Всемирная история поножовщины: народные дуэли на ножах в XVII-XX вв.

Глава VI ЭТО ХЯРМЯ!

Дуэли на ножах в Финляндии и Скандинавии

В 1939–1940 годах в советском журнале «Знамя» были опубликованы мемуары известного российского и советского военного деятеля, дипломата и писателя Алексея Алексеевича Игнатьева. В воспоминаниях, вышедших под названием «50 лет в строю», комбриг Игнатьев, как и подобает идеологически выдержанному советскому офицеру, клеймил кровавый царский режим, безжалостно обошедшийся с братским народом Финляндии. Среди основных злодейств, приписываемых им русскому самодержавию, были следующие бесчеловечные деяния: «Расформировать финляндские войска — им доверять нельзя, — лишить финнов права служить в русской армии и даже запретить мирному населению носить традиционные финские ножи — вот была политика «мудрых» царских правителей, оскорбивших национальное чувство этого трудового народа, если не навсегда, то надолго», — гневно писал Игнатьев[945].

Расформирование финских войск и запрет на службу в российской армии оставим на совести самодержца всея Руси. Но для чего понадобилось отнимать у миролюбивых и дружелюбных финских крестьян ножи? Воображение услужливо рисует нам картину, как усатые царские жандармы, глумливо щерясь, отбирали у растерянных жителей Суоми ножи-пуукко, чтобы им неповадно было откраивать детям хлебушек и вырезать немудрёные поделки из дерева. Итак, проникшись праведным гневом комбрига Игнатьева, обратимся к истории финнов и их ножей.

Финляндия. Страна озёр, лесов, снега, заводной финской полечки, ещё недавно гремевшей со всех экранов, и забавных персонажей фильмов «За спичками» и Особенности национальной рыбалки». Но ещё не так давно эти идиллические пасторальные места являлись ареной кровавых событий, вошедших в историю страны как «Hajyjen kausi» — «Время плохих людей», или, как чаще называют эту мрачную эпоху, «Puukkojunkkarikausi» — «Эра ножевых бойцов».

Эпицентром этого явления стала область Похьянмаа, или Южная Остроготния. Запад её омывают волны Ботнического залива, на востоке Похьянмаа граничит с Карелией, а на севере с Лапландией. Начиная с XII столетия Южная Остроботния входила в состав Шведского королевства. Её воинственные жители регулярно совершали набеги на соседних карелов, которые проводили ответные вылазки. Эти кровавые конфликты, уносившие сотни жизней с обеих сторон, были прекращены в 1595 году Тявзинским мирным договором, по которому вся Остроботния переходила под шведскую юрисдикцию. В 1809 году, после победы России в русско-шведской войне, Остроботния как часть Великого княжества Финляндского вошла в состав Российской империи.

В настоящее время Финляндия занимает одно из первых мест в Европе по количеству тяжких преступлений на душу населения и демонстрирует крайне высокий уровень убийств[946]. Похоже, что начало этой мрачной тенденции было заложено ещё двести лет назад, когда в одном из округов страны — в Южной Остроботнии, количество убийств неожиданно начало расти с головокружительной скоростью. Эта эпоха и прославилась в истории Финляндии как — Puukkojunkkarikausi) — Эра поножовщиков.

Эра поножовщиков продлилась более ста лет, с конца XVIII и до конца XIX столетия. За это время более двух тысяч жителей Южной Остроботнии пало под ножами земляков. Это немало, учитывая, что на переломе XVIII и XIX столетий население региона составляло всего восемьдесят тысяч человек[947]. Этот период чем-то напоминает эпоху Дикого Запада в Америке. Эпические подвиги поножовщиков Похьянмаа были запечатлены в устной традиции, и народные легенды пересказывали и воспевали подвиги самых известных бойцов на ножах. В конце XIX века эти сюжеты перекочевали в литературные произведения, а затем в пьесы и фильмы. Научные же работы практически не уделяли внимания эпохе пууккоюнкари. В результате это привело к тому, что история Эры поножовщиков долгие годы была покрыта туманом фольклора и мифов.

Большинство исследователей, изучавших этот феномен, сходятся во мнении, что на появление культуры ножевых бойцов оказали влияние три основных фактора: высокий уровень потребления алкоголя, суровый нрав местных жителей и недостаточное внимание, уделяемое воспитанию детей. Губернатор провинции Вааса Херман Варнхьелм в своём отчёте о состоянии провинции на 1824 год писал: «Характер здешних людей достаточно вспыльчив и независим, и поэтому с простыми людьми должно обращаться весьма справедливо, но не забывая при этом о строгой дисциплине»[948].

В этом же отчёт? губернатор упоминает о росте пьянства среди мужчин провинции и о низкой дисциплине у молодёжи. В 1802 году Хенрик Вегелиус. пастор из Вёро, описывал свою паству следующим образом: «В большинстве своём люди тут благонравны, хотя и несколько высокомерны и грубоваты и не позволяют оскорблять себя. Хотя в основном они простодушны, честны и искренни в речах своих, надёжны и верны в дружбе, но по сути, они всё же остаются дикими, грубыми и предаются пьянству и дракам»[949].

В 1800 году полицмейстер местечка Илмайоки Саломон Хандлес, характеризуя жителей Похьянмаа, отметил, что они горды, склонны к пьянству и любят пускать пыль в глаза[950]. Все позднейшие свидетельства выглядят подобным образом. В 1851 году некий Бекман описывал подчинённый ему приход Яласъярви. В своём отчёте он упомянул, что жителей Остроботнии от их более спокойных и смиренных соседей из Хяме отличают мужество и неукротимый дух. Также он отметил, что эти качества вкупе с их высокой практической смёткой, трудолюбием и усердием придают им некую особую, внутреннюю гордость, характерную именно для жителей этого региона. Далее Бекман упомянул, что природная вспыльчивость остроботнийцев часто подогревается крепкими спиртными напитками, в результате чего они становятся агрессивными и затевают драки, которые редко обходятся без кровопролития[951]. Губернатор провинции Херман Варнхьелм в своём отчёте подчеркивал разницу между жителями восточных провинций и их братьями из Остроботнии. Он утверждал, что, поскольку первые из них беднее, а почва их менее плодородна, то и люди там по своей природе медлительней, а также менее трудолюбивы и прилежны.

Рис. 1. Мальчики Хярмя. Harman aukeilta. Самули Паулахарью, 1932 г.

В 1815 году Карл Кристиан Бёкер, глава сельского консультативного общества Финляндии, описывая нрав остроботнийцев, отмечал, что они предприимчивы и «твёрдо стоят на земле». Он считал, что отличие остроботнийцев от других финнов было обусловлено не столько более развитой промышленностью, сколько их энергичностью и гордостью. Точность этого наблюдения мог засвидетельствовать любой человек, побывавший в этом регионе. И сам Бёкер, и многие другие исследователи считали, что эти качества жителей Похьянмаа связаны не с генетикой и не какими-либо присущими лишь им уникальными этническими характеристиками, а были приобретены в процессе исторического развития. Одним из главных факторов, повлиявших на формирование характера остроботнийцев, несомненно, являлось смолокурение. Бёкер писал, что первая, и основная, предпосылка к предприимчивости и трудолюбию жителей Похьянмаа заключается в том, что в течение почти двух столетий основным источником существования остроботнийцев являлись смолокурни. Другим, не менее важным фактором, по мнению Бёкера стала война, «которая со времён крестьянского восстания 1596–1597 годов, известного как Дубинная война, и до «Великого гнева» во время Северной войны в начале XVIII века подвергла эту землю жестоким испытаниям и закалила людей». Также он считал, что «флегматичный нрав» народов Центральной Финляндии — результат того, что их основным источником дохода являлась обработка земли подсечно-огневым способом, что позволяло им бездельничать всю зиму[952].

