Всадник, скачущий впереди

И в а н Е м е л ь я н о в и ч З а й ч е н к о.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а, его жена.

А л е к с е й К о л ы в а н о в.

С т е п а н Ж а р к о в.

Ф е д о р З а й ч е н к о.

К у з ь м а С т е п и к о в.

С а н ь к а Ч и ж и к.

Г л а ш а.

Н а с т я.

Е в г е н и й Г о р о в с к и й.

Л е н а З о р и н а.

П е т р С т р е л ь ц о в.

В а д и м Н и к о л а е в и ч З а б л о ц к и й.

П а в л о в.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

На возвышении-круге стоят обтянутые серым холстом стенды. И, как в музее, на одном — краснозвездная буденовка и сабля в ножнах на ремне; на другом — залитый кровью комсомольский билет и наган, поблескивающий вороненой сталью; на третьем — потускневшее, пробитое пулями алое полотнище знамени, а под ним, будто охраняя, пулемет «максим» с патронной лентой.

По ходу пьесы стенды эти будут переворачиваться и обозначать места действия, но произойдет это только тогда, когда ведущие, они же исполнители главных ролей, будут сходить с возвышения-круга вниз, на игровую площадку, словно переходя черту от сегодняшнего дня к прошлому. Они даже не будут называться ведущими, а возьмут имена своих героев: Глаша, Степан, Федор, Санька, Евгений Горовский, Лена, Алексей. А пока звучит музыка, один за другим высвечиваются прожектором стенды, и, когда зритель рассмотрит их, появятся Г л а ш а, С т е п а н и Е в г е н и й Г о р о в с к и й. В руках у Глаши тетрадь.

Г л а ш а. Все, о чем мы хотим вам рассказать, — не выдумано. Все это было! Свидетельством тому — записи в этой тетради. В ней не хватает страниц, обложка оборвана, корешок обгорел. Кто-то передал тетрадь в музей, и лежит она рядом с простреленным знаменем, залитым кровью комсомольским билетом, наганом, хранящим до сих пор следы сгоревшего пороха.

Перелистаем пожелтевшие страницы, далекое станет близким, и оживет дымное, тревожное, счастливое время — боевая наша юность!

Передает тетрадь Степану, тот пробегает глазами раскрытую страницу и протягивает тетрадь Горовскому.

С т е п а н. Это по твоей части.

Г о р о в с к и й. Почему?

С т е п а н. Потому что стихи.

Г о р о в с к и й. Ах да! Я же поэт.

С т е п а н. Считаешь себя поэтом.

Г о р о в с к и й. Каждый, кто пишет стихи, считает себя поэтом.

С т е п а н. Ладно, ладно! Читай!

Г о р о в с к и й. Пожалуйста! (Чуть нараспев.)

Г л а ш а (задумчиво). Похоже…

Г о р о в с к и й. Ни на что это не похоже! Это не стихи, а… я не знаю что! Путеводитель!

С т е п а н. Ну конечно! Где им с твоими сравниться! Как у него там было накручено, Глаша?

Г л а ш а. У Лены спроси. Ей посвящались!

Г о р о в с к и й. Ну, знаете!.. Это слишком! Это глубоко мое личное дело!

С т е п а н. Не твое, а Женьки Горовского! Ты пока еще не он. (Кричит.) Лена!..

Л е н а (появляясь). Вы меня?

С т е п а н. Тебя, тебя! Ты Женькины стихи наизусть помнишь?

Л е н а. Конечно! Какие?

С т е п а н. Любые. Они у него все одинаковые!

Г о р о в с к и й. Я бы попросил!

С т е п а н. Потом попросишь! Давай, Лена!

Л е н а (чуть ли не поет).

Г о р о в с к и й (снисходительно). Ну, что ж… Для своего времени неплохо… Поэзы!

С т е п а н. Тоже мне Игорь Северянин!

Г о р о в с к и й. А ты его читал?

С т е п а н. Когда? Тогда или теперь?

Г о р о в с к и й. Тогда ты вообще на стихи плевать хотел! Кричал: «Предрассудок!»

С т е п а н. Мало ли что я тогда кричал.

Г л а ш а (усмехаясь). Вот вот!

С т е п а н. Ладно! Не обо мне речь. (Горовскому.) Давай сюда тетрадь. (Пробежав глазами страницу, сует тетрадь Лене.) Этого я читать не буду.

Л е н а. Почему?

С т е п а н. Потому что потому!

Л е н а (пожав плечами). Хорошо. Я прочту. (Читает.)

«…Вчера Степан кричал, что любовь — это предрассудок! Глафира встала и ушла. Потом сидела на черной лестнице и плакала. Девчата спрашивают: «Чего ревешь?» Отвечает: «Зуб болит». Ей говорят: «Вырви!» Она им: «Перемучаюсь». Потом глазищами своими как зыркнет: «Молчи, грусть, молчи». А это фильма из буржуазной жизни!» (Помолчав.) Было такое?

Г л а ш а. Написано — значит, было.

Л е н а. Что-то я не помню.

Г л а ш а. А вы со Стрельцовым тогда хороводились! С голубыми знаменами ходили! Беспартийную партию для молодежи выдумали! Как вы ее там величали?

Г о р о в с к и й. «Труд и Свет».

Л е н а. Но ведь и потом у тебя со Степаном что-то было?

С т е п а н. Не было у нас ничего!

Г о р о в с к и й. Брось, брось…

С т е п а н (угрожающе). Я брошу, ты поднимешь!

Г л а ш а. Подеритесь по старой памяти! Ты что, Степа?

С т е п а н. Извини.

Г л а ш а (после паузы). Того, что вы думаете, у нас не было.

Л е н а. А что было?

Г л а ш а. Так… мечта!

Г о р о в с к и й (суховато). Предрассудок?

Г л а ш а. Примерно. Так или нет, Степа?

С т е п а н. У тебя, может, и предрассудок. А у меня жизни никакой не стало!

Г л а ш а (обрадованно). Правда?

С т е п а н. А ты вспомни.

Г л а ш а. Попробую…

Сошла с возвышения-круга вниз, села, обхватив руками колени, загляделась в зрительный зал, будто увидела там что-то давнее. Зазвучала вдалеке гармошка, чей-то голос запел:

Г л а ш а (негромко). Жили мы, заводские, в бараках, а сама улица начиналась за пустырем. Домишки были деревянные, кое-где с огородами, стояли вразброс и, как-то незаметно, выстраивались в улицу. За ней шла другая, пошире, с лабазами и питейными заведениями, потом мощенный булыжником проспект, а дальше, за каналом, тесно стояли потемневшие от времени доходные дома с дворами-колодцами и трамваи за какой-нибудь час довозили до Невского. Сейчас там пусто. Витрины магазинов заколочены досками, ветер гоняет по торцовой мостовой подсолнечную шелуху и обрывки воззваний. Да и здесь, у нас, не веселей! Не гудят по утрам заводские гудки. Рабочие кто на деникинском фронте, кто по деревням с продотрядом… Клуб комсомольский закрыли. Ребята целыми днями на Бирже труда околачиваются или подрабатывают кто где может: папиросами от частников штучно торгуют или вещички на вокзале буржуям недорезанным подносят, а то и просто в очередях толкутся. За осьмушкой хлеба да ржавой пайковой селедкой с ночи хвост выстраивается!

Г о р о в с к и й. Не вы одни в очередях простаивали!

С т е п а н. Геройство какое! А кто за «Труд и Свет» агитировал? Речи говорил?

Г о р о в с к и й. Какое это имеет отношение?

С т е п а н. Самое прямое! И вообще, что ты влезаешь? Тебя еще здесь нет!

Г о р о в с к и й. Где же я, интересно?

С т е п а н. А кто тебя знает? Глаха в очереди отстаивает, Санька голубей шугает… (Кричит.) Санька!

С а н ь к а (появляясь). Ну?

С т е п а н. Давай на свою голубятню!

С а н ь к а. А я еще живой?

С т е п а н. Да ты что, Сань? Еще с Женькой не схлестнулись! Куркуль этот деревенский, Федор, на нашем дворе не объявлялся!

Ф е д о р (появляясь). Ты бы поаккуратней… Ну, болтал ты, не разбираясь… Ладно. Несознательный был. Мели Емеля, твоя неделя! Но теперь-то!..

С т е п а н. А что теперь? Куркулей не стало? Не тянут что попадет, лишь бы карман набить? Барахлом не обрастают? Не спекулируют? Все сознательные стали, да?

Ф е д о р. Не все! Но мы-то другие! А ты как ляпал, так и ляпаешь: черное да белое. Середины нет! Сложней все!

С т е п а н. Про пережитки прошлого еще скажи!

Ф е д о р. Прекрасно понимаешь, что не об этом речь. Но упрощать-то зачем? На одном максимализме далеко не уедешь!

К о л ы в а н о в (появляясь). Теперь это называется несколько иначе.

С т е п а н. Леша! Привет!

К о л ы в а н о в. Здравствуй, Степа.

Г о р о в с к и й. И как это теперь называется?

К о л ы в а н о в. Нетерпимость! Неравнодушие! Заинтересованность! Как угодно назовите, но не будьте так барственно снисходительны! Мы чужого не хапаем, за престижным барахлом не гоняемся, а до отдельных, так сказать, индивидуумов, скатывающихся в мещанское болото, нам дела нет! Мы выше этого! По мне так уж лучше максимализм!.. А вообще-то, ребятки, вы отклонились от сути.

Г о р о в с к и й. В каком смысле?

К о л ы в а н о в. Взялись рассказывать о первой нашей комсомольской ячейке, вот и рассказывайте!

С т е п а н. Точно! Санька, лезь на голубятню… Я вот здесь на крылечке… Глаха, ты где?

Г л а ш а. Я из очереди возвращаюсь.

С т е п а н. С хлебом?

Г л а ш а. Нет. Опять не выдали.

С т е п а н. Через пустырь идешь?

Г л а ш а. Ага…

С т е п а н. Ладно, давай! (Обернулся к стоящим на возвышении Колыванову, Федору, Горовскому, Лене.) А вас еще и в помине нет!

Скрываются в темноте стенды. Освещен только один, но он уже перевернут и теперь это — очень условно — покосившаяся голубятня. На игровой площадке — С т е п а н и С а н ь к а Ч и ж и к. Санька заложил два пальца в рот, пронзительно свистнул, запрокинул голову в небо.

С а н ь к а. Степа!..

С т е п а н. Ну?

С а н ь к а. Видал, как турманок пошел! Свечой! Слышишь, Степа?..

С т е п а н. Не глухой. (Помолчав.) Закурить есть?

С а н ь к а. Откуда?

С т е п а н. Жизнь…

С а н ь к а. Хлеба хочешь?

С т е п а н. Давай.

С а н ь к а (после паузы). Выпущу я голубей.

С т е п а н. Совсем?

С а н ь к а. Ага… Кормить нечем.

С т е п а н. Выпускай.

С а н ь к а. Жалко…

С т е п а н. А если головы им свернут? На супчик?

С а н ь к а. Могут…

С т е п а н. Мы скаутов били?

С а н ь к а. На всех углах! А что?

С т е п а н. Название себе новое придумали.

С а н ь к а. Кто?

С т е п а н. Скауты! Юки они теперь называются. «Юные коммунисты». И попробуй тронь!

С а н ь к а. Эти дылды в коротких штанах — коммунисты?! В шляпах?

С т е п а н. Да не в шляпах дело! (Помолчав.) Ох, дурак!

С а н ь к а. Кто?

С т е п а н. Я! Кто же еще? С заводом не уехал, на фронт не взяли… Сиди тут!

С а н ь к а (помолчав). Глафира идет…

С т е п а н. Где?

С а н ь к а. А вон, через пустырь… (Прыснул.) Цапля!

С т е п а н. Это почему же?

С а н ь к а. Голенастая! И голову задирает!

С т е п а н. Коса тяжелая, назад тянет.

С а н ь к а. Остригла бы! Не гимназистка. Гляди! Вышагивает, как Вера Холодная!

С т е п а н (мрачно). Факт налицо!

С а н ь к а. Ты про что?

С т е п а н. Да все про то… Сидишь в каком-нибудь «Арсе» или «Паризиане», смотришь на экран: плывет лодочка, светит солнце, всякие там ивы к воде клонятся… И вдруг — трах-бах-тарарах! Гром, молния! Лодка вверх дном. «Спасите, погибаем!» Скрипка рыдает, пианино надрывается!..

С а н ь к а. Чудишь ты чего-то…

С т е п а н. Жизнь чудит! (Шумно вздохнул.) Жила во дворе и жила! Что она есть, что ее нет! В расшибаловку играла, по чердакам лазала, чуть заденешь — она в драку, И вот, пожалуйста!

С а н ь к а. Я и говорю: цапля!

С т е п а н. Цапля и есть! (Увидел подошедшую Глашу и запел дурным голосом.)

Г л а ш а. Ты чего это, Степа?

С т е п а н. А чего? Я ничего!

Г л а ш а. Все песни в кучу собрал.

С т е п а н. Попурри называется.

Г л а ш а. Правда?

С т е п а н. Вчера в Народном доме балалаечник разделывал. Концерты-митинги надо посещать!

Г л а ш а. Чего ж не позвал?

С т е п а н (поет).

С а н ь к а (подхватывает).

Г л а ш а. Холеру подцепили?

С т е п а н (вздохнув). Все может быть… Отстоялась?

Г л а ш а. Ага… Нету хлеба.

С т е п а н. Весело…

Г л а ш а. А у нас гимназист объявился!

С т е п а н. Здесь? Один?!

Г л а ш а. С Кузьмой он.

С т е п а н. Дерутся?

Г л а ш а. Разговаривают.

С т е п а н. Какие могут быть разговоры? Бить надо контру! Идем, Санька!

С а н ь к а. А вот они… Сами пожаловали!

Появляются Е в г е н и й Г о р о в с к и й и К у з ь м а.

Г о р о в с к и й. Здравствуйте! Я делегирован к вам группой учащейся молодежи. Мы протягиваем вам руку.

С т е п а н. Проваливай, а то ноги протянешь!

Г о р о в с к и й. Ну, знаете!.. Давайте будем лояльны.

С а н ь к а. Чего-чего?

К у з ь м а. Ну что вы на человека навалились! Дайте ему сказать!

С т е п а н. А ты, Кузя, с каких пор контру защищаешь?

К у з ь м а. Они за революцию, за молодежь! Ты послушай!

С т е п а н. Слыхали!

Г л а ш а. Пусть говорит, Степа.

Г о р о в с к и й. Дайте мне высказаться и, если вы не согласны, возражайте, спорьте, доказывайте… Но не таким же методом!

С т е п а н. Спорить еще со всяким!.. (После паузы.) Ладно. Говори.

