли травы. Кобылки же меня озадачили. Они такие ловкие, стремительно перепархивают с места на место, кое-кто, разогнавшись по прямой линии, выскакивает за пределы островка и, круто завернув в воздухе, возвращается обратно на него. Как они быстро освоили особенности жизни на островках! Изобилие кобылок поражает, ничего подобного на берегу озера нет. Но кто же они? Вооружившись сачком, принимаюсь за охоту.

Кобылки все одинаковые, серые, длиннокрылые, легко в них узнаю летунью Aeolopus oxyanus. Здесь им во время шторма, когда волны перекатываются через островок, приходится тоже покидать землю. Впрочем, сейчас они на нее не садятся, все угнездились на травах, жизнь научила их не доверяться поверхности острова.

Восхищаюсь, глядя на то, как они ловко летают. Молодцы, кобылочки! Нашли необитаемый остров, маленький рай с безмятежной жизнью. Здесь для них достаточно зелени, нет врагов, ни пичужек, ни мух-паразитов. Серебристой чайке они не нужны. Она — рыболов.

Но как летуньи устраивают свое потомство, куда кладут яички в кубышки? Почвы здесь нет, один голый щебень, заливаемый к тому же водой. Неужели прилетают сюда с берега? Вряд ли!

И еще немало обитателей островка. Пауки, большие грузные Aranea comutus, сидят в белом, сплетенном из паутины, мешочке. Ловчих сетей не видно. Сейчас не до охоты. Вот наступит ночь, поднимутся в воздух армады комариков, и нескольких наспех протянутых нитей достаточно, чтобы насытиться до отвала.

На белых цветках вижу пчелку, оранжевую осу, черную помпилу. Кое-где ползают жуки-коровки. Здесь они также охотятся на звонцов. Все они, жители материка, свободно посещают островок с берега. Ну и, конечно, масса изящных стрекоз реет между травинками в поисках поживы — комариков.

Вот, кажется, и все мои находки. Муравьев здесь нет, негде им жить, нет земли, одни камни. Да и слишком короток срок жизни островка. На всякий случай принимаюсь переворачивать прибрежные камни. Под каждым из них, оказывается, нашли приют множество прибрежных уховерток. Им очень не нравится свет, солнце. Мгновенно очнувшись от дневного сна, в величайшей спешке разбегаются в стороны и прячутся где кому удастся. Уховерткам здесь тоже раздолье. Комарики-звонцы в изобилии, всем хватает.

Осмотрел весь островок. Более нет на нем ничего интересного. Впрочем, где-то в зарослях трав, возможно, приютились птенцы серебристой чайки. Очень тревожится за них мать, без устали летает над нами, покрикивая тоскливым голосом. Прощай, маленький островок с маленьким мирком своих обитателей!

Сегодня мы никуда не едем, у нас дневка, и целый день можно бродить по пустыне или по берегу Балхаша. Иду по невысокой прибрежной гряде из щебня, покрытой редкими растениями. Солнце давно поднялось над горизонтом и основательно припекает. Но легкий бриз с озера и свежий, и прохладный. В одном месте цветущий вьюнок прикрыл листьями гряду, расползся по ней большим зеленым пятном. Едва вступаю в эти крошечные заросли, как во все стороны разлетаются комарики-звонцы да скачут кобылочки. Комарики тоже здесь нашли приют. А кобылочки? Что им здесь надо и что-то уж очень много их тут собралось. Неужели едят вьюнок? Он содержит в своих тканях млечный сок, и любителей лакомиться этим растением немного. Впрочем, на щебнистом берегу Балхаша так мало растений: кустики гребенщика, кое-где низенький тростник, эфедра, полынь да две-три солянки. И все! Но сколько я не приглядываюсь, не вижу следов погрызов растения. Странное скопище кобылок!

Продолжая размышлять над увиденным, иду дальше и резко останавливаюсь. В голову пришла неожиданная и забавная догадка. Она мне кажется сумбурной и невероятной. Но чего только не бывает в мире насекомых!

Здесь, на берегу залива Балыктыколь, место очень богатое ветвистоусыми комариками. Вечерами они поднимаются в воздух брачными роями. Оплодотворенные самки летят в озеро класть яички, отбывшие жизненную повинность самцы, падая на землю, погибают. Те, кто за ночь не успел завершить дела, прячутся на растения и на обрывистые скалы, идущие вдоль берега, чтобы переждать жаркий день до следующей ночи. Комариками кормится громадная рать пауков, уховерток, скорпионов, фаланг, ящериц, многие мелкие птицы. Не едят ли их кобылки? Задайте, читатель, подобный вопрос любому энтомологу, и вас сочтут невеждой. Кобылки — типичные растительноядные насекомые. Никакая другая еда для них неведома. И все же, не рассчитывая на успех, принимаюсь за опыт, как мне кажется, заранее обреченный на неудачу.

Несколько взмахов над вьюнками сачком, и в нем изрядная кучка ветвистоусых комариков. Становлюсь на колени и осторожно подсовываю примятого комарика на пинцете к голове устроившемуся рядом со мною на земле богарному прусу и вздрагиваю от неожиданности. Кобылка без обиняков хватает мой подарок, ее мощные челюсти заработали как автомат, и не прошло и доли минуты, как от комарика ничего не осталось. Торопясь, вытаскиваю из сачка другого комарика, но в это мгновение с плеча соскальзывает полевая сумка и с шумом падает на землю. Испуганная кобылка, щелкнув задними ногами, исчезает.

Тогда, окрыленный успехом, подсовываю другим кобылкам комариков. Да, они очень любят плотоядную пишу, улепетывают ее за милую душу. Одна съела четыре комарика, другая — целый десяток, третья обжора умяла ровно двадцать штук. Едва успеваю подсовывать еду этой кобылке, и она, расправившись с очередной порцией, поворачивается во все стороны, помахивая коротенькими усиками, как бы без обиняков спрашивая: «Ну где там запропастился мой обед?»

Эта кобылка оказалась рекордсменкой. Другие довольствовались десятком комариков, маленьким личиночкам было достаточно двух-трех, чтобы насытиться, а рекордсменка умяла несколько десятков.

Поведение кобылок не было стандартным и изобиловало вариациями. Некоторые относились с предубеждением к первому комарику, затем, разобрав в чем дело, принимались за еду так рьяно, что слышалось легкое похрустывание челюстей. Другие, будто опытные гурманы, тотчас же набрасывались на угощение. Кое-кто в испуге отскакивал в сторону, если комарик подавал признаки жизни, трепыхался крыльями и размахивал ножками, в то время, как у других от этого еще сильнее разыгрывался аппетит. И различали кобылки свою необычную еду по-разному: близорукие (вернее было бы сказать — близколапые) опознавали подсунутого комарика только у самой головы, тогда как опытные и дальнозоркие замечали добычу едва ли не за пять сантиметров. Стандарта в их поведении, в котором столь часто бывают убеждены биологи, не существовало. Видимо, опыт, аппетит и индивидуальные особенности оказывали влияние.

Кобылки-пруссы вообще отъявленные обжоры, и поэтому не случайно иногда появляются в массе, повреждая растения, в том числе и возделываемые человеком.

Как же относятся к столь необычной еде другие виды кобылок? Краснокрылые кобылки сфингонотусы также с охотой принимались свежевать добычу. И другие кобылки пустынницы не отказывались отведать еду хищников. Но самыми отъявленными все же остались наиболее многочисленные пруссы. Не спеша, но деловито, они собрались возле меня большой группой, будто к обеденному столу, и уж потчевать их пришлось всех с большой поспешностью, вываливая из сачка добычу целыми кучками.

В общем, все кобылки оказались любителями поразнообразить меню вегетарианцев плотоядной пищей, никто, несмотря на установившуюся за ними репутацию незыблемых приверженцев растений, не отказался от комариков-звонцов. А почему бы и не так!

На земле всюду валялись трупики комариков, и стоило ли попусту пропадать добру!

Наловчившись кормить кобылок, я одной из них на прощание преподнес муху. Она тоже пошла в дело и, перемолотая, исчезла в желудке. Потом, прежде чем уехать с полуострова Байгабыл, я фотографирую паучков, выбрав куст гребенщика, сильно обвитый паутиной и облепленный комариками. На этом кусте я застал трех прусов. Они прилежно и не спеша лакомились комариками, попавшими в паутину, и судя по всему, занимались этим промыслом издавна и с большим успехом. Вот как!

Убедившись в великой устойчивости в поверхностном суждении, а также в величайшем недоверии ко всему новому, я привлекаю к участию в эксперименте спутника моей экспедиции энтомолога З. Федотову. Талантливая энтомолог-систематик, до предела увлеченная своими галлицами, которым она посвятила свою жизнь, она с тем же успехом накормила кобылок комариками, не проявив особенного удивления. Видимо — всякому свое!

Когда я, приехав в город, рассказал о хищнических наклонностях кобылок одному из энтомологов, он решительно заявил:

— Не могу этому поверить. В ваши эксперименты, коллега, вкралась какая-то грубая ошибка!

— Ну почему ошибка? — стал я возражать. — Посмотрели бы своими глазами сами, как кобылки едят комариков.

— Нет, тут не обошлось без какого-то заблуждения, — упрямо бубнил энтомолог. — Необходимы еще дополнительные наблюдения, факты, контрольные подсчеты, протоколы со свидетелями, чтобы исключить субъективизм исследователя. Не могут так себя вести растительноядные насекомые. Не может быть такого!

Так мы и расстались, оставив друг друга в недоумении. Говорят, факты — упрямая вещь. Но как убеждать людей, которые упрямее фактов!

На узенькой и длинной белой косе, повернувшись головками к ветру, сидели крачки и несколько озерных чаек. Они не обратили внимания на нашего тарахтевшего моторчиком «Пеликана» (надувная резиновая лодка). Появление человека на острове их нисколько не обеспокоило. Над самым островом реяли чайки, и падая почти вертикально вниз, как в воду, что-то склевывали с растений. Берег был пологий, низкий, шесть намытых волнами валов из окатанной гальки громоздились один за другим, свидетельствуя о мощной работе Балхаша и его былом высоком уровне воды. По краям росло несколько ив, да две каратуранги — разнолистые тополя. Кое-где виднелись куртинки эфедры. За валами из гальки располагалась почти голая пустыня, покрытая выгоревшей травкой. В понижениях, где прежде когда-то были озерки, зеленели сочные травы, и по самой средине их виднелась голая, потрескавшаяся на многоугольники, светлая земля.

По ивам ползали красноголовые прибрежные муравьи Formica subpilosa. На голых валах одинокие деревья для них служили единственной плантацией, на них содержались тли и добывалась скудная пожива. Я перебрался через валы и едва ступил на коренную землю острова, как из сухой и реденькой травы во все стороны поползли, поскакали, полетели кобылки и кузнечики, сверкая разноцветными крыльями. Было их здесь величайшее множество. В спешке бежали от меня небольшие богомолы. Прыгающей братии было очень много и, невольно следя за нею, я забыл обо всем окружающем. Кузнечики как будто принадлежали к одному виду, самочки их были серые, бледнокрылые, с коротенькими, черными и острыми, как кинжалы, кривыми яйцекладами.

Кобылочек при беглом просмотре можно было насчитать более десятка видов. Были тут и прусы, и атбасарка, и разные хортиппусы, и коренастые тметисы и различные сфингонотусы. Нигде по берегам озера я не видал такого изобилия этих насекомых, как на этом острове.

Жизнь кобылок не была безмятежной. За ними, оказывается, беспрерывно охотились крачки и чайки, и, набив свой желудок, предавались блаженному отдыху на косах.

За кобылками охотились не только чайки. Всюду в понижениях виднелись крупные и крутые норки тарантулов. В темноте их жилища поблескивали глазами сами хозяева, отменного размера пауки. Среди низеньких кустиков боялыша над землей на нескольких неряшливых паутинках сидели другие большие пауки Argiopa lobata. Обычно этот хищник плетет изящную и большую круговую сеть. Здесь ему негде проявить свое искусство, не было ни высоких трав, ни крупных кустарников, за которые можно укрепить ловушку. Да и к чему она при таком изобилии добычи? Небольшие сети достаточны, всюду на них висели кобылки, опутанные белым саваном из паутиновой пряжи. Многие кормились кобылками, и не будь их, остров был бы пуст. На острове не паслись домашние животные, трава оставалась нетронутой, и поэтому, несмотря на обилие поедателей насекомых, на нем процветали кобылки и кузнечики.

Когда-то здесь много тысяч лет назад, в тяжелый для растений и животных засушливый период земли, ветер перевевал чистый песок, в одном месте наносил высокие округлые холмы, в другом — выдувал глубокие и округлые, как чаша, впадины. Потом климат пустыни изменился, стали перепадать дожди, песками постепенно завладели растения, и теперь они, как море с застывшими волнами, покрыты зеленым ковром. Под ним поверхность почвы густо пронизана тонкими крепкими корешками и о том, что под тонким слоем слегка потемневшей почвы находится слежавшийся песок, можно только догадаться по овражкам да по автомобильной дороге.

В этой пустыне, как и во многих других местах, всюду множество светлых небольших холмиков, размером немного больше обеденной тарелки. Иногда эти холмики идут цепочкой или переплетаются замысловатыми линиями. Если найти такую свежую цепочку, сесть у самого последнего и свежего холмика с еще влажной землей и вооружиться терпением, можно увидеть, как холмик зашевелится, и кто-то снизу вытолкнет очередную порцию земли. Иногда, впрочем, очень редко, если долго и тихо сидеть возле холмика, можно увидеть и самого хозяина. Он вознаградит терпение, высунет на мгновение голову, чтобы взглянуть на мир, сверкающий солнцем и сухим горячим воздухом. Физиономия зверька забавная. Глаза — едва заметные точечки не больше булавочной головки, на конце мордочки сверкают белизной большие загнутые резцы. Это слепушонка, неутомимый подземный труженик. Всю жизнь он роет ходы, ищет личинок насекомых, корешки и луковицы растений. Роется он неутомимо, беспрестанно для того, чтобы найти себе пищу, употребляет пищу ради того, чтобы иметь силы путешествовать под землей в ее поисках.

Слепушонка неуязвим для врагов. Под землей его не поймать. Хотя у самого холмика его иногда поджидают волки и лисицы. Но охота эта утомительная и требует много времени.

Никто не подозревает о том, что в пустыне слепушонка совершает громадную работу, перелопачивает всю поверхность земли, рыхлит почву, делает ее проницаемой для воды и воздуха. Можно утверждать без преувеличения, что за 10–20 лет в местах, где обитает этот грызун, поверхность почвы им тщательно и постепенно перепахивается. А так как эта работа проводится постоянно, то польза от четвероногого землепашца получается очень большая.

Брожу по заросшим холмам, приглядываюсь к следам работы подземного жителя. Холмики слепушонки — отменное место для многих насекомых. На них всюду устроились личинки муравьиных львов, и не будь слепушонки, не было бы здесь этого насекомого. Еще холмики всюду пронизаны норками разных жуков-чернотелок, им тоже не легко прокопаться через задернованный слой почвы. Некоторые норки, оказывается, принадлежат ящерицам. Любительницы песчаной пустыни, где в песке можно скрываться на ночь от многочисленных врагов, они здесь тоже обязаны слепушонке.

Крестовая кобылка, как только в ее теле созреют яички, находит почву помягче, тонким брюшком проделывает норку и выделяет пенистую жидкость. Она склеивает частицы почвы и делает их твердыми. Получается, как говорят энтомологи, кубышка. В нее и откладывает заботливая мать запас своих яичек. Холмики слепушонки — отличнейшее место для кубышек кобылки. Сколько их там напичкано, сразу не догадаешься.

Весенние дожди, ветры, разрушают старые холмики, и тогда давно отслужившие свое назначение пустые кубышки начинают выглядывать столбиками над светлыми пятнами выброшенной наружу земли. Проходит несколько лет, от холмика ничего не остается, а кубышка цела, ничего с нею не сделалось, и не оторвешь от нее случайно приставший к ней крохотный камешек. Зачем такой излишний запас прочности, к чему он нужен?

В мире живых существ царит неукоснимый закон экономии, здесь же такое расточительство. Быть может, такая прочность необходима, чтобы уберечь хрупкие яички от копыт пасущихся животных, тем более, что кубышка выполняет свое назначение всю осень, зиму и весну, когда от влаги почва податлива и мягка.

Не одни насекомые обязаны своим существованием слепушонке. Многие растения поселяются только на свободных участках земли. Эти растения — пионеры. Они первые завоевывают голую землю и завладевают холмиками забавного подземного жителя, этими, как бы специально подготовленными для них плантациями. Ветер, дожди, насекомые, растения постепенно разрушают следы работы слепушонки, от которой они так зависят и обязаны своим существованием. Слепушонка, по существу — безвестный хозяин пустыни — трудится бесконечно, кроме того разрыхляя почву, утаптываемую пасущимися животными и спасая ее от тяжких последствий перевыпаса.

Удивился, увидав бабочек-боярышниц. Пора их отошла и сейчас, казалось бы, нечего было им делать. И все же!

По склонам округлых холмов Глубокой щели в светлой лёссовой почве проложены неторные дороги. Они ведут наверх к посадкам яблонь. Пользуются ими редко, только во время сбора урожая, и поэтому летом они зарастают густыми травами. Сейчас счастливая пора. Цветут синий горошек, лиловый эспарцет, желтый молочай, белая софора. Они украсили склоны зеленых холмов. Кое-где еще рдеют красные маки, нарядными свечками красуются коровяки. На всем этом раздолье цветков ликует масса мух и пчел.

Лакомятся нектаром и муравьи. Но заметней всех бабочки-голубянки, зорьки, нимфалиды, белянки и аполлоны. И редкие боярышницы. Среди них сразу узнаешь самок. Вялые, медлительные, с почти прозрачными крыльями, они невольно привлекают внимание. Пыльца, особенно на передних крыльях, совсем стерлась. Потрепанные бабочки самки неподвижно сидят на растениях. Когда к одной из них подлетает самец, бабочка, согнув туловище, показывала между грудью и брюшком темно-коричневое пятнышко, покрытое волосками. Судя по всему, это пахучая железа, своеобразный паспорт, удостоверяющий принадлежность к виду.

Самец, совершая брачный обряд, долго трепещет крыльями над самкой, сбивая остатки пыльцы. Потертость крыльев говорила о многом: самки были оплодотворены не один раз.

Что же они собою представляют? Наиболее плодовитую часть потомства, продолжающую все еще откладывать яйца? Про самцов-запоздалышей, судя по их внешнему виду, этого сказать нельзя. Их наряд свеж и опрятен.

Не без труда поймал пару самок, заморил, уселся на пенек поудобнее, вынул из полевой сумки часовую лупу и препаровальные иглы. Укрепил лупу резинкой на голове над глазом. Теперь обе руки свободны, можно приступать к вскрытию. В брюшке бабочки среди кишечника, трахей, нервного тяжа не без труда нахожу и яичники. Они явно недоразвиты, вместо яичек видны едва заметные крошечные зернышки. Судя по всему, самки стерильны. Твердый распорядок жизненного уклада, предначертанный предками, нарушился. Бабочки не могут отложить яички, но брачный инстинкт из-за этого оставался непогашенным, хотя и давно уже полагалось уйти со сцены жизни. Причина поздних боярышниц как будто стала ясной. Но откуда и почему в природе еще бодрствуют самцы? Может быть, и они тоже стерильные? Тогда какова причина стерильности бабочек?

Яркими цветами разукрасился наш дачный участок: полыхают лиловые флоксы, кострами горят красные гвоздики, оранжевой полоской выстроилась календула, светятся белые ромашки и голубые, нежно-изрезанные лепестки васильков, между деревьями вымахали в рост человека мальвы с крупными, почти с блюдце, белыми и лиловыми цветами. И везде на цветах сидят и реют над ними насекомые. Больше всех разных пчел: крупные торопливые антофоры, серенькие андрены, остробрюхие мегахилы. Крутятся и гоняются друг за другом сирфиды, порхают бабочки-белянки.

Вдруг между деревьев промчалась коричневая бабочка. Резкими бросками из стороны в сторону, то падая почти до земли, то взмывая кверху, ловко меняя направление, она торопливо обследовала сад, все деревья, крупные травы и исчезла. Потом снова появилась, или, быть может, это уже была такая же, но другая. Полет коричневой бабочки был очень характерен, и я сразу узнал самца непарного шелкопряда, злейшего вредителя леса. Он искал почти неподвижную белую крупную самку. Начался брачный лет.

Еще раньше я стал замечать дырки и проедины на листьях яблони. Кто-то усиленно, тайно и искусно обгрызал листья, умело скрываясь от постороннего взгляда, наверное, орудуя только ночью. Несколько дней я искал загадочного недруга. Судя по размерам повреждений, он был не мал, и аппетит у него отличный. Тщательные поиски были безрезультатны, житель сада оставался неизвестным. И вдруг неожиданно все открылось.

Поливая из шланга сад, я заметил, как возле яблони кто-то выглянул из затопленной ямки и неловко закопошился в воде. Это была крупная, последнего возраста гусеница непарного шелкопряда. Не случайно потом в саду появились самцы этой бабочки. Так вот какую необычную и ранее неизвестную тактику применило это вдоль и поперек изученное насекомое! Ей, такой большой, опасно оставаться на свету, на виду у птиц, и она стала на день спускаться на землю и прятаться в подстилке. И врагам незаметно, и в жару прохладно. Ради этого днем можно и попоститься, а ночью, хотя она и коротка летом, наверстать упущенное. Наверное, кто не следовал этой особенности поведения, был истреблен защитниками сада, скворцами да воробьями. Они быстро совершили естественный отбор. Если только от этой гусеницы созреет благополучно потомство, и оно будет следовать поведению своей родительницы, еще труднее будет бороться с этим опасным вредителем.

Кто бы мог подумать, что между среднеазиатским кольчатым шелкопрядом и изящными крупными пчелами с длинными черными усиками может быть какая-либо связь. Кольчатым шелкопрядом называют бабочку за то, что она кладет яички широким белым кольцом, опоясывающим ветку кустарника. Яички откладываются летом, зимуют, и только весной из них выходят гусенички. Вначале они держаться вместе на общем паутинном гнезде, питаясь листьями деревьев, потом, став взрослыми, расползаются в стороны, навсегда оставляя свое гнездо из темно-серой паутины, покрытой засохшими листьями и мелкими комочками испражнений. Обычно гнезда кольчатого шелкопряда располагаются на вершине веточек. Гусеницы этой бабочки в наших краях никогда не размножаются в массе, как в других местах, так как этому мешают какие-то ее враги наездники. С одним из них, быстрым и проворным браконидом, я однажды встретился. Наездник отложил яички, видимо, еще в молодую гусеничку, и когда она подросла, личинки его вышли из своей хозяйки все сразу большой компанией, штук пятьдесят, и тут же снизу ее свили белые маленькие кокончики. Гусеница, пораженная врагами, осталась живой. Она никуда не уползла от скопления кокончиков, как бы охраняя их от солнечных лучей и от возможных недругов. Она заботилась о них, будто мать о своих детях, аккуратно покрыла их защитными нитями паутины и только через несколько дней после выхода взрослых наездников погибла. Личинки наездника не только съели гусеницу, но и каким-то таинственным путем изменили ее инстинкты в свою пользу.

С длинноусыми же пчелами я впервые повстречался в горах Архарлы. Здесь, направляясь в дальнее путешествие, мы сделали первую короткую остановку. Местность была очень живописной. С одной стороны громоздились большие красные скалы. Ветер и вода выточили из скал причудливые фигуры, напоминавшие фантастические чудовища, и все они, будто окаменевшие существа, застыли немыми изваяниями. Всюду на камнях виднелись разные ниши, некоторые из них имели внушительные размеры. Когда-то по этим горам бегали дикие бараны-архары и в зной отдыхали в прохладных нишах. Теперь же от архаров осталось только одно название гор — Архарлы. Ветер дул на меня из ущелья сверху вниз и этим помог мне оказаться свидетелем забавной картинки: возле кустов таволги, гоняясь друг за другом, мирно играли четыре лисицы. В летнем наряде они были очень забавны. За тонким длинным телом как-то нелепо волочился такой же тонкий и длинный, согнутый дугой, хвост. Я замер на месте, а животные, не видя меня, продолжали резвиться. Подумалось, возможно, эти четыре взрослых лисицы — родные братья и сестры, случайно встретились друг с другом и вспомнили свое детство. Рядом на высоких скалах сидела стая скальных голубей, мелодично пел удод, на большом камне кричали и ссорились скальные поползни, в воздухе трепетала пустельга. Но вот высоко в небе раздался флейтовый голос пустынного ворона, ему ответил другой, потом первый ворон крикнул как-то особенно пронзительно, лисицы мгновенно застыли, повернув головы в мою сторону, и потом за какое-то короткое мгновение исчезли за хребтиком.

«Какое дикое и чудесное ущелье!» — подумал я. И повернул к машине, пробираясь обратно через кустики таволги.