Но в один прекрасный день смолокуры Похьянмаа столкнулись с непреодолимой даже для их несгибаемого характера проблемой — истощением природных ресурсов. Как следствие, это вызвало жёсткую конкуренцию и борьбу за обладание жалкими остатками источников существования. Бёкер писал, что за обладание делянками в общем лесу шла самая настоящая война, в которой лучшие участки захватывали самые дерзкие. Часто появлялись сообщения о кровавых стычках между смолокурами. В этот период насилие приобрело реальную товарную стоимость не только для участников этих стычек, но и для работодателей, а искусные бойцы стали пользоваться всеобщим уважением[953].

Не менее весомый вклад в появление культуры ножевых бойцов внёс и алкоголь. Я уже упоминал, что губернатор Вархьелм, пастор Вегелиус и многие другие авторы отмечали склонность жителей Похьянмаа к пьянству. Если учитывать тот факт, что причиной агрессии у финнов нередко являлась психосоциальная напряжённость, нам будет проще понять и второй после поножовщины приписываемый финнам порок — пьянство. Финская манера питья, как и у многих других северных народов, и сегодня в первую очередь характеризуется желанием выпить как можно больше и напиться максимально быстро. Отношение к пьянству в финском обществе, как и в России, традиционно снисходительное. «Даже сегодня в Финляндии смертельно пьяный человек не осуждается общественным мнением, — писала Мерия Силанпаа в «Helsingin Sanomat» от 17 февраля 1996 года — Большая часть людей в нашей культуре и сейчас считает беспробудное пьянство приемлемой формой поведения». Пьянство помогало финнам в формировании социальных связей, а физическая агрессия давала выход накопившемуся чувству тревоги и ощущению неполноценности[954].

Государственный инспектор Карл Фредрик Стирвалд в своём описании Лай-хиа отмечал: «Винные лавки преимущественно содержат девицы, поскольку, согласно порочной традиции, распространённой в этих местах, юноши и молодые мужчины субботними вечерами обходят деревни для знакомства с ними. Подобные визиты называются «рииустелу» — ухаживание, и обычай сей всё ещё в силе, несмотря на строжайший запрет, наложенный губернатором. В подобных случаях девицы (девушки с ферм) обеспечивают алкоголем юношей, которые во время прогулок от деревни к деревне напиваются и буянят. Таким образом, пристрастившись к пьянству, юноши становятся ещё более распущенными, чем старые пьянчуги. И нет никакого способа избежать этого, ибо родители их закрывают на пьянство глаза»[955].

Другой причиной распространения пьянства, с точки зрения Стирвалда, стало то, что городские жители принимали селян в так называемых «фермерских» постоялых дворах, где те пили при каждом посещении города. Горожане, чтобы поддерживать с крестьянами, снабжавшими их смолой, хорошие отношения и чтобы те постоянно пребывали в благостном состоянии духа, наливали им столько спиртного, сколько душа пожелает. В результате крестьяне напивались до бесчувствия.

Разумеется, свой вклад в развитие деревенского насилия, как и повсюду в Европе, сыграли танцы. Молодёжные банды запасались алкоголем и направлялись на поиски танцев, где обычно начинались драки, в конечном счёте приводившие к поножовщинам. В конце концов это инициировало кампанию, направленную на бескомпромиссную борьбу с танцами. Тем, кто посещал танцы или разрешал проводить их в своём доме, так же как аккомпанировавшим на танцах музыкантам, грозили штрафы, часть которых шла доносчику. Но несмотря на запреты, популярность танцев только росла. В XVIII столетии среди народных инструментов появилась скрипка, из-за границы были привезены менуэт, полька, мазурка и шотландский танец. Гарантия роста популярности танцев и в будущем была обусловлена тем, что это был прекрасный повод для торговли алкоголем, и, как следствие, вскоре алкоголь стал неотъемлемой частью танцев. Из запретов, направленных на борьбу с танцами, мы можем заключить, что хулиганство на танцевальных вечерах стало обычным явлением в 1780-90х годах.

О борьбе с танцами также свидетельствует постановление, принятое по рекомендации Окружного суда Умайоки и утверждённое губернатором провинции Карлом Фредриком Краббе 24 мая 1799 года. Постановление инициировал полицмейстер Фредрик Йохан Бергстром, который пожаловался в окружной суд, что молодёжь Илмайоки «всё более поддаётся искушению участвовать в сборищах по воскресеньям, чтобы пить, плясать и предаваться другим пагубным и греховным порокам». Окружной суд рассмотрел эту жалобу и выдал следующий вердикт: «Каждый, кто позволяет устраивать танцы в его доме и кто играет музыку на танцах, должен быть оштрафован на двадцать пять риксталеров, если это произойдёт после десяти часов вечера в день, предшествующий празднику, или до четырёх часов в день, наступивший после праздника. Любой человек, кем бы он ни был, участвующий в подобных сборищах без оправдательной причины, приговаривается к штрафу в два риксталера»[956]. Половина этого штрафа поступала осведомителю, а другая половина шла в пользу бедняков прихода.

Некоторые исследователи считают, что корни культуры пууккоюнкари надо искать в семейных традициях, передающихся из поколения в поколение. Они убеждены, что это было обусловлено совокупностью факторов, включающих не только алкоголь, но и полное пренебрежение семьёй и воспитанием детей. Нехватка работы вызвала безразличное отношение к детям даже в тех семьях, для которых ранее подобное поведение было нехарактерно. Только этим можно объяснить тот странный факт, что с середины XVIII столетия крестьяне всё меньше и меньше интересовались образованием своих детей. В записках современников мы часто встречаем упоминания о том, что конфликты между детьми и родителями были наиболее распространены именно в Южной Остроботнии.

Выражение «puukkojunkkari» — «бойцы на ножах» впервые упоминается в датированной 1780 годом «Хронике» пастора Захариса Сигнауса из прихода Мянтюхарью, расположенного на юго-востоке Финляндии. В этой работе Сигнаус отмечал, что жителей Мянтюхарью называли «puuckojunckarit», так как они имели обыкновение грабить и убивать путешественников, проезжавших через их приход. Скорее всего речь шла о мародёрах и бандитах из бывших вояк, грабивших и убивавших во время Северной войны русских солдат, а впоследствии и любого первого встречного, оказавшегося у них на пути. Несмотря на установившийся мир, некоторые из них, как это часто бывает в подобных случаях, не смогли или не захотели вернуться к нормальной жизни и, чтобы заработать на кусок хлеба, решили заняться разбоем. Таким образом, изначально термин «ножевые бойцы» использовался для обозначения грабителей с большой дороги из бывших солдат, убивавших своих жертв с помощью ножей[957].