Г о р о в с к и й (откашлявшись). В терновом венце страданий восстает из праха новая Россия, и мы, юноши, должны быть достойны ее. Единым путем нам идти к высоким идеалам Добра, Братства и Просвещения! Я призываю…

С т е п а н. Передохни. Захлебнешься. Единым путем, говоришь?

Г о р о в с к и й. Единым! Забыв прежние распри и разногласия! Рука об руку!

С т е п а н. Под ручку, значит. Как на гулянку. Так. И далеко идти?

Г о р о в с к и й. Не понимаю.

С т е п а н. Идти куда нам, спрашиваю!

Г о р о в с к и й. В светлое завтра России! Мы встретим его во всеоружии. Создадим свои цеха культуры. Будем коллективно посещать театры, выставки, организуем здоровые игры…

С т е п а н. У тебя батя кто, гимназер?

Г о р о в с к и й. У меня? Врач.

С т е п а н. Доктор, значит… Дышите, не дышите. Скажите «а-а». Платите деньги. А у него вот, у Саньки, отца в германскую убили. Мать с утра до ночи над чужим бельем спину гнет.

Г о р о в с к и й. Простите, но какое это имеет отношение?

С т е п а н. Нет, погоди! Ты кому пришел красивые слова говорить? Может, вот ей, Глахе. А ты знаешь…

Г л а ш а. Не надо, Степа!

С т е п а н. Надо! Без отца с матерью она росла. Подкинули ее добрым людям — кормить было нечем! Ты небось про подкидышей в книжках читал? Вот, смотри! Может, мне с тобой под ручку разгуливать? Я с тринадцати лет своим горбом хлеб зарабатываю.

Г о р о в с к и й. Но послушайте!..

С т е п а н. Ты что тут про Россию стрекотал? Светлое завтра, терновый венок, добро, братство!.. А что в ней, в этой самой России, сегодня делается, ты знаешь? Контра со всех сторон жмет! А ты что нам сулишь? По театрам ходить, игры какие-то придумывать.

Г о р о в с к и й. Но это же крайности! Так нельзя.

С а н ь к а. А вы спорьте, доказывайте.

С т е п а н. Погоди, Сань! Доказывать тут нечего. Ошиблись маленько, господин гимназист, не по адресу попали. Так что проваливай отсюда, пока цел. Я сегодня злой!

Г о р о в с к и й. Грубо! И не убедительно! Вы заблуждаетесь. Глубоко заблуждаетесь! Идемте, товарищ Кузьма!

Горовский уходит. Кузьма нерешительно идет за ним.

Г л а ш а. Ты куда, Кузя?

К у з ь м а. Я… я с ним… Пойду посмотрю… Может, на работу пристроят.

С т е п а н. По дешевке купили?!

К у з ь м а. Никто меня не покупал! Я каждое утро просыпаюсь и гудка жду. А он не гудит! Куда податься? Эх, да чего там… (Уходит.)

С а н ь к а (бросаясь за ним). Постой, Кузьма!

С т е п а н. Не надо, Сань!

С а н ь к а. Так уйдет ведь он! Совсем уйдет!

С т е п а н. Пусть уходит. Скатертью дорога! Гудка он ждет! А я не жду? (Помолчав.) Дай закурить.

С а н ь к а. Да нету! Спрашивал ведь!

С т е п а н. Я с ним еще на узенькой дорожке встречусь!

Г л а ш а. Бить, что ли, будешь?

С т е п а н. Еще как!

Г л а ш а. Ну, а дальше?

С т е п а н. Чего дальше?

Г л а ш а. Уж больно все у тебя просто. Чуть не по-твоему — бей!

С т е п а н. Ладно! Без тебя разберусь!

Г л а ш а (помолчав). Степа…

С т е п а н. Чего тебе?

Г л а ш а. А у тебя усы растут. Рыжие! (Срывается с места и быстро убегает.)

С т е п а н. Ну, шалая!

С а н ь к а. Гляди-ка, Степа. Это откуда такой взялся?

Появляется Ф е д о р. Оглядевшись по сторонам, несмело обращается к Степану.

Ф е д о р. Это какой дом будет?

С т е п а н. Деревянный.

Ф е д о р. Не слепой. Номер скажи!

С т е п а н. А тебе какой надо?

Ф е д о р. Шестнадцатый.

С т е п а н. А или Б?

Ф е д о р (помолчав). Слушай, брось.

С т е п а н. Чего бросать-то?

Ф е д о р. Брось шутки шутить. Целый день ведь ищу.

С т е п а н. Ну, шестнадцатый это номер. А дальше что?

Ф е д о р. Улица какая?

С т е п а н. Улица-то? Счастливая!

Ф е д о р. Смотри-ка! И вправду, значит. Думал, в насмешку сказали. А почему Счастливая-то?

С т е п а н. Поживи, узнаешь.

Ф е д о р (вздохнув). Придется, видно.

Появляется Г л а ш а. С интересом разглядывает Федора, затем подсаживается к Степану.

Г л а ш а. Держи, Степа.

С т е п а н, Махорка! Откуда, Глаха? Ты разве куришь?

Г л а ш а (не сразу). Курю. Давно уже.

Ф е д о р. Тьфу ты!

С а н ь к а. Ты чего?

Ф е д о р. Девка — и курит. Срам ведь.

Г л а ш а. Тебя не спросили. Деревня!

Ф е д о р. Но, но, ты полегче!

Г л а ш а. Не нокай — не запряг!

С т е п а н. Слушай, товарищ от сохи, а тебе кого в этом доме надо?

Ф е д о р. Зайченко мне надо.

С т е п а н. Зайченко?

Ф е д о р. Дядя он мне. А меня Федором кличут.

С т е п а н. Дядя у тебя ничего. Только дома его нет. Ни его, ни тети Кати!

Ф е д о р. Оказия! Стало быть, ждать надо.

С т е п а н. Из деревни, что ли?

Ф е д о р (вздохнув). Оттуда…

С т е п а н. Закуривай.

Ф е д о р. Не занимаемся.

С т е п а н. Серьезный ты, видать, мужик. Ну, как у вас там в деревне?

Ф е д о р. Обыкновенно.

С т е п а н. Насчет текущего момента как? Разобрались, что к чему?

Ф е д о р. Разбираемся помаленьку.

С т е п а н. Ячейка есть?

Ф е д о р. Вроде было чего-то… Парни наши собирались, да их кулачье разогнало за то, что они попа на сцене представляли.

С т е п а н. Ну, а сам ты?

Ф е д о р. Нам это ни к чему. Баловство одно!

С т е п а н (тяжело). Так…

Ф е д о р (после паузы). Слышь, друг, ты, может, знаешь, где дядя Иван? Или жена его? Я бы сходил.

С т е п а н (сухо). Не знаю.

Ф е д о р. Может, в доме кто знает? (Не получив ответа.) Не знают, стало быть. Ну, подождем. (Сняв с плеча котомку, вынимает оттуда хлеб, сало, огурцы. Разложив все это перед собой, не спеша принимается за еду.)

Санька косится в его сторону и чуть слышно вздыхает. Глаша отворачивается. Федор, не обращая на них внимания, обстоятельно жует.

С т е п а н (не выдержав). Слушай, ты! Тебе что здесь, трактир?

Ф е д о р. А чего?

С т е п а н. Ничего! Собирай свою торбу и двигай отсюда!

Ф е д о р. Это куда же?

С т е п а н. Куда хочешь, на все четыре!

Ф е д о р. Не пойду.

С т е п а н. Не пойдешь?

Ф е д о р. Не пойду!

С т е п а н. Посмотрим!

Ф е д о р. Смотреть нечего. Чего прицепился?

С т е п а н. Последний раз говорю: уходи!

Ф е д о р. Сказал — не пойду, и все!

С т е п а н. Ну, держись, деревня! (Замахивается.)

Появляется Е к а т е р и н а И в а н о в н а.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Степан!

С т е п а н (оборачиваясь). Чего?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Опять драку затеял? (Кивнув в сторону Федора.) Это кто?

С т е п а н (хмуро). Племянник ваш. Из деревни.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Постой, постой… Федор?

Ф е д о р. Я самый, тетя Катя.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А мать где? Или с отцом ты приехал?

Федор неожиданно всхлипывает и, неуклюже уткнувшись в плечо Екатерины Ивановны, по-ребячьи, взахлеб, плачет.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да ты что? Что с тобой, Федя?

Ф е д о р. Умерла мамка… от тифа. А батю еще раньше… на фронте.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Господи! Горе-то какое!.. Пойдем-ка… Пойдем, милый… (Обняв за плечи Федора, уводит его.)

С т е п а н (сокрушенно). Дела!..

Г л а ш а. А тебе бы только кулаками махать! Чего ты на него напустился?

С т е п а н. Да я… Из-за вас! Из-за тебя, из-за Саньки… Голодные ведь, а он… (махнул рукой). Что с вами говорить!

Г л а ш а. Силы много, ума не надо! (Встала и ушла.)

С т е п а н. Тоже мне… Умница нашлась! А, Сань?

Санька молча пошел за Глашей. Степан обескураженно смотрит им вслед. Появляется А л е к с е й К о л ы в а н о в. Рука у него на перевязи.

К о л ы в а н о в. Есть кто живой?

С т е п а н (обрадованно). Леха! Колыванов! Откуда?

К о л ы в а н о в. Из госпиталя.

С т е п а н. Ранен?

К о л ы в а н о в. Не видишь? Рука… навылет.

С т е п а н. Здорово!

К о л ы в а н о в. Чего ж здорового? Человеку чуть руку напрочь не оттяпали, а он радуется!

С т е п а н. Ну… фронт, бой… а тут кисни!

К о л ы в а н о в. Другого дела нет?

С т е п а н. Какие дела?! Зажигалки для продажи точить? Работы нет, клуб закрыли…

К о л ы в а н о в. Откроем! (Вынул здоровой рукой свернутый лист бумаги из кармана гимнастерки, помахал им перед носом Степана.) Видел?

С т е п а н. Мандат, что ли, какой?

К о л ы в а н о в. Вами велено заниматься! (И вдруг вздохнул.) На фронт обратно просился. Хоть в обоз какой-нибудь, в инвалидную команду… Успеешь, говорят! (Помолчав.) Иван Емельянович дома?

С т е п а н. Нет его.

К о л ы в а н о в. В райкоме сказали: домой пошел.

С т е п а н. Да он по неделям здесь не бывает. Забыли, когда и видели!.. (После паузы.) Слушай, Леша! Почему у меня все не как у людей, а? Сначала брякну, не подумавши, потом только соображать начинаю. Или в драку сразу! Кровь, что ли, горячая?

К о л ы в а н о в. Уши зато холодные.

С т е п а н. Уши у дураков холодные!

К о л ы в а н о в (смеясь). Вот и умней. Пора!

С т е п а н. Тебе все шуточки! (Увидел кого-то за спиной Колыванова.) Дядя Ваня идет!

З а й ч е н к о (появляясь). Здорово, орлы!.. (Степану.) Мои дома?

С т е п а н. Дома. Гости у вас.

З а й ч е н к о. Какие еще гости?

С т е п а н. Племянничек приехал. Из деревни.

З а й ч е н к о. Федька, что ли?

С т е п а н. Вроде так…

З а й ч е н к о. Ладно, разберемся! (Хочет уйти.)

К о л ы в а н о в (вынув из кармана бумагу). Подпиши, Иван Емельянович. А то в райкоме к тебе не протолкнешься.

З а й ч е н к о. Что у тебя?

К о л ы в а н о в. Библиотека для клуба нужна.

З а й ч е н к о. А дальше что?

Кол ыв а но в. Вот! (Читает.) «Товарищ Колыванов Алексей командируется для конфискации книг в буржуйских домах. Книги будут служить делу молодежного пролетарского образования, что и удостоверяется».

З а й ч е н к о. И кто тебе такой мандат состряпал?

К о л ы в а н о в. Сам. Подпись только нужна. Печать мне Настя шлепнет!

З а й ч е н к о. А если твои дружки кроме книг еще чего-нибудь прихватят?

К о л ы в а н о в. Чего прихватывать? Шкаф разве какой. Так это вместе с книгами.

З а й ч е н к о. Вот-вот! А там, глядишь, и рояль упрете!

К о л ы в а н о в. На рояль у меня особая бумага заготовлена! (И потянулся к карману.)

З а й ч е н к о. Ты меня мандатами не закидывай! Расшлепались печатями, понимаешь!.. Вы кто? Комса или анархисты? Флаг черный еще над клубом вывеси!

К о л ы в а н о в. Да при чем тут анархисты?! Флаг-то черный при чем?! Сами же велели клуб открывать!

З а й ч е н к о. Вот и открывай! Бери ключ и открывай. Но ключом, а не отмычкой!

К о л ы в а н о в (даже задохнулся). Ну, Иван Емельянович!..

З а й ч е н к о. Все! (Ушел.)

С т е п а н (после паузы). Чего это он?

К о л ы в а н о в. Беляки жмут, Степа… Танки у них английские, ботиночки на кожаном ходу, консервы мясные с этими… галетами! А у нас? (Вздохнул.) В городе хлеба едва на неделю…

Где-то очень далеко послышались звуки военного оркестра. За гулкими ударами барабана и медью труб угадывается четкая поступь многих сотен людей. И на музейном стенде будто заколыхалось в луче прожектора пробитое пулями красное знамя.

С т е п а н (вдруг). К черту!.. Уйду на фронт! Под вагоном, на крыше… Все равно уйду!

К о л ы в а н о в. Давай без анархизма! Нам пока и здесь дела хватит.

Скрываются в темноте лица Степана и Колыванова. Луч прожектора перемещается, освещая стенд с комсомольским билетом. На возвышении-круге стоит Степан. В руках у него раскрытая тетрадь.

С т е п а н (читает). «…Весна! Ребята из нашей ячейки сбросили кожушки и шинели. Щеголяют кто в гимнастерке, кто в сатиновой рубашке. Девчата вымыли полы, открыли окна, и в клубе стало как в буржуйском особняке на Миллионной. Глафира заявила, что лупить воблу на пол несознательно, и повесила плакат: «Комсомолец, охраняй пролетарскую красоту!» По-моему, это перегиб». (Закрывает тетрадь.)

К о л ы в а н о в (он уже тоже у стенда). Не ты ли это писал, Степа?

С т е п а н (не сразу). Делать мне больше нечего!

К о л ы в а н о в. А плакат кто для клуба сочинил?

С т е п а н. Мало ли…

К о л ы в а н о в. Ох, темнишь, Степа! Словечки-то твои любимые: «Перегиб», «Предрассудок»! И про воблу написано. Не про ту ли, из-за которой ты с Федькой поцапался?

С т е п а н. А я с ним всю дорогу цапался.

