Время надежд (Книга 1)

"Чего он хочет от меня? - думал Волков. - Стукнуть бы его бутылкой и уйти в окно. Но там часовые".

За раскрытым окном, где была акация, в темноте слышалась какая-то возня и женский шепот: "Цо пан хоче? Ой, пан!.."

Ганзен допил вино и, поставив рюмку на край стола, засмеялся:

- Интернациональны только женщины... Но я не имею к вам зла. Сейчас есть мысль: почему вас не отправить домой? Через линию фронта... Карл! обернувшись, крикнул он. Возня за окном стихла, затем вбежал ефрейтор-шофер, тяжело дыша, с красным недовольным лицом Майор жестом указал на стол.

- Jawohl! - гаркнул ефрейтор, прижав ладони к бедрам, и опять скрылся за дверью.

- Почему не отправить вас домой? - Ганзен замолчал, оценивая эффект слов и глядя, как вздулись на скулах пленного желваки.

"Чего он все-таки хочет?" - думал Волков.

Будто угадав ход мыслей русского лейтенанта, Ганзен сказал:

- Трудно верить? Зачем отсылать пленного назад, в его армию? Но война скоро кончится. И один, даже тысяча лишних солдат в русской армии ничего не изменят. А мы, немцы, сентиментальны. Вы имеете желание?

Волков облизнул сухие губы.

- Gut, - кивнул Ганзен.

- И что за это потребуете? - спросил Волков, теперь взглянув прямо в его испещренные красными жилками глаза.

Ганзен опять засмеялся:

- Разделить мой ужин... Больше ничего.

Волков стиснул колени ладонями. Какой-то сумбур был в мыслях. Он ждал допросов, расстрела и готовил себя к этому. Но теперь в нем заронили слабую надежду. И сомнения, надежда, отчаяние - все перемешалось.

- Если бы здесь не стояла охрана, - Ганзен слегка наклонился, - вы... как это... попробовали убить меня?

- Попробовал бы, - сказал Волков.

Губы майора на какой-то миг поджались, но сразу расплылись в мягкой улыбке:

- Это солдатская прямота. Я могу ценить. Прошу взять бокал!

Волков ощутил какую-то внутреннюю беспомощность перед спокойным, приветливым тоном годившегося ему в отцы пожилого майора.

"Черт с ним, - подумал он. - Хочется же пить".

Вино, темно-красное, густое, на вкус оказалось кислым и терпким Выпив его большими глотками, он почувствовал, как по жилам разливается приятное тепло.

- Bitte... Солдат должен быть рыцарем, - наливая опять его бокал, проговорил Ганзен. - Иначе будет... не солдат, а только убийца.

Ганзену, должно быть, и самому нравилось то, что он говорил, и после каждой фразы он как-то вкусно причмокивал губами.

Ефрейтор принес жареную курицу в чугунном судке, расставил тарелки.

- Мы, это я - немец и вы - русский, будем есть польскую курицу и немного пить французское вино.

Так?

- А что изменится? - спросил Волков.

Ганзен с каким-то откровенным любопытством взглянул на него.

- О... Все любят, когда есть доброта. Это не наша вина, что приходится стрелять. Но у русских все. . гиперболично. Я читал одну книгу. Ваш царь Александр-I победил Наполеона и затем ушел, оставил власть; как бродяга, ходил по деревням. Стал... религиозный фанатик.

Волков никогда не слыхал об этом и удивленно поднял брови.

- Армию Наполеона победил не царь. Русский народ.

- Это русская черта - преувеличить значение массы, - Ганзен пальцами разрывал крылышко, стараясь не закапать мундир. - Очень русская. Это еще от чувства стадности.

Где-то далеко щелкнуло несколько выстрелов.

- Bitte, - Ганзен взял бокал и повторил: - Солдат должен быть рыцарем. Иначе нет романтики. Я очень уважаю смелых людей. Есть трофейные парашюты.

И нетрудно вместо бомбы посадить в самолет русского лейтенанта Так?..

Закончив ужин, Ганзен встал.

- Это все, - будто сожалея, что им надо расстаться, проговорил он, кивнув ефрейтору. Ефрейтор щелкнул каблуками, а когда вышли за дверь, озлобленно ткнул Волкова кулаком в спину.

У веранды солдаты играли в кости. Один из них равнодушно взглянул на пленного лейтенанта. Его больше интересовал счет. Счет, видимо, оказался хорошим, и солдат, радостно хрюкнув, подвинул к себе кучку денег.

XVIII

Ефрейтор отвел Волкова в подвал и, сунув ему толстый журнал, гулко прихлопнул дверь. В подвале было темно, чуть светился лишь узкий проем оконца, переплетенного решеткой. Скрип засова неприятной дрожью отдался в раненом боку.

Из оконца свет падал на сырые, грубые камни стены.

А за оконцем, где-то в кустах сирени, ярко облитых лунным светом, безмятежно пел соловей, то умолкая на миг и, видно, прислушиваясь, не ответит ли подруга, то снова высвистывая замысловатые трели.

Волков подошел к оконцу и дернул решетку: толстые ржавые металлические прутья не шатались.

В лунном свете он рассмотрел журнал, который дал ефрейтор. На обложке Гитлер у большого глобуса.

Дальше замелькали полуголые женщины, разрушенные бомбами города, солдаты, обвешанные пулеметными лентами, атакующие танки в клубах пыли... Он вспомнил бой у реки и отшвырнул журнал. Теперь бой вспоминался иначе, стерлись как бы его собственные чувства, яснее выявляя канву событий: память долго не хранит ощущений, но пережитое заставляет чувствовать, будто стал взрослее, приобрел какой-то новый опыт.

"Мы ведь не убегали, - думал Волков. - Стояли до конца... И глупо, что я отказался сменить форму. Все было б иначе..."

То ли от радостного пения соловья, то ли от лунной тишины его вдруг охватила непонятная, глухая тоска.

Острее, всем телом стала чувствоваться подвальная сырость, давящая толща заплесневелых стен.

У оконца вдруг протопали тяжелые сапоги.

- Ау, - громким шепотом окликнул ефрейтор.

Ему никто не ответил. Ефрейтор выругался и ушел.

Волков схватился за прутья решетки и начал дергать их. А затем в подвальной темноте услыхал чей-то храп.

- Кто здесь?

На соломе в углу кто-то лежал. Волков нагнулся, чтобы разглядеть спящего, и тут же большая ладонь зажала ему рот.

- Помалкивай, лейтенант. Это я, Кузькин, - точно слабое дыхание, услышал он. - Врач меня остриг. Документы рядового Сироткина... по возрасту годятся. Но заподозрили все же. Руки подвели: мозолей кет. Думаю, подслушивают.

Волков чуть отодвинулся и громко сказал:

- Кто такой, спрашиваю?

- Ась? Чего ото? - сонно, испуганно проговорил Кузькин. - Чего надо?

- Кто такой, спрашиваю?

- Мобилизованный я. Других пустили, а меня сюды.

У меня ж хозяйство: корова тельная, огород. А меня сюды.

- Расхныкался, вояка!

Кузькин тихо подвинулся к нему.

- Некоторые прорвались, - зашептал он. - А мы вот... Зачем не сменил там форму?

- Думал, будет как трусость.

Кузькин нашупал руку лейтенанта и крепко пожал.

Они долго еще шептались, потом сидели молча. Лунный свет в решетке оконца померк. И Волков, привалившись к холодной стене, задремал. Сквозь дрему он различал, как подъезжали грузовики, слышал команды, топот сапог. Его заставил очнуться громкий лязг засова.

Яркий луч осветил его, потом Кузькина.

- Los, los! - закричал солдат.

Их вывели на темный двор. Предутренний холодок остужал разогретые сном щеки. Начинался дождь. Капли тяжело ударялись о вытоптанную землю. Грузовик, накрытый брезентом, стоял во дворе. Около замерли три солдата в касках, с автоматами. Молодой офицер с погонами лейтенанта и надменным, худощавым лицом, в блестевших лаком сапогах и коротком мундирчике что-то скомандовал. Волкова отвели к грузовику, заставили подняться в кузов, следом забрались два автоматчика.

Офицер по-русски говорил Кузькину:

- А ты будешь... работай. Дрова. Кухня!

- Это я могу, - отвечал Кузькин. - Пажить невеликая... Мне б вот коровенку. За коровенку я что хошь.

- Хорошо работай, будет хорошая награда, - брезгливым тоном сказал офицер, затем что-то крикнул понемецки, и грузовик тронулся.

Волков сам себе задавал нелепый вопрос: "О чем думают перед расстрелом?" У него мелькали обрывки воспоминаний детства. Он представлял, как его ведут к вырытой могиле, и говорил себе: "Если будет страшно, черта с два они это увидят". И была мысль, что не должен умереть столь просто...

Солдаты равнодушно переговаривались. Волков уловил слово "Nebel" [Туман (нем.).] и понял, что говорят о погоде. Один из солдат протянул Волкову сигарету:

- Willst du rauchen, Iwan? [Закуришь, иван? (нем.)]

А в это время майор Ганзен диктовал шифровальщику радиограмму в Берлин для адмирала Канариса.

Он сообщал, что операция под кодовым названием "Шутка" началась.

XIX

Захваченный десантниками гауптман Эрих Кюн был офицером разведки 6-й армии. В полевой- сумке была карта, испещренная стрелами, условными значками, несколько писем, фотографии.

Андрей рассматривал фотографии: молодая красивая женщина склонила голову к плечу Кюна, и внизу надпись по-немецки: "Ты всегда со мной, потому что я люблю тебя!" На другой: Кюн играл в мяч с очень похожей на него белокурой маленькой девочкой.

Как-то даже и не верилось, что этот немец с умными светлыми глазами, с располагающе приятным лицом - опасный враг. Странным казалось Андрею и его хладнокровие.

На болотном островке гнездилась чахлая рощица, под ветром играл камыш. Двухфюзеляжный самолет, нудно завывая, плыл в небе.

Лютиков открыл трофейный чемодан.

- Это да! Европа, - говорил он, вытаскивая бутылки с полуголыми танцовщицами на ярких этикетках, французские консервы, банки голландских трюфелей. - Что называется, культура... Умеют жрать!

С тех пор как десантники захватили гауптмана, увели его в лес, а потом на болото, он не проронил ни слова.

И теперь молча сидел на земле. Андрей по-немецки спросил у него, кто был второй офицер.

- Можете говорить по-русски, - усмехнулся Кюн. - Это был инспектор абвера. Сегодня прилетел из Берлина.

- Зачем? - быстро спросил Андрей. - И зачем тут накапливаются войска?

- О лейтенант, - Кюн помолчал, щуря глаза. - Вам я могу говорить. Стратегическое направление. Танки пойдут к Волге и на Кавказ.

Власюк, пояснявший Ольге, как стрелять из немецкого автомата, качнул головой:

- Далеко собрались. А?

- Ну, это бабушка надвое гадала, - отозвался Лютиков.

- Бабушка? - спросил Кюн, морща высокий лоб.

- Русская поговорка, - сказал Андрей.

- Есть другая русская поговорка. Как это? Чудакам везет. Сегодня вам помогала неопытность. Но теперь...

- Что теперь?

- Разведчик, если его открыли, должен уйти, затаиться. Вы искали окруженную дивизию. Так? А дивизии нет. Вас бросили на парашютах совсем недалеко. Девять человек.

- Значит, и вы там были? - спросил Андрей.

- О, нет! - пожал плечами Кюн. - В германской армии хорошо работает связь. Наши солдаты уже прочесывают леса кругом. Мы думали, что вы ушли. Это и есть маленькая ошибка. Всегда, угадывая действия иных людей, находишь то, что сделал бы сам. Но теперь ошибку поправят. Рассуждайте трезво, лейтенант. Моя жизнь стоит четырех ваших...

- Ах, вот что... - догадался Андрей. - Предлагаете нам сдаться?

- Борьба, в которой утеряны шансы, есть глупое самоубийство. Кругом наши войска. Вы можете только умереть от голода на этом болоте, заговорил он мягким, вкрадчивым тоном, будто и на самом деле желал добра чудакам русским, не понимающим собственной глупости. - Это так, лейтенант. И Россия проиграла войну еще до того, как начались бои. У вас нет полководцев и хороших командиров. Они были, но... Я могу вам открыть большую тайну...

- Да брешет, - сказал Лютиков.

"Врет, - думал Андрей. - Боится, что убьем его, и создает видимость, что много знает".

Чуть наклонив голову, Кюн смотрел на шмеля, запутавшегося в паутине между травинками. Шмель жужжал, рвался, но тонкие липкие нити опутывали его плотнее.

- Чепуха, Кюн, - проговорил Андрей.

- Время рыцарских турниров давно прошло. Сейчас победы завоевывают ум, хитрость. Войска без хороших командиров - точно большое стадо. Нужно лишь расчленить его... Шесть-семь недель... Конечно, жестоко, но что делать. Это борьба!

Ольга подобрала лежавшую фотографию, уголком ее толкнула шмеля. Рванувшись из липких пут, шмель под косым углом стремительно взмыл к небу. Кюн быстрым, скользящим взглядом окинул радистку, и, должно быть, лишь теперь поняв, что это не солдат, а женщина, он горлом издал булькающий, тихий звук, не то удивляясь, не то переводя дыхание. На миг спокойно застывшее лицо его стало растерянным, и затем, будто опомнившись, встретив колючий, холодный взгляд радистки, он снисходительно, натянуто улыбнулся.

- Чего шары вылупил? - сказал, приподнимаясь, Лютиков. - Эх монстра... Гляди, я ревнивый...

- За что вы боретесь, Кюн? - спросил Андрей. - Именно вы...

- О... Когда-то я изучал философию и славянские языки. В истории много парадоксов, много крови. Стремление любого народа редко соответствует желаниям других. И любая идея, принятая одним народом, воспринимается другими уже не так. История - это смена одних империй новыми, более молодыми. Остальное все лишь - утопия. Для этого надо вначале изменить природу людей. У нас же реальная цель: силой подтолкнуть ход истории. Мы создадим новый порядок, в котором не будет войн, и новый тип человека, свободного от наслоившихся за тысячелетия заблуждений...

- Разговорчивый малый, - произнес Лютиков. - Кокнуть бы его для ясности.

Власюк поднялся, держа в руке автомат и как бы спрашивая взглядом Андрея: "Что ж терять время?"

Но и сейчас в лице Кюна не дрогнул ни один мускул, едва заметно лишь покривились губы.

"Нет, он не трус, - думал Андрей. - И убежден в своей правоте. Наверное, человек способен оправдать любую жестокость, когда убежден, что делается это во имя будущего. А нужна ли будущему жестокость? Не тут ли самое большое заблуждение?"

- Что же, лейтенант? - проговорил Власюк.

- Если попробовать идти через болото, - не сразу ответил Андрей. - Если попробовать?

- Факт, - обрадовался Лютиков. - И мешок тащить будет. В гости, что ли, явился?.. Кто не работает, тот не ест.

Андрей встал и так, чтобы не слышал Кюн, пояснил хмурившемуся Власюку:

- Он много знает. И карта... Без него трудно разобрать...

- Как тебя, - говорил уже пленному Лютиков, - Эрик?.. Юрка, значит. Давай собирайся, турист.