Надо отметить, что финское слово «рииккощпккап» вряд ли могло появиться в простонародной среде, так как оно не относится к местному диалекту — сами местные крестьяне использовали выражение «Hajyjen kausi» — «время плохих людей». Также существуют убедительные свидетельства из Юлихярмя и Алахярмя — двух приходов, наиболее пострадавших от поножовщин, что предводители ножевых бойцов были не бедными крестьянами, как это можно было предположить, а богатыми владельцами ферм. Вероятно, фермеры были склонны отождествлять себя с дворянами, с которыми они в некотором смысле конкурировали и с чьих усадеб копировали образцы для своих домов.

Таким образом, впервые выражение «puukkojunkari», вероятней всего, начало использоваться высшими сословиями региона[958].

Существует немало источников начала 1790-х годов, рассказывающих о разгуле разбойничьих ватаг на глухих трактах между Остроботнией и Сатакунта. В самом начале периода русского владычества и особенно вскоре после войны 1808–1809 годов ситуация заметно ухудшилась. 30 июля 1815 года бывший солдат, а ныне ученик кузнеца по имени Йохан Лундгрен путешествовал в поисках работы из Лапфьярда в Кристинестад в компании старого нищего из Лапуа по кличке Пелле-Марти. Лундгрен родился в Швеции, но остался жить в Финляндии после того, как в 1811 году был освобождён из русского лагеря для военнопленных. В приходе Иярпес из леса к ним навстречу вышел мужчина с подвешенным к поясу ножом в ножнах. Некоторое время он болтал с ними, затем набросился на Лундгрена, повалил его на землю и, выхватив нож, потребовал отдать ему все деньги. Но Лундгрену удалось вырвать оружие у разбойника, после чего он зашвырнул нож в лес, подобрал валявшийся на земле кол и избил им нападавшего до смерти[959].

В результате подобных инцидентов нож в распространённых представлениях в первую очередь связывали с лесными разбойниками. Изначально термин «ножевой боец», вероятно, использовался для обозначения лесных бандитов из Лапфьярда, считавшегося разбойничьим гнездом, а позже распространился и на всех остальных вооружённых ножами головорезов. В те годы словосочетание «ножевой боец» несло уничижительную окраску. Люди с ножами были заклеймены тем же позорным эпитетом, что и кровожадные разбойники, бродившие по лесам. Из чего следует, что отношение общества к людям, дравшимся на ножах, было крайне враждебным.

Так почему же «puukkojunkari» предпочитали носить с собой именно ножи? Прежде чем начать рассуждать о глобальных факторах, способствовавших распространению этого оружия, необходимо иметь чёткое представление о том кто, когда, где и для чего его использовал. Вероятней всего, поединки на ножах начали распространяться из прибрежных районов, возможно, из крупных городов, и изначально встречались преимущественно в шведскоговорящих областях. В период с 1789 по 1807 год только два из десяти случаев применения ножа имели место за пределами шведскоговорящих областей — в Алавусе и Каухаве. Но даже в прецеденте, имевшем место в Алавусе, преступник носил шведское имя Иигрен, а так как дело происходило на постоялом дворе, не исключено, что он был приезжим. К сожалению, оригинал этого судебного дела отсутствует, поэтому остаются только догадки и предположения.

С течением времени случаи применения ножа продолжают распространяться с запада на восток, и увеличивается территория, где использование ножей в драках уже стало обыденностью. Хотя из 38 убийств совершённых с помощью ножа 20 были совершены в шведскоговорящих областях и только 18 — в финскоговорящих районах Южной Остроботнии, этот баланс быстро менялся. В конце рассматриваемого периода уровень насилия в финскоговорящих областях был уже значительно выше, чем в шведскоговорящих частях страны, даже в пропорциональном отношении к количеству населения[960].

Рис. 2. Молодые люди из Хярмя. Harman aukeilta. Самули Паулахарью, 1932 г.

Чтобы понять, почему поножовщины превалировали именно в шведскоговорящих областях Похьянмаа, нам придётся рассмотреть ситуацию не только в районах Финляндии с преобладанием шведского населения, но и в самой Швеции. Известный финский историк, профессор Петри Каронен писал, что щепетильность шведов в вопросах чести отчётливо прослеживается в конфликтах, которые можно классифицировать как «простонародные дуэли». Типичным для таких случаев являлся вызов на бой путём апеллирования к чести противника. Примером подобной дуэли чести можно назвать поединок, состоявшийся в 1556 году в Стокгольме и закончившийся смертью одного из участников. По словам многочисленных очевидцев этого инцидента, парикмахер по имени Якоб ворвался в дом, где находилась большая компания солдат. Войдя в помещение, он выхватил кинжал и вызвал троих солдат выйти и драться с ним. Предложение парикмахера не вызвало у вояк особого энтузиазма, и они предложили ему перенести дуэль на следующий день. В конце концов парикмахер начал задирать некоего Якоба Сканинга, который пытался его успокоить. «Никто не хочет со мной сразиться, и поэтому это придётся сделать тебе», — заявил Якоб. Так как солдаты сочли поединок с парикмахером ниже своего достоинства, ему пришлось искусственно спровоцировать конфликт со случайным человеком, чтобы сохранить лицо[961].

К середине XIX столетия народные дуэли на ножах достигли в Швеции такой популярности, что в 1860 году перед театром в Гётеборге была установлена скульптурная композиция работы Йохана Петера Молина под названием «Baltesspannarna», изображающая поединок на ножах двух мужчин, связанных поясами. Сидя по сюжетам бронзовых барельефов и цитатам из Эдды на постаменте памятника, причиной поединка послужило соперничество из-за женщины. Тела двух бойцов переплелись в смертельной схватке, на их лицах написана свирепость и решительность гладиаторов, для которых отступление невозможно, а их напряжённые мускулы выглядят столь естественно, что каждый, кто смотрит на эту скульптурную композицию, ожидает, что эти бронзовые бойцы вот-вот оживут[962].

Англичанин Гораций Уилрайт писал в 1865 году: «К чести шведов хочу заметить, что нож быстро выходит из моды благодаря суровым законам против поножовщин. Но ситуация стала меняться лишь в последние годы. Когда же я впервые приехал в Швецию, то в Гётеборге увидел человека с лицом, распоротым от уголка рта до уха, и друзья сказали мне, что трудно найти тут приличного джентльмена без трёх-четырёх шрамов от ножа на лице. Ножи, используемые для подобных недостойных деяний, имеют короткий клинок, и ими не наносят колющих ударов, а лишь полосуют лицо. Однако в старые времена «Balt spannare» двоих дуэлянтов, раздетых до пояса и вооружённых ножами, связывали вместе ремнём, чтобы лишить их возможности уклоняться от оружия, и подобные бои редко заканчивались без того, чтобы один или оба не падали мёртвыми от полученных ран»[963].

Мальте-Брюн в 1831 году писал, что также и в некоторых горных районах Норвегии, типа Валдерса, хотя мужчины всё ещё носят старинные скандинавские костюмы, но уже отказались от древнего обычая поединков на ножах, когда бойцов связывали вместе поясом[964]. А в 1861 году о подобных поединках упоминал Генри Чешир. Он также отмечал, что в некоторых частях страны, особенно всё в том же пресловутом Валдерсе и прилегающих к нему районах, женщины всегда носили с собой лоскуты и бинты для перевязки раненых. Когда между двумя мужчинами происходила ссора, оба доставали ножи — «taellekniv» и втыкали в ближайший стол или дверь. Насколько остриё ножа входило в дерево, настолько и позволялось всаживать его в тело соперника[965]. Также и на барельефе с постамента Baltesspannarna один из соперников, держа нож в руке, пальцем указывает противнику, на какую глубину можно вгонять клинок в тело.