К о л ы в а н о в. За что же?

С т е п а н. За все!

К о л ы в а н о в. А все-таки!

С т е п а н. Ну, в первый раз, на дворе, я с ним за дело в драку полез. Голодуха, а этот куркуль сало в одиночку наворачивает! Да еще сундук свой открыть боится, тянет из-под крышки. Крохобор! Потом мне даже его жалко вроде стало, когда он про отца с матерью сказал, что померли они. На мировую хотел пойти. Ну, помахались кулаками! Делов-то! Но он и потом всех сторонился! Промышлял где-то втихую, про заработки свои помалкивал и жевал-то всегда украдкой, а когда жевал, торопился так, что чуть ли не давился. Боялся, что жратву у него отнимут, что ли? И услужливый какой-то! Как половой в трактире! Ресницами моргает, за треух свой хватается, того и гляди в пояс кланяться начнет! И все, чтобы пузо свое набить!

К о л ы в а н о в. А может, не свое?

С т е п а н. А чье-то еще? Деклассированный элемент! Я таких за версту чую!

Ф е д о р (он уже тоже у стенда). Сам ты элемент! Чует он… А ты хоть раз со мной по-человечески поговорил? Спросил, для чего я тянусь из последних? Сестренка у меня в деревне осталась. Приютили люди добрые! Для нее и куски урывал!

С т е п а н (не сразу). Сказал бы… Помогли.

Ф е д о р. Скажешь тебе, как же! Ты как пес цепной на меня бросался. Понаехали, мол, тут всякие в наш пролетарский Питер! Город, вишь, им понадобился! Да мне бы век города не видать, на кой он? Булыжник вокруг, одно деревцо на всю улицу, да и то в решетку забрано, будто провинилось в чем! Да и люди тоже!..

С т е п а н. За решеткой, что ли?

Ф е д о р. Не за решеткой, так за стеной. Ты ему слово сказать хочешь по-доброму, а он не слышит. А если слышит, то только про свое!

С т е п а н. Ты всех на свою мерку не равняй!

Ф е д о р. На свою? Женьку кто контрой обзывал за то, что у него отец военный врач был?! Кузьму кто чуть не затюкал? А мне кто проходу не давал? Про Глаху я уж не говорю!

С т е п а н (жестко). Глаху не трогай.

Ф е д о р. Да разве я что плохое думаю? Такая девчонка была, а ее чуть ли не в дурочки записали!

С т е п а н. Кто?

Ф е д о р. Хотя бы ты!

С т е п а н. Я?! Да я сам из-за нее дураком стал!

К о л ы в а н о в. Братцы, братцы! Вы про что, собственно? Про них или про себя?

С т е п а н. Разберись попробуй! В чем мы разные, в чем похожи.

К о л ы в а н о в. Делами мы похожи. В настоящем деле, как в бою. Все как на ладони! Сильный ты или слабый, свой или чужой. Вспомните!..

Уходят в темноту музейные стенды. Освещается игровая площадка. Стоит полуразобранный броневик. Макая кисть в ведерко с разведенным мелом, Степан старательно выводит на мятом от пробоин кузове: «Трепещите, тираны!» Поставил жирную точку. Отошел. Прищурился. Переделал точку в восклицательный знак. Очень довольный собой, обернулся к Глаше.

С т е п а н. Смотри, Глаха…

Г л а ш а. Здорово! Буквы только кривые!

С т е п а н. Ты не на буквы смотри, а вникай, что написано!

Ф е д о р. Про себя сочинил?

С т е п а н. Это почему же?

Ф е д о р. Кто здесь тиран? Ты и есть!

С т е п а н. А ты, землепашец, помолчи! Не твоего ума дело! В Союз не вступаешь, в текущем моменте не разбираешься! И чего тебя Колыванов в мастерскую пристроил? Таскал бы вещички на вокзале да за чаевые кланялся! Что ты в слесарном деле понимаешь?

Ф е д о р. Что броневик без колес, это я понимаю!

С т е п а н (мрачно). Это и дурак поймет! (Помолчав.) Будут когда-нибудь запасные части или нет? (Кричит.) Механик! Павлов, будь ты трижды!

Г л а ш а. Не кричи (кивнула в угол). Саню разбудишь. Третью ночь не спит!

С т е п а н. А я сплю?!.

Ф е д о р. Сравнил! Чай он мальчонка совсем!

С а н ь к а. Пожар, что ли?

Г л а ш а. Вроде… Степан разбушевался.

С а н ь к а. А я сон видел… Будто сплю, а вокруг меня голуби воркуют. Своих-то я выпустил, пока не изжарили. И голубятню заколотил. Верите: улетать не хотели! Кружили, кружили… Я их шугаю, а они над голубятней кружат. Обратно просятся!.. Я чуть не заплакал.

Г л а ш а. А может, заплакал?

С а н ь к а. Ну и заплакал. Привык я к ним очень! (Помолчав.) Колеса не ставите?

С т е п а н. Где они, колеса?

С а н ь к а. Весело!..

Появляется Н а с т я. Она, пожалуй, старше всех. Ровесница Алексея Колыванова. В руках у нее узелок.

Н а с т я. Не обедали еще?

С т е п а н. Бламанже из рябчиков не готово! Закрыта ресторация!..

Н а с т я (развернув узелок). Картошка вареная. А хлеба нет.

Г л а ш а (вынула ломоть хлеба). Вот…

С а н ь к а (полез за пазуху, торжественно). Три котлеты!

С т е п а н. Ого!

С а н ь к а. Пшенные.

С т е п а н. За такие шутки знаешь что полагается? (Вынул из кармана две луковицы.) Хотел на махорку сменять… Да ладно!

Н а с т я. Откуда, Степан?

С т е п а н. От верблюда! Мешочнице подсобил.

Н а с т я. Луком расплатилась?

С т е п а н. Держи карман шире! Медяков сыпанула. Сквалыга!

Н а с т я. А лук-то откуда?

С т е п а н. Спер.

Г л а ш а. И не стыдно?

С т е п а н. Еще чего? Экспроприация капитала называется.

Г л а ш а. Да? Я думала, это по-другому называется.

С т е п а н. А ты меньше думай, больше есть будешь.

С а н ь к а. Налетай, братва!

Н а с т я. Садись, Федя.

Ф е д о р. Не хочу я…

Н а с т я. Садись! Тут на всех хватит.

С а н ь к а. Факт! Смотри, сколько навалили!

Ф е д о р. Да ешьте вы сами! Сытый я! Сытый! (И вышел.)

С а н ь к а. Чего это он?

С т е п а н (повертел пальцем у виска). Туркнутый!.. (После паузы.) До чего картошка сухущая! Не проглотить!

Г л а ш а. А ты задумай, что это не картошка вовсе. Сразу вкусней будет!

С т е п а н. Как это — задумай! Картошка-то — вот она. В руке у меня.

Г л а ш а. Это ничего… Я всегда так делаю… Мы когда окопы последний раз рыли, до того я устала — лопата из рук валилась. Я и задумала — будто в одной старой-престарой крепости томится отважный революционер. На рассвете его поведут на казнь. И чтоб спасти этого революционера, нужно вырыть подземный ход. А скоро утро, торопиться надо. Подумаешь, ладони я до крови стерла! Заживут ведь ладони, верно? Зато какого человека от смерти спасу!

С а н ь к а. Успела?

Г л а ш а. Чего успела?

С а н ь к а. Ну… этот… подземный ход вырыть?

Г л а ш а. А-а!.. Нет. Работу кончать велели.

С а н ь к а. Жалко.

Г л а ш а. Ага… Еще бы немного, и успела. (Помолчав.) Ты что так на меня смотришь, Степа?

С т е п а н. Так… Тебе бы в кино выступать.

Г л а ш а (обрадованно). Правда?

С т е п а н. Они там все такие!

Г л а ш а. Какие?

Степан опять повертел пальцем у виска. Глаша, отвернувшись, сгорбилась, Степан увидел, какими острыми стали вдруг ее плечи, длинными руки, помрачнел и принялся ожесточенно жевать.

Вошел Ф е д о р. Шмякнул на стол завернутый в газету сверток.

Ф е д о р. Вот! Воблина тут. Целая!

С а н ь к а. Живем, братва!

С т е п а н. Погоди, Сань!.. (Федору.) Сам небось умять хотел? Потому и обедать с нами не садился?

Ф е д о р. Был такой грех…

С т е п а н. А чего же приволок?

Ф е д о р. У самих есть нечего, а меня зовете.

С т е п а н. Ну и что?

Ф е д о р. Что я, не человек? Размяк!

С т е п а н. Я лично этот несознательный харч есть не буду! И вам не советую.

С а н ь к а. Отравимся?

С т е п а н (взглянув на Глашу). Отравление бывает не только на почве пищи.

С а н ь к а (с набитым ртом). Проверим! Нажимай, ребятишки!..

Все принялись за еду. Только Степан сидел в стороне и насвистывал что-то сквозь зубы.

Н а с т я. Не свисти. Денег не будет.

С т е п а н. А на кой мне деньги?

Н а с т я. Мало ли… Вдруг жениться надумаешь? На свадьбу.

С т е п а н. Сдурела? (И опять покосился на Глашу.) С чего это мне жениться?

Н а с т я. Ну а вдруг? Любовь если?

С т е п а н. Что ты заладила как сорока: «Любовь, любовь!» Где она, эта любовь? Разговоры все!

Г л а ш а (негромко). Почему это разговоры?

С т е п а н (отчаянно). А потому! Где ты ее видела? В кино только!.. С чем ее едят, знаешь? С повидлом? С маслом подсолнечным? На ситный хлеб ее мажут?

Г л а ш а. Если так про любовь думать…

С т е п а н. Тогда что? Ну, что?!

Г л а ш а (не сразу). Тогда и жить незачем.

С т е п а н (растерянно). Жизнь-то при чем?

Г л а ш а. Если человек любовь с повидлом равняет, значит, ничего высокого у него в жизни нет. И жить такому человеку незачем. Лучше умереть.

Все притихли. Смотрели то на Глашу, то на Степана.

А он сидел на ящике, глядел в пол и чувствовал, как жаром наливаются у него щеки, лоб, уши, шея. И сидеть стало неудобно, как будто затекли ноги. И почему-то смотреть на всех стыдно! Разве о таком вслух говорят? Ну, сболтнул про повидлу эту дурацкую! Что же, он должен был при всем народе орать: «Ах, люблю тебя до гроба!»? И одной-то никогда не скажешь: язык не повернется. И чего говорить? Слепая она, что ли? Степан поднял голову и увидел Глашины глаза. Она смотрела на него так, как будто Степана здесь не было. Он даже подвинулся на своем ящике, чтобы оказаться напротив. А она его не видела. Не хотела видеть. Не было сейчас здесь никакого Степана. Не было, и все тут! Так они и сидели, молчаливые и растревоженные, когда в мастерскую вошел А л е к с е й К о л ы в а н о в. Сел на свободный ящик, провел ладонью по лицу, как после сна, и спросил:

К о л ы в а н о в. Закурить нет?

С а н ь к а (протянув ему самокрутку). Держи.

К о л ы в а н о в (после паузы). Горькая какая-то махорка.

Н а с т я. Может, хлеба хочешь?

К о л ы в а н о в. А есть?

Н а с т я. Немного. (Помолчав.) Ты чего такой, Леша?

К о л ы в а н о в. В Чека я ходил. Насчет запасных частей.

С т е п а н. Чека-то при чем?

К о л ы в а н о в. Выписывали нам запасные части. А сюда не довезли! Постарались гады какие-то!

С т е п а н. Инструмента тоже никакого!

К о л ы в а н о в. А без броневиков зарез. Плохо на фронте!

Появился П а в л о в. Невысокий крепкий человек в кожанке и коричневых крагах. Открыто улыбнулся.

П а в л о в. Привет, работнички! Вы что невеселые?

К о л ы в а н о в. Как с инструментом, товарищ Павлов?

П а в л о в. Я из них там всю душу вытряс! Понасажали, понимаешь, саботажников! А как с запасными частями, Леша?

К о л ы в а н о в. Будут.

П а в л о в. Вот и ладно! (Похлопал ладонью по кузову броневика.) А этого инвалида в цех. Рессоры будем наваривать!

С т е п а н. Не дотащить!

П а в л о в. А мы его, голубчика, на катки. А ну, взяли! Саня, захвати домкрат!

С а н ь к а (весело). Сделаем!

Броневик выкатили из мастерской. Санька с трудом поднял тяжелый домкрат и прислушался. На чердаке громко ворковали голуби.

Выходит, не приснилось! (Крикнул.) Федя!..

Ф е д о р (остановился у выхода). Ну?

С а н ь к а. Снеси домкрат, а? Я залезу, посмотрю… Слышишь, голуби на чердаке? Вдруг мои к ним прибились… Хоть одним глазком взгляну!

Ф е д о р. Лезь!.. А не свалишься?

С а н ь к а. Нет такой крыши, с которой бы я свалился!

Ф е д о р (засмеялся). Пацан ты еще совсем!

С а н ь к а. Я — член Союза молодежи! А вот ты почему не вступаешь?

Ф е д о р. Погожу. Я человек основательный. Разобраться мне надо что к чему.

С а н ь к а. Ну, давай! Разбирайся! А я — на чердак!

Федор вышел. Санька скрылся за ящиками.

Пауза.

В мастерскую вошел человек в защитного цвета френче, полувоенной фуражке с большим козырьком. Оглядел пустую мастерскую и недовольно поморщился. Вынул из кожаного портсигара папиросу, закурил, нетерпеливо посматривая на дверь.

Вошел П а в л о в. Увидел человека во френче, покачал головой.

П а в л о в. Неосторожно, Вадим Николаевич.

З а б л о ц к и й. Очередной встречи ждать не мог. (Вынул из портсигара еще одну папиросу, протянул Павлову.) Надо срочно переправить на ту сторону.

П а в л о в (щелкнув каблуками). Слушаюсь.

З а б л о ц к и й. Не надо так щеголять военной выправкой, штабс-капитан.

П а в л о в. Привычка.

З а б л о ц к и й. Могут отучить. И довольно быстро. (Помолчав.) Как успехи?

П а в л о в. Разборка броневиков идет полным ходом! (Усмехнулся и добавил.) Со сборкой придется подождать: запасных частей не будет.

З а б л о ц к и й. Ну-ну…

П а в л о в. У вас все, Вадим Николаевич?

З а б л о ц к и й. Пока да.

П а в л о в. Идемте. Я вам «сквознячок» покажу подходящий.

З а б л о ц к и й. Что, простите?

П а в л о в. Проходной двор.

З а б л о ц к и й. Жаргон у вас…

П а в л о в. Считайте, что я говорю по-французски. Если разрешите, я пойду первым.