XX

Зыбко качался под ногами торф.

- Пройдем, - говорил Власюк. - Теперь пройдем.

След есть. Кабаны ходили... Лишь бы до ночи успеть.

Ночью шагнул мимо тропы - и каюк.

В легкой серой дымке таяло косматое солнце. Непуганые бородавчатые жабы сидели на кочках. Радистка опасливо глядела на них.

- Ка-а-кие страшные!

- Ага... Страшней танков, - засмеялся Лютиков. - Юрка, ты мне адресок дай. В Берлин заеду и навещу...

А что? Гутен морген, жарьте яичницу! Я человек скромный. Как по-вашему яичница?

Он только что выволок из трясины завалившегося туда Кюна, и в голосе у него были теперь покровительственные нотки.

- М-м... Damlack! - пробормотал Кюн сквозь зубы.

И Андрей не понял, кого называл глупцом: самого себя оттого, что был захвачен такими несерьезными мальчишками да еще собирался их образумить, или Лютикова, надоевшего ему бесконечными расспросами.

- Вон как? - удивился Лютиков. - Харч один, а прозвища разные. С того и кутерьма...

- Да умолкни ты! - сказал Власюк.

Самолет делал круг над болотом.

- Ложись! - приказал Андрей. И все повалились в густую, вязкую тину.

- Я оценил русское упрямство, лейтенант. - Кюн вскинул голову и злым движением руки потер испачканную тиной щеку. - Но что будет дальше? За болотом снова наши войска.

Мелькнув крестами, самолет развернулся и, быстро снижаясь к лесу, исчез.

- Курорт, - бормотал, оглядываясь, Лютиков. - Черти этот самолет носят. Весь деликатес размокнет.

Что, Юрка, не жарко?

Андрей перехватил взгляд радистки. Она исступленно смотрела на пылавший закат, будто, позабыв о жабах и о страшной трясине, видела что-то непостижимое другим.

- Лейтенант! - Власюк, не поднимаясь, указал рукой в сторону камышей, торчавших островками. За стеблями угадывались фигуры людей, похожие на розоватые тени. Первой мыслью Андрея было: это немцы, и сейчас защелкают выстрелы.

- Эй, там! Хватя купаться, - донеслось с островка. - А ну давай сюда. Быстро! - из камышей выступила фигура бойца с ручным пулеметом.

- Кто такие? - громко спросил Власюк.

- Шагай, шагай! Были б чужими, зараз перещелкали, в один момент...

Их было шестеро. Грязные, в рваном обмундировании, бородатые, они настороженно смотрели на десантников.

- Какой части? - проговорил низкорослый, крутогрудый старшина, разглядывая гауптмана. - Это кто?

- Это пленный, - сказал Андрей.

- Какого ж хрена его тащите? Ладно, разберемся!

Проходи сюда.

Маленький островок зарос камышом. Из камыша был сделан покатый навес, чтобы укрываться от воздушного разведчика.

- Закурить, братцы, нету? Уши пухнут, - без надежды в голосе спросил боец с забинтованной шеей и распухшим лицом.

- Почему нету? У нас-то все есть, - Лютиков достал из мешка коробку сигар. - Ассортимент. Как же!

- Да откуда вы, братцы? Мать честная! - уставился тот на сигары. А другой боец, с перебитым, как у боксера, носом, выгоревшими бровями, подозрительно щурил глаза.

- С неба, дядя, с неба, - засмеялся довольный Лютиков, ткнув грязным пальцем вверх. - Наслышались там про ваши страдания. Кругом война идет, а ребятки в болоте сидят без курева.

Старшина, держа еще пулемет наготове, молча переглянулся с высоким человеком в шинели и командирской фуражке.

- Мы ищем дивизию Голикова, - сказал Андрей. - Что-нибудь слышали?

- Почему ищете? Зачем? - быстро спросил высокий. - Документы есть?

Левую щеку его рассекал шрам, и, когда он говорил, вся эта половина лица оставалась неподвижной, словно принадлежала другому человеку.

- Документов нет, - сказал Андрей.

- Так... Предположим, что вы нашли эту дивизию.

- Я еще не знаю, с кем говорю, - сказал Андрей.

- И я вас не знаю.

- Мы из бригады Желудева.

- Вот как, - человек распахнул шинель, и Андрей увидел на петлицах кителя генеральские звезды. - Я Голиков.

- Вы? - растерявшись, пробормотал Андрей. - И дивизия здесь?

- И дивизия... - усмешка тронула лишь здоровую половину лица генерала, а левая часть как бы стала еще мрачнее.

- Сыны гибнут, когда отцы лгут, - проговорил Андрей. - Это комбриг велел сказать...

- Погодите, лейтенант, - остановил его комдив неожиданно мягким голосом. - Идите за мной.

Усадив Андрея на кучу сломанного камыша, он молча выслушал его и затем долго рассматривал карту, отобранную у пленного.

- Кюн этот не врал, - тихо сказал он. - Дивизию окружили, когда мы пошли в наступление. Боеприпасы кончились. Прорываться решили группами.

- Значит, напрасно летели сюда?

- Теперь самое неприятное, - продолжал Голиков, как бы не услыхав Андрея, - что рации нет...

В стороне Лютиков, точно священнодействуя, доставал из мешка консервы, хлеб, вино и угощал бойцов.

- Ох, братцы, - говорил кривоносый. - А мы чуть не шлепнули вас. Немец же с вами...

- Он теперь смирный, - отвечал Лютиков. - В гости меня звал на яичницу. Ешь, Юрка, и ты... ешь, не психуй. Наукой установлено: когда психуешь цвет лица портится.

Старшина жадно высасывал из узкой банки консервированных омаров.

- Труха, - заключил он, вытирая ладонью губы.

- Труха? - обиделся Лютиков. - Это знаешь чего?

Короли едят, и то не каждый день.

- Каждый день они сало лопают, - засмеялся другой боец. - А винцо что надо. В нашей деревне старухи травку настаивали, так это не хуже.

- Вы бы поели, товарищ генерал, - сказал Андрей.

- Да, - не отрывая взгляда от карты, проговорил Голиков. - Шестая армия. Ударная сила Гитлера..

Бельгия... Голландия... Франция... И здесь прорыв к Днепру. Сразу могут отсечь весь юг. Умело работают.

Спасет лишь контратака на фланге. Если не опоздать...

Через неделю будет поздно. Искусство войны и заключается в этом - не опоздать!

- Но как же? - спросил Андрей. - За такое время не дойти!

- Выход один, - снова как бы не расслышав его, проговорил комдив. Хотел здесь новую дивизию формировать. Теперь все меняется. Ночью мы разведали за болотом склад противника, грузовики там есть Атакуем сегодня.

- Чтобы взять машину?

- Другого выхода нет. Пока опомнятся, мы километров семьдесят проедем. Атакуем тремя группами.

Нас девять человек.

- Десять, - поправил Андрей.

- Радистке незачем туда лезть, - комдив наклонил голову. - Побережем ее.

- Конечно, - сказал Андрей.

- Ну вот, - добавил генерал совершенно иным, резким тоном. - Атакуем в полночь. Самое удобное время.

XXI

В лесу пел Шаляпин, могучий бас разносился вибрирующим эхом под черным небом: "Бло-ха, ха-хаха!.."

- Патефон где-то сперли - бормотал, связывая пленного, Лютиков. Веселятся...

Кюн бешено крутил глазами, сипел заткнутым лютиковской портянкой ртом.

- Носом дыши, Юрка, носом... И не балуй тут, - шепотом советовал ему Лютиков.

- Значит, вы останетесь с пленным, - сказал радистке Андрей. - Это приказ генерала. Мы вернемся за вами.

Он почувствовал, как тоненькие горячие пальцы сжали его руку, и в этом было еще что-то кроме молчаливого согласия и тревоги.

- Хорошо, - едва слышно выдохнула Ольга.

- Что, пора? - спросил Власюк.

- Еще минута, - сказал Андрей. Произнося шепотом эти слова, он уже забыл про радистку и ворочавшегося Кюна, мысленно переносясь в черноту леса, где хохотал Шаляпин и слышались голоса немцев. - Все... Идем!

- Тепленькими возьмем, - скользя бесшумно по росистой траве, проговорил Власюк.

- Halt! - лениво окликнули из темноты.

Андрей, вздрогнув, крикнул по-немецки, что идет гауптман Кюн.

- Wer ist da? [Кто это? (нем.)] - удивленно переспросил часовой, выступая из-за дерева. И тут же затрещали выстрелы.

Шипя, осыпая яркие искры, взвилась ракета. Андрей стрелял по метавшимся белым, в исподних рубашках, фигурам. Куда-то сразу пропали Власюк и Лютиков, кто-то стонал на земле. И вдруг темнота раскололась ослепительным светом и грохотом. Между деревьями проступили силуэты машин, груды ящиков. Жаркий ветер пахнул в лицо Андрея.

"Взорвался бензовоз!" - подумал он и выпустил длинную очередь в ближайшую цистерну.

Еще один яркий факел с грохотом поднялся в небо.

От него отделился клубок огня, и воющий, страшный крик заглушил на миг треск автоматов. Запахло горелым мясом.

Этот запах комком слюны остановился в горле Андрея, и он никак не мог его проглотить. А среди грохота, треска хохотал Шаляпин.

На фоне зарева мелькнула фигура комдива, без шинели, с винтовкой в руках. Он точно вышел из пламени.

Андрей увидел и Лютикова, который волоком тащил сержанта.

- Бронетранспортер! - крикнул Голиков, указывая на пятнистую машину. Взять бронетранспортер... За мной!

Его тут же обогнал старшина.

Из бронетранспортера хлестнула пулеметная очередь, и старшина, не добежав, упал. Но кто-то уже вскочил на борт с другой стороны. Взорвалась третья цистерна. Огонь лизал деревья, рекой плыл на снарядные ящики. Было светло как днем. И черными бабочками летали хлопья сажи.

- Дело сделано... Красиво, лейтенант! - проговорил Голиков. - Раненых в машину. Быстро!

- Убило старшину, - доложил кривоносый боец, - и Пилипенко.

- Всех, всех! - командовал генерал. - Никого не оставлять!

Сейчас он был иным: властным, нетерпеливым, голос звенел металлом, изуродованная щека, освещенная пламенем, подергивалась.

- Быстрее, Лютиков, радистку и пленного сюда! - крикнул Андрей, наклоняясь к лежавшему Власюку.

Руками Власюк стиснул низ живота, сквозь пальцы сочилась кровь.

- Снаряды могут рвануть... Уходите, - хрипел сержант.

- Ну-ка давай, - расстилая немецкую шинель, говорил кривоносый боец. Так сподручней.

На шинели Власюка подтащили к бронетранспортеру. Голиков уже сел в кабину.

Ревя мотором, бронетранспортер дернулся назад.

Генерал торопливо, со скрежетом передвинул рычаг, и бронетранспортер медленно покатился вперед. Запыхавшегося Лютикова, связанного Кюна и Ольгу втащили уже на ходу.

- Лейтенант, к пулемету! - приказал Голиков.

Ветки шарпали по броне, что-то хрустнуло под гусеницами. Тяжелая машина, раскачиваясь, сминая горевшую траву, выехала на дорогу.

Лютиков и кривоносый боец торопливо перевязывали Власюка, обнажив его матово-бледный, залитый кровью живот. Ольга ладонями гладила его щеки.

Андрею показалось, что в этот момент у них совершенно одинаковые глаза, точно боль Власюка испытывала и она.

- Теперь в госпиталь прямым ходом, сержант, - уверял его Лютиков. Заштопают, и будешь, как новенький... как амур.

Кюн сипел, пытаясь что-то говорить с кляпом во рту. Убитый немецкий солдат лежал около него. Рядом оказалось и тело старшины. И когда бронетранспортер подкидывало, мертвые будто сдвигались теснее.

Лес кончился. Комдив убавил скорость, объезжая глубокие воронки. Поодаль чернели какие-то неподвижные глыбы.

- Танки наши, - проговорил боец с опухшим лицом. - Бомбили прямо на марше. А некоторые в болото свернуть пытались. Вчера еще мы разглядели.

В этот момент небо точно раскололось, громадный вихрь огня поднялся из леса. Голиков остановил бронетранспортер, не заглушая мотора.

- А получилось, лейтенант, - сказал он, вставая и оглядываясь на зарево. - Бронетранспортер не сразу искать догадаются. Обломков там будет много. Красиво получилось!

Генерал зажег карманный фонарик, и луч, скользнув по лицам бойцов, упал на Власюка.

- Что сержант? Трудно? Вот и мне под Барселоной осколком живот распороло. Знаю, как это.

Луч фонарика осветил убитого немецкого солдата.

- А этого не выбросили?

- да второпях, - ответил кривоносый боец.

Солдату пуля угодила в рот, на остекленевших глазах еще не высохли слезы. От вида этих слез мертвеца Андрею почему-то стало не по себе.

- Мальчик, - сказал генерал. - Лет восемнадцать ему, не больше. Как знать, мог стать Гумбольдтом, или Бахом, или просто хорошим человеком. Но его послали убивать.

Комдив опять сел за руль, включил подфарники, осветившие узкую полоску кочковатой дороги.

- Лейтенант, - позвал он. И когда Андрей наклонился, тихо заговорил: Радистка... Ну, как бы это...

Слова найдите хорошие. Женщины все чувствуют сильнее. Им всегда от жизни красивого хочется... Пожалуйста...

"Странный человек, - подумал Андрей. - Он ведь, не колеблясь, посылал на смерть тысячи людей... И вот что... Будто в нем не одна, а две или три разные натуры".

- Генерал наш... - тихо сказал Андрею кривоносый боец. - Он и в штыковую с нами ходил. А жену его убило. "Мессера", как собаки, гонялись. Вот "мессер" и убил.

Лязгая гусеницами, бронетранспортер катился на восток.

XXII

В черное небо голубоватыми шаткими столбами уткнулись лучи прожекторов. Иногда серебристо отсвечивали неуклюже толстые аэростаты заграждений, будто корабли пришельцев из далеких миров.

Обхватив ноги руками, Марго сидела на крыше дома.

Затемненный город с высоты напоминал темное скопище утесов, через которое лилась блекло-серая река.

- Станут бомбить или нет? - проговорила Наташа.

- А сводка опять плохая, - сказала Леночка. - Немцы за Минском.

- Ой, девчонки, что расскажу! - Наташа понизила голос. - К соседу тетка из Минска вернулась. Пешком уходили. Вдруг немец едет на мотоцикле с пулеметом.

Остановился рядом, такой молодой, даже симпатичный, и говорит: "Битте". Она как закричит. Тот говорит:

"Mein Gott" и укатил. Потом снова наша армия отогнала их.

- Старая? - поинтересовалась Марго.

- Кто?

- Тетка.

- Над всеми смеешься, - обиделась Наташа. - Что бы сама делала?

- Я бы захватила его в плен, - Марго сбросила туфлю и вытянула ногу, шевеля маленькой, узкой, розовеющей в темноте ступней.

- ТЫ просто невозможная, - вздохнула Наташа. - Что еще будет?

- В Большом театре скоро концерт, фрагменты из "Лебединого озера", проговорила Марго.

- "Лебединое озеро" ты раз десять смотрела, - заметила Леночка.

- Чудачка!.. Лепешинская танцует. И Костя обещал достать билеты.

- у тебя много поклонников, - сказала Наташа. - Я этого не понимаю. Имела бы одного.

- д что другим делать? - засмеялась Марго.

- Тебе Костя все же нравится? - тихо спросила Леночка.

- Почему "все же"?

- Потому, что любишь другого.

- Вот новость.

- Только не ври, - сказала Леночка. - Я заметила.

С Андреем вместе был... Это по-настоящему?

Они теснее придвинулись друг к другу, и начался тот разговор, который никогда не ведется при мужчинах сколь бы доверительно, хорошо ни относились к ним И потому, что эти разговоры бывают неизвестны сильному полу, многие поступки женщин остаются загадочными, совершенно непонятными.

- И он догадывался? - спрашивала Наташа. - Он знает?

- Мы всегда ссорились. Только начнем говорить, и поссоримся, - шепотом отвечала Марго. - Как будто язык сам гадости плетет. Он ведь некрасивый. Правда?

Ну что в нем? И я не знаю что. А всегда думаю... Если этому подчиниться, то ни капельки моей гордости не останется. Наверное, потому и зло берет.

Она легла на спину, глядя в исчерканное лучами прожекторов небо. Волосы ее рассыпались по жести крыши и вся она, точно испытывая какое-то облегчение неожиданное, удивительное после рассказанного, не могла и не хотела разрушать это чувство.

- Я бы не ждала, - строго проговорила Леночка. - Вот если полюблю, то ждать не буду.

- А гордость? - спросила Наташа.

- Гордость совсем не в этом. Кто-то выдумал, будто девушке стыдно первой рассказать.

- И затем он тебе скажет: "Характерами, дорогая, не сошлись", рассудительно вставила Наташа.

- Пусть... Но я люблю! А он, значит, глупый. При чем тут характеры?

- Ни при чем, естественно.

- Любовь красивая у всех, - сказала Леночка, но тут же, догадавшись, что имела в виду Наташа, сердито прибавила: - А ты, Наташка, вульгарный реалист. И от этого любовь не зависит.

- Мы так думаем, а они совсем иначе, - вздохнула Наташа. - Я еще в деревне жила, и бабка Авдотья, девяносто лет уже ей, созовет девок: "Ой, подружии, чего слыхала, будто Кольке-трактористу медаль вышла". "Перепутала ты, старая, - кричат ей, - медаль быку племенному с выставки дали, а Кольку на собрание потянем, уже соседку обрюхатил, жениться суля, и к другим подбирается". - "Ой, подружии, спутала, как не спутать, кому тут медаль, а кого на собранию.

И парня бранить-то, коль скорей вас бабами делает, - облыжность пустая вроде. От ума к сердцу тропка запутанная. Им, горемычным, природой налажено всякого способиться, аще б род не усох. И противу - стыдливость женская да осмотрительность. Они ж, бедолаги, ровно жеребчики несмышленые в запертую кормушку тыкаются, и уж тут его взнуздай мягонько, чтоб он, окаянный, от счастья своего не убег".

А когда помирать бабка вздумала, лежит и шепчет:

"Ой, подружии, каяться теперь хочу. Любила я много-о. Перед столькими винна за их мужиков. Неугомонно-то сердце бабье. И теперь уж совсем тело немощно и не чую при себе тут его, а душа окаянная снова ишо любви просит..."

- Любовь и смерть, - проговорила Марго, - две загадки. Одна дает жизнь, вторая отнимает. Возможно, любить и значит жить...

Наташа как-то по-бабьи, подперев ладонью щеку, тихо пропела:

Без любви прожить - не получится.

А с любовью жить - только мучиться.

А с любовью жить - только маяться.

Отчего все так получается?

И затем, вздохнув, потирая ладонями свои толстые колени, добавила:

- Почему они всегда рассматривают ноги?

- А ты не знаешь? - ответила Марго - Это еще от дикости... Ведь когда-то, чтобы познакомиться с женщиной, надо было ее догнать И тогда же выдумали, что мы слабый пол. Если не разбираются в музыке, то скрипку ценят по футляру.

Что-то мальчишески задорное было в том, как она привстала и, вложив два пальца в рот, свистнула Жесть крыши неподалеку загремела от шагов.

- Кто там? - вскрикнула она, испуганно одергивая платье.

- да я- ответил недовольный голос Шубина.

- Михал Михалыч! - засмеялась Марго. - А мы чуть со страха не умерли.

- Гавриловна сказала, что вы здесь, - пояснил Шубин. - Я чердак весь облазил.

- Ты настоящий рыцарь, Мишенька, без страха и упрека, - важно, точно посвящая его в это звание, объявила Марго. - Иди сюда.

- Ух, сила, прожектора, - говорил Шубин, садясь около Наташи.

- Мишенька, ты нам скажи, бывает любовь вечной?

- Откуда я знаю! - помолчав и трогая лоб, сказал Шубин. - Я не химик. Это химики реакции изучают Ну вечного у природы не бывает. Сама вечность понятие относительное. А мы завтра уходим целым факультетом. Добровольно!

- На фронт? - зачем-то спросила Наташа, хотя все было ясно.

- Нет. Вначале обучат истреблять танки Гранату под него или бутылкой сверху. Элементарное дело Но все же лабораторная практика требуется.

Марго сразу утратив наигранность и как бы не зная, что сказать, глядела на Шубина. Брови у нее выгнулись, а губы дрогнули, растянулись.

- Теперь свидания на крышах назначают "Где увидимся?" - "За трубой", неуклюже пошутил Михал Михалыч и один засмеялся этому анекдоту - Хлама на чердаке столько, что лоб едва не расшиб С точки зрения вечности люди живут миг, а хлама остается дай боже Он вытащил из кармана аляповатого плюшевого медвежонка с непомерно большой головой.

- Кому это? - спросила Наташа.

Поглядев на Марго, Шубин вздохнул и с деликатным великодушием ответил:

- Всем!

ХХIII

Невзоров ждал Марго, прогуливаясь у мраморных колонн Большого театра, размалеванных, как и само здание, бурыми пятнами. Спектакли начинались рано, чтобы все могли уехать до темноты. За Пресней дымили склады табачной фабрики, подожженной бомбой, и сизая пелена висела над городом. А здесь, как и до войны, стояла толпа, наперебой спрашивали лишний билетик.

От Невзорова ни на шаг не отходил плотный, низенький майор с оттопыренными ушами.

- Быть может, ваша дама не придет, и я могу надеяться? - по-волжски окая, говорил он. - Мне хоть галерку. Я с фронта. Оказия вышла, а ночью еду...

- Ну, хорошо, хорошо! - отвечал Невзоров. Его сердило и то, что Марго запаздывает, и уверенность этого майора, который весело поглядывал на часы.

- Обидно же теперь не попасть на "Лебединое озеро", - говорил майор. Всякое потом быть может. Под Оршей не знаю, как уцелел...

Говорил он без всякого выражения, будто то, что в следующий раз может не уцелеть, дело заурядное, а вот не попасть в театр действительно обидно.

- Вы из двадцатой? - спросил Невзоров, так как знал, что двадцатая армия вела тяжелые бои под Оршей с танковыми дивизиями Гудериана.

- Знаете, - ответил майор, - на батальон по сорок танков шло.

- Трудно было?

- Разно. Не так, чтобы... - отозвался майор. - И мы знатно их колотили. Вот и третий звонок. Повезло, значит, мне?

Невзоров отдал билеты, и майор суетливо начал вытаскивать из карманов помятые рубли.

- Бегите, а то не пустят, - торопил Невзоров.

- Сейчас, сейчас. Как же это? Денежки счет любят... Ах, несчастье, двух рублей не хватает.

- Ну, какая мелочь! Стоит ли терять время? - отмахнулся Невзоров.

- Вот, должником буду. Удружили вы мне.

И со счастливым, сияющим лицом, пожав Невзорову руку, майор стал протискиваться к входу.

"Нелепый человек, - думал Невзоров, - был на фронте, опять едет туда, и что ему этот умирающий лебедь, тряпичные декорации, сказочная борьба добра и зла. Пошел бы лучше в ресторан и выпил на свои рубли хорошего вина".

Он увидел Марго, бегущую через скверик. В белом платье, в туфельках под цвет растрепавшейся копны волос, Марго была очень хороша.

- да, Костя... опоздала? - сказала она, морща нос и проводя кончиком языка по нижней губе.

- Да, - забыв, что сердит, любуясь ее гибкими руками, немного осунувшимся лицом и живым блеском глаз, улыбнулся Невзоров. - Билеты сию минуту отдал.

- Вот... Ну как же? Там добровольцев записывали.

И мы ждали, - оправдывалась Марго. - И не взяли.

Профессор испортил все. Говорит, надо учиться музыке.

- Каких добровольцев? - спросил Невзоров, осторожно беря ее под локоть.

- Добровольцев, чтобы танки истреблять.

Невзоров улыбнулся, представив Марго в ее туфельках, с этой воздушной прической около танка.

- Это гораздо серьезнее, чем вы думаете. И профессор знает...

- Что он знает? Старый башмак!

- Он знает, - мягко сказал Невзоров, - войны кончаются, а музыка остается. Поэтому хочет уберечь способных людей.

- Вы так думаете? - Марго закусила губу. - Куда же мы теперь пойдем?

Рассеянный взгляд ее остановился на петлице Невзорова, где было уже три шпалы.

- Костя... Вы стали полковником?

- Подполковником, - небрежным тоном, как бы между прочим, сказал Невзоров и одновременно горделиво расправил плечи. - Так вот, есть обычай. Гусары считали непременным обмывать это шампанским. И мы пойдем в ресторан.

- Ну, если гусары считали... - вздохнула Марго, и глаза ее расширились, - Костя, а где ваши усы?

Стоявший поодаль и разглядывавший до этого ноги Марго черный, как цыган, капитан с недоумением уставился на губы Невзорова, точно у него и в самом деле были, но вдруг исчезли усы.

- Ну да, такие пышные усы. Чтобы мочить в вине и щекотать руки женщинам, - добавила Марго.

- Держу пари, никто не угадает, что придет вам в голову еще через минуту, - засмеялся Невзоров.

- Нет, правда. Говорят, время меняет людей. Ничего подобного. Это люди приспосабливаются к времени и думают, что они ужасно современны.

Невзоров уже привык к ее безобидным колкостям и легко мирился с этим, как человек, любящий красивые розы, мирится с тем, что укрытые под лепестками шипы иногда колют руки. А ее непостижимо быструю смену мыслей относил к забавной легкости суждений.

И, настраиваясь на эту легкость, он даже отдыхал от постоянных своих, как думал, трудных и больших забот.

- Костя, а почему вы разошлись с женой? - спросила вдруг Марго.

- Беда в том, - проговорил он, - что самый ангельский характер женщины делается несносным и сварливым, едва лишь она станет чьей-то женой А я этого раньше не знал.

- Что же будет потом, если у меня и сейчас несносный характер? вздохнула Марго.

- Тут как раз есть надежда, - сказал он доверительно-шутливым голосом. - Несносный характер переменится и будет ангельским.

У старушки, торговавшей цветами около ресторана "Метрополь", Невзоров купил три большие розы, заплатив помятыми рублями, которые дал ему фронтовик-майор.

- Это компенсация за упущенную возможность посмотреть балет, - сказал он. - А я, признаться, не огорчен. Когда еще будет свободное время!

На двери ресторана висело объявление, что мест нет.

Однако седоусый важный швейцар, увидев военного, пропустил их в зал.

XXIV

Табачный дым в зале поднимался клубами, обволакивая мраморных Афродит. Деловито сновали официанты - белогрудые, в черных фраках, как пингвины.

Невзоров отыскал место за столиком, где пил водку человек в широкой блузе, какие носят художники или актеры. На голове этого человека топорщился редкий пушок волос, и круглое лицо с круглыми румяными щеками было как у доброго старого гнома.

- Присаживайтесь, молодые люди, - заговорил он.- Без компании душа русская сохнет.

Едва уселись они, как подбежал сухонький носатый официант.

- Обнови-ка графинчик, Михеич.

- Довольно бы, Павел Алексеевич, - почтительно наклонясь, заметил официант. - Много будет.

- Любишь ты ворчать, Михеич.

- А нам пока дайте шампанского, - сказал Невзоров, читая ресторанную карточку.

Официант кивнул и убежал, шаркая ногами.

- Разрешите водочкой угостить? - предложил разговорчивый сосед Солдатам надо пить водку.

- Для храбрости? - улыбнулся Невзоров.

- Для здоровья Храбрость ведь бывает разная.

- И самая нужная - это перед самим собой.

- Как это? - спросил Невзоров, помогая Марго вставить цветы в узкую хрустальную вазочку От цветов шел нежный, сладковатый аромат, особенно приятный здесь, среди дыма и резких запахов соусов.

- А так, молодой человек Размышления о суете сует.

- У вас какая-то неприятность? - спросил Невзоров.

Тот молча слил из графинчика в большую рюмку остатки водки, зацепил вилкой соленую маслину с блюдечка и, глядя на сморщенную черную ягоду, проговорил:

- Что такое неприятность? В молодости нас больше волнуют измены женщин, к сорока годам неприятнее отступничество друзей, а затем начинаешь понимать, что никто не может быть только хорошим или только плохим И многое прощаем, чтобы нам тоже простилось. Как в заповеди апостола Луки.

- Вот где суть, - засмеялся Невзоров.

- Да-а... Товарищ один чемоданчики сегодня укладывает, а раньше героизм воспевал. Где мера таланта?

- Вы художник? - спросил Невзоров.

- Художником дела и пекаря и токаря назвать можно. Это уж от бога, от натуры. Вот Илюшка Репин, бывало, нас малярами обзывал.

Марго с удивлением, а Невзоров как-то иронически посмотрели на человека, говорившего так о живописце, который для их поколения стал гигантом, ушедшим в историю. Точно разгадав их мысли, он сказал:

- Позвольте назваться: Родинов Павел Алексеевич... Жаль, водочки не хотите.

Картины, подписанные таким именем, Марго видела на выставках, они запомнились радостным звучанием пейзажей, где и деревья и земля будто пели.

Именно так, через понятное лишь ей, воспринимала и запоминала она все окружающее. И ветер, и цветы, и город таили для нее свое звучание. Порой неизъяснимое словами это ощущение и позволяло безошибочно угадывать равнодушие или внутренний накал чувств других людей. Еще детские сны ее наполняли гномы с флейтами, объяснявшие то, что не могла понять. И люди были для нее как удивительные симфонии, записанные природой, хотя порой фальшивые нотки портили все. К разным людям ее влекло неутоленное желание разгадать их скрытую гармонию. Но почему-то это свойство ее натуры другие принимали за чувственный опыт, за желание легкой близости и, обманувшись, начинали считать ее легкомысленной, непостоянной. Она всегда искренне удивлялась, так как не знала еще, что многие люди готовы самообман приписывать обману.

