Время надежд (Книга 1)

- Вот, подполковник, фронт у Можайска. И быстрее, чем думали.

Шапошников расстегнул китель, под которым была заштопанная майка и обтертые серые подтяжки.

- Верховный спросил нынче: удержим ли эту оборонительную полосу?.. Удержим ли?.. Да... Есть закономерность во всем. И предел сил... От длительных нагрузок... Действует ли этот закон в человеческом обществе? ...Когда-то стратегов называли пророками.

Невзоров стал рассказывать о последних донесениях с фронтов: на юге 9-я армия пробивается из окружения к Азовскому морю, на юго-западном участке выходят окруженные еще под Киевом разрозненные группы, из них формируются полки, но судьба Кирпоноса неизвестна.

Шапошников снял трубку зазвонившего телефона:

- Да, это я... Везде трудно. И отходить не разрешаю. Контратакуйте!.. В окружение попадают, если боятся маневрировать. Ищите у противника слабые места. Тот, кто окружает, всегда рискует сам попасть в котел.

Он положил трубку и опять задумчиво глянул на карту.

- Окружность всегда длиннее прямой.

- В геометрии, - подтвердил Невзоров.

- А в классической военной теории: окружить - следовательно, победить! И русский солдат классику перечеркивает. Под Вязьмой сковано больше дивизий противника, чем наших, которые окружены.

Маршал начал тереть грудь у сердца, длинное лицо его посинело, как от внезапного удушья.

- Вам бы отдохнуть, - испуганно сказал Невзоров.

- Нет уж, голубчик, отдохну, когда бить начнем.

Днями штаб переезжает из Москвы... Командующим фронтом назначен генерал армии Жуков. И я хочу вас оставить при нем для связи.

- Есть! - ответил Невзоров, подумав, что, коли решено вывезти штаб, значит, нет уверенности отстоять город.

- Войны имеют кризисные точки, - добавил маршал, поглядев на флажки у восточных границ, отмечавшие сосредоточение японских армий. - Как всякая болезнь. Да...

Невзоров знал, что втайне планируются контрнаступательные операции. Штабные генералы высчитывали, сколько потребуется артиллерии, танков и сколько успеют выпустить мин, снарядов немцы, и примерное количество бойцов, нужных для пополнения, чтобы атаки не захлебнулись.

Никогда еще военачальнику не приходилось решать одновременно таких многообразных задач: и отступления войск на трехтысячекилометровом фронте, и организации контрудара при строгой экономии техники, боеприпасов, когда заводы перебазируются, и назначения новых командиров дивизий, армий с условием, что неправильная оценка их способностей может вызвать гибель сотен, тысяч людей, провал задуманной операции.

Как-то внимательно поглядев на него, маршал спросил:

- Вам уже двадцать шесть?

- Двадцать шесть...

- Отцу йашему было столько же... когда оставил у меня часы.

Невзоров удивленно вскинул голову. Открыв сейф, маршал достал старинные часы - брегет с выпуклой крышкой.

- Своим отрядом тогда он прикрывал отход корпуса Брусилова... знал, что не увидит сына... Мы смертны, а Россия выстоит. Ему хотелось, чтобы сын так же понимал долг. Возьмите...

Немного помолчав, Шапошников сел за стол, придвинул толстую кипу боевых донесений, разведывательных сводок и захваченных у пленных карт.

- Идите, голубчик, - сказал он, - вздремнуть успеете часок. Молодым надо спать больше.

Вагоны стояли рядом у перрона, и Невзоров зашел в один из них. Тут, сидя и лежа, дремали штабные работники, готовые сразу подняться. Он выбрал свободное место. Напротив тихо посапывал генерал из оперативного отдела, держа в руке недоеденный бутерброд и чему-то улыбаясь во сне.

"А Шапошников не позволяет себе и вздремнуть, - подумал он. - Тянет из последних сил. Как старый рабочий мул".

В душе Невзорова было двойственное чувство к дотошливому, невозмутимому старому маршалу: он искренне восхищался его умением по каким-то штрихам разгадывать ход событий и наряду с тем возмущался его безразличием к оценкам собственной роли в грандиозном, беспримерном сражении, точно Шапошникова совсем не интересовало, как воспримут его деятельность, лишь бы дело шло, а славу пусть разделят охочие по наивности к ней. Умеют же иные показать, выпятить свои даже маленькие заслуги. А Шапошников еще ворчит: "Не за что нам давать ордена, чуть Россию не прошляпили".

"Вот характер, - думал он. - И мундир столько лет носит, что воротник залоснился, и сапоги чиненные...

И эти часы... Знал отца и даже намеком никогда не показывал этого".

Вагон слегка качнулся, гул от зениток или ударов бомб глухо прокатился по туннелю. Невзоров открыл крышку часов. Внутри щелкнуло, послышалась тихая мелодия, словно звенели колокольчики.

- Что? - спросил генерал.

- Бомбят, - ответил Невзоров.

- А-а, - протянул тот и, не раскрывая глаз с опухшими, коричневыми веками, начал доедать бутерброд. - Снилось, что рыбалю. Здоровенного линя взял.

И тут же генерал опять уснул, не договорив, не прожевав хлеб. А Невзоров уже думал о Машеньке Галицыной. Есть, оказывается, у этой девочки, росшей под нянькиной юбкой, в характере такое, что и боевой лейтенант спасовал. Он вдруг понял, как сам чувствовал раньше это, да не мог осознать за привычным убеждением о взбалмошности красивых женщин, и как обманчива, несущественна внешность. Была ведь у него жена гораздо красивее Марго, и расстался без огорчения. А к Марго подсознательно влекли скрытые в характере девушки черты: независимость от чужих мнений и решительность, которые он считал главными для человека и сам зачастую не мог проявить, находя какиелибо мешающие обстоятельства. Каким же она видит его? И понимал интуитивно, вопреки собственной уверенности: не таким, как он сам думает о себе. А Эльвира? Что же он потерял и что хотел найти? И разве не был искренен в своих чувствах?

Любовь разнолика. Должно быть, нет человека на земле, который, испытав взаимность, не усомнился хоть раз: "А любовь ли это?" Через какие-то периоды времени люди словно заново для себя открывают то, что казалось раньше ясным. Наверное, загадочная интуиция - это унаследованный... и таящийся в глубинах разума клад опыта многих поколений... Коснется мысль этого клада, и приходит как бы вдруг озаренье...

Ему отчего-то вдруг стало душно под толстыми, бетонными сводами метро.

ХI

Черный лес когда-то сплошными дебрями тянулся от Карпат на восток. За сотни лет его местами повырубили, распахали землю, но уцелевшие массивы сохраняют еще свой девственный, первозданный вид.

Дубы-великаны переплетались ветками, густой подлесок не пропускал лучей солнца, и ржавая вода болотила колдобины.

Младший лейтенант выполнил приказ Солодяжникова.

В глухом урочище откопали землянки. Крошка ежедневно обучал партизан военному делу, а ночами рассылал отдельные группы по селам, чтобы узнать обстановку и запастись продовольствием. Здесь был глубокий тыл немецких армий. Охранялись только железнодорожные станции, мосты.

Вечером Крошка позвал к себе Егорыча и Звягина.

Шумел по лесу осенний дождь. Тесную землянку освещал каганец в глиняной плошке. На лежанке сладко посапывала маленькая дочка Дарьи, укрытая шинелью.

Весь партизанский лагерь был для нее своим домом, и она часто засыпала там, где уляжется.

Корявый стол был застелен немецкой плащ-палаткой. Усевшись за стол, Егорыч пальцем вытянул фитилек каганца, чтобы ярче светил. Звягин пристроился на краю лежанки.

- Вот я о чем хотел говорить, - начал Крошка. - Что делать? Зима будет, а у нас теплой одежды нет.

И вооружения мало. Солодяжников то ли позабыл, то ли...

- Воевать надо, - буркнул Звягин. - Сидим, точно лешие. Хозяйством обрастаем Может, Крошка, у тебя, как у Солодяжникова, геморрой появился уже? Недаром сказано: хочешь целиком узнать человека - дай ему власть.

Крошка невозмутимо слушал, а Егорыч, забрав бороду в кулак, тряхнул головой:

- Ты погодь, погодь... Как это сидим? Шесть коровенок у немца отбили раз... Хлеб, что собрали на вывоз, пожгли - два...

- Коровенки, одежонка! - перебил Звягин, удобнее вытягивая раненую ногу. - Эх, дурак я, что остался!

- Не шуми, - остановил Егорыч. - Катьку побудим. Умаялась за день-то малявка.

- Это боевой отряд? - громким шепотом продолжал Звягин. - Я задание бойцу даю, а он лоб чешет:

"Кабы повременить". - "Отчего", - спрашиваю. "Да жинка у меня на сносях". Я ему говорю: здесь не родильный дом. А он к Егорычу идет. За него и Егорыч просит.

- Так оно... это, - мял бороду Егорыч, - дело житейское. Как не уважить? И оженился Митька весной только. Уговаривали ее остаться дома ни в какую.

Я, толкует, своего Митьку знаю. На него все девки зыркают. Лучше помру, да чтоб он был на глазах. Уж в этом бабу не переспоришь.

- А дисциплина? - повысил голос Звягин. - У одного это, у другого то!

- Так ушел же Митька, - вздохнул Егорыч. - Чего ж? Поди, сейчас тревожится, как она здесь.

- Я не могу отменять приказы. Если приказы отменять, то вообще дисциплины не будет.

Крошка глядел на Звягина с добродушной снисходительностью, точно взрослый на юношу, который усвоил верное правило и не хочет знать, что в жизни у любого правила есть исключения. Но и сам Крошка не мог понять, что именно его снисходительность больше всего теперь раздражает Звягина.

- И сами обабимся! - возмущенно добавил Звягин.

- Ты прав, Коля, - улыбнулся ему Крошка. - Надо воевать. Для того и остались. Теперь мы знаем ближайшие гарнизоны, расположение складов, охрану. И своих людей: кто на что годится. - Он вынул из планшета карту. Удары будем наносить по дальним объектам, километров за тридцать или пятьдесят, чтобы эту базу До весны не нашли. Как думаете, Кузьма Егорыч?

- Всякое дело надо делать по-хозяйски, - согласился Егорыч.

У входа землянки послышались голоса:

- Осади, говорю! Куда лезете?

- Ты что, Игнат? Видишь? Срочное дело.

- А кто они такие?

- Поймали, не видишь? Командир здесь?

- Здесь.

В землянку протиснулся Митька с возбужденным лицом, измокший до нитки. Волосы его прилипли ко лбу, щеки запачканы грязью.

- Четверых привели, - торопливо и как-то захлебываясь словами, доложил он. - В лесу наткнулись.

Один будто немой. Я его раскусил сразу. Чего-нибудь говорю, а у него губы дергаются, тоже сказать хочет.

Прикидывается немым. И другой здоровый, как бугай.

Этот полудурка строит.

- Веди сюда их, - приказал Крошка.

- Счас, - кивнул Митька так, что полетели брызги от его мокрых волос. Затем он кивнул еще раз, уже менее решительно, и, пятясь, выскользнул наружу.

Крошка переглянулся с Егорычем и Звягиным.

Странным было не то, что партизаны встретили каких-то людей, а это возбуждение Митьки, никогда раньше не оставлявшего шутливого тона.

В землянку один за другим спустились четверо: первый с непомерно широким туловищем, бычьей шеей, остриженный по-солдатски наголо, в солдатских ботинках и брюках, но в армяке, лопнувшем на плечах, и в грязной украинской рубахе с вышивкой на груди; другой был в немецкой солдатской форме, поверх которой надета русская командирская шинель, суховатый, с узким лицом, сединой на висках и настороженным взглядом запавших серых глаз; третьим был подполковник медицинской службы в хромовых, испачканных грязью сапогах, подтянутый, с очень бледным лицом, и четвертый - пожилой смуглый лейтенант с петлицами сапера, обросший бородой, в каске и телогрейке.

А следом уже Митька и еще один партизан внесли отобранные у них четыре немецких автомата, гранаты и ручной пулемет.

- Целый арсенал имели, - сказал Митька.

В землянке сразу стало тесно, и все молчали, разглядывая друг друга. Внимание Звягина почему-то больше привлек человек в немецкой форме что-то нерусское было в его лице. Здоровяк с бычьей шеей оглядел Крошку.

- Не будем играть в прятки, - сказал он хриплым, низким голосом. - Я майор Кузькин из десантной бригады. А это мои товарищи: военврач Терехин, инженерлейтенант Рахимов и Карл Гот.

Он повернулся к человеку в немецкой солдатской форме, а тот закивал головой:

- Ano, ano...[Да, да... (чешек.)] Rotfront!

- Немец! - ахнул Митька, вытягивая шею. - Он же немец. А прикидывался немым.

- Угадал, - засмеялся Кузькин. - Это чех. Механик. Вот что, братцы, принимайте нас в отряд.

Лицо Крошки оставалось невозмутимым, и только длительное молчание выдавало его растерянность.

- Как же понять? - нарушил это молчание Звягин. - Вы сказали, что из десантной бригады.

- Тут уж хочешь верь, хочешь не верь, - усмехнулся Кузькин. Документов нет. А история вот какая...

Он рассказал, как попал в плен и как переоделся в солдатскую форму. Его заставили колоть дрова, носить воду, а когда немецкий ефрейтор приказал вычистить сапоги, этого майор не выдержал и свернул ефрейтору челюсть. Майора увезли в какую-то деревню около аэродрома и заперли в сарай. Там уже находились военврач и сапер. Ночью дверь сарая открылась. Солдат кивком приказал им выходить. Он повел их к лесу.

Вокруг никого не было, и Кузькин шепотом договорился кинуться на этого солдата: если успеет из автомата застрелить двоих, то хоть один спасется. Но солдат вдруг отдал Кузькину автомат. Затем вместе уже двинулись к фронту. А здесь, в лесу, наткнулись на партизан.

- Кто же кого забрал в плен? - поинтересовался Егорыч.

Митька виновато шмыгнул носом и отвел глаза в сторону.

- Он у вас дипломат, - засмеялся Кузькин. - Так берешь в отряд, лейтенант? Мы не с пустыми руками.

Засады устраивали, вооружились. И еще... В одном месте - там, должно, бой шел - винтовок тридцать собрали и два пулемета.

- Далеко? - спросил Крошка.

- Километров двадцать, - ответил сапер.

В землянку торопливо вбежала Дарья и, увидев незнакомых людей, остановилась. Но тут же всплеснула руками:

- Мить! Да чего ж ты? Иди скорей.

- Куда? - удивился Митька.

- Стоишь тут, а жена родила!

- А-а? - Митька с шумом втянул воздух, щеки его побелели.

- Да иди ж! Чего стоишь? От беда с вами! Паралик, что ли, тебя разбил?

- А-а? - повторил Митька, точно забыв другие слова и глядя уже на Крошку.

- Беги, - усмехнулся лейтенант.

Митька, будто слепой, ткнувшись грудью о косяк, выскочил из землянки.

- Мальчонку родила, - объявила Дарья. - Здоровенького! А мы-то боялись.

Она засмеялась и ушла.

- Was ist los? [Что случилось? (нем.)] - спросил Карл Гот.

Военврач по-немецки что-то сказал ему.