Павлов подошел к двери, осмотрелся. Жестом показал Заблоцкому, что путь свободен, и вышел. Заблоцкий направился следом. Некоторое время мастерская пуста, затем из-за ящиков показывается С а н ь к а. Лицо у него озадачено. Он в раздумье хмурит брови, потом решительно направляется к выходу и сталкивается с возвратившимся Павловым.

П а в л о в. Саня? Ты что здесь делаешь?

С а н ь к а. Голубей хотел шугануть…

П а в л о в. Голубей? Каких еще голубей?

С а н ь к а. На чердаке… А вы сюда заходили?

П а в л о в (улыбнулся). Зашел, как видишь!

С а н ь к а. Да не сейчас…

П а в л о в. А что?

С а н ь к а. Разговаривали тут двое.

П а в л о в. О чем?

С а н ь к а. О всяком… Надо бы к Леше сходить, сказать ему.

П а в л о в. Сходи, конечно! (Напряженно смотрит в спину Саньке, потом окликает.) Саня!

С а н ь к а (останавливаясь). Чего?

П а в л о в. Вместе пойдем. Подсоби-ка вот…

Он наклонился над прислоненной к стене рессорой и, когда Саня подошел к нему, взял со стола окованные железом тяжелые счеты и ударил его в висок. Санька коротко вскрикнул и упал. Павлов выхватил наган, в упор выстрелил в спину лежащего, побежал к выходу, дважды выстрелил в воздух.

П а в л о в. Стой! Стой, сволочь! (Обернулся к подбежавшим людям.) Скорей! Высокий такой, в шинели… За воротами смотрите! Что делают, гады! А?.. Что делают?

К о л ы в а н о в. Какого черта! Толком говори!

Павлов указал в глубину мастерской. Колыванов бросился туда, увидел Саньку, кинулся к нему, положил его голову к себе на колени и вглядывался, вглядывался в Санькино мертвое лицо, будто ждал, что тот улыбнется ему. Мастерская наполнялась людьми, но Колыванов не видел, как протолкалась вперед Настя и коротко вскрикнула, зажав рот ладонью; как присела рядом с ним Глаша, как, не отрывая глаз от лица Саньки, стоял и мял в руках свой треух Федор.

П а в л о в. Иду по двору… вдруг выстрел… Я сюда… Навстречу мне тот, в шинели… Оттолкнул и за ворота… Я к Сане… Потом за ним! Стреляю!.. Мимо! Стреляю… Мимо!

Появился С т е п а н, растолкал всех, увидел лежащего на полу Саньку и отступил, оглядывая всех непонимающими глазами.

С т е п а н. До угла добежали… По дворам пошарили… Никого! Да что тут у вас? Что с парнем?

И вдруг закричала, забилась в плаче Настя. Она качалась всем своим крупным телом, закрывала рот ладонями, кусала их, чтоб не закричать, давилась слезами и мычала некрасиво и страшно.

А л е к с е й (шепотом). Не сметь! Не сметь плакать!

И в тишине раздался прерывающийся голос Федора:

Ф е д о р. Пиши меня в комсомол, Леша! Пиши в комсомол! Слышишь?.. Пиши!..

Скрывается в темноте игровая площадка. Освещается музейный стенд с краснозвездным буденновским шлемом. Слышно, как чуть вразнобой, играет траурную мелодию небольшой духовой оркестр. В луче прожектора, у стенда, стоит Г л а ш а. В руках у нее тетрадь. Она прислушивается к меди труб, уханью барабана, звону тарелок. Задумчиво перелистывает тетрадь.

Г л а ш а. Хоронили мы Саню осенним ветреным днем. Над кладбищем кружили галки, ветер шуршал опавшими листьями, трепал черные ленты на знамени. У открытого гроба стояла мать Сани, еще совсем молодая, в черном вязаном платке. Она не плакала, стояла молча, только все время приглаживала жесткий завиток рыжеватых волос на Санькином лбу. И тогда все видели, как мелко дрожат ее руки. И какие они натруженные и старые по сравнению с молодым лицом. Речи говорили короткие, похожие на клятву. И каждый называл Саньку «товарищ Чижов».

А Иван Емельянович Зайченко сказал: «Наш дорогой красный боец и сын Революции».

Вот тут мать Сани в первый раз заплакала. А во второй раз, когда гроб опускали в могилу и комсомольцы стреляли в воздух.

Слышатся винтовочные залпы. Один, второй, третий.

Потом ее увели. Она шла и все оглядывалась на заваленный еловыми ветками могильный холмик.

Все так же кричали и кружились в небе галки, вспугнутые выстрелами, тянули к саду на окраине и с гомоном усаживались там на ветки кленов и лип.

Глаша замолчала. Передала тетрадь Л е н е, которая появилась по ту сторону стенда. Опять заиграл духовой оркестр. На этот раз настоящий, большой, слаженный. И играл он не траурный марш, а старый-престарый вальс. Скрылось в темноте лицо Глаши, а Лена, слушая музыку, улыбнулась чему-то давнему.

Л е н а. Когда-то этот сад был излюбленным местом свиданий. Зимой встречались у расчищенного под каток пруда, где играл в беседке военный духовой оркестр. Летом ждали друг друга на дальних, заросших шиповником аллеях. Оркестр играл в саду и летом, но уже не в беседке, а на открытой эстраде-раковине. Эстраду эту называли еще «белой», потому что покрывавший ее в виде раковины навес каждую весну красили в белый цвет. На ней выступали развязные куплетисты, лихо отбивали чечетку в своих лакированных штиблетах, им шумно аплодировали и кричали из зала: «Дядя Жора, бис!», «Дядя Леня, браво!»

Осенью и весной опавшие листья сгребали в кучи и жгли. Листья сгорали медленно, и над каждой кучей долго курился дымок. Дымков было много, ветер то разносил их в стороны, то сбивал вместе, и тогда казалось, что сад надел серую шапку.

Теперь он весь был изрыт траншеями, у эстрады стояли соломенные чучела для обучения штыковому бою, слышались военные команды, но листья сгребали и жгли по-прежнему, так же курился дымок над садом, но стал он похож на пороховой, какой бывает при разрыве снарядов…

Лицо Лены погружается в темноту. Освещается игровая площадка. На садовой скамье сидит Е в г е н и й Г о р о в с к и й. Нетерпеливо посматривает в глубину аллеи. Увидел идущую к нему Л е н у. Встал.

Л е н а. Я опоздала. Прости.

Г о р о в с к и й. Тебе можно.

Л е н а. Отстояла очередь за селедкой. Мама в восторге! Будет суп из селедочных голов: «Карие глазки»! Почти поэзия! Написал бы об этом.

Г о р о в с к и й. Ты серьезно?

Л е н а. Вполне.

Г о р о в с к и й. Стихи должны быть как музыка! А писать о вобле, выбитых стеклах, подсолнечной шелухе на Невском? Извини…

Л е н а (помолчав). Шла сюда и встретила человека с очень знакомым лицом… По-моему, я его видела у Стрельцова…

Г о р о в с к и й. Ну и что?

Л е н а. В общем-то, ничего… (После паузы.) Знаешь, Женя… может быть, я ошибаюсь, но мне все время кажется, что за спиной Стрельцова стоит кто-то чужой. Стоит и нашептывает ему все речи, которые он потом произносит перед нами.

Г о р о в с к и й. Да ты что, Лена?! Так думать про Петра Никодимовича? Нет, нет!.. Ты ошибаешься, поверь мне! Какие там чужие? Стрельцов вне всяких партий, за молодежь, ты знаешь!

Л е н а (вздохнув). Ничего я уже не знаю… (Посмотрела на аллею.) Кузьма идет. (И крикнула.) Кузьма, идите к нам!..

К у з ь м а (подойдя). Наших не видели?

Г о р о в с к и й. Кого?

К у з ь м а. Ну, ребят заставских… комсомольцев…

Г о р о в с к и й. Не знал, что они уже «наши». К ним пришел?

К у з ь м а. Нужен я им… Так, посмотреть…

Г о р о в с к и й. Было бы на что! В солдатики играют!

К у з ь м а. А вы с голубыми флагами ходите! Речи говорите. Про братство, про красоту жизни… Люди на фронте смерть принимают, а вы цеха культуры какие-то придумали! Цеха-то они для работы, а не для болтовни!

Г о р о в с к и й. Погоди-погоди… Зачем же передергивать?

К у з ь м а. Не обучен. И не за картами с тобой сижу. А Стрельцов ваш сволочь!

Г о р о в с к и й. Как ты смеешь! (Он вскочил, сжал кулаки, двинулся на Кузьму.)

К у з ь м а (угрюмо). Не пыли, гимназист! А то маму будешь кричать. (Повернулся и медленно пошел в глубину аллеи.)

Л е н а (грустно). Вот и Кузьма о том же…

Где-то вдалеке послышались слова команды: «На пле-чо!», «К но-ге!»

Идем, Женя!

Горовский и Лена ушли. И снова слова команды: «На пле-чо!», «Шагом марш!» Появляется строй вооруженных комсомольцев. Среди них — С т е п а н, Г л а ш а, Ф е д о р, Н а с т я. Командует ими А л е к с е й К о л ы в а н о в.

К о л ы в а н о в. Стой! Степан, ты что потерял?

С т е п а н. Да обмотка, будь она трижды!..

К о л ы в а н о в. Вольно! Можно разойтись!..

И вынул кисет. С десяток рук потянулись к махорке. Колыванов только растерянно помаргивал, потом спохватился и прикрикнул:

Полегче, полегче налетайте!.. А ты разве куришь, Глаха?

Г л а ш а (обернувшись на Степана). Курю! Давно уже…

Н а с т я (насмешливо). Или нельзя девчатам? А, Леша?..

К о л ы в а н о в (не очень уверенно). В принципе, конечно, можно… Но как бы это сказать… Девчата все-таки… (окончательно смешался и сердито скомандовал.) Становись!

С т е п а н. Опять сначала! Смирно, вольно… Ложись, беги… Надоело!

К о л ы в а н о в. Разговорчики в строю! Что тебе надоело?

С т е п а н. Обучение мне наше надоело! Я беляка, если надо, голыми руками за горло возьму!

К о л ы в а н о в. Голыми руками, говоришь?

С т е п а н. Факт!

К о л ы в а н о в. Выйди из строя.

С т е п а н (шагнув вперед). Ну, вышел!

К о л ы в а н о в. Бери меня за горло.

С т е п а н (растерянно). Чего?

К о л ы в а н о в. Давай, давай! Покажи, как беляка душить будешь.

С т е п а н (не веря). Показать?

К о л ы в а н о в. Сколько раз тебе говорить?

С т е п а н. Ну, держись, Леха!..

Степан бросился на Колыванова, но тот сделал неуловимо точное движение рукой и ногой, никто не успел толком ничего разглядеть, а Степан уже лежал на земле.

С т е п а н (все еще лежа). Джиу-джитсу?

К о л ы в а н о в (потер раненую руку). Ага…

С т е п а н (поднимаясь). У скаутов научился?.

К о л ы в а н о в. У беляков тоже кое-чему можно научиться.

С т е п а н. Не понимаешь ты меня, Леша. Ну, что мы делаем? Броневики латаем, с ружьем по садику разгуливаем. А я, может, такое хочу совершить, чтоб сразу в мировом масштабе!

К о л ы в а н о в (смеясь). Гордый ты!

С т е п а н. Ау нас вся фамилия гордая!

К о л ы в а н о в. Ладно! Будут у нас дела и в мировом масштабе! Становись! Смирно!..

Г л а ш а (шепотом). Степа…

С т е п а н. Ну?

Г л а ш а (сунув ему самокрутку). На, покури.

С т е п а н. А сама?

Г л а ш а (не сразу). Никогда я не курила. И не буду!

С т е п а н. Брось!..

Степан чуть не выронил винтовку от удивления, широко раскрыл глаза и уставился на Глашу. Та рассмеялась.

К о л ы в а н о в. Что за смешки?.. Слушай мою команду! В патруль назначаются бойцы — комсомольцы отряда особого назначения — Жарков Степан, Зайченко Федор, Солдатенкова Настя…

Затихает голос Колыванова. Гаснет свет на игровой площадке. В луче прожектора, у стенда, С т е п а н.

С т е п а н. По петроградским улицам люди в ту пору ходили по-разному. Одни выходили из дому только днем, и то по крайне неотложным делам: отстоять очередь за пайковой осьмушкой хлеба или выменять на толкучке вязанку дров. Патрулей они побаивались, но все-таки старались держаться поближе к ним, пока им было по пути. Другие появлялись в городе с наступлением темноты, и тогда на пустынных улицах раздавались крики случайных прохожих, слышались одиночные выстрелы и топот сапог убегавших грабителей. Эти предпочитали с патрулями не встречаться. Но с недавних пор в городе появились люди, не похожие ни на тех, ни на других. Ни драповое пальтишко, ни чесучовый летний костюм не могли скрыть их военной выправки. Редко ходили пешком, стараясь затеряться в трамвайной толчее или сесть на случайно подвернувшуюся пролетку. Останавливали они ее за три-четыре дома до нужного им, расплачивались и, когда пролетка отъезжала, улучив момент, ныряли под арку ворот, черным ходом поднимались по узкой лестнице и стучались в дверь условным стуком. Сталкиваться с патрулями им было не с руки, а если сталкивались, дело доходило до перестрелки.

Дежурить в патруле я любил. Но больше всего мне правились вот эти короткие минуты построения, когда Колыванов называл посты караулам и улицы патрулям. Тогда нам казалось, что мы уже на фронте и командир говорит не о привычных с детства улицах и переулках, а шифром обозначает места, где скопился противник, на которого мы сейчас обрушимся.

Вот и сейчас я стоял, сжимая в руках винтовку, и ждал, когда же пропоет атаку звонкая труба, тревожно заржут кони, ахнет под копытами земля, а я буду скакать на белом своем коне, почти прижимаясь к его горячей шее, чтобы удобнее было рубить наотмашь, и такими яркими будут в небе звезды, что синью заполыхает клинок в руках!

Голос Федора: «Степан! Оглох ты, что ли?»

Ну вот… Никакой у меня сабли нет, не в конном я строю, а в пешем, и пойдем мы сейчас не в атаку, а до утра будем мерять шагами пустые улицы!

Голос Федора: «Заснул ты там?»

Погас прожектор, освещающий стенды. Зажегся свет на игровой площадке. На ней уже нет комсомольского строя. Стоит один Ф е д о р с винтовкой за плечом.

С т е п а н (появляясь на игровой площадке). Чего тебе?

Ф е д о р. В патруль нам с тобой велено.

С т е п а н. Не велено, а приказано. Деревня! Куда идти?

Ф е д о р. От бараков до переезда.