На таволге всюду виднелись черные пятна — остатки старых гнезд кольчатого шелкопряда. На ходу я схватил веточку, пораженную гусеницами, и с удивлением увидел, что на ней не грязная паутина, не остатки засохших и объеденных листьев и ни катышки испражнений. Все неожиданно обернулось совсем по-другому. Передо мною был комок тесно прижавшихся друг к другу диких пчел с длинными черными усами. Солнце уже склонилось за горы, в ущелье легла глубокая тень, потянуло прохладой, пчелы закончили свой трудовой день, собрались вместе кучками на самых кончиках веточек и стали похожи на остатки скоплений гусениц кольчатого шелкопряда. Кому нужна какая-то грязная паутина?

До чего же ловок обман, и сколько надо было тысячелетий, чтобы вот так замечательно он выработался.

Тогда я повернул обратно и просмотрел кончики ветвей таволги, и из пяти скоплений только две оказались настоящими, а три — ловкими подделками.

В ущелье с выветрившимися скалами мы простояли два дня. Здесь над нами днем звенели трели жаворонков, на скалах пел удод, кричали поползни, иногда с вершин холмов раздавались пронзительные крики лисиц, и каждый вечер, как только солнце заходило за горы, и в ущелье ложилась тень, черноусые пчелы собирались кучками на те же веточки. По-видимому, и это имело значение. Подделке полагалось быть на одном и том же месте.

После этой встречи прошло два года, и в южном Казахстане на маленьком участке предгорных степей, окруженном богарными посевами, вновь встретился с длинноусыми пчелами. От обилия влаги, дождливой и затяжной весны 1964 года земля покрылась роскошнейшим ковром шелкового ячменника и крупных зонтичных растений. Всюду горели маки, светились синие колокольчики и золотистая пижма. На горизонте где-то в стороне Сыр-Дарьи повисли грозовые тучи. Изредка доносились далекие раскаты грома. Ветер давно стих, травы замерли, застыли. Сильно парило. Но только западная сторона горизонта была в тучах. Все остальное небо сияло чистотой. На юге ночью очень яркие звезды, и мы собирались сегодня вечером смотреть знакомые созвездия и как всегда загадывать, кто первый увидит искусственный спутник земли.

На большой феруле боралдайской я увидел осу-основательницу. Она старательно кормила свою будущую подмогу — подрастающих дочерей. Оса осторожна. Она не собирается нападать первой. Подвергать себя опасности, значит рисковать жизнью будущего потомства, всего гнезда. Поэтому, заметив меня, она падает на землю и поспешно скрывается. Случайно возле осиного гнезда через узенькую щелочку в пазухах ферулы вижу что-то черное, приглядываюсь и не верю своим глазам. Укромный уголок до отказа набит длинноусыми пчелами. Они забрались сюда, зачуяв приближение грозы, спрятались заранее от непогоды, быть может, наученные уже прошедшими дождями. Сейчас еще рано, не более шести часов вечера, светит во всю солнце, жарко, и в тени около тридцати градусов. И всюду в пазухах ферулы видны такие же скопления.

Притрагиваюсь пинцетом к одной пчеле. Раздается жалобный писк. Другие пчелы повторяют его, и из пазухи несутся звуки настоящего оркестра, и две соседние пазухи тоже к нему присоединяются. Что, если еще побеспокоить музыкантов? Но грозовые тучи на горизонте постепенно уменьшаются, уходят дальше, тают, раскаты грома стихают, и солнце садится в золотистом закате за чистым фиолетовым горизонтом. Дунул легкий ветерок, духоты как не бывало. Над холмами залились жаворонки.

Спешу вновь проведать длинноусых пчел. Они по-прежнему спят в просторных пазухах. Все же, наверное, ожидают дождя. Но предположение не сбывается. Зря мы ставили палатку и лишили себя удовольствия полюбоваться звездным южным небом. Выходит так, что ошиблись пчелы и напрасно забрались загодя в укрытия. Их тонкий аппарат оказался слишком чувствительным и среагировал на дальний дождь. Что поделаешь. Полное совершенство так редко!

В этой местности, как я убедился позже, длинноусые пчелы не подражали гнездам кольчатого шелкопряда, а нашли себе другое замечательное укрытие в пазухах ферул. Насекомые не так консервативны, как принято думать, и легко меняют свои навыки применительно к условиям жизни. Эти условия всюду разные.

Красное большое солнце садилось в дымке за горизонт. Раскаленная почва еще полыхала жаром, но уже чувствовалась легкая прохлада. В воздухе стали появляться терпеливо ожидавшие спасительной ночи разные насекомые. Косые лучи солнца отражались красными зигзагами, причудливо извилистыми и странными, расположенными кое-где на земле. Если бы не заходящее солнце я, наверное, их бы не заметил. Извилистые полосы были очень красивые и, оказывается, представляли собою густые ленты из тончайших паутинных нитей. Они шли то широким потоком, то разбивались на несколько мелких рукавов и снова соединялись вместе. Иногда от широкой ленты в сторону отходил тупой отросток. Местами, где прошли овцы, лента прерывалась их следами.

Кто сделал такие ленты, я не знал, но хорошо их запомнил и в следующую весну поспешил на пустынные холмы хребта Анрахая, поросшие душистой серой полынью. Весна была в полном разгаре, но красные тюльпаны и маки уже отцвели. На смену им пришли другие цветы.

Поисками не пришлось долго заниматься, и на серые полосы из паутинных дорожках натолкнулся очень быстро. Они почти всегда начинались с какого-нибудь кустика. На нем, оказывается, происходило пробуждение гусеничек, их выход из яичек и первая солнечная ванна. Гусенички — а их было от двух до пяти сотен штук — все потомство одной бабочки-матери, родные братья и сестры, питались на кустике и линяли. Многочисленные серые сморщенные шкурки с блестящими чехликами головок раскиданы по паутинной ткани. С кустика гусеницы направлялись в свое первое путешествие по пустыне тесной колонной, как и полагалось настоящим походным шелкопрядам. Вначале пускались в путь наиболее смелые и крепкие, за ними следовали все остальные. Каждая гусеничка тянула за собою паутинную ниточку и от них, вместе взятых, получалась превосходная шелковая дорожка. На пути гусенички объедали листочки серой полыни, охотно обгладывали и другие самые разнообразные растения. Движение колоны не было быстрым. Проделав за один-два дня несколько метров пути, гусенички сбивались в кучу и собирались вместе одним тесным клубком. Они быстро росли, выработав темп поспешности, чтобы успеть и закончить развитие к наступлению жаркого лета. По существу, по классификации ботаников, они были типичными эфемерами пустыни, то есть теми, кто умел очень быстро расти, пользуясь влажной весной, и закончить все свое развитие до наступления жары и сухости. Когда старая одежка становилась тесной, наступала пора линьки. В большом плотном скоплении, по каким-то причинам это было делать выгоднее, чем в пешем строю или поодиночке.

В скопище не все благополучно заканчивали облачение в новые наряды. Кое-кто погибал, оставаясь висеть жалким комочком. Некоторые почему-то не успевали перелинять, не могли отправиться вместе со всеми в очередной вояж, отставали от общества и торчали на месте покинутой стоянки, жалкие и беспомощные. Одиночество оказывалось губительным для гусеничек пустынного шелкопряда. Выходит так, будто у походного пустынного шелкопряда до сего времени продолжался естественный отбор на быстроту развития.

Там, где кончалась широкая паутинная лента, по которой я следил, начиная от места рождения гусеничек, минуя остановки для линьки, располагалось и все их многочисленное общество.

Теперь, в разгар весны, гусенички сильно подросли, каждая не менее пяти-шести сантиметров длины, и красовались в элегантном бархатном одеянии пепельно-голубого, как серая полынь, цвета со светлыми поперечными полосками. Вдоль спины гусениц тянулись яркие узкие оранжевые ленточки, по самой же средине между ними на спине находилась очень красивая нежно-голубая полоса. Скопище гусеничек вытягивалось в длину около двух метров и издалека напоминало собою толстую змею. Периодически лента стягивалась в комок, когда происходила остановка на кустике молочая, особенно предпочитавшегося многочисленным обществом. Когда от кустика молочая оставался один скелетик, колонна выстраивалась вновь и ползла дальше, оставляя позади себя шелковую дорожку.

Иногда кое-кто из путешественниц сбивался с пути и начинал прокладывать боковую дорожку, и тогда сбоку колонны появлялся вырост. Отъединившиеся в сторону гусенички вскоре обнаруживали свое одиночество и, повернув обратно, догоняли ушедших вперед.

Движением компании управляло два основных правила, их строго придерживались все члены большой семьи. Первое правило — обязательно двигаться вперед и прокладывать путь, если только кто-либо идет сзади и слегка подталкивает. Второе — непременно следовать за кем-нибудь, если только сам не делаешь новую дорогу. Когда гусеница, ползущая впереди колонны, оказывалась слишком далеко от остальных или же уклонилась в сторону от общего потока, и ее никто сзади не подталкивал, она вскоре, обнаружив свое одиночество, поворачивала обратно и присоединялась к остальным. Если в хвосте колонны гусеница отставала от всех, и ей не за кем было ползти по пятам, она старалась всеми силами догнать ушедших вперед.

Был строг и распорядок дня походного шелкопряда. Весь день уходил на передвижение, объедание по пути растений или на привалы на особенно лакомых растениях. К вечеру братья и сестры сбивались в кучу на каком-нибудь кустике и все, поникнув книзу головами, погружались в сон. Утром, как только теплые лучи солнца падали на сонное сборище, происходило дружное пробуждение, и поход начинался сызнова.

Походный пустынный шелкопряд не особенно многочислен в полынной пустыне. Но местами его немало, а серые дорожки тянутся во всех направлениях. Иногда случайно пути разных колонн совпадают. Тогда происходит объединение семей, и шествие гусениц принимает внушительные размеры и издалека становится похожим на большого удава.

В 1954 году в предгорьях хребта Алынь-Эмель возникла паника среди работавших в поле колхозников. Один из них увидел в поле громадную змею. Испуг был так велик, что никто не решился посмотреть на то место, где было замечено необычное для этих мест пресмыкающееся. Возможно, за змею была принята одна или несколько объединившихся вместе семей походного шелкопряда.

Вообще же за гигантских змей часто принимают личинок грибного комарика, так называемого «ратного» червя. Они обладают странной способностью, иногда собираются вместе в большую до десятка метров колонну и, слипаясь, ползут, извиваясь из стороны в сторону, напоминая гигантского удава. Но пока в Средней Азии и Казахстане «ратный» червь не обнаружен.

Окраска гусениц, если не считать узенькой яркой красной полоски, в общем, подходит под тон окружающей растительности. Но, по-видимому, гусеницы походного шелкопряда несъедобны, и я никогда не видал, чтобы кто-либо истреблял их. Этим и объясняется, что гусеницы живут большими скоплениями, совершенно открыто и не маскируясь.

Если колонну шелкопрядов побеспокоить, гусеницы высоко поднимают переднюю часть туловища и начинают ею дружно размахивать во все стороны. В это время из-за множества мелькающих в воздухе блестящих головок все скопление представляет собою оригинальное и своеобразное зрелище. Своим необычным видом оно способно смутить всякого, кто только наткнется на него.

К началу лета, когда подгорает растительность, приходит конец дружной жизни многочисленной семьи, и гусеницы расползаются в разные стороны. В это время они сильно подрастают и достигают длины семи-восьми сантиметров. В них уже не узнать тех малюток, которые впервые собирались на кустике полыни, выйдя весной из яичек. Взрослые гусеницы недолго ведут одиночный образ жизни. Вскоре же они прощаются друг с другом, их семейная жизнь прекращается, братья и сестры навсегда покидают друг друга и расползаются во все стороны. Мера эта органически целесообразна: родственникам следует распрощаться, чтобы избежать вредного внутрисемейного скрещивания. Найдя укромное место где-нибудь у основания кустиков или же под камнями, каждая гусеница свивает светло-желтые кокончики, слегка прикрепляя их к окружающим предметам… Внутри кокончика гусеницы окукливаются. Стадия куколки пустынного шелкопряда тянется недолго. Через десяток дней из некоторых куколок начинают выползать различные паразиты. Раньше всех выбираются из своего хозяина белые безголовые личинки мух тахин. Они закапываются в землю и покрываются там коричневой оболочкой, напоминая собою округлый бочонок. Потом, прогрызая небольшие отверстия в шелковой оболочке коконов, выходят стройные, с длинным яйцекладом, наездники. Еще через некоторое время из уцелевших коконов, проделав в одном из концов его шелковой оболочки отверстие, вылетают небольшие светлые бабочки с желтыми пятнами и полосками. Темной ночью бабочки взмывают в воздух и носятся над пустыней в стремительном брачном полете. Вскоре самцы погибают, а самки откладывают яички у самого основания кустиков полыни, и, выполнив долг родительницы, тоже гибнут. В многочисленных яичках теплится жизнь. Маленькие гусенички, свернувшись комочком под блестящей оболочкой яйца, проводят недвижимо остаток лета и долгую зиму. Ранней весной гусенички пробуждаются, выходят из яичек, собираются вместе и начинают вести совместную походную жизнь, такую же, какую вели их предки.

Такова история жизни этой бабочки. Ее мне следовало бы опубликовать в научной литературе, но во времена сталинизма и брежневского застоя, надо отдать честь правде, при широком развитии науки в Советском союзе, возможности публикации были очень ограничены, хотя по-настоящему труд ученого можно было определить и оценить только по тому, о чем он публиковал и тем самым открывался в своей деятельности. Почему существовала подобная нелепость, трудно сказать. Может быть, она была искусно создана лентяями и бездарностями, каких в науке было немало. Им было выгодно маскировать свою бездеятельность. По этой причине мне приходилось многие свои наблюдения над жизнью насекомых описывать в своих книжках, предназначенных для широкого круга читателей, в том числе рассчитывая и на ученых. К сожалению, многие из них умышленно не удосуживались из нечестных побуждений упоминать то новое, что было в этих книгах.

По равнине, среди отвесных глинистых берегов, поросших лохом, чингилем и разными травами, течет небольшой ручей. Его путь далек. Зарождается он отсюда, пожалуй, не менее чем за сотню километров в высоких ледниках Заилийского Алатау, вначале сбегает бурной горной речкой по каменистому ложу в равнину, затем расходится по многочисленным каналам для орошения полей и садов и только маленький остаток его продолжает свой бег вниз, чтобы слиться с мутными водами реки пустыни Или.

Долго шел я по тропинке среди зарослей трав и колючих кустов чингиля, изнывая от жары и жажды, не подозревая, что ручей рядом, пока не услышал журчание воды. Здесь ручеек образовал небольшой водопадик и ниже его — озерко. С высокого берега увидел прозрачную воду и сквозь нее какое-то странное черное дно. Оно слегка колыхалось и меняло свою форму. Оказывается, на поверхности воды сбились кучкой вертячки. Они, такие осторожные, издалека заметили меня и мгновенно заметались. Вместе с ними взметнулось черное дно и превратилось в тысячную стайку мелких рыбок-шиповок. Как рыбки улавливают беспокойство жучков?

Уселся на берег и замер. Вертячки сразу успокоились, и рыбки тотчас же улеглись на дно, последовали примеру вертячек. Выходит так, что жуки служат добровольными сторожами рыбок!

Тихо подношу к жукам небольшой сачок, слегка взмахиваю им, и все повторяется: вертячки мечутся, темное пятно на дне взметывается облаком и становится стайкой рыбок. Тогда осторожно сгоняю вертячек с озерка пониже и остаюсь наедине с рыбками. Они постепенно успокаиваются и перестают обращать на меня внимания, лишь камень, брошенный в воду, ненадолго нарушает их покой. Вся большая компания рыб желает спать. Им здесь хорошо. Только некоторые крутятся у поверхности воды, высовывая над нею круглые ротики, что-то склевывают.

Над озерком в тени его отвесных берегов крутится и беснуется в безудержной пляске рой черных мух. Иногда один из воздушных плясунов, истощив силы, падает в воду. Тотчас же высовывается рот колечком, и неудачник, закончивший свои жизненные дела, отправляется в желудок маленькой рыбки. В природе ничего зря не исчезает, все находит свое испокон веков установившееся назначение.

Иногда водопадик приносит случайно упавшее на воду насекомое. Струйка льющейся воды топит пловцов и направляет их ко дну, к черному бесформенному пятну собравшихся в стайку шиповок, откуда уже нет возврата. Пока рассматриваю рой мушек, плывущих насекомых и рыб, вода в ручье постепенно мутнеет, и вскоре все закрывается непроницаемой желтоватой пеленой. Что-то необычное происходит в ручье. Осторожно раздвигая тростники, иду вверх по течению и вздрагиваю от неожиданности. Раздается громкий всплеск, отрывистое хрюкание, темный большой зверь проносится мимо и скрывается в зарослях растений. В ручейке, оказывается, затеяло купание несколько кабанов.

Солнечные лучи становятся жарче. Стихает ветер. Где-то вдали лениво кукует кукушка. Светлеет вода. Рыбки сбиваются плотнее и черным пятном укладываются на дно, засыпают. Неугомонные вертячки затихают, собираются стайкой и тоже устраиваются спать. Мне же недосуг, надо идти дальше, разузнавать разные новости.

За машиной тянется громадный хвост светлой пыли. Она садится на кузов, стекает по стеклам полосками. Мимо, на фоне ослепительно-белой солончаковой пустыни, мелькают то густые тростники, то заросли темно-зеленого в розовых цветах тамариска, то редкие кустики солянки. Все ближе красно-фиолетовые горы Чулак. Наконец дорога совершает крутой поворот, на ровном горизонте появляется темная точка, она колышется, увеличивается с каждой минутою, и вот перед нами домик егеря, а за ним ярко-зеленое озеро в белых барашках волн — Соленое озеро. Сухая, опаленная солнцем земля, и такое неожиданное изобилие воды!

На пологом и мокром песчаном берегу тихо плещутся волны, с обрывистого берега, изрешеченного норками, беспрестанно вылетают ласточки-береговушки, медленно размахивая крыльями, плывут в воздухе белые чайки. На берегах царит оживление. Муравьи-жнецы собирают урожай зерен. Черная, с фиолетово-синими крыльями и красными пятнами на брюшке, оса Anoplia волочит убитого ею тарантула, собираясь отложить на него яичко. На кустике терескена зеленый богомол зажал в вооруженных шипами ногах стрекозу. Добыча поедается по строгим правилам: вначале брюшко, затем грудь, в последнюю очередь голова. Несчастная стрекоза уже без брюшка беспомощно размахивает ногами, крутит большой головой и, хотя ее движения доставляют неудобства богомолу, зато еда до последнего момента свежа и трепещет.

По мокрому песчаному берегу бродят жуки-скакуны. Они, легко взлетая, то сбегутся стайками, то рассыплются в стороны. Серый костюм их надкрылий расцвечен несколькими желтыми пятнышками. Зато брюшко с нижней стороны и ноги с внутренней поверхности, особенно бедра, отливают металлическим фиолетовым оттенком и блестят как зеркала. Жуки без устали носятся по мокрому песку, заняты усиленными поисками. Иногда, завидев мушку-береговушку, подскакивают к ней, но, как я убедился, не для того, чтобы схватить, а так, на всякий случай, по привычке хищника. Жуки видят береговушек только вблизи. Зато друг друга замечают за один-два метра и бросаются навстречу, чтобы покружиться в воздухе. Уж не по фиолетовым ли зеркальцам они находят друг друга?

Солнце застыло высоко в небе. Берега озера пышут зноем. Забравшись в воду, рассматриваю жуков скакунов и никак не могу понять, на кого они охотятся. Прошло сколько времени, и никто еще не схватил никакой добычи. Хотя как будто маленькая загадка раскрывается. Длинные кривые челюсти скакунов все время заняты. Жуки вонзают их в песок, как бы прощупывая его сверху, что-то в нем разыскивают. И вот, никак не ожидал такое увидеть! Не попусту прощупывают жуки песок. В челюстях то и дело мелькают крохотные личинки. Иногда, правда, очень редко, перепадает добыча покрупнее: белая извивающаяся личинка. Большую толстую личинку мухи, зачем-то выбравшуюся на песок, жуки, едва прикоснувшись челюстями к ней, бросили. Они, оказывается, не привыкли к объемистой добыче, также как не способны гоняться за нею в воздухе. Их удел — мелочь, водящаяся в песке. Неужели такой местный обычай укрепился здесь, на Соленом озере, за многие тысячелетия, хотя в других местах жуки-скакуны, как и полагается, охотятся на летающую добычу! Не читал я, чтобы скакуны охотились на червячков, водящихся в песке. Для чего же им такая быстрота и легкость полета, как не для ловли летающих насекомых!

За далекой рекой Или, над Чулакскими горами, постепенно растут темные тучи. К концу дня они уже высятся черной громадой. Кое-где от них тянутся черные полосы дождя. Но не доходят до земли: вода высыхает в сухом воздухе пустыни. Высокие легкие облака отделились от черной громады, ушли вперед, повисли над озером, и оно то потемнеет от набежавшей тени, то засверкает изумрудом и белыми гребешками волн.

В горах начинается дождь. В воздухе становится прохладней, чувствуется влага. Ласточки-береговушки все сразу, будто по сигналу, покинули норки, вырытые в высоком берегу, и большой стаей понеслись над водою. Край темных туч повисает над озером, его поверхность белеет от дождя. Вот и дошел до нас и забарабанил о крышу палатки. Но на следующий день утром небо безупречно чистое, на нем сияет щедрое жаркое солнце.

Мы расстаемся с озером, с ласточками, чайками, необычными жуками-скакунами и мушками-береговушками. Теперь за машиной не тянется хвост пыли, дождь примял ее, и из-под колес летят брызги грязи…

Прошло несколько лет. Жарким июльским утром на пологом песчаном берегу реки Или я встретил других жуков-скакунов. Их было тоже много. Целые стайки носились по отмели. Маленькие, серые, под цвет влажного тёмного песка, хищники были очень осторожны и зорки. Их большие выпуклые глаза, казалось, неотступно следили за мною. Подпускали они к себе только на значительную дистанцию. Мне показалось странным это многочисленное общество маленьких охотников, рыскающих по голому песку у самой воды, и я вспомнил о Соленых озерах. На песке всюду виднелись плоские кучечки песка, выброшенные из норок. Из них выскакивали совсем маленькие жужелички, черные, блестящие, как лакированные игрушки. Иногда из норок выбирались на солнышко степенные триперстки. Всюду бродили маленькие, едва больше миллиметра, мушки. Они деловито совали хоботком во влажный песок, видимо высасывая содержащуюся в нем влагу. Жуки-скакуны иногда, случайно наткнувшись на блестящих жужеличек, гонялись за ними, но те, бросаясь из стороны в сторону, легко уходили от преследования. Натыкались они и на триперсток. Но ловкий щелчок ногами, и недосягаемая добыча уносилась в неизвестном направлении. Маленькие мушки неохотно уступали дорогу жукам-скакунам. Они их нисколько не боялись. За кем же охотились жуки-скакуны?

Улегся на песок, зажав в руках фотоаппарат, и замер. Может быть, жуки привыкнут к неподвижной горе, лежащей на их охотничьей территории. Но они, такие зрячие, были по-прежнему осторожны, замечали мое незначительное движение, тотчас же отбегая подальше или, как всегда легко, уносились прочь на крыльях.

Хотя мои попытки сфотографировать скакунов оказались напрасными, я выяснил, за кем охотятся эти зоркие хищники. Бегая по песку, они волочили по нему свои длинные усики, будто ощупывая, и периодически клевали песок острыми челюстями. В этот момент иногда можно было заметить, как в челюстях охотников мелькал крошечный, беленький червячок.

Итак, маленькие скакуны, также как и их более великорослые родственники, относящиеся к разным видам, на Соленых озерах тоже охотились за червячками и в этом ремесле обрели большое мастерство. Они развили в себе удивительную способность находить ничтожно малую добычу в поверхностных слоях мокрого песка, пользуясь то ли обонянием, то ли осязанием, то ли зрением или всеми вместе взятыми чувствами.

Тогда, снова недоумевая, спрашиваю самого себя: зачем для охоты за подобной не видимой с поверхности и маленькой добычей жукам-скакаунам способность к стремительному полету? К чему эти достоинства? Интересно, как ведёт себя и за кем охотится этот или близкие виды в других местностях, и нет ли в строении хищников, с которыми мне привелось познакомиться, черт, говорящих о приспособлении к новым условиям жизни. Да и не новой ли стала профессией охота за червячками, и не происходит ли постепенная и неуклонная отработка и укоренение этого мастерства в поведении, способная возвратиться к исходному положению при изменении обстановки? Пластичность поведения — великое приобретение организма, имеющая значение в эволюции вида. И далеко не столь стандартны и неизъяснимы инстинкты насекомых, как это казалось Ж. Фабру.

Люблю этот уголок пустыни, заросшей саксаулом. Здесь по одну сторону синеет хребтик Тас-Мурун, по другую — видна гряда песков с джузгуном и песчаной акацией. В этом месте особенно хорошо весной. Среди кустиков саксаула земля украшена пятнами широких морщинистых листьев ревеня, по нежно зеленому фону пустыни пламенеют красные маки. Между ними, яркими и нарядными вкраплены крошечные цветы пустынной ромашки, оттеняя своей скромной внешностью и чистотой кричащее великолепие горящих огнем цветов. В это время безумолчно звенят жаворонки, несложную перекличку ведут желтые овсянки.

Еще хорошо это место тем, что тут с реки Или идет небольшой канал. Мутная, чуть беловатая и богатая плодородным илом вода струится на далекие посевы. Рано утром на канале вижу необычное. Что-то здесь произошло, какая-то разыгралась трагедия. Вся вода пестрит черными комочками. Местами у самого берега они образовали темный бордюр или тянутся по воде длинными полосами. Не раздумывая, спускаюсь к воде с крутого берега канала. Что бы это могло быть?

— Бросьте это! — кричит мне мой спутник Александр. — Не видите разве, овечий помет с кошары попал в воду!

Но овечий помет, мне самому вначале таким показался, — это небольшие чернотелки, все как на подбор одного вида. Самки чуть крупнее, самцы меньше и стройнее. Почти все жуки мертвы. Лишь немногие из них еще вяло шевелят ногами, редкие счастливчики, запачкавшись жидкой тиной, уцепились за твердую землю, выбрались из предательского плена на бережок, обсыхают или, набравшись сил, уползают наверх подальше от страшной погибели. Жуков масса, не менее десятка тысяч. Все они скопились только в небольшой части канала длиной около двухсот метров. Быть может, этому способствовало то, что здесь спокойное течение воды. Настоящие жители безводных пустынь, они, попав в нее, оказались совершенно беспомощными. Но что завлекло жуков-чернотелок в воду? В пустынях живет много разнообразных видов чернотелок. Они потеряли способность к полету, зато их толстая и прочная броня из надкрыльев срослась на спине и образовала панцирь, предохраняющий тело от высыхания в жарком климате пустыни.

Вот и сейчас бродят возле самые разнообразные чернотелки. Некоторые из них подползают к воде, но решительно заворачивают обратно. Она им чужда или даже неприятна. Они даже не все умеют ее пить, а необходимую для организма влагу черпают из растительной пищи. Только эти странные небольшие чернотелки, оказавшиеся в канале с водою, не сумели разгадать опасность и попали в непривычную для себя стихию.

Наверное, жуки куда-то переселялись, подчиняясь все сразу воле загадочных инстинктов, отправились в одном направлении и, встретив на своем пути воду, не смогли превозмочь чувство заранее взятого направления путешествия.

Брожу возле канала, фотографирую протянувшуюся в воде длинными полосами печальную процессию утопленников и вижу одного, за ним другого, беспечно ползущих к каналу. Они спускаются вниз, бездумно вступают в воду и беспомощно в ней барахтаются. Это те, кто отстал от всеобщего помешательства. Откуда им, таким глупым, почувствовать смертельную опасность? Они — тупые заведенные механизмы, неспособные даже разглядеть своих же погибших сородичей.

Чернотелки-утопленники, как оказалось впоследствии, назывались Prosodes asperipennis.

Встреча с чернотелками-утопленниками напомнила мне одну из давних поездок в урочище Сорбулак. Большая бессточная впадина располагалась в пустыне километрах в ста от Алма-Аты. В дождливую весну 1973 года она была закрыта водой. Обычно летом под жарким летним солнцем здесь сверкала солью громадная ровная площадь влажной земли. Увязая по щиколотки в липком илистом грунте, я бродил по берегу этого временного мелкого и соленого озерка, разглядывая следы барсуков, лисиц, ходуленожек и шилоклювок. Кое-где к озерку со стороны холмов тянулись пологие овражки, издавна проделанные потоками дождевой воды. Недавно вода озерка заходила сюда в устья этих овражков, оставив следы береговой линии. Один из овражков издали привлек мое внимание. Уж очень странные черные полосы тянулись вдоль его берегов.

Пригляделся: черные линии оказались скоплениями громадного количества крошечных черно-синих жуков-листогрызов. Они попали в воду, завязли в жидком илу и погибли. Здесь их было несколько миллионов. Неужели и они отправились путешествовать и тоже попали в беду, встретив на своем пути узкую полоску воды?

В стороне от зарослей сорняков среди таволги вижу сухой и мощный татарник, сохранившийся с прошлого года. Он широко раскинул в стороны свои ветви, увенчанные колючими и очень цепкими семенами. С почтением гляжу на замершего великана и замечаю на одной из его колючек чудесную белую бабочку-совку. Черные ее глаза мерцают в глубине огоньком, усики распростерты в стороны, и крылья сложены покатой крышей. Зачем ей, такой красавице, понадобилось садиться на мертвое и сухое растение?

Осторожно целясь фотоаппаратом, приближаюсь к бабочке. Но мои опасения ее спугнуть напрасны. Она давно мертва, острые шипики семянок цепко ухватили ее за тело. Бедняжка отправилась вечером в полет, доверчиво уселась на куст татарника и здесь нашла свою мученическую смерть. На семенах-колючках татарника нередко гибнут насекомые. Однажды нашел в столь же печальном положении трудолюбивого шмеля и даже жука бронзовку. Зимою, присев на семена колючки, гибнут даже маленькие птички.

Крапива, горчак, софора и татарник — растения сорняки овладели этим ущельем. Они — заменители пастбищной растительности, стравленной скотом. Им вольготно, конкуренты — местные растения — исчезли…

Небо хмурится. Иногда в ущелье залетает ветер. Выше источника в верховьях ущелья будто громко шумит водопад. Не верится, чтобы там была вода, да еще такая, водопадная. Но со мной не согласны мои путники: «Действительно громко шумит водопад», — говорят они.

Еще больше захмурилось небо. Поднимаюсь по ущелью, водопад меня заинтриговал. По вершинам гор в скалах свистит ветер, из старой сурочьей норы выползает большой черный жук-бляпс, но, заметив меня издалека, пятясь, прячется обратно. Какой осторожный!

Внезапный сильный ветер залетает в ущелье, и шум водопада оказывается шумом рощицы кустарников. Водопад оказался обманным. А таким естественным казался. Вскоре ветер завладел ущельем, разгулялся по нему. Начинается дождь. Спешно ставим палатку. Через час дождь затихает. Сильно похолодало. Неожиданно к нам в гости пожаловала целая стайка сорок, по-видимому, несколько выводков вместе. Расселись поблизости, поглядывают на нас, переговариваются. На скалу высокой горы усаживается орел и тоже нас разглядывает. Прилетела горихвостка, покрутилась, помахала ярким рыжим хвостиком, улетела. Появился чеканчик, сел рядом, посмотрел на нас черными бусинками глаз, исчез. Жаль, что здесь не стало горных козлов и горных баранов. И они, наверное, пришли бы тоже поглазеть на нас в этом тихом ущелье. Всем мы интересны, давно здесь не было человека.

Отовсюду со склонов ущелья черными дырами смотрят на нас опустевшие норы сурков. Кое-где из них торчит проволока — остаток от настороженного капкана. Здесь побывали охотники.

Неторная тропинка, идущая кверху, приводит меня на небольшой перевальчик в соседнее короткое ущелье. Возле самой тропинки на черном камне — древние рисунки козлов. Старая тропинка, старая земля!

Рано утром неугомонная наша собака проведывает вокруг бивака местность, скачет по склонам ущелья, учуяла зайца. Он нам хорошо виден. Забрался на гору, сел под куст барбариса и с любопытством поглядывает на невиданного посетителя ущелья. На нас — никакого внимания. Люди ему хорошо известны, а вот пес забавен: уши длинные, глаза черные, хвост коротеньким крючком, и сам весь белый. В это время через разрыв облаков в ущелье заглянуло солнце и заяц, обрадовавшись теплу, улегся на бок.

В зарослях цветущих мяты, девясила и мордовника порхают бабочки. Забрался в заросли. Передо мною стайкой взлетают потревоженные бабочки сатиры, бархатницы, нимфалиды, голубянки. Кобылок почти нет, и не слышно их стрекотания. За ними усиленно охотятся кеклики. Горная куропатка их рьяно истребляет, спасает травы зимних пастбищ. Еще она уничтожает остроголовых клопов, врагов зерновых культур. Горных куропаток истребляют усиленно и рьяно неуемные и неблагодарные охотники — чаще всего браконьеры. Низка культура биологических знаний среди населения.

В первом же отщелке вижу опять заросли татарника, и на них уже нарядные лиловые соцветия. Отщелок так расположен, что больше основного ущелья освещается солнцем. Здесь теплее, вернее жарче, и татарник обогнал в развитии своих соседей. На соцветиях татарника целое паломничество насекомых: гроздьями повисают на них отливающие зеленью бронзовки, крутятся разные, и большие и маленькие, юркие мухи, прилетают деловитые осы. Все сосут сладкую жидкость, которую выделяет растение. Когда груды жучиных тел покрывают весь цветок, не оставляя на нем свободного места, тогда ловкие мухи тычут хоботками в тело бронзовок, что-то с них слизывают. Не гнушаются этим занятием и грациозная мушка-пестрокрылка. Чем таким привлекательным покрыта броня жуков?

Чем больше жуков, тем больше источает растение сладкий сок. Бесцеремонные нахлебники терзают татарник. Там, где нет муравьев, защищающих растение, им приволье.

Вечером возле бивака вижу на нераспустившихся соцветиях татарника четырех жуков-бронзовок. Один из них с крошечным белым пятнышком, где-то запачкался. Утром все тот же жук с пятнышком сидит на цветке в компании тех же своих собратьев. И днем он все там же. Что он там делает так долго? Оказывается, жуки сосут сладкую влагу. Она вспенилась, будто забродившая патока, и без конца выступает на вершине соцветия, где виднеется розовое пятно нераскрывшегося бутона. Так вот почему жуки так долго сидят на одном месте! Цветок, пораженный жуками, выделяет забродивший сок, как раз то, что нужно. Понятно, почему многие соцветия не раскрываются. Они, а не нектар служат столовой жукам бронзовкам.

Сегодня наш бивак в горах пришлось поставить возле зарослей татарника и немало порубить этих колючих, могучего роста растений, чтобы обезопасить себя от болезненных уколов. Здесь татарник еще не расцвел. Но его соцветия уже набухли, вот-вот раскроются зеленые чешуйки, и выглянут из-под них лиловые соцветия. Яркой окраской, ароматом и сладким нектаром они привлекают к себе многих насекомых. Потом цветки побуреют и превратятся в отвратительные колючие семена. Они очень крепко цепляются за одежду иногда целыми гроздьями, выдирать их из шерсти собаки или гривы лошадей — мучение.

Сейчас, когда татарник еще не зацвел, насекомым, казалось, нечего делать на нем. Поэтому не стал к нему присматриваться. И ошибся. На растении оказалось целое сборище шестиногой братии. Все они заняты, у всех дело к этому непривлекательному растению. По светло-зеленым стволикам между острыми иголками-колючками тянутся вереницы муравьев-тетрамориумов. Вниз спускаются муравьи, отяжелевшие, с раздувшимся брюшком, наверх — легкие, поджарые. Неужели на растении завелись тли, и их усердно доят муравьи? Но тлей нет. Муравьи раздирают слой пушистых волосков, покрывавших тело растения, потом разгрызают толстую кожицу и, наконец, какое ликование, добираются до сочной мякоти. Из нее они высасывают соки. Немало муравьев пирует и на соцветиях. Назойливые и многочисленные муравьи тетрамориумы, оказывается, большие недруги татарника.

Очень много на этом растении черных в белых крапинках хрущиков. Жуки заняты, сидят неподвижно на одном месте, погрузив переднюю часть туловища в соцветия, усиленно сосут влагу из тканей растения. Немного меньше серых слоников. В поисках сока слоники выгрызают в соцветии такую глубокую пещерку, что почти полностью в ней скрываются. Увидишь серый бугорок и сразу не догадаешься, в чем дело. Осы-веспиды, смелые, решительные и торопливые, легко прогрызают сильными челюстями покровы этого растения, чтобы урвать свою порцию сока. В нем, наверное, и сахар, и минеральные соли, и витамины, и все другое, необходимое для питания. Иногда на татарник прилетают коровки семиточки. Им, бедняжкам, сейчас нелегко, нет их исконной и традиционной добычи — тлей. Приходится довольствоваться едой вегетарианцев.

Муравьи-тетрамориумы, пестрые хрущики, осы-веспиды, серые слоники, коровки — все они уменьшают урожай противных прилипчивых семян татарника, препятствуют его процветанию, сдерживают отлично вооруженное колючками войско сорняка от наступления на природу. И быть может там, где нет зимовок скота, нет выпаса животных, и растительность не выбита ими, где много цветов, немало и тех насекомых, которые истребляют этот сорняк и мешают его процветанию.

Прошел через густые и колючие заросли лоха и чингиля, миновал просторный солончак и забрался на гряду песчаных холмов. Солнце только что поднялось над пустыней, в воздухе стояла бодрящая прохлада. Вдали за полоской реки и зеленых тугаев синели далекие заснеженные горы. Тугай молчал. Наступило лето, давно отзвенели птичьи голоса. Молчала и песчаная пустыня. Только издалека со стороны солончаков раздавался легкий странный гул: будто множество крыльев работало, не переставая, без отдыха и без перерыва. И чем сильнее грело солнце, тем гул все больше нарастал, становился громче и отчетливей.

Спустился с барханов. Звуки стали громче. Прошел сотню метров — они оказались правее, в той стороне, где большим пятном светлел совершенно голый солончак с редкими низенькими солянками. «Наверное, насекомые гудят там, за голой землей в небольших зарослях тамариска», — подумал я.

Но все оказалось по-иному. Гудел голый солончак и так громко, что почти оглушил меня неожиданностью. Над ровной чистой землей моталось, кружилось, гонялось друг за другом, стремительно что-то разыскивало множество насекомых. Присмотрелся. Как будто сборище состояло из двух видов пчел: большой мегахилы и маленькой осмии. Летали еще черные осы-аммофилы, тонкие и элегантные с крохотным красным пятнышком, будто яркой пуговицей на черном костюме. Почему они вместе слетелись сюда, зачем собрались столь шумным обществом? Ведь на соседних солончаках, я знаю, пусто и никого нет.

Больше всех носились над самой землей маленькие пестренькие пчелки-осмии. Смогли бы они так быстро метаться на бреющем полете среди травы, не разбившись о препятствия? Они казались озабоченными, будто занятыми очень важным и неотложным делом. Иногда они бросались друг на друга и, сцепившись клубком, дрались или внезапно падали на землю и ныряли в крохотные отверстия норок. Норок же было множество. Местами весь солончак изрешечен ими.

Очень интересны пчелы-мегахилы. Они не чета пчелкам-осмиям, крупнее их в несколько раз, не в меру шумливы и еще больше беспокойны. Вот одна с разлету бросилась в норку и, застряв в ее входе, выставила наружу, будто сигнальный флажок, кончик брюшка с ярким белым пятном на самом кончике. Это самец, у самки кончик брюшка другой, черный. Можно подумать, что этим флажком, который означает пол, еще подается сигнал: «Норка занята, прошу посторонних сюда не лезть!».

Но получалось наоборот. На белое пятнышко к норке слетались один за другим самцы и пытались силой проникнуть в жилище самки между растопыренными ногами соперника. Брюшко с белым флажком отвечало тумаками, ноги с силой отбрасывали наружу непрошеных конкурентов. А им, драчунам, все нипочем. Их уже более десятка расселось на земле, друг перед другом приподнимаются на коротеньких ножках, расправив пошире в стороны крылья и задрав кверху брюшко, грозятся друг другу, стукаются лбами, сверкают большими глазами. В этой свалке под шумок кое-кому удается сбить главного претендента и пробраться в норку. Самка очень занята, ей будто ни к чему столько ухажеров. У нее много забот: норку надо вырыть, вычистить, слетать в тугай, нарезать там листочков из лоха, и не как попало, а по особенным и строгим правилам и точной выкройке, склеить из них выстилку ячейки, натаскать в них провизии, отложить яичко и снова приняться за то же самое, пока есть еще силы. Да что говорить, можно ли сравнить ее самоотверженный и сложный труд с шумным соперничеством легкомысленных кавалеров!

Но и им тоже нелегко. Крылья сильно потрепаны от многих боев, помят пушистый и когда-то нарядный костюм.

Солнце поднялось высоко, разогрело солончак, стало жарко, с тела ручейками скатывается пот. Наблюдения надо кончать, хотя во многом следовало бы еще разобраться, а для этого разрывать как можно больше норок. Ячейки мегахилы не сложны. Сперва на дно камеры кладется коротенький обрезок листочка. Затем на него согнутыми концами помещаются четыре заходящих друг на друга краями длинные кусочки листа. Обивка камеры готова, и после заполнения ячейки едой будущей детки и откладки яичка, сверху укладываются два искусно вырезанных листика, точно подогнанных по внутреннему диаметру помещения аккуратно круглой формы.

Устал от жары и раскопок. Давно пора в зеленый тугай, в густую тень, к биваку. Но остались еще осы-аммофилы. Придется отложить наблюдения за ними до вечера.

Кончался жаркий день, по небу поплыли размытые облака, заходящее солнце окрасило их в оранжевые тона, необычно красным стал притихший Балхаш. Легкий ветер подул с суши. Едва солнце скрылось за горизонтом, как возле нашей машины с подветренной ее стороны собрался большой рой крошечных ветвистоусых комариков. На них неожиданно набросились крупные стрекозы Анакс. Они носились плотной стайкой, ловко лавируя в воздухе и выписывая замысловатые фигуры пилотажа. Комарики-глупышки продолжали беспечно реять в брачных плясках, не обращая внимания на атаки хищников. Иногда раздавался громкий шорох крыльев. Это стремительные стрекозы слегка сталкивались друг с другом в воздухе.

Когда-то очень давно жарким днем я наблюдал подобную же охоту. Тогда стрекозы охотились только на самочек, влетавших в рой ветвистоусых комариков, состоящий, как обычно, из самцов. Не так ли здесь? Внимательно пригляделся. Да, стрекозы не трогали роя, и, быть может, он потому и продолжал свою беспечную брачную песню крыльев, призывавшую подруг. Хищницам были нужны только более крупные самки, брюшко которых набито созревающими яйцами, поэтому более питательные. И здесь происходила маленькая трагедия. Самцы призывали своих подруг фактически для прожорливых стрекоз.

С каждой минутой темнело. Красная зорька стала гаснуть. Потемнели и облака, и Балхаш стал свинцово-серым, а стрекозы все еще продолжали свой промысел. Они были по-прежнему очень энергичны и торопливы. Днем я никогда не видал их такими и, судя по всему, сумерки для них были более удобны для охотничьих подвигов. В это короткое время полагалось проявить наибольшую ловкость, чтобы насытиться почти на целые сутки.

Но вот наступила темнота. Затих и тонкий звон крыльев, и растаяло облачко крошечных комариков. Тогда исчезли и стрекозы.

Зоологи любят объяснять поведение животных и особенно насекомых автоматическими реакциями на окружающую обстановку: на свет, температуру, влажность и т. п. Действительно, хрущи, например, улавливают ничтожные изменения освещения в наступающих сумерках, отправляясь все вместе на короткое время в дружный брачный полет, а когда их несколько видов в одном и том же месте, то каждый вид летает строго в свое приуроченное к определенному освещению время. За короткое время лета легче встретиться, к тому же не мешая полету других. Каждый вид хрущей строго соблюдает установленный жизнью свой черед, пользуются своими часами. Но не всегда автоматизм руководит жизнью насекомых. Вот и сейчас явно дневные насекомые стрекозы, когда выгодно, стали сумеречными.

Обширное чуть всхолмленное плато Чу-Илийских гор, серое, выгоревшее на солнце. Узкой ярко-зеленой полоской тянется долинка соленого ручейка Ащису. Я стою на высоком бугре. Он покрыт красноватым щебнем вперемешку с окатанной галькой. С одной стороны бугор отвесно срезан. Отсюда видно, как земля сложена из прочно сцементированной гальки самых разных размеров и окраски. Когда-то здесь, много миллионов лет назад, на месте этой жалкой пустыни плескалось древнее синее озеро. На западе горизонт окаймлен далекой сиреневой полоской слегка иззубренных вершин гор хребта Анрахай. Солнце медленно опускается к горизонту, и вся большая, раскинувшаяся передо мною пустыня, постепенно блекнет и темнеет.

Присел на камень, вынул из футляра бинокль. На пустыне всюду засверкали скопления ярко светящихся огоньков. Любуюсь ими, очарован зрелищем, только не могу понять, откуда они. Потом догадываюсь, и очарование исчезает. Огоньки находятся на месте бывших стоянок животноводов. Там на месте юрт остались осколки разбитых бутылок.

В человеке живет инстинкт не только созидания, но и не менее сильный инстинкт разрушения. Отчетливее всего он проявляется в детстве. Превратить бутылку в кучку мелких осколков, видимо, доставляет удовольствие. Осколками разбитых бутылок помечены не только места стоянок, но и кратковременные ночлеги при перегоне скота с зимних пастбищ на летние и обратно.

Еще больше темнеет. Заходит солнце. Закат недолго алеет. В густых сумерках над нашим биваком пролетает крупная черная птица и садится недалеко на вершину скалы. Всматриваюсь. Это не козодой. Веселой трели этой птицы, возвещающей начало охоты, не слышно. Сидящая на скале птица — обыкновенный пустынный ворон. Необычное появление типичной дневной птицы в темноте удивило. Что заставило ворона сумеречничать? Охота на каких-либо ночных грызунов? Голод изменил издавна установившееся поведение.

Потом внимание отвлекло какое-то крупное, почти белое насекомое. Оно стало порхать недалеко от бивака над серой полынкой, уселось на вершинку кустика. Сжимая в руках сачок, осторожно подкрадываюсь и вижу самого обыкновенного муравьиного льва. Испуганный моим появлением, он вспорхнул, промелькнул белым лоскутком на едва заметном розовом фоне заката, и, описав круг, вдруг стал невидимым, исчез. Никогда не видал такого неожиданного преображения муравьиного льва, не знал, что он мог светиться так ярко. Его большие, в мелкой сетке жилок крылья вызвали оптический эффект. Без сомнения это была одна из особенностей брачного лета и рассчитана на то, чтобы показать себя и найти другого.

В такой безжизненной пустыне не так легко разыскать друг друга.

Совсем потемнело. Ворон еще немного посидел на скале и незаметно исчез. Удалось ли ему добыть себе пропитание?

Воцарилась необыкновенно глубокая тишина, и воздух застыл. Обычно в такое время какой бы ни была безотрадной пустыня, раздавался звонкий голосок сверчка-трубачика. Ему тотчас же, торопясь, отвечал другой, и через несколько минут все звенело от дружного и веселого хора неутомимых музыкантов. Но сверчков не стало. Ни одного. Пустыня угрюмо молчала.

На следующий день мы в каменистой пустыне, покрытой мелким щебнем и редкими приземистыми кустиками боялыша. Местность постепенно понижалась к реке Или. У самой реки в начале Капчагайского водохранилища, появилась кромка солончака, плотного, покрытого твердой хрустящей коркой засоленной почвы. Когда мы подъехали к берегу, нас атаковала стайка слепней-дождевок. Прохладный пасмурный день неожиданно сменил жару. Берег в этом районе был пустынен, не видно и следов человека. Зато всюду у реки твердая поверхностная корочка солончака была проломлена следами копыт джейрана. Здесь находился их водопой, сюда эти осторожные газели, столь нещадно преследуемые человеком, приходили утолять жажду. На следах вижу круглые и глубокие ямки. Это ловушки муравьиных львов. Находка неожиданна. В какой-то мере здесь связь между элегантным джейраном и маленьким сетчатокрылым насекомым. Правда, односторонняя. Муравьиные львы устроили свои аккуратные ловчие воронки в мягкой пыльной земле от следов копыт. Многие следы были ими заняты. Джейраны выручили личинок муравьиных львов, и не будь здесь их водопоя, не жить и этим своеобразным хищникам. Твердую корочку солончака не проломишь.

В небольшом тугайчике увидал лежку зайца. Зверек наскреб среди сизой пахучей полынки сухую и белую почву, и получилась мягкая постелька. Потом на это место пришел фазан, покупался в пыли и взбил пылевую перинку еще больше. Личинке муравьиного льва непросто найти место для ловушки. На счастье встретилась лежка. Чем не превосходное место! Забралась в нее личинка, головой-лопатой разбросала пыль, устроила отличную воронку-ловушку и стала ожидать муравьев. Они всюду ползают. Так помогли муравьиным львам птицы и звери.

Наконец солнце скрылось за желтыми буграми и в ложбинку, где мы остановились, легла тень. Кончился жаркий день. Повеяло приятной бодрящей прохладой. Пробудились комары, выбрались из-под всяческих укрытий, заныли нудными голосками. Они залетели сюда в жаркую лёссовую пустыню издалека с реки Или в поисках поживы. Около реки слишком много комаров и мало добычи. Интересно, как они будут добираться обратно с брюшком, переполненным кровью, чтобы там отложит в воду яички? Испокон веков летали сюда комары с поймы реки в поисках джейранов, косуль, волков, лисиц и песчанок. Но звери исчезли из этих мест, истребленные человеком, а комариный обычай остался.

Прилетели две стрекозы, и, выписывая в воздухе замысловатые зигзаги, стали носиться вокруг нас, вылавливая комаров.

Потемнело. Давно стих ветер. Удивительная тишина завладела пустыней. Запел сверчок, ему ответил другой, и сразу зазвенела пустыня хором. Исчезли стрекозы.

Давно выпит чай. Пора разворачивать спальные мешки, натягивать полога. Но едва только на земле разостлан большой тент, как над ним замелькали в воздухе два странных танцора. Они заметались из стороны в сторону, то взлетят кверху, то упадут вниз, какие-то странные, большекрылые, с задранным кверху брюшком и очень быстрые. Не уследить за ними глазами. Для чего воздушным танцорам светлый тент? Разве только потому, что над его ровной поверхностью можно носиться с большой скоростью без риска натолкнуться на препятствие и разбиться. Им, быть может, над ним видней, легче показать свои акробатические трюки, разыгрывать брачные ночные пляски. Я озабочен. Как поймать шустрых незнакомцев? Неудачные взмахи сачком их пугают, и они исчезают. Но не надолго. Наверное, уж очень хороша для них танцевальная площадка. Наконец — удача, один трепещется в сачке! Кто же он такой? Всем интересно узнать, все лезут головами в сачок, самому в него не подобраться.

— Осторожнее, лишь бы не упустить! — предупреждаю я.

Вот он, наконец, в руках, трепещет широкими крыльями, размахивает длинными усиками с крупной булавой на кончиках. Это аскалаф! Родственник муравьиным львам, златоглазкам и мантиспам. Редкое и таинственное насекомое пустыни. Образ жизни его почти не изучен. Личинки аскалафа — хищники. Днем их не увидать. Они охотятся на различных насекомых, поймав добычу, убивают и высасывают, а остатки ее цепляют на себя. Обвешанные обезображенными трофеями своей охоты, они ни на что не похожи.

В проволочном садке аскалаф всю ночь шуршал сильными крыльями. А утром уселся в уголок, простер вперед усики, брюшко забавно задрал кверху. В такой позе на кустике его не отличишь от колючки. Может быть, поэтому аскалафа трудно увидеть днем. Попробуйте его заметить на сухом растении!

Слева от дороги, идущей вдоль озера Балхаш, показались обширные солончаки. Увидев их, я остановил машину, выключил мотор, поднял капот. Пусть остывает мотор, да и надо взглянуть на пустыню, может быть, найдется что-либо интересное.

Большое белое, сверкающее солью пятно солончака протянулось на несколько километров. Кое-где с его краев синеют мелкие озерца, отороченные рамкой низенького ярко-красного растения солероса. Сейчас в разгар жаркого лета он высыхает. Лавируя между корежистыми и приземистыми кустиками, осторожно приближаюсь к озерку среди солончака. Меня сопровождает любопытная каменка-плясунья. Она садится на кустик тамариска и, раскачиваясь на тоненьких его веточках, вглядывается черными глазами в незнакомого посетителя этого глухого места. Один раз, осмелев, трепеща крыльями, повисает в воздухе почти над моей головой. По вязкой почве солончака отпечатал когтистые лапы барсук. Здесь он охотился на медведок. Их извилистые ходы-тоннели, приподнявшие валиком чуть подсохшую поверхностную корочку земли, пересекают во всех направлениях солончаки.

Неожиданно раздаются тоскливые зычные птичьи крики: это переговариваются между собою утки-атайки. К ним присоединяются короткие, будто негодующие возгласы уток-пеганок. Завидев меня, они снимаются с воды, облетают вокруг на почтительном расстоянии и уносятся в пустыню.

Небольшое, темно-синее, сильно соленое озерко в красном бордюре солянок, близко. От него доносятся тревожные крики ходулочников. И вот надо мною, нарушителем покоя, уже носятся эти беспокойные кулички, оглашая воздух многоголосым хором.

На солончаках немало высоких холмиков, наделанных муравьями-бегунками. Они переселились сюда недавно с бугров, как только весенние воды освободили эту бессточную впадину. Вот и озерко. Вокруг него носится утка-пеганка, то ли ради любопытства, то ли беспокоится. Где-то, возможно, находится ее потомство. Ходулочники отстали, разлетелись во все стороны. Иногда одна птица для порядка проведает, покричит и улетит. С воды молча снимается стайка куличков-плавунчиков и уносится вдаль. На воде у самого берега хорошо видна издали темная полоса из мушек-береговушек. Иногда они, испугавшись меня, поднимаются роем, и тогда раздается гул жужжания множества крыльев.

Птицы меня отвлекли, загляделся на них. Давно следовало, как полагается энтомологу, не спускать глаз с земли. На ней творится что-то необыкновенное. Масса маленьких, не более полусантиметра, светло-желтых насекомых мчится беспрерывным потоком от мокрого бережка с солеросами в сухую солончаковую пустыню. Мчатся без остановки и промедления, все с одинаковой быстротой, как заведенные механизмы. От неожиданности я опешил. Сперва мне показалось, что вижу переселение неведомых желтых муравьев. Но странные легионеры оказались везде. По таинственному сигналу они выбрались из мокрого бережка и понеслись широким фронтом дружно и одновременно вдаль от родного озерка с синей горько-соленой водой, очевидно, решив переселиться в другое место, которому не грозит высыхание. С каждой минутой их все больше и больше, живой поток растет и ширится. Несколько десятков торопливых созданий, оказавшись в эксгаустере, все также быстро-быстро семеня ногами, бегут по стеклянной стенке, скользя и скатываясь обратно. Они так поглощены бегом, что, оказавшись на походной лопатке и домчавшись до ее края, не задерживаются ни на мгновение перед неожиданной пропастью и без раздумий, сохраняя все тот же темп движения, срываясь, падают на землю. Ими управляет жестокий закон: никакой задержки, никаких даже мимолетных остановок, двигаться вперед и только вперед!

Всматриваюсь в незнакомцев. У них продолговатое, сильно суживающееся кзади тело с двумя длинными хвостовыми нитями, тоненькие, распростертые в стороны слабенькие ножки. Голова спереди с большим, направленным вперед отростком, к которому снизу примыкают две острые и загнутые как серп, челюсти. Сверху на голове мерцают черные точечки глаз. Я узнал в них личинок веснянок.

Личинки некоторых видов веснянок обитают в мокрых илистых берегах водоемов и так сильно их истачивают, что вызывают разрушение береговой линии. Подобных личинок я встречал в низеньких обрывчиках горько-соленого озера Кызылкуль недалеко от хребта Каратау. Там земля была изрешечена этими насекомыми. В почве они охотятся за всякой мелочью. Но тогда все они сидели по своим местам. А здесь будто произошло помешательство: внезапно вся многочисленная братия, одновременно бросив родной бережок, в исступлении поспешила в бегство. С каждой минутой поток личинок захватывает все более широкую полосу земли. Прошло минут двадцать нашего знакомства, и они уже растянулись фронтом вдоль озера шириной около тридцати метров и длиной около пятидесяти. Сейчас примерно на каждый квадратный дециметр площади приходится от десяти до пятнадцати личинок, на всем же участке — около полумиллиона! И кто бы мог подумать, что такое великое множество личинок незримо обитало в почве мокрого бережка соленого озерка!

Сегодня пасмурно, солнца не видно за густыми облаками, хотя и тепло после изнурительных знойных дней. В воздухе душно и влажно. Рано утром, вспоминаю, на восходе солнца, выглянув из полога, увидал два ярких галло. Личинки веснянок отлично сориентировались в метеорологической обстановке и выбрали подходящую погоду для своих путешествий. Что бы с ними, такими тонкокожими обитателями мокрой почвы было бы сейчас, если из-за туч выглянуло солнце, и его жаркие лучи полились на солончаковую пустыню! Веснянки будто никому не нужны. Наоборот, жители пустыни будто обеспокоены внезапным нашествием лавины пришельцев. Потревоженные массовым шествием, бегут во все стороны паучки. Заметались на своих гнездах муравьи-бегунки. Как отделаться от неожиданных незнакомцев? А они валят валом мимо их жилища, заползая по пути во все норки и щелочки, не обращая внимания на удары челюстей защитников муравьиной обители. Лишь один храбрый вояка, крошечный муравей-тетрамориум, уцепился за хвостовую нить личинки, и та поволокла его за собою, не замедляя своего бега. Прокатившись порядочное расстояние, муравей бросил личинку веснянки.

Среди животных довольно часты случаи массовых переселений. Такой же безумствующей лавиной мчатся небольшие грызуны-лемминги, обитатели тундры, массами бросаются в реки, оказавшиеся на их пути, перебираются через населенные места, попадая под колеса машин. Им все нипочем. У них одно стремление — бежать и бежать вместе со всеми в заранее взятом направлении. В годы массового размножения более разреженными массами переселяются белки. Молодая саранча собирается громадными скоплениями и путешествует по земле, а став взрослой, тучами поднимается на крыльях в воздух, отправляясь в неведомый маршрут и опустошая на пути своих кратковременных остановок всю растительность. Цветистыми облачками носятся над землей многочисленные бабочки, совершая переселения. Инстинкт давний, древний, отработанный длительной эволюцией вида и могучий, повелевает животным расселиться во все стороны, когда их становится слишком много, или когда условия жизни оказываются плохими. Расселяться для того, чтобы не погибнуть всем попусту от голода или от опустошительной заразной болезни, вспыхивающей там, где земля оказывается слишком перенаселенной, расселяться для того, чтобы занять территории пустующие, но пригодные для жизни. Пусть во время этого безудержного и слепого стремления многие разойдутся друг от друга, погибнут тысячи, миллионы, миллиарды жизней, оставшиеся продолжать род.

Кисея облаков, протянувшаяся над пустыней, временами становится тоньше, и на землю проникают рассеянные лучи солнца. Над Балхашом уже разорвались облака, и проглянуло синее небо. Утки-пеганки будто привыкли ко мне, облетая, сужают круги, садятся на воду совсем близко. Ходулочники успокоились, замолкли, бродят по воде на длинных ножках. Интересно, что будет с многочисленными путешественниками, когда проглянет солнце. Но они уже прекратили продвижение в сторону пустыни. Одни из них возвращаются обратно к родному топкому бережку, заросшему красными солянками, другие мечутся, заползают в различные укрытия. Здесь под сухой соленой корочкой земля влажная, а еще глубже — мокрая, и если опереться телом на посох, он быстро погружается почти наполовину.

Проходит полтора часа с момента нашей встречи. Она уже не кажется мне такой интересной, как вначале, и ожидание ее конца становится утомительным. Но все неожиданно заканчивается. Толпы безумствующих личинок редеют, каждая находит себе убежище, и земля, кишевшая личинками веснянок, опустевает. Вспышка расселения потухла.

Потом всходит солнце, и сразу становится нестерпимо жарко. Пора спешить к машине.

Интересно, что будет дальше. Продолжат ли свое переселение личинки веснянки, или, отдав должное безумствующему чувству, останутся на месте? Все же сигнал массового переселения был явно ошибочным, не соответствующим погоде. Инстинкт оказался не отработанным как следует природой…

Вечером на горизонте пустыни появилась узкая темная полоска. Большое красное солнце спряталось за нее, позолотив ее кромку. Ночью от порывов ветра зашумели тугаи, и сразу замолкли соловьи, лягушки и медведки. Потом крупные капли дождя застучали о палатку. Но утром над нами — вновь голубое небо, солнце сушит траву и потемневшую от влаги землю. Кричат фазаны, поют соловьи, воркуют горлинки, бесконечную унылую перекличку затеяли удоды. В дождливую ночь обитатели глубоких нор, трещин, любители прохлады и все, кто боится жары и сухости, выползают из своих потайных укрытий и путешествуют по земле до утра и, кто знает, наверное, среди них немало и тех, кто никогда не встречается человеку. Поэтому, едва одевшись, хватаю полевую сумку, фотоаппарат, походный стульчик и спешу. Будет ли какая-нибудь встреча, не знаю, но чтобы не разочароваться, не тешу себя надеждами. Сколько таких дней и походов прошло попусту в поисках интересного — не сосчитать.

Воздух, промытый дождем, удивительно чист и прозрачен. Далеко слева высятся громады синих гор со снежными вершинами Тянь-Шаня. Еще левее тянутся сиреневые горы Чулак. Застыли серебристые заросли лоха, будто огнем полыхают красные в цветах кусты тамариска.

Сегодня ночью в пустыне, конечно, царило большое оживление. Еще и сейчас спешат в поисках дневных укрытий запоздалые чернотелки, мокрицы, муравьи наспех роют норы, пока земля влажна и легко поддается челюстям, ежесекундно выскакивают наверх с грузом. И будто больше нет ничего особенного, все обыденное. Но в небольшой ложбинке, поросшей колючим осотом, на голой земле вижу темное, нет, почти черно-фиолетовое пятно около полуметра в диаметре. Его нежно-бархатистая поверхность бурлит, покрыта маленькими, беспрестанно перекатывающимися волнами. Пятно колышется, меняет очертания, будто гигантская амеба медленно переливая свое тело, тянется кверху, выдвигая в стороны отростки-щупальца. Над ним все время подскакивают многочисленные крошечные комочки и падают на землю. Такое необыкновенное и чудесное это пятно, что не хочется разгадки, не тянет приблизиться, чтобы не открылось самое обычное. Но пора все же подойти поближе…

Я вижу колоссальное скопление крошечных существ-колембол. Каждое из них равно миллиметру. Здесь их не менее миллиона, а может быть даже десять миллионов или еще больше. Как подсчитать участников этого бушующего океана? Колемболы — маленькие низшие насекомые. Они никогда не имели крыльев. Зато природа одарила их своеобразным длинным хвостиком, он складывается на брюшную сторону и защемляется специальной вилочкой. Выскочив из нее, хвостик ударяет о землю и высоко подбрасывает в воздух ее обладателя. Известно, что все колемболы — любители сырости. Жизнь их таинственна, и не разгаданы законы, управляющие скопищами этих крошек. Пока я рассматриваю через лупу свою находку, начинает пригревать солнце, темно-фиолетовое пятно кипит еще сильнее, колышется. Колемболы ползут кверху из ложбинки, им, видимо, надо выбраться из нее, чтобы завладеть полянкой, поросшей полынью. Каждый торопится, скачет на своих волшебных хвостиках. Но на крутом склоне маленькие прыгуны часто падают вниз и теряют пройденное расстояние. Какой инстинкт, чувство, явное повиновение таинственному сигналу заставили всех этих малышек собраться вместе, ползти всех сразу вверх в полном согласии, единении, строго в одном направлении?

По светлому склону ложбинки солнце нарисовало причудливый узор тени колючего осота. Забавные прыгунчики боятся солнца, оно им чуждо, избегая встречи с его лучами, они перемещаются по узору тени, отчего темно-фиолетовое пятно становится еще темнее и ажурнее.

Мне хочется сфотографировать это буйствующее скопление, и я убираю мешающие затее растения. На солнце скопище приходит в величайшее смятение, серенькие комочки мечутся, скачут в поисках прохлады. Собираю колембол в пробирку со спиртом, чтобы потом определить, к какому виду они относятся. Воздух упорно держится в обильных мелких волосках, густо покрывающих тело насекомых, и они в серебристой оболочке не тонут, а плавают на поверхности. Им нипочем не только вода, но и раствор спирта. Они не в силах смочить их тело.

Вокруг жизнь идет своим чередом. Заводят песни кобылки, бегают муравьи. Иногда кто-нибудь из них случайно заскакивает на скопище малюток и в панике убегает, отряхиваясь от многочисленных и неожиданных незнакомцев. Солнце еще больше разогревает землю, и тень от осота становится короче, а живое пятно неожиданно светлеет, тает на глазах. Колемболы поспешно забираются в глубокие трещинки земли. Путь наверх из ложбинки преодолен только наполовину.

Через час заглядывают в ложбинку, но никого уже там нет, и ничто не говорит о том, что здесь под землей укрылось многомиллионное общество крохотных существ с неразгаданными тайнами своей маленькой и, наверное, очень сложной жизни…

Прошло шесть лет. После необычно многоснежной и морозной зимы весна 1969 года затянулась. А когда неожиданно грянули теплые апрельские дни, наспех собравшись, помчался в пустыню в тугая у реки Или. Погода же разыгралась по-летнему. Солнце щедро грело землю, температура в тени поднялась почти до тридцати градусов. С какой радостью встречается первое живительное тепло! Холода забыты, и кажется, уже давно настало лето. Но пустыня, залитая солнцем, еще мертвая и голая, и ветер гонит по ней струйки песка и пыли. Казался и вымершим тугай. Блекло-серый, без единого зеленого пятнышка, он производил впечатление покинутого всеми мира. Но издалека из болотца доносились нежные трели жаб, на земле виднелись холмики свежевыброшенной муравьями земли. Проснулись паучки-ликозы, высвободили свои подземные убежища от земляных пробок, и, разбросав катышки мокрой почвы, выплели охотничьи трубочки. Среди колючего лоха на небольшой полянке засверкала огоньком бабочка-голубянка, облетела вокруг несколько раз свободное от зарослей пространство, будто настойчиво кого-то разыскивая, и исчезла.

Немного досадно, что в такую теплынь мало живого, и скучно ходить по тугаю. Видимо, еще не пришло время пробуждаться от зимней спячки. Вся шестиногая братия затаилась в земле, как в холодильнике, и весна к ним еще не подобралась. То же и с деревьями: тело в жару, а ноги в прохладе.

Вечереет. С запада на синее небо незаметно наползают высокие серебристые облака. За ними тянется серая пелена. Завтра, видимо, будет похолодание и, как это бывает нередко в апреле, не на один день. Рано еще настоящей весне! На дороге, ведущей в тугае к биваку, кое-где поблескивает в колеях вода, хотя земля уже сухая и твердая, как камень. В одной лужице плавают два черных пятна. Закрадывается тревога: неужели это масло от моей машины, откуда ему просочиться? Но беспокойство преждевременно, и, освобождаясь от полевой сумки и рюкзака, становлюсь на колени. Довелось опять встретиться со старыми знакомыми! На поверхности лужицы, сбившись комочком, плавает миллионное скопище колембол. Одно из них размером с ладонь, другое — поменьше. Крошечные черно-аспидные насекомые с коротенькими усиками и ножками-культяпками копошатся, образовав месиво живых тел. Утром эта лужица была чиста, я это хорошо помню. Для них, таких крошек, пленка поверхностного натяжения воды — отличная опора. Им здесь, на совершенно гладкой поверхности, наверное, куда удобнее, чем на земле, покрытой бугорками и ямками. Большое пятно будто магнит. Оно привлекает к себе рассеянных по воде одиночек и они, оказавшись поблизости, неожиданно несутся на большой скорости к своему скопищу, без каких-либо усилий, лежа как попало на боку и на спине, сцепившись по несколько штук вместе. Сначала кажется непонятной эта сила притяжения. Но потом все просто объясняется. На краю пятна поверхность воды имеет явный уклон к скоплению насекомых и, попав на него, одиночки скользят как по льду с горы на салазках.

Каждая колембола, оказавшись в воде, образует возле себя ямку. Беспомощно барахтаясь в ней, она не может из нее выбраться. Оказывается, нелегко ей путешествовать по воде, и уж если надо перебраться на другое место, она пускает в ход свою волшебную палочку-прыгалочку и, ударив ею о воду, подскакивает на порядочное расстояние. Не для этого ли предназначена эта палочка? Вот почему иногда темное пятно будто стреляет крошенными комочками. Зато прыгает тот, кому надоело шумное общество и кто ищет уединение. Не менее ретиво прыгают и одиночки, затерявшиеся вдали от всех. Быть может, им на воде прыгалочка более годится, чем на суше. Ножки же необходимы для движения накоротке, там, где не прыгнешь, в трещинках земли.

Сизо-черное с бархатной поверхностью скопище будто ради разнообразия украсилось несколькими ярко-красными пятнышками. Это клещи-краснотелки. Тело их тоже бархатистое, в нежных волосках и также не смачивается водой. Что им здесь надо, на чужом пиру?

Впрочем, если уж говорить о пире, то он — у краснотелок. Будто волки, забравшиеся в стадо овец, они заняты непомерным обжорством. Растерзают одну колемболу, бросят, возьмутся за другую, а потом и за третью. Рыскают, выбирают, какая получше, вкуснее. Колемболам же этот разбой нипочем. Вон сколько их здесь собралось, стоит ли бояться за свою участь?

Еще в темном пятне малышек сверкают крохотные белые точки. Только через сильную лупу видно, что это маленькие гамазовые клещи, паразиты колембол, случайно попавшие в воду вместе со своими хозяевами. Клещики беспомощно барахтаются, размахивают ножками. Ночью раздумываю о том, какая сила, какие необыкновенные сигналы помогли этим маленьким насекомым найти друг друга собраться вместе. Ведь на длинной дороге тугая место свидания выбрано только в одной лужице из множества других. И зачем для места свидания выбрана вода?

Колемболы — любители сырости и влаги. Кроме того, в воде легче встретиться, сюда труднее добраться врагам, хотя и нашлось несколько клещей-краснотелок. Для колембол сухость воздуха пустыни и жаркие лучи солнца гибельны…

На реке расшумелись пролетные утки. Крикнула в воздухе серая цапля. С далеких песчаных холмов донеслось ухание филина. Крупные комары аэдусы жужжат в палатке. Земля укуталась облаками, ночь теплая. К утру холодеет. Дует ветер. Колемболы по-прежнему в луже, только разбились на несколько мелких дрейфующих островков. Должно быть, из-за ветра. Осторожно зачерпываю одно скопление с водой в эмалированную тарелку. Теперь оно плавает посредине ее и не пристает к ее краям. Возле них вода приподнята валиком, с него невольно скатываются обратно.

Теперь в палатке, вооружившись лупой, пытаюсь разгадать секреты малюток аргонавтов. Но долго ничего не могу разобрать в их сложных делах, запутался, бессилен что-либо разглядеть в хаотическом движении копошащихся тел. Прилаживаю на коротком штативе фотоаппарат, выбираю удачный кадр, освещение, не жалея пленки, пытаюсь заснять малышек крупным планом при помощи лампы-вспышки. Зеркальная камера мне помогает. Через нее все видно, и вскоре одна маленькая тайна народца раскрыта. Они собрались сюда на воду для свершения брачного ритуала. Наверное, и тогда, в первую встречу, ради него громадной компанией колемболы направились в далекий весенний поход, на поиски хотя бы небольшой лужицы, собирая по пути все больше и больше соплеменников.

Ветер крепчает, тугай шумит громче, река пожелтела и покрылась крупными волнами. Потом пелену облаков разорвало, проглянуло солнце. Но не надолго. Весь день был пасмурным и холодным. Колемболам такая погода кстати. Может быть, они угадали ее заранее и собрались поэтому. Не зря и наш барометр упал. Следующий день, то же пасмурное небо, спящая пустыня и мертвый тугай. Хорошо, что хотя рядом со мною в тарелке плавают колемболы. Да и до лужицы с ними недалеко. Поглядывая на них, начинаю замечать странные истории и вскоре укоряю себя за поспешные выводы.

Во-первых, из скоплений исчезли, наверное, потонув, гамазовые клещи-паразиты, избавив общество прыгунчиков от своего назойливого сожительства. Уж не ради ли этого предпринята водная процедура!

Во-вторых, черное пятно запестрело снежно-белыми полосками. Это шкурки перелинявших колембол. Счастливцы, сбросившие старую и обносившуюся одежду, стали светлее, нежно-темно-сиреневого цвета. Значит, скопище еще существует ради весенней линьки, полагающейся после долгой зимовки. В-третьих, среди скопления появились белые, узкие крохотные колемболы-детки. Они родились совсем недавно и потихоньку, едва шевеля ножками, покидают общество взрослых. У них, бедняжек, еще нет прыгательного хвостика. Значит, скопище — еще и своеобразный родильный дом, чем-то удобный и безопасный на воде. Сколько разных новостей открылось в эмалированной тарелке!

К вечеру разыгрывается не на шутку дождь, а рано утром, сидя за рулем машины, отчаянно скользящей по жидкой грязи, всматриваюсь в дорогу, чтобы объехать стороной лужицу с бархатисто-черными пятнами. Но вместо них вижу снежно-белые скопления хаотически нагромоздившихся друг на друга линочных шкурок. Сбросив старые одежды и облачившись в новые, все участники миллионного скопища, закончив свои дела, бесследно исчезли. То ли разбрелись во все стороны, то ли под покровом ночи отправились в очередное совместное путешествие.

Недалеко от нашего бивака находилось несколько заброшенных домиков. Здесь раньше было отделение совхоза. За домиками идет едва приметная дорога и высоченные тростники. Оттуда, напуганные нашим появлением, взлетают серые гуси, цапли, поднимаются величавые лебеди. Там озерко. Из-за скалистых холмов видна теперь уже совсем близкая полоска сверкающей синевы озера. Начался край диких степей и непуганых птиц, и я с радостью вдыхаю полной грудью запах соленой воды, водорослей и необъятного простора. Из зарослей трав и кустарничков появляются полчища больших голубых стрекоз. Они догоняют машину и летят рядом с ней. На смену отставшим поднимаются другие. Все небо в стрекозах, и, когда смолкает мотор нашей машины, раздается шорох многочисленных крыльев неутомимых хищниц. Какие они хитрые. Сопровождают машину в расчете, что она поднимает из зарослей в воздух многочисленных насекомых. Думаю о том, что здесь, где редки автомобили, в инстинкте стрекоз проявляется с древности привычка просто сопровождать крупных, вероятно, диких животных, ради более успешной охоты на свою добычу.

Сбоку дороги снова небольшое озерко. Легкий ветер покрыл его синей рябью. Над пологими илистыми берегами озерка реют мушки. За ними охотятся стрекозы. Каждая хищница следует строгим правилам. Если добыча над самой землей, то сперва стрекоза ныряет под добычу и потом уже бросается на нее снизу вверх. Иначе нельзя. Нападая сверху, легко удариться о землю или влипнуть в жидкую грязь.

Угрюмые скалистые горы пустыни Матай, а ниже них расположились бесконечные холмы, покрытые мелкими камнями. Дорога идет вдоль гор, то спустится в глубокую расщелину с черными валунами, исчерченными древними рисунками, то поднимется кверху. Всюду можно налететь на камень, разбить машину. И нет нигде свертка в равнину, такую знакомую, с горами Калканами вдали и маленькими рощицами-оазисами Мын-Булака. А там дальше, в синей дымке, видны исхоженные места: Поющая гора, река Или, горы Богуты, Сюгаты, Соленые озера. Долго ли так будет продолжаться, сможем ли мы на легковой машине проехать по заброшенной дороге и попасть на главный путь? Или лучше возвратиться обратно? Жаль, не у кого спросить о пути, и нет нигде живой души. Впрочем, с высокого бугра видно далеко внизу что-то темное, наверное, юрта, а рядом с ней — желтое пятно, будто платочек, повешенный на куст. Надо туда пробраться. Остановив машину, бреду вниз, поглядывая по сторонам: всюду голо, и нет никаких насекомых. Даже муравьев не видно. Иногда взлетает каменка-плясунья и, сев на камень, начинает презабавно раскланиваться. Чем она, бедняга, здесь кормится? Путь не близок. Юрта и желтый платочек далеки. Не возвратиться ли? К тому же они скрылись за холмом, и приходится идти наугад. Но вот неожиданно открываются дали, и, как обидно: юрта становится куртинкой кустарника чингиля, а платочек — густым кустиком караганы в обильных желтых цветах. Здесь же у куста — кусочек земли, покрытый зеленой травкой, такой яркой среди унылого желтого фона пустыни. Видимо, под землей недалека вода.

Крошечный оазис среди голой каменистой пустыни радует глаза. Кустик караганы в большом почете у насекомых, и над ним раздается неумолчный звон крыльев многоликого общества. Гроздьями висят зеленые жуки-бронзовки. Иногда они взлетают и, покружившись, вновь садятся, жадно льнут к цветкам, лакомятся нектаром. Как же иначе найти друг друга в такой большой и безжизненной пустыне. Но истинные хозяева цветов караганы — большие желто-коричневые пчелы-антофоры. Это их хозяйство. Только они умеют по-настоящему раскрывать цветы этого растения те, где «лодочка» отходит вниз, «весла» расправляются в стороны, а вверху начинает пылать красивый «парус». Пчелы переносят на своем пушистом костюме пыльцу. Блестящие гладкие бронзовки — расхитители чужого добра, от них растению никакой пользы. С громким жужжанием подлетают к карагане очень крупная сине-фиолетовая пчела-ксилокопа и, покружившись, уносится вдаль. Куда? Всюду голые камни, сушь и нет нигде более цветов. Некуда деваться ксилокопе, и через несколько минут она снова прилетает, опять скрывается. И так много раз. Бедная одинокая ксилокопа! Затерялась в большой пустыне и боится расстаться с кусочком зелени.

Наверное, в этом маленьком мирке с цветущей караганой все хорошо знают друг друга. Увидев ксилокопу, в воздух взмывает бронзовка, и погонявшись за пчелой, возвращается обратно. Но поднимается другая, и — опять происходит веселая погоня в воздухе, неожиданные нападения, взлеты, повороты и пике. Что это? Игра, соревнование в ловкости или выражение вражды? Но бронзовка — не чета ловкой ксилокопе, которая будто издевается над грузными увальнями жуками.

Весь этот эпизод мог бы показаться случайным, но жуки слишком явно гоняются за синей пчелой, а ей это будто даже нравиться, она рада хотя бы такому развлечению в своем одиночестве. Только коричневые пчелы равнодушны к ксилокопе. Они очень заняты.

Неужели ксилокопа будет все время крутиться возле этого зеленого пятнышка? Или, наконец, решится, ринется в обширную каменистую равнину к реке, к очень далеким зеленым тугаям, к своим собратьям, к другим цветам, ожидающим ее искусную опылительницу. Ведь у нее такие сильные крылья и такой быстрый полет!

У самого конца узкого и длинного полуострова Солончаковый на озере Балхаш расположен небольшой безымянный островок. Он высок, скалист и обрамлен по краям зеленью. Прежде на него попасть без лодки было нельзя, а сейчас к нему от полуострова тянется темная полоска воды и под ней просвечивает дно. В шторм над этой полоской перекатываются волны.

Сегодня по озеру плыть на лодке опасно, озеро неспокойно, и я решил прогуляться на островок. Брод неглубок, немного выше колен, но от предательских волн увернуться трудно. Воздух пустыни горяч и сух, и немного побыть мокрым даже приятно.

На полуострове Солончаковый в выходные дни по железной дороге приезжают рыбаки-любители. Некоторые из них добираются и до островка. Поэтому я не ожидал на нем встретить что-либо интересное. Но ошибся. Островок оказался таким же, как и те, которые удалены от берегов. На нем расположилась колония беспокойных крачек и тиркуш. Среди мелких камешков лежат их яички. Ступая по земле, поражаешься совершенству маскировки: гнездо как будто хорошо различимо, но только когда его увидишь. Между тем, глаза многих из них не замечают. Иногда остановишься и подумаешь: «Вот здесь свободная земля, можно присесть на нее». Но приглядишься, а вокруг лежат яички в едва заметных ямочках. В одном гнезде крачки оказалось яичко другое, светлее, с мелкими крапинками. Чье оно?

Но главное на этом острове не в птицах. По его краю расположены заросли цветущего кендыря, целое розовое поле цветов с тонким нежным ароматом. Рядом же каменистая земля вся покрыта стелющимся и вьющимся ценахумом. Его крошечные нежно-розовые и деликатные цветы чудесно пахнут. Маленький оазис цветущих растений так необычен, когда вокруг озера на сотни километров пустая и голая каменистая пустыня. На цветах паломничество ос-парализаторов сфексов. Их профессия — заготавливать для своего потомства добычу, различных насекомых. Как и водится в мире сфексов, каждый из них узкий специалист, охотится только на строго определенную добычу. Сами же разбойницы — строгие вегетарианцы, и для подкрепления сил им необходим только нектар цветов.

Сюда собрались разные осы. Вот очень интересная, большая, черная, с ярко-красным брюшком. Она смела, быстра, независима. Другая великанша, вся желтая, в тонких черных полосках. И еще самые разные осы. Поразила из них одна. Ранее я такой никогда не видал. Темное ее тело венчала голова с большими светло-зелеными глазами. Они светились как огоньки. Мне бы, конечно, следовало ее поймать. Возможно, она — новый вид для науки. Но руки не поднялись брать в плен такую красавицу. Пусть живет. Быть может, она очень редка, исчезающая с лика земли, каких сейчас немало в наш век бурного преображения природы. Потом я часто вспоминал эту осу и сомневался, думалось: стоило ли упускать находку, могущую оказаться такой ценной?

Среди ос встречались и скромненькие труженицы одиночные пчелы, а на камнях кое-где виднелись искусно вылепленные из мелких камешков ячейки с детками пчел-осмий.

Откуда появилось это разноликое общество специализированных ос-хищниц? Превосходные аэронавты, они, без сомнения, слетались сюда, издалека со всех сторон с большой территории, и маленький островок с кендырем и вьющимся ценахумом служил для них спасительной обителью, чем-то вроде осиной столовой. Слетались осы, которым посчастливилось найти этот спасительный для них островок и запомнить к нему дорогу.

В компании ос быстро пролетело время. Между тем набежали тучки, солнце спряталось, осы притихли. Зато появились шустрые бражники-языканы. Виртуозные летуны, они не присаживались на цветы, а, повисая в воздухе, запускали свой длинный хоботок в кладовые нектара. Пока я был на острове, ветер изменил направление, подул в обратную сторону и нагнал воду. Теперь брод доходил почти до плеч, и пришлось немало повозиться, прежде чем перебраться с островка на полуостров, опасаясь за фотоаппарат.

Яркое зеленое пятно среди светло-зеленой и выгоревшей на солнце пустыни казалось необычным. Пятно сверкало на солнце как драгоценный камень в золотой оправе и переливалось различными оттенками от светло-сизовато-зеленого до сочной зелени малахита.

Нам надоела долгая дорога. Надоел и горячий ветер. Он врывался через поднятое лобовое стекло и, казалось, дул из раскаленной печи. Поэтому зеленое пятно невольно привлекло к себе внимание, и мы, решительно свернув в сторону, вскоре оказались в обширном круглом понижении среди выгоревших пустынных холмов. Здесь в бессточной впадине весной скоплялась вода, образуя мелкое озерко. Оно, обильно напитав влагой почву, постепенно высохло, и вот теперь среди суши, когда вокруг все замерло, убитое солнечным жаром, здесь росла хотя и коротенькая, но пышная зелень. Следы овец говорили о том, что эта зелень не раз объедалась, но упрямо боролась за свою жизнь и тянулась кверху.

Зеленая чаша была разноцветной. Снаружи ее окружала сизоватая татарская лебеда, к середине от нее шло широкое зеленое кольцо мелкого и приземистого клевера. К нему примыкало узкой светло-серой каймой птичья гречиха, и, наконец, весь центр этого большого, роскошно сервированного блюда занимала крошечная темно-зеленая травка с миниатюрными голубыми цветочками. Между этими поясами, разделяя их, располагались узкие кольца голой земли.

Мы с удовольствием расположились среди зелени. Здесь даже воздух казался влажнее, чище, и дышалось легче. Меня не зря потянуло в этот небольшой уголок пустыни всего каких-нибудь триста метров в диаметре. Физики и любители парадоксов назвали бы его антипустыней, настолько он резко контрастировал с нею. Здесь кишела разноликая жизнь. Сюда с окружающих земель, обреченных на прозябание в ожидании далекой весны, собралось все живое. Оно цеплялось за жизнь, за бодрствование, за веселье и радость.

Едва я ступил на зеленую землю, как с низкой травки во все стороны стали прыгать многочисленные и разнообразные кобылочки. Большей частью это была молодежь, еще бескрылая, большеголовая, но в совершенстве постигшая искусство спасения от опасности. Среди них выделялись уже взрослые серые с красноватыми ногами кобылки-пруссы. Отовсюду раздавались короткие трели сверчков. До вечера и поры музыкальных соревнований еще далеко, но им уже не терпелось. Представляю, какие концерты устраивались в этом маленьком рае с наступлением ночи!

Местами на высоких травинках сидели, раскачиваясь на легком ветерке, сине-желтые самки листогрыза Gastrophisa polygonica. Они так сильно растолстели, что их крылья едва прикрывали основание спинки и казались нарядным жилетиком на толстом тельце. Ленивые и малоподвижные, совершенно равнодушные к окружающему миру, они рассчитывали на свою неотразимость, подчеркнутую яркой одеждой, предупреждающей о несъедобности.

Над зеленой полянкой порхали бабочки-белянки и бабочки-желтушки. Перелетали с места на место ночные бабочки-совки, пестрые, в коричневых пятнышках и точках. Они собрались большой компанией на одиноких кустиках шандры обыкновенной, жадно лакомясь нектаром. Странно! Почему бы им не заниматься этим делом с наступлением темноты, как и полагается бабочкам-ночницам? Возможно потому, что здесь не было ночных цветов, а шандра выделяла нектар только днем. Ничего не поделаешь, пришлось менять свои привычки. Среди совок не было ни одного самца. Мужская половина этого вида ожидала темного покрова ночи, будучи более предана брачным подвигам, нежели потребностям желудка.

Тут же на цветах этого скромного растения шумело разноликое общество разнообразнейших одиночных пчел, почитателей нектара: грузные антофоры, пестрые халикодомы, маленькие скромные галикты. Красовалась смелая и независимая, крупная оранжево-красная оса-калигурт, потребительница кобылок. Шмыгали всегда торопливые осы-помпилы. Не спеша и степенно вкушали нектар осы-эвмены. Сверкали яркой и нарядной синевой одежды бабочки-голубянки. Нежные светлые пяденицы тоже примкнули к обществу дневных насекомых. Тут же, возле маленьких лабораторий нектара зачем-то устроились клопы-солдатики и клопы-пентатомиды. Что им тут надо? Может быть, на высоком кустике не так жарко?

К обществу насекомых незаметно пристроились пауки-обжоры. На веточке застыли пауки-крабы, кто в ожидании добычи, а кто в алчном пожирании своих охотничьих трофеев. Молодые пауки Argyopa lobata смастерили свои аккуратные круговые тенета, и в каждой западне висело по трупику очередного неудачника, опрятно запеленутого в белый саван, сотканный из нежнейшей паутины.

На каждом шагу встречались разные насекомые. Вот громадный ктырь-гигант уселся на веточке, пожирая кобылочку. Вот его родственники, крошечные ктыри застыли на земле, сверкая большими выпуклыми глазами. Как ягодки красовались красные в черных пятнах божьи коровки, уплетая толстых и ленивых тлей. Слышалось тонкое жужжание крыльев осы-аммофилы. Парализовав гусеницу, она принялась готовить норку для своей очередной детки, используя своеобразный вибратор. В невероятно быстром темпе носилась над землей пестрая оса-сколия, исполняя сложный ритуал брачного танца. По травинкам, не спеша и покачиваясь из стороны в сторону, как пьяный, пробирался молодой богомол, высматривая своими большими стеклянными глазами на кургузой голове, зазевавшееся насекомое. Везде, всюду копошилось величайшее разнообразие насекомых. Они собрались сюда, будто на Ноев ковчег, только спасаясь не от потопа, а от катастрофической засухи в умирающей пустыне.

Среди этой ликующей братии, не торопясь бродили маленькие и толстобрюхие жабята, лениво на ходу, и как бы нехотя смахивая с травы в свой объемистый широкий рот зазевавшихся неудачников. Иногда жабята выскакивали из-под ног целыми стайками и неторопливо разбегались в стороны. Каждая жаба, увидав меня, прежде чем скрыться, на всякий случай оставляла позади себя мокрое пятнышко. В одном месте шевельнулась трава, и поползло что-то большое. Я догнал, посмотрел: осторожная гадюка попыталась избежать встречи с человеком. Она забрела сюда не случайно: вот сколько добычи для нее, предпочитающей кобылок любой другой пище. Видный издалека небольшой серый камень, возвышавшийся над низкой травкой, давно привлекал мое внимание. Как он сюда попал? Случайно! Вдруг я заметил, что он шевельнулся: это, оказывается, молоденькая черепаха. Мигая глупыми подслеповатыми черными глазками, она вовсю уплетала сочную зелень. Все ее сородичи давным-давно зарылись в норы, заснули до следующей весны, а эта, забавная, вопреки принятой традиции, продолжала предаваться обжорству.

В джунглях растительности незримо на самой земле копошилось величайшее множество мелких насекомых: крошечных трипсов, мушек, комариков, жучков. Изобилие и разнообразие насекомых было так велико, что, казалось, если собрать сюда энтомологов различных специальностей, всем бы нашлась работа, каждый для себя составил удачную коллекцию. Это был настоящий заповедник! И в этом изобилии форм и красок время летело быстро и незаметно.

Но пора было спешить к машине. Едва мы расстелили тент и приготовились завтракать, как сразу на него уселось множество крохотных кобылок, не преминувших занять место на свободной площади. На дужку чайника угнездилась большая светло-зеленая стрекоза. Уж очень горячей показался чайник с кипятком. Посидела немного и улетела. Появились крохотные мушки и закружились в погоне друг за другом, устроив подобие веселого хоровода. Тент им очень подошел для этого занятия. Слетелись большущие мухи. Они бесцеремонно полезли в кружки, миски, садились на ложки, вели себя самоуверенно и нагло. А когда мы собрались продолжать прерванное путешествие, они забрались в машину, проявив удивительную проворность, и без промедления принялись слизывать капельки пота с наших лиц. С сожалением тронулись в путь. Оглянувшись назад, я бросил последний взгляд на сверкающее зеленью пятно среди желтой пустыни, на маленький рай разноликих жителей пустыни.

Что может быть чудесней заброшенных и слабонакатанных дорог в незнакомой местности! Все ново, неожиданно, и за каждым холмом ожидается что-нибудь интересное. Вот и сейчас после скалистых угрюмых гор пустыни, каменистых ущелий с испуганно бегущими по осыпям кекликами, настороженно выглядывающими из-за вершин рогатыми архарами, внезапно открывается широкая долина со змейкой желтых прошлогодних тростников. Здесь проносятся стремительные чирки, неохотно поднимаются с земли журавли, присевшие отдохнуть после долгого пути на северную родину.

Дорога упирается прямо в ручей. Воде мы рады: можно пополнить иссякнувшие запасы в бачке, очистить от грязи и пыли машину. Ручей в тростниках немалый, и сейчас, весной, он предстал перед нами во всей своей мощи. Поэтому радость поездки омрачается заботами: я знаю по опыту, что прежде чем выйти из ущелья, дорога должна пересечь ручей несколько раз и, кто знает, под силу ли его пересечь нашему маленькому «Москвичу». Приходится разуваться и лезть в холодную воду. Дно здесь каменистое, а вода — выше колен. Трудно будет проехать это место. А дальше может быть еще хуже? Обидно возвращаться обратно. Наспех разбив палатку, мы отправляемся на разведку, обследуем один за другим броды, тщательно осматриваем объезды, убираем с пути большие камни. В прозрачной воде мелькают стайки рыб. На отмелях, где вода теплее, греются водяные ужи. Ущелье то широко расходится, то сужается, и тогда черные скалы подступают к самой воде и тростникам. И вот ущелье становится совсем широким, ручей уходит влево, дорога идет по высокому берегу правой стороны. Разведка закончена. Итак, нам предстоит пересечь шесть бродов. Прежде чем вернуться к биваку, мы забираемся на вершину горы и смотрим на выход из ущелья в ту сторону, куда бежит ручей, на обширную пустынную равнину, уходящую на сотни километров к едва различимой, задернутой сизой дымкой полоске горизонта. С горы хорошо видно, как много всюду красно-оранжевых тюльпанов, ярких красных маков и ревеня Максимовича с громадными плоскими листьями. По небу плывут кучевые облака, по бескрайней желтой пустыне тихо ползут от них синие тени. У выхода из ущелья в полукилометре от нас синяя тень заползает на черную гору. А там, где она была раньше, появились какие-то светло-желтые пятна.

— Сайгаки! — с возбуждением восклицает Николай.

Пятна как будто слегка передвигаются с места на место, то сходятся вместе, то расходятся в стороны. Может быть, просто светлые камни кажутся живыми. Надо посмотреть подольше, тогда все выяснится. Но тихо подплывает еще одна синяя их тень и закрывает пятна.

— Определено, сайгаки! — заверяет мой спутник.

Солнце стало клониться за горы. Пора торопиться обратно и еще по теплу перейти через холодную воду. Так мы и не узнали в тот день, что это были за пятна и, конечно, никто из нас не подумал, что это одноногие скакуны. Впрочем, мы тогда о них ничего не знали.

Первая половина дня ушла на переправы, и к выходу из ущелья мы добрались только к обеду. Здесь ярко светило солнце, тюльпаны казались маленькими язычками пламени, пробивающимися из земли. Кое-где большие листья ревеня захватили дорогу и скрипели под колесами машины. А там, где вчера почудились сайгаки, стояли в полном цвету высокие ферулы илийские. Ферулы — замечательные растения. Толстый стебель с блестящей поверхностью, почти не утончаясь и не ветвясь, шел от земли до вершины и заканчивался развесистой, круглой, как шар, шапкой мелких веточек, усыпанных желтыми цветами. Каждый цветок нес широкий рубчик. Стебель снаружи покрыт тонкой, но прочной оболочкой, внутри же заполнен очень пористой и легкой белой тканью. Все растение, вырванное из земли, очень легкое. И как только оно удерживается в почве, когда в пустыне разгуляется ветер! Ферула илийская — типичное растение пустыни, настоящий эфемер, развивающийся в короткое время только ранней весной, как и красные тюльпаны, маки, ревень Максимовича и многие другие растения пустыни. Семена этого растения якобы обладают ценным свойством увеличивать отделение молока у коров.

Цветы ферулы издают сильный и приятный аромат. На этот запах слетаются насекомые пустыни. И кого тут только нет: пчелы, осы, наездники, мухи, жуки, бабочки. Весь этот многоликий мир насекомых жужжит над желтой шапкой цветов, сверкая своими разноцветными нарядами. Иногда налетал ветер, слегка вздрагивали желтые цветы, потревоженные насекомые поднимались роем и, собравшись с подветренной стороны, толклись в воздухе.

Вскоре мы расстались с ферулой. Но не навсегда. Пришло время второй встречи. Она произошла в разгар жаркого лета. Над пустыней висело ослепительное солнце и нещадно обжигало сухую пыльную землю. Горный ручей в ущелье, который летом доставил столько хлопот, неузнаваемо обмелел. По сухим прошлогодним тростникам прогулялся кем-то пущенный огонь, а на месте сожженных растений выросли новые пышные зеленые тростники с серебристыми метелочками. Над тихими мелкими заводями реяло множество синих и зеленых стрекоз-стрелок, беспрерывно подлетали к воде страдающие от жажды осы, пчелы и мухи. В густых тенистых зарослях спрятались комары и замерли в ожидании прохладной ночи. Даже почуяв нас, они не рисковали вылетать из своих укромных уголков, слишком жарко и сухо было для этих любителей прохлады и сырости.

Пустыня выгорела, и как-то не верилось, что еще совсем недавно она была покрыта яркими цветами тюльпанов и маков. Большие листья ревеня высохли, ветер их поломал и разметал по пустыне, как клочки бумаги. Куда же делась красавица ферула? Она куда-то исчезла, и только обрывки сухих листьев кое-где застряли на редких кустиках солянки боялыша. Неужели ее кто-то заготовил как топливо или еще для чего-нибудь? Вряд ли они могла пригодиться и на костер путнику: от большого и очень легкого растения мало тепла.

Налетает ветер, шуршит сухими коробочками семян, поднимает в воздух сухие обрывки листьев ревеня, взметывает их вверх и несет по пустыне к горам.

— Скачет, смотрите, кто-то скачет! — кричит Николай.

То, что я увидел, было совершенно неожиданным. Не сайгаки несутся по пустыне, и не лисица выскочила из-за пригорка. Через кусты боялыша, перекатываясь по ветру на круглой шапке высохших пружинящих ветвей, мчится ферула. Вот она уткнулась в кустик, зацепилась за него и сразу, влекомая ветром, повернулась боком, взмахнула в воздухе толстым стволом, уперлась им о землю, перескочила на этой своей одной ноге через препятствие и вновь помчалась дальше. Опять на пути препятствие, снова взмах ногой, упор, скачок и стремительный бег. Бросаемся на поиски одноногих скакунов, находим среди них еще не полностью вырванных ветром, а в глубоких ложбинах натыкаемся на целые завалы застрявших путешественниц. Сухая ферула очень легка, и несмотря на свои крупные размеры, кажется невесомой. Крутая шапка — хороший парус. Ветер раскачивает ферулу, и в том месте, где ствол, переходя в корневую шейку, погружается в землю, образуется воронка. Ткань корневой шейки какая-то другая, чем в пористом и легком стволе и, странно, она слегка влажна на ощупь. По-видимому, она гигроскопична из-за обилия в ней солей. Достаточно пройти небольшому дождю, как влага скопляется в воронке и попадает на корневую шейку. Для чего же нужна влага корневой шейке? Ответ на этот вопрос прост. На влажной ткани растет какой-то зеленовато-синий грибок. Легкий запах плесени подтверждает его существование. Грибок разъедает ткань корневой шейки. Дунет ветер, шейка сломается, и одноногий скакун на свободе, скачет по пустыне, рассеивая по пути свое потомство — плоские семечки. Скачет долго, до тех пор скачет, пока не сломается парус, и от всей крутой шапки останутся коротенькие пеньки на верхушке сухого толстого ствола. Как все замечательно устроено у ферулы!

Форма шара, ветвей и широкая поверхность семян — это парус, чтобы катиться по ветру, очень легкий и прочный ствол — нога, чтобы перескакивать с ее помощью через кустики и промчаться как можно дальше, разнести семена в места, где возможна жизнь; впитывающая влагу корневая шейка вместе с грибком — волшебный замок, вовремя открывающий и отпускающий на волю отцветшее растение.

Интересно узнать, живет ли кто-нибудь в сухой феруле. Нашел овражек, сплошь забитый сухой ферулой, прискакавшей сюда по ветру, вооружился ножом и стал разрезать ствол растения на мелкие кусочки. В сухой феруле оказались насекомые. В сердцевине жили слоники, крупные, серые с длинными хоботками. Разве мог такой теплый, да еще и подвижный домик остаться незаселенным? Слоники проникали из земли в корень и ствол еще личинками, выедали там широкий продольный канал и в нем окукливались. В стадии куколки они и совершали вместе с ферулой путешествие по пустыне. Ради этого они и поселялись в ней. Потом, став жуками, прогрызали отверстие в плотной стенке и покидали убежище.

Небольшие мохнатые пчелки, кажется, только и ждали, когда слоники проделают в стволе отверстие и покинут его. Как всегда озабоченные и деловитые, они заползали в ствол, выгрызали в мягкой сердцевине продольные ходы и заполняли их ячейками. Между ячейками они устанавливали небольшие перегородки из слегка уплотненной сердцевины стебля растения. В каждой, расположенной одна над другой, ячейке, пчелка заготавливала пыльцу, смешанную с нектаром, и клала яичко. Новое поколение пчелок выходило из старых, поломанных стволов ферулы почти через год только когда отцветала новая ферула, разбегалась по пустыне, а из нее выбирались наружу слоники.

В широкие продольные ходы, оставленные слониками, на зиму набивалось еще много разного шестиногого народца, спасающегося от стужи, снега, холодных ветров и, главное, от резких смен температур.

До чего замечательно устроена ферула — это совершенное дитя пустыни, и сколько насекомых связало с нею свою жизнь!

В ущелье гор Чулак мы заехали поздно, чтобы переночевать. Рано утром сперва раздалось характерное квохтание кекликов. Птицы шли на водопой. Потом совсем рядом с палаткой послышались громкие звуки какого-то покрякивания. Пришлось подняться с постели. Через капроновую сетку дверки палатки я увидал забавную картинку. На большом камне в нескольких метрах от бивака собралась целая стайка этих забавных куропаток. Вытянув шейки, они будто с недоумением разглядывали две желтые палатки, нерешительно переступая с ноги на ногу. Обозрение необычных предметов, столь неожиданно появившихся на знакомом водопое, продолжалось долго, пока мое неосторожное движение не напугало птиц и они, будто по команде, с громким шумом разлетелись и, приземлившись, побежали по склону ущелья.

Солнце только что взошло и осветило вершины гор ущелья. На его дне все еще лежала глубокая тень и прохлада. Мой фокстерьер, любитель поспать в тепле, дрожа от прохлады, быстро сообразил, где можно погреться и помчался на солнечный склон. Долго и медленно приближалась к нам солнечная полоска, и когда дошла до ручья, неожиданно над зарослями татарника и мяты пробудился многочисленный мир насекомых, зареяли бабочки, загудели шмели и пчелы, стали носиться юркие мухи. Пора было продолжать наш путь дальше и возвращаться обратно в пустыню. Медленно спускаясь по ущелью и лавируя между камнями из опасения задеть их машиной, я поглядываю по сторонам. Вон по склону поскакал зайчишко, и громкий возглас моих спутников: — «Заяц, заяц!» — переполошил фокстерьера. Пронеслась стайка молодых розовых скворцов. Около десятка сорок, наверное, семейный выводок, откуда-то сверху опустился в ущелье. Что-то усиленно раскапывали на склоне горы кеклики и, увидев машину, как всегда с громким шумом разлетелись в стороны. Вместе с кекликами искала поживу и парочка удодов и несколько каменок-плясуний. Потом сверху почти отвесно упало что-то черное, раскрыло крылья у самой земли и, изящно спланировав, село на камни. Затем сверху упала вторая такая же птица. Я узнал в них жителей гор — альпийских галок. Захрюкал на склоне ущелья сурок, и, потряхивая полным тельцем, неуклюже поскакал к своей норе. Ручей кончился, исчезла сочная зелень. Солнце светило сзади, и тень от машины бежала впереди нее. Среди темно-лиловых цветов василька бросились в глаза сверкающие на солнце ярко-белые чашечки. Растение созревало не сразу, некоторые его цветы еще цвели, и над ними трудились пчелы, другие же поблекли, третьи уже красовались созревшими семенами, разлетающимися в стороны. От некоторых же цветов остались одни чашелистики. Они были широко раскрыты, образовав подобие неглубокой аккуратной и красивой чаши, внутренняя поверхность которой белая и будто отполированная, поблескивала от солнца. Она очень походила на параболическое зеркало, в центре которого сходились солнечные лучи. Не случайно в одной такой чашечке я увидал греющегося после ночной прохлады клопа-черепашку, а в другой — большую серую муху. Насекомые нашли себе теплое местечко.

Но не для них же так устроен цветок. Тут было в нем скрыто какое-то другое значение. Видимо, гладкая чашечка была для того, чтобы семена-пушинки легче соскальзывали с нее в стороны от легкого дуновения ветра. Кроме того, быть может, отражаемые лучи солнца способствовали созреванию расположенных в центре и запаздывающих в развитии соцветий. Как бы там ни было, насекомые недурно использовали это своеобразное параболическое зеркало для того, чтобы скорее согреться после прохладной ночи и быстрее приступить к активной деятельности.

После дождей и штормовых ветров выдался удивительно тихий солнечный день. Тугаи замолкли, словно устав метаться от ветра, застыли травы, кусты и деревья. В тростниковых зарослях раскричались скрипучими голосами камышовки. Чудесные песни завели соловьи. Звонко закуковала кукушка. Иногда раздавался далекий крик фазана: брачная пора у этих птиц уже закончилась.

Но вот солнце склонилось за реку, за зубчатую сиреневую полоску далеких гор Чулак. Розовая заря отразилась в воде, на темном небе загорелись луна и первые звезды. С тихой проточки, возле которой был разбит бивак, раздались первые трели травяной лягушки, и вскоре нестройное громкое квакание разнеслось над тугаями. Сразу же замолкли соловьи, затихли камышовки. Неожиданно и по-особенному крикнул фазан, ему сразу со всех сторон откликнулось все фазанье население большого тугая. Странная перекличка длилась не более десяти секунд и замолкла.

В эту ночь плохо спалось. Раздражали неумолчные лягушки. Прислушавшись, я заметил, что пение их было похоже на сложный и длительный переговор. Короткие нотки перемежались с длинными музыкальными фразами, и они не были одинаковыми, а носили разнообразный звуковой оттенок. Интереснее же всего было то, что несмотря на многочисленность участников хора, наступало дружное молчание на короткое мгновение почти с равными промежутками. Квакание обитательниц тихой проточки было не таким простым, как казалось с первого раза. В нем чудилась определенная система, отработанная тысячелетиями жизни и передававшаяся от поколения к поколению. Наверное, концерты лягушек, к которым мы настолько привыкли, что перестали обращать на них внимание, — сложнейшая сигнализация, разгадав которую, можно было бы прикоснуться и к многим тайнам жизни этих пучеглазых созданий.

Ночь тянулась мучительно долго. Иногда раздавался тонкий писк. Иногда нудно звенел комар, невесть каким путем забравшийся в полог. На песчаной косе пел одинокий сверчок.

Исчез месяц. Еще раз устроили перекличку фазаны. Крикнула спросонья кукушка. Соловьи молчали…

К трем часам ночи хор лягушек стал постепенно слабеть, лишь отдельные солисты подавали голоса. Вскоре лягушки замолкли, и как только воцарилась тишина, будто ее дождавшись, громко и вдохновенно запели соловьи. Теперь им уже никто не мешал. До самого рассвета они пели на все лады.

Итак, выступление певцов будто совершалось по заранее установившейся строгой программе.

Долгой бессонной ночью мне вспомнились аналогичные случаи и среди насекомых, наблюдавшиеся во время многочисленных путешествий.

В солончаковой низинке вблизи Курдайского перевала на сочной зелени у зарослей тростника завели несложную перекличку кобылки Chortippus apricarius. Мирное стрекотание неслось со всех сторон. Всюду виднелись и сами музыканты, старательно работающие своими смычками. Но вот налетел ветер, пригнулись, зашуршали высокие тростники, и все хортиппусы, будто по команде, замолкли на полуфразе, остановили свои инструменты, оборвали песни. Затих ветер, и снова полился многоголосый хор. И так много раз. Поведение кобылок, в общем, было понятным. Зачем петь попусту, когда шумит тростник? Все равно никто не услышит…

На большом солончаке у песчаных холмов вблизи реки Или настоящее царство солончаковых сверчков. С ранней весны они завладели всем солончаком, и дружная громкая песня их неслась с сумерек до самого рассвета. Но наступило лето, вода ушла из низинки, рядом с солончаком образовалось болотце, и из него понеслась оглушительная песня лягушек. Их громкое пение заставило замолчать сверчков. Прошла неделя, сверчки переселились от шумного болотца в сторону, скопились на другом, противоположном краю солончака, и здесь их трели уже не смолкали до самой осени. Два хора — лягушачий и сверчковый, не могли исполнять свои произведения вместе…

На северном диком берегу Балхаша царит жаркое солнце. Полыхает жаром и пустыня. Сверкает изумрудной синевой величавое озеро. Все живое попряталось в тень, залезло под кустики, забралось в норы. Только цикадам жара нипочем. Они будто ей даже рады и, забравшись на куст саксаула, завели свои безобразно скрипучие и громкие песни. Но вот всколыхнулась синева озера, покрылась белыми барашками, и покатились одна за другой гряды волн на берег. Озеро очнулось от сна, загрохотало прибоем. И сразу замолкли цикады. Разве в таком шуме можно распевать песни! Шторм продолжался несколько часов. Когда же солнце стало клониться к горизонту, ветер угомонился, постепенно затих прибой, цикады будто очнулись, заорали во всю мощь своих цимбал. Только ненадолго. Вскоре солнце зашло за горизонт, прочертив по воде огненную дорожку, похолодало, и цикады замолкли. Не в их обычае распевать вечерами. И без того концерт был начат слишком поздно.

Когда потемнело, и от озера повеяло прохладой, из прибрежных кустиков раздалась скрипучая песенка кузнечика-зичии, ей откликнулась другая, и завели свои долгие концерты эти странные пустынные музыканты.

Ночью опять налетел ветер, озеро зашумело прибоем, и замолчали кузнечики-зичии.

Выходит так, что музыканты могут исполнять свои произведения только в тишине. Она — непременное условие звучания музыкальных произведений. Как же иначе! Музыка насекомых — еще и сложный разговор, и он должен быть услышан.

Мы не предполагали, что окажемся в таких глухих местах. Более сотни километров тянется желтая пустыня Сарыарка с выгоревшей травой и редкими кустиками караганы и таволги. Дорога взметывается с холма на холм, иногда пересекает низинку с пятнами соли и редкими солянками, то отклонится в одну, то в другую сторону. Нигде нет ни следов жилья, ни ручейка, ни колодца, ни души на целые сотни километров. Долго ли так будет, скоро ли озеро Балхаш, к которому мы так стремимся, измученные бесконечной дорогой и нестерпимым зноем. Вокруг полыхает горизонт, колышется обманными озерами.

Вот, наконец, на горизонте показывается неясная голубая полоска, и в это время дорога поворачивает на восток и идет параллельно озеру. Что делать? Ехать напрямик, через солончаки, сухие колючки, кустики солянок и ухабы. Может быть, где-нибудь дорога приблизится к озеру, или от нее появится сворот в нужном направлении. Озеро же кажется совсем рядом. Но как верить глазам, если далеко от мнимого берега на мнимой воде торчит высокая топографическая вышка.

И опять тянутся километры бесконечно долгого пути. Все же нашелся съезд в сторону озера, хотя и очень не торный. Мы катимся по нему под уклон, и озера-миражи расходятся в стороны, уступая место настоящему озеру. Вот оно, такое большое, ослепительно бирюзовое, и какой неестественно яркой кажется небольшая полоска тростников у самого берега. После желтой пустыни мы совсем отвыкли от зеленого цвета.

Кругом, насколько видно глазам, также на многие десятки километров ни души, и бирюзовое озеро в красных и розовых берегах кажется каким-то очень древним и издавна застывшим. Медленно плещутся волны, нагоняя на галечниковый берег аккуратную полоску белой пены, медленно пролетают мимо белые чайки, степенно взмахивая узкими крыльями. Где-то далеко от берега маячат черные точки нырков. И все озеро, такое большое и спокойное, замерло в горячих красных берегах и каком-то равнодушии и величии.

Настрадавшись от жары и духоты, запыленные, грязные, бросаемся в воду. Вскоре стихает легкий ветер, и озеро становится совершенно гладким. Царит тишина. Все устали, угомонились, забрались в полога, молчат. Лежа на спальном мешке, слушаю музыку природы. Издалека крикнули журавли, зацокал козодой, просвистели кроншнепы. Сперва робко, потом смелее запел сверчок. Откуда-то издалека ему ответил другой. Всплеснулась в озеро рыба. Нудно заныли комары. Прогудел какой-то крупный жук. Потом незаметно появился непрерывный шорох и легкий нежный звон. С каждой минутой он становился все громче и громче.

На небе загорелись звезды и отразились в озере. Клонит ко сну. Мысли путаются. Все же, надо перебороть усталость, выбраться из-под полога, узнать, откуда нежный звон и шорох. На фоне еще светлого заката над самой машиной я вижу стайку крупных насекомых. Это ручейники. В безудержной пляске они мечутся из стороны в сторону. Сколько сил и энергии отнимает этот беспокойный полет! Иногда в рой ручейников влетает грузная с длинным брюшком самка и тотчас же спускается на землю, сопровождаемая несколькими самцами.

Немного в стороне от ручейников, тоже над самой машиной, плавно колышется, будто облачко дыма, стайка мелких насекомых. Это крошечные ветвистоусые комарики. Они тоже собрались в брачной пляске. И еще одна третья компания крутится над машиной. Здесь пилоты держатся немного поодаль друг от друга, каждый совершает замысловатые пируэты в воздухе. Это крылатые самцы муравья-тетраморума. Удивительно, почему рои ручейников, комариков и муравьев собрались над самой машиной, и какой от нее прок? Чем она им могла понравиться, ведь нигде поблизости их более нет.

Пока я рассматриваю летающих насекомых, муравьи-тетрамориумы усаживаются на меня, сильно щекоча кожу. Их целая пропасть, этих муравьев. Скорее от них спрятаться под полог!

Засыпая, я продолжаю думать о загадке брачных роев. Она не столь сложна и легко разрешается. Хотя сейчас и неподвижен воздух, и спит озеро, в любой момент может налететь ветер, и тогда как сохранить рой, как продолжить брачную пляску, если нет никакого укрытия, за которым можно спрятаться! Кроме того, если рой рассеет ветром, легче найти друг друга, пользуясь таким заметным ориентиром, как машина. Времени же для брачных плясок так мало и так коротка жизнь!

Скоро темнеет, и смолкает трепет крыльев. Брачные пляски насекомых закончились. Наступила ночь. Пустыня и озеро погрузились в сон.

Один из распадков на южном склоне небольшого хребта перекрывается поперек длинной и ровной, как натянутая веревочка, грядой причудливых красных скал. Под ними крутой склон засыпан крупными обвалившимися камнями.

Ветер дует с юга, врывается в распадок, налетает на красную гряду, мчится дальше через горы и скалистые вершины. Стоит на редкость теплая осенняя пора, солнце греет как летом, хотя ветерок свеж и слегка прохладен.

Над красной грядой собрались вороны, парят в восходящих токах воздуха, зычно перекликаются, затевают веселые игры. Появилась пара планирующих коршунов. Вороны попытались с ними затеять игру. Но хищники, ловко увертываясь, широко распластав крылья, важно поплыли к югу. Им некогда, скоро нагрянет непогода, надо спешить в заморские страны.

Взлетела пустельга. Ловкая, быстрая, лавируя в воздухе, покрутилась с одним вороном и исчезла. Торопливо промчалась стайка сизых голубей. Из скопления камней, упавших на землю, с шумом вспорхнула стайка кекликов. Птицы расселись на красной гряде и стали перекликаться. А вокруг просторы, безлюдье, тишина, извечный покой. Подъехал к машине чабан. Заметил, что мы рассматриваем птиц и, указывая кнутом на белое пятно на красных скалах, сказал:

— Вон там каждое лето беркут живет!

Иду вдоль гряды, приглядываюсь к скалам. Кое-где они необычные, в глубоких ячейках, выточенных тысячелетиями ветрами. Гнезд хищников немало, и они издалека видны по белым пятнам гуанина. Но гнездо беркута, на которое показал чабан, самое большое, и по всему видно, что оно не пустует летом. Место для него выбрано хорошее. К гнезду не подобраться.

Подняв кверху голову, рассматриваю притон степного разбойника. Он тут, оказывается, не один. Снизу под выступом, на котором устроено гнездо, прилеплена изящная глиняная чашечка скальной ласточки. Близкое соседство с орлом ей не мешает. Чуть сбоку тщательно залеплена в камне небольшая ниша, а в глиняной перегородке устроен круглый ход. Это гнездо веселого крикуна, бойкого жителя гор скального поползня. Рядом с гнездом орла на земле видна большая кучка помета, а глубокая щель над нею вся занята гнездами сизого голубя. Еще ниже орлиного и ласточкиного гнезд из двух глубоких ниш торчат соломинки. Тут живут каменки-плясуньи. Удивительное место! Хищные птицы обычно никогда не трогают возле своего гнезда других птиц. Быть может, в этом сказывается особенный резон: когда приблизится враг, соседи дадут знать, поднимут суматоху. И, будто рассчитывая на этот благородный этикет взаимной помощи, здесь собралось разноликое общество. Сколько их: голуби, поползень, каменки, ласточки — все ищут высокого покровительства у царя птиц.

Гряда красных скал манит продолжать поход. Мы бредем вдоль нее и будто читаем интересную книгу. Вот и находка! Над глубокой темной трещиной натянуты беспорядочные крепкие паутинные нити. И на них повисли жалкие остатки прекрасных бабочек, ночного павлиньего глаза. На обтрепанных крыльях сохранились выразительные глазчатые пятна, у некоторых еще целы роскошные перистые усики, и светло-серые глаза глядят, как живые. Одного за другим освобождаю несчастливцев от паутины. Их девять. И все самцы. Почему чудесные бабочки, отличные пилоты, такие сильные, большие, попали в эту глубокую черную щель, завитую липкими нитями? И почему только самцы? Пытаюсь найти ответ. Самцы, обладатели роскошных усиков, разыскивают самок по запаху, и находят их с очень большого расстояния. Не мог же паук имитировать такой запах! Впрочем, надо покопаться в тенетах, посмотреть на останки пиршества толстого обжоры. Так и есть! На земле лежит высосанный трупик единственной самки. Видимо, она первая, бедняжка, в ночь брачных полетов, попалась в ловушку, и продолжая источать призывной запах, привлекла на погибель еще девять кавалеров на утеху пауку. Бедные бабочки!

Иду дальше вдоль красной гряды. Возле большого камня, лежащего ниже гряды, вьется и пляшет рой ветвистоусых комариков. Их свадебный ритуал совершается по обыденному стандарту: каждый танцор мечется в быстром темпе рывками из стороны в сторону, непостижимо ловко избегая столкновения с партнерами. Иногда в это скопище изящных танцоров влетает светло-желтая крупная самка и падает на землю, увлекая за собою избранника.

Поглядев на комариков, собираюсь идти дальше, но случайно спохватываюсь, откуда здесь в сухой каменистой пустыне почти в ста километрах от реки могли появиться ветвистоусые комарики? Вряд ли они могли и выплаживаться в прохладных и мелких, пересыхающих летом, родничках кое-где текущих по ущельям.

Взмах сачком по рою расстраивает сложенную пляску самцов, они разлетаются в стороны, и мне немного жаль этих крошечных созданий, удел которых погибнуть после исполнения своего долга.

А в сачке… Вот так комарики! Удивлению нет конца. Я вижу крошечных крылатых муравьев-самцов, жителей каменистой пустыни Pheidole pallidula. Все же какое удивительное совпадение! Насекомые, принадлежащие совсем к разным отрядам (одни к отряду Двукрылых, другие — Перепончатокрылых), выработали сходные правила брачного роения и, наверное, во время эволюции приобрели и сходные органы, посредством которых рой посылает сигналы призыва самок.

Присматриваюсь к земле возле камня. Как будто никого нет. Ползает забавная личинка аскалафа, похожая на личинку златоглазки с такими же длинными кривыми челюстями, но вся увешанная сухими панцирями муравьев, своих охотничьих трофеев. Это только вначале показалось, будто нет никого на земле возле камня. Почти всюду укрылись светлые с длинным и объемистым брюшком самки феидоли. Кое-кто из них уже распростился с роскошными крыльями, сбросил их с себя как ненужный свадебный наряд и озабоченно снует между щебнем в поисках удобных укрытий. Брачный полет этого муравья пустыни поздней осенью — новость. Ну что же! Тем самым самкам-крошкам предоставляется изрядный запас времени: осень, зима и весна для обоснования собственного муравейника до наступления жары и сухости пустыни.

Солнце прячется за горы. Тянет холодком. Красной гряде все нет конца. Придется кончать поход. Пора к машине, на бивак, готовиться к ночлегу.

Синее-синее озеро в ярко-красных берегах сверкало под жарким солнцем. Наверное, оно так называлось из-за красных берегов. Много миллионов лет назад, когда на земле были совсем другие животные и растения, здесь тоже плескалось озеро. Теперь от него остались только вот эти красные глины. Может быть, и это озеро — жалкий остаток древнего озера-великана.

Иду вдоль берега, сопровождаемый тоскливыми криками куличков-ходулочников. Иногда налетят крачки и закричат неприятно и пронзительно. Что им надо? Испытывают мои нервы, желают от меня избавиться? Издалека поднимаются осторожные белые цапли и утки-атайки. Птицы не доверяют человеку, откуда им знать, что у него нет смертоносного оружия, а в руках фотоаппарат, сачок да самые добрые пожелания всему живому, приютившемуся на этом соленом озере среди глухой и высохшей пустыни.

На мокром песке пологого бережка у самой воды угнездились тучи мушек-береговушек. Это какой-то особенный вид, очень крупные, никогда мне ранее не встречались. Испокон веков они тут живут, и некуда им переселяться: далеко вокруг раскинулась сухая и жаркая пустыня. Мушки-береговушки поднимаются передо мною и сразу же садятся позади. Подниматься высоко над землей не в их обычае, можно попасться какому-нибудь хищнику. Так и иду я, нарушая их покой и сопровождаемый роями. Мушки очень заняты. Что-то вытаскивают из ила.

По бережку бегают белые трясогузки. Они очень заняты, озабочены, охотятся за береговушками, и хотя мух масса, поймать их, таких вертких, нелегко, разве что попадется какая-нибудь нерасторопная. Согнувшись, перебежками, мечутся трясогузки по бережку, а сами поглядывают черными бусинками глаз на меня, боятся, близко не подпускают. Тоже не верят человеку. Слепит солнце, жарко, тихо. Берег становится обрывистым, нависает крутой стеной. Не хочется выбираться наверх в пустыню, там сухо и еще жарче, и я бреду под кручами по колено в теплой и приятной воде. Легкий ветерок протягивается синими полосами по озеру, налетает на берег, и я вздрагиваю от неожиданности: раздается шелест, будто встрепенулись листья высокого дерева. С удивлением осматриваюсь и вижу необычное. Красный обрывистый берег местами почти серый, так много на нем высохших шкурок больших личинок стрекоз. Это они шелестят от ветра. Здесь личинки выползли из воды и, чтобы не достаться многочисленным куличкам, бродящим по самому мелководью, забирались повыше. Потом у них лопалась на спине кожа и, оставляя старую некрасивую шкурку, выходила чудесная большая ярко-синяя стрекоза. Здесь много тысяч шкурок, а стрекоз — ни одной. Лишь иногда промчится одиночка над самым берегом, сверкнет крыльями и исчезнет. Чем тут питаться? Нет возле озера мелких насекомых, а мушек-береговушек не возьмешь с земли. Вот и покидают стрекозы озеро надолго, разлетаются во все стороны на охоту. Что им, прекрасным летунам! Придет время, прилетят обратно на свою родину, туда, где прошло детство, и отложат в синее озеро яички.

На песке неожиданно замечаю странное насекомое. Небольшое, темно-желтое, без крыльев с двумя длинными хвостовыми нитями и коротенькими усиками. Это, оказывается, личинка веснянки. Она быстро несется к песчаному уступчику над плоским берегом и там исчезает. Вглядываюсь в это место и вижу, что оно пронизано мельчайшими ходами, все ноздреватое, а когда поддеваю лопаткой, то передо мною открывается великое множество таких же личинок. Они копошатся в земле, пробуравили ее во всех направлениях норками, их тут несметное количество, миллионы, нет, миллиарды. Что они тут делают, откуда берут пищу, что с ними будет потом, никак не понять. Странные личинки, загадочна их жизнь! В одном месте берега, продырявленные и ослабленные ими, обвалились, не выдержав напора волн. Кто бы мог подумать, что насекомые способны разрушать береговую линию. Да еще такие крошечные. Чем же они, такие многочисленные, питаются?

Жарко. Пора искупаться. В прозрачной воде вблизи от берега застыл таинственный лес водорослей, не шелохнется. Среди его дебрей мечутся стремительные крошки, водяные клопы гладыши. Как их здесь много! И каждый в движении, и ни секунды покоя. Мгновенный заплыв кверху, быстрое движение, схвачен маленький пузырек воздуха, и снова стремительное погружение в воду.

Странное озеро стрекоз, мушек-береговушек, таинственных личинок-веснянок и клопов-гладышей!

О Поющей горе можно писать бесконечно много. Более двадцати лет я посещаю этот изумительный глухой уголок песчаной пустыни юго-востока Казахстана и каждый раз испытываю ощущение соприкосновения с необыкновенным и ни на что не похожим миром.

В последнюю поездку не посчастливилось. В долинке между двумя скалистыми горами Большим и Малым Калканами местность оказалась неузнаваемой. Узкую полоску тугая из разнолистного тополя, лоха и тамариска безжалостно вырубили. Ручей — единственный источник воды в этом диком и безлюдном месте, почти исчез, заилился, его забросали различным хламом. А когда-то сюда с Большого и Малого Калкана приходили ночью на водопой осторожные архары, а из пустыни — джейраны. Теперь архары почти истреблены, и от многочисленных стад диких животных остались только тропинки, пробитые тысячелетиями в камне копытами. Следы на камнях — немой укор человеку, столь беспечно относящемуся к природе. Из-за того, что исчез тенистый уголок для стоянки, пришлось двинуться дальше к Поющей горе или, как ее еще называют, Песчаному Калкану. Самая правая, едва приметная и опасная дорога заманила нас в непроходимые пески. Отсюда видны и сиреневые горы Чулак, и обширные пустыни с далеким хребтом Заилийского Алатау, и сами суровые Калканы с Поющей горой. Здесь, подальше от изувеченного ручейка и решили устроить бивак. Но вместо отдыха после долгого и длинного пути пришлось несколько часов напряженно потрудиться, чтобы вызволить из плена застрявшую в песке машину.

На следующий день рано утром я уже вышагиваю по чистому и прохладному песку к вершине Поющей горы мимо стройного белого саксаула, длинных, по десятку метров корней растений, обнаженных ветром. Песок чистый, бархатистый, без единой соринки, с мелкой ажурной рябью, еще не тронут ветром. Он истоптан многочисленными ночными жителями пустыни. Следы всюду и всякие: маленькие нежные узоры-строчки жуков-чернотелок, причудливые зигзаги перебежки тушканчиков, ровные цепочки осторожной поступи лисицы, отпечатки копытец джейранов, беспорядочные поскоки зайца. И еще следы, разные, непонятные и даже загадочные.

По чистому песку хочется пройтись босиком, и я сбрасываю обувь. На солнечной стороне ноги ощущают ласковое тепло, на теневой — приятный холодок. Из-под куста джузгуна выскакивает песчаная круглоголовка, отбегает вперед, останавливается, внимательно рассматривает меня, презабавно скручивая и развертывая свой длинный тонкий сигнальный хвостик.

Каких-то две крупных черно-желтых осы вьются надо мною, ни на секунду не отлучаются, не отстают. Что им надо? Да это бембексы, известные истребители слепней! Они отправились в путь со мной в надежде добыть поживу. Но слепней нет, и бедные осы попусту и так щедро тратят свои силы.

Начинается подъем на самую высокую часть Калкана. Балансируя руками и стараясь не оступиться, иду по вершине горы, острой, как хребет навеки замершего гигантского ящера. Чем выше, тем шире горизонт и яснее синие дали со снежными пиками гор над жаркой и сухой коричневой пустыней и прозрачной узкой полоской реки Или.

По пути, по самому коньку горы, тянутся следы тушканчика, ящерицы и лисицы. Животные, быть может, так же, как и я, пришли пробежаться по самому верху гигантской туши горы. Чистый ровный песок, необъятные дали и чувство простора, будто полета над землей, — странное ощущение! Песок течет из-под ног вниз струйками, слегка завывая и вибрируя. Мой спаниель Зорька не в меру резва, носится по горе, наверное, журчащий песок ей чудится чем-то похожим на воду, и она хватает его полный рот, пробует на вкус. Вот забавная!

Впереди, и как я сразу не заметил, заглядевшись по сторонам, по острому хребту горы перебежками все время мчится песчаная круглоголовка. Остановится и настороженно глядит на меня из-за гребня бархана внимательным немигающим глазом, будто пытается понять, кто я такой, невиданный посетитель голого песка, дневного зноя. Странная ящерица, неужели любопытство заставляет ее следовать по моему пути? Я крадусь к ящерице. Животное быстро понимает мои намерения по-своему, пугается и, метнувшись вниз молнией, исчезает, тонет в песке, оставляя четкий и предательский след погружения. Трогаю концом сачка песок в том месте, где кончается след, он взрывается облачком, из облачка выскакивает ящерица и, напуганная, несется вниз в сопровождении возбужденной преследованием собаки.

Царство голого песка — край погибели для многих насекомых-путешественников. Вот странные извилистые валики над поверхностными подземными ходами. Нетрудно проследить их путь. В одном из концов извилистой полоски в песке нахожу блестящую белую личинку жука-чернотелки. Для нее эта ночь была последней в жизни. В громадном бархане нигде нет поживы — корней растений, и обессиленное насекомое погибло, истощив силы. Лежит на песке мертвый со скрюченными ногами фиолетово-коричневый жук-навозник. Валяется жужелица, клоп-черепашка, синяя муха, крохотная цикадка. Многие попали сюда на крыльях и, упав на раскаленный песок, погибли от нестерпимого жара, другие пришли пешком и тоже не нашли сил выбраться из этого мира голодной песчаной пустыни.

За мною по-прежнему неотступно летят две осы-бембексы в надежде добыть слепней, и мне жалко их, неудачниц. Легко перелетают через Калканы желтый махаон, бабочка-белянка, какой-то большой и стремительный жук. Светлая, как песок, почти белая оса летает над самой поверхностью горы и что-то ищет. Скачет маленькая кобылочка-песчаночка, но, завидев меня, закапывается, выглядывая наружу только одной головкой и спинкой. Откуда-то снизу прилетает черная, как смоль, большая муха и пытается назойливо усесться на брови. Она заметила на них сверкающие капельки пота и, страдая от жажды, намерена их выпить. Как ей не жарко в такой темной одежде!

Солнце уже высоко поднялось над Калканами, и синяя дымка испарений затянула просторы пустыни и далекие горы. С каждой минутой горячей песок, и по самому гребню уже нельзя идти, так как на солнечной стороне он жжет ступни ног. Вот и главная вершина. Пора начинать спуск. Сажусь и качусь вниз вместе с лавиной поющего песка. Гора начинает реветь и содрогаться мелкой дрожью. Песок обжигает ноги, он нестерпимо горяч. Несколько мучительных прыжков под аккомпанемент ревущей горы, и я с облегчением падаю в спасительную тень кустика саксаула. Здесь уже лежит моя Зорька. Ей тоже досталось.

Внизу же царит тишина и покой. Пустыня полыхает жаром. Во рту сухо. Очень хочется пить. Скорее бы забраться в хорошую тень. По-прежнему крутятся осы-бембексы, продолжают путешествие со мною. Наконец одна, счастливая, схватила слепня, упала на мгновение с ним на землю, но, быстро поднявшись, взмыла в воздух. От куста к кусту перелетают какие-то странные черно-белые бабочки, не спеша и деловито порхают муравьиные львы, носятся черные мухи, подобно молнии мелькают необыкновенно быстрые, желтые, как песок и различимые только по тени муравьи-бегунки. Появилась на мгновение и скрылась в кустах джузгуна змея-стрелка. По горячему песку медленно вышагивает гусеница пяденицы, а на полыни греется на неумолимо жарком солнце жук-нарывник.

Скорее бы к машине! Путь к ней кажется бесконечно долгим. Собака, упав под тень кустика, присматривается к очередному кусочку тени и, отдохнув, стремительно мчится к нему.

Еще несколько десятков минут пути, и я падаю под растянутый тент, жадно пью воду, молчу, вспоминая поход на Поющую гору и посматривая на ее вершину, похожую на раскаленный добела металл.

Еще жарче и суше воздух и ослепительнее солнце. Чтобы сократить тяготы знойного дня пустыни, пытаюсь найти какую-нибудь работу и сажусь писать. Как долог этот сверкающий солнцем день!

Более пятнадцати лет пролежала в бездействии моя складная лодка байдарка. И вот сейчас на берегу Балхаша мы пытаемся ее собрать. Великое множество давно забытых терминов, упоминаемых в инструкции, привело нас в смятение. Где бимсы, что такое шпангоуты, что считать штевнем, и куда запропастились фальшборты? Постепенно мы разбираемся в премудростях конструкции нашего суденышка, радуясь его добротности, сочетанной с элегантностью внешнего вида.

Потом над нами — синее небо, жгучее солнце, вокруг голубой простор воды, а впереди темная полоска нашей цели, первый островок из многочисленных островов озера Балхаш, больших и маленьких и совсем крошечных. С непривычки грести нелегко, но наша байдарка без груза легко скользит, рассекая небольшие волны, а темная полоска острова растет, ширится, и вскоре мы ступаем на его таинственный берег. Больших островов уже нет без человеческих поселений. Небольшие же необитаемы человеком, и они у меня всегда вызывают интерес. В них чудится особенный мир, животные и растения устроились здесь вольно, как жили их очень далекие предки. Там все должно быть не так, как на материке, жизнь островитян складывается для каждого клочка земли, окруженного водою, по своим неповторимым и большей частью случайно сочетанным сложным законам.

Наш первый остров небольшой, метров двести в длину, пятьдесят в ширину. Его берега сложены из крупных белых камней. С одной его стороны высится крупная скала, с другой его край заняли тростники. К ним примыкают небольшие заросли тальника. На остальной части — типичные растения каменистой пустыни. Но они не такие, как там, на материке: чистые, целенькие, раскидистые, не тронутые скотом, благоденствуют. Цветут дикий чеснок, брунец, какие-то астрагалы. Разукрасилась семенами курчавка, светло-зелеными куртинками пышно разрослась пахучая полынь.

Знакомлюсь с птичьим населением острова. Здесь живет пара ворон, и гнездо их на самом густом деревце. На земле под ним валяется скорлупа крупных яиц: видимо, вороны основательно поразбойничали. Красть яйца у птиц они большие мастера. В тростниках монотонно скрипит камышовка, и видимо ради нее прилетела сюда и кукушка. Парочка горлинок испуганно вылетает из прибрежных кустиков и уносится вдаль. И больше никого. Ни ящериц, ни жаб, ни лягушек, ни змей.

Кто же самые маленькие жители острова? Их тут достаточно. Вся земля кишит от величайшего множества красноголовых муравьев Formica subpilosa, под каждым камнем их личинки, куколки, яички. Весь остров занят этими муравьями, они его хозяева. Только у самого берега приютилось несколько семей крошечного муравья Tetramorium caespitum. И еще — сверчки! Очень много сверчков. Шустрые, они с величайшей поспешностью разбегаются из-под поднятых камней. Как и полагается в сверчковом обществе, у самок крылья самых разных размеров. У большинства крылья-коротышки. На таких не полетишь. Их обладатели прикованы к острову и покинуть его уже не смогут. Совсем мало длиннокрылых. Они расселители и размером сами малы. Когда-то остров вначале был заселен такими сверчками-авиаторами, прилетевшими с материка. Чем же питаются сверчки и муравьи? Видимо, и те и другие поедают комариков-звонцов. Остров для комариков — место брачных встреч, и без него они обойтись не могут. Недолго брожу по острову. Вскоре все его дела ясны и понятны. В общем, странный остров, муравьино-сверчковый…

Второй остров побольше первого, дальше от берега, и с него наша машина с палатками видны едва заметными точками. Как только мы причалили к его берегу, в воздух поднялась стая крачек, раздались визгливые крики и причитания. Очень не понравилось крылатым поселенцам наше появление. Подняли тревогу и парочка куликов-сорок, черно-белых с красными клювами.

Птицы сильно встревожились. Кое-кто из них выпустил на нас белую жидкость. К счастью среди защитников этого маленького мирка не оказалось хороших снайперов, и мы с честью выдержали испытание.

Птицы, оказывается, не напрасно беспокоятся. На самом высоком месте острова (какая предусмотрительность!) множество гнезд. Собственно, самих гнезд нет, просто в едва заметных ямках на земле лежат желтовато-охристые с темно-коричневыми пятнами яйца.

Красноголовых муравьев и сверчков на острове не оказалось. Что-то здесь не способствовало их процветанию. Не было и других насекомых. Может быть, в этом были повинны сами крачки. В общем, другой остров и другая на нем жизнь!

Самые маленькие обитатели побережья и островов озера Балхаш, пауки и насекомые, на день прячутся во всевозможные укрытия и день проводят в полусне. На ярком свету опасно, под солнцем к тому же летом очень жарко, на раскаленной земле спечешься. На берег озера волны выбрасывают крупные куски скатанных корней тростника. Где-то на южном, низком и более илистом берегу беспокойные воды Балхаша размывают старые тростниковые крепи, долго их носят по воде, потом, выбросив на каменистый северный берег, катают их вперед и назад, придавая форму округлых цилиндров длиной до метра и более. Во время сильного шторма, отброшенные далеко от воды, они остаются лежать на берегу, иногда слегка прикрытые песком и щебнем.

Сегодня решил основательно поворочать эти, как мы их назвали, «окатыши», посмотреть, кто под ними прячется. Обитателей тростниковых окатышей оказалось очень много и самых разных. Поближе к берегу на влажном песке под ними скрываются прибрежные уховертки. Задрав над собою клешни и размахивая ими, они молниеносно разбегаются во все стороны в поисках укрытия от жарких лучей солнца. Повыше, там, где почва более сухая, под окатышами прячутся уховертки Федченко, темно-коричневые, почти черные, с двумя пятнами на надкрыльях. Неукоснимые ночные бродяги, они на день собираются большими скоплениями по сотне или даже больше особей. Обе уховертки — и Федченко, и прибрежная, — процветают там, где много комариков, самой легкой для них добычи. Здесь на Балхаше эти насекомые, считающиеся исключительно растительноядными, стали заядлыми потребителями животной пищи. Вместе с уховертками часты жуки-жужелицы и жуки-чернотелки. Еще дальше от берега под окатышами иногда спят фаланги и скорпионы. Оказавшись на свету, фаланга угрожающе подскакивает, поскрипывая своими острыми челюстями, потом мчится искать тень. Если вокруг голая земля, фаланга мчится прямо на меня, я отбегаю в сторону, но она продолжает как бы меня преследовать. Тот, кто не знает, в чем дело, невольно испугается. Фаланге же нужен хотя бы кусочек тени, в которой можно было бы укрыться от солнца и горячей нагретой земли, а человека она воспринимает как неодушевленный предмет.

Скорпион спит крепко и не сразу пробуждается. Очнувшись же, проявляет неожиданную прыть, и, подняв над собою хвост с ядоносной иглой на конце, также спешит куда-нибудь скрыться. Однажды под перевернутым валиком тростника выскочило два птенчика-пуховичка чайки-крачки. Под одним окатышем оказалось пять маленьких ярко-розовых комочков, каждый не более полутора сантиметров. Комочки вяло ворочались. Мельком взглянув на неведомых существ, я опешил от неожиданности: никогда не видал таких необычных созданий и не мог понять, кто они такие. Так получилось из-за того, что настроился на поиски насекомых и паукообразных. Приглядевшись же, узнал в крошечных розовых комочках новорожденных и еще слепых мышат.

И еще много самых разных других обитателей берегов озера Балхаш прячется на ночь под гостеприимные окатыши.

В пустыне уже в мае бывают такие жаркие дни, когда все живое прячется в спасительную тень. В жару горячий чай утоляет жажду и, вызывая испарину, охлаждает тело. Наши запасы воды иссякли, дел предстояло еще немало, каждая кружка воды была на учете, поэтому горячий чай казался роскошью. В такое время у нас объявились неожиданные гости — маленькие комарики-галлицы, личинки которых выдают различные наросты на растениях. Покружившись над кружкой, они усаживались на ее край и с жадностью утоляли жажду сладкой водой. Их тоненькие и длинные узловатые усики с нежными завитками волосков трепетали в воздухе, как бы пытаясь уловить различные запахи, а иногда одна из длинных ног быстро вздрагивала. Так и пили мы чай вместе с галлицами.

Это чаепитие напомнило одну из давних экскурсий в Казахстане, проведенных на велосипеде. Загрузив багажник спальным мешком, пологом и продуктами, я тронулся в путь, намереваясь добраться в тот же день до озера Сорбулак. Судя по карте, до него было около пятидесяти километров. Пустыня оказалась безлюдной, дорог множество, и каждый развилок вызывал сомнения и раздумия. Больше доверяя компасу, я продолжал путь.

Через несколько часов далеко на горизонте появилось странное белое зарево. Уж не там ли Сорбулак? Свернув с дороги, пошел целиною по направлению к нему, лавируя между кустиками терескена и верблюжьей колючки. Еще час пути, и открылась обширная впадина километров десять в диаметре, искрившаяся белой солью. Кое-где по ней разгуливали легкие смерчи, поднимая в воздух белую пыль. Впадину пересекала, казавшаяся на белом фоне черной, узенькая полоска воды, окаймленная реденькими тростниками. При моем приближении с нее снялась стайка уток. Ручей оказался соленым. Но вблизи от его начала виднелось маленькое болотце, в центре которого из-под земли выбивались струйки воды, почти пресной, более или менее сносной. Здесь у этого источника я и остановился.

Обширная площадь жидковатой грязи, прикрытая белым налетом, кое-где сверкала длинными и причудливыми кристаллами соли. Полнейшее безлюдье и тишина производили своеобразное впечатление.

Было очевидно, что весною эта впадина заливалась водою и становилась настоящим озером, но с наступлением жарких дней быстро высыхала. Здесь оказалось много разнообразных насекомых, особенно тех, которые приспособились жить на солончаках и солянках, окружавших полосой с краев всю впадину. Пресное болотце, судя по следам, посещалось многими жителями пустыни. Я увидел отпечатки лап барсука, лисицы и даже нескольких волков. Но пить воду сырой было невозможно: она сильно пахла сероводородом. По опыту я знал, что привкус этого запаха легко исчезает при кипячении.

Остаток дня прошел незаметно. По берегам озера среди солянок оказалось много нор тарантулов, которыми я тогда особенно интересовался.

Наступил вечер. В воздухе высоко над землей стали быстро проноситься какие-то бабочки. При полном безветрии они все летели безостановочно в одном направлении, приблизительно на запад. Каждая бабочка летела сама по себе и в отдалении друг от друга. Ни одной из них поймать не удалось, и участницы переселения остались неизвестными. Массовые перелеты бабочек хорошо изучены в некоторых странах. Нередко бабочки летят осенью на юг, где зимуют, а весной, подобно птицам, возвращаются обратно на северную родину. Но о бабочках пустыни, совершающих массовые перекочевки, никто ничего не знал.

Потом стали раздаваться легкие пощелкивания о брезентовый верх спального мешка: что-то падало сверху почти отвесно, подобно дождю. Вот падения стали учащаться, и вокруг на земле закопошились маленькие жужелицы омары. Жуки, видимо, летели тоже на большой высоте. Дождь из жужелиц продолжался недолго. Возможно, жуки предпринимали тоже массовое переселение, а их рой, пролетая над пустыней, внезапно снизился. Подобное поведение неизвестно для жужелиц, не проявляющих обычно наклонностей ко всякого рода скопищам.

Еще больше сгустились сумерки. Начала гаснуть вечерняя зорька и, как бывает на юге, быстро наступила ночь, и загорелись первые звезды. Теперь, когда день закончился, пора кипятить воду и вдоволь напиться чаю после жаркого дня и тяжелого путешествия.

Топлива было мало. Все же из мелких палочек и сухих стеблей разложил маленький костер и повесил над ним котелок с водой.

Стояла удивительная тишина, было слышно тиканье карманных часов. Иногда раздавалось гудение, отдаленно напоминавшее звук мотора самолета. Потом гудение стало громче, раздалось совсем рядом, мимо пролетело что-то большое, черное и шлепнулось у костра. Это был самый крупный из наших жуков-навозников Gamalokopr, бронированный красавец с широкими передними ногами-лопатами, блестящим черным костюмом, отражавшим пламя крохотного костра. Вслед за ним, покружившись в воздухе, ударился прямо в костер второй жук, разбросав горящие веточки. Третий стукнулся о дужку котелка и свалился в него. И еще полетели большие навозники, воздух наполнился жужжанием крыльев, и высохшая трава пустыни зашевелилась от множества жуков.

Костер был потушен жуками, а красавцы навозники ползли и летели со всех сторон. О чае не приходилось и думать. Попив тепловатой и пахнущей сероводородом воды, я залез в спальный мешок. Лет жуков постепенно затих, а те, кто приземлился возле меня, расползлись или улетели.

Ночью с холмов раздался заунывный и долгий вой волков. Хищники были явно недовольны мною, занявшим место водопоя. Потом что-то крупное стало разгуливать по спальному мешку. Пригляделся. На брезенте уселась большая фаланга. Попытался, размахивая ногами в мешке, ее сбросить, но она, такая наглая, промчалась к голове и по пути, хватив за палец челюстями, скрылась в темноте.

На озере я провел еще один день. Царапина от укуса фаланги в сухом и солнечном климате пустыни быстро присохла. Впрочем, о ней я не беспокоился: фаланги не имеют ядовитых желез, и слухи об опасности этих паукообразных вымышлены.

В следующий вечер дружного полета больших навозников уже не было, жуки не мешали кипятить чай, совсем не летели и бабочки, не падали сверху жужелицы-омары, и вечер казался обыденным. Видимо, развитие и жизнь больших навозников, а также жужелиц-омаров были таковы, что все оказались готовыми к брачному полету в один и тот же день. А это немаловажное обстоятельство: попробуйте в громадной пустыне встретиться друг с другом.

Прошло двадцать лет, и так случилось, что я за это время ни разу не побывал на Сорбулаке.

Весна 1969 года была необычно дождливая и прохладная, пустыня покрылась обильной весенней травой и цветами. Не проселочные дороги, а асфальтовое шоссе прорезало холмы, по которым когда-то я путешествовал на велосипеде. По нему мчались автомашины. Велосипедом теперь на столь большое расстояние никто не пользовался. И сам я сидел за рулем легковой машины, загруженной массой экспедиционных вещей, предназначенных для удобства экспедиционного быта и работы. Вокруг зеленели всходы пшеницы: сельскохозяйственные посевы заняли большие площади в этой, когда-то глухой и обширной пустыне. Иногда по пути встречались поселки совхозов.

Сорбулак оказался все тем же в обширных просторах пустыни, теперь зеленой, пышной, украшенной красными маками. Только на месте солончака блестело, отливая синевой неба, озеро. Многоснежная зима и весенние дожди обильно заполнили водой почти до самых краев эту бессточную впадину. По кромке голого топкого берега виднелись влипшие в грязь погибшие большие навозники гамалокопры, потомки тех, которые когда-то разбросали мой крохотный костер. Только на вязком берегу уже не было видно ни следов барсуков, ни лисиц, ни волков. Не летали и утки. Лишь когда зашло солнце, сверкнув красным закатом по полоске воды, в сумерках на Сорбулак прилетели осторожные утки-атайки и долго в темноте переговаривались гортанными голосами.

Что влекло к Сорбулаку этих жуков? Они, ночные жители, днем не активны. Ночью же, когда стихал ветер, от озера во все стороны тянуло густым запахом сероводорода. Этот газ образуется от гниения органических веществ, присутствует он и в запахе навоза и разлагающихся трупов. Не запах ли сероводорода привлекал к озеру больших навозников?

Летом домашних животных перегоняли на горные пастбища, и бедные жуки явно голодали. К тому же, как я недавно выяснил, брачные дела гамалокопры справляют совсем в другой обстановке. Самцы разыскивают самок, находящихся в вырытой ими норе и с запасенным большим навозным шаром.

Подъем в горы пустыни оказался очень крутым и долгим. Натружено ревел мотор. Временами казалось, что у него не хватит сил, он задохнется, и тогда что делать с нашей машиной на крутом склоне? Но вот путь стал положе, можно остановиться и оглядеться.

Пред нами открылся совсем другой мир. На обширном плоскогорье настоящее царство буйных трав, щедро разукрашенных цветами и одиночные деревца арчи. Поют жаворонки и желчные овсянки. Ветер перекатывается волнами по степному простору и разносит во все стороны густой аромат цветов. А позади потонула в дымке даль жаркой пустыни, и не верится, что там все по-другому, и совсем другая там жизнь.

В это лето в горах выпало много дождей, и поэтому особенно роскошны луга. Синий шалфей и синюха, желтый зверобой и коровяки, белая сныть — какое необыкновенное богатство!

Брожу по холмам плоскогорья, подбираюсь к его краю, и на южном склоне вижу совсем реденькую травку и голую землю, покрытую щебнем. Сюда лучи солнца падают отвесно, как в тропиках, и здесь — настоящий маленький кусочек пустыни. И жители его тоже не горные, а из далеких пустынь. Степенно вышагивают по земле муравьи-жнецы, на траве раскачивается богомол-боливария, бредет большая чернотелка. Под камнями тоже старые знакомые муравьи-тетрамориумы, и еще совсем неожиданное: сложив сбоку от себя хвост, лежит бледно-желтый и мрачный скорпион Butus eupeus. Как он, исконный почитатель жары и сухости, попал сюда, на высоту в две тысячи метров? Постепенно приковылял с низин и прижился. А вот и гнездо муравьев-бегунков. Небольшой валик с входом, расположенным в самом центре. Возле него суетятся хозяева гнезда, все рослые, большие, не чета пустынникам. Жизнь здесь привольнее, чем на родине, и добычи больше. Рядом с муравейником лежит большой плоский камень. Поднимаю его и вижу столпотворение бегунков, кучки яиц, личинок, куколок и крылатых воспитанниц. Тут, оказывается, специальное помещение, муравьиный инкубатор. Каменная крыша — отличнейшая вещь! Она хорошо прогревается и долго хранит тепло. Высоко в горах тепла не так уж и много, по сравнению с пустыней. Под такой крышей не страшен и дождь. Камень к тому же — надежная защита. Под ним все в безопасности, никто их не раздавит. Замечательный камень у муравьев в этой маленькой высокогорной пустыне. Не будь таких камней, не жить здесь и муравьям-солнцелюбам.

Пока под каменной крышей, которую я поднял, муравьи в величайшей спешке прятали свое добро, затаскивая его в свои подземные галереи, над горами появились облака. Они набежали на солнце. Сразу стало холодно, подул ветер, спрятались все насекомые. И тогда, вот неожиданность, все камни стали пестрыми от множества небольших мелких серых мушек. Что с ними стало?

Хотя и спряталось в облака солнце, и прохладно, камни все еще хранят тепло, и оно хорошо ощущается рукою. Мушки, наверное, также из пустыни и в поисках тепла тоже используют по-своему крышу муравьиных жилищ. Приспособились!

Среди красных скал Калканов, на голубой полянке, поросшей пустынной полынью, я вижу большой холм желтой земли и торможу мотоцикл. Что там такое?

Это, оказывается, не холм, а кольцевой вал, и внутри него зияет круглая яма с совершенно отвесными стенками. Я подхожу к ней ближе, неожиданно мои ноги проваливаются в желтую землю почти по колено, в яме раздается шум, и наружу один за другим стремительно вылетает добрый десяток пустынных воробьев. Кольцевой вал весь пронизан норами большой песчанки, в стенках же ямы, пожалуй, ее правильнее было бы назвать колодцем, каким-то образом воробьи нарыли глубокие норы, натаскали туда травы и устроили гнезда.

На дне колодца кто-то копошится. Надо присмотреться, не отводя взгляда, отвыкнуть от яркой пустыни. Там вяло ползает множество крупных жуков-чернотелок. Они, видимо, давно в плену, истощили силы, смирились с судьбой и медленно умирают. Среди них находится и единственный жук скарабей. Он карабкается по отвесным стенкам, срывается, падает на спину, барахтается, пытаясь встать на ноги, упрямо борется за жизнь, стараясь выбраться на свободу. Среди узников бродят еще мелкие жучки, и великое множество каких-то мельчайших насекомых усеяло все дно. А в самом углу прижалась к земле ящерица-агама и, повернув голову набок, смотрит кверху на меня немигающим глазом.

Жаль бедных чернотелок, агаму, и еще интересно, кто такие мелкие насекомые, почему их так много? Я подвожу мотоцикл к яме, привязываю к нему веревку, делаю на ней узлы и осторожно спускаюсь вниз.

В яме — тишина, прохлада, сумерки. Совсем не так, как там наверху в пустыне. Какой-то воробей остался в своей норе, Но сейчас не выдержал, вырвался и, едва не задев меня, вылетел наружу. В гнездах птиц лежат светлые с черными крапинками яички. Видимо птичьи пары не отличаются добрым нравом, среди них случаются драки, так как на земле валяется немало разбитых яиц. Все их содержимое выели голодающие жуки.

Собираю чернотелок пригоршнями и выбрасываю наверх. Какие они легкие! Скарабей совсем как перышко. Доходит очередь и до агамы. Ящерица угрожающе раскрывает рот, шипит, ее подбородок синеет.

Еще я вижу полуистлевший труп замечательного прыгуна — мохноногого тушканчика, остатки желтого суслика и зайца-песчаника. И еще что-то припорошено землей: шерсть, кости, маленькие рожки джейрана. Бедное животное первым из крупных зверей пострадало в этой могиле. Когда-то в яму угодил волк, лиса или собака. Пытаясь выбраться, узник вырыл довольно большую нору, а потом ему, наверное, посчастливилось, как-то освободился, так как трупа его нет. Нора вся сплошь забита чернотелками, этими ночными бродягами пустыни. Немало хлопот всех выбросить наверх.

А маленькие насекомые оказались жуками-стафилинами. Их тут, наверное, несколько тысяч. Они голодают. Кое-кто, сцепившись, затевает драку. Победители наслаждаются, поедая побежденных. Долго ли они будут так жить? Тот, кто еще не обессилел, пытается подняться на крыльях, но, ударившись о стенку колодца, падает на землю. Лететь строго кверху вертикально никто из них не умеет.

Пора выбираться обратно. Немного жутко в этой камере смертников. Вот сейчас оборвется веревка, и я останусь здесь вместе со стафилинами в этой глухой пустыне. Без лопатки отсюда не выкарабкаться. Но путь назад легче, и наверху я еще застаю разбегающихся в стороны чернотелок. Агама же не ушла далеко, ее длинный хвост торчит наружу из кустика. Как попали в яму стафилины? Одна за другой приходят разные догадки. В этом году массовое размножение этих насекомых, их всюду в пустыне много ползает по земле. Крохотные жуки, наверное, сваливались в яму случайно. Судя по всему, яма представляет собою шурф, и вырыта геологами не так давно, в прошлом или позапрошлом годах. И за это время она уже оказала свое пагубное влияние на судьбы маленьких жителей пустыни. Сколько еще трагедий разыграется в ней из-за оплошности, нерадивости и равнодушия к природе человека!

Когда наступили сумерки, и глаза перестали различать окружающие предметы, обострился слух: вечер всегда начинался звуками. Запевали сверчки. Сначала песню заводил какой-нибудь один из них, робко и неуверенно ему отвечал другой, и вскоре все ущелья гор пустыни заполнялись громкими песнями, сливавшимися в один общий многоголосый хор. Потом, когда еще больше темнело, раздавались цокающие звуки, и мимо костра бесшумно пролетала небольшая птица, размером с кукушку, и иногда садилась поблизости на камень. Это был козодой. Маленькие ноги, крохотный клюв, большой рот и большие черные глаза выдавали в нем ночную птицу, охотника за летающими насекомыми. Сев на землю, птица прижималась к ней всем телом и становилась неразличимой.

Затем раздавалась удивительно мелодичная и слегка тоскливая песня крошечной совки-сплюшки. Слышались и звуки едва различимого звона камней из-под копыт горных козлов. Иногда они были близки и заставляли выскакивать из палатки и хвататься за бинокль. Животные бродили вокруг нас и были невидимы.

Перед тем, как забраться в спальный мешок, мы зажигали карбидный фонарь, а рядом я клал сачок с морилкой для насекомых. Привлекаемые ярким светом, на бивак бежали, ползли и летели многочисленные ночные гости, прятавшиеся на день отчасти от сухости и жары в укромных местах.

Самыми первыми появлялись муравьиные львы, насекомые, напоминающие по внешнему виду стрекоз. Приплясывая на одном месте, они улетали также внезапно, как и появлялись. Казалось, что свет их мало привлекал и, попав в него из темноты, они только чуть-чуть задерживались на одном месте. Потом появлялись бабочки. Стремительно подлетая, они с размаху ударялись о фонарь, роняя в воздухе сверкающие, как искорки, золотистые чешуйки, покрывающие тело и крылья. Бабочки были самые разные, похожие на дневных: нежные пяденицы, сероватые совки, стремительные и плотно сложенные превосходные летуны-бражники, напоминающие своим обликом стрижей, и многие другие. Медленно приползали жуки. Бегая около фонаря, уховертки размахивали клешневидными придатками. Весь день они проводили под камнями во влажных местах и только ночью отправлялись путешествовать. Иногда со звоном крыльев прилетали вялые мухи. Свет потревожил их сон. Редкими гостями были палочники. На длинных ногах-ходулях, осторожно и как бы нерешительно, все время раскачиваясь из стороны в сторону, они медленно приближались к яркому свету. Днем очень трудно заметить это оригинальное насекомое. Узкое длинное тело, длинные нитевидные ноги, вытянутые вперед и назад вдоль тела, буро-зеленая неприметная окраска, делали палочников необыкновенно похожими на сухую палочку, неразличимую среди засохшей растительности. Потревоженный палочник вытягивался и замирал. Изредка, шумя разноцветными крыльями, на свет прилетали большие богомолы. Они казались странными и какими-то древними насекомыми с большой головой, длинной грудью и примитивными крыльями. Так же, как и палочники, богомолы двигаются медленно, покачиваясь на тонких ногах, и заметить их днем трудно. Обычно медлительный и внешне спокойный, при приближении добычи богомол преображается, наносит молниеносный удар своими передними ногами, вооруженными острыми шипами, крепко захватывает ее и тут же начинает пожирать. Аппетит у богомолов всегда отличный и, съев крупную добычу, хищник принимается ловить другую. Палочников и богомолов, так же как и мух, дневных животных, будил и привлекал к себе яркий свет. Возможно, что и палочники, и богомолы бодрствуют ночью. Неприятно посещение фаланги. Большая серо-желтая с крупной мускулистой головой, вооруженной темно-коричневыми челюстями, она всегда прибегала поспешно, будто куда-то сильно торопилась, и начинала стремительно носиться вокруг фонаря. Я не особенно опасался фаланг, так как широко распространенное мнение, будто эти паукообразные животные сильно ядовиты, оказалось ошибочным. Фаланги лишены ядовитых желез, а предположение, что на загрязненных челюстях хищника может быть трупный яд, способный отравить человека при укусе, вряд ли имеют под собою реальное основание. Незаслуженная репутация ядовитого животного скорее возникла из-за того, что фалангу путают с тарантулом и каракуртом.

Скорпионы на свет не шли, а если случайно во время ночного путешествия и попадали в полосу света, то останавливались, надолго замирая в неподвижности в боевой позе готовности к обороне, поблескивая панцирем с занесенным над головой ядоносным хвостом.

Летели во множестве маленькие комарики-галлицы с нежными тонкими усиками и, обжигаясь о горячее стекло фонаря, тут же падали. Вместе с ними прилетали и крохотные бабочки-моли, размером не более трех миллиметров. И много других различнейших обитателей пустыни появлялось на свет фонаря, обогащая наши коллекции. Нередко было так, что, собираясь перед сном почитать книгу, приходилось откладывать ее в сторону и приниматься за ловлю насекомых — ночных гостей. А гости все прибывали и прибывали, да порою так их было много, что о чтении и думать не приходилось.

В изнурительном зное пустыни многие ухитряются жить в сравнительно прохладном климате: днем спят, спрятавшись в тенистых и прохладных уголках, а ночью бодрствуют.

Весною сюда в глубокое понижение между холмами как всегда сбегалась талая и дождевая вода, и получалось временное озерко. Жаркое летнее солнце высушивало воду, и на месте озерка возникала большая, ровная как стол, белая площадь солончака. Поверхность его мягкая, влажная, и лапы пробежавшихся ночью волка и джейрана оставили четкие отпечатки. Солончак сверкает на солнце и, наверное, поэтому небо над ним кажется особенно синим, а берега, поросшие редкими саксаульчиками — темно-зелеными.

Солончак мертв, нет на нем никакой жизни. И все же, выбравшись из пустыни, поросшей засохшими колючими растениями, приятно прогуляться по этому белому безмолвию. Здесь тихо. Лишь иногда прошумит в ушах слабый ветерок. Вдали от берега на солончаке расположен сложенный из черного щебня островок. Я иду к нему и неожиданно вижу: от островка к берегу высохшего озера мчатся с величайшей быстротой, будто подгоняемые ветром, черные соринки. Да и соринки ли? Конечно, нет!

Это муравьи-бегунки один за другим отправились на охоту со своего крошечного владения на Большую землю. Среди черного, прокаленного солнцем щебня виден светлый холмик земли, вынесенной из подземных ходов муравейника. На острове диаметром не более десяти метров растут лишь пара чахлых кустиков солянок боялыша, и больше — никакой жизни. Странное поселение! Островок оставлен позади, и меня вновь окружает со всех сторон белая площадь. Но почему она вся в мелких бугорках? Это тоже выносы почвы. Под каждым бугорком чья-то норка, их несколько миллионов, и в каждой кто-то живет. Кто бы мог подумать, что здесь есть жизнь, хотя возможно и замершая на долгое время засухи.

Надо браться за раскопку. Трудно проследить крохотный ход диаметром едва ли не в один-два миллиметра. Он опускается глубоко, более чем на половину метра. После многих неудачных попыток, наконец, у меня находка. Хозяевами норок оказываются крохотные жужелички. Они закопались на все лето в мокрую почву и, видимо, будут там ждать или осени, или весны. Проследить бы их дальнейшие дела! Но для этого нужны многочисленные и проведенные в различное время года раскопки. Потом вижу еще кучки земли, из катышков диаметром в два-три миллиметра. Кто-то, прежде чем выбрасывать их на поверхность из сооружаемой норки, собирал ношу тючками. Возле каждой кучки располагается круглый вход в норку. Он строго вертикален, и травинка, не изгибаясь, в него легко проходит.

Таких норок немало. Но выброс почвы разный: или две кучки, расположенные рядом по обе стороны входа, или одна кучка большая в стороне из разбросанной земли обязательно в одном направлении.

Надо поискать хозяина норок. Пока я рою землю, он, таинственный незнакомец, показывается во входе. Но поддеть его лопаткой не удается, он быстро успевает упасть вниз. Наконец на глубине в половину метра вижу его. Это забавная и как всегда горбатая с толстой мозолью на спине и с длинными острыми челюстями личинка жука-скакуна. В норках с разными выбросами земли как будто обитают одинаковые личинки. Но кто знает? Быть может, они принадлежат разным видам, или в такой мелочи поведения отражается характер будущих самок или самцов жуков.

Какую же здесь ловят добычу личинки скакунов в своих норках, когда вокруг голая, мертвая и белая, покрытая солью земля?

И опять находка! Возле кучки светлой земли из мелких катышков замечаю прочную черную дверку, вылепленную из глины. Она плотно прикрывает вход в жилище. На дне норки застаю перепуганного моим неожиданным вторжением светлого сверчка. С ним я знаком. Он очень хорошо поет, голос его даже, пожалуй, прекрасен, и ученый, впервые его описавший, назвал по латыни Eugrillus odicus. Слово odicus означает «сладкозвучный». Сверчушка маленький, молоденький, нашел здесь вдали от зеленого берега спокойное место, чтобы в выстроенном им убежище в покое совершить важное дело, сбросить старую одежку и облачиться в новую. Мысленно извиняюсь перед ним. На какое только злодеяние не способен натуралист, чтобы открыть секрет жизни своей находки.

Вот еще кучечка из мельчайших комочков земли. Возле них с трудом нахожу круглое отверстие. Оно ведет в извилистый ход, соломинку в него не проткнешь. Ход приводит в большую камеру, настоящую залу и далее продолжается от нее узким отнорком. Здесь я вижу маленького черного и блестящего муравья-жнеца. Он поспешно хватает свое сокровище — единственную личинку и мчится с нею, пытаясь избежать страшной катастрофы. Мне же все понятно. Здесь находится зачаточный муравейничек самки муравья-жнеца. Она пришла сюда на голую землю, желая избежать опасности, и вырастила первую помощницу. Маленький муравей жнеца — первая дочь-помощница. Сама мать-героиня находится глубже, и я ее искать не буду, оставлю в покое, быть может, ей удасться обосновать большую семью, и тогда она обязательно переселится на большую землю.

Солнце высоко поднялось над пустыней. Его горячие лучи, отраженные от сверкающей белой площади солончака режут глаза. Пора кончать раскопки и поиски. Кстати, я не одинок в своих находках. Едва только начинал раскопки, как показались возле меня небольшие мухи. Они тотчас же слетались на влажную землю и принимались из нее высасывать влагу. Откуда только они взялись! Вокруг их нигде не было видно. Жаркая пустыня научила в совершенстве искусству находить воду. Но не только мухи, и я тоже начинаю страдать от жажды и, покинув белое дно бывшего озера, спешу к биваку, подумывая о том, что, наверное, здесь живет скрытно и незримо еще немало обитателей пустыни.

Ночь выдалась душной. Через тонкую ткань палатки светила луна. По крыше палатки бесшумно ползали какие-то продолговатые насекомые. Капчагайское водохранилище затихло. Безумолчно звенели, распевая свои брачные песни, рои комаров-звонцов. Как только возникло водохранилище, в нем развилось величайшее множество этих безобидных насекомых, которых нередко и без всякого основания путают с комарами-кровососами. Только к утру посвежело, и ночная духота сменилась той приятной прохладой, так сильно ощущаемой в жаркой пустыне. Подул легкий ветерок, тихое озеро пробудилось, зашелестели волны, набегая на низкий берег. Рассветало. Я выбрался из палатки, наспех оделся и пошел бродить по берегу.

Обширный простор и безлюдье навевали особенное настроение. С одной стороны с севера простиралась каменистая пустыня, голая и выгоревшая, и скалистые горы Чулак, с другой — зеленовато-голубое озеро и далеко за ним Заилийский Алатау. За несколько лет на берегах водохранилища выросли кусты тамарисков, появились травы, и ярко-зеленая полоска отделила озеро от желтой пустыни. С берега снялась цапля. На щебнистую косу уселось несколько серебристых чаек. Стайка быстрокрылых саджей-копыток прилетела на водопой.

Когда-то здесь среди пустыни текла река Или в обрамлении зеленой полоски лугов и тугайных зарослей. Но все изменилось. Река с тугаями исчезла, и среди пустыни возникло большое озеро-водохранилище. Вода подступила к пустыне, кое-где подмыв холмы, образовала высокие обрывы. Иду вдоль них, присматриваюсь. В первые годы появления Капчагайского водохранилища появились мириады комариков-звонцов. Сейчас их не видно, попрятались на день в кустиках тамарисков, потревоженные же со звоном крыльев поднимаются в воздух. Вскоре за комариками на обрывах водохранилища развелось масса паучков-тенетников. Помню стены обрывов, сплошь облепленные паутиной, сверкали в лучах заходящего солнца. Это была одна сплошная коллективная сеть, выплетенная множеством маленьких хищников. Все это казалась необычным. Таких же паучков я встречал на озерах Балхаш, Алаколь и Сассыколь, но только на прибрежных кустах. Там они также выплетали совместные сети. Обыденной среди пауков неприязни не было. Пищи всем хватало, комарики водились в изобилии.

Здесь в первые годы существования водохранилища на берегах еще не росли кусты, и пауки, изменив обычаи, стали жить на обрывах. Да и сами комарики могли прятаться на день только сюда. Прошло несколько лет, и там, где возле обрыва появились заросли кустарников, сплошной паутиновой оболочки на обрывах не стало. На кустах же всюду висят массами кокончики. Местами они тесно прилегают друг к другу, образуя светлые шелковые комья. Кое-где среди кокончиков бродят и сами паучки, небольшие, серенькие. Еще всюду на обрывках уцелевшей старой паутинной сети висят скопления мертвых комариков. Здесь, оказывается, паучки стали возвращаться к образу жизни своих предков, начали заселять прибрежную растительность.

Иду по берегу водохранилища, присматриваюсь. Солнце быстро поднимается над горизонтом. От кромки воды к обрывам не спеша ковыляют молодые жабы и деловито прячутся во всевозможные укрытия. Вдоль самого берега возле воды тянется серо-желтая каемка. Она сплошь состоит из комариков и линочных шкурок их личинок. Погибая после откладки яиц, насекомые падали в воду, и их трупики прибивало к берегу. Значит, и для жаб нашлась здесь обильная пища, вот почему их здесь развелось так много. И еще новость! С каждой минутой на берегу появляются жуки-чернотелки. Длинноногие, шустрые, они поспешно и деловито патрулируют вдоль кромки берега, иногда останавливаются и гложут трупики комариков. Чернотелки, исконные жители пустыни, изменили свое поведение так же, как и пауки и жабы, тоже приспособились питаться дарами озера, и не случайно их путь лежит только по самой кромке воды. Кроме длинноногой чернотелки тем же ремеслом пожирателей комариков и их личинок занимается еще и другая обыденнейшая в пустыне чернотелка, поменьше размерами и более коротконогая. Так вот почему так много здесь стало этих жуков и у берега озера.

Хорошо помню эти обрывы, обработанные волнами. Они сложены из щебня и глины — продуктов разрушения гор, вынесенных селевыми потоками и талыми водами. Геологи называют их пролювием. Два года назад я нашел в этих обрывах следы древнейших костров. Сейчас, приглядываясь к этим обрывам, вижу необычное. Рыхлые прослойки песка и глины, кое-где тянущиеся среди щебня в обрывах, все изрешечены многочисленными норками. Прежде их не было. Вынимаю из полевой сумки лопаточку и принимаюсь за раскопку. Вместе с песком и мелким гравием на берег вываливается множество коричнево-желтых, почти взрослых уховерток. Им не нравится яркий свет и горячее солнце. Они с величайшей поспешностью разбегаются в стороны, прячутся во всевозможные укрытия и, прежде всего, в уцелевшие от моей раскопки норки. Их здесь тысячи, нет, сотни тысяч, а может быть и миллионы. Эта уховертка хорошо мне знакома. Она живет по берегам водоемов, привязана к воде, за что и получила название Прибрежной, по латыни Labidura riparia. Она жила прежде и по берегам реки Или, но была малочисленна, рыла норки на песчаных косах, чаще всего начиная свое убежище строить под камушком, валежинкой или под каким-либо другим твердым прикрытием. Но жила поодиночке, никаких коллективных скоплений не устраивала и в таком изобилии никогда не была.

Вновь копаюсь в изрешеченных уховертками берегах. Кроме молодежи нахожу и старых, но уже погибших родителей. Значит, колонии — не случайный приют. Тут же в коллективном убежище оказываются и скорпионы Buthus eupeus. Они заявились сюда, на берега озера, из жаркой пустыни не случайно: где как не здесь найдешь такую обильную поживу! Скорпионы хорошо упитаны, с раздутыми брюшками. И еще неожиданная находка! Среди норок в большой каморке засел самый крупный паук нашей страны — южно-русский тарантул Lycosa singoriensis. Этого я не ожидал! Тарантул роет вертикальные норки, в которых проводит время, никуда не отлучаясь в ожидании добычи, которая на день заползает во всякие укрытия от жарких солнечных лучей. А этот, видите ли, отказался от обычая, принятого в его племени, и поселился здесь. Зачем рыть большую норку, ждать в ней долго и терпеливо какого-нибудь жука-глупышку, когда добычи сколько хочешь, весь берег кишит уховертками. Мне понятно изобилие уховерток. Они тоже питаются за счет комариков-звонцов, которых прибивает к берегу, и тех, кто забирается во входы норок на день. Еще встречаю уховерток маленьких. Им не более месяца от роду. Кто они, или потомство матерей, почему-либо запоздавших с родительскими делами, или, наоборот, со взрослыми уховертками произошло необыкновенное: некоторые из них на обильном питании стали за сезон воспитывать второе поколение.

Правила жизни уховерток довольно однообразны даже у разных видов. К осени, став взрослыми, уховертки сами роют каждая норку, кладут яички, выплаживают из них крошечных деток, кормят их и холят до зимы, вместе, окоченев от холода, зимуют, а весной и летом, закончив воспитание потомства, погибают. Интересно, нет ли сейчас среди молодого поколения тех, кто стал взрослым и приступил к организации своей семьи?

Вскоре нахожу отдельные норки. В них и погибший после исполнения своего жизненного назначения самец, и самка, сидящая на кучке блестящих яичек, нашлись и самки, у которых из яичек недавно вышли крошечные и еще светленькие, не успевшие окрепнуть детки.

Как изменило свое поведение это одиночное насекомое! По существу оно перешло к общественному образу жизни, и я не сомневаюсь в том, что если прежде времени погибнет одна из матерей многочисленного семейства, оно не останется без призора и разбредется по чужим семьям и будет принято ими. Впрочем, другие виды уховерток, обитающие в полупустынях: уховертка Федченко Oreasnobia fedchtenki и уховертка азиатская Anechur asiatica — всегда живут небольшими скоплениями и также в какой-то мере образуют своеобразные маленькие общества. В природе все тесно взаимосвязано. В новом озере тотчас же размножились личинки комариков-звонцов, этому способствовало обилие растений и мелких животных, то есть органических веществ, затопленных водою. Ими, конечно, стали питаться разные рыбы, и от числа комариков, без сомнения, и сейчас зависит улов наших рыболовов, в том числе и в какой-то степени и благополучие человека. Размножение комариков способствовало массовому появлению паучков-тенетников, жаб, скорпионов, тарантулов и уховерток.

Что же будет дальше? Прошло много лет. Массовое размножение комариков-звонцов погасло. Теперь они стали обычными, как в любом другом водоеме. Редкими стали и паучки-тенетники, уховертки и все остальные животные, питавшиеся комариками, в том числе и рыбы. И все стало как прежде, как говорят, «возвратилось на круги своя».