- О-о! - глаза чеха изумленно расширились.

XII

Ранние сумерки застали Андрея возле придорожного села. Он прошагал километров двадцать, и отвыкшие за три недели от ходьбы ноги будто налились чугунной тяжестью. Над полями стояла тишина. Хлеба давно здесь убрали, настала пора бабьего лета. В селе курились из дворовых печек белесые, кизячные дымки, за околицей две женщины пахали на коровах огород. У завалинки крайней хатки сидел дед в казачьей фуражке с поломанным козырьком, обутый в растоптанные валенки. Он из-под ладони глядел на военного, свернувшего к селу с дороги, очевидно стараясь угадать, не сельчанин ли какой идет на побывку? Левая ноздря у него была вырвана, и оттуда торчал пучок седых волос.

- Здравствуйте, дедушка, - сказал Андрей. - Переночевать можно?

- А ты откель идешь? - подозрительно спросил Дед.

- От Воронежа.

- Это что... на побывку аль как?

- Из госпиталя возвращаюсь.

- Фронтовик, стал быть, - уточнил дед. - Ну и ты здравствуй. Ранило не тяжко?

- Три недели отлежал.

- А-а, - протянул дед. - Курить, може, хочешь?

- Спасибо.

- Табачок у меня свой. Духовитый, - говорил дед, вытаскивая кисет. - Я его на мяте сушу. Ты сидай рядком, погутарим.

- Да мне где-нибудь заночевать, - сказал Андрей.

- Это легкое дело. Направлю, - корявыми, черными от земли и табака пальцами он ловко сворачивал цигарку, и его темные, впалые глаза на дряблом лице блестели острым любопытством. - Переночевать не забота, Токо ныне, бывает, документ спрашивают. Гляжу, сапоги-то нерусского шитья.

- Немецкие.

- Значит, трофей?

- Трофей.

- Вот я и гляжу. Слышь, а как там?

- Где?

- На фронте, вестимо. Ты обскажи мне: кто говорит, будто немца запустили глыбко, чтоб и не выпустить, а кто и наоборот. А?

- Это маршалы знают, - улыбнулся Андрей.

- Да оно это... Говорят, у него танков много. - Дед кивнул головой в ту сторону, где у поворота улицы стояло несколько женщин: - Вишь, бабы клубятся. Похоронку опять доставили. А жинка его на сносях. От какой расклад: одни сюды, другие отседа... Супротив танки ходил?

- Видел и танки, - ответил Андрей.

- Эге... Я в девятнадцатом году англицкую танку ручной бомбой шибанул, - дед как-то сразу оживился, тронул пальцем исковерканную ноздрю. - Метина осталась. Супротив танки первое дело зараз не робеть Он помолчал и, как бы решив, что с этим юным несловоохотливым лейтенантом говорить скучно, добавил:

- Ты к Фроське ночевать уж иди. Вторая хата ее.

Да скажи, я послал. Фроська - баба ответная.

Андрей пошел к этому дому с цветастыми занавесками на окнах. У крыльца трясла решето молодая высокая женщина. Юбка из грубого шинельного сукна обтягивала колени ее длинных босых ног. Она, видимо, только что пришла домой, разулась, и запачканные глиной сапоги лежали на крыльце. Оглянувшись, когда скрипнула калитка, она прижала к груди решето и молча, обеспокоенным взглядом уставилась на Андрея.

Туго повязанный белый платок скрывал ее лоб, а на круглых щеках, словно приклеенная конопля, виднелось несколько мелких родинок. Она была в том возрасте, который делает любую женщину привлекательной, и зрелое тело хранит еще упругую свежесть юности.

- Извините, - неуверенно сказал Андрей. - Вы Фрося? Говорят, у вас можно заночевать.

- Заночевать? - широкие черные брови ее дрогнули, соединились в одну линию. - А кто говорит?

- Вон там дед сидит.

- Это Антип Драный, что ли? Ох, леший!

- Мне только до утра, - сказал Андрей. - Если не помешаю.

- Чего ж теперь, - засмеялась она. - Входите. Кому это мешать? Я безмужняя.

Теперь в ее смехе была певучая мягкость, и взгляд, сразу же утратив обеспокоенность, стал игривым, испытующим.

- Так входите, - говорила она, как бы смеясь и над нерешительностью лейтенанта. - Дом-то у меня большой. Повечеряем разом... Я ж сперва думала весть какая от бати с фронта, и сердце захолонуло.

С непринужденностью, будто они давно знакомые, Фроська повела его в хату.

- Вы уж не обессудьте, - сказала она, торопливо прибирая висевшие на стульях женскую ночную рубашку и лифчик. - Домой-то лишь спать хожу. Теперь и повечеряем. За день оголодали, верно?

- Да нет, - улыбнулся Андрей. - Мне сухой паек выдали.

- На сухомятке разве сыт будешь? Антип-то Драный, поди, целый час мытарил разговорами, как бомбой отбил танк. Он всем хвастает, да каждый раз иначе - Неправда, значит?

- Да было... Мне и батя сказывал. Только Антипу никто не верит уже. Шалопутным его завсегда считали.

Андрей сбросил вещевой мешок, повесил на гвоздь у двери шинель и уселся на широкую лавку, думая о том, почему все же не ответила за эти недели мать, хотя послал ей из госпиталя несколько писем, и почему не сообщила ничего о себе Ольга. Когда вырвались из окружения, его направили в армейский госпиталь, а Ольгу, так и не приходившую в сознание, увезли дальше, он только сумел положить ей в карман записку с адресом матери. В госпитале Андрея навестил однажды Лютиков. Он рассказывал, что из окруженцев формируются новые дивизии, что встретил капитана Самсонова, который прорвался с батальоном и теперь назначен командиром полка.

Фроська скрылась за печью и, шурша какими-то тряпками, говорила оттуда:

- В станице лишь бабы да калеки остались. Бригадиром вот меня сделали. Пахать надо и озимь сеять без тракторов. И теперь еще коров эвакуированных пригнали. Откормить же их надо. А корма неубранные.

Тоже сами косим.

Она вышла уже в другой юбке, цветастой кофте и туфлях на высоких каблуках.

- Ну вот, хоть буду на себя похожа. Целый день в сапогах да рукавицах. Забыла, что и женщина.

Андрей смотрел на ее огрубелые, в мозолях и ссадинах, а выше запястий нежно-белые руки, которыми она ловко застелила скатерть и расставляла миски с огурцами, холодной телятиной.

- А муж на фронте? - спросил он.

- Муж объелся груш, - засмеялась Фроська. - Прогнала его, да и все...

- Не любили?

- Будто есть она, эта любовь? - глянув на него как-то особенно пристально, вздохнула Фроська. - Говорят про нее только. И всякий раз иначе, как дед АНТИП о своем танке... Выпьете настоечки с устатка?

- Выпью, - решительно сказал Андрей. - Отчего же думаете, что нет?

- Любви-то? Знаю по мужу. Ведь ухаживал и чего только не обещал! Каждую ночь все мои родинки обещал целовать. А у меня их тыщи. Будто счастливой родилась. Да счастье в пригоршню не заберешь. Оно и меж пальцев стечет. Интереса же вам тут никакого.

Лучше подвигайтесь к столу.

- Нет, интересно, - сказал Андрей.

- Будто уж? - игриво повела бровью Фроська. - Чего тут... Ну, поженились мы. Он шофером был, в город часто ездил. И посля вызнала, что у него там ребеночек нашелся. Вот и прогнала, чтоб дите без отца не мыкалось. У меня-то не было.

Андрея удивило, как просто и без обиды говорила она.

- Вам налить анисовой или перцовой?

- Безразлично, - улыбнулся он.

В сенях что-то громыхнуло, и, открыв дверь, появился Антип.

- Вы чего? - спросила Фроська.

- Дак оно это... по случаю, - топчась у порога, заговорил он. - Узнать, как оно.

- Ладно, ладно, - улыбнулась Фроська. - Вы едалека не заезжайте. Садитесь-ка. По этому случаю.

Дед торопливо стянул фуражку и боком уселся к столу.

- Мы вот про любовь гутарим.

- А-а... это дело, - вздохнул дед. - Перцовая-то из самогона, что у Макарихи брала?

- Угадали, - смеялась Фроська, наливая ему перцовки. - Вы, дедушка Антип, за версту, поди, чуете?

- Ешь тя клоп, - оживился старик. - Перепробовал всякую. А Макариха в этом деле стратег. Вот когда шибанул англицкий танк...

- Выпьем сперва. Гость-то устал с дороги, - перебила Фроська, глядя на Андрея.

- Меня Андреем Николаевичем зовут, - сказал он.

- А я все попытать хотела, да стеснение брало. Ну и со знакомством.

Дед Антип взял рюмку, и лицо его сразу обрело торжественность.

- Чтоб с войны повертались. Дюже оно... это... Ну, чтоб!

- Уж повертайтесь! - вздохнула Фроська, глядя на Андрея с какой-то затаенной тревогой, изогнув брови.

Андрей выпил, едва не задохнувшись от крепости перцовки. А молодая хозяйка опять с тревогой поглядела на него.

- Ну и присуха ты, Фроська, - засмеялся Антип, ладонью вытирая губы. Война ж, она это... Когда я англицкую танку шибанул, до этого осьмнадцать станичников из нее побили.

- А ране сказывали - двоих.

- Клади в ухо, что ныне говорю, - притопнул валенком дед. - Ползет, значит, вроде огромадной лягушки. И косит пулеметами. А чем взять ее?

Он взял налитую опять Фроськой рюмку и опрокинул в мохнатый рот.

- Как тут не заробеешь? А все молодняк ишо не обгулянный. И отец, Фроська, твой пребывал в его годах, - кивнул на Андрея дед. - Храбер, а тоже оробел.

- Так уж? - возразила Фроська.

- Откель тебе знать? Тебя и в мечтах ишо не производили. А я всех старше был. Жмутся, что сосунки ко мне. Вот и говорю: "Помирать, значит, мне легше, спробую-ка ее бомбой".

В окно тихонько застучали.

- Фрось, а на улицу выйдешь? - спросил девичий голос.

- Обойдетесь! - крикнула Фроська.

- Фрось, ты нам хоть деда Антипа вышли. Хоть про танк расскажет.

- Брысь, озорницы! - махнул рукой Антип. - Вот схожу из плетня лозину достану!

- А Никитична по хатам бегает, у солдаток вас ищет, - засмеялись там.

Дед беспокойно заерзал и оглянулся на дверь.

- Оно это... темнеет вроде. И жена ведь не танк, под нее бомбу не кинешь. Она враз скалку берет. Вот, будь ты неладная!

- Для храбрости еще одну, - наливая ему перцовки, усмехнулась Фроська.

- - Это какой храбрости? - запетушился дед. - У меня ее, храбрости-то, на цельный полк. Я ж не для храбрости выпиваю, а лечусь. Разную хворобу сгоняю.

- А чего ж Никитична скалку приспособила?

- Бабе энтого понятия не дано, - обрезал дед.

- Уж ли? - сощурила глаза Фроська. - Я помню, как вы куролесили по станице, когда чуть помоложе были. А Никитична слезами заливалась. Теперь она я берет свое.

- Нет у бабы главного понятия, - сказал дед. - Ить какая вредность? Ей токо б над мужиком верх забрать.

Оно и говорится: жена не бьет, а под свой нрав упрямством берет. А у мужика своя гордость. По той причине и куролесит. Оно это... клади в ухо, что говорю. Надо как жить? Дома-то уж власть бабья. А на людях не моги ее показывать. На людях власть мужику дай, почет ему оказывай. Тогда и лад будет. Оно и конь, если долго занузданный ходит, потом рвется на волю. А у тебя, Фроська, характер больно самостоятельный... Засиделся-то с вами.

Он торопливо выпил перцовку и, натянув фуражку, приподнял к околышку согнутую ладонь:

- Здравия желаю!

Фроська встала и закрыла на крючок дверь.

- Свет запаливать я не буду. На что он?

- Как хотите, - сказал Андрей.

На улице приглушенные девичьи голоса выводили "страдания":

Ухажеры на войне,

Что теперя делать мне?

Хоть не пой частушки,

Иди заместо пушки...

- Антип-то в молодости, сказывают, красив был, - проговорила Фроська. Много девок и вдов томились.

И теперь старушки, глядя на него, вздыхают. А Никитична тоже первая красавица на Задонье была. Еще когда девкой ходила, из-за нее шашками рубились.

- Смешной дед, - отозвался Андрей.

Фроська села на лавку возле Андрея. Щеки ее запунцовели, отрывисто дыша, она часто облизывала кончиком языка пересыхающие губы.

А в темноте улицы слышались девичьи голоса:

Растоплю я пылко печь,

Чтоб миленочка завлечь.

Девяносто лет ему,

Похрапеть буде кому...

- Тоскуют девки, - глядя на Андрея, будто слабеющим от какой-то жаркой истомы голосом сказала Фроська и потом, глубоко вздохнув, наклонилась, потирая крепкой маленькой ладонью свое подрагивающее колено. - Ой, захмелела я... Ночью тоска бывает смертная.

Днем-то на людях развеется, а ночью от себя никуда не уйдешь. И мало ведь надо бабе.

Она слегка придвинулась к нему с тихим, похожим на стон вздохом.

- Вы что суровый такой?

Андрей смотрел в ее потемневшие глаза, на чуть приоткрытые губы и видел другие глаза, расширенные, глубокие, как омут, и немного удивленные. И, сам не зная для чего, стал тихим голосом рассказывать про Ольгу. У него вдруг нашлись те простые, емкие для чувств слова, которые не мог высказать раньше.

Фроська слушала, наклонив голову и прижав ладони к щекам. А когда подняла голову, лицо ее было мокрым от слез.

- Да нешто есть такая любовь! Господи... Дура я, дура! Она ж не умерла?!

- Для меня всегда будет живой, - сказал Андрей. - И всегда буду искать.

- Ищите... Долго ищите, - беззвучные рыдания трясли губы Фроськи. - Я б за такую любовь всю жизнь до капельки отдала. О-ой! На что тогда и жизнь?

Она закусила губу и вскочила. Касаясь вытянутыми руками, точно слепая, стола, стенок, печки, Фроська ушла.

...В эту ночь Андрей долго не мог уснуть. От выпитой настойки приятно кружилась голова. Он думал об Ольге, и о Фроське, и о том, как завтра его встретят в полку.

За печкой, тоже без сна, ворочалась Фроська, шуршали тараканы, весело трещал сверчок.

Андрея разбудили петухи Фроська тихонько прошлепала босыми ногами в сени.

- Здравья желаю, Ефросинья Пантелеевна, - донесся в раскрытую дверь бодрый голос деда Антипа - Чего это вы рано ходите? - спросила Фроська Завсегда у меня в это время ломота... кха .. от поры, как танк англицкий шибанул. Перцовая-то, чай, У тебя в графинчике осталась?

- А Никитична где?

- Да с коровой. . Чего ты-то сумная? Иль не поладили?

- Вот, забирайте уж целую бутыль, - ответила Фроська.

- Кхэ, - удивился Антип. - И добрая ныне, как не бывало.

Андрей оделся, торопливо натянул сапоги. Когда он вышел, дед Антип уже исчез. Фроська чистила картошку.

- Доброе утро, - поздоровался он.