С т е п а н. Тьфу ты!.. Это же все равно что у себя во дворе сидеть!

Ф е д о р. Это почему же?

С т е п а н. Кому в голову взбредет ночью по пустырю шастать?

Ф е д о р. А за бараками если пройдут?

С т е п а н. За бараками болотина, а дальше лесок и шоссейка на Пулково. Чего там людям делать? Ну, удружили!..

Ф е д о р. А чего? Домой заскочить можно, чайком побаловаться.

С т е п а н. Я тебе побалуюсь!

Ф е д о р. Испугал! (После паузы. Хитро.) Глаха-то в патруль вчера ходила. Сегодня свободная.

С т е п а н (настороженно). И что дальше?

Ф е д о р. Дома сидит. Греется у печки.

С т е п а н. Ну и пусть греется. Мне-то что?

Ф е д о р. Ой ли?

С т е п а н. Поойкай мне! Так заойкаешь, своих не узнаешь!..

Ф е д о р. Чего же тогда взбеленился?

С т е п а н. А ничего! Нужна мне твоя Глаха как пятая спица в колесе!

Ф е д о р. Спица не спица… А занозила тебя крепко!

С т е п а н. Сам ты заноза хорошая! Смотри, выдерну!

Ф е д о р. Дергай, не пугливый!

С т е п а н. Связываться еще со всяким!.. (Помолчав.) Давай двигай! Я на пустырь, ты к переезду.

Ф е д о р. К баракам поближе потянуло?

С т е п а н. Ох, потяну я тебя сейчас! Кто старший в наряде?

Ф е д о р. Ты.

С т е п а н. Все. Исполняй приказание!

Ф е д о р. Да ладно… Пошел я! (Уходит.)

Степан проследил за ним взглядом, поправил за плечом винтовку, направился в противоположную сторону. Луч прожектора проследил за его движением и остановился, когда Степан присел на возвышение-круг. Задумчиво вгляделся в зрительный зал и будто увидел там все, о чем рассказывает.

С т е п а н. Ранняя выпала осень… Вечера такие холодные, что трава на пустыре покрывается инеем. А похож он на крупную соль… Пустить бы сюда сейчас лошадь, она сначала слижет иней, удивится, что он не соленый, и примется с горя хрумкать ломкую, побуревшую уже траву. Белая такая лошадь с рыжей отметиной на лбу! Или вороная! Да нет, вороную в темноте не увидишь, лучше белая… Черт-те что в голову лезет! Придумываю всякое-разное вроде Глахи. С чего бы?.. А Глаха, наверно, дома сейчас. Это Федька угадал. Сидит у печки, с тетей Катей беседы разводит. А обо мне небось и не вспомнит! Нужен я ей!.. (Степан шумно вздохнул, встал, дернул плечом, поправляя винтовку, и ушел в темноту.)

Осветилась игровая площадка. На ней — Г л а ш а и Е к а т е р и н а И в а н о в н а.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Дожили… Жмых вместо хлеба выдают! Ну да ладно… Мы его перемелем и лепешки печь будем! А пока можно и так пожевать… Ты что куски прячешь? Ешь! Захочешь, еще дам.

Г л а ш а (не сразу). Это я для Степы.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А-а!.. (Помолчав.) Любишь ты его, что ли?..

Г л а ш а (испуганно). Кого?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Степана. Кого же еще?

Г л а ш а (после долгой паузы). Не знаю я ничего, тетя Катя… А только увижу его — и как весна на дворе!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Выходит, любишь… Ну, а он что, Степка-то?

Г л а ш а (вздохнув). Говорит, предрассудок.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Тебе говорит?

Г л а ш а. Нет… Про меня он не знает. Вообще говорит.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вообще можно все, что душеньке угодно, говорить. Ишь чего выдумал: предрассудок! Выходит, у нас с Иваном Емельяновичем пятнадцатый год этот самый предрассудок тянется! Дурак он, твой Степка!

Г л а ш а. Нет, тетя Катя! Какой же он дурак? Гордый только очень.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (вдруг рассердилась). Ну и опять, выходит, дурак. Кому такая гордость нужна? Гордость-то, она, девонька, хороша, когда правда на твоей стороне, а без этого грош ей цена. Индюк тоже гордый!

Г л а ш а. Ну уж вы скажете, тетя Катя! Индюк! (И рассмеялась.)

Послышался приглушенный выстрел, за ним второй.

Что это? Неужели Степа? В патруле он!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (скрывая тревогу). Сразу уж и Степа! Стреляют и стреляют… Мало ли!

Ф е д о р (появляясь). Степана нет здесь?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не заходил. Кто стрелял?

Ф е д о р. Я… (С отчаянием.) Я, тетя Катя, человека убил.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Господи! Да ты что говоришь?

Ф е д о р. Совсем убил… Не дышит! (И всхлипнул.) Чего теперь со мной будет? В тюрьму, да?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (почти кричит). Да погоди ты! Погоди! В тюрьму, в тюрьму… Толком сказать можешь?

Ф е д о р. Дак я говорю… (Опять всхлипнул.) Я ему кричу: «Стой!», а он бежит. Я опять кричу, а он все равно! Ну, я и пульнул, как по инструкции…

Г л а ш а. Пульнул, пульнул! Слышали, что пульнул. В кого стрелял-то?

Ф е д о р. Говорю же я… Мы со Степаном в патруль назначены… Ну, пошли… У переезда разошлись… Один я, значит, иду…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да не тяни ты, ради господа! Ушел, пришел…

Г л а ш а. Стрелял, тебя спрашивают, в кого? Свой он, чужой? С оружием был или нет?

Ф е д о р. Разве я знаю? Свой он, не свой… Не видел я его раньше… Я ему: «Гражданин, документы!» А он шасть от меня — и ходу! Ну, я и стрельнул… Упал он как-то неловко, будто ногу подвернул… Подхожу, а он… (Тоскливо.) Засудят меня теперь!

Г л а ш а. Разберутся! Стукнул и стукнул. Наверняка контра!

Ф е д о р (с надеждой). Вот и я думаю! Бежал ведь он…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ну, бежал? И что? (Отвернулась от Федора, с укором посмотрела на Глашу.) А если он за доктором бежал? Если несчастье у него дома и он документы впопыхах не взял? Стрелять в него сразу? (Помолчав. Горько.) «Стукнул и стукнул»… Это надо же? Чтоб в такие годы и так про смерть…

С т е п а н (появляясь). Федька у вас? (Увидел Федора.) Живой?

Ф е д о р. Я-то?

С т е п а н (сердито). Ты-то! С кем перестрелку затеял?

Ф е д о р. Ни с кем. Один я стрелял…

С т е п а н. Сколько раз говорено — не палить зря! Панику наводишь на население!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а, Ты, Степа, зря не шуми, Узнай сначала, в чем дело.

С т е п а н. Я, тетя Катя, не зря, а поскольку этого требует революционный порядок. А в чем дело?

Г л а ш а. Человека он убил.

С т е п а н (испуганно). Брось!.. Насмерть, что ли, убил?

Ф е д о р. Бежал он… (И опять всхлипнул.)

С т е п а н. Не реви, не маленький! Обыскал убитого?

Ф е д о р. Нет… Боязно мне.

С т е п а н. Предрассудок! Где шапку-то потерял?

Ф е д о р. Не знаю… Когда бежал, наверно…

С т е п а н. От кого бежал?

Ф е д о р. От этого… от убитого.

С т е п а н. Ладно, пошли… Обыскать его надо.

Ф е д о р. Может, ты один… А, Степа?

С т е п а н. Нет! (И честно признался.) Боязно одному. (Увидел глаза Глаши.) Ты чего, Глафира?

Г л а ш а. Тебе — и вдруг боязно! Даже не верится!

С т е п а н. Был бы живой — другое дело. А покойников я жуть как боюсь! (И обернулся к Федору.) Идешь ты или нет?

Ф е д о р (вздохнув). Придется, видно… (Пошел за Степаном.)

Г л а ш а. Степа!

С т е п а н (обернулся). Ну?

Г л а ш а (подошла, сунула ему в руку кусок жмыха). Пожуй вот…

С т е п а н. Жмых, что ли?

Г л а ш а. Жмых.

С т е п а н (с набитым ртом). Буржуйская пища. С непривычки горло дерет! Спасибо!..

Г л а ш а. Да ладно…

Степан и Федор ушли. Глаша, поймав внимательный взгляд Екатерины Ивановны, отвернулась.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Что глаза прячешь? Смотри-ка, застыдилась! (И вдруг, заподозрив нехорошее, грубовато спросила.) Иль чего зазорное сделала? Недоглядела я, выходит?

Г л а ш а (не сразу поняв, с трудом). Вы про меня такое?.. Напрасно… Уж кому-кому… вам бы призналась (и спрятала лицо в ладонях).

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ну, прости… Прости меня, дуру старую… (После паузы.) Чего ж тогда стыдишься?

Г л а ш а. Боюсь.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Чего боишься-то?

Г л а ш а. Разговаривать с ним боюсь. Глянет в глаза, а у меня все как на ладошке. Страшно!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да чего страшного-то, дуреха? Ну и откройся ты ему, облому, раз сам не понимает. Им, мужикам, всегда невдомек.

Г л а ш а. Нет, тетя Катя… (Горячо.) В бой я хочу вместе с ним пойти, рядом! Пули свистят, снаряды рвутся, знамя наше красное развевается, а мы идем вперед, весь наш отряд комсомольский! И если какая шальная пуля Степе предназначена, я ее на себя приму. А умирать буду, скажу: люблю, мол… Не жалей, не плачь! (После паузы.) Нет, лучше не умирать! Разгромить бы белых в этом бою, подошел бы ко мне Степа и сказал: «Молодец, Глафира! Полюбил я тебя за твою храбрость». Тут бы я ему и открылась… (Покосилась на Екатерину Ивановну.) Смешно вам, тетя Катя, да?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (задумчиво). Да нет… Я так… У нас с Иваном Емельяновичем почитай так и вышло. Вроде как у тебя задумано… В пятом году казаки демонстрацию разгоняли, а Ваня мой знамя нес. Мы тогда познакомились, про любовь у нас и слова сказано не было. Я вижу, на него казак наезжает, уже нагайкой замахнулся. Словно кто подтолкнул меня, не помню, как перед казаком этим встала. Ну, весь гостинец на себя и приняла…

Г л а ш а. А дальше что?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Дальше-то? Свадьбу сыграли. Песни попели, винца выпили, а через два дня я ему передачу в тюрьму понесла. Арестовали его за прокламации. Так и жили! На маевки вместе ходили, в пикетах дежурили, бастовали. Потом он опять по тюрьмам сидел, а я опять передачи носила.

Г л а ш а (мечтательно). Вот бы мне так со Степой!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (засмеялась). Зачем же так-то? Не для того большевики за правду страдали, чтобы у вас, молодых, такая же жизнь была. (Прислушалась.) Никак Иван Емельянович идет?

Г л а ш а. По шагам угадали?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Поживи с наше, еще не то угадывать будешь!

З а й ч е н к о (появляясь). Здорово, полуночники! Чего не спите?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не спится… Беда у нас, Ваня.

З а й ч е н к о. Что еще стряслось?

Екатерина Ивановна не успела ответить. Вошли С т е п а н и Ф е д о р.

С т е п а н. За вами не угонишься, дядя Ваня!

З а й ч е н к о. А чего за мной гоняться? Я не заяц, вы не борзые!

С т е п а н. Мы в Чека собрались, увидели — вы идете! Ну и за вами! (Очень официально.) Разрешите доложить! Мой напарник стукнул какую-то контру. При обыске обнаружено… В общем, вот! Наган офицерский, документ на имя фельдшера какого-то… Липовый, наверно. Портсигар еще…

З а й ч е н к о (повертел в руках портсигар). Пустой был?

С т е п а н (не сразу). Папиросы конфискованы рабоче-крестьянской властью.

З а й ч е н к о. Сыпь на стол.

С т е п а н. Иван Емельянович… курева же нет!

З а й ч е н к о. Давай-давай.

С т е п а н (возмущенно). Ну, знаете!.. (Вынул пригоршню папирос.) Нате, пользуйтесь!

З а й ч е н к о. Все?

С т е п а н. Все.

З а й ч е н к о. А если поискать?

С т е п а н. Ох, дядя Ваня!.. (И вынул из-за уха папиросу.) Последняя!

З а й ч е н к о. Смотри у меня… (Надел очки.) Гильзы-то не фабричные… Сам, видно, набивал… (И принялся одну за другой ломать папиросы.)

С т е п а н. Что делаете?! Ну, что делаете?

Зайченко рассматривает гильзы, что-то заметил в мундштуке одной из папирос, вынул оттуда листок восковки.

З а й ч е н к о. Видал?

С т е п а н. Шифровка?

З а й ч е н к о. Она самая.

С т е п а н. В Чека надо!

З а й ч е н к о. А без тебя про то не знают? (И обернулся к Федору.) Благодарность тебе, Федя!

Ф е д о р (смущаясь). Я по инструкции. Бежал он, ну я его и… это…

З а й ч е н к о. Вот за это и спасибо! Не растерялся.

Ф е д о р. Чего там! Да я завсегда, если что… (Вдруг.) Я пойду еще покараулю!

З а й ч е н к о. Давай-давай!

Федор, победно оглядев всех, убегает. Екатерина Ивановна осуждающе покачала головой.

З а й ч е н к о (заметив это). Чем недовольна, мать?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. За что ему благодарность? За убийство?

З а й ч е н к о. Так убил-то он кого? Врага он убил. Заговорщика!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Это вышло так, что заговорщика. А стрелял-то он в человека просто.

З а й ч е н к о (развел руками). Ну, мать! Мудришь ты что-то.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он теперь постарается: нужно, не нужно — власть свою будет показывать. И ты его в этих правах утвердил, Ваня.

З а й ч е н к о. Надо будет — укоротим.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Как бы он тебя потом не укоротил.

З а й ч е н к о. Да ты посмотри, что кругом творится! Саньку вот убили, сколько еще наших легло… Как тут руки от крови уберечь? Такое время!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (упрямо). Ему-то в другое время жить. А попробуй тогда его останови! Поздно будет.

З а й ч е н к о (угрюмо). Ладно… Поживем — увидим! (Степану.) Пошли в Чека. (Обернулся к Екатерине Ивановне.) Там у меня обойма запасная в комоде. Дай, пожалуйста!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. В кожанку тебе положила.

З а й ч е н к о. Когда ж успела?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да уж успела…

З а й ч е н к о (улыбнулся). Ну, вот и пойми тебя!.. Говоришь одно, делаешь другое… (Степану.) Двинули, Степан!

Раздался приглушенный орудийный раскат. Он нарастал, приближался, гулко взрывался снаряд, прерывисто звучали отголоски взрыва, нехотя затихали, чтобы раскатиться еще сильней после следующего залпа пушек.