После этого оба дуэлянта тщательно заматывали клинки своих «kniv's», оставляя открытой часть острия, которую было разрешено использовать в бою, затем их связывали вместе поясами, и начиналась кровавая резня. Подобные поединки могли продолжаться довольно долго, и нередко для обоих дуэлянтов всё заканчивалось жуткими увечьями. Когда у бойцов не оставалось сил продолжать бой, их разнимали, а жёны и возлюбленные перевязывали им раны. Нередко эти варварские дуэли заканчивались смертью. Но вскоре правительство установило тяжёлое наказание в виде каторжных работ для тех, кто был замечен за участием в подобных развлечениях, и дуэли пошли на убыль. Несколько старинных дуэльных поясов в качестве курьёза хранятся в Музее скандинавских древностей в Осло — бывшей Христиании[966]. Свидетельство о «Balt spannare» нам оставил и Сэмюэль Прайм. Он описал пояса и ножи для дуэлей из музея Христиании и обычай втыкать оружие в дерево, а затем обматывать клинки ножей полосками кожи. Прайм также отметил, что в результате у одних ножей остриё было длиннее, у других короче, — в зависимости от того, насколько глубоко входил клинок[967].

Любопытную разновидность «поясных» дуэлей описал в 1835 году французский писатель Жан-Жак Ампер, сын знаменитого физика, в своей работе «Очерки Севера», являющейся путевыми заметками из поездки по Северной Пруссии, Норвегии и Швеции: «Но временами норвежские мужики внезапно извлекаются из обыкновенного своего спокойствия взрывами дикого веселья, гневом или пьянством. Часто от этого происходят кровопролитные битвы. Оружие их составляет нож, который всегда в ножнах висит у их пояса. Но если верить тому, что мне рассказывали, они даже в бешенстве поединка сохраняют врождённое своё хладнокровие. Говорят, что перед началом битвы они бросают ножи свои в стол и что честь и законы поединка запрещают им вонзать оружие в тело противника далее того, как оно вонзилось в дерево. У этих мужиков есть ещё другой род дуэли. Каждый из сражающихся держит в правой руке один из этих страшных ножей, а левой схватывает изо всей силы за правый кулак своего противника и, таким образом отклоняя удары своего неприятеля, старается сам поразить его. Этот род поединка, походящий несколько на борьбу, приличен горцам, у которых главные качества суть сила и проворство»[968].

В 1855 году некий евангелистский миссионер сетовал, что шведские крестьяне, вместо того чтобы проводить время в молитвах, пьют и дерутся на ножах. Также он упомянул некоего крестьянина по имени Эрик Нарин, которого двадцать два раза штрафовали за участие в поединках на ножах[969].

Полагаю, что традиция подобных поединков могла быть отголоском древнего обычая «божьего суда» у викингов. В сагах неоднократно встречаются упоминания о том, как двое соперников для решения спорного вопроса удалялись на остров, где вместе связывались ремнём и бились до тех пор, пока один из них не падал мёртвым.

Но вернёмся в Похьянмаа. Популярность ножа в этом региона росла пропорционально количеству совершённых убийств. В первую очередь это было обусловлено тем, что нож идеально подходил на роль смертоносного орудия. Кроме этого, он служил в качестве эффективного инструмента для реванша, позволяя стороне, проигрывающей бой на других видах оружия, достойно выйти из положения, а возможно, даже выиграть поединок, поскольку, как показывает практика, ножевое ранение мгновенно выводило противника из строя. Вскоре благодаря распространению ножей физические данные стали играть в сельской преступности все менее важную роль и уступили место психологическим факторам. Теперь благодаря наличию ножа даже мужчина хрупкого телосложения мог легко построить бойцовскую карьеру, что до этого было под силу только людям крупным и физически развитым. Нож был незаменим там, где использование крупногабаритного и громоздкого оружия было затруднено или невозможно — например, в ограниченном пространстве или в гуще толпы. В стеснённых условиях это небольшое, но эффективное оружие однозначно доказало своё превосходство[970].

Одна из версий среди факторов, способствовавших росту популярности ножей, рассматривает самооборону и растущую необходимость защищаться в опасных ситуациях. Определённый вес этой гипотезе придают свидетельства очевидцев. Так, Йонас Фред, крестьянин из Корсхольма, банда которого потерпела поражение в драке на дрынах, вспоминал в 1803 году: «У меня в кармане не было ничего, чем можно было бы защититься». При этом Фред имел в виду, что у него с собой не было ножа. После того как Якоб Гьерс, фермер из Эвиярви, и Йохан Нордлинг, батрак из Вёро, подверглись нападению, они попросили у приятелей ножи, чтобы защищаться в конфликтной ситуации. В 1814 году после драки в деревне Рекипелдо некий Маттс Муркайс, заявил, что когда снова соберётся в Рекипелдо, то захватит с собой нож. Анти Кескинен, фермер из Юлихярма, грозился в 1821 году: «Отныне я буду сражаться ножом и проткну им спины, как жареным селёдкам»[971].

Рис. 3. Кадр из фильма Похьялайсия, 1925 г.

Хотя надо сказать, что доказательная сила этих свидетельств снижена тем фактом, что трое из тех, кто давал показания — Фред, Гьерс и Муркайс, в описываемых конфликтах фактически являлись нападавшей стороной. Да и двое других — Нордлинг и Кескинен, скорее провоцировали конфликт, чем защищались. В этом случае ножи одновременно являлись как оружием нападения, так и средством защиты.

Но существуют веские аргументы, свидетельствующие против версии самообороны. Так, например, если бы и в самом деле речь шла только о сдерживающем психологическом эффекте такого опасного оружия, как нож, то можно было бы предположить, что его должны были носить на поясе открыто, чтобы он сразу был заметен. Но этого не происходило — в ранний период Эры ножевых бойцов владельцы ножей прятали своё оружие в карманах.

В 1793 году во время кабацкой ссоры в Алавусе батрак Эркки Нигрен выхватил нож из кармана. В карманах прятали ножи солдат Рудольф Далстрем в 1799 году и Мате Фагерхолм, батрак из Ларсмо, в 1801-м. Ни один из свидетелей ни до, ни после драки не заметил ножа у моряка из Якобштата Андерса Бйорка, который в 1797 году зарезал батрака Даниела Стена. И Абрахам Хага, арендатор из Вёро, упоминался в связи с тем, что в 1803 году прятал орудие убийства — нож под одеждой. В 1811 году в драке на танцах в Лайхиа сын фермера Яакко Силланпаа спрятал нож в рукаве. В 1817 году фермерский сын Антти Варсавиита гулял со складным ножом в кармане. В 1824 году Матти Низула, арендатор из Куортане, отправился на танцы с ножом, спрятанным в жилетном кармане. В прецеденте, имевшем место в 1820 году, печально известный фермерский сын Матти Сааренпаа, к которому мы ещё вернёмся, достал орудие убийства из нагрудного кармана. Яаако Рахцкка, батрак из Каухайоки, и другой батрак, уроженец Мунсалы, живущий в Вааса, — Мате Винстром также носили свои ножи в карманах жилета. В 1819 году Андерс Хеллман, моряк из Солфа, отправляясь на свадьбу, положил нож в карман со словами: «Может, понадобится». Как следует из материалов уголовного дела, нож ему таки понадобился[972].

Рис. 4. Пууккоюнкари Юсси Канкаханпяйн. Harman aukeilta. Самули Паулахарью, 1932 г.

Рис. 5. Пууккоюнкари Юха Туомисиллан. один из людей Хирви-Кёсти. Harman aukeilta. Самули Паулахарью, 1932 г.

Ношение оружие в карманах было в Похьянмаа настолько обычным делом, что некий Якоб Старк, портной из Корсхольма, упоминался исключительно в связи с тем, что «носил нож не в обычном месте — в кармане, а спрятанным за поясом брюк». Нож Старка был подвешен на шнурке, привязанном одним концом к просверленному в рукоятке отверстию, а другим — к талии. Йохан Сандблом, портной из Корсхольма, убивший 28 декабря 1822 года батрака по имени Йонас Лервик, носил свой нож точно таким же способом. Во время суда над уже упомянутым Андерсом Хеллманом выяснилось, что подобная манера ношения ножей была перенята у моряков, которые, поднимаясь на мачты, для удобства подвешивали их на шнурке на шею. Именно поэтому рукоятки матросских ножей всегда имели отверстие[973].

Логично было бы прийти к выводу, что оружие носилось скрытно, так как его не планировали использовать для самообороны. Но с другой стороны, можно предположить, что нож нельзя было носить открыто в связи с осуждением этого оружия общественным мнением. Как я уже упоминал, большая часть общества относилась к ножам крайне отрицательно. Согласно многочисленным свидетельствам, в 1790-х годах люди решительно осуждали и сами ножи, и поединки на ножах. В 1798 году старик по имени Хенрик Ост упрекал батрака по имени Хуммелхьюл за то, что тот на танцах пустил в ход нож. В 1798 году фермер Михель Вейкарс точно так же отчитывал солдата Рудольфа Дальстрёма, заколовшего своего товарища по оружию. Когда Вейкарс спросил его, почему он использовал нож, а не какое-либо менее смертоносное оружие, то всё, что ему смог ответить Дальстрём: «А нечего было ко мне цепляться»[974].

Другим доводом, говорящим не в пользу версии самообороны, являлось то, что владельцы ножей пытались скрыть не только наличие у них оружия, но и факт его применения. Как правило, владелец выбрасывал нож сразу после использования и всегда отрицал, что окровавленный клинок, обнаруженный в одном из углов комнаты или в другом укромном месте, принадлежал ему. Именно так поступили такие убийцы, как Эркки Нигрен, Рудольф Дальстрём, Симо Марьянярви, Андерс Хеллман, Юха Каупи и Мате Муркайс. 27 октября 1804 года на свадьбе в Квевлакс арендатор Израэль Хьорт и его зять Симон сделали своё чёрное дело следующим образом. Израэль толкнул Симона на своего давнишнего врага, арендатора по имени Густав Бранбэк, с такой силой, что оба упали на пол, а когда они поднимались, Бранбэк получил смертельный удар ножом. Но при этом никто из присутствующих не заметил ни того, кто нанёс удар, ни само оружие. Сам же Симон категорически отрицал причастность к этому ранению. Именно поэтому нередко жертвы громко выкрикивали имя своего убийцы, чтобы услышали все вокруг и чтобы преступник мог быть должным образом осуждён и наказан.

5 декабря 1819 года в толчее на танцах моряк Андерс Хеллман незаметно для всех ударил ножом в живот фермера Йохана Боргэра. Раненый Боргэр крикнул на весь зал, чтобы слышали все вокруг: «О, Господи Иисусе! Андерс пырнул меня ножом!» И чтобы удостовериться, что все это заметили, продолжил: «Посмотрите, у него в руке нож! А сейчас он бросил его на пол!»[975].

Но иногда убийце удавалось нанести удар настолько скрытно, что даже сама жертва не знала, кто нанёс ей ранение. Единственным мотивом нападавшего было желание избежать судебного преследования за свои деяния. Сложно найти даже один-единственный случай поножовщины в контексте самообороны — за редким исключением речь шла только о нападениях. И даже в тех нечастых случаях, когда нож действительно использовался для отражения нападения, как правило, его владелец или сам являлся инициатором конфликта, или же был известен своей плохой репутацией. Губернатор провинции Маркус Ванберг, судя по его отчёту за 1805 год, также считал ножи исключительно орудием нападения.

Короче говоря, ножи использовались и в качестве оружия нападения, и как средство защиты самих нападавших. Бойцы брали с собой ножи, чтобы быть уверенными, что затеянные ссоры не обернутся их поражением и в ситуации, когда счастье в бою начнёт им изменять, под рукой будет козырь. Именно тогда этих задир и стали называть «baijyt» — злодеями, или «поножовщиками». Так как все эти свидетельства тем или иным способом опровергают версию о самообороне, скорее всего её можно исключить. Поэтому мы перейдём ещё к одному фактору, повлиявшему на распространение ножей и, вероятно, сыгравшему фатальную роль в формировании культуры «рииккощпкап». Речь пойдёт об обычае, известном как «гуляние вокруг деревень».

Рис. 6. Пууккоюнкари Хирви-Кёсти приговорённый за убийство к Сибирской каторге, 1865 г. Harman aukeilta. Самули Паулахарью, 1932 г.

Рис. 7. Жених и невеста из Войри, Похьянмаа, 1870-е.

Согласно судебным материалам, в перечне событий, послуживших поводом к убийствам, первое место в рейтинге занимает так называемое «гуляние вокруг деревень». Этот местный обычай заключался в прогулках от деревни к деревне и от фермы к ферме. Почти всегда подобные прогулки совершались целыми бандами, и все эти посещения чужих ферм происходили без приглашения и одобрения хозяев. Любимым временем для «гуляния вокруг деревень» были выходные дни, особенно воскресенье, а также праздники. «Гуляние вокруг деревень» не являлось спонтанным и бесцельным шатанием — молодёжные банды целенаправленно бродили по приходу в поисках усадеб, где на тот момент происходили какие-либо массовые мероприятия, такие как свадьбы, аукционы, сбор налогов, танцы или похороны. Эрик Порнулл, сын фермера из Вёро, вспоминал, как 14 января 1821 года банда, членом которой он являлся, после танцев не разошлась по домам, а отправилась прошвырнуться, «как это было принято у фермерских сыновей, когда они собираются вместе». В 1817 году Матти Иссо-Ампуйя, батрак из Сойни, объяснял, что сборище после похорон, которое закончилось убийством, было следствием народного обычая гулять субботним вечером вокруг соседних ферм, особенно после посещения какого-либо заведения, где продают алкоголь[976].

Рис. 8. Известный пууккоюнкари Юха Хухтамяйн Harman aukeilta. Самули Паулахарью, 1932 г.

Надо заметить, что традиция свадебных поножовщин существовала и в соседней Норвегии. Теодор Мюгге писал в 1854 году, что из-за поединков на ножах свадебные торжества и крестины в этой стране слишком часто превращались в кровопролития, после которых женщинам приходилось одновременно шить своим юным мужьям и свадебные костюмы, и саваны. Мюгге сетовал, что не существовало достаточно могущественного закона, чтобы остановить эти поединки на ножах, многим стоившие жизни[977].

Количество убийств, связанных с традицией «гуляния вокруг деревень», начало расти уже в первые годы после русско-шведской войны 1808–1809 годов, когда Финляндия перешла под российский протекторат. Из 13 убийств, приписываемых этому обычаю в тот период, лишь 1 было совершено, когда Финляндия ещё находилась под управлением Швеции[978].

Судебные материалы не упоминают количественный состав банд, занимавшихся «гулянием вокруг деревень», но по приблизительной оценке, банда обычно состояла из пяти-шести участников, в основном из фермерских сыновей и батраков. Как правило, это была молодёжь из одной деревни, хотя иногда ватаги сколачивалась и из жителей разных сёл.

Рис. 9. Пууккоюнкари старик Йюлинен, из парней Анска, бывший владелец Кескикюля. Хярмя. Harman aukeilta. Самули Паулахарью, 1932 г.

В ранний период «гуляния вокруг деревень», когда ношение ножей членами молодёжных банд ещё не стало нормой, в поисках оружия им приходилось прибегать к различным ухищрениям. Так, члены одной из банд Антти Лахандер и Мате Муркайс из Вёро тайком взяли ножи со стола в таверне и спрятали в рукавах. 8 ноября 1818 года на ферме Ойяла Юлья Порренмакки — фермер из Алахярмя, славящийся своим скверным нравом, также стащил нож и спрятал в рукаве. Нож понадобился ему, чтобы при первом удобном случае отомстить Эсайа Саксу, портному из Лапуа, вмешавшемуся в спор о наследстве между Порренмаки и его братом. Нанеся Саксу смертельное ранение, Порренмаки выбросил этот нож во двор. Вскоре интерес банд, обходящих фермы, к ножам стал настолько очевиден, что в 1822 году фермер Йохан Мартин из Корсхольма решил для собственного спокойствия убрать с видных мест и спрятать все ножи в доме, чтобы их не нашли и не забрали пууккоюнкари. Таким образом, распространение традиции «гуляния вокруг деревень» фатальным образом повлияло и на рост популярности ножей[979].

Ирьо Алланен, тщательно изучавший традицию поединков на ножах, относит её появление к достаточно позднему периоду. Согласно его предположению, в Похьянмаа ножи стали применять в драках только с 1840-х годов. До этого в конфликтах, как правило, использовались деревянные дубинки и реже топоры. А самым распространённым региональным оружием, несомненно, был «moskuli». Москули являл собой некий вид дубинки, или скорее кистеня, представлявшего собой обтянутый кожей металлический набалдашник, прикреплявшийся к руке намотанным на кулак ремешком. Алланен считает, что в качестве оружия нож начал использоваться благодаря цыганам, которые во время случавшихся на ярмарке ссор имели обыкновение резать лица своих противников большими перстнями-печатками, оставлявшими уродливые шрамы. По его версии, жители Остроботнии начали использовать ножи именно для того, чтобы защитить себя в столкновениях с цыганам[980].

Однако с утверждением Алланена не согласен известный финский историк, профессор университета в Турку Пентти Вирранкоски, предложивший другое объяснение этого феномена. Он ссылается на заявление декана Лаппаярви, Яакко Феллмана, сделанное им в 1836 году. Феллман проводил следующую параллель между ножами и убийствами: «Особенно хочется отметить рост количества убийств, и основная причина этого — традиция носить подвешенный к поясу нож, который с лёгкостью может быть использован для нанесения ранений другому человеку»[981].

Вирранкоски отмечает, что в XVIII столетии нож и пояс из металлических бляшек, были в Похьянмаа самыми распространёнными предметами, передававшимися в семье по наследству, и что ношение ножа на поясе являлось старинным и устоявшимся обычаем. В связи с этим он предположил, что до того, как превратиться в популярное орудие убийства, нож был элементом праздничного крестьянского костюма.

Рис. 10. Оружие пууккоюнкари. Национальный музей Финляндии.

Хотя первоначально Вирранкоски разделял мнение Алланена о том, что традиция поединков на ножах была принесена цыганами, но позже он решил тщательно проанализировать саму возможность адаптации цыганских обычаев местными жителями. В результате этого исследования он пришёл к выводу, что вследствие крайне недоброжелательного отношения жителей Похьянмаа к цыганам это маловероятно и что скорее всего нож перешёл в категорию оружия из бытового инструмента и аксессуара народного костюма. Благодаря распространённому обычаю носить с праздничным костюмом нож у пьяных гостей, затевавших ссоры на торжествах, под рукой всегда было смертоносное оружие[982].

Принято считать, что первые упоминания о ношении традиционного «пояса с ножом» относятся к Каухаве и встречаются не ранее 1824 года. Но в описании прихода Малакс, относящемся к 1772 году, мы находим следующую фразу, опровергающую это расхожее мнение: «Куртка опоясывается ремнём, к которому подвешены нож в ножнах и небольшой кошелёк. На поясе несколько пряжек и латунных колец, прикреплённых к ремешку ножен, вероятно, в качестве украшения» [983].

Можно провести определённые параллели с норвежским национальным костюмом, частью которого также являлся нож. Вот как в 1836 году описывал норвежцев Penny magazine: «Все они (норвежские мужчины) носят кожаный пояс, на котором, как правило, висит большой нож, называемый dolkknif. Этот dolkknif они используют для различных хозяйственных работ. По словам Понтоппидана, норвежского священника, описавшего историю своей страны в начале прошлого столетия, крестьяне были весьма задиристы и часто пускали dolkknif в ход во время ссор. Из-за роста ранений, причинённых ножами, ношение dolkknif было запрещено»[984].

Кроме ножей и москули популярными видами традиционного оружия из арсенала «puukkojunkari» также являлись «lederpiska», или кожаный кнут, и «tillbugg». В своём отчёте о положении дел в провинции Вааса за 1805 год губернатор Магнус Ванберг сделал следующую ремарку: «Жители Южной Остроботнии кровожадны и дурного нрава, особенно когда пьяны или обуяны страстями. Свои ножи, которые носятся в ножнах, висящих спереди на поясе, они используют в качестве орудия убийства, но также есть у них и другое оружие, называемое «tillbugg». Изготавливается оно из какого-то твёрдого дерева, окованного железом или наполненного свинцом, и настолько коротко, что легко прячется в руке. Им они часто причиняют своим противникам неизлечимые ранения или даже смерть»[985].

Первое свидетельство об использовании кожаного кнута в кабацкой драке датируется 25 ноября 1795 года и относится к местечку Солф. Капрал Йонас Охман утверждал, что сын фермера по имени Карл Скиннарс ударил его кожаным кнутом, состоявшим из деревянной рукоятки, покрытой кожей, и кожаного бича. Капрал полагал, что в кончик хлыста был вплетён кусочек железа или свинца и вес металла увеличивал силу удара и его эффективность.

27 декабря 1797 года в драке на свадьбе это же оружие использовал фермер из Каухавы Матти Илипуккила, чтобы избить им другого фермера, Юху Эскола. 27 декабря 1811 года в Сейняйоки батрак Яякко Илимарттила использовал кожаный хлыст с вшитым в кончик латунным утяжелителем в драке, начавшейся вскоре после танцев. 15 ноября 1821 года на проезжем тракте в приходе Илистаро сын церковного служки Матти Хьерппе напал на некоего Кустаа Илихарсила с кнутом, который, как утверждали очевидцы, имел «металлический набалдашник». Вероятно, это оружие использовалось и на танцах в Корсхольме в декабре 1822 года, хоня в этом случае название его звучало как «langsate», что на шведском означает «длинная верёвка». Этот предмет, несомненно, являлся орудием, предназначенным для драки, потому что, когда батрак Ионас Лервик продемонстрировал его своим приятелям, они поинтересовались, кого он собрался им избить. Некоторые исследователи считают кнут и «ШІЬидд» одним и тем же видом оружия. Однако, из описания, сделанного губернатором Ванбергом, следует, что это ударное оружие, «настолько короткое, что легко пряталось в руке», скорее представляло собой некий вид кистеня[986].

Все исследователи сходятся во мнении, что в определённый момент ножевые бойцы достали свои ножи из карманов и гордо повесили их на пояс. Но для пууккоюнкари нож уже не был простым аксессуаром или украшением — он превратился в смертоносное оружие, а также в эффективный инструмент террора, Именно террор стал ещё одним, не менее важным фактором, способствовавшим распространению ножа как инструмента для внушения страха. Человек, дравшийся на ножах, приобретал леденящую кровь репутацию, свидетельствующую о его кровожадности и безжалостности. Соответственно, поножовщики с помощью угроз и бахвальства делали всё возможное, чтобы растиражировать свой «инфернальный» образ по всей округе. Так, Яакко Рахикка, батрак из Каухайоки, подкреплял свою репутацию безжалостного поножовщика, рассказывая восхищённым слушателям: «Когда я иду прошвырнуться вокруг деревень, то беру с собой мой нож, и когда кто-то лезет со мной в ссору, то получает удар этим ножом». Йохан Лалл, фермер из Солфа, размахивал ножом в толпе на свадьбе и бахвалился перед гостями: «Когда я бью ножом, то для того, чтобы убить!». Йохан Лервик из Корсхольма отправлялся в деревню каждую субботу и брал с собой наточенный нож. Говорили, что он пьянствовал, вёл безнравственную жизнь и всегда искал любую возможность ввязаться в драку, особенно с теми, кого, как ему казалось, он мог отлупить[987].

Рис. 14. Кадр из фильма Похьялайсия, 1925 г.

Прототипом для канонического образа ножевого бойца стал печально известный головорез Йохан Инго, фермерский сынок из Корсхольма. Какое-то время он зарабатывал себе на жизнь в качестве арендатора, а позже перебивался случайными заработками. 26 января 1792 года на танцах в Миекабби он ударил ножом солевара Андерса Марандера. Ранение оказалось настолько тяжёлым, что были видны лёгкие жертвы, и Марандер целый год балансировал между жизнью и смертью. Всё это время власти выжидали, так как не могли принять решение, следует ли судить Инго за непредумышленное убийство или только за причинение ранения. Но Марандер выжил. Во время судебного процесса было отмечено, что ранение было «нанесено ножом с необычайно длинным и узким клинком в форме сабли». Деревянные ножны от этого ножа были обнаружены в коридоре танцзала, в котором произошло преступление, но ни один из очевидцев ножа у него не видел. Это свидетельствует о том, что Инго пронёс оружие, скрыв его под одеждой.

В судебном приговоре Инго характеризовался как жестокий, склонный к насилию и высокомерный человек, а его деяние описывалось как «вызвавшее ужас в окрестностях». Одна рука у Инго усохла в результате полученных когда-то ожогов. Возможно, это увечье и послужило основной причиной его предпочтений в выборе оружия, так как нож, как уже говорилось, уравнивал разли-чия в телосложении и позволял человеку физически слабому взять верх. Кстати, не исключено, что и этот фактор также сыграл определённую роль в распространения ножа и росте его популярности в качестве оружия[988].

Но, возможно, на рост популярности ножа в качестве компенсатора физических недостатков повлиял и другой, не менее важный фактор. Назовём его нарушением вербального общения. Так, с позиции психологии, насилие можно трактовать как язык тела. Те, кто не в состоянии защитить себя вербально, или словесно, как правило, прибегают к насилию. Подобный эффект можно наблюдать на примере детей с задержками речи. Они злятся, когда взрослые их не понимают, разбивают игрушки и пускают в ход кулаки. Матти Хаапойя, один из самых известных ножевых бойцов в Финляндии, говорил о себе как о «человеке, не наделённом красноречием». То же самое можно сказать и о другом, не менее прославленном поножовщике, Анти Исотало. Подобным образом в своём классическом романе «Seitseman veljesta» — Семь братьев», изданном в 1873 году, описывал поведение финских мужчин известный финский писатель Алексис Стенвалл, писавший под псевдонимом Алексис Киви. В одном из эпизодов романа братья Юкола, живущие на ферме в лесной глуши, сначала сносят насмешки деревенских мальчишек, молча стиснув зубы, а затем набрасываются на них. Не умея выражать мысли словами, они действуют кулакам[989].

Несколькими годами позже, 29 сентября 1799 года, всё тот же пресловутый Инго задушил некоего батрака, в шутку выбившего из-под него стул в таверне. Сообщив шутнику, что собирается его убить, он силком притащил бедолагу в дом, где задушил на собственной кровати. Вся деревенская дорога была усыпана сломанным штакетником от изгороди, за которую хватался упирающийся батрак. Смертоносные намерения Инго не оставляли никаких сомнений, так как всю дорогу он распевал финский похоронный марш. Но в деревне он пользовался такой жуткой репутацией, что никто не осмелился прийти на помощь несчастному батраку ни по дороге, ни на хуторе, куда Инго приволок свою упирающуюся жертву, хотя батрак и умолял хозяев хутора ему помочь. На следующий день, когда власти явились арестовывать Инго в дом его брата Якоба, у которого он тогда жил, убийца вышел с двумя ножами в руках, цинично заявив: «Мои ножи всё ещё при мне, хотя одним из них я и пырнул этого солевара». После этого он продолжил вести хвастливые речи, столь типичные для ножевых бойцов: «Я уже убил двух мужиков, но не могу сказать точно, убил ли я и свою жёнушку, хотя мамаша меня частенько за это отчитывала». В конце концов он был арестован, осуждён и приговорён к тюремному заключению. В характеристике, предоставленной для Высшего суда, апелляционный суд описал его как необузданного, порочного и жестокого человека[990].

Другими «коллегами» Инго, соперничавшими с ним в кровожадности, были Юха Порренмаки, фермер из Алахярмя, и Якко Греггила, глава прославленной банды из Вахакиро. Ну и, конечно же, фермерский сынок, позже и сам ставший фермером, Матти Сааренпаа из Лапуа, погибший в поединке на ножах 28 декабря 1825 года. О биографии Сааренпаа нам известно следущее. В воскресенье, 2 апреля 1824 года, когда двадцатидвухлетний Матти Сааренпаа возвращался из Вааса, в таверне в Исокиро из-за платы за проезд он ввязался в драку с человеком, подрядившимся довезти его из Лайхиа. Спор закончился тем, что Сааренпаа выхватил из куртки нож и заколол своего возничего. Согласно личной характеристике, он уже и тогда был печально известен своей безнравственностью и имел склонность к всевозможным противозаконным деяниям, таким как драки, нарушение общественного порядка по ночам и кражи.

В ноябре 1824 года он вместе со своей бандой так раскурочил дом Антила в центре Лапуа, что утром там всё выглядело как после сражения: окна были выбиты, телеги во дворе разломаны, а мебель внутри дома разбита брошенными в оконные проёмы камнями. Жители дома подстрелили одного из нападавших, но и после этого банда не разбежалась, и их даже не смутило появление члена местного управления, прибывшего на место событий. Сааренпаа был широко известен и в соседних приходах. Юха Коркиакоски, ремесленник из Исокиро, как-то процитировал циничную фразу Сааренпаа, брошенную им после совершения убийства: «Странные вещи творятся — они хотят посадить человека, который помог ближнему своему попасть в царствие небесное». Таким образом, Сааренпаа, как и Инго, по всем критериям являлся «чистокровным» ножевым бойцом[991].

И финское правительство, и местные власти, и жители Похьянмаа вели отчаянную борьбу с «рииккїципкагі» и с культурой ножевых бойцов в целом. Пастор Габриэль Лагус составил характеристику на Сааренпаа, в которой указал, что уже в 1816 году деревенское собрание Лапуа подавало прошение на имя губернатора провинции с тем, чтобы отправить Сааренпаа в исправительное заведение, так как он уже тогда представлял угрозу общественной безопасности. Однако в канцелярии губернатора провинции Сааренпаа поклялся встать на путь исправления, и, поскольку ему также удалось заставить нескольких людей поручиться за него, он был отпущен на свободу. Вскоре после этого его обвинили в преступлении против собственности, но дело было прекращено из-за недостатка доказательств, и он снова избежал наказания. А через некоторое время после описанных событий произошло вышеупомянутое убийство, наказания за которое он избежал, заплатив семье убитого виру, что в результате закончилась для него сорока плетьми. После совершения убийства Сааренпаа сбежал, и для его поимки был отправлен отряд, состоявший вначале из пятидесяти, а затем и из семидесяти мужчин из Лапуа во главе с полицмейстером округа.

В конце концов на зимней сессии окружного суда за драки, угрозы ножом, нарушение общественного порядка на деревенских трактах и другие правонарушения он в общей сложности был приговорён к такому «суровому» наказанию, как 28 дней тюрьмы на хлебе и воде. После данного случая губернатор провинции всё-таки согласился снова вернуться к рассмотрению ходатайства жителей Лапуа, требовавших, чтобы «этот жестокий и преступный человек, представляющий угрозу общественной безопасности, был выслан из прихода и отправлен в исправительное заведение строгого режима».

На этот раз Сааренпаа обратился с прошением о помиловании к царю, и судебное решение было отменено. Осенью 1823 года он был приговорён к штрафу в 38 рублей за нанесение тяжёлого ранения, нарушение общественного порядка на центральной улице и применение холодного оружия. В 1824 году апелляционный суд Ваасы снова вынес ему приговор — 28 дней тюрьмы за клевету, регулярные пьянки и нарушение субботнего дня. За год до этого суд Ваасы низшей инстанции наложил на него дисциплинарное взыскание за пьянство, вопли и богохульство в публичном месте. Когда он погиб, на нём висело множество обвинений в нападениях и нарушении общественного порядка[992].

Борьба с преступностью велась не только представителями государственных органов — окружными полицмейстерами и судами, но и местными властями в лице приходских и церковных собраний, возглавляемых священниками, а также силами деревенских собраний, которыми руководили избранные народом старосты. В ранних источниках не встречаются упоминания о мерах, предпринятых властями против беспорядков. Скорее мы видим жалобы и сетования частных лиц на прискорбное поведение молодёжи. Больше всего подобных жалоб было зарегистрировано во второй четверти — середине XVIII столетия в шведскоговорящих прибрежных приходах и городах и некоторых наиболее населённых финских приходах.

В своей книге «История Якобсштадта» Алма Содерхьелм отмечает, что первые записи о вандализме и нарушении общественного порядка начали появляться в документах муниципального совета в 1720-1730-х годах. Незваные гости провоцировали драки на свадьбах и танцах, получили распространение азартные игры, выросло количество преступлений против собственности и повсеместный ночной вандализм по отношению к частным домам[993].

В день перед Великим постом молодёжные банды крали лошадей из конюшен и гоняли по округе, разбивая окна придорожных домов, а угнанные повозки бросали разломанными. Ещё одной характерной чертой этих развлечений стали нарушения общественного порядка и исполнение скабрезных песен. В 1750 году в Лапуа поступила жалоба, что в праздничные и воскресные ночи молодёжь начала «прогулки вокруг деревень», совершая при этом разные непотребности. В 1746 году член одной из таких банд утонул в реке Лапуа.

Таким образом, беспорядки начались с формирования молодёжных банд, что постепенно привело к пьянству, азартным играм, «прогулкам вокруг деревень» и вандализму. Соответствие этой картины действительности подтверждается заявлением священника из Солфа Томаса Арениуса, составленным в 1749 году для осенней сессии Окружного суда Малакса. Хотя такое непотребство и не выходило за рамки обычного «бунтарства», но, судя по скепсису Арениуса, ситуация повсюду быстро ухудшалась. Первыми реальными превентивными мерами, предпринятыми местными властями, стали запреты на хулиганское поведение под угрозой штрафа. В 1751 году приходское собрание Лапуа приняло решение оштрафовать нескольких лиц, которые явились незваными на свадьбу, а когда хозяева по их требованию не выдали им еду и питьё, устроили там скандал и разгром[994].

В Вёро в 1749 году были предприняты меры против молодёжи и бродяг, без приглашения являвшихся на свадьбы, «и тех, кто, особенно по воскресеньям и в праздничные дни обходят деревни, буяня и творя беззакония, и на пути своём прорываются на сеновалы, где спят служанки и хозяйские дочери». Для наказания подобных смутьянов окружной суд Вёро утвердил штраф в десять серебряных талеров. В 1769 году Филип Томасон, фермер из местечка Воитби Корсхольмского прихода, жаловался, что хотя танцы и незаконные сборища молодёжи по выходным дням были запрещены постановлением деревенского совета от ноября того же года, но «всё же они продолжают беспрепятственно проводиться». В том же 1769 году в Педерсьоре на приходском собрании обсуждалось, каким образом можно призвать молодёжь к порядку. На этом собрании прозвучало: «С огромным неудовольствием мы вынуждены отметить, что молодёжь, особенно юноши, собираются вместе по субботним и воскресным вечерам, чтобы творить всевозможные неблаговидные поступки и насилие»[995].

Рис. 15. Кадр из фильма Похьялайсия, 1925 г.

Ночное нарушение спокойствия было запрещено под угрозой штрафа в три медных талера, а также штраф в один талер налагался на родителей, позволивших детям, находившимся под их опекой, покидать дом в неразрешённое время. Доноситель, сообщивший духовенству о допущенных молодыми людьми нарушениