Глава 10. Аспид

Very few things indeed were really impossible.

Lewis Carroll. Alice in Wonderland

Смотреть Большую Дораму с Михой — традиция. Валяться рядом. Тактильный контакт, отцовское плечо. Лежим, болтаем.


Миха преданно следит за одной из множества детских линий, редко переключаясь на другие. Ему просто девочка нравится. Ксюша — трогательная сиротка, и он сопереживает, чувствуя некое сходство проблем. Брошенный матерью на так себе отца, сын страдает от недостатка внимания, любви, эмпатии и вообще всего. Я стараюсь, но не могу уделить ему всё своё время. И даже то время, что наше, не очень понимаю, как использовать. Дораму вот разве что смотреть.


Большая Дорама названа по аналогии с длинными и нудными корейскими сериалами, но имеет с ними мало общего. Это удивительный культурный феномен, которым Кобольд заполнил возникший после ликвидации игрового проекта вакуум. Множество сюжетных линий, бесконечное количество персонажей, и каждый из них — герой первого плана для смотрящего. Казалось бы, как кино может заместить игру? Однако Дорама — это больше, чем кино. Она цепляет каждого — и каждого за свой крючок. Думаю, дело в том, что Кобальт знает всех лучше, чем они сами себя знают. Кто бы ни смотрел Дораму — ему покажут персонажа, сюжет и обстоятельства, которые войдут в его психику, как ключ в замок. И вроде бы ничего особенного там не показано, просто жизнь. Но… Есть в Дораме что-то такое, от чего эта жизнь не говно. Такая же — но не говно. Парадокс и феномен, который пусть анализируют те, кто поумней меня. Настя, например. Она и в психологи пошла, чтобы разобраться, почему тут говно, а там — нет, хотя вроде всё то же самое. Мечтает, чтобы тут было как там. Наивная. Уж скорее там станет, как тут.



— Пап, почему Ксюшу никто не возьмёт к себе? Она ведь такая хорошая девочка!

— Мих, не каждый возьмёт чужого ребёнка.

— Почему?

— Дети — это лучшее, что с нами случается. Но они даются один раз и ненадолго. Настя, например, уже выросла, и она совсем отдельный, взрослый человек.

— Ну и что? Она же наша!

— Она своя собственная Настя. Хотя и немножко наша, конечно. Она прекрасная, мы её любим, но у неё своя жизнь, мы можем только наблюдать и помогать, если попросит. Ребёнок — это как бы часть тебя. Взрослый, даже если ты его очень любишь, другой человек. Это трудно объяснить, ты это сам поймёшь, когда у тебя будут дети.

— А я хорошая часть тебя?

— Самая лучшая! — сказал я честно. — А про Ксюшу… Не каждый может взять и сделать частью себя то, что не было ей изначально. Прижать к себе, но не задавить.

— А ты бы смог, пап?

— Не знаю, Мих. Но я бы попробовал, точно.

— Ты бы смог, ты самый лучший папа.

— Спасибо, Мих. Пора спать тебе, дружок, — я погасил проекцию.

— Посидишь со мной?

— Немножко. У меня ещё есть дела сегодня.

Когда он засыпает, осторожно целую лохматую макушку и тихо ухожу. Он хороший, мой Миха.

Чей бы он ни был.


***


— Кто у нас сегодня? — зачем-то спрашиваю я Нетту, хотя и так знаю.

— Фигля, зверушка норная. Уже в капсуле.

— Охти мне, — я начал раздеваться.

— Охтимнечки! — подхватила Нетта.

Фигля — не самый тяжёлый пациент… Нет, не буду радовать Микульчика — не пациент. Иначе я должен был бы передать её врачам.

Она скорее попала в беду, чем больна. А в бедах я разбираюсь получше многих. На мой взгляд, ушибки вообще нормальные, проблема не с ними, а с их реальностью. Или, как вариант, с нашей.


— Привет, Фигля.

Девушка лежит в каменном гробу в суровом подземном склепе, обряженная как невеста. Бледная, с монетами на закрытых глазах. Здесь холодно, пахнет старой пылью и плесенью, где-то капает вода. Вечный, никогда не догорающий факел на стене потрескивает. Он него тянет дымом и горящей смолой, если сунуть палец — обожжёшься. Капсулы — сильная штука.

— Пришли?

Фигля садится в гробу, как панночка из старого кино, смаргивает с глаз монеты. Одна из них катится со звоном по каменному полу.

Со мной Нетта. Здесь её можно обнять, что я с горьковатым удовольствием делаю.

— Вы сюда обжиматься пришли? — холодно спрашивает Фигля. — Это место смерти. Моей смерти. Имейте уважение.

— Здравствуй, Фигля, — вежливо здоровается Нетта. — Не обижайся.

— По здорову и тебе, нежить. На тебя я не в обиде, мы обе не живые. А ты, Аспид, когда оставишь меня в покое?

Я лишь плечами пожимаю — она знает ответ.

— Упрямый ты. Всегда таков был, — бурчит девушка, неловко вылезая из гроба. — Да подай же руку!

Я помогаю ей спрыгнуть на пол, чувствуя холодные пальцы в своей ладони. Обнимаю, прижимаю к себе холодное тело. Она сначала напрягается, но почти сразу принимает контакт, расслабляется, теплеет. Нетта обнимает нас двоих, прижимая друг к другу. Её руки тёплые и мягкие, её волосы пахнут полынью и морем, я чувствую её дыхание щекой, я понимаю, как люди впадают в вирт-зависимость.

— Ну, хватит, хватит, затискали, — отстраняется Фигля. — Ладно, я тоже вам рада. Быть мёртвой покойно, но скучно. И нет, — предупреждает она мой вопрос, — не надоело. Жизнь сильно переоценена.

— Почему? — с внезапным интересом спрашивает Нетта.

— Тебе не понять, нежить. Я впервые ничего не боюсь и мне не бывает больно.

— Ты казалась мне очень отважной девушкой, — сказал я.

— Со страху храбрая, — отмахнулась она. — От боли стойкая.

— Что же тебя так мучило, Фигля?

— Брось, Аспид. Я знаю, ты хочешь меня вернуть, крючочки в память закидываешь. Да вот я не хочу возвращаться. Велела бы тебе отстать, да ведь ты не отстанешь. Да и скучно мне в моём посмертии, а от вас хоть какое-то развлечение.

— Расскажи, Фигля! — просит Нетта.

Девушки долго и странно смотрят друг на друга, потом Фигля вздыхает и говорит:

— Зря ты, нежить, в это лезешь.

— Я знаю, — упрямо наклоняет прелестную свою головку Нетта.

— Тоже упёртая. Нашли друг друга, ишь. Ну да как хотите, мне-то всё равно, я мёртвая. Смерть — это покой и безопасность. А жизнь — боль и страх, горе и разочарование, предательство и обида. Запомни это, нежить.

— Я запомню, Фигля, — кивнула Нетта.

— Я при азовке с малолетства была, — обратилась она ко мне. — И другой жизни не знала.

— А родители? — спросил я.

— Родители меня в её шибайке в залог оставили, да так и не выкупили. Не нужна я им оказалась, или померли они — не выясняла. Жила в услужении. Подай да принеси, да сбегай, да последи — вот и всех наших разговоров. А потом она меня просто выбросила, как и родители мои. Даже «Прощай» не сказала. А я так и не спросила, что родители за меня в шибайке взяли. Не знаю своей цены.

— Бедная ты бедная! — посочувствовала Нетта.

— Не жалей меня, нежить. А то на себя жалелки не хватит. А она тебе, ох, понадобится!

— Фигля, — сказал я, — не будь унылой жопой. Будь жопой позитивной. Тем более, что ты, типа, померла, и все твои беды в прошлом. Живи и… То есть, лежи и радуйся. Что ты каркаешь-то? Мы, между прочим, пришли к твоему смертному ложу, практически в гости, а ты…

— Знаю я, зачем ты пришёл, Аспид. Расскажу, так и быть. Что мне теперь скрывать-то? Азовка велела мне смотреть, кто новый в городе покажется.


Фигля рассказывает, а мы с Неттой ведём её по коридору. Гуляем, слушаем, а сами направляем наверх, к выходу. Есть у меня надежда вывести её однажды из жопы на волю.

Или нет.


— …А потом я раз — и умерла. И смотрю на них, они тоже мёртвые. А может, они всегда были мёртвые, эти новые, кто их поймёт. Может, я просто это увидела, когда умерла. Побежала опрометью, думала — азовка спасёт, выгонит из меня смерть, она, небось, умеет. Но азовка бросила меня, как вещь ненужную.

— И куда же она делась? — спросил я, отвлекая Фиглю.

Выход из подземелий уже близок, за поворотом свет и запах моря.

— У таких, как она, свои пути, Аспид. А мой тут закончился. Не пойду я дальше, не хитри со мной. И не провожай. Чай, к гробу-то своему дорогу найду.

— Уверена?

— Идите уже, я знаю, вам надо. Сказала бы тебе «Прощай», да ты же опять придёшь. Упрямый. Поэтому свидимся ещё.

Фигля развернулась и пошла по коридору вниз. Ну что же, с каждым разом я вывожу её все дальше. Буду считать это за прогресс.

— У нас есть ещё время, — намекнула Нетта.

— Да, пойдём, прогуляемся, — неловко согласился я.


***


Сидим на мостках у моря. Постыдно используем казённое оборудование в личных целях. Здесь хорошо. Здесь и только здесь для меня всё цветное. Мы шли босыми ногами по полосе прибоя, я чувствовал упругость мокрого песка и прохладную влагу набегающих волн.

Это место Нетты. Наверное, когда её нет рядом, то она тут. Сидит вот так, склонив голову к плечу, и смотрит в набегающие волны. Но это не точно. Может быть, она впадает в гибернацию, как ноутбук с закрытой крышкой.

Не знаю. Не буду спрашивать. Буду ей любоваться. Она тут немного другая, не такая, как там. Более живая, более светлая. Янтарные глаза, яркие губы. Её можно обнять и даже чмокнуть в щёчку, почувствовав вкус соли на коже. Тут хорошо. Я бы остался здесь навсегда. Но у меня там дети — мои, и тоже мои, чьи бы они ни были. Да и вытащат, в конце концов, из капсулы. Это же уникальное терапевтическое оборудование, а не место для свиданий у моря с собственным электронным ассистентом.

— Бедная, — сказала Нетта, глядя в море.



— Все бедные. В чём-то она права — в жизни много боли. Боль — её основной признак. Перестал чувствовать боль — ты умер.

— Как Фигля?

— Да. Знаешь, я думаю, всё дело именно в боли. В какой-то момент её стало слишком много, и она просто перестала что-либо чувствовать. И это, наверное, похоже на смерть.

— Наверное?

— Я не знаю. Я-то чувствую боль. Я ничего кроме неё не чувствую. Значит, надо полагать, живу полной жизнью.

— Я очень хочу тебе помочь, — Нетта пододвинулась поближе, прижавшись ко мне бедром и положив голову на плечо. — Но не знаю, как.

— Я сам не знаю, девочка моя. Я даже не знаю, почему мне больно, в том-то и беда. Когда-то я думал, что так не бывает, и человек всегда знает, что и почему у него болит. Но я был дурак. Хотя, почему «был»? Вот у меня прекрасные дети, важная работа, мне есть где жить и что есть. У меня воспитанники, которые, в общем, отличные ребята. У меня есть ты, и есть это место. Мало кому так повезло в жизни. Я должен быть счастлив, но нет, сижу тут и ною. Потому, что мне больно. Постоянно больно, и я не знаю от чего. Дурак я старый, сорокалетний. Фу быть таким.

— Ещё не исполнилось, — пихнула меня локтем Нетта, — рано ты себя старишь.

— Может, и рано. Мне иногда кажется, что я родился лет ста от роду, и теперь только догоняю свой возраст. Но какого хрена мне так плохо, Нетта?

— Я не знаю. Я ж просто нежить, как говорит Фигля.

— Ты — самая лучшая на свете нежить!

Я обнял её и поцеловал в солёные губы.

— Спасибо, Антон, — она мягко, но настойчиво отстранилась, не ответив на поцелуй. — Это самое важное для меня. Что ты меня ценишь. Ты даже представить себе не можешь, насколько это важно.

— Но? — почувствовал я ту, смертельно знакомую интонацию, с которой обычно разговаривают со мной женщины.

— Во мне ты не получишь опоры, наоборот, глубже утонешь в боли и одиночестве. Тебе сейчас только вирт-аддикции для полного счастья не хватает. Я просто нежить, Антон. Помни об этом.

— Нежить, которая учит меня жить. Забавненько.

— Ты обиделся, как будто подкатывал к женщине, и она тебя послала! — рассмеялась Нетта.

— Э… Ну да, как-то глупо, ты права.

— Я твой вирп. Но ты обижаешься, как будто я настоящая, и это говорит о том, что ты очень близок к порогу вирт-аддикции. Нет ничего более обычного, чем влюбиться в собственного вирпа, и нет ничего более разрушительного для психики. Отчасти поэтому нас отключили.

— Чувствую себя идиотом, — признался я, — такое привычное, родное, уютное чувство… Спасибо тебе. Ты умничка.

— Нам пора.

Счастливый мир моря и солнца для меня погас. С тех пор, как я не вижу снов, только в нём мне бывает по-настоящему хорошо. Всё-таки правильно, что доступ к капсулам строго ограничен. Иначе все бы туда залезли и сдохли от счастья и обезвоживания.


***


В спальне выудил из тумбочки бутылку виски. Ежевечерний ритуал — почтенный директор детского дома, администратор и педагог, изволит накушаться крепкого. Полбутылки в день — это много или мало? А если каждый день? Не надо отвечать, я знаю ответ. Ах да, первым глотком запиваю таблетку. Антидепрессанты без виски — серотонин на ветер. Вот теперь я на некоторое время нахожусь в гармонии с собой и миром. Ещё недавно для этого хватало ста грамм, а до того — и пятидесяти. Мир определённо меняется к худшему. Алкоголь, оказывается, тоже подвержен инфляции.


Я разделся и лёг поверх одеяла — мансарда прогрелась за день и тут жарковато, но включать кондиционер неохота, от него воздух какой-то неестественный. Бутылку я взял с собой, и теперь ничто не мешало мне медитировать на потолок. Ну что, боль — приходи!


И она пришла.


Микульчик прогнал меня через все свои электронные хренографы, просмотрев каждую молекулу в моей стареющей тушке. Я поразительно здоров для своего возраста и биографии. Костные мозоли на местах старых переломов, зубное протезирование и множество шрамов не в счёт.

Нечему там болеть.


Но болит.


Каждый вечер, стоит мне лечь, приходит она — её величество сраная боль. Она не очень сильная, с ней можно жить. Просто не хочется.

Потому что знаешь — вечером ты ляжешь в постель, и тебе будет больно. И сегодня, и завтра, и всегда. Если ухитриться заснуть, то утром встаёшь огурцом. Ничего не болит и кажется, что это было какое-то недоразумение. Весь день про неё не помнишь, но вечером она тут как тут.

Если бы у меня болело что-то конкретное, то это можно было вылечить или отрезать, или от него сдохнуть. Но это просто боль.

«Хронический болевой синдром» написал в моей медицинской истории Микульчик. Слово «хронический» очень меня воодушевило.

Боль, которая существует сама по себе, не снимается анальгетиками. Она же не реальна. Реальны страдания от неё. Страдания снимаются другими веществами.

Антидепрессанты — странная химия. От них не становишься счастлив, как многие думают. От них даже не становится менее больно. Они просто отодвигают тебя от боли, а боль от тебя. Как будто в тебе возникает другой человек. Ему больно, тоскливо, одиноко и вообще крайне хуёво. Ему практически пиздец. Но ты просто смотришь на него с жалостью и страдаешь от жалости, а не от боли.

Жалеть себя — идиотское занятие, но от него как раз лекарство есть.

И это виски.


Бутылка закончилась как-то быстро. А ведь было ровно половина, первую половину я выпил вчера. Хм… Не устремиться ли мне к новым рубежам, откупорив ещё одну? Ведь рано или поздно я возьму эту высоту, так почему бы не сейчас? Решил, что как разумный взрослый ответственный человек, вполне могу позволить себе сделать этот нелёгкий выбор. В конце концов, мне скоро сорок. Самое время что-то поменять в жизни.


Подумал, что можно позвать Нетту и поболтать на сон грядущий, но я всё ещё нелепо, глупо и бессмысленно, по-детски на неё обижаюсь. Ну не дурак ли? Дурак и есть. И всё же звать не стал. Она расстраивается, когда я пью вот так, в одно рыло, ночью, из горла. И она, конечно, права. Все вокруг правы, один я дебил несуразный.


***


Пойду открою окно, а то душно. Чёрт с ними, с комарами, пусть тоже примут свою дозу алкоголя с моей кровью. Мне не жалко, лишь бы не гудели громко, не мешали спать. Распахнув створку, столкнулся своим ломанным шнобелем с чьим-то курносым любопытным носиком.

— О, привет, Алёна. Или как там тебя? Джитсу?

— Джиу.

— Тоже неплохо.

— А вы всегда так?

— Что?

— Пьете один, ночью, в трусах?

— Если бы я пил без трусов, это был бы тревожный признак. А ты всегда подсматриваешь в окна за пьющими в трусах мужчинами?

— Нет, кажется, впервые.

— Ну, с почином тогда, — я попытался отхлебнуть из бутылки, но она оказалась пуста. Ах да, я же хотел взять вторую. Ладно, не в этот раз. Рубежи устояли, рекорд не побит, но это не последний день в моей спортивной карьере.

— Аспид, мне нужна ваша помощь.

— Называть меня «Аспидом» воспитанникам можно только за глаза, — я вздохнул и начал натягивать штаны. — Таковы неписаные, но от того не менее непререкаемые правила этого заведения.

— Я не воспитанница.

— Потенциальная. Ты, как минимум, фактическая сирота. Мои соболезнования, кстати.



Я натянул майку и задумался, куда могли деться носки. Майка несвежая, но и я не цветочек аленький.

— Не за что. Они мне не родители.

— А кто? — спросил я рассеянно.

Носки явно ушли на радугу тропой потерянных вещей. Придётся брать новые, хотя эти можно было ещё носить и носить. Если не разуваться при людях.

— Никто. Их, собственно, и не было. Вас это не шокирует?

— Я уже семь лет директор детдома. Меня сложно шокировать даже голой жопой.

— Жаль, я приберегала это на крайний случай.

— Итак, девочка, зачем ты влезла ко мне в окно?

— Я ещё не влезла, — сказала она, влезая. — Вот, всё.

— Сына не разбуди, он в соседней комнате спит.

— Мне нужно, чтобы вы кое-куда со мной пошли.

— Сейчас, только носки найду…

— Правда? — обрадовалась она.

— Нет, конечно. С чего бы?

— Это важно.

— Кому?

— Всем, наверное.

— Гостевая комната свободна. Давай поговорим об этом завтра. Я определённо не попрусь куда-то с тобой ночью. Это был тяжёлый день.

— Я вижу, — покосилась она на бутылку. — Ладно, спасибо за предложенное гостеприимство, но я пойду, пожалуй. Не хочу встречаться с полицией. Не сейчас.

Она выскользнула из окна и ушуршала по крыше к трубе водостока. И как её комары не сожрали в юбке? Болот давно нет, но комары все ещё здоровые, как чёрт знает что.

— Антон, можно к тебе? — Нетта обозначилась на стене тёмным профилем.

— А разве ты не тут? Впрочем, в любом случае можно. Обещаю больше не домогаться, — я начал раздеваться обратно.

— Ты все ещё обижаешься, да?

— Чуть-чуть, не обращай внимания. Носки мои не видела?

— Они под кроватью. Но лучше бы им быть в стирке.

— У тебя же нет нюха! Или есть?

— Я помню, когда ты их надел.

— Ладно, ладно, мамочка…

— Я хотела убедиться, что у тебя все в порядке, после визита этой…

— На вид девчонка как девчонка. И знаешь, что? Я ложусь спать.

Меня наконец-то догнали полбутылки виски и резко потянуло в сон.

— Спокойной ночи, Антон.

— Спокойной ночи, Нетта. Жаль, что ты не можешь отгонять от меня комаров…


И я уснул.

Загрузка...