З а й ч е н к о (прислушиваясь). У Пулкова бьют.

С т е п а н. Наши?

З а й ч е н к о. Да нет… Похоже, беляки фронт прорвали!

И, будто подтверждая это, разноголосо зазвучали тревожные, прерывистые заводские гудки.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

И вновь звучит музыка, опять луч прожектора освещает музейные стенды, выхватывая из темноты буденновский шлем и саблю в ножнах, залитый кровью комсомольский билет и видавший виды наган, пробитое пулями красное знамя и пулемет с патронной лентой. У пулемета стоит Кузьма. В руках у него тетрадь. Он вслушивается в затихающую тревожную музыку, которую сменяет поступь вооруженного отряда, и, вглядываясь в зал, будто в ночные улицы города, говорит:

К у з ь м а. В эту ночь я решил пойти в Чека! Я не знал, что в шифровке, которую нашли у связного, убитого Федькой, обнаружен список явочных квартир. Не знал, что среди них значилась и квартира Стрельцова. Но на лестнице его дома я встретил Павлова! Ну, этого механика из мастерских! Видел я его, когда заходил туда один раз… После того как убили Саньку, он исчез. Как сквозь землю провалился! Меня он не узнал, я спрятался за лифт и слышал, как он постучал в дверь Стрельцова. Не просто постучал, а условным стуком! Два раза, потом еще два. Подождал и стукнул в третий раз. Я и решил, что надо бежать в Чека! (Помолчав.) В городе было как-то по-особенному тревожно… Несколько раз меня обгоняли грузовики, на бортах тесно сидели вооруженные люди, а в кузове что-то тряслось и позвякивало. В одном грузовике я увидел наваленные кучей винтовки и пулемет, который лежал почему-то вверх колесиками. А в других везли каких-то штатских под охраной. И все это быстро, быстро! Очень неспокойно было в городе… В Чека я никогда раньше не был и думал, что все там одеты в кожу и перетянуты ремнями. А в комнатах сидели усталые люди в стареньких гимнастерках и шинелях внакидку, и оружия на виду ни у кого из них не было. Меня провели к какому-то начальнику, так тот и вовсе был в очках со шнурочком, в темной рубахе с галстуком и в помятом пиджачке. А у стола сидели дядя Ваня Зайченко и Степан. Тут мы со Степкой и схлестнулись!

С т е п а н (появляясь по другую сторону стенда). Было дело! Я думал, ты виниться пришел!

К у з ь м а. В чем мне виниться?

С т е п а н. А кого купили за рупь за двадцать? Кто у Стрельцова в шестерках бегал? Почуял, что жареным пахнет, — и в кусты? Я не я и лошадь не моя? Гад ты последний после этого!..

К у з ь м а. Он на меня, я на него!.. Встал этот дяденька в очках и, как котят, нас обоих за дверь. Хватка у него оказалась будь здоров!

С т е п а н. Да уж… Нашли где базар затеять! В Чека! А ведь сколько раз зарекался в драку не лезть? Книжку, что ли, какую достать про воспитание характера? Видел я одну такую на толкучке. С обложки два черных глаза глядят, а под ними подпись: «Самовнушение и воля». Пачку махорки просили. Дурак, не сменял!

К у з ь м а. Тебе и сейчас не поздно ее почитать.

С т е п а н. А тебя никто не спрашивает! В общем, ночка, скажу я вам, была нескучная!

Г о р о в с к и й (появляясь у стенда). Кошмарная ночь! Для меня все было как в дурном сне!

С т е п а н. Ты и жил как во сне!

Г о р о в с к и й. Да ты пойми! Я ему верил, как… я не знаю кому! Я отцу родному, так не верил! И вдруг эти люди у него на квартире, разговоры эти… Они же убийцы! И Стрельцов с ними заодно! Нет, думаю! Нет! Не может этого быть!.. Ведь я заснул… И это плохой сон! Проснусь сейчас, и не будет этих страшных людей, этой заставленной вещами комнаты… Вернусь домой к больному отцу и побегу в аптеку на углу, как бегал мальчишкой: деньги и рецепт в кулаке! А это не сон! И в кулаке у меня ничего, а у человека этого наган…

С т е п а н. Ладно, хватит переживать! Давайте по порядку…

Уходят в темноту музейные стенды. Освещается игровая площадка. В кресле с высокой спинкой, кутаясь в плед, сидит П е т р С т р е л ь ц о в. Перед ним, на полу, початая бутылка коньяка и хрустальный фужер.

С т р е л ь ц о в (подняв фужер). За поруганную мою мечту! Мечтал Петр Стрельцов быть апостолом юношества, а стал холуем. Так сему и быть! (Пьет.)

Послышался звон дверного колокольчика.

Кого несет с парадного хода?

В дверь стучат.

Черт бы вас побрал!

Вышел и вернулся вместе с Л е н о й.

Леночка! Какая приятная неожиданность! Осторожней, тут на полу фамильный фарфор!

Л е н а (оглядывая комнату). Вы открываете антикварный магазин, Петр Никодимович?

С т р е л ь ц о в. До этого пока еще не дошло! В остальных комнатах мерзость и запустение. Пришлось перетащить все это барахло сюда. Не ровен час, нагрянет из Парижа мой драгоценный дядюшка и потребует отчета за свои финтифлюшки!

Л е н а. Из Парижа? Его же арестуют!

С т р е л ь ц о в. Кто?

Л е н а. Чека.

С т р е л ь ц о в. Вы наивное дитя, Леночка! Пока существует Чека, встреча двух любящих родственников невозможна.

Л е н а. Значит?

С т р е л ь ц о в. Значит, Чека не будет.

Л е н а. Не понимаю.

С т р е л ь ц о в. Я шучу. А вам вообще не стоит думать о такой чепухе! Ведь у вас нет дяди в Париже?

Л е н а. Нет.

С т р е л ь ц о в. Прелестно! Давайте лучше выпьем.

Л е н а. Я не пью, Петр Никодимович.

С т р е л ь ц о в. И совершенно напрасно.

Л е н а. Могу я говорить с вами серьезно?

С т р е л ь ц о в. Может быть, не стоит?

Л е н а. Тогда я уйду.

С т р е л ь ц о в (с отчаянием). Нет! Я прошу вас… Нет! Не оставляйте меня одного!

Л е н а. Что с вами? Вы нездоровы, Петр Никодимович?

С т р е л ь ц о в (вдруг сник). Не обращайте внимания… О чем вы хотели говорить? Я вас слушаю.

Л е н а. Боюсь, что вы мне не скажете правды…

С т р е л ь ц о в. Почему же? Клянусь: правду, одну только правду, ничего кроме правды!

Л е н а. С кем мы, Петр Никодимович?

С т р е л ь ц о в. Вы со мной.

Л е н а. Перестаньте! Неужели вы не понимаете, как это важно?

С т р е л ь ц о в (грустно). Ах, Леночка! У вас так было развито чувство прекрасного и вдруг… К чему это все? Будьте выше.

Л е н а. Мы хотим найти свое место в жизни. Что может быть выше?

С т р е л ь ц о в. Любовь! Не та, старая, ветхая, с условностями и предрассудками! Нет!.. Опаленная горячим ветром революции, не знающая преград, свободная, как птица в небе! (Воодушевляясь.) Ну скажите, почему мы должны подавлять свои желания, чувства, уродовать гордую и свободную душу свою? Только потому, что этого требуют нелепые правила приличия? Бред! Ерунда! Вот мне, например, захотелось поцеловать вас, и я сделаю это, зная, что вам хочется того же!

Л е н а. Мне не хочется. А вы пьяны, Петр Никодимович.

С т р е л ь ц о в. Да! Пьян! Ну и что? Я не апостол Петр, черт возьми! Я — обыкновенный грешник, как все смертные. Что вы на меня так смотрите? Да, да! Я могу быть мучеником великой идеи, могу пожертвовать собой ради долга, но это там, там, на глазах у всех! А мои грехи — мое сокровенное, и никому до них нет никакого дела. Я тоже имею право тосковать, пить вино, влюбляться, целовать красивых девушек. Таких, как вы, Лена!

Стрельцов обхватил Лену за плечи, грубо запрокинул голову, поцеловал в губы. Лена вырвалась, размахнулась, ударила Стрельцова ладонью по щеке и вышла.

С т р е л ь ц о в (потер щеку, растерянно). Очень мило! (С тоской.) И когда это все кончится, господи!.. (Плеснул в фужер коньяку, выпил, сел в кресло, обхватив голову руками.)

В комнате было полутемно, только красновато светилась дверца железной печки-«буржуйки». Стрельцов глубоко задумался или задремал и не слышал, как стукнула входная дверь и на пороге комнаты встал Г о р о в с к и й.

Г о р о в с к и й (вглядываясь в полумрак). Петр Никодимович?

С т р е л ь ц о в. Что?.. Кто здесь?! (Он вскочил с кресла, запутался в упавшем пледе. С трудом удержался на ногах.)

Г о р о в с к и й. Это я, Петр Никодимович… Женя!

С т р е л ь ц о в (облегченно). А-а!.. Вы что, завели отмычку?

Г о р о в с к и й. Дверь была не закрыта… Внизу я встретил Лену, но она не пожелала со мной разговаривать. Между вами что-нибудь произошло?

С т р е л ь ц о в. Был небольшой разговор… А впрочем, все это ерунда… Хотите коньяку?

Г о р о в с к и й. Не пью, Петр Никодимович. Вы же знаете…

С т р е л ь ц о в. Непьющий поэт — это несерьезно!

Г о р о в с к и й (вздохнув). Вы все шутите. А ведь вам совсем не весело.

С т р е л ь ц о в. Да?.. Какие еще великие истины вам открылись?

Г о р о в с к и й. Не надо, Петр Никодимович! Почему вы стараетесь не замечать того, что происходит? Нас становится все меньше и меньше… Нужно искать новые пути! И вы сумеете это сделать! Мы верим вам… Я верю!

С т р е л ь ц о в (помолчав). У вас благородное сердце, Женя… Выпьем!

Г о р о в с к и й. Но, Петр Никодимович…

С т р е л ь ц о в (подавая ему фужер). Пейте! За юность! За новые пути!

Горовский с трудом отпил половину, закашлялся, отставил фужер.

Не смущайтесь, Женечка! Все так начинали. (Прошелся по комнате.) Мы создадим партию, Женя! Партию молодежи. Самую сильную партию! К нам будут проситься комсомольцы, и мы их примем, но не всех. Не всех, Женя! Это будет партия избранных!

Г о р о в с к и й. Неужели это возможно, Петр Никодимович?

С т р е л ь ц о в (энергично). Да, Женя! Вся молодежь пойдет за нами! Надо только начать!

Г о р о в с к и й. С чего же?

С т р е л ь ц о в. Подумаем.

Г о р о в с к и й. Может быть, сочинить воззвание… в стихах!

С т р е л ь ц о в. Ну, ну… Интересно!

Г о р о в с к и й. Я даже думал об этом… Первые строчки у меня уже есть… Вот! «Горячая юность, к тебе наше слово, полет дерзновенной и смелой мечты…»

С т р е л ь ц о в. Неплохо!

Г о р о в с к и й. Как же дальше? «К тебе мы взываем… К тебе призываем…» Нет! Надо записать начало. Можно, Петр Никодимович?

С т р е л ь ц о в. Ради бога! Бумага и чернила на столе. (Вдруг.) Ах, черт возьми!

Г о р о в с к и й. Что случилось?

С т р е л ь ц о в. Ничего, ничего… Откройте ящик, там должна быть свеча. Нашли?

Г о р о в с к и й. Пожалуйста.

С т р е л ь ц о в. Все гениальные поэты творили при свече! Вот так… А лампу я у вас забираю. Нет возражений?

Г о р о в с к и й. Ну что вы!

С т р е л ь ц о в (с лампой в руке). В окне кабинета или в столовой? Убей, не помню!

Г о р о в с к и й (подняв голову). Вы мне?

С т р е л ь ц о в. Нет, нет… Творите! (Потер лоб, помолчал.) Вот что, юноша… Давайте-ка домой. Вы, я вижу, засыпаете.

Г о р о в с к и й. Две ночи дежурил в домовой охране, Петр Никодимович… Папа заболел… Пришлось отдежурить за себя и за него!..

С т р е л ь ц о в. Ну вот, видите… И мне надо отлучиться.

Г о р о в с к и й. Сейчас, Петр Никодимович! Еще две строчки, а то забуду!.. Я вас догоню.

С т р е л ь ц о в. Не забудьте захлопнуть входную дверь. (Вышел.)

Г о р о в с к и й (зевая). Действительно, спать захотелось… От коньяка, наверно… (Бормочет.)

Нет, преграды у меня уже были… Да… Надо идти домой, спать. Еще минуточку, и пойду…

Горовский засыпал и ничего не мог с собой сделать. Он все ниже и ниже сползал в большом кресле. Мигнул и погас оплывший огарок свечи. Горовский этого не видел. Он спал. И не слышал ни стука входной двери, ни того, что в комнату вошел С т р е л ь ц о в.

С т р е л ь ц о в (чиркнул спичкой, оглядел комнату, не заметив Горовского). Ушел… Заходите, Вадим Николаевич!

В комнату вошел З а б л о ц к и й.

З а б л о ц к и й. Это ни на что не похоже, Стрельцов! Мы же договаривались, что лампа должна стоять на окне в столовой.

С т р е л ь ц о в. Виноват. Забыл.

З а б л о ц к и й. Такие вещи не забывают. Почему так поздно зажгли лампу?

С т р е л ь ц о в. Я был не один.

З а б л о ц к и й. Девицы!

С т р е л ь ц о в. Женя Горовский… Гимназист. Сочинял воззвание к молодежи… В стихах!

З а б л о ц к и й. А если бы он еще час марал свои вирши?

С т р е л ь ц о в. Как-то неловко было…

З а б л о ц к и й. Сказал бы я вам, что ловко, а что нет! (Светя себе спичками, пошел в другую комнату.)

С т р е л ь ц о в. Там холодно, Вадим Николаевич.

З а б л о ц к и й. Это прибавит вам бодрости. За оружием приходили?

С т р е л ь ц о в. Нет. А если обыск, Вадим Николаевич? Я боюсь!

З а б л о ц к и й. Пейте валерьянку. Где у вас оружие?

С т р е л ь ц о в. В ванной.

З а б л о ц к и й. Идиотство!

С т р е л ь ц о в. Но туда не заходят. Водопровод не работает.

З а б л о ц к и й. Зайдут. И перепрятывать будет поздно.

Послышался стук к дверь черного хода: два, еще два и потом один. Заблоцкий зажег спичку, вышел из комнаты. Стрельцов заторопился за ним, задел в темноте вазу, она с грохотом упала.

Что там у вас, Стрельцов?

С т р е л ь ц о в. Ваза… Вдребезги!.. (Вышел за Заблоцким.)

От грохота разбившейся вазы проснулся Горовский. Поднялся в кресле, потер глаза, услышал голоса в коридоре и опять сполз вниз, боясь, что его увидят почти пьяным. В комнату вошли С т р е л ь ц о в, З а б л о ц к и й и П а в л о в.

П а в л о в. Тьма кромешная!

С т р е л ь ц о в. Сейчас… Одну минуточку! (Зажег лампу.)

З а б л о ц к и й (оглядев комнату). Никого… (Павлову.) Пуганая ворона, говорят…

П а в л о в (зло). Мне не до шуток! На Литейном засада, на Рождественской тоже… И фельдшер не вернулся!

З а б л о ц к и й. Мог задержаться на той стороне.

П а в л о в. А если взяли?

З а б л о ц к и й. Документы у вас надежные.

П а в л о в. Пока меня не узнают эти… из мастерской. Стрелял-то в мальчишку я, а не вы!

З а б л о ц к и й. Не грубите, штабс-капитан!

П а в л о в. Аресты, облавы… Больше половины оружия изъято… А где люди?

З а б л о ц к и й. Люди будут. (После паузы.) Кстати, Петр Никодимович… Где молодежь, которая так слепо идет за вами?

С т р е л ь ц о в. Они хотят знать правду. А говорить ее, как вам известно, не рекомендуется.

Горовский вскочил. Упало опрокинутое им кресло.

З а б л о ц к и й (нервно). Кто там? (Встал на пороге комнаты, высоко подняв лампу.)

С т р е л ь ц о в. Женя?! Вы же ушли?

Г о р о в с к и й. Я заснул… Нечаянно… А потом проснулся.

С т р е л ь ц о в. Давно?

Г о р о в с к и й. Я все слышал, Петр Никодимович! А мы верили вам… Вы взяли самое дорогое и продали…

С т р е л ь ц о в. Вы не так поняли, Женя!.. Это недоразумение!

Г о р о в с к и й (с трудом). Я все понял. Как вы могли?!

С т р е л ь ц о в. Женя!

Г о р о в с к и й. И вы лучше молчите, а то я могу вас убить!

З а б л о ц к и й (ровным голосом). Заткните рот этому сопляку.

Г о р о в с к и й. Не заткнете! (Павлову.) Или вы опять в спину стрелять будете? Будете, да?!.

Павлов медленно и молча пошел на Женю, а тот, так же медленно, отступая к дверям, смотрел на руку Павлова, который тянул из кармана рукоять нагана, и думал, что это продолжается его дурной сон.

С т р е л ь ц о в (закрыв ладонями лицо). Не здесь! Умоляю, не здесь!..

И в ту же минуту над дверью зазвонил колокольчик. Горовский, точно его толкнул кто-то, побежал к дверям. Павлов догнал его и ударил рукояткой нагана по голове. Горовский, согнувшись, повалился на пол.

З а б л о ц к и й (Стрельцову. Шепотом). Спросите кто!

С т р е л ь ц о в. Кто?

Голос Кузьмы: «Это я… я, Петр Никодимович!.. Кузьма!»

З а б л о ц к и й. Скажите, что вы не одеты… Пусть подождет. Ключи от черного хода! Быстро!..

В дверь уже не звонили, а стучали прикладами. Заблоцкий и Павлов побежали в темноту, к черному ходу. Стрельцов увидел, как, держась одной рукой за стенку, а другую прижимая к окровавленной голове, поднимается Горовский и отодвигает дверной засов. Стрельцов кинулся в комнату и тут же, следом за ним, вошли З а й ч е н к о, К у з ь м а, С т е п а н и ч е л о в е к в о ч к а х. За ними, пошатываясь, шел Горовский.

Г о р о в с к и й. Скорее… У них оружие… (и, обессиленный, опустился на пол).

Ч е л о в е к в о ч к а х. Перевяжите его. Быстро… (Склонился над Горовским.) Сколько их было?

Г о р о в с к и й. Трое. Стрельцов и еще…

Человек в очках обернулся к Зайченко, тот быстро пошел к выходу из комнаты и столкнулся с К о л ы в а н о в ы м, который вел под дулом нагана З а б л о ц к о г о.

К о л ы в а н о в. По черной лестнице спускался.

Ч е л о в е к в о ч к а х (Горовскому). Он?

Г о р о в с к и й (с трудом). Да…

С т р е л ь ц о в. Я не виноват! Клянусь вам! Это все они!..

Ч е л о в е к в о ч к а х. Кто «они»?

З а б л о ц к и й (Стрельцову). Молчи, мразь!

Г о р о в с к и й. Еще этот… Убил он вашего… В мастерской…

С т е п а н. Павлов?! (И выбежал из комнаты.)

Ч е л о в е к в о ч к а х. Назад!..

Гаснет свет на игровой площадке. Освещается музейный стенд, у которого стоит С т е п а н. Он вглядывается в зрительный зал, и, вспоминая, негромко говорит:

С т е п а н. У выхода с черной лестницы, во дворе, стояли чекисты. Павлов здесь не выходил. Значит, ушел через чердак, по крышам! Я побежал наверх. Дверь на чердак была взломана. А дом этот был громадный, стоял — стена к стене — с соседним. Где кончалась крыша одного и начиналась другая, различить в темноте было трудно! Но с одной крыши можно было перейти на другую, потом на следующую, спрыгнуть на ту, что пониже, по ней бежать дальше, и где-нибудь обязательно будет пожарная лестница, а внизу — проходные дворы, переулки, и след потерян!

Я никогда не думал, что бежать по темным и скользким крышам так трудно! Два раза я чуть не сорвался — один раз удержался за трубу, во второй, уже у самого края, за ограду на карнизе. Я громыхал сапогами по железу, не думая о том, что Павлов может спрятаться где-нибудь за трубу у слухового окна и выстрелить в меня. А он ждал меня на чердаке соседнего дома. Наверное, услышал, как я грохочу сапожищами по железу! Я успел спрятаться за печную трубу и тоже выстрелил! У меня была винтовка, у него наган. Пока мы перестреливались, я считал, сколько патронов осталось у него в барабане. Выходило, что один! Или мне, или себе! Почему же он не уходит по чердакам? Я пополз к краю крыши и увидел пожарную лестницу. Значит, я догнал Павлова, когда он собрался спускаться вниз! Что же он теперь будет делать? Караулить, когда я высунусь? Я свистнул, как свистели только у нас в слободе, и услышал ответный свист, а потом и топот ног по крышам. Наши! Сейчас они напорются прямо на Павлова и он пустит пулю или себе в висок, или в кого-нибудь из наших! Я увидел его темный силуэт в чердачном окне и выстрелил наугад, почти не целясь, лишь бы он ответил. Ведь у него последний патрон! Он не удержался и разрядил наган. Все! Я вышел вперед, на край крыши, и крикнул: «Выходи!» И тут же подбежали ребята, впереди Леша Колыванов и дядя Ваня, а внизу, со двора, послышался знакомый голос человека в очках: «Бросайте оружие, Павлов!»

И тогда… тогда он подошел к карнизу, переступил через ограду, взял наган за дуло и кинул вниз. Потом сделал еще шаг, крикнул: «Будьте вы прокляты!» — и ступил в воздух.

Мне показалось, что он не падал, а будто медленно проваливался вниз, сначала как стоял, головой вверх, потом как-то неловко изогнулся и все тянул, тянул одну руку, словно хотел удержаться за что-то. Тут меня самого закачало, я сел на крышу и закрыл лицо руками…

Уходит в темноту лицо Степана.

Освещается стоящий по другую сторону стенда Горовский. Голова у него перебинтована. Он прикасается рукой к повязке, чему-то улыбается и говорит:

Г о р о в с к и й. Вообще-то рана моя уже зажила, и я могу обойтись без повязки. Но снимать мне ее жаль. Пусть все видят, что я пострадал от руки классового врага! Когда меня принимали в комсомольскую коммуну, по поводу этих пролетарских и буржуазных классов возник спор. Степан кричал, чтобы я публично отрекся от своих дворянских родителей. Я объяснял, что из родителей у меня жив только отец и никакой он не дворянин, а простой военный врач. «Все равно офицер! — кричал Степан. — Белопогонник!» И тогда в спор вмешался Леша Колыванов и объяснил Степану разницу между строевым белогвардейским офицером и врачом. В коммуну меня приняли, но — странное дело! — я почему-то начал стесняться отца, навещал его украдкой и каждый раз, когда мы вместе выходили из дому, просил его надеть штатское пальто. Но отец ни разу не согласился и ходил по улицам в шинели и фуражке с кокардой, высоко поднимал голову и распрямлял плечи. А я, наоборот, сутулился, отворачивался от прохожих и прятал лицо в поднятый воротник. Отец смотрел на меня недоумевающе и грустно и еще выше поднимал голову, а я горбился еще больше, мне было стыдно, но ничего поделать с собой я не мог! И тогда мне казалось, что прав Степан!

Г л а ш а (появляясь у стенда). Да не прав он! Не прав!

Г о р о в с к и й. Это ты теперь так думаешь. А тогда, что бы он ни сделал, — прав!

Г л а ш а. Нет, Женя! Не так все… Когда его взрослые парни в кулачные бои звали, я им гордилась. Девчонка ведь совсем была! А потом мне его драки ненавистны стали! И все равно, когда он приходил во двор с синяками и смывал у водопроводной колонки кровь под носом, мне становилось и жалко его, и досадно, что кто-то оказался сильней. И потом ты в комсомоле без году неделя, а Степан вон еще когда!.. Не сразу ведь я поняла, что кто раньше, кто позже — все равно вместе! Не в очереди за селедкой стоим!…

С т е п а н (появляясь по другую сторону стенда). Ничего вы не понимаете! Из-за Павлова все! Если хочешь знать, я тебе даже сочувствовал, как пострадавшему от руки белогвардейца. Но ведь если бы ты этот разговор случайно не подслушал, так ты бы и телепался за своим Стрельцовым? Или стал мальчиком на побегушках у этого Заблоцкого, или еще того хуже — у Павлова?

Г о р о в с к и й. Не волнуйся, не стал бы!

С т е п а н. Ничего не известно!

Г о р о в с к и й. Зачем же вы меня в комсомол приняли?

С т е п а н. Колыванову спасибо скажи!

Г о р о в с к и й. А ты бы не принял?

С т е п а н. Никогда!..

Г л а ш а. Хватит вам! Как маленькие, честное слово!.. Ты, Степа, лучше вспомни, какой супчик сварил, когда на кухне дежурил?!

С т е п а н. Супчик как супчик. Пшенный!

Г л а ш а. О стену его кидать можно было! (И рассмеялась.)

Уходят в темноту музейные стенды. Освещается игровая площадка. У стола сидят коммунары.

Н а с т я. Да… Есть это невозможно!

С т е п а н. Сама бы и варила!

Н а с т я. У нас равноправие. Твоя очередь.

К у з ь м а. Если молотком в порошок разбить, а потом кипяточком разбавить — сойдет!

Г о р о в с к и й. «Пеммикан» называется.

С т е п а н. Чего-чего?

Г о р о в с к и й. Американские индейцы этот способ изобрели. Только они мололи не пшено, а мясо.

Ф е д о р. Добро переводили! Зачем мясо-то молоть?

Г о р о в с к и й. Чтоб легче было нести. Переходы у них были дальние.

С т е п а н. Предрассудок!

Г о р о в с к и й. Буржуазный?

С т е п а н. Факт!

Г о р о в с к и й. К твоему сведению, индейцы не буржуи, а свободное племя охотников.

С т е п а н. Да?

Г о р о в с к и й. Представь себе!

С т е п а н. А этот… как его… Самый главный у них кто?

Г о р о в с к и й. Вождь племени.

С т е п а н. Царь?

Г о р о в с к и й (развел руками). Ну, знаешь… Спорить с тобой!..

С т е п а н. А ты не спорь, раз у тебя классовое сознание не на высоте!

Г о р о в с к и й. А у тебя на высоте?

С т е п а н. Спрашиваешь! Я член РКСМ.

Г о р о в с к и й. Я тоже.

С т е п а н (упрямо). Все равно ты еще не достиг. Вот Кузьма достиг. Наш человек, рабочий. А Федька вроде тебя, только с другого края.

Ф е д о р. Это с какого же я краю?

С т е п а н. С крестьянского!

Г о р о в с к и й. Чепуху несешь!

С т е п а н. Я за такие слова знаешь что могу сделать?

Г о р о в с к и й. Кулаками будешь свое классовое сознание доказывать?

С т е п а н. Жаль, зарок дал… А то бы не посмотрел, что у тебя башка перемотана! (Покосился на Глашу и отошел в сторону.)

Горовский уселся в противоположном углу, раскрыл тетрадь, вынул огрызок карандаша.

Г о р о в с к и й.

С т е п а н. Забормотал!

Г л а ш а. Не мешай, Степа.

С т е п а н. Да кому они нужны, стихи эти!

Г о р о в с к и й (не выдержав). Всем!

С т е п а н. Всем, говоришь?

Г о р о в с к и й. Да, всем!

С т е п а н. Федор, тебе стихи нужны?

Ф е д о р. Чего?

С т е п а н. Стихи, спрашиваю, тебе нужны? «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда!»

Ф е д о р (подумав). Нам это ни к чему.

С т е п а н (Горовскому). Слыхал?

Г о р о в с к и й. Так не спорят! А Федору просто надо учиться.

С т е п а н. Может, и мне тоже?

Г о р о в с к и й. И тебе!

С т е п а н. В гимназию, значит, определяться?

Г о р о в с к и й. В трудовую школу.

С т е п а н. Все ученые — контра!

Г л а ш а. Степан!

С т е п а н (упрямо). В чистом виде контра!

Г о р о в с к и й (волнуясь). А я… в гимназии учился… Тоже, по-твоему, контра?

С т е п а н (он слегка растерялся). Ты-то? Был как есть контрик. И сейчас еще не вполне.

Г о р о в с к и й. Что «не вполне»?

С т е п а н. Не вполне партийный человек.

Г о р о в с к и й. А ты партийный?

С т е п а н. А какой же еще?

Г о р о в с к и й. Такой же, как мы все! Как я… как Федор…

С т е п а н. Это я-то?!

Г о р о в с к и й. Ты-то!

С т е п а н (сжав кулаки). Ну, Женька!..

К о л ы в а н о в (появляясь). Степан! Опять за старое?

С т е п а н. Беспартийным он меня обозвал! Можно такое терпеть?

К о л ы в а н о в. Нашли время дискутировать!