- Спали бы еще, - улыбнулась ему Фроська. - Я завтрак приготовлю.

Веки у нее напухли, а глаза были строгие, осветленные.

- Пора идти, Фрося, - сказал Андрей, накидывая шинель.

- Да как же? Не завтракая...

- Пора.

Вздохнув, она помолчала.

- Ну, доброго пути... И спасибо вам!

- За что? - удивился он.

- За любовь вашу... Плакала всю ночь. И теперь светло, чисто во мне. Глупые мы бабы. Знать, любовьто и делает жизнь красивой.

Андрей попрощался с ней, вышел на улицу. От соседней хаты сгорбленная, маленькая старушка вела корову. В руке у нее была клюка, рот провалился, и горбатый нос клювом торчал на кривом сморщенном лице.

"Это, видно, и есть Никитична, - улыбнулся про себя Андрей. - Первая красавица в Задонье, из-за которой на шашках рубились".

Он прошагал километра два от села по дороге, когда увидел грузовик. Новенькая трехтонка мчалась с бешеной скоростью, и шофер затормозил так, что ее кинуло в сторону. Над бортом кузова мелькнула рыжая голова Лютикова, из кабины выпрыгнул Самсонов.

- Мы за ним, а он тут. Ну, жив, философ?! Дай-ка обниму тебя. Говорил ведь, что еще повоюем.

Из кузова Андрею радостно улыбался Лютиков.

- Мне командиры нужны, - говорил Самсонов. - Хочешь - на полковую разведку, а хочешь - иди в штаб.

- В штаб не хочу, - сказал Андрей.

- Так и знал, - рассмеялся Самсонов. - Ну, лезь в кузов, еще наговоримся. Мы торопимся, дивизию сегодня перебрасывают. И знаешь куда? Он стиснул руками плечи Андрея и тихо на ухо добавил: - Видимо, под Москву.

XIII

В салоне транспортного "юнкерса" осталось два чоловека. Троих выбросили минут пятнадцать назад.

Мюллер зачем-то ушел в кабину летчиков. И теперь кроме Волкова здесь еще сидела женщина с длинным, но приятным лицом. Ее комбинезон, стянутый лямками парашюта, морщился. Плотно сжатый рот, когда встречались их глаза, кривился быстрой, испуганной улыбкой, точно просила она сочувствия в безысходности ее положения.

"Что заставило ее-то? - думал Волков. - Кто она?

И для чего у нее сумка медсестры?"

- Я боюсь, боюсь, - вдруг прошептала она, тиская руками щеки, сдвигая бледную кожу на лбу складками.

- Куда? - спросил он, воспользовавшись случаем заговорить. Но та, или не поняв его, или выполняя приказ не разговаривать, лишь отрицательно качнула головой, еще сильнее тиская щеки. Из кабины летчиков, прикрытой со стороны салона бархатной гардиной, вышел Мюллер. В руке у него была фляга.

- Время, Ани, - резко сказал он, - Глоток коньяку?

- Нет, - бледнея еще сильнее, произнесла она. - Я боюсь!

- О... Это пустяки. - Мюллер бросил флягу на сиденье. - Марш, марш!

Ноги у нее подгибались, когда шла мимо Волкова У люка Мюллер осмотрел крепления ремней ее парашюта.

- Gut! - кивнул он. - Ничего страшного, Ани.

Это имя ей, очевидно, дали на время полета, как и Волкову имя Петр, хотя по документам он теперь значился Виктором Никифоровым, больным эпилепсией, освобожденным от службы в армии.

Свет погас, и Мюллер открыл люк.

- Вниз, Ани. Быстро!

- Нет! - вскрикнула та испуганным, осекающимся голосом. - Не хочу.

Мюллер крепко держал ее за руки.

- Хорошо, хорошо, Ани - успокаивающе проговорил Мюллер и тут же столкнул ее в люк. Закрыв люк, Мюллер потянул сигнальный шнурок. Опять дали свет.

Странным человеком был зтот двадцатитрехлетний немецкий лейтенант Зигфрид Мюллер. Целую неделю Волков жил на даче под круглосуточной охраной автоматчиков с овчарками, в соседних домиках тоже обитали какие-то люди, но заходил к нему только Мюллер.

Давая инструкции и ежедневно беседуя, он внимательно изучал русского лейтенанта и, как неизбежно случается, если упорно хотят заглянуть в чей-то духовный склад и мысли, сам, того не подозревая, открывался перед Волковым. Уловив такую парадоксальность, Волков с любопытством начал анализировать разговоры.

Это напоминало шарады, где нужно искать неизвестный смысловой подтекст фраз... Людей Мюллер, видимо, оценивал по их служебному долгу. Ему трудно было скрывать брезгливость и к Волкову, и к тем другим, с кем приходилось работать в силу обязанностей. Люди, ценившие жизнь выше чести, способные на предательство, чем бы ни мотивировалось оно, виделись ему грязными скотами, недостойными звания человека. Волков удивился, как явному абсурду, найдя у себя что-то общее с ним в понятиях долга и чести. А Мюллер, несмотря на быстрый практичный ум, явно гордился своим превосходством, которое исходило от его понятия чести. Он как-то даже бросил фразу, что за триста лет ни один мужчина в замке фон Мюллеров не нарушил честного слова. Теперь Мюллер уселся в кресло и проговорил:

- Лучше не иметь дела с женщинами.

- Садовский высказывал обратное мнение, - усмехнулся Волков.

- Садовский? - Мюллер поморщился, будто коснулся чего-то липкого. - Это мелкая дрянь... Итак, Никифоров...

- Да, - ответил Волков.

- Я получил радиограмму. Есть некоторые изменения. Мост будет взорван сегодня.

- То есть как? - удивился Волков.

- Идите к будке обходчика. Там ваша явка. Успеть надо к семи часам.

Мюллер нагнулся, будто заметив соринку, приставшую к сапогу, отколупнул ее и тут же взглянул снизу на лицо Волкова.

- Новую задачу даст Шор. Что вас беспокоит?

Волков не мог скрыть того смятения, которое охватило его: разрушился план всех намеченных действий.

Группа неизвестного ему Шора, с которой должен встретиться он, имела задачу подорвать мост через Оку за Коломной. Если взорвут этот мост, то нарушится снабжение фронта по главной железной дороге из Сибири. Волков уже поставил себе цель не допустить этого, хотя и не знал, как все будет.

- Начнутся облавы, - проговорил он, - если взорвут мост.

- До семи есть три часа, - успокоил Мюллер. - Все делайте точно... Глоток коньяку?

Свет вдруг погас.

- Быстро, быстро! - подскочил Мюллер.

Волков бросился из люка, широко раскинув руки.

Ему всегда нравилось чувствовать бешеную стремительность парения. Черное небо и такая же черная, без единого огонька, земля создавали впечатление беспредельности. Непередаваемое, ни с чем не сравнимое ощущение, какое бывает, наверное, у птицы, захватывало на миг, и в такой миг он представлял себя летящим над миром. Но человеческие ощущения всегда бывают еще скованы той или иной мыслью, которая пробуждает другие заботы. И он думал о трех часах времени, оставшихся в его распоряжении.

Парашют мягко встряхнул его, переворачивая слева направо, что-то больно дернуло руку, а скорость не замедлилась, или он не почувствовал этого за ожегшей мозг догадкой: "Стропа захлестнулась!.." Тьма ночи вдруг стала чугунно-жесткой, на него будто устремились мохнатые глыбы сосен. Пронзительно затрещали ветки. Сильный удар оглушил Волкова... Ему казалось, что он сразу открыл глаза, однако было уже светло.

Пальцами он нащупал мокрую колючую хвою. Обломанные ветки навалились сверху, а шея его упиралась в ствол дерева. Он глубоко вдохнул прохладно-чистый воздух, который бывает лишь в осеннем русском лесу.

Одновременно с тупой болью в затылке явилась тревожная мысль: "Почему светло? Уже октябрь. Рассветает к семи часам. А мост?"

Движимый сознанием неотвратимой беды, он поднялся. Тело ныло, саднили зубы, а язык, точно вспухший, переполнял рот.

"Нет, человек не птица, - горько усмехнулся про себя Волков, расцепляя застежки лямок. - От удара я потерял сознание. И ничего не успею..."

Вполголоса чертыхаясь и охая, Волков стянул изорванный комбинезон, достал из мешка пистолет, рассовал по карманам обоймы, а пачку денег всунул за голенище. В теплом пальто, ношеных яловых сапогах и летней кепке, он уже не отличился бы от многих беженцев, которые ходили по деревням, чтобы выменять продукты, ютились на грязных вокзалах, ожидая поездов. Купол парашюта был разорван торчащими сучьями. Чтобы снять его, надо лезть на дерево.

- А-а, все равно, - пробормотал Волков. - Скорее увидят.

Что-то зашуршало в пестром ковре опавших зеленых иголок и рыжих еловых шишек. Белка проскочила на ствол дерева и уставилась бусинками глаз, выжидая, не кинут ли ей орех.

- Привет, - сказал Волков. Но белка прыгнула выше, и ему показалось, что на ее острой мордочке возникла такая же задорная, ироническая улыбка, какой улыбалась Марго. - Дура, - сказал он. - Дура ты, белка.

Немного постояв, слушая легкий, точно от речных волн, гул - не то рождаемый соснами, не то в собственном его теле и голове, - он медленно двинулся к северу, где была железная дорога. Приокские леса - остатки дремучих когда-то чащоб, укрывавшие русичей от набегов степняков-завоевателей, еще хранили свою первозданную красоту. По одной из тропок Волков добрел к насыпи. Рельсы мокро блестели на черных шпалах.

Немного в стороне виднелась будка обходчика с раскрытой дверью. Он пошел к будке, но его сразу окликнули:

- Курить есть, земляк?

Человек в солдатской шинели, без фуражки стоял под елочкой. У ног лежали две вязанки хвороста.

- Три дня не курил, - ответил Волков условленной фразой. - А в Коломне продают табак?

- Иди за мной.

Шинель у него была надета поверх гражданского костюма. Обтрепанные манжеты серых брюк волочились по земле. Форма головы и выражение немолодого широкого лица с круглыми глазами, пучками волос, торчащими из ноздрей, придавали ему вид сонливого кота.

- Далеко идти? - спросил Волков.

- Не устанешь, - тихим и, как показалось Волкову, злым голосом ответил тот. - Встречал по дороге когонибудь?

- Никого.

- Обутрилось уже. Бабы в лесу хворост собирают.

"Немец так бы не сказал, - подумал Волков. - Значит, он русский".

- Мне нужен Шор.

- Шор? - пробормотал тот, еще более злобно. - Документы-то есть?

- Имеются, - сказал Волков.

- Ну, ладно. Семен Григорьевич я, по фамилии Тюхин... Хворост бери. А ежели встретим кого, ты помалкивай.

С вязанками хвороста за плечами они углубились в лес и вышли на дорогу.

XIV

На задах Коломны домики скрывались под большими вязами и липами. Кое-где висели плакаты, объяснявшие, что болтун - находка для шпиона. Около реки табором стояли беженцы. Чуть дальше, у моста, по которому полз санитарный поезд, торчали жерла зениток.

И то, что мост цел, казалось Волкову чудом.

Дом Тюхина отличался новым забором и жестяной вывеской сапожника. Во дворе бродили куры, лизал замшелую колоду теленок, два пса, хрипя, натягивали цепь. Статная молодая женщина с узкой талией и блеклым лицом появилась на крыльце. Короткую шубейку и белый тонкошерстный платок она, видимо, накинула в спешке. А глаза ее будто хранили давнюю скорбь и непонятное чувство виноватости.

- Это знакомый Федора, - проговорил Семен Григорьевич, кивнув на Волкова и как-то исподлобья оглядывая ее. - Без него бы хворост не дотащил. А Федор где?

- Да ушел. Следом и ушел, - тихо сказала она.

- А ты чего вырядилась?

- На базар.

- Брагу достань из погреба, - хмуро уронил Тюхин.

"Дочь, наверное, - подумал Волков. - А кто Федор?"

- Нету твоего дружка, - сказал Тюхин. - Явится еще, не пропадет.

У крыльца огненно-рыжий петух, что-то громко требуя на своем петушином языке, ходил вокруг маленькой серой утки. И утка приседала, грациозно, игриво, вытягивая длинную шею.

- Ых ты! - с бешеной злобой взмахнул рукой Тюхин.

Утка отскочила, а петух закричал еще громче, созывая кур на это место, где был рассыпан ячмень.

- Настасья! - крикнул Тюхин. - Серую потом отлови! Зарежу для лапши!

В этот момент, приоткрыв калитку, вошел человек, при виде которого у Волкова невольно дрогнули губы.

Он сразу вспомнил пакгауз и бритоголового уголовника, сидевшего, как японский божок. "Рыба... Так его называли. Откуда же он здесь?"

- А-а, - протянул тот сквозь зубы. - Явились. Ты, Семен Григорьевич, по хозяйству займись.

Тюхин, взглянув на него, сразу отвел глаза и медленно пошел к дому.

- Я Шор. Или Федор Шорин, - проговорил тот. - Все благополучно?

- Кажется.

- И мы чудок знакомы. Так вот, для остальных мы старые кореши. По документам я отбыл срок заключения, а теперь ищу работу. Тюхин лишь это знает.

Пока Шор говорил, его лицо было точно каменное и мускулы щек не двигались, а когда из сарая, прижимая к груди кувшин, вышла Настасья, он жестко усмехнулся левой половиной рта. Она быстро пробежала мимо, наклонив голову, и только щеки ее вдруг охватил румянец.

- Не нравится мне здесь, - сказал Волков.

- Почему?

- Этот Тюхин.

- Старый мерин, - опять усмехнулся Шор. - На цепь готов посадить бабу. Ревнует ее. Да Тюхин у меня в кулаке. Здесь все нормально Еще что?

Волков понял, что Шор ждет каких-то расспросов.

- Я предполагал, все будет иначе, - сказал он.

- А-а... Шухер на мосту и прочесывание леса?

- Что-то в этом роде.

- Не всегда можешь то, что хочешь, - снова краем рта усмехнулся Шор и, обняв его за плечи и ведя на крыльцо, громче добавил: - Ну, Витюха, жисть была!

Мы еще возьмем эту жисть.

Настасья без шубки, но еще в платке хлопотала у стола, расставляя тарелки, глиняные кружки для браги. Тюхин, сидя на массивном дубовом стуле, ковырял вилкой истертые, как у лошади, зубы. Вся мебель и даже тарелки отличались какой-то грубой прочностью, будто хозяин строил и покупал на два века. И Тюхин среди этой отвечающей, видно, его душевному складу обстановки как бы успокоился, немного подобрел - Ну, Семен Григорьевич, - произнес Шор, садясь рядом, - решили. Идем с Витюхой на фронт. Еще недельку погуляем - и айда.

- Берут, что ли?

- Добровольцами.

Настасья чуть не уронила сковородку, где шипели облитые сметаной грибы, и Федор, тут же метнувшись, подставил снизу ладонь.

"Реакция у него мгновенная", - отметил Волков.

- Ах ты! - пробормотал Семен Григорьевич - Чего это?

- Тяжелая... Руки болят, - оправдывалась Настасья.

- Своя ноша-то гнет? - буркнул Тюхин, сверля глазами жену.