Теперь в голосе живописца ей слышались растерянность, удивление, что не мог распознать двойственности характера человека раньше. И взгляд его, когда он смотрел на нее, был не взглядом опытного, пожилого мужчины на красивую девушку, а, скорее, взглядом юноши, способного искренне, без тайных мыслей восторгаться красотой. Она вдруг подумала, как несравнимо ближе, понятнее ей этот старый, обрюзгший художник, чем подтянутый, молодой Невзоров.

Одновременно ее привлекал разговор за другим столиком. Жестикулируя, молодой летчик пояснял товарищам ход какого-то воздушного боя. И в ресторанном гомоне она улавливала слова, как дирижер улавливает звуки отдельного инструмента.

- ...Три "фоки" ["Фокке-вульф" - истребитель] еще подоспели. Гляжу, "ишачок" [И-16 - истребитель] Витькин дымит. Кричу ему: "Прыгай!" А он спокойно отвечает: "Фонарь заклинило. Посмотри, как я сейчас рубану..." На таран лезет и поет: "Косы твои да бантики..." Рубанул "мессера" и не допел. Асы тут врассыпную. Я еще одного зажег... Потом сбитого фрица спрашиваю: что же драпали, когда шестеро на меня оставалось? А им в голову пришло, будто мы смертники...

- Когда сдают нервы, оправдание найдется, - сказал другой летчик.

Бутылку шампанского официант принес в серебряном ведерке, набитом льдом.

- Так что мы закажем? - спросил ее Невзоров. - Стерлядь... цыплят... икру?

Его спокойный, тихий голос прозвучал каким-то чудовищным диссонансом. Она даже вздрогнула и закусила губу.

- Что-нибудь... все равно.

- Дал бы, Михеич, еще графинчик, - неуверенным тоном, словно зная, что графинчик не дадут, попросил официанта художник.

- Нельзя, Павел Алексеич, нельзя, - раскручивая проволоку на бутылке, ответил тот. - Уж знаю, когда нельзя...

- Ворчун старый, - проговорил художник с доброй теплотой в голосе и, обращаясь к Невзорову, добавил: - Если упрется, ничего не сделаешь... А ведь когда мы с Ильей Репиным у тебя обедали, не ворчал... Когда это последний раз было?

- В шестнадцатом году, - сказал официант. - Я вам тогда расстегай осетровый подавал, а Илье Ефимовичу картошечку в мундире и черный хлеб. Спор у вас еще был.

- Да, - вздохнул художник. - Он тогда солдата писать хотел. На фронт съездил, а потом все эскизы разорвал. Боялся, таланта не хватит. Это ему, который Ивана Грозного написал, таланта не хватит! Вот и говорил:

"Русский талант - это вдвойне муки и мужество, оттого что, как бы ни хвалили другие, себе не умеет врать".

- Что ж, Павел Алексеевич, - заметил официант, - всякий нож мякоть режет, а не всякий кость берет.

- Это насчет кого?

- О людях...

Официант раскупорил бутылку и, точно любуясь шипучей, искрящейся струей, медленно наполнял вином запотевшие от холода фужеры.

- Так что мы закажем? - повторил Невзоров.

- Картошку и черный хлеб, - ответила Марго.

- С шампанским? - засмеялся Невзоров.

- Гастрономия любит парадокс, - заметил серьезно, без улыбки, официант.

- А мы парадоксов не любим, - усмехнулся какимто своим мыслям художник и поднял рюмку: - Ваше здоровье!

Допив свою водку, он сказал:

- Ты, Михеич, как?

- Как условились, Павел Алексеич. Войско-то где наше собирается?

- Ополчение, Михеич... Как в смутные годы на Руси при князе Пожарском. Для настоящего войска мы с тобой не годны. А записывают у Петровских ворот.

Тот кивнул и вопросительно глянул на Невзорова.

Невзоров стал заказывать икру, осетрину, фрукты, шоколад.

- Ну и картошку в мундире с черным хлебом, - прибавил он, улыбнувшись.

Официант побежал выполнять заказ, а художник встал.

- Благодарю за компанию. Надоел, поди, вам?

Когда художник отошел, Невзоров тихо засмеялся:

- Сообразил...

Тонкий слух Марго улавливал слабые голоса летчиков за другим столиком:

- Рядом с подполковником. Видишь?

- А косы, братцы... Эх!

- Да. На таран здесь не возьмешь.

Марго задумчиво улыбнулась, Невзоров положил руку на ее локоть.

- Я хочу сказать... Давно хочу.

- Костя, - быстро сказала она, угадав по тону, о чем хочет он говорить. - Костя, помните Волкова?

- Волкова? Кто это?

- Сережка... Помните, был у меня? И я вас знакомила.

- А-а... Сердитый юноша, - кивнул Невзоров.

- Он лейтенант. Я видела его мать. - Румянец, оттого что соврала, выступил у нее на щеках. - И Андрей лейтенант. Они уехали тогда в Киев, а писем нет.

- Можно узнать, - сказал Невзоров. - Запишу имя, отчество, год рождения.

- Да, пожалуйста, Костя.

Официант подошел, держа на вытянутых руках большой поднос, уставленный судками, хрустальными вазочками с фруктами. Он был какой-то возбужденный и растерянный.

- Бои возле Смоленска, - проговорил он. - Минуту назад по радио известили.

XXV

9 июля головные части танковой армии Клейста, форсировав реку Случь, прорвались к Житомиру. Тут начиналась лесистая равнина.

В тылу этих прорвавшихся частей еще шли жестокие бои- русские отходили медленно. Клейст торопился втянуть в прорыв основные силы армии. По широкому грейдеру двигались танковые колонны и грузовики, набитые солдатами. Дрожала, гудела земля...

к веренице грузовиков пристроился бронетранспортер и катился, не отставая. Вероятно, солдатам, ехавшим на грузовиках, казалось необычным, что у пулемета стоит молодой обер-лейтенант в каске и широковатом для него парадном кителе, затем они перестали обращать внимание: мало ли бывает необычного, когда идет война.

Еще утром в ящике, под сиденьем, Лютиков обнаружил эти немецкие парадные мундиры, и комдив приказал всем надеть их. Сам комдив тоже натянул узкий китель ефрейтора.

Запыленные регулировщики флажками указывали дорогу В небе кружились патрульные "мессершмитты". Несколько раз бронетранспортер обгоняли штабные "мерседесы" и "опели". В одной длинной, блестевшей лаком и никелем машине с откинутым верхом Андрей увидел генерала. У него было худое лицо и розовые, как пасхальные яички, щеки. Воротник серого мундира плотно облегал его длинную шею. Тяжелым, колючим взглядом из-под набрякших старческих век генерал окинул бронетранспортер и Андрея, должно быть, удивился парадной форме обер-лейтенанта, приподнял руку, но тут же опустил. То ли он спешил, то ли не хотел задерживать движение.

Когда эта машина и сопровождающие мотоциклисты проскочили мимо, Андрей наклонился к Голикову, сидевшему за рулем.

- Думал остановит... руки даже вспотели.

- Здесь в такой форме, - проговорил комдив, - может быть один человек. Ото Рундштедт.

"Рундштедт? - мелькнуло в голове Андрея. - Это фельдмаршал... И ничего не стоило убить его: лишь нажать гашетку пулемета".

- И у меня руки вспотели, - усмехнулся Голиков. - Едва удержался, чтобы не таранить. А сейчас ценнее карту довезти.

Грейдер круто сворачивал вправо, и там, за поворотом, Андрей снова увидел длинную черную машину фельдмаршала, который даже не подозревал, что жизнь его зависела от хода мыслей человека, сидящего в бронетранспортере.

На дороге становилось все теснее. Громыхали танки, медленно ползли самоходки. Мощные тракторы волокли громадные пушки. Обочь дороги запыленные автоматчики вели группы пленных бойцов. И Андрей, стиснув зубы, глядел на их мрачные лица.

В бронетранспортере Ольга щелкала переключателями немецкой рации.

- Слыхать? Нет? - спрашивал у нее Лютиков.

И она только качала головой.

Кюн с заткнутым портянкой ртом ворочал налившимися кровью глазами. Власюк лежал на подостланных немецких шинелях. Он дышал трудно, с хрипом.

Проехали деревню, почти целиком сожженную, где на подворьях валялись раздутые трупы коров.

- Сколько жили, добра наживали, - вздохнул кривоносый боец, поправляя немецкую каску - И все разом... вонь теперь одна. - Наклонившись к Власкжу, он добавил:

- Пожгли село. И яблони, как угли... У меня дома тоже сад.

- А-а? - слабо протянул Власюк.

- Трясет?

- Ничего, - сержант облизнул сухие губы. - Воды бы холодной.

- Нельзя воды, - сказала Ольга. - Не надо разговаривать.

За деревней, где раньше была какая-то ферма, стоял танк и около него пленные. Два офицера в черной форме медленно шли вдоль строя. Упирающегося человека вытолкнули из шеренги, и солдат поволок его к грузовику.

- Э-э!- хватая автомат, выговорил кривоносый.

- Отставить! - глухо бросил комдив. - Лейтенант, посмотри карту, где мы находимся.

Бронетранспортер, замедлив ход, стал отставать от колонны грузовиков.

- Скоро будет река, - доложил Андрей.

Бронетранспортер свернул на проселочную дорогу.

И, проехав еще километра два, остановился у стога ржаной соломы. Когда заглушили мотор, стали явственно слышны раскаты орудийной пальбы.

- фронт, братцы! - заговорили бойцы. - Ей-богу, фронт...

- Москву удалось поймать? - спросил комдив.

- Только немцы кричат, - ответила радистка. - Что-то кричат и бьют в барабаны.

Она передала наушники Андрею.

Сквозь треск и шум Андрей различил голос берлинского диктора.

- Передают военную сводку.

- Ну-ка, ну-ка? - заинтересовался Голиков. - Что там?

- ...На севере, - переводил Андреи, - занят Псков.

Танки генерал-полковника Гепнера форсировали Двину взяли много пленных... На Центральном фронте, в районе Белостока и Минска, завершен разгром окруженных армий. По предварительным данным, захвачено более трехсот тысяч русских солдат, несколько генералов, более трех тысяч танков... тысяча восемьсот орудий. Маршал Тимошенко улетел самолетом.

Лицо комдива будто окаменело, шрам побелел.

- На южном крыле, - говорил медленнее Андрей, - русские войска под угрозой охвата с флангов бегут к Днепру. Сегодня утром фюрер заявил, что русские проиграли войну...

Кюн подскочил, двигая губами, стараясь выплюнуть кляп, глаза его восторженно расширились.

- Ну, ты, - Лютиков кулаком ткнул гауптмана в шею. - Что он, пророк, твой Гитлер? Мне еще поп толковал, что и все пророки брехуны.

- Мы ж воевать лишь начали, - добавил боец с перебитым носом.

Комдив молча, должно быть прислушиваясь к орудийной пальбе, глядел на сжатое поле, на одинокий дуб, как бы подпиравший могучими ветвями полинялое небо. Земля после жатвы казалась истомленной, точно после родов. И солнце лениво, как бы сделав свое главное дело, скатывалось за поле. А по грейдеру на восток двигались танки.

- Может, завтра будем дома, - проговорил Андрей. Он сказал это, чтобы разрядить гнетущее молчание, а про себя думал, что на северном и центральном участках огромного фронта та самая укрепленная линия, где надеялись остановить немецкие армии, уже прорвана. Это, наверное, и заставило побледнеть комдива. И еще думал о том, что, когда взял наушники, радистка не отодвинулась. Мягкие волосы Ольги касались его лица. Он слушал резкий, захлебывающийся крик диктора, приглушаемый скрежетом катившихся по грейдеру танков, но почему-то важнее того, что слышал, казались эти едва ощутимые прикосновения волос девушки. Ольга не смотрела на него, и только щека ее почему-то залилась румянцем.

Андрей отдал ей наушники, придвинулся к Власюку.

- Ну что, сержант, легче?

Лицо Власюка было спокойным, даже как бы умиротворенным, только резче обозначились его скулы и нос.

Он приподнял веки.

- Как уходить будете, гранату мне дайте.

- Куда уходить? - спросил Андрей.

- Тащить меня - обуза.

- Глупости, - сказал Андрей. - Дождемся вечера и поедем.

- Мальчонкой я рыб удить любил, - с укоризной глядя на Андрея, проговорил сержант. - А в школе учи

тель спрашивает: что добываем из земли? Я и бухнул:

червяков... За эту святую правду он меня выгнал.

- А ты гвоздь ему в стул не забил? - поинтересовался Лютиков.

- Эх, токо бы выбраться, - сказал кривоносый боец.

Он достал из кармана прорезиненную обертку санитарного пакета, развернул ее и показал фотографию.

- Жена, что ли? - спросил его Лютиков.

- Жена.

- Красивая, - похвалил Лютиков.

- Друг мне перед самой войной отписал, будто хахаля завела. Ну, только бы выбраться!

- Послал бы ты... этого друга, - возмутился Лютиков. - И брешет он! Друг бы молчком хахалю голову свернул.

- Лейтенант, - позвал Андрея комдив, - давай карту. Посмотрим, где тут мост.

XXVI

К ночи движение по грейдеру совсем прекратилось, гул пушек на востоке усилился. Андрей вначале решил, что они приближаются к фронту, но потом загромыхало справа. Зарницы разрывов охватили весь горизонт.

Комдив, сосредоточенный, молчаливый, часто останавливал бронетранспортер, прислушивался к звукам боя.

Проскочив темную, без единого огонька деревушку, бронетранспортер едва не врезался в хвост колонны грузовиков. Впереди мелькали лучи фонариков, громко, озлобленно кричали солдаты. Оттуда тянуло сыростьк и прохладой.

"Переправа, - догадался Андрей. - Здесь все решится для нас".

- Кто-то подбежал к бронетранспортеру.

- Nicht stehenbleibenu Uberholen Sie doch diese Zummel [Не задерживаться. Объезжайте этих болванов (нем.).].

Бронетранспортер, объезжая грузовики, сползал по косогору к переправе. Один грузовик здесь лежал на боку, другой врезался в него Десятка два солдат облепили машины, пытаясь столкнуть их в воду. Кто-то фонариком стал указывать бронетранспортеру путь. Под гусеницами заскрипел шаткий деревянный настил.

А метрах в тридцати, левее, вырисовывались исковерканные взрывом пролеты моста. И вдруг там, за этим мостом, послышался рокот самолета. Черная груда машин на берегу зашевелилась, стала расползаться.

С другого берега вытянулись яркие лучи прожекторов.

Два из них скрестились, и Андрей увидел там серебристую точку. Гулко простучали зенитки. Вокруг самолета елочными блестками сверкнули разрывы снарядов.

- Наш, - проговорил Лютиков. - Ей-богу, наш.

Самолет летел к переправе.

"Почему не уходит? - думал Андрей. - Ведь собьют".

Шаткий мост кончился. Два прожектора стояли на бугре, за кустами.

- Огонь! - выкрикнул комдив. - Глуши прожектора!

Андрей надавил гашетку. Дробно застучал крупнокалиберный пулемет, отлаженный, видно, механиком так, что не требовалось усилий, лишь трясло руки, а стреляные гильзы со звоном сыпались у ног.

Лучи прожекторов качнулись, упали на реку и пробили в темной воде яркие дыры. И после длинной очереди на том берегу в плотной массе грузовиков плеснулись изжелта-голубые языки огня.

- Ага! - выкрикивал кривоносый боец, стрелявший рядом из автомата. Лупи их, братцы!

Бронетранспортер выехал на дорогу и сбил какую-то легковую машину. О борт начали щелкать пули.

Андрей стрелял, пока деревья не заслонили цель, и лишь тогда поднял голову. Охваченный пламенем самолет напоминал большой метеорит, несущийся под косым углом. Он упал на переправу, и там вздыбился столб огня и розового дыма.

Бронетранспортер кидало из стороны в сторону. Лютиков тормошил у ног Андрея кривоносого бойца.

- Ранен, что ли?

- Да, в голову попало, - сказал боец с обожженным лицом. - Не видишь... Легкая смерть досталась.

Ольга придерживала стонущего Власюка. Генерал вел бронетранспортер напростец, через неубранные хлеба. Впереди темнел лес. И опять попалась дорога. Потом у леса обозначилось село. Три человека бежали от крайней хаты.

- Halt!.. Russen! [Стой!. Русские! (нем.)] Кто-то из бойцов пустил длинную автоматную очередь. И тут же вслед бронетранспортеру застрочил немецкий пулемет. Трассирующие пули свистнули над головой. Андрей наклонился к генералу:

- Этот солдат крикнул, что впереди русские.

- Да .. Линия фронта, - ответил комдив.

- Теперь могут свои ударить, - проговорил Андрей. - Бронетранспортер же немецкий.

Голиков не ответил, вглядываясь через прорезь щитка в темноту.

- Неужто выскочили? - спрашивал боец с распухшим лицом. - Где тут фронт? И не видать!

- Засветят снарядом в лоб, тогда увидишь, - пообещал ему Лютиков.

Кругом было тихо, пустынно. Лишь ровно гудел мотор бронетранспортера. Хрипло выкрикивая что-то непонятное, бредил сержант. И медленно занимался рассвет. Узкая полевая дорога тянулась в густой зелени льна. Небо хмурилось, клубилось тучами. Андрей поглядывал то на дорогу, то на радистку, сидевшую около Власюка. Она, закусив губу, молчала и старалась не видеть Андрея, точно между ними произошла размолвка.

Все сбросили немецкую форму, и теперь парадные мундиры с крестами и разноцветными медалями валялись под ногами.

- Где ж мы есть? - пытался угадать Лютиков. - Ни души.. Прострация!

У самой дороги чернела бомбовая воронка, рядом с нею лежал убитый конь.

- Под вечер кинул, - заметил боец с распухшим лицом. - Коня-то не вздуло. Днем бы от жары спортился.

- А может, ночью?

- Дурак он тебе, ночью в поле бомбы кидать...

Объезжая воронку, бронетранспортер гусеницей завалился туда, и мотор заглох.

- Все, - проговорил комдив, - горючее кончилось.

Он устало выбрался из кабины, разминая затекшие ноги, обошел бронетранспортер.

- Разгружайсь!

В утреннем свете щеки генерала, покрытые щетиной, казались бело-синими, а шрам выделялся фиолетовым рубцом. Лютиков открыл заднюю дверцу, и бредившего Власюка на шинели спустили на землю. Какой-то настороженностью веяло от земли, от серых низких тучек.

Метрах в десяти, среди густого льна, чернела еще одна бомбовая воронка. Комдив приказал тут захоронить убитых.

На холмик положили три солдатские каски. Стоя перед этой братской могилой, Андрей думал, что холмик размоют дожди, каски заржавеют, и все они давно числятся пропавшими без вести.

Бойцы молча подняли Власюка. Ольга тоже ухватилась за край шинели помогая нести раненого. Андрей пошел рядом с комдивом.

Какая-то вялость была теперь в его движениях. Он загребал носками сапог дорожную пыль и горбился больше обычного.

- Что молчишь, лейтенант? - вдруг спросил Голиков.

- Думаю, - ответил Андрей. - Я боялся, что свои накроют огнем Увидят бронетранспортер и накроют.

- Могло случиться и так, - согласился Голиков. - Хуже нет, когда свои бьют.

- Вам приходилось?

- Приходилось, - криво усмехнулся комдив.

Он замолчал и, будто сожалея о том, что сказал, покачал головой. Андрею тоже почему-то стало неловко Морща высокий лоб, Голиков снял фуражку и провел ладонью по слипшимся волосам.

- Собственную глупость оценить всегда трудно Если бы люди не боялись признаваться в своей глупости, тс чаще могли избегать ошибок. Но все бывают довольны своим умом.

По обочинам дороги белели рассыпанные листовки.

Андрей подобрал одну из них. Цветное фото запечатлело, как толпа осаждает балкон, где стоял Гитлер, и матери протягивают к нему своих детей.

- Фальшивка, наверное? - спросил Андрей.

- Это не фальшивка, - взяв у него листовку, сказал комдив. - Это хуже.. У людей не исчезла потребность одно божество менять на другое. И от нового кумира всегда ждут чуда... Кто ж виноват? Глупость нередко уничтожала все, что не способна понять.

Он стиснул кулак, будто хотел смять, раздавить вместе с листовкой еще что-то.

Впереди, сгибаясь от тяжести, бойцы тащили Власюка. Ноги его свисали, волочились, оставляя на пыли две мелкие борозды. Кюн шел сбоку, покачивая связанными руками, низко опустив голову.

- Дождю быть, - переговаривались между собой тащившие Власюка бойцы.

- То-то с утра парит... А земля здесь, как сухомол.

У нас от земли медовый дух идет...

Два "мессершмитта" вынырнули из-за тучки Бойцы остановились.

- Нахально ходят, - зло проговорил комдив - Не могу на них смотреть.

Один истребитель развернулся к дороге.

- Ложись!

Бойцы, тащившие раненого, кинулись в сторону.

Андрей увидел быстро несущуюся тень и, падая в колючий, пахнущий мятой лен, оглянулся. На дороге остался только комдив. Он подался вперед, точно готовился к прыжку.

"Что же он?" - успел подумать Андрей.

Как ржавым цепом хлестнула по земле очередь крупнокалиберного пулемета, мелькнуло желтое, будто срезанное крыло "мессершмитта" и за колпаком смеющееся лицо пилота.

Андрей тут же вскочил. Комдив лржал на спине, фуражка его откатилась. По разодранному, тлевшему кителю, будто вскипая, пузырилась кровь. Глаза комдива были открыты. Андрей присел, стараясь расстегнуть китель.

- Вот как, лейтенант, - прохрипел он - Карту в штаб фронта... И передай: ударить по флангу.

Подбежали другие бойцы. Комдив остановил взгляд на лице Ольги:

- Хорошо... что живы...

Крупная дрожь сотрясла тело, и он замер с раскрытыми глазами.

- Все, - сказал боец. - Не умел кланяться пулям.

И когда прорывались., залегли мы. А он бежит в рост.

Ну и мы тогда... Если бы не он, все полегли, до одного.

"А летчик смеялся, - думал Андрей. - Смешно было ему, что из нагана целятся по самолету. И отчего всякая смерть кажется безвременной или нелепой..."

- Похоронить надо, - сказал он. - Что же делать?

У обочины дороги бойцы ножами выкопали неглубокую яму, перенесли в нее тело генерала и прикрыли шинелью. Затем на холмик сухой комковатой земли Андрей положил фуражку.

- Пошли, - сказал он.

- Шагай, турист! - с неожиданной злобой толкнул Кюна в спину Лютиков.

Они долго шли молча. Только бормотал что-то непонятное Власюк. А за тучками гудели "мессершмитты".

- Никак не обвыкну, - вздохнул боец с распухшим лицом, то и дело задиравший голову. - Пуля иль снаряд еще так сяк... От самолета ж все нутро киснет.

Хоть штаны мочи...

- Так веревочкой завяжи, - хмуро ответил ему Лютиков, покосившись на Ольгу.

XXVII

Дорога сошлась у кургана еще с одной. На этом перекрестке стояла каменная баба с плоским лицом, тяжело обвислыми плечами и вздутым животом. Дожди и ветры за тысячелетия сделали камень рыхлым, пористым. Но что-то грозное, величественное было в ней.

Пустые глазницы видели и пляски скифов вокруг добычи, и визгливых конников в лисьих шапках, гнавших толпы светловолосых рабов, и яростные сечи, после которых земля дымилась от крови, и блеск штыков, и дымные шапки взрывов - все это накатывалось, уходило, как волны, а поле каждую весну снова зарастало буйной зеленью. Пустые глазницы бесстрастно смотрели на метавшегося в бреду Власюка, на немца со связанными руками, на усталых солдат. Лютиков обошел вокруг бабы и колупнул ногтем ее живот.

- Скучно, поди, одной. Все-таки мадама.

Ольга присела на уродливую каменную ступню.

"Когда-то, - думал Андрей, - люди поклонялись этим фигурам. И мы уже не знаем почему. В Азии, Европе, Америке их находят. Быть может, древние поклонялись символу женщины - вечной продолжательницы человеческого рода?"

- Бей! - хрипел Власюк. - Гранаты... О... о... о!..

Мать...

- Не надо... не надо, - кусая губы и наклонившись к нему, шептала Ольга. - Потерпи... Слышишь?

Какая-то извечная глухая материнская печаль была в ее тихом голосе.

- Братцы, машина идет, - сказал Лютиков. Андрей тоже услышал слабый, как стрекот кузнечика, шум мотора. По дороге, таща за собой хвост пыли, катился грузовик.

- Наш вроде. Рази ганс в одиночку поедет? А все ж...

Власюка на всякий случай оттащили за каменную бабу. Машина приближалась.

- Стой! - закричал, размахивая наганом, Андрей.

Скрипнули тормоза, пыль, налетев сзади, окутала грузовик и стала оседать. Из кабины выпрыгнул на землю перетянутый ремнями высокий капитан с ручным пулеметом. А над исцарапанным бортом старенькой полуторки оказались два лица: молодой белокурой женщины с любопытными глазами, ямочками на пухлых щеках и старушечье, узкое, отрешенное, как на иконе, под черным платком.

- Какая часть? - спросил капитан, не опуская пулемета.

- Воздушно-десантная бригада, - отмахиваясь от пыли, сказал Андрей.

- Ого! Целая бригада? - засмеялся капитан и, шагнув к Андрею, протянул руку: - Я Самсонов.

Он проговорил так уверенно, словно лейтенант и все здесь должны были хорошо знать его фамилию. И такая же уверенность была в его взгляде, в горбоносом длинном лице, во всей прямой, сильной длинноногой фигуре.

- Эхма! - глаза капитана вдруг округлились, уставились на Кюна. - Это что? И с ним возитесь?.. Ну-ка, ставь его к той бабе!

- Нельзя! Что вы? - Андрей схватил его за руку. - Нельзя, капитан. Мне сейчас в штаб фронта необходимо.

- "Язык", что ли?

- Да, - кивнул Андрей. - Вы не знаете, где штаб фронта?

- Чего захотел! - ответил Самсонов. - Тут хоть какой-нибудь штаб разыскать. Ладно, полезай в кузов, десант. Прокачу с ветерком. Ты, лейтенант, садись в кабину. Разговор есть.

Когда уложили Власюка, Андрей помог забраться в кузов Ольге и подивился, до чего она была худенькой:

ладони его почти обхватили ее узкую талию.

- Кто есть хочет, бери арбузы. Там их много, - крикнул с подножки капитан.

Андрей забрался в кабину и увидел пятна засохшей крови на сиденье, а тонкая жесть над головой была издырявлена, как решето. Самсонов достал из кармана гимнастерки две папиросы.

- Я не курю, - покачал головой Андрей.

- Ну?.. И водку не пьешь, и женщин не любишь, только воюешь? сощурился тот. - Где "языка" прихватил?

- Там... Далеко отсюда, - Андрей посмотрел в заднее оконце кабины. Лютиков уже резал большой арбуз тем же финским ножом, которым недавно копал могилу.

- Ясно, - усмехнулся Самсонов. - А я, понимаешь ли, в отпуске был, когда война началась. Приехал - ни батальона, ни дивизии на месте нет. Двинул прямо сюда. Пристроился к части. С двумя ротами переправу закрывал. Немцы со всех сторон меня обложили. Кричат: "Сдавайся, капитан Самсонов!" А мы им: "На-ка, выкуси!" Потом ко мне боец дополз с распоряжением отойти. Ночью вырвались. Меня первым делом спрашивают: "Кто таков?" Показал документы. Командир полка говорит: "Воевал ты, Самсонов, хорошо, и документы правильные, но кто тебя знает? Для порядка и в расход можно, а совесть не велит. Ищи-ка свою часть". Снова я, как перст, остался. На дороге эту полуторку нашел с арбузами. Убитого шофера вытащил и поехал с комфортом.

- Что у вас за пассажиры? - спросил Андрей,

- Рассмотрел! - оживился капитан. - На дороге встретились. Старуха чокнутая малость, а блондиночка... О-го-го!.. Дай бог каждому. Теперь вместо наблюдателя. Как "мессера" появляются, сворачиваю в поле.

За каждой машиной, черти, гоняются. Ну и кутерьма...

Штаб фронта будешь искать? Мне-то все равно, какой штаб найти. Главное, отметиться, что прибыл. А то числюсь еще на курорте. Вот дела... Ты до войны кем был?

- Учился, - ответил Андрей. - Недоучившийся студент. Из Москвы.

Дорога убегала вперед, сливаясь у горизонта с наползавшей тучей. Как столбики, между тучей и дорогой замаячили фигурки людей.

- Еще кого-то бог послал, - сказал Самсонов. Он выставил пулемет и сбавил газ. Это были саперы, минировавшие деревянный мостик через овраг. Внизу, около болотца, паслась раненая лошадь.

- Топай, дура, - кричал, размахивая хворостиной, один сапер. - Жить, что ли, не хошь?

У перил мостика стоял худенький, невысокий старшина в очках, с заячьей губой. И казалось, что он улыбается. Руки этот старшина почему-то держал за спиной.

- Езжайте, езжайте, - сказал он.

Андрей спросил, где разыскать какой-нибудь штаб, но старшина только пожал плечами:

- Утром пехота шла, и больше никого. Вы, наверное, последние.

- Это уж точно, - засмеялся Самсонов. - Арьергард. Давай команду и лезь в кузов.

- Мы еще подождем. Вчера один мост рванули. Затем, смотрим, артиллерия идет. Две пушки утопли.

Майор из реки вылез и с наганом ко мне. Хорошо, что у него патроны отсырели. Вот и думай.

- А ты не думай, - засмеялся капитан. - Помирать один раз. И растяпой не будь. Вдруг бы мы оказались переодетыми немцами? Тогда что?

- Тогда? - Старшина, оттопырив заячью губу, вынул из-за спины руки, показал две зажатые в кулаках бутылочные гранаты.

- Серьезный мужик! - удивился капитан. - Студент?

- Нет, - покачал головой старшина.

- Ну, прощай, - махнул ему рукой Самсонов. Грузовик медленно переполз горбинку моста.

- У меня в тех двух ротах, что самозванно командовал, тоже студенты были, - проговорил Самсонов. - Вежливые, наподобие этого старшины, а дрались как черти.

"Если бы мы ехали на немецком бронетранспортере, - подумал Андрей, - то взорвались бы на мосту...

Но почему, кроме саперов, здесь никого нет?"

И все-таки то, что теперь позади остался, хоть и жиденький, заслон, успокаивало. Веки Андрея начали слипаться, он с трудом раздирал их. Голос капитана доносился точно издалека:

- Вот, лейтенант, что называется маневренной войной. Едешь целый день, и где свои, где чужие, хрен разберешь, - говорил Самсонов.

- Да, - вздохнул Андрей.

- А в блондинке что-то есть... Заметил?.. Нина Владимировна. Ниночка! Муж у нее полковник - это я выяснил. Интендант какой-то. Спишь, лейтенант?

- Нет, - пошевелил губами Андрей. Он уже видел где-то в пелене туч вспышки танковых выстрелов, потом мелькнул черный крест самолета, и перед ним встала во весь рост сутулая фигура комдива с иконописным, строгим лицом старухи, плечами каменной бабы и тонкими, как у мальчишки, руками старшинысапера.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Волков торопливо сбросил лямки парашюта и встал.

Безветренная тихая ночь окутала все кругом.

Мысль о собственной счастливой судьбе, хотя и непонятной, никак не объяснимой здравыми суждениями, родилась у него еще час назад, когда привезли его на аэродром, дали парашют и затолкали в бомбовый люк "юнкерса".

"Ну вот, - подумал он. - Я здесь..." И нагнулся, трогая ладонью сухую, покрытую мелким репейником землю, рассмеялся от внезапно нахлынувшей радости, потом двинулся наугад, все ускоряя шаги. А мысленно еще он перебирал то, что было. Несколько дней его продержали в темном сарае около аэродрома. По утрам часовой, открыв дверь, передавал ему кружку воды, ломоть пшеничного хлеба. Тогда он видел пленных, засыпавших воронки, купавшихся в пруду солдат и "мессершмитты", идущие на посадку.

"Значит, не судьба еще быть убитым, - думал он. - Не судьба..."

И, повторяя это много раз слышанное по разным поводам слово, даже не старался разобраться в его значении.

А то, что называют судьбою, всего-навсего зависимость человека от действий и помыслов других людей, про которых он может ничего не знать. Эти помыслы, действия сплетаются в запутанный клубок жизненных обстоятельств. И потому, как невозможно бывает предугадать все обстоятельства, человеческая судьба полна таинственности.

Минут через десять он вышел к окраине городка Здесь точно сразу оборвалась и нить, связывающая его с недавним прошлым.

Домики окраины утопали в садах. Ему почудилось, будто какая-то тень метнулась от крайнего домика, но, сколько ни приглядывался, ничего не увидев, только взлаяли собаки. Он решил переждать где-то до утра, а потом идти в комендатуру. На ощупь отыскав калитку, толкнул ее, и почти сразу отворилась дверь хаты. В желтой полоске света возникла фигура женщины.

- Ты, Матвей? - крикнула она, прикрывая свечу ладонью И узкая ладонь сразу порозовела, как раскаленная Заметив стоящего у калитки человека, она тревожно спросила - Да кто это?

- Нельзя ли у вас переночевать? - сказал Волков - Мне только до утра.

- Переночевать Отчего ж нельзя? Тут во всех хатах военные ночуют Заходите!

Невысокая, стройная, в наброшенном на плечи казакине, стуча большими, впопыхах надетыми мужскими сапогами, хозяйка провела гостя в комнату, перегороженную пузатым комодом и занавеской.

- Тут вам и постелю Может, покушать хотите? О-ой, да что с вами? разглядев пятна засохшей крови на его гимнастерке, спросила она.

- Просто, - махнул рукой Волков, - царапина.

- Господи! Да вы садитесь.

У нее было худощавое лицо, седеющие волосы, черные глаза с близоруким прищуром.

- Мамо! Батя приехал? - радостно выкрикнул сонный молодой голос за комодом. И оттуда, видно соскочив с кровати, показалась девушка, босая, в одной тонкой рубашке. Коса была перекинута через плечо. Девушка терла кулаком глаза, и с левого плеча рубашка сползла, наполовину открыв смуглую маленькую грудь.

- Как ты? - проговорила мать - Не батя то, не батя Чужой человек Закройся хоть!

- Ой! - испуганно вскрикнула девушка.

- Одно наказание - дети, - пожаловалась хозяйка, словно Волков был таким же умудренным опытом и долгими годами жизни, как она, и мог оценить, что это за наказание - Еще придумала на войну идти санитаркой. Хоть бы вы ее угомонили. И садитесь, чего стоять-то? Чай, намучились Может, доктора кликнуть?

- Не надо, - сказал Волков.

- Тогда яишенку зажарю Катруся, - добавила она в сторону занавески Отцовскую бутыль неси. Муж-то еще на работе. А я вот его ждала.

Девушка вышла уже в широкой юбке, сделавшей ее старше и толще, в вышитой украинской кофточке, неся оплетенную свежими ивовыми прутьями бутыль. Через минуту Волков узнал, что хозяйку зовут Дарьей Кузьминичной, муж ее работает грузчиком, а дочь окончила школу и хотела стать актрисой. Ему было хорошо в этом уютном, гостеприимном доме, и казалось, не было плена, подвала с крысами, рева моторов самолета, отчаянной пустоты в душе. Обжигаясь, Волков ел шипящую глазунью. Две пары глаз восторженные, блестящие, как маслины, и поблеклые, скорбные, под набухшими веками, смотрели на него. По взгляду Катруси он чувствовал - девушка видит в нем, в его запятнанной, простреленной одежде что-то необыкновенное и героическое.

Дарья Кузьминична подливала в стакан кислого вина и рассказывала, что многие уезжают из городка, ходят слухи, будто германцы близко, а днем они бомбили вокзал.

- Солдат-то побили! Все молоденькие Жить бы еще да жить, - вздыхала она.

- А вы их убивали? - спросила Катруся.

- Убивал, - Волков отодвинул сковородку, допил яблочный сидр - Конечно, убивал.

- На что только эта война? - вздохнула опять Дарья Кузьминична, тяжело грудью налегая на стол.

- Ах, мамо, вы ничего, ничего не знаете, - сказала Катруся.

- Я-то знаю! - рассердилась Дарья Кузьминична - Ночи не спишь, лишнего куска не съешь - только бы росли здоровыми. А вырастут увезут куда-то, и могилки не сыщешь, чтоб поплакать.

Катруся с деланной серьезностью кивала головой, поглядывая на Волкова.

"Ну что они понимают, эти родители! Мы знаем больше, верно? - говорил ее взгляд. - Но переубеждать нет смысла".

"Конечно", - тоже взглядом и улыбаясь отвечал Волков.

- Еще одной войны не забыли, а новая пришла, - говорила Дарья Кузьминична, уголком платка вытирая набежавшую слезу.

- Не будь той войны, вы бы и с батей не повстречались, - сказала Катруся.

- Одна война свела, эта, может, навек разлучит, - она взяла с комода пожелтевшую фотографию, на которой улыбался белозубым ртом и сжимал эфес шашки чубатый конник. - Привезли чуть живого к нам в хату.

Тоже раненый был. Целый год выхаживала.

Дарья Кузьминична провела по фотографии огрубевшей от работы ладонью. И на губах ее была тихая, задумчивая улыбка.

В этот момент скрипнула калитка. Она вздрогнула, прислушалась:

- Никак Матвей?

- Я открою, мамо, - предложила Катруся.

- Сиди, сиди уж, - торопливо сказала мать, почему-то глянув на Волкова.

Дверь распахнулась от сильного удара, и в горницу ввалилось несколько бойцов с винтовками, а за ними круглолицый юный лейтенант.

- Руки вверх! - громко, срывающимся голосом закричал он.

- Господи! - вырвалось у Дарьи Кузьминичны. - Да что вы?

- Попался! - кричал юный лейтенант. - От меня не уйдешь! Диверсант чертов!

Волков хотел приподняться, но его уже крепко схватили за руки.

- Где оружие? - требовал лейтенант. - Говори!

- Свой он, - пояснила Дарья Кузьминична. - Раненый... Чего ж набросились?

- Может, и заправда наш? - сказал один боец.

- Какой наш? Диверсант это! А ну, где пастушонок?

В горницу из сеней проскользнул белобрысый, со вздернутым носом мальчуган.

- Он? - спросил лейтенант. - Этот?

Мальчуган жался к солдатам, тоненьким, срывающимся от возбуждения голосом начал говорить:

- Мы козу пасли. А ён как сигнет, как сигнет.

И пошел. А мы за ним...

- Так, значит, он ваш? - спросил Дарью Кузьминичну лейтенант, делая ударение на последнем слове. - Интересно! Очень интересно. Разберемся...

Встать!

Катруся, закусив губу, смотрела на Волкова, и в глазах ее застыла жгучая ненависть. Дарья Кузьминична перебирала трясущимися пальцами концы вязаного платка.

"Ничего, - подумал Волков. - Я все объясню. Когда узнают, что произошло, меня отпустят".

- Вы не беспокойтесь, - сказал он Дарье Кузьминичне.

Лейтенант ткнул стволом нагана в поясницу Волкова.

- Шагай, шагай!.. В контрразведке иначе запоешь.

Отдел контрразведки, куда привели Волкова, разместился в школе. Следователь уселся за парту и, как добросовестный ученик, развернул тетрадь. Это был немолодой уже капитан с желтым, отечным лицом, редкие, аккуратно причесанные, чтобы прикрыть лысину, волосы топорщились на висках.

- Моя фамилия Гымза, - проговорил он, разглядывая карандаш. - Ну, исповедуйся.

Он слушал Волкова, что-то записывая и кивая головой. Потом спросил:

- Все?

- Да, это все, - ответил Волков.

- Что ж, до завтра... Отдохни, подумай.

II

Утром Волкова снова привели на допрос.

За партой сидела Катруся в той же украинской кофточке и широкой юбке Она исподлобья глядела на Волкова.

- Темнота уходит, Волков, - сказал Гымза, потирая руки. - И все становится ясным, как божий день.

- Мамо яичницу жарила для него еще, - сказала Катруся.

- И он говорил, что ранен в бою? - обернулся к ней следователь.

- Да... И как немцев побили. Такой врун!

- Ну, беги домой, - мягко улыбнулся Гымза. - Ноги-то не промочи. Дождь.

- А мамо всю ночь еще плакала, - обжигая Волкова полным злой ненависти взглядом, сказала она.

- Беги, беги, - с доброй, отеческой нежностью повторил Гымза и тихонько вздохнул. - Та-ак, - продолжал следователь, когда она ушла. - Выловили мы и других. Из одного гнездышка летели.

- Кого других? - удивился Волков, но тут же сообразил, что Гымза просто ловит его. А Гымза точно не расслышал его вопроса.

- И заключение доктора: стреляли в упор, чтоб наверняка рана оказалась легкой. Много частиц пороха.

- Я же объяснил, - сказал Волков.

- Какое задание было? Ну, ну... Трибунал примет во внимание чистосердечное раскаяние. Иначе - к стенке... Говори. Сказкам у нас не верят. Для того мы и есть, чтоб все знать... С кем должен был встретиться? - Гымза проговорил это как-то сочувственно, медленно и тихо, но вдруг, стукнув кулаком по парте так, что звякнули стекла в окне, крикнул: - С кем?

На крышке парты, где замер его костлявый большой кулак, были выцарапаны гвоздем неровные буквы:

"Гришка любит Катю".

- С кем? - уже шепотом повторил следователь. - Мне другие нужны... Где совершат диверсию?

Волков стиснул кулаки так, что ногти впились в ладони, и эта боль сейчас ему казалась приятной.

- Нервничаешь?.. Оттого и нервничаешь. Ведь не последняя же ты дрянь?

Голос у следователя был теперь скрипучим, неприятным, словно зубами он ломал перегоревшую жесть.

Волков понял, что следователь убежден в измене, а лишенный сомнений человек иные доводы, умаляющие главную, по его мнению, суть факта, попросту не воспримет.

- Другие сообразительнее тебя. У меня показания, как вербовали.

- Это подлость! - сказал Волков.

- Это формальность, - усмехнулся Гымза. - Майора Кузькина добренькие немцы оставили, а тебе и парашют и самолет... Понравился им очень?

Стиснув кулаки, Волков шагнул ближе.

- Ух ты, - бледнея ото лба к носу, Гымза опустил руку на кобуру пистолета. - Шлепну и до трибунала. Я таких в гражданскую на месте рубил. Для вас жизнь делали. С голодным брюхом фабрики отстраивали. Вот, мозоли еще не сошли... Родину, гнида, предал!

Пальцами Гымза опять сжал карандаш, точно эфес шашки. В дверь постучали.

- Кто? - резко спросил Гымза.

- Тут еще к вам, - просунув голову, сказал часовой.

- Пусти!

Два бойца ввели человека с худощавым нервным лицом и спортивной фигурой. Один из бойцов, кося на Волкова любопытные глаза, передал следователю отобранные документы, немецкий пистолет и ракетницу.

- Где взяли?

- В лесу, - ответил боец.

- Стрелял?

- И гранатами швырялся, - сказал другой боец, у которого выгоревшая пилотка едва закрывала макушку.

- Я солдат, - заговорил фальцетом этот человек, - и прошу обращенья, как с военнопленным.

- Знакомы? - кивнув на Волкова, спросил Гымза.

- Нет, - быстро проговорил тот. - Я солдат...

- Да брешет, - сказал боец. - Из банды, шо в лесу.

Какой он солдат!

- Уведите пока, - распорядился Гымза.

- Я тоже никогда не видел этого человека, - проговорил Волков.

- Что не видел его, поверю, - согласился Гымза. - У этих закваска иная, но черт один, как ни малюй. Я, Волков, шестые сутки на ногах. Давай-ка рассказывай сначала, и всю правду.

- Ничего другого я не могу сказать.

- Рассказывай, рассказывай. Я терпеливый.

Волков рассказывал заново то, что произошло с момента, когда бригада окопалась у реки. Гымза делал пометки в своей тетрадке, очевидно для того, чтобы сравнить его показания.

- Какое же вино лакал этот Ганзен? - спросил он.

- Не знаю.

- Ну ладно, - усмехнулся Гымза. - Припомни тогда, что этот майор говорил?

Волков, как мог, пересказал речь Ганзена.

Затем следователь потребовал описать его внешность, как он ел цыпленка, как держал рюмку. Вошел молодой, с худощавым, бледным, усталым лицом черноволосый полковник и, жестом разрешив капитану продолжать допрос, уселся за соседнюю парту, изучающе глядя на Волкова.

- А бумагу ты до ужина подписал? - равнодушно спросил Гымза.

- Я ничего не подписывал, - ответил Волков. - Ничего!

- Может быть, сфотографировали за ужином? - тихо спросил полковник. - И затем напугали этой фотографией?

Теперь лишь Волков догадался, почему следователь обстоятельно расспрашивал, как сидел и что делал немецкий майор.

- Нет, - сказал он. - Фотографии не было. Ничего не было.

- А почему головой дергаешь? Нервы тебя выдали, - улыбнулся Гымза. - И показания расходятся.

Первый раз говорил, что хотел бутылкой этого майора шарахнуть. Так? Так... А теперь вот, - он заглянул в свою тетрадку. - "Вино было на вкус кисло-терпким"

Твои слова? Твои!.. У меня, Волков, нервы покрепче Из одной бутылки вино с ним пил. Раскололся ты, Волков, как орех, раскололся. Даже неинтересно. Теперь говори все!

Волков молчал. Он вдруг почувствовал, что не может расцепить челюсти.

- Странно, - тихим голосом уронил полковник. - Что же вы молчите?

Волков повернул голову и увидел его лицо какимто расплывчатым, будто в тумане.

- Отправьте задержанного в коридор, - сказал полковник.

Пол коридора был истоптан, валялись окурки, шелуха семечек. Двое часовых неподвижно стояли у выхода. Тускло поблескивали штыки винтовок.

- А ну, встань к стенке, - потребовал один из них.

Волков прислонился к стене. Где-то была трещина или неплотно закрылась дверь, и он услышал разговор.

- Все улики налицо, - говорил следователь.

- И в прошлом деле были улики. А что выяснилось?

- Но заявлял же тот, будто армия у нас отстала.

С этими мыслями - шаг до измены. Война скажет, кто прав. Я не о себе забочусь. Своей шкуры никогда не жалел...

Голоса их стали неразборчивыми, приглушенными.

Через минуту полковник вышел хмурый, сосредоточенный, быстро пробежал мимо Волкова, даже не взглянув на него.

Ill

Командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник Кирпонос сидел за грубо сколоченным дощатым столом в крестьянской избе. На столе была разложена карта. Прихлебывая кипяток, заправленный в глиняной кружке побегами вишни, Кирпонос не очень внимательно слушал доклад начальника контрразведки и смотрел на карту, где синие стрелы уперлись в Житомир. Генерал-полковник думал о том, что южнее немецкого танкового клина оставались три армии. Сотни тысяч бойцов с артиллерией, обозами, штабами могли теперь оказаться в кольце. Но еще большая угроза возникнет, если танки двинутся на Киев и рассекут фронт. А где ждать удара, Кирпонос не знал. Он мог приказать отходившим армиям с юга атаковать противника, но для того, чтобы вся эта масса войск перегруппировалась, нужно несколько дней. Если же армиям прекратить контратаки и отступать быстрее, то усилится нажим в центре.

Фронт был, как сложный организм, где действовало более миллиона людей, десятки танковых бригад, авиационные эскадрильи, ремонтные мастерские, госпитали... И от всех частей в штаб поступали различные сигналы. Командующий почти с физической болью ощущал тяжелые удары и вонзающиеся клинья в этот организм. Стоило ему перебросить какие-нибудь резервы, и Удар наносился по другому ослабленному месту. Тот замысел, который утром был хорош, днем оказывался негодным.

"Рундштедт маневрирует всей танковой группой, - думал он. - У нас танки разбросаны по линии фронта".

И второй день Кирпонос не мог принять окончательного решения. Он чувствовал, что обстановка на участке прорыва становится все опаснее, но знал также, что от его решения будет зависеть судьба Киева, а может быть, и юга страны.

Черноволосый, с бледным лицом кабинетного работника, всегда улыбающийся, а сейчас измученный бессонными ночами, полковник Сорокин медленно, как бы отбирая нужные слова, говорил, что участились диверсии в тылу и это признаки близкого наступления...

То и дело входили, прерывая начальника контрразведки, штабные генералы. Донесения из частей свидетельствовали, что противник усиливает натиск по всему фронту. Командующий давал распоряжения перебросить танки либо артиллерийскую бригаду, но тут же выяснялось, что танки где-то уже ведут бой, а эта артиллерийская бригада не имеет снарядов. Из-за некоторых панических донесений терялась ясность всей ситуации.

Обстановка и на других участках была трудной:

в Белоруссии немцам удалось рассечь фронт, их моторизованные корпуса стремились выйти на оперативный простор И все резервы Ставка поэтому бросала, чтобы задержать противника там, на дальних подступах к Москве Он видел на карте и опасность удара по левому, теперь открытому флангу..

- Кроме того, - говорил полковник, - задержано еще два лейтенанта, попавших в плен и теперь выброшенных сюда на парашютах.

- Еще? - нахмурился Кирпонос, брови его образовали сплошную линию.

- Было трое. Один из них разбился. Не выдернул кольцо.

- Что ж выходит, полковник? - сказал Кирпонос. - Устал?

- Да, трудно...

Сорокин раскрыл папку, которую держал в руках

- Я хочу получить устное согласие на то, чтобы отложить исполнение приговора, который вынесет трибунал.

- Согласен! - быстро ответил Кирпонос, не желая вдаваться в подробности. У разведки и контрразведки свои дела, иногда такие запутанные, что кажутся нелепостью.

- Обстановка неясная, - тихо проговорил Сорокин.

- Мы забросили в тылы противника десятки разведывательных отрядов, сказал командующий - А где эффект?

- Ощутимый эффект будет не сразу. Нужно время.

- Кто даст время?.. Знаю, чувствую: готовят еще прорыв Рассечь фронт им надо А где сосредоточен кулак? Где? И резерва у меня кот наплакал Ставка еще забирает одиннадцать артиллерийских полков и три механизированных корпуса. Генштабу, конечно, виднее. У Смоленска и под Лугой тяжелые бои Поэтому говорю: надо активнее действовать!

По темным окнам избы стучал редкий дождь Отчего-то этот дождь и запах молодых вишневых побегов, брошенных в кипяток, напоминали генерал-полковнику дни, когда он, босоногий, в старом отцовском казакине, гонял в ночное лошадей и у костра из закоптелого котелка, обжигаясь, пил такой же чай.

- Теперь нам отвечать за все, - проговорил он. - И снисхождения не будет . Убеждали, что если воевать придется, так любого сразу побьем Когда в чем-то долго убеждаешь остальных, и сам начинаешь верить.

А теперь растерялись многие Об этом ты думал, полковник?

- Да-а, - протянул Сорокин, искоса удивленно взглянув на командующего Ничего не творится заново, все исходит из предыдущего.

Доверительность, с которой говорил командующий, застала его врасплох, он не был готов к этому, а, наоборот, ждал, скорее, упреков от властного, подчеркнуто официального в разговорах с ним генерал-полковника. И оснований для таких упреков много: тылы фронта кишат диверсантами, сколько их ни ловят - каждую ночь появляются новые группы А у него еще нет опыта, приходится действовать по интуиции Кирпонос же уловил в этом намек относительно собственной нерешительности Он хмуро подумал, что контрразведчик не способен знать всей трудности положения, и о том, что Ставка почему-то расценивает обстановку значительно благоприятнее, чем она есть на самом деле, а главное, фронту не хватает самолетов.

- Ставка требует вести наступление, - проговорил он, - и одновременно забирает механизированные корпуса.

Кирпонос не умел скрывать мыслей и чувств, относясь к тем противоречивым натурам, которые мало заботятся о себе, не подлаживаются под мнение более высокого начальства и в то же время недостаточно твердых, чтобы руководствоваться лишь собственным мнением.

Шумно, как обычно, стремительно натыкаясь на стулья, вбежал член Военного совета фронта Рыков.

- Не помешаю? - спросил он.

- Давно жду, Евгений Павлович, - ответил Кирпонос.

- Разрешите идти? - вежливо спросил полковник.

- Да, вы свободны.

Сорокин взял папку и ушел.

- Не ждали не гадали, - заговорил Рыков, помахивая измятой немецкой картой. - А они вернулись.

Десантники вернулись!

Члену Военного совета фронта Рыкову было всего тридцать четыре года. Невысокая, плотная фигура, туго затянутая ремнями, уже немного огрузнела. А серые глаза и румяное лицо сохраняли еще какое-то мальчишески озорное выражение.

- Ты в детстве голубей не гонял? - спросил Кирпонос.

- Нет, я батрачил... А что?

- Да просто интересуюсь. - Кирпонос включил автомобильную фару, заменявшую настольную лампу. - Откуда десантники?.. Сядь, Рыков.

Но Рыков, точно ему некуда было деть лишнюю энертию, наполнявшую коренастое тело, опять забегал по комнате.

- Из бригады Желудева ребята. Штабную карту добыли. Вот...

- Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался командующий

- И он прав!

- Кто? - удивился Кирпонос.

- Голиков прав!.. Умен. А так на пулю вышел.

Сейчас лейтенант обстоятельно доложит.

Рыков подбежал к двери, толкнул ее.

IV

Андрей вскочил с табуретки, когда Рыков открыл дверь.

- Заходи, лейтенант, - приказал Рыков. - Немца оставь тут. Сам заходи.

Андрей вошел и, увидев командующего фронтом, неловко поднял ладонь к виску. Ему хотелось браво щелкнуть каблуками, но мокрые разорванные сапоги лишь глухо и неприятно чавкнули. Он смутился вида этих сапог, прелой гимнастерки, давно не мытых рук и молчал, не зная, что должен сказать, глядя на командующего, вставшего за столом, широкоплечего, почти упиравшегося в потолок избы, одетого в чистый, ослепительно белый китель с четырьмя генеральскими звездами на малиновых петлицах. Твердый взгляд из-под широких бровей, прямой крупный нос давали впечатление его большой внутренней силы, но губы оказались пухлые, как у женщины.

- Докладывай, лейтенант. Что ты оробел? - торопил Рыков. - Был герой, а здесь оробел! Ну-ка... Докладывай!

Андрей сбивчиво начал говорить, пропуская детали, чтобы рассказ выглядел масштабнее.

- Подождите, лейтенант, - остановил его командующий. - Сколько танков было в лесу? Какая на них эмблема?

Андрей ответил, и Кирпонос, хмурясь, долго молчал, разглядывая карту, обдумывая что-то, затем сказал Рыкову:

- Вот, значит, где они. Хитро!.. А как обманывали, усиливая нажим по фронту? - Командующий взглянул на Андрея и кивнул ему, точно лейтенант подсказал эти мысли, затем опять повернул голову к Рыкову: - Пятая во фланг может ударить.

Рыков наклонился, взмахнув ладонью, словно отсекая что-то.

- Пятая! И мехкорпус Рокоссовского... Хоть жаль кулака, а надо бить дурака, как у нас говорят на Алтае.

- Мехкорпус забирают, - сказал Кирпонос.

- Три-четыре дня всего, - ответил Рыков. - Ус~ пеем.

- Не согласовывая? - спросил Кирпонос.

- Получим "добро", Михаил Петрович. А ошибся, что ушибся - наука будет. Если бы поддержали Голикова, когда он атаковал... Факт!

- Если бы, - усмехнулся Кирпонос. - Лейтенант, составьте рапорт и укажите имена, кто там был... при его гибели.

Брови Кирпоноса сошлись у переносицы.

- И теперь большой риск... Что ж, обсудим на Военном совете.

- Кака Машка, така и замашка, - снова поговоркой, непонятной для Андрея, ответил Рыков. - Не ждут удара.

Крутолобый, с чуть вздернутым носом и энергичной складкой у губ, Рыков, казалось, был одержим мыслью:

действовать где угодно, а в глазах светилась запрятанная мужицкая хитрость, точно и простота его речи, и несдержанность оставались нарочитой, удачно найденной оболочкой, чтобы выглядеть попроще. Андрей вдруг понял, что эта будто бы идущая от натуры решительность также скрывает и расчет сил, и результаты анализа событий, и даже настроения войск.

И такому своему открытию Андрей подивился, как удивлялся недавно во время беседы с ним появившемуся желанию говорить попросту, точно с давним приятелем, отбросив разницу званий и положения.

От усталости слипались веки. Андрею хотелось скорее где-нибудь разуться, лечь на сухое место и уснуть без тревоги, имея охапку сена под головой. И он думал еще, отчего ни Рыков, ни командующий не догадываются о таком его желании.

Кирпонос, глядя на карту, ладонью приглаживал темные волосы.

- Что, лейтенант, - спросил вдруг Рыков, - побьем здесь Гитлера? Молчишь. Не хвались, на рать идучи, а с рати?.. Давай сюда пленного, взглянем, что за гусь.

Козырнув, Андрей вышел за дверь, где под присмотром связных оставил Кюна Заросший щетиной, грязный, всклокоченный, искусав до крови губы, он совсем не походил на того щеголеватого, самоуверенного офицера, каким был вначале. Но когда зашел в комнату и увидел перед собой двух генералов, Кюн привычно, даже молодцевато вытянулся.

- Он знает, кто я? - спросил Кирпонос, выходя изза стола и нагибаясь, чтобы не удариться о притолоку.

- Так, господин генерал-полковник, - ответил Кюн.

- А еще что вы знаете?

- О! - Кюн с дерзкой улыбкой выше поднял голову, - Мне также известно, что господин генерал-полковник был младшим фельдшером... и любит чай с вишней.

- Так, - улыбнулся Кирпонос. - Еще что?

- Вы имеете боевой опыт... командовать дивизией.

А теперь командуете фронтом. У вас есть сорок семь дивизий.

- Верно, - согласился командующий. - А чем Клейст прикрывает левый фланг, не знаете?

- Но это оперативная тайна, - проговорил Кюн, несколько удивленный веселым тоном русского командующего. - Я германский офицер и...

- Ни черта он не знает, - вставил Рыков. - Кто чего пьет да с кем живет - бабьи сплетни. Дерьмо, а не офицер! На кой ляд он?

- Вы можете стрелять, но через неделю, - Кюн оскорбленно вытянул распухшие губы, - через неделю посмотрите, что есть германский офицер. Наши танки будут в Киеве. Еще пять-шесть дней.

- Удар, значит, нацелен сюда, - быстро, точно захлопывая ловушку, сказал Кирпонос.

- Говоришь, через неделю? - ухмыльнулся Рыков. - Это похоже.

Андрей изумился тому, как просто, без усилий "выпотрошили" этого сложного, казалось бы, по натуре человека. Поборов минутное замешательство, Кюн длинными, ломаными фразами, вставляя и немецкие слова, начал говорить, что германская армия вошла в Россию, как стальной нож в мягкий пирог. Эта армия вооружена лучшими танками и самолетами.

Кирпонос, склонившись над картой, уже не слушал его, а Рыков перестал ходить и внимательно глядел на пленного.

- А дальше? - спросил он.

- Когда будете разбиты, весь мир примет наши условия!

- А дальше что? - скучающим тоном повторил Рыков.

Кюн явно не понимал, о чем его спрашивают и зачем нужно знать, что будет дальше, если нынешняя перспектива не оставляла русским никаких надежд.

- А дальше, - Рыков взмахнул ладонью, - народу опять воевать? Это уже было. Старая погудка на новый лад? Танков наделали вы много. Да и танки горят.

- Но пока сгорит один танк, наши заводы выпустят два, господин генерал. Пока вы думали, как накормить людей, мы строили заводы. Наша идея определит будущее...

- Будущее, - произнес вдруг очень спокойным голосом Рыков, - это не фунт изюма. Земля вертелась и до нас. И любая баба знает: убивать проще, чем рожать.

Конечно, танки - штука серьезная, да управляют ими люди.

По хитроватому взгляду, который бросил Рыков на командующего, Андрей понял, что говорит он это, продолжая какой-то спор.

- Отведи его, лейтенант, - добавил Рыков. - На кухню отведи. Картошку пусть чистит, все же дело.

V

Дул порывистый, влажный ветер. И в темноте, будто мокрой простыней, хлестало по соломенным крышам. Забитая машинами, повозками деревня была наполнена тревожной суетой. Проезжали мотоциклисты, слышались окрики часовых, поскрипывали двери, и косые полоски света на миг рассекали вязкую темноту.

Андрей с трудом нашел хатку, где оставил бойцов.

Старуха, которая ехала в кузове, сидела теперь у крыльца, выделяясь на светлом фоне побеленной мазанки черным изваянием.

- Бабушка, - окликнул Андрей, - что спать не идете?

Та не шевельнулась и как бы ничего не видящими глазами смотрела в пустоту.

"Наверное, глухая бабка", - решил Андрей.

Он зашел в сени. Из горницы доносился смех капитана, а на другой половине слышался тяжелый храп, сонное бормотание.

Увидев Андрея, Самсонов, без гимнастерки, с красным, распаренным лицом, привстал из-за широкого стола.

- Шагай сюда, лейтенант. Избавился от пленного?

А мы баньку сообразили. Красота, понимаешь... Ты закуси вначале.

Вторая женщина была здесь. Ее глаза с каким-то сиреневым отливом и пухлые, яркие губы делали лицо очень молодым. Но Андрей, заметив морщинки на белой, красивой шее, подумал, что ей лет тридцать и она старше Самсонова, которому не больше двадцати пяти.

- Твоего сержанта в госпиталь отвезли, - говорил капитан.

- Как он? - спросил Андрей, тоном стараясь показать суровость бывалого воина.

- Жив будет... И ты молодец, лейтенант. Сам пропадай, а других выручай. Это по-нашенскому! Садись вот рядом с Ниной Владимировной.

Она, с улыбкой взглянув на Андрея, подвинулась ближе к Самсонову. И капитан едва заметно мигнул ему. На столе была рассыпана вареная картошка, лежал зеленый лук и ломти хлеба. Неровное пламя керосиновой лампы, видимо заправленной бензином и присыпанной у фитиля солью, освещало земляной пол горницы, широкую печь и деревянную кровать, накрытую рядном.

- Спят все, артиллерией не побудишь. Хозяйка в погреб ночевать ушла, капитан, взяв за горлышко бутыль, разлил по стаканам жидкость. - Перед банькой...

- Там бабушка сидит одна, - сказал Андрей. - Ее надо позвать.

- Звали, - махнул рукой Самсонов, - не идет.

- У нее сын убит, - грустно добавила Нина Владимировна. - Летчик. Ехала к нему в гости, но только похоронить могла.

- А ты хитер, - засмеялся вдруг Самсонов.

- Почему?

- Гляжу, твой радист в баню идет на пару с Ниной Владимировной. У меня дух перехватило. Вот, думаю, черти в лаптях!

- Она такой же боец, как и все, - ответил Андрей. - Не понимаю, что вы думали.

- Ага, сразу в контратаку идешь? Да-а... Глазищи у нее, как омут, весело подмигнул капитан. - Ну, пьем за яростных, за непохожих!

- Я не пью.

- Это брось! Что надо самогон! Убьют, ничего не будет. Трын-травою порастем.

- Нет, в самом деле не пью, - оправдывался Андрей.

Самсонов что-то шепнул на ухо Нине Владимировне. Она засмеялась тихо, как от легкой щекотки, приподняв плечо, и голой до локтя, с ямочками у кисти, рукой потянулась к стакану.

- Теряй невинность, лейтенант, - потребовал Самсонов. - Для мужика первая стопка и есть конец невинности... Сегодня пируем, а завтра на фронт. Направление в дивизию я уже получил.

Он покосился на высокую грудь женщины, белевшую в вырезе цветастой кофты, и разом проглотил самогон.

- А веселая штука, братцы, жизнь. Скоро вот подтянут резервы. Двинем вперед... И вы, Нина, отыщете мужа.

- Не знаю, - тихо сказала она. - Я и не любила его.

Вышла рано замуж, думала, так полагается. Наверное, так бы и жила .. Он слишком благоразумный. Даже мебель, как началась война, отправил на московскую квартиру. Ничего нет ужаснее, если человек всегда благоразумный. Иногда проснусь, и тоска - выть хочется А не знала отчего.

- Да-а, - протянул Самсонов и опять, мигнув Андрею, смело положил руку ей на плечо. - А бывает, что любовь, как ветер, налетает.

Она не отодвинулась, только наклонила голову, и пальцы, сжимавшие стакан, как бы ослабев, скользнули по стеклу.

Андрей почувствовал, как румянец заливает его щеки, торопливо встал, не зная, куда деть руки, начал расправлять гимнастерку.

- Я пойду... Надо умыться хотя бы.

- Баня теплая, - усмехнулся капитан. - Выйдешь - и направо...

Задев плечом за косяк, Андрей вышел из хаты.

"Нашли время, - думал он. - Когда такие события!

Это же пошлость . А, собственно, какое мне дело до чьей-то жены? Вел себя, как мальчишка".

Старуха была все там же. Ее сухие, натруженные, с узлами вен руки лежали, точно плети, на коленях, и от лица веяло жгучим горем.

"Что ей сказать? - опять подумал Андрей. - Нет ведь слов, чтобы утешить. И сколько еще таких матерей будут сидеть по деревням, глядеть в пустоту, ничего не видя и ничего не ожидая, кроме своей смерти...

Надо письмо маме отослать, и сегодня же".

Обогнув хатку, Андрей разглядел покосившийся сруб Около него маячила длинная фигура Лютикова.

- Ну что? - спросил Андрей. - Говорят, Власкж жив будет.

- Еще как! - Лютиков опустил топор, которым собирался расколоть полено. - Не поверил доктор, что мы его столько возили. В силу ихней науки полагалось моритуру играть. А сержант им - фигу... Где наша бригада, не слыхать?

- Нет, - вздохнул Андрей и добавил: - Сумел узнать только, что в окружение попали.

- Воюют, значит, - сказал Лютиков. - Баниться можно. Я топил, чтоб не остыла.

- Как бы еще гимнастерку постирать, - неуверенно сказал Андрей.

- Да просто... Тропинка вот. За кустами ерик, там и радистка стирает. Добегите.

- Ладно, - согласился Андрей. - Добегу.

Тропинка эта вилась меж грядок с луком и помидорами. Ветер угнал тучи. Звезды, будто умытые, пронизывали ночь трепетным светом Андрей услыхал плеск воды за кустами высокой черемухи, свернул и раздвинул ветки Белизна нагого девичьего тела остановила его.

Услыхав шорох веток, радистка быстро повернулась. Она стояла по колено в черной воде, у ног виднелись блестки звезд. И вдруг, разбрызгивая эти блестки, Ольга шагнула на берег, даже не пытаясь закрыться мокрым бельем Часто вздрагивали ее небольшие острые груди Какая-то порывистость была и в застывшей сейчас фигурке И так, будто ей нестерпимо это мгновение, она резко закинула голову назад ..

Андрей почувствовал, как у него заколотилось сердце и гонит кровь, туманя мозг И затем возникла мысль, что надо сделать к ней только два шага Но сам вдруг, испугавшись этой мысли, попятился, ломая кусты, бормоча извинения, хотя и сознавал, что все слова его не имеют никакого смысла, а имеет смысл лишь поразившая его красота девичьего тела и те чувства, которые были в нем.

"Надо же... Надо же..." - говорил он самому себе, шевеля пересохшим языком, ступая в грядки у тропинки. Ему хотелось вернуться к ручью, и поэтому он шагал еще быстрее. Только у самой баньки остановился.

- Нету ее? - спросил Лютиков.

- Обойдусь, - глубоко вздохнув, стараясь унять непонятную дрожь, сказал Андрей - Это не к спеху.

- А банька форс-мажор, - похвастался Лютиков. - Я и веник соорудил.

VI

В тесной, жаркой баньке Андрей исхлестал веником костлявую спину Лютикова, но тот все повторял:

- Еще малость У-у.. О-о. По хребту... Амброзия!..

Когда, уставшие, разомлевшие, они сели прямо на скользкий пол, Андрей спросил:

- Как ты раньше жил?

- Да всяко... Немного беспризорничал. Катался под вагонами Осенью к югу, весной - назад. Пока в детдом не забрали. Там год лишь держался.

- Почему?

- Книги у воспитателей тибрил. Отправили в колонию.. Сбег и в тюрьму попал.

Лютиков рассказывал неохотно, вялым голосом и, черпая пригоршнями воду из деревянной шайки, лил себе на впалый живот, где синий орел держал в когтях женщину, а с бедер к ней тянулись, разинув пасти, две змеи Если он шевелил ногой, то змеи двигались Сверху было выколото: "Нет любви без страданья"

- А в тюрьме только одну книжку нашел Словарь иностранный Половину листов искурили. Выменял за две пайки хлеба... Как святое писание, читал.

Помолчав немного, ой сказал:

- Одеваться будем? Я сапоги припас, какие из чемодана взяли. Новенькие. Эти-то развалились.

От его неожиданной заботливости у Андрея щипнуло в горле. Он вдруг понял, что на войне все оценивается по иному, чем в обычной жизни, счету.

- Зачем же мне? - проговорил он. - Носи сам.

Но Лютиков молча, как бы считая, что разговаривать тут не о чем, вытащил из-под лавки новенькие, с ремешками поверх голенищ, на мягкой каучуковой подошве сапоги.

Андрей так же молча натянул их.

- Впору, - заметил довольный Лютиков. - Старые тут оставим. Хозяйке сгодятся на обутки ребятам. Их у нее четверо. Один другого меньше. Только картошкой и перебиваются. Мужик у нее то ли пропал, то ли в лесу с бандитами.

- С какими бандитами?

- Кто их знает? Вчера, рассказывают, за селом наших обстреляли.

Приподняв деревянную бадью, он плеснул остатки мыльной воды в печь. Головешки зашипели, пахнули едким дымом.

Кашляя и смеясь, как напроказившие мальчишки, они выскочили за дверь. Андрею было весело и легко, будто в тесной баньке осталась вся усталость и те чувства, которые испытал на берегу ерика.

Село гудело, точно потревоженное: чавкали на рысях по мокрой дороге копыта лошадей, взревывали моторы штабных броневичков А небо снова заволокло тучами.

У хатки стоял низенький командир в надвинутой до бровей фуражке, плащ-палатка его свисала до земли.

Широкие плечи капитана Самсонова белели в темном проеме раскрытого окна.

- Безобразие! - говорил низенький. - Отвечать не умеете! Да еще такой вид! Распустились! Где лейтенант здесь?

- Вам я нужен? - спросил Андрей.

Тот повернулся к нему, и края плащ-палатки разлетелись в стороны Под большим козырьком фуражки на узком лице двумя точками блеснули глаза.

- Именно.

И неловким быстрым жестом отдав честь, он представился:

- Старший лейтенант Солодяжников. Командир отдельной роты курсантов Вы назначены моим заместителем Приказ члена Воелного совета Рыкова. Явитесь через полчаса Связной укажет, где находимся.

- Есть, - машинально проговорил Андрей.

Старший лейтенант запахнул свою плащ-палатку, повернулся и ушел подпрыгивающей походкой.

- Что? - возмущенно проговорил Самсонов. - Оказывается, только старший лейтенант?.. Сопля на ножках! Я-то думал, генерал какой-нибудь... Стучит, понимаешь, кулаком в окно. Спрашиваю, чего надо?

А этот недомерок командует: "Ко мне! Бегом!.." Ну и фрукт! Хлебнешь ты с ним лиха...

- Отчего же? - засмеялся Андрей.

- Самые вредные, эти мужики-недомерки. В детстве их все колотят, и каждый сверху глядит, бабы вообще отворачиваются Ну и хочется взять реванш.

Андрею стало еще веселее. Полный запоздалого негодования, Самсонов распалялся все больше:

- Ну, каков!.. Эх, не знал, я б ему скомандовал!

И ты заместителем идешь?

- Что же делать? - сказал Андрей. - Приказ... Вот и расстаемся...

Капитан высунулся по пояс из окна, шепотом сказал:

- Зайди .. Она тут спит на лавке.

- Кто? - спросил Андрей, хотя и понял, о ком говорит Самсонов.

- Здесь радистка, говорю. Позвать?

- Нет, - сказал Андрей. - Все равно...

- Значит, уходишь так? - помолчав, сказал капитан. - И дурак... Ты, наверное, философ, лейтенант.

А я принимаю жизнь такой, какая она есть. Кто из нас прав, черт знает. Может быть, еще увидимся, обсудим этот вопрос. Ну, если не увидимся, будь здоров! - И снова шепотом добавил: - А женщины, брат, всегда остаются женщинами, для того созданы... Философам трудно жить, тем паче на войне. Эх, черт! Дай-ка обниму.

Руки Самсонова были теплыми, хранили еще запах другого, горячего тела.

Лютиков появился уже с автоматом и вещмешком.

- Слышь, малый, далеко нам топать? - крикнул он связному.

- Да рядом, - ответил боец.

- Рядом... А чтоб фаэтон людям после баньки дать, нет соображенья?

Молчаливой тенью у порога хатки выросла фигурка Ольги в чужой, длинной, наброшенной на плечи шинели.

- Эх, черт! - повторил Самсонов. - Куда глядишь, лейтенант?

Что-то опять как возле речушки толкнулось у сердца Андрея, но мягко, жалобно.

- Вот, - сказал он ей. - Уходим. Прощайте, Оля.

И, как говорится, не поминайте лихом.

Она молча, как-то совсем отчужденно, глядя поверх Андрея, вытянула из широкого рукава ладонь. Тоненькие пальцы были вялыми, очень холодными...

VII

Невзоров еще затемно вылетел из Москвы.

Для контрудара под Смоленском Верховный главнокомандующий приказал взять три механизированных корпуса и артполки резерва у Юго-Западного фронта. И Невзоров должен был ускорить отправку эшелонов.

Маленький транспортный самолет их приземлился у деревни западнее Киева. Едва Невзоров спустился на землю, как подбежавшие бойцы начали маскировать самолет ветками, обставлять копнами соломы. Откудато волнами докатывался грохот.

- Бомбят на шляху, - пояснил аэродромный механик, вытирая руки о замасленный комбинезон. - С утра бомбят. Тут "мессеры" летали. Чуть не угодили под них.

Он вытер грязным рукавом потное лицо и покатил к самолету железную бочку, покрашенную для маскировки в зеленый цвет. Через поле от села мчался открытый юркий "газик", вихляя, заваливаясь на рытвинах. "Газик" остановился у крыла самолета.

- Слушай, дорогой! - крикнул летчику, поднимаясь с сиденья, невысокий черноволосый капитан с темным лицом и крупным носом. - Кого привез? Привез кого-нибудь?

- Меня он привез, Арутюнов, - сказал Невзоров.

- Костя?.. Ей-богу Костя! - Арутюнов спрыгнул на землю. - Откуда взялся? Ты уже подполковник.