С т е п а н. Нет, ты скажи! Ты мне про самую суть скажи!

К о л ы в а н о в. Ох и путаник ты, Степа! Резерв вы наш. Понятно? Рабоче-крестьянский резерв!

С т е п а н (мрачно). Вроде запасного полка, что ли? Кто-то воюет, а мы очереди дожидаемся?

К о л ы в а н о в (помолчав). Считай, что дождались. Завтра на фронт!

Все повскакали с мест, окружили Колыванова, кто-то закричал: «Ура! Качнем Лешку!» Колыванов отбивался, но его все-таки несколько раз подбросили на руках чуть ли не к потолку, потом бережно опустили. Колыванов посмотрел на веселые лица ребят, покачал головой, вынул из-за пазухи патефонную пластинку.

Разбить бы могли!.. (Передал пластинку Насте.) Жаловались, что граммофон молчит… Вот… Разжился одной. Не ко времени, правда!

Н а с т я. Почему это не ко времени?

Водрузила граммофон на стол, поставила пластинку, покрутила ручку, опустила мембрану. Зазвучали скрипки, медленно ведущие мелодию вальса. Потом зазвенел серебром, печально и нежно, неведомый им инструмент.

Н а с т я. Гитара, что ли?

К о л ы в а н о в. Вроде… Здоровая такая! Забыл, как называется…

Г о р о в с к и й. Арфа.

С т е п а н (запоминая). Арфа?

Г о р о в с к и й. Да.

Замолчали, прислушиваясь, но арфа, видно, отыграла свое, а сам вальс был уже не медленный, не осторожный, как раньше, кружился все быстрее, быстрее и будто вздыхал: «Ах, ах!»

Н а с т я. Сто лет не танцевала!

К о л ы в а н о в (встав перед ней). Прошу!

Одна за другой закружились пары, оркестр звучит все тише и тише, приглушается свет, и видны лишь силуэты танцующих. А луч прожектора выхватывает музейный стенд с красным знаменем и уже стоящего там Колыванова. Он смотрит на танцующих и негромко говорит:

Завтра, прямо с марша, их могут бросить в бой. И как не похож он будет на лихие конные атаки, о которых бессонными ночами мечтают эти мальчишки. Не будет белых и вороных коней, сверкающих клинков, отчаянной рубки. Будут окопы с хлюпающей под ногами болотной водой, томительное ожидание атаки, первые выстрелы по далекой еще цепи вражеских солдат, когда не знаешь, попал ты в кого-нибудь или нет, и оттого не ощущаешь ненависти или страха.

Все это придет потом, когда, преследуя отступающих, ворвутся они в полусожженную деревню, где не будет ни наших окопов, ни вражеских, а смешаются свои и чужие и появится страх быть убитым.

Потом уйдут и страх, и ненависть, и сменятся безмерной усталостью, когда уложит кто-нибудь из них в рукопашном бою безусого юнкера, и тот некрасиво умрет, зажимая ладонями рану на животе, на что-то еще надеясь, по-детски плача и мучаясь от нестерпимой боли.

Кто-то сказал, что война рождает мужчин. Может быть. Но какой ценой…

Скрывается в темноте музейный стенд. Освещается игровая площадка. У пулемета залег С т е п а н. Рядом с ним — Г л а ш а, К у з ь м а, Ф е д о р, Г о р о в с к и й.

Г о р о в с к и й.

Ф е д о р. А что такое пунша, Женя?

Г о р о в с к и й. Напиток такой. Сахар жгут и еще что-то.

Ф е д о р. Неужто сахар жгут? Скажи, гады какие.

С т е п а н. Контра! Давай сыпь дальше, Женя.

Г о р о в с к и й. Нравится?

С т е п а н. Красиво написано.

К у з ь м а (вдруг). Погоди-ка, ребята!.. Никак идут!

С т е п а н. Померещилось тебе.

Ф е д о р. Не должны они вроде наступать, беляки-то. Досталось им сегодня!

С т е п а н. Пусть только сунутся!

Г л а ш а (после паузы). Никого… Читай дальше, Женя.

Г о р о в с к и й.

С т е п а н. Здорово! Это я тоже люблю… Бой, дым, огонь!

Г л а ш а. Известное дело.

Г о р о в с к и й. Призвание! Со временем в командармы можешь выйти.

С т е п а н. А что? Факт! (Помолчав.) Нет, ребята, я токарем буду. Как батя мой, как дед. В первые мастера выйду. (Неожиданно.) А потом женюсь! Чего ты смотришь, Глаха? Ей-богу, женюсь! На образованной.

Глаша опускает голову. Потом быстро встает и уходит.

Чего это с ней?

Г о р о в с к и й (после паузы). Неумный ты все-таки человек, Степа.

С т е п а н. Это почему же?

Г о р о в с к и й. У тебя спросить надо.

Молчат. Обескураженный Степан сосредоточенно свертывает «козью ножку». Горовский задумчиво насвистывает невеселую мелодию старинного вальса.

Ф е д о р (вдруг). А я землю пахать буду.

С т е п а н. Чего?

Ф е д о р. Землю, говорю, пахать буду. Как белых разгрохаем, в деревню к себе подамся. (Мечтательно.) Коммуну собью, артельно чтоб робить. Слышь, Степа?

С т е п а н. Тебе бы только в земле ковыряться.

Ф е д о р. Это какие ты слова говоришь? Какое право имеешь? Ты хлеб ешь?

С т е п а н. Отстань.

Ф е д о р. Нет, ты говори! Ешь хлеб?

С т е п а н. Ну, ем.

Ф е д о р. А кто его сеял? Кто землю пахал? Кто убирал? Сколько потов на эту землю пролито, ты знаешь? Эх, да чего там! Убить тебя за такие слова мало! (После паузы.) Не товарищ ты мне больше! Вот!

С т е п а н. И чего ты разошелся? Слова сказать не дают! (Помолчав.) Федь, а Федь!

Ф е д о р. Чего тебе?

С т е п а н. На, покури.

Ф е д о р. Не хочу.

С т е п а н. Брось, пошутил ведь я.

Ф е д о р. Пошутил. Спички давай! (Закуривая.) Я, может, ученым хлеборобом хочу быть. Как он называется-то?

Г о р о в с к и й. Агроном, Федя.

Ф е д о р. Вот… И буду! Первый агроном в нашей деревенской коммуне буду!

Обняв за плечи упирающуюся Г л а ш у, подходит К о л ы в а н о в.

К о л ы в а н о в. Кто Глаху обидел?

Г л а ш а. Никто меня не обижал.

К о л ы в а н о в. А плакала почему?

Г л а ш а. Не плакала я вовсе. Соринка в глаз попала.

К о л ы в а н о в. Соринка, говоришь? Ну, ну… Все спокойно?

С т е п а н. Пока спокойно.

К о л ы в а н о в. Что-то мне это спокойствие не нравится. Смотрите как следует.

С т е п а н. Есть смотреть как следует!

К о л ы в а н о в. О чем разговор был?

Г о р о в с к и й. О будущем.

К о л ы в а н о в. Хороший разговор. (Задумчиво.) Какое оно, наше будущее, ребята? Кончим воевать, раскидает нас в разные стороны, постареем мы… и будем вспоминать горячие эти годы, юность нашу комсомольскую!

Г л а ш а (словно про себя). А нас?

К о л ы в а н о в. Что, Глаха?

Г л а ш а. Нас вспомнит кто-нибудь?

К о л ы в а н о в. Нас-то? Вспомнят, Глаха, должны вспомнить! (Помолчав.) А мы и сами про себя вспомним. Встретимся лет через двадцать и вспомним.

Г л а ш а. Через двадцать? Что ты, Леша!

К о л ы в а н о в. А что? Очень просто! Представляете, братва, открывается дверь, и входит известный в мировом масштабе механик-изобретатель Кузя! Здравствуйте, Кузьма Петрович! Как поживает ваша новая машина собственного изобретения? Кто это виднеется за вашей спиной? Да это же Горовский! Знаменитый поэт Евгений Горовский! Проходите, пожалуйста, товарищ поэт! Закурите махорочки, откушайте воблы.

Г о р о в с к и й (смеясь). Опять вобла?

К о л ы в а н о в. Ах, вы не любите воблу? Федя, придет кухня, возьмешь его порцию.

Ф е д о р. Ладно. Может, он и пшенку не любит?

Г о р о в с к и й (поспешно). Люблю, люблю!

К о л ы в а н о в. Известный поэт обожает пшено с детства. На чем мы остановились? Ага!.. Вдруг шум, гам, дым коромыслом! Что такое?

Г л а ш а. Степа!

К о л ы в а н о в. Ваша правда, Глафира Алексеевна. Идет Степан Жарков! Ты кто будешь, Степа?

Г л а ш а. Токарь он, наипервейший!

К о л ы в а н о в. Идет наипервейший токарь Степан Жарков. А почему шум? Встретился он на лестнице со своим давним дружком Федей Зайченко…

Ф е д о р. Агроном я!

К о л ы в а н о в. Извините, не знал. Встретился с агрономом полей товарищем Зайченко и, как всегда, поднял дискуссию по крестьянскому вопросу.

К у з ь м а. А Глаха?

К о л ы в а н о в. Задерживается, опаздывает уважаемая всеми Глафира Алексеевна. Наконец стучат по ступенькам ее сапоги, и в дверях она! Кто ты, Глафира?

Г л а ш а. Не знаю… (Взглянув на Степана.) Я учиться буду.

К о л ы в а н о в. В дверях всероссийский ученый Глаха. Красивая! Платье на ней синее… переливается, как волны! И никаких сапог! Наврал я про сапоги… Туфли на тебе, самые красивые! Как у балерины!

Г л а ш а. А опоздала почему?

К о л ы в а н о в. Опоздала-то? (После паузы.) Соринку из глаза вынимала!

Г л а ш а. Соринку! Может, у меня никакой соринки и не было. (Спохватившись.) А про себя почему ничего не сказал? Ты сам-то кем будешь?

К о л ы в а н о в. Я-то? (Задумчиво.) Не знаю, Глаха…

Где-то далеко слышится сигнал трубы.

Ф е д о р. Кухня приехала.

К о л ы в а н о в. Готовь котелки, ребята. Кто у вас дневалит?

Ф е д о р. Я вроде.

К о л ы в а н о в. Не снести тебе одному.

Ф е д о р. А Кузя подсобит. Он у нас по каше мастак! И Женька!

Федор, Кузьма и Горовский уходят. Колыванов идет за ними.

С т е п а н. Снег пойдет…

Г л а ш а. Наверно… (После паузы.) А ты правда на образованной жениться хочешь?

С т е п а н (махнул рукой). Для смеху я…

Г л а ш а. А я думала, ты всерьез…

С т е п а н. Еще чего! (Помолчав.) Я тебе сейчас одну вещь скажу… Только ты никому! Слышишь?

Г л а ш а (даже задохнулась). Да я…

С т е п а н. Ладно, слушай… Стих я сочинил.

Г л а ш а. Ты?! Стих?!

С т е п а н. Ага…

Г л а ш а. Про любовь?

С т е п а н. Да нет! Про слободу нашу заставскую…

Г л а ш а. А-а!..

С т е п а н. Вот… (Собрался с духом.)

Ну как?

Г л а ш а. На песню похоже…

С т е п а н. Правда? Я когда сочинял, то пел!

Г л а ш а. А дальше есть?

С т е п а н. Есть! (Поет. Глаша тихонько подпевает.)

Г л а ш а. Здорово, Степа!

С т е п а н. Ну, спасибо, Глаха! Я думал, посмеешься ты надо мной, а ты… Хорошая ты очень девушка!

Г л а ш а. Да ведь я… (Не зная, как спрятать от Степана лицо, схватилась за бинокль.) Почему это так, Степа? В эти стеклышки смотришь — все малюсенькое, а повернешь — все рядом, как на ладони. (Вдруг.) Белые!

С т е п а н (почти вырвал из ее рук бинокль). Где?

Г л а ш а. У леска… Вон, где поле кончается…

С т е п а н. А наши их у реки ждут! В обход полезли… (Лег за пулемет.) Ленту, Глаха!

Г л а ш а (после паузы. Шепотом). Давай, Степа…

С т е п а н. Подожди!

Г л а ш а (не выдержав). Степа!

С т е п а н (после длинной очереди). Не нравится?

Г л а ш а (вскочив). Побежали!

С т е п а н. Куда? Пулю схватить хочешь?

Г л а ш а. Залегли… Сюда ползут… Встали!

Степан приник к прорези прицела, но пулемет захлебнулся и замолк.

С т е п а н. А, черт! Перекос! (Стукнул кулаком по щитку и взялся за гранату.) Примите поклон от Степана Жаркова! Ага!.. Не хотите! (Встал во весь рост.) Еще нижайший! (И упал.)

Г л а ш а (отчаянно). Степа!

С т е п а н. К пулемету… ленту…

Глаша, торопясь, заправила новую ленту, дала длинную очередь, опять метнулась к Степану и твердила непонятные ему слова: «Не успела! Не успела!»

Чего ты не успела? Отогнала беляков?

Г л а ш а (глотая слезы). Отогнала…

С т е п а н. А плачешь чего?

Г л а ш а. Я не плачу… Не плачу я… Только ты не молчи… Говори что-нибудь… Скоро Настя прибежит, санитары… Тебя вылечат… У нас доктор хороший, он всех вылечивает! (Заглянув ему в лицо.) Степа! Не умирай! Я люблю тебя…

И торопливо, неумело стала целовать его лоб, щеки, голову, с которой упала фуражка. Степан открыл глаза, и было в них удивление, боль, счастье и отчаяние. Он хотел что-то сказать, но только шевелил губами, а Глаше казалось, что она оглохла, потому что не слышит его. И медленно, медленно погрузилась в темноту игровая площадка, осветился музейный стенд, у которого стоит Н а с т я. По нарастают крики «Ура!», грохочут колеса тачанок, неистово бьет пулемет. И, когда стихли звуки боя, заговорила Настя.

Н а с т я. Вот и перелистана последняя страница тетради. Белых мы из деревни выбили, и часть наша двинулась вперед. В санитарной фуре метался в бреду Степан и все звал Глашу, а я прикладывала к его лбу мокрые полотенца и думала, довезу я его до лазарета или не успею. (После долгой паузы.) А в конце обоза медленно ехала повозка, укрытая брезентом, и среди тех, кого надо было хоронить, лежала Глаша.

Ветер завернул край брезента и шевелил косые крылья ее волос, а сверху все падали снежинки и не таяли на ее лице.

А мы не могли поверить, что ее нет с нами! И не верим!

Яркий свет заливает музейные стенды. Стоят перед ними — Глаша, Степан, Федор, Колыванов, Лена, Горовский, Настя.