- Я корове сена дам... А вы ешьте, ешьте, - упавшим голосом произнесла Настасья, и ее лицо с мелкими рябинками на щеках испуганно застыло, точно боялась она, что вырвутся какие-то другие слова.

- Опять ночью бил ее? - спросил Шор, когда Настасья хлопнула дверью.

- Люблю, вот и бью! - стукнув по столу кулаком, ответил Тюхин. - Я ваших дел не знаю, и мои не замай ..

- Скандалы любопытство вызывают, - процедил Шор. - Десять тысяч заплачено, чтобы все нормально было, пока я тут. Витька пробудет недельку - и еще отвалим.

У Тюхина напряглась шея, кулаки дрожали, но голову под взглядом Шора он опустил. Будто мысль его, проделав тяжелую, опасную работу, сломленная этой тяжестью, улеглась в привычное место, и только лоб покрылся испариной.

- Я ваших дел не знаю, - повторил он миролюбиво. - Ночью, говорят, снова пять машин ограбили, которые из Москвы ехали. Люди в исподнем прибежали на станцию.

- Кто же их? - засмеялся Шор.

- "Черная кошка", говорят... Когда деньги за нового постояльца отдашь?

"Ну и тип, - думал Волков. - Каких еще мне придется увидеть?"

- На кой хрен ты, Семен Григорич, деньги копишь? - цепляя вилкой гриб, шутливо спросил Федор. - В могилу-то не заберешь.

- Всякий свое рассуждает, - ответил Тюхин. - А я ишо пожить хочу долго.

- Ладно, - кивнул Шор. - Живи...

После завтрака Шор увел Волкова в небольшую комнатку с окнами на луга и речку.

- Вот как бывает, - сказал он, плотно затворив дверь. - Не ждал, что увидимся?

- Не ждал, - сказал Волков.

- Одной веревочкой нас тюрьма связала. Эта веревочка крепкая.

- Что же мост? - спросил Волков.

- Осечка вышла. Как добрался?

- В лесу рассвета ждал, заблудиться боялся.

- Никогда в этих местах не гулял?

- Нет.

- Здесь безопасно. Тюхин завяз крепко. С женой, верно, ладит плохо. Баба давно кипит, а старый осел не замечает. Для его же пользы я малость любовь кручу. Если пар не выпускать, так разорвет котел. А если что, и Настасья предупредит.

"Вот для чего ведет эту опасную игру", - подумал Волков, а вслух сказал:

- Как она живет с таким?

- Все люди живут и умирают по-разному, - отозвался Шор, глядя в окно. Я делю человечество на три категории: мечтатели, практики и дураки. Мечтатели хотят изменить мир, практики управляют, а дуракам остается верить, что кто-то им устроит лучшую жизнь. Но в каждом заключена эта троица - вопрос лишь, чего больше.

Слушая Шора и приглядываясь к нему, Волков старался исключить эмоции. Он уже знал, как трудно разобраться в другом человеке. Знал, что, глядя на другого, каждый незаметно для самого себя делает отбор каких-то слов и потом рисует его внутренний портрет, а точнее, более приемлемую для себя схему. Говорят, первое впечатление бывает самым верным. Но это лишь кажется, потому что затем фиксируются детали, которые оправдывают возникшую симпатию или антипатию.

"Немец он или русский? - думал Волков. - Под уголовника он, конечно, только маскируется".

Шор казался противоположностью Мюллера, и Волков сказал:

- А лейтенант Мюллер делит человечество просто на умных и глупых.

- Мюллер? - вырвалось у Шора. - Этот аристократический цыпленок?

Как бы спохватившись, он помолчал и добавил:

- Ты не глуп, лейтенант.

Но Волков заметил и мелькнувшую в его глазах усмешку.

- Теперь о деле, - сказал Шор. - Слухи бродят, что в лесах у Оки накапливаются какие-то войска. Просят узнать, откуда эти войска. Завтра поедешь в сторону Москвы, до Раменска. На этой станции уже требуют особые пропуска. Документы у тебя надежные.

Вроде ищешь эвакуированных родных. Поищи земляков и среди бойцов.

- Ясно, - кивнул Волков.

- А сейчас отдыхай. После обеда можно в город сходить. Оглядишься тут.

После обеда Шор, запьянев, улегся спать. Волкова насторожило то, что он будто способствует его замыслу, и тоже хотел остаться дома. Но Шор тоном приказа сказал:

- Тебе Надо узнать обстановку. Иди.

На кривых, с покосившимися домиками улицах городка было много военных: спешили куда-то интенданты, прохаживались курсанты училищ, летчики. Группами шли усталые, в промасленных телогрейках рабочие с завода, где окончилась смена. У магазинов стояли очереди за хлебом.

"Верит Шор, что я крепко запутан, - думал он, - или это проверка?"

Все же он рискнул зайти на почту и отправил короткую телеграмму: "Здоров, адреса пока нет. Еж" - так его называла мать в детстве.

Женщина, принимавшая телеграммы, даже не глянув на него, выписала квитанцию Выйдя снова на улицу, он разорвал эту квитанцию, бросил в железный ящик с песком и направился к дому Тюхина.

Шор еще лежал на своей кушетке.

- Ну как? - равнодушно поинтересовался он.

- Можно было и не ходить, - сказал Волков.

- Давай тогда спать. Завтра пораньше встанем.

Шор повернулся к стене и вскоре захрапел.

В другой комнате что-то неразборчиво бубнил Тюхин, очевидно ругая жену.

Ночью Волков проснулся от легкого шороха. Луна торчала в окне углом свежевьгструганной доски, и мерцающий свет падал на кушетку Федора. Но его там не было. Дверь осталась приоткрытой, и слышался храп Тюхина. Босиком, чтобы не греметь сапогами, Волков пробрался на кухню: если заметят, можно объяснить желанием напиться. И вторая дверь была открыта.

- ...Феденька, что же мне?.. - донесся слабый говор. - Измаялась я... Мочи нет. Семь лет маюсь, хотела и руки наложить. Девчонкой ведь замуж пошла. Голод был... А теперь с постылым как жить?

- Ты погоди еще немного, - отвечал Шор.

- Я и в армию уйду. Стирать буду. Прачки в армии нужны. А смерти не боюсь. И смерть приму.

- Настасья! - вдруг крикнул из глубины дома проснувшийся Тюхин.

- Здесь я, - ответила с крыльца она. - К скотине выходила.

- А чего холода напустила? - проворчал Тюхин. - Иди сюда.

Волков пробежал в комнатку и улегся на свою лежанку.

XV

На станцию Волков шел мимо почты, однако его никто здесь не ждал. Только у вокзала какой-то человек обогнал его, задев локтем. Лицо этого человека в брезентовом плаще и рваной шапке показалось Волкову знакомым. И, как бы для того, чтобы Волков мог лучше разглядеть его, тот остановился, прикуривая.

"Это же Комзев, - узнал его Волков. - Старший лейтенант..."

В памяти его на миг всплыли осыпавшиеся траншеи, ломаная цепь автоматчиков, стук пулемета, разрывы гранат и атака...

А Комзев подмигнул ему одним глазом, точно хотел сказать: "Удивился, брат?"

Не оглядываясь, Волков пересек вокзальную площадь, где стояло много повозок. На перроне толпились мобилизованные, все остриженные наголо, но еще в своей домашней одежде. Это были уже не молодые парни, а степенные пожилые люди. Молча, с закушенными губами, стояли жены. Лишь некоторые всхлипывали, что-то тихо говорили напоследок мужьям.

Волков нырнул под состав открытых платформ, нагруженных станками эвакуированных заводов, обгорелыми танками. Из другого подошедшего состава выпрыгивали бойцы с котелками, торопясь набрать воды.

Комзев догнал Волкова. Они присели у товарного вагона, сброшенного с насыпи.

- Что не удивляешься? - весело играя глазами, спросил Комзев.

- Я теперь ничему не удивляюсь, - ответил Волков. - Значит, вы тогда пробились?

- Четверо... И комбрига дотащили.

Комзев мало изменился: та же широкая заразительная улыбка, румянец во всю щеку. Лишь одет иначе, а вместо щегольских сапог на ногах какие-то грязные ботинки, перетянутые шнуром.

- Меня с фронта отозвали две недели назад и говорят: "Лейтенанта Волкова из десантной бригады помнишь? ." "Помню, - отвечаю. - Убит на моих глазах".

"Тогда, - говорят, - надо встретить мертвеца". "Есть, - отвечаю. Когда двигаться на тот свет?" "Пока немного ближе", - говорят А вчера телеграмму приносят. .

Дома у тебя все живы, здоровы. Папаша из газет сводки аккуратно вырезает. Решил подсчитывать, сколько фрицев ухлопали. На его счетах война через месяц должна кончиться. А мамаша грозилась тебя выпороть, как домой заявишься. Мамаше надо бы полководцем стать. Ну, вообще беспокоятся... Как тебя называть?

- Виктор Никифоров, - сказал Волков.

- Ясненько.

- Что-нибудь известно про лейтенанта Жаркового?

- Жарковой?

- Его выбрасывали тогда с группой на парашютах.

- Дружок твой, - вспомнил Комзев. - Нет... О нем ничего не знаю. Четвертый месяц воюем, а сколько всего было.

Волков оглянулся. Два железнодорожника шли мимо них.

- Ты не беспокойся, - сказал Комзев. - Наблюдают. Если появится любопытный, аккуратненько уберут.

Ну, давай рассказывай.

Он записал имена, которые сообщил Волков,

- Можно брать их сегодня, - добавил Волков. - Надоело мне уже...

Комзев хмыкнул:

- В этом районе передатчик действует. Шифровки лупит ночью. И отыскать его не могут. Шор, конечно, тут не один. Возможно, и не он руководит. Я думаю, с тобой генерал захочет повидаться. Когда бы лучше?

- Лучше завтра, - ответил Волков. - Неизвестно, что будет потом.

- Пожалуй, - согласился Комзев. - А сейчас двигай в Раменск, как тебе приказано. Мы что-нибудь организуем. И все аккуратненько Шору доложи. По непроверенным данным, войска отводят с фронта на пополнение. Чтобы проверить, надо еще съездить разок.

Понятно? Завтра, как вернешься, тут буду ждать. Теперь расходимся...

К Раменску Волков доехал на товарняке. Станцию ночью бомбили. В тупике догорал санитарный поезд.

Мокрый снег кружился над разбитыми дымящимися вагонами, над глубокими воронками, над зенитками, у которых стояли, накрывшись плащ-палатками, бойцы.

Купив газету, Волков узнал, что немцы подошли к Можайску. Их наступление развертывалось по всему фронту тремя гигантскими уступами.

На станции из вагонов поезда, прибывшего из Москвы, высаживали старух и детей. Шумливая суета, крики создавали паническую неразбериху. Подальше разгружался воинский эшелон: с платформ скатывали гаубицы, из теплушек по дощатым лазам выводили коней. Два молодых артиллерийских лейтенанта в новеньком обмундировании уговаривали девушку с миловидным лицом, измазанным паровозной копотью, и масленкой в руках, назначить им свидание.

- Утром здесь проезжали, - говорил один из них, - думали, уже на фронт. И вернули oj Москвы.

- Неразбериха, - сказал другой.

Волков подошел к этой девушке и спросил, когда будет поезд на Коломну.

- Вот, - кивнула она на состав. - Разгрузят - и уйдет порожняком.

Оба лейтенанта с недовольным видом уставились на Волкова.

- А ну шагай отсюда! - проговорил один, у которого из-под сдвинутой набекрень фуражки выглядывал рыжий чуб.

- Человеку же ехать надо, - заступилась девушка, рассматривая Волкова голубыми, какими-то очень ясными на чумазом лице глазами.

- Шпаки гражданские еще ходят, - сказал лейтенант. - Эшелон воинский.

У состава выкрикнули команду.

- Адрес, Надя, адрес, - проговорил другой лейтенант. - Эх, не успел записать...

И оба побежали к пушкам.

- Знакомлюсь каждый час, - вздохнула девушка, - на три минуты. Вы глядите, поезда тут долго не стоят. Ночью бомба прямо на вагон с ранеными упала.

Вчера и днем бомбили...

- А вы тут живете?

- Я из Москвы, училась в консерватории, - ничуть не удивляясь его любопытству, ответила она.

- И Машу Галицыну знаете?

- Галицыну?.. Конечно. Вы дружили?

- Нет, - сказал Волков. - Так просто.

- Мне Галицына всегда не очень нравилась. Гордячка... Ой, - тихо проронила она, глядя уже мимо Волкова. - Ленька опять удрал...

Мальчишка лет двенадцати в больших не по росту сапогах и большом картузе шмыгнул за вагон.

- Помогите догнать его. Третий раз на фронт убегает. Мать же с ума сойдет.

- Рискну, - улыбнулся Волков, представив, как "немецкий агент", выполняющий опасное задание, ловит сбежавшего из дому мальчишку.

Ленька притаился у колеса и осторожно выглядывал, рассудив, должно быть, что для него-то главная опасность исходит от масленщицы. Не проявил он беспокойства и когда Волков схватил его за руку.

- Пусти... Чего ты?

Но, увидев бегущую девушку, сразу захныкал:

- Большой, да? Справился. Ма-амке скажу!

- Как тебе не стыдно, Ленька! - проговорила Надя. - Мать расстраивается, а тебе не стыдно. Опять хотел убежать? Вот нашлепаю тебя... Горе от этих мальчишек!

- Все равно убегу, - насупился Ленька.

- А убьют, что матери делать?

Ленька засопел, презрительно вытянув губы. Должно быть, понятие "убьют" казалось ему столь нелепым, что и разговор вести об этом попусту.

- Беда от этих мальчишек. Одна беда...

В этот момент клацнули буфера и заскрипели вагоны состава.

- Ой, поезд уходит, - сказала она.

Волков догнал тронувшийся состав, вскочил на подножку тамбура, где уже сидело несколько беженцев.

Холодный, мокрый ветер с заснеженных подмосковных лугов бил в лицо. У переезда остановились тягачи с гаубицами и колонна пехоты. На бойцах истрепанные, прожженные шинели. Пушки были исцарапаны осколками, дула закопчены.

"Хватит, - подумал Волков. - Завтра скажу, что хватит. И тоже на фронт..."

Вечером Шор подробно расспрашивал о воинском эшелоне на станции Коломна, о том, сколько пушек сгружали в Раменске, о калибре гаубиц на переезде Досаду вызвало у него то, что Волков не сумел узнать ни одного номера части.

- И так видно, что потрепанные части, - говорил Волков, - с фронта отвели. Артиллерийские дивизионы в Раменске были свежие, но пушки допотопные.

Каким-то остановившимся, тяжелым взглядом Шор посмотрел на него:

- Это все неточные сведения. Мало чего ты узнал В голосе не было угрозы, но холодные зрачки под набухшими веками давили беспощадной жестокостью Так, наверное, сытый удав мог смотреть на пойманного кролика, раздумывая, что с ним делать. И казалось, вся его физическая сила концентрировалась в этом взгляде.

- Попробую узнать, - сказал Волков, делая судорожное глотательное движение. - Попробую еще завтра...

Шор отвернулся.

- Чем смелее действуешь, тем у людей меньше подозрений... Ночевать я сегодня буду в другом месте А ты останешься и завтра утром езжай в Раменск.

На следующий день Волков опять поехал в Раменск Он толкался среди беженцев, слушая разговоры о грабителях, называющих себя "Черной кошкой", узнал, что в подошедшем эшелоне батальоны дивизии, отведенной из-под Можайска на формирование.

- Это двадцать шестая? - наугад спросил Волков у одного бойца.

- д зачем тебе? - подозрительно уставился на него тот.

- да брательник письмом сообщил, что едет, - ответил Волков - Он из двадцать шестой.

- Не, мы восемьдесят первая.

Снова разгружались и артиллеристы, которых он видел здесь вчера. Лейтенант с казацким чубом узнал его, сам окликнул:

- Эй, парень, а где она?

- Кто? - спросил Волков.

- Масленщица эта... Надя.

- Откуда я знаю? - ответил Волков.

А из репродуктора доносилось: "Наши войска, ведя упорные оборонительные бои в районе Харькова, за истекшие сутки..."

Назад он возвращался с эшелоном беженцев.

Не доезжая Коломны, он спрыгнул и пошел к опрокинутому вагону. Там уже сидели Комзев и пожилой рабочий в замасленной спецовке.

- Это Волков, товарищ генерал, - сказал Комзев. - А теперь Виктор Никифоров.

- Здравствуйте, - кивнул тот, не вставая.

- Ну, что в Раменске? - спросил Комзев.

- Восемьдесят первая дивизия из-под Можайска.

И артиллеристы. Они возмущаются, что гоняют тудасюда.

- Правильно, - засмеялся Комзев. - Через три дня сильнее возмущаться будут. Между прочим, там еще один человек крутился. И сюда он приехал раньше тебя.

- Шор? - спросил Волков.

- Шор не такой дурак. Видимо, поручил следить за тобой.

- Хорошо, что вспомнили кличку Рыба, - сказал генерал. - Перед войной еще искали, а он сидел в тюрьме как уголовник. Настоящее имя этого человека Вальтер Штрекер. Офицеры абвера называют его "железный Вальтер"... Летом на Украине был захвачен гауптман Кюн и немного рассказал о своем друге Штрекере, уверенный, что тот находится в безопасности.

Отец Вальтера Штрекера директор крупных заводов.

Сыну легко перебраться на теплое местечко в Берлине. А он предпочитает риск... Говорю это, чтобы знали, с кем имеете дело. Арестовать Шора просто, но тогда мы упустим большие возможности. Я думаю, вас, лейтенант, считают надежным, если отправили к Штрекеру. История с мостом, вероятно, была проверкой. Задумано ловко. Мы бы наверняка усилили охрану, и все тогда им стало бы ясно...

- Мне и в голову не пришло, - усмехнулся Волков.

- Теперь относительно ваших поездок... Немецкий генштаб очень интересуется нашими резервами, - сказал генерал, и усталое лицо его с плохо выбритыми щеками, аккуратной бородкой нахмурилось. - А сколько еще агентов здесь? Это меня интересует. И главное, радиопередатчики... Через несколько дней вы "завербуете" Комзева. Предположим, он дезертир. Как лучше сделать, еще обдумаем.

- Разрешите? - спросил Комзев. - Если мне выйти на Тюхина...

- Инициативу надо бы оставить Шору, - подумав немного, сказал генерал. Он как бы решал в уме сразу несколько задач и в то же время сгребал пальцами мокрый снег, лепил из него фигурки неуклюжих зверюшек.

Договорились, что Волков намекнет Шору о слухах, будто в лесу появились дезертиры. Теперь, казалось, все пойдет по строго намеченной логической нити. Но в этот же вечер случилось то, чего никто бы не мог предугадать и где самая неумолимая логика бессильна.

Волкова арестовали у дома Тюхина. Потом из дома вывели Шора. Их с наручниками отправили в камеру предварительного заключения.

- Взяли субчиков, - говорил усатый милиционер, хлопая окованной жестью дверью. - Эх, бандюги!

Стрелять бы вас на месте!

Стены и низкий потолок камеры были заплеваны, исписаны ругательствами.

- Кто бы мог думать, что он такой идиот! - угрюмо сказал Шор. Проломил Настасье голову и сам явился в милицию.

- Тюхин? - догадался Волков. - А почему забрали нас?

- Оружие успел выбросить? - спросил Шор.

С растерянностью на лице и думая о молчаливой Настасье, Волков только покачал головой.

- Ладно, - усмехнулся Шор. - Осудят Шорина и Никифорова за грабеж лет на десять. А из тюрьмы выходов много.

- Какой грабеж?

- На дорогах. Можешь накручивать уголовные легенды. Когда человек говорит о себе плохое, ему верят больше. Сейчас подробности обговорим...

XVI

Шора увели на допрос. Когда он вернулся, то успел шепнуть:

- Очная ставка...

- Выходи, Никифоров, - торопил усатый милиционер.

Кабинет следователя находился рядом. Тюхин, понурившийся и бледный, сидел на табуретке у зарешечённого окна. Худощавый молодой следователь что-то писал. Возле его руки лежали очки.

- Знаете этого человека? - спросил он, указывая карандашом на Волкова.

- Знаю- ответил Тюхин. - Про него и говорил.

- Минуточку, - следователь надел очки. - Будете отвечать только на мои вопросы. Итак, вы его встретили у железнодорожной будки?

- Федор это просил.

- Допустим. А отчего именно у будки?

- Раньше они так сговорились.

Тюхину разговор, видно, казался бессмысленным, ненужным, и мысли его были заняты другим, поэтому отвечал совершенно механически, одеревенелым голосом.

- Никифоров, где вы познакомились с Федором Шориным?

- В поезде, - сказал Волков.

- Раньше знали его?

- Нет.

- А вы, Тюхин, знали?

Из вопросов следователя и ответов Тюхина как бы постепенно развертывалась картина его жизни и трагедия Настасьи - заурядная, нехитрая в сравнении с теми огромными, происходящими на земле событиями, которые занимали Волкова.

...Когда-то в Москве убили ювелира. Тюхин сам не участвовал в этом, но прятал ценности. Он купил дом, женился на оставшейся без родных Настасье и много лет пребывал в страхе, что его арестуют или вернутся из тюрьмы налетчики. Постоянный страх расплаты делал его жестоким и мнительным. Он выходил из дому редко и Настасью держал в постоянном страхе. Он любил с тем мучительным, отупелым чувством, которое из боязни потерять любимую оборачивалось ненавистью. И, сознавая инстинктивно, что этим порождает у нее отвращение, все больше любил и больше ненавидел. Шорин появился как-то утром и сказал, что налетчики простят долг, если он возьмет квартирантов...

- А вы говорили, что с Шориным познакомились недавно? - обратился следователь к Волкову.

- Что Настасья-то? - вырвалось у Тюхина.

- Пока жива, - ответил следователь. И Тюхин вдруг беззвучно разрыдался.

- Для нее же все. Копил, берег! А сказала, что уйдет... что не люб.

- Нельзя любить ни того, кого боишься, ни того, кто тебя боится. Это говорил еще Марк Тулий Цицерон, - заметил следователь и повернулся к милиционеру - Уведите обвиняемого.

Милиционер тронул Семена Григорьевича за плечо:

- Ты бы раньше каялся. Все каются посля, ан дело уже сделано...

- Итак, Никифоров, - проводив Тюхина взглядом из-под очков, заговорил следователь. - Ясная картина?

Можно обмануть других, но нельзя обмануть себя Нечистая совесть будет всегда и неотступно ходить, как мрачный призрак.

"Так вот для чего понадобился и разговор с Тюхиным", - отметил Волков.

- Это уже из Достоевского, - усмехнулся он. - Кстати, Цицерон говорил: "Чем честнее человек, тем менее подозревает других в бесчестности..."

Следователь даже не мог скрыть оторопелости Должно быть, в институте профессора толковали ему, что преступления связаны с умственной отсталостью людей, а когда возрастает умственный потенциал, является стремление к полезному труду.

- Вы читали Цицерона?

- Афоризмы легко запоминаются, и поэтому кажется, что в них уйма мудрости, - сказал Волков.

- Н-да, - задумчиво протянул следователь - Где вы достали пистолет?

- Купил, - ответил Волков.

- Предположим. И участвовали в действиях так называемой "Черной кошки"?

- Об этом и не слыхал.

- Все ложь, Никифоров, ложь!

- Конечно, - подтвердил Волков.

- То есть вы лжете и еще сознаетесь? - тонкая, будто просвечивающаяся от частых недоеданий кожа его лица задергалась мышечными спазмами, а глаза стали круглыми и по-детски удивленными. Это был уже не многоопытный, с проницательным взглядом человек каким он держался раньше, а мальчишка, обманутый в лучших намерениях. Видно, ему очень хотелось сейчас поколотить подследственного. А Волков размышлял: не сказать ли, кто Шор, - уж очень интересно посмотреть, какое тогда будет лицо у этого юриста.

- Нелегкая это работа, - насмешливо проговорил он - задавать вопросы. И сколько бы вопросов мы ни задавали, опять возникнут другие, на которые еще труднее отвечать.

- Вы просто циник, Никифоров, - сразу как-то успокоился тот, довольный, очевидно, найденным ключом раскрытия характера и строя в уме новую логическую цепь допроса. - Будем иначе говорить...

Однако говорить ему не удалось. Зашел седой подполковник милиции, а с ним еще двое. Это были генерал и другой, незнакомый Волкову пожилой человек в одинаковых штатских пальто, надетых поверх военной формы. У подполковника милиции и у этого человека вид был такой, словно им дали хороший нагоняй.

- Из Московского управления, - объяснил коротко подполковник следователю. - А вас к телефону...

Когда следователь и подполковник милиции вышли, генерал расстегнул пальто.

- Наломали дров... Клопы едят?

- Да, - улыбнулся его шутке Волков.

- Что Шор?

- Спокоен как будто. Надеется устроить побег.

- Хм... Это мысль неплохая, - генерал потер ладонью щеку и засмеялся. Мы тоже об этом думали.

Бежать вам надо, когда Шор совсем успокоится.

- Обоим? - растерянно спросил Волков.

- Именно, - подтвердил генерал. - Вероятно, и фронт переходить с Шором будете.

- Но я... - проговорил Волков и запнулся.

- Что молчите?

- Я совсем забыл. Ковальский просил это .. Легенда о золотом руне...

- Легенда?..

Генерал, удивленно приподняв брови, слушал его рассказ.

- Да, - хмыкнул генерал. - Ковальский неисправимый лирик. Что же он там? Легендами еще увлекается? Придется выговор дать. А ты запиши, где брали это руно. Чем черт не шутит.

Генерал помолчал, хрустнув пальцами рук, и задумчиво прибавил:

- Все же странно... Почему вокруг Коломны набросали много агентов? Что вы думаете, лейтенант?

- Леса кругом. Удобно, - сказал Волков.

Никто еще не мог знать, что именно здесь, у Коломны, по разработанному плану немецкого генштаба должно было сомкнуться кольцо танковых армий вокруг Москвы. И на карте фельдмаршала фон Бока синие стрелы уперлись в этот городок на берегу Оки.

XVII

Шор и Волков бежали ночью. Когда их повели в тюрьму, Шор ударом кулака оглушил милиционера.

По темным улицам Коломны они вышли к железной дороге и прыгнули на товарный состав. Поезд, груженный углем, без остановок шел к Москве. Уже за Раменском они спрыгнули, перебежали в лес.

- Теперь пусть ищут, - усмехнулся Шор, пряча за голенище наган милиционера. - Следователь думал, что я раскололся. Для убедительности адресок настоящих грабителей ему выдал. Он меня чаем поил и жаловался, какой ты негодяй.

- Без документов никуда не уйдем, - хмуро сказал Волков.

- Документы будут, - Шор присел на лесную кочку. - Садись, отдохнем.

Далеко, в предрассветной мути неба, лопались красные блестки. Стук зениток наплывал эхом, а лучи прожекторов над Москвой раскачивались, будто их трепал порывистый ветер. Лес был мокрый, холодный.

- Неподалеку, в Малаховке, - говорил Шор, - живет человек...

- С меня хватит, - качнул головой Волков. - Откуда я знаю, что там нет ловушки?

- Это проверенный человек.

- И Тюхин был проверенный, а влипли... Почэму следователь кончил допросы?

- Потому, что я искренне каялся, выдал своих дружков-грабителей. Логика юриста.

- Только ли? - усомнился Волков.

- Что-нибудь заметил? - насторожился Шор.

- Если бы заметил, то не спрашивал...

- А я начинаю тебе верить, - сказал Шор.

- Поздновато.

- Нет, - засмеялся Шор. - Такова игра. Хочешь побывать в Москве?

- И еще у черта в зубах, - кривя рот, буркнул Волков.

- Спокойно, - процедил Шор. Он втянул шею и стал похожим на японского божка, оставленного кемто на лесной кочке Рот его темнел широким провалом. - Жаль, московские рестораны закрыты, а то бы съели в "Арагви" шашлычок. Не люблю пресной жизни... Гад же Тюхин, угрохал Настасью... Да. Каждому приходится выбирать из двух возможностей: быть лучше или жить лучше? Здесь и вся философия. - Шор коротко усмехнулся. - Большинство людей точно мокрицы у горячей кастрюли, суетятся, а забраться в нее не могут. Идет внутренняя борьба между "хочу" и "могу".

Только у сильного человека "хочу" означает и "моту".

Остальные признают его силу, так как это их собственный, недостижимый идеал. Понял?

- Нет, - сказал Волков.

- Кого называют великими? Чингисхан или Наполеон, допустим... Этих парней ничто не останавливало.

Устраивали мясорубку для целых народов, и аппетит их не портился. За что уважать людей, если они глупы?

"Что с ним? - подумал Волков. - Или в нем шевельнулась жалость к Настасье? Как его разгадать?"

Шор подтянул голенища сапог. Лишь теперь Волков заметил, что рука его все время была там, куда сунул наган.

- Идем, - сказал он.

Зеленую еще траву покрывали опавшие листья, напоминая крупную ржавую чешую. Всегда шумные, полные дачников, эти места будто вымерли. Попадались консервные банки, желтели обрывки газет.

У Москвы стреляли зенитки. Темное небо расцвечивали оранжевые вспышки.

- Железную дорогу бомбят, - сказал Волков.

Вдалеке наклонно пронесся к земле огромный факел.

- Сбили!

- Черт! - выругался Шор.

На опушке рощи стояли танки. Заметили это неожиданно и оба упали. Но когда пригляделись, то стало ясно: это лишь фанерные макеты, грубо окрашенные, замаскированные увядшими ветками. Корявые бревна изображали стволы орудий. А на земле валялись обрезки досок, стружка. Никто не охранял макеты, расставленные так, чтобы из окон проходивших поездов были видны их контуры среди деревьев. Шор насчитал девяносто фанерных танков.

- Дали работку плотникам, - без улыбки сказал он. - Чуть ли не танковый корпус.

Возле дачной станции Малаховка они увидели тот поезд, на котором ехали. Насыпь темнела воронками, хаотично грудились обломки платформ, блестел рассыпанный уголь. Женщины в спецовках очищали путь.

Шор и Волков подошли ближе.

- Чего гуляете? Помогли бы! - крикнула одна.

- Поможем, - отозвался Шор.

Он плечом налег на платформу и сдвинул ее.

- Вот бугай, - удивилась женщина.

- И кровь горячая, - подмигнул ей Шор.

- Ходят без дела, - отгребая лопатой уголь, сказала другая, в брезентовых штанах и синем платке, повязанном так, что скрывал ее щеки, лоб. - Твою бы силушку на фронт.

- А уже!.. - меняя игривость голоса на лихую беззаботность, выпалил Шор. - Последний нонешний денечек... Завтра любимым оставим наказ: "Жди меня, и я вернусь или похоронная".

Как-то вдруг это изменило ее настороженное отношение к ним.

- Так шли бы домой, - сказала она. - Чего надрываться? Управимся и без вас.

Затем, выпрямившись и откинув платок, тихо добавила:

- Если Антипова Юрия там встретите... на фронте.

Муж это. Давно писем нет. Если встретите...

- Антипов? Ладно! - толкая платформу, отозвался Шор.

И Волков шепотом сказал этой женщине:

- Позвоните в Москву быстрее. Очень важно... Никому не говорите здесь.

Он дважды повторил номер телефона, который при первой встрече дал ему Комзев, и громко добавил:

- Фронт большой. Мало надежды кого-нибудь увидеть.

- А верно, - отряхивая телогрейку, повернулся Шор. - Домой надо идти.

- Да идите, идите, - скрывая волнение, отозвалась женщина в платке.

- И так помогли! - заговорили другие. - Вон как углем испачкались!

- Отмоемся, - балагурил Шор. - Главное, чтоб совесть иметь чистой. А трудовая грязь почетная.

Когда отошли немного, Шор вдруг спросил:

- Что ты говорил ей?

- А-а... Сказал, что вряд ли увидим ее мужа. Зачем обманывать напрасно?

Из-за поворота дачной улицы вышел патруль: трое бойцов и командир. У пожилого младшего лейтенанта ремни висели, как ослабленные подпруги, а выражение лица было точно у старой, заскучавшей от надоедливой работы лошади.

Посмотрев на них, младший лейтенант остановился, видно раздумывая, спросить ли документы. Но Шор сам направился к нему.

- Ребята, закурить есть? Без курева с утра пухнем.

Долбанули нас фрицы.

- А-а, - участливо кивнул младший лейтенант.

Испачканные угольной пылью рабочие не вызывали подозрений.

Низкорослый боец вытащил кисет и отсыпал в ладонь Шора щепоть махорки.

- Эшелон там сильно разбили? - спросил он, поправляя ремень автомата.

- Да нет... Задние платформы только. А видали, как самолет факелом пошел над лесом?

- "Юнкере" это, - объяснил боец. - И летчика уже поймали. Шесть крестов на груди. Асом такой называется.

- Вот гад! - удивился Шор. - Спасибо за махру, браток А важный кисетик у тебя. Зазноба вышивала?

- Кури на здоровье! - сказал боец, довольный тем, что обратили внимание на кисет.

XVIII

В низкой мансарде, под крышей, пахло лекарствами и застарелой плесенью. Если даже никто не ходил по комнате, все равно тихонько, будто жалуясь, поскрипывали стены. О том, что в маленькой, старой дачке живет аптекарь Чардынцев, извещала медяшка, прибитая на калитке. Еще утром Шор куда-то послал хозяина Теперь он сидел возле открытого занавешенного окна Волков слушал последние известия. Репродуктор хрипел, и диктор точно заикался: "...После упорных боев наши войска оставили города Юхнов, Мосальск Атаки противника в районе города Малоярославец отбиты с большими для него потерями в живой силе и технике Зэ истекшие сутки уничтожено более восьмидесяти немецких танков, сбито двадцать четыре самолета..."

Шор приподнялся, чуть отодвинул занавеску И Волков тоже глянул в окно. У дачки между соснами вилась тропинка. Четверо мальчишек окружили поставленное кверху дном ведро. Из ведра торчала палка, очевидно изображавшая пушку, а на ржавой жести мелом были нарисованы кресты. Мальчишки что-то укладывали под это ведро, затем потянули от него бечевку.

Спрятавшись за деревом, они подожгли бечеву. Огонек медленно пополз к ведру.

- Чертенята, - усмехнулся Шор. - Придумали же игру!

На тропинке появились две женщины: одна толстая, в не сходившейся у живота кацавейке и сапогах, другая повыше, худая, в брезентовом плаще. Обе несли бидоны, полные молока, видно, из соседней деревни.

Увидев их, мальчишки забеспокоились.

- Тетеньки, ложитесь! - крикнул один, высовываясь из-за дерева.

- Ну-ка, я вас! - отозвалась толстуха. - Сейчас прут разыщу.

- Ишь безотцовщина! - добавила худая.

- Взорвется! - отчаянным голосом уже крикнул мальчишка.

Что-то грохнуло, подкинув дырявое ведро. И толстуха, уронив бидон, застыла с открытым ртом, а худая испуганно присела. Все произошло за долю секунды. Ведро упало и катилось на женщин. Должно быть, ведро испугало толстуху больше, чем взрыв. Нервы ее сдали. Она плюхнулась в лужу молока.

- У-убили!

Мальчишки по-своему расценили громкость ее вопля и бросились к забору. Трое перескочили, а четвертый, самый маленький, повис на руках, дрыгая ногами.

Шор давился от смеха, и всегда холодные глаза его как-то потеплели.

- Эти глупые бабы, - сказал он.

Подбежали запыхавшиеся бойцы с младшим лейтенантом.

- Окаянные! - крикнула уже яростным голосом толстуха - Молоко-то...

- Ироды! - фальцетом вторила ей худая.

Младший лейтенант сапогом ткнул пустое ведро, а боец, угощавший махоркой Шора, снял карабкавшегося на забор мальчишку.

- Других-то, других убивцев ловите! - требовали женщины.

Шор занавесил окно и подошел к столу, где лежали малосольные огурцы, хлеб, а в бутылке оставался неразбавленный аптечный спирт.

- Теперь мальчишек отведут к родителям и высекут, - снова бесцветным голосом, в котором нельзя было уловить эмоций, заговорил он. - Всякие идеи оцениваются результатом, а не хорошими намерениями.

Люди думают, как подсказывают эмоции. И в этом смысле червяк отличается лишь тем, что не думает.

Он с хрустом переломил отурец.

"На нем будто многослойная скорлупа", - думал Волков, глядя, как Шор ложкой выковырнул сердцевину огурца, налил до краев туда спирта и все это стал медленно жевать, не поморщившись.

Волков тоже разломил огурец.

- Может быть, человеческое как раз и заключается в том, чтобы уметь подавлять дурные эмоции, - сказал Волков.

- Скрывать? - усмехнулся Шор. - Можно и болезнь от других скрывать, но этим ее не вылечишь.

Волков почувствовал, что уже ввязывагтся в спор с ним, хотя запретил себе это делать, и, чтобы не отвечать, откусил огурец.

- Спирта налей, как я, - посоветовал Шор, выковыривая ложкой сердцевину другой половинки.

Громко заскрипела внизу дверь.

- Какое беспокойство, товарищи? - послышался низкий, услужливый басок хозяина дачки. - Заходите ради бога...

- Один живете? - спросил голос младшего лейтенанта из патруля.

- Один как перст. Жену схоронил десять лет назад А сейчас в Москву ездил, там еще остались родственники. Что это у вас?

- Сода, - ответил младший лейтенант. - Язва желудка замучила.

- Ай-яй-яй!.. Как фармацевт, рекомендую березовый сок пить. Целительная сила в русской березке. Химия одно лечит, другое калечит. А в природе, как в материнском молоке для младенца, все лекарства есть.

Стаканчик вот берите.

Шор спокойно жевал огурец. За то время, что знал его Волков, он еще ни разу не проявил беспокойства или волнения. Наоборот, близкая опасность всегда на него действовала как-то живительно. И сейчас в глазах появился блеск.

"То ли привык чувствовать опасность, - думал ВолКОВ) - и это уЖе СТало как наркотик. Бывает ли такая наркомания?"

Младший лейтенант внизу поблагодарил хозяина и ушел. Опять громко заскрипела дверь, щелкнул замок.

Тяжело шагая, Чардынцев поднялся в мансарду.

- Язва у него, видите ли! - отдуваясь, проговорил он.

Это был сутулый человек двухметрового роста. Холеное, старчески расплывшееся лицо носило отпечаток бурно прошумевшей юности. Склеротические вены набухли под глазами, красными жилками тянулись на щеках. Он поставил чемодан, снял затасканное пальто, достал флакон с валерьянкой, прямо из него глотнул.

- У-ух! Привез... Он велел доложить, что имели сообщение, будто много танков здесь.

- Деза, - проговорил Шор.

- Как?

- Липовое сообщение. Дезинформация. Взяли нашего радиста и его шифром передают. А танки здесь фанерные. Сегодня мы уходим, Владимир Павлович.

Теперь быстро кончится.

- Скорее бы, - Чардынцев не то облегченно, не то горестно, из-за того, что они уйдут, вздохнул. - Много лет я жду.

Шор открыл чемодан и стал выкладывать гимнастерки, шапки, ремни.

- Одного хочу, - Чардынцев уселся и прикрыл тяжелые морщинистые веки. Одного! Видеть Россию без этих узурпаторов. Мою Россию... А теперь что? Даже прощальный обед устроить не могу. И вспоминаю наши кавалергардские пиры. Какие были пиры! Реки шампанского, цыгане, юные мадонны полусвета в костюмах амуров. Светских дам, разумеется, не приглашали. Ма foi!.. Ca a ete charmant [Ей-богу! Это было очень мило (франц.).]. Пардон, я говорю, что это незабываемо. И был такой ритуал Избранная королевой, то есть самая очаровательная, нагой плескалась в шампанском. Ее вылавливали сетью, как русалку, обсыпали изюмом на персидском ковре. Тамада указывал изюминку, а другой выкрикивал, кому достанется. И тот съедал эту изюминку. Гвоздь ритуала заключался в том, кому достанется изюминка с самого пикантного места, и ему разрешалось похитить королеву.

Чардынцев оживился как-то, внутренне смеясь, дергал плечами.

- А мы устраивали так, чтобы эта изюминка доставалась князю Ломидзе. Все хорошо знали, что женщины красавцу Ломидзе ни к чему. Он был импотент...

- Идиотство...

- Пардон? - удивленно сказал Чардынцев и посмотрел на Волкова, будто сожалея, что тот не способен понять его.

Волков хмыкнул. Этот остаревший кавалергард жил воспоминаниями далекой молодости, готовый на все, чтобы вернуть прошлое, не понимая в своей упрямой ослепленности, что жизнь зачеркивает прошлое навсегда, как и молодость.

- Когда лошадь сбрасывает всадника, - проговорил Шор, доставая из чемодана солдатские ботинки, - то виноват лишь он сам.

Чардынцев беззвучно подвигал губами, а лицо его злобно искривилось.

- Теперь нас легко винить. Но тогда и немецкая армия бежала...

- Документы где? - спросил Шор.

- Ах да... Пардон.

Чардынцев достал из кармана тугой сверток. В нем были воинские книжки, справки, медаль "За отвагу", нашивки за ранения, продовольственные аттестаты.

- Изучи, - сказал Шор Волкову. - И надо переодеваться.

Спустя десять минут Волков стал сержантом Иваном Локтевым, а Шор красноармейцем Иваном Гусевым, награжденным медалью. Справки подтверждали, что оба выписаны из госпиталя и направлены в часть с довольствием на три дня.

Чардынцев суетился, помогая им одеться, затем, пообещав на дорогу бутылку спирта ушел вниз.

- У тебя, Иван, - сказал Шор, - опасное заблуждение. Хочешь, чтобы дурак понял, как он глуп... Сейчас едем к Москве. Тут патрули меняются как раз.

Младшего лейтенанта с язвой не встретим.

На платформе дачной станции было мало людей.

Электричку ожидали несколько рабочих, стоял раненый летчик, неловко держа костыли, прохаживался капитан в сопровождении двух бойцов. И еще Волков увидел Комзева, одетого в измызганную шинель, с вещевым мешком за плечами. Он дремал оидя, вытянув ноги. Капитан сразу направился к ним.

- Откуда?.. Документы!

- Из госпиталя, - объяснил Волков.

Мельком посмотрев их документы, капитан сказал:

- Та-ак... В запасной полк направлены. А где болтаетесь?

Капитан был низенький, сытый, весь точно облизанный - ни морщинки на лице, ни складочки на шинели, затянутой портупеей.

- Тут одна зазноба живет, - начал оправдываться Шор. - Повидаться хотелось.

Отругав за такое своеволие, граничащее с дезертирством, и пригрозив арестом, капитан сказал, что на их счастье здесь лейтенант, который тоже едет в запасной полк. Комзев будто сейчас проснулся, зевнул и вытер ладонью щеку.

- Возьмите этих разгильдяев, - приказал ему капитан. - И документы заберите себе.

- Ладно, - согласился Комзев. - Дальше фронта не убегут.

- На фронте обстановка тяжелая, - возмущался капитан, - а они зазнобу ищут. Этак на любой станции можно искать.

Он ушел, и Комзев рассмеялся:

- Во, черт горластый, поспать не дал.

- Тыловик, - угрюмо сказал Шор. - Поди, каждую ночь у бабы ластится.

- Где воевали, хлопцы? - спросил Комзев.

- На Западном фронте, - ответил Шор - 5-я армия.

- Рядом были. Я тоже из госпиталя, - взглянув на их справки, пояснил Комзев. - Иван Локтев да Иван Гусев. Ясненько! Два Ивана. Забирайте свои бумаги...

Чайку бы теперь организовать.

- И покрепче найдем, - тихо сказал Шор.

- Да ну? - оживился Комзев. - Сразу видно, что фронтовики. Где раздобыли?

- Ко всему требуется умение, - неопределенно сказал Шор.

- Черти полосатые! В полку мне роту, наверное, дадут. Беру вас к себе, - заключил Комзев.

Довольный Шор незаметно подмигнул Волкову.

Складывалось все очень естественно. Не мог только Волков понять, как очутился здесь на станции Комзев.

И каким образом предугадал, что Шор направится сюда?

Лишь потом Волков узнал это. Женщина в синем платке оказалась догадливой и сделала то самое простое, чего не приходило ему в голову. Она издали наблюдала, куда пошли два странных рабочих, а потом уже стала звонить в Москву. Дачу Чардынцева взяли под наблюдение. Вокруг Малаховки усилили патрули.

Куда бы ни двинулись они, все равно бы их задержали и отвели на станцию к военному коменданту, где ждал Комзев.

XIX

Скинув пудовые от грязи сапоги, боец 4-й роты Маша Гэлицына устроилась на ворохе соломы. Под шинелями рядом спали Леночка и Наташа.

Второй день после месячных учений, заполненных изнурительными маршами, которые считались необходимыми для закалки бойцов, роты, заняв траншеи, отдыхали. Днем над траншеей кружились немецкие самолеты-разведчики. По липкой, засасывающей ноги дороге шли беженцы, везли раненых.

В землянке был полумрак. Трепетал огонек коптилки, а вместе с ним как бы дрожали бревна наката.

Ротный санинструктор Полина, тридцатилетняя девушка с мешковатой фигурой, крупным носом и плоскими, будто отесанными скулами, без гимнастерки, в исподней солдатской рубахе сидела у дощатого стола, пришивая заплату к телогрейке. Тихонько вошла санитарка Симочка Светлова.

- Опять женихалась? - вскинула голову Полина. - Узды на тебя нет. Где это шастала?

- Здесь, в траншее, - ответила Симочка.

- У Ваньки-архитектора?

- Нет.

- Опять с другим? - Как все ткачихи, Полина была немного глуховата и сразу переходила на крик.

- С другим, - вздохнула Симочка, облизывая губы маленьким, розовым, точно у котенка, языком и снимая шапку.

- Что же ты? - всплеснула руками Полина - Да, вот.. Жалко мне их.

- Знаешь, чего из такой жалости получается?..

Больно ты ответная, девонька. Они это за версту чуют.

- Ничего такого и не было, - вздохнула опять Симочка. - Захаркин говорит: "Посиди рядом". А крупа идет холодная. Накрылись мы плащ-палаткой...

- И Захаркин туда же, черт одноглазый! - возмутилась Полина. - Ух, дьявол... Надо, чтоб еще было?..

Тьфу! Все девчонки нормальные, а у тебя вроде кипит.

Глаза у Симочки темные, с поволокой, рот маленький, а вздернутый носик словно срезан к приподнятой губе. Зачесанные наискосок льняные волосы скрывали ее по-детски круглый висок. Она чуть картавила, словно подделываясь под говор детей. И что-то лукавое было в ее глазах. Но лукавить или даже капельку хитрить Симочка не умела. Ей просто было непонятно, что есть такое, о чем лучше умолчать. В свои двадцать четыре года она три раза побывала замужем, и ни один из трех не сумел понять ее удивительной, наивной откровенности В роте знали, что и сейчас она любит всех троих, пишет им аккуратно письма, волнуется, когда нет ответа. И еще вздыхает о матросе Феде, с которым ехала однажды на пароходе и который за шесть дней только поцеловал ей руку... Наташа считала ее дурочкой, а у Марго к ней иногда возникало такое чувство, какое испытываешь к обиженному ребенку. Полина же сразу как бы заменила ей мать.

- Наказание с тобой, - говорила Полина. - Ужин в котелке. Поешь хоть... Ванька сахар тебе занес.

- Иван Данилыч хороший, - отозвалась Симочка.

- Все они хороши только издаля, - буркнула Полина. - Ванька, наверное, десять раз женатый.

Московский зодчий Краснушкин - сорокадвухлетний язвительный человек, по близорукости не взятый в армию и назначенный здесь вторым номером к противотанковому ружью, где первым номером был старый художник, сам называл себя Ванькой-архитектором. Что-то особенное он разглядел в Симочке через толстые стекла своих очков. При ней он переставал язвить, вдруг робея, и, узнав, что она любит сладкое, отдавал ей пайковый сахар, то рассказывая, как у него болят зубы, то жалуясь на диабет.

Симочка уселась напротив Полины.

- Захаркин, поди, лапал? - строго взглянула на нее Полина - Кровушка взыгралась...

- Нет, - отвернувшись, проговорила Симочка. - Рассказывал... В Барнауле его девушка ждет. Не писал он, что лицо поуродовано, и домой из госпиталя не заехал... А я говорю: если любовь, то все равно. И безглазый и безногий еще дороже.

Когда Симочка отворачивалась и свет коптилки не падал на ее лицо, начинали мягко, зеленовато светиться ее зрачки. Они всегда так светились у нее в темноте, вызывая удивление ополченцев.

- Тебе нужен степенный человек, а не вертихвост, - сказала Полина, откусывая нитку и любуясь заплаткой на ватнике. - Я вот не спешу. Близко их, кобелей, не подпускаю. Это у них прием такой: разжалобить. Они знают, с какой стороны бабье сердце мягчает А потом хоп... и охнуть не успеешь. Три раза замуж ты ходила, а все будто ребенок.

Как всякая старая дева, Полина видела в мужчинах только неизбежное зло, с которым должны мириться, чтобы не быть одинокими.

- Я понимаю, - вздохнула Симочка. - Только мне любопытно... Каждый, словно книга. Если не откроешь, то и не узнаешь, что там написано.

Стенки землянки дрогнули. Рокот пушек, казалось, исходил из глубины земли Полина вскинула голову, и на лице ее заметались тени.

- Что-то ныне шумят... Ложись-ка спать. А я чулки поштопаю. Чулки в сапогах как на огне горят.

- Когда я с Васей жила, - проговорила Симочка, - он из Москвы чулки привез. Тоненькие, как паутинка.

- Вася?. Это фотограф, что ли?

- Вася же артист.

- А-а, - кивнула Полина, - у тебя его актерка отбила...

- Полюбил он ее... Я с Васей познакомилась m фабрике. У нас вечер был, артисты приехали. Он меня сразу на танец позвал. А затем домой проводил Я тогда комнату от фабрики получила. И он говорит: "Хочешь быть несчастной, выходи за меня..." Мы хорошо жили. Потом вижу, он мучается. Как-то из-за пустяка разругалась.

- Дура ты, Симка. Ох, дура! - возмутилась Полина. - Я б его...

- Нет, - Симочка прижала ладони к щекам, - нет.

Он догадался лотом, что разругалась нарочно. Зашел ко мне, и такие у него глаза были виноватые... я неделю плакала. А потом узнала, что им негде жить. Комнату отдала.

- Юродивая ты! - заключила Полина. - И комнату отдала? Надо же...

Симочка не ответила. Она смотрела на огонь коптилки с тихой, грустной улыбкой. Марго натянула шинель на голову. Она думала о таинстве женщины.

Здесь, в траншее, стоило появиться любой из них, даже некрасивой Полине, как усталые бойцы сразу как-то оживлялись, находили задорный тон, старались услужить хоть в мелочи. И в глазах не было похоти, а какое-то удивление, словно вдруг обнаруживали то, чего не замечали раньше при мирной, благополучной жизни. Может быть, просто искали добрую теплоту, которая инстинктивно противостояла грубости и без которой жизнь делалась холоднее? Часто она замечала на себе взгляды лейтенанта Еськина, изучающие, тоскливые. Но говорил с ней лейтенант всегда сухо, подчеркнуто вежливо и как-то неприязненно. Думала она еще о Сережке Волкове, мысленно говорила ему то, о чем, будь он рядом, никогда бы не сказала и под угрозой смерти.

Снаружи кто-то дернул плащ-палатку, закрывавшую вход.

- Ну, кто там? - испуганно крикнула Полина, заслоняя ватником некрасиво обвисшие под рубахой груДи. - Чего надо?

- Тревога, - сказал приглушенный голос взводного командира Захаркина. По-быстрому собирайсь, ягодки-маслинки.

- Дьявол одноглазый, - ворчала Полина - Лезет еще. Вставайте, девочки!

- Что? - подняла голову Наташа.

- Тревога, - сказала Марго.

- Ой... А я сон видела, будто мы на концерт идем.

Марго, натянув сапоги, вышла из землянки.

Ветер хлестал мокрым снегом. Непогода спаяла землю и небо темно-серой пеленой. В траншее мелькали бесформенные под плащ-палаткой фигуры, слышались недовольные голоса:

- Чего тревожат? Нудьга вон какая идет.

- Говорят, фронт прорван. Из батальона сообщили.

- Да ну? Отоспались, значит...

Вдоль бруствера, хлюпая по глине, шли три человека. На фоне рядов колючей проволоки они казались темными движущимися силуэтами.

- Эй, славяне. Командир где?

- А кто такие?

- Соседи.

К ним, прихрамывая, бежал Еськин в распахнутой телогрейке.

- Что за соседи? Откуда? Извините, товарищ майор. Я командир роты.

- А я командир соседнего батальона. Надо поговорить, лейтенант.

И они отошли в сторону. Двое присели у траншеи на корточки.

- Закурить есть, парень?

- Не курю, - сказала Марго.

- Батюшки! - глаза его на узком лице весело блеснули. - Думал, что солдат... Как же тебя зовут?

- Зовуткой.

- Да тут, ей-богу, цветник, - сказал он, увидев Натэшу, Леночку и Полину, тоже вышедших из землянки. - Глядите, полковник...

Второй боец, в каске, с винтовкой, тихо спросил:

- Из Москвы, девушки?

- Военная тайна, - ответила Леиочка.

- Елки-моталки, - засмеялся первый. - Таинственные незнакомки в окопах и позади Россия. Защитим ее грудью. А?

- Перестаньте, Сазонов, - хмуро бросил второй.

- Он еще не бит, - сказала Наташа.

- Еще как бит! Да я из рода нетонущих, негорящих... Хочешь, на счастье поцелую?

Лишь теперь Марго заметила под его каской бинт.

- Ну-ка, целовальник, мотай отсюда! - сказала Полина. - Знаем вас.

- И с ними дядька Черномор, - веселился боец. - Ай-яй-яй!.. - Он губами изобразил звуки струн гитары, тонко, по-женски, чуть слышно пропел:

Милый мой, на тебя я в обиде:

Ты меня целовал при луне.

А потом.. Кха, гм!

- Дурак, - равнодушно отозвалась Леночка.

Кто-то поодаль засмеялся.

- Веселые соседи у нас.

Низкорослый майор в это время уже громко объяснял Еськину:

- Займем траншеи впереди, левее. И отходить не будем. Такой приказ. Он еще что-то сказал, понизив голос, указывая рукой на высотки, куда двигалась неясной массой колонна пехоты и сливалась там с землей.

- Я надеюсь, лейтенант, - проговорил майор, затем оглянулся и сказал ждавшим его бойцам: - Двинулись.

Они ушли, а Еськин, подозвав сержанта Захаркина, велел установить на фланге противотанковое ружье.

- Танки по лощинке могут зайти, - добавил он.

XX

Все уже поняли, что тревога настоящая и холодное утро с клочьями тумана, цепляющегося за раскисшую пахоту, могло стать последним в чьей-то жизни. Над бруствером стелились махорочные дымки, точно сеем неожиданно захотелось курить И даже те, кто никогда не курил, свернули цигарки.

Шорохи, смутно доносившиеся с высоток, звяканьелопат, короткое приглушенное ржанье артиллерийских лошадей звучали для Марго как тихая, но грозная увертюра к неведомой еще симфонии.

Краснушкин и Родинов несли противотанковое ружье.

- Доброе утро, красавицы, - сказал Родинов - Щеки-то, щечки горят! Легкие сны видели?

- Знать бы, что такое наши сны, - улыбнулся Симочке Краснушкин. - И почему в тяжелую годину у всех бывают они легкими, прекрасными?

- Я и заснуть не успела, Иван Данилович, - проговорила Симочка.

Краснушкин и Родинов были очень разные. Сутулый, длиннолицый архитектор, с мягким взглядом через толстые стекла очков и всегда язвительно вытянутыми губами жесткого рта, как бы оставался и здесь штатским человеком. Коренастый Родинов свою потрепанную, на языке военных интендантов "бывшую в употреблении", солдатскую форму носил с шиком юного художника, а под сдвинутой, точно берет, каской на левом виске серебрился пушок мягких волос. Он и сейчас пристально вглядывался в лица стоящих рядом бойцов, словно искал новые черточки для выражения характеров на своих будущих картинах.

- Эй, деды! - крикнул издали взводный командир Захаркин. - Чего копаетесь? Все по местам!

Родинов и Краснушкин торопливо начали устанавливать свое ружье.

- Знаете, мы тоже полночи спорили, - говорил Родинов, - о любви.

- Нашли дело, - хмыкнула Полина.

Старый художник покачал головой:

- Тысячи книг ведь написаны о любви, а у каждого это по-новому.

- Загадка, - вздохнула Симочка.

- Загадки нет, - проговорила Лена, щелкнув затвором винтовки. Чувствует каждый по-разному, а слово одно.

- Умница, - сказал Родинов. - Язык беден. Язык...

Бездну же слов придумали. А про свое, душевное, мы лишь те знаем, что и тысячу лет назад были. Чему ж удивляться! Если бегут наперегонки, тут не до тонкости ощущений... А Иван Данилович считает чувства необъяснимыми...

- Вы, Павел Алексеевич, и тут реалист, как в живописи, - заметил Краснушкин, обтирая длинные патроны с черными бронебойными головками. - Но зачемто сохранял народ предание, как юноша переплыл реку, полную крокодилов, чтобы увидеть любимую. По всем данным, его могли сожрать. И не сожрали. Реалист подумал бы: какой смысл плыть, если мало надежды?

Так-то. Все прекрасное и великое держится на безрассудстве.

- Так то у юношей, - с доброй иронией возразил Родинов. - А вы понимаете, что и самый красивый дом рухнет, если нет крепкого фундамента...

В серой пелене, за высотками, гулко разорвался снаряд.

Бойцы в траншее замерли. Над бруствером торчали стволы винтовок и зеленые, похожие на мокрые валуны каски. Подбежал Захаркин с автоматом в руке - Медицина чего тут? - удивился он. - Эх, ягодкимаслинки... По местам!

У высоток еще разорвался снаряд, и затем взрывы слились в тяжелый гул. А правее, где находилось Бородино, из-за тучи звеньями выплывали "юнкерсы".

- Это уже бой? - спросила Наташа.

Приподнявшись на носки, Марго хотела разглядеть врагов, но увидела только присыпанную снегом кочковатую пустынную землю. От высоток расползались клубы желтого и черного дыма. Правее, над лесом, в закопченном будто небе каруселью вились "юнкерсы".

- Началось... Жарко будет, - проговорил Захаркин, словно толкая фразы через редкие зубы и щуря слезившийся от холода единственный глаз. Высотки обкладывает. На психа взять решил.

Он повернулся к бронебойщикам:

- Вы, деды, про себя как хошь умничайте, а если танки сюда зайдут, чтоб штаны сухими были.

Ко всем интеллигентам Захаркин относился скептически, не понимая, как люди, рассуждающие об искусстве или философии, становятся беспомощными в простом деле, когда надо залатать прореху на шинели или подбить оторвавшийся каблук. Лишь к учителям, находившимся в его взводе, он как бы испытывал некоторую опаску, видимо храня это чувство еще со школьной скамьи.

Теперь и другие ополченцы высовывали головы над бруствером. Бой оказался совсем не таким, как ждали.

- Чего ж это? - удивлялся и Захаркин. - Лупят в одно место На кой хрен?

Марго уловила далекий рокот, вползающий, как новая звуковая тема, в грохот разрывов.

- Ага... Ползут! - с какой-то даже радостью воскликнул Захаркин. Ползут, ягодки-маслинки! Штук десять.

Танки ползли от леса, издали похожие на маленьких черепашек. Они казались совсем нестрашными. Лишь беспрерывный, тупой хруст заполнял моэг и неприятным гулом отдавался в коленях. Марго даже не сразу поняла, что гул этот передается в колени от земли.

- Девчонки, - тихо проговорила она. - Вам страшно?

Лена молча кивнула. Глаза у нее стали злыми, колючими. Наташа дула на пальцы, как бы отогревая их.

- Гранаты, бутылки приготовить, - друг другу по цепи в траншее передавали ополченцы. - Ротный приказал... Гранаты, бутылки...

- Удивительно, - сказал Родинов, неотрывно глядевший на танки. - Как раньше я не догадался? Видите багровый ореол?

- Где? - беспокойно спросил Захаркин.

- На снегу, где танки... Все черное при движении на белом фоне, значит, ореол имеет. И Крамской у своей "Незнакомки" под ресницами не тени дал, а этот ореол. Вот где секрет.

- Тьфу, черт! - выругался Захаркин. - Это ж танки, деды. Танки!

- А там бегут, - сказал Краснушкин, указывая на холм.

По склону, где минуту назад рвали землю снаряды и еще клубился дым, бежало человек пять или шесть.

- Ну, ягодки-маслинки! - сержант кулаком ударил по брустверу.

Бойцы скрылись в лощине, затем появились опять.

Они катили маленькую, тонкоствольную пушку.

- Дело, - сказал Захаркин. - Выкатывают напрямую...

А танки приближались. Лязг стальных гусениц, рев моторов быстро нарастал. И на поле, чуть позади танков, появились фигурки людей. Эти фигурки быстро умножались, образуя длинную цепь.

XXI

Танки заворачивали к высоткам, а цепь солдат двигалась прямо. Ударили танковые орудия. Замелькали красные, оранжевые, белые трассы. А холм будто царапнула когтистая лапа и начала яростно трясти, высекая искры.

- Вон что... - бормотал Захаркин. - Им бугры надо захватить. Прорываться здесь будут.

Некоторые снаряды то ли рикошетя, то ли при качании стволов орудий, минуя цель, долетали к траншее. Дым наползал удушливым облаком. На головы, спины ополченцев падали комья земли, еще хранившие жар взрыва. Марго и Наташа привалились к Леночке. Жесткий рукав ее шинели царапал щеку Марго. Тонко и сухо взвизгивали осколки.

- Ой, девчонки, - при каждом близком ударе говорила Наташа, - ой... совсем рядом.

В траншее застучал пулемет. Бухнуло противотанковое ружье. Марго, движимая любопытством, подняла голову. Теперь поле было совсем другим. Столбы проволочных заграждений кое-где накренились, и там перебегали люди в касках, серо-зеленых шинелях.

У бруствера разными тонами, причмокивая, визжал свинец. А по гребню холма ползли танки. Что-то пылало там в сизо-буром дыму.

Два танка, обойдя высотку, мчались по низине. От гусениц летел мокрый снег.

- Ниже бери! - кричал Захаркин. - Под жабры его... Ниже!

Опять выстрелило противотанковое ружье. По броне танка словно чиркнули невидимой спичкой. В траншее беспорядочно щелкали винтовки, длинными очередями стучал пулемет. Кто-то вскрикнул, застонал. И Марго казалось, что тонко, жалобно стонет все изрытое, дымящееся клубками поле. Теперь о"а видела лишь узкую полоску земли. И на этой полоске разыгрывалась своя драма. Молодой немец вскочил, замахнулся гранатой.

Но тут же рухнул на колючую проволоку. Его пальцы скребли землю, в конвульсиях извивалось тело. Другой солдат, повинуясь чувству товарищества, бросился к нему... И она даже не целилась, прямо на мушке карабина выросла эта фигура. Приклад больно ударил в плечо, заломило грудь, словно ее придавила чья-то жесткая ладонь. А солдат, выронив автомат, ухватился руками за живот.

Чуть левее, хрустя, обрывая проволоку, надвигался танк. Сверкнув зеленым донышком, на землю упала бутылка. И гусеница раздавила ее.

- Э-эх! - крикнул Захаркин. - Промах!

Он выскочил на бруствер, присел и метнул вторую бутылку. Она раскололась о башню. Желтые языки огня потекли вниз на смотровую щель. Запоздало рыкнул танковый пулемет. А Захаркин откинулся навзничь, дрыгнув ногами, свалился в траншею, головой на колени присевшей Наташи.

- У-убили...

- Кого? - выдохнул Захаркин, сползая ниже. Повязка его сбилась, открыв лиловую с разорванным синим веком глазницу. Мгновение он был в каком-то оцепенении, здоровый глаз его точно остекленел. Но тут же, увидев испуганное лицо Наташи, цепляясь руками за стенки траншеи, встал.

- Горит, а? Горит, подлюка!

Танк горел, повернувшись левым бортом. Второй танк с разорванной гусеницей застыл метрах в двадцати от него. Куда-то сразу исчезли бежавшие автоматчики, только неподвижными зелеными кочками лежали убитые да качалась изорванная проволока.

- Напугались, ягодки-маслинки? Первый раз в первый класс? - натягивая свою повязку, хохотнул Захаркин и вдруг, по-гусиному вытянув шею, навалился на бруствер.

- Назад, черт! - крикнул он. - Говорю, назад!..

И Марго теперь увидела Симочку. Она ползла к танку с разорванной гусеницей. А за кочкой, у танка шевелился неведомо как попавший туда ополченец. Из какой-то воронки ударил немецкий пулемет. Фонтанчики грязной земли взлетели около санитарки.

- Огонь!. Огнем прикрывай! - кричал Захаркин.

Траншея наполнилась грохотом выстрелов.

Симочка доползла и, ухватив раненого за воротник

шинели, медленно поволокла его. Было видно теперь и ее лицо с прикушенной губой. Возле них то и дело брызгала фонтанчиками земля.

- Прижимайся!.. Нетопырь, - бешено выкрикнул Захаркин.

Когда раненого и Симочку втащили в траншею, она жалобно застонала:

- О-о!.. Не надо... Больно.

- Что? - суетился Захаркин. - Ранена, что ли?

Куда?

- Не знаю... Так больно.

Краснушкин поднял ее голову и, заглядывая в лицо, торопливо сказал:

- Ну как же так? Ах, Симочка... Вот Полина Дмитриевна идет.

- Отойди, - сказала ему Полина. - Нечего тут...

Второй-то, второй как? Живой он?

- Живой, - прохрипел ополченец. - Ноги у меня...

По ногам стегнул.

Но и руки и лицо у него тоже сочились кровью. Этот немолодой, с впалыми щеками, круглыми надбровьями и словно пришитыми к черепу ушами боец всегда был незаметным в роте, даже фамилии его почти никто не знал.

- А тебя куда черти вытащили? - обернулся к нему Захаркин. - Тебе тут бульвар?

- Да я, - растерянно и как-то виновато проговорил боец. - Я гляжу, командир выскочил. Ну и я .. Я по ходовой части гранатой, а он меня по ногам. А деваху зря... Говорил ей, не тащи... Куда ее?

Полина, расстегнув шинель и отрывая пуговицы, обнажила ее маленькие, острые, как у девочки-подростка, с нежной белизной кожи груди. Пуля вошла сбоку.

И у розового соска левой груди пузырилась темная кровь.

- Отвернитесь, дьяволы! Куда глаза пялите! - ругала Полина стоявших бойцов и Захаркина. - Что вам тут?.. Ну, мужичье!

- Я умру, да? - тихо произнесла Симочка.

- Вот дура... Ну дура! - ловко бинтуя ей грудь, закричала Полина. - Сто лет жить еще...

Бойцы в траншее уже без всякой команды перетаскивали убитых, складывали тела в ряд на сухом месте, по какой-то извечно непонятной виноватости живых перед мертвыми стараясь хоть что-нибудь еще сделать для них, словно мертвым не все равно где лежать.

И вдруг близко разорвалась мина, за ней другая.

Треск, визг осколков подавили все голоса...

XXII

Унтер-офицер Густав Зиг осторожно выглянул из ямы. Все поле было испятнано трупами, где-то стонали раненые, доносился булькающий предсмертный хрип, а у русской траншеи дымились подбитые танки. Четвертая атака батальона тоже оказалась неудачной.

Кроме Густава в этой заросшей репейником яме укрылись еще рядовой Лемке и незнакомый танкист с обожженным лицом. Лемке жадно пил воду из фляги, танкист разглядывал в карманное зеркальце черные щеки и вспухший длинный нос.

- Идиоты, - проговорил Густав. - Могли сразу двинуть все танки, а не частями...

- А пушки на высотах! - сказал танкист. - Они стреляли в борт.

- Если бы прорвались, то уже шли к Москве...

Утром командир батальона зачитал энергичный, в наполеоновском духе, приказ Гитлера и сказал еще, что им как раз предстоит открыть ворота города и что русские, не имея войск, загнали в траншеи много женщин.

Посмеиваясь, он разъяснил, что боевые трофеи - законная добыча солдата, а первому ворвавшемуся в русские окопы будет сразу нацеплен Железный крест и дан отпуск. Лейтенант Гофман, командир их роты, тут же заключил пари на бутылку французского коньяка, что ему достанется награда. Теперь Гофман, как пробитый мешок, висит на колючей проволоке...

Густав никогда бы не поверил, что в русских окопах действительно есть женщины, но сам это видел. Когда атаковали последний раз и достигли траншеи, он, застрелив пулеметчика, наткнулся сразу на трех девушек. Его поразило тонкое, с миндалевидными глазами лицо одной из них. Такими лицами фантасты-художники почему-то наделяют жительниц других миров Она смотрела удивленно, как бы не представляя, что жизнь теперь зависит от легкого движения пальца этого молодого немца. И палец Густава застыл на спусковом крючке. Тот миг чуть не стоил ему жизни. Вторая, маленькая, хрупкая девушка успела поднять винтовку и сразу же выстрелила. Пуля ударила в затвор автомата. Густав отскочил, бросив негодный автомат По всей траншее шла рукопашная схватка... Замешкайся он тогда секунду, и его труп русские, наверное, уже выкинули бы за бруствер.

"Отчего же я растерялся? - думал Густав. - Никогда не убивал женщин... Целые поколения уходят, вымирают, и ничего не остается от них. Люди, как пыль истории. А мы творим историю. Так в чем дело?.."

- Ну, Лемке, - сказал он. - Кажется, из нашего взвода уцелели только мы?

- Да, господин унтер-офицер, - Лемке завинтил флягу. - Смерть - это единственное, что я плохо переношу.

- Раньше ночи отсюда не выбраться, - сказал танкист. - Я еще не представился. Зигфрид Бауэр, стрелок первого класса.

- Очень приятно, - Лемке наморщил свой мясистый, рыхлый, как губка, нос.

Поблизости в снарядной воронке звякнул шанцевый инструмент.

- Там кто-то есть, - сказал Густав. - Узнай, Лемке.

- Эй! - крикнул Лемке. - Отзовись, кто живой.

Спрашивает унтер-офицер Зиг.

- Здесь лейтенант Штраус, - донеслось из воронки. - Сколько человек у вас?

Лемке ответил, что их трое.

- Зиг! - крикнул из воронки уже лейтенант Штраус. - Откапывайте ход сообщения.

- Да, - проговорил танкист. - Главное, отрезать холмы. А ночью ударим с тыла.

- Чем только будем ударять? - отозвался Лемке.

- Свинячья голова! - рассердился Бауэр. - Если фюрер приказал взять Москву, значит возьмем!

Лемке надул щеки, отчего лицо его приобрело квадратную форму.

- Тогда боям конец, - сказал он, вытаскивая из футляра лопату.

- Надоело воевать, - усмехнулся танкист. - А кто дальше пойдет? Дальше будет Индия, Китай. Тебе и не снилось бесплатно побывать в Китае. Эти азиаты плодятся слишком быстро. Их надо переколотить. Фюрер, ей-ей, самый великий человек.

- А ты знаешь других? - поинтересовался Лемке.

- Копай, копай, олух, - сказал Бауэр.

- Мне приходилось играть великих, - отбрасывая землю, говорил Лемке. Атиллу, Нерона, Карла XII...

Наш режиссер считал, что эти роли надо играть комику.

От великого до смешного один шаг...

- Что ты сказал? - лицо танкиста стало, как у борзой, внезапно почуявшей дичь. - Мы ведь говорили о фюрере...

- Мой бог! - Лемке повернулся, и глаза его расширились в неподдельном изумлении. - О фюрере?

И так думает немец. Слышали, господин унтер-офицер?

Он равняет фюрера с Атиллой. Слышали?

Танкист злобно уставился на Лемке, сбитый с толку и не понимая, как это вышло, что обвиняют его.

- Да я и не знаю твоего Атиллы. Поди-ка ты!..

- То-то, болван, - усмехнулся Лемке. - Единственно, что извиняет тебя. Хотя и вообразил, будто знаешь много... А я побывал в шкуре великих людей. Чтобы сыграть роль, надо уяснить и образ мыслей. Дураками не назовешь их, но все были невежественны и мало учились... Это как у актеров. Обожания зрителей добиваются не умные, а в меру глупые и нахальные. Может быть, они понятнее?..

- Перестань болтать, Лемке, - сказал Густав. Он давно приглядывался к этому бывшему провинциальному актеру, стараясь понять его.

Бауэр шумно сопел, подозрительно кривя губы.

- Черт, как холодно, - добавил Густав. - Октябрь - и уже снег... Дай мне лопатку. Я погреюсь.

Он стал кидать землю наверх. Русские заметили это.

Несколько пуль звонко чиркнули по мерзлой траве.

- Не задело, господин унтер-офицер? - беспокойно спросил Лемке.

Из соседней воронки длинной очередью ударил пулемет. Затем отдаленно бухнули минометы, и к русским траншеям с воем полетели мины. По тому, как быстро среагировали минометчики, Густав догадался, что у Штрауса есть рация и в штабе полка, видимо, придают особое значение этой позиции.

XXIII

За час они прокопали метра два узкого, неглубокого хода сообщения. Работать надо было лежа. И все теперь с ног до головы перемазались липкой землей. Над ямой кружились мелкие снежинки. То и дело вдали бухали минометы, а у русской траншеи или на высотках гремели взрывы.

Лемке на животе выбрался из раскопа.

- Месье, - сказал он, протягивая Бауэру лопату.

- Еще копать? - возмутился танкист. - Мы уже не солдаты, а кроты.

- Труд создает человека, как говорят, - Лемке растянул в ухмылке грязные щеки. - Правда, я заметил, что все умники готовы свалить работу на других.

Густав поймал языком снежинку, ощутил ее ускользающий мягкий холодок. Снег здесь был такой же, как в Германии. Первому снегу там всегда радовались, и мальчишки наперебой ловили эти снежинки, веря, что кто больше съест их, тому зима принесет удачу.

- Копай не копай, а до морозов покончим с Россией, - говорил Бауэр, явно оттягивая время. - Только ублюдки русские не хотят знать истину.

- Жребий человека не истина, а путь к ней, - вставил Лемке.

- Цитируешь старика Иогана Зейме? [Иоган Готфрид Зейме - немецкий философ и публицист XVIII века.] - улыбнулся Густав.

- Он ведь был саксонец, как и я. А наша поговорка: "Не сделай другому того, что не хотел бы испытать сам".

- Его разумный эгоизм, - сказал Густав, - теперь слишком наивен. Пожалуй, до ночи мы не отроем ход сообщения.

- Чертова глина здесь, как железо, - охотно добавил танкист.

- А бежать метров десять, - возразил Лемке.- Русский снайпер успеет подстрелить. Я бы не торопился... Левее есть канавка, набитая холодной грязью.

Но что такое грязь? И что такое мы? "И раскаялся господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем". Ветхий завет, стих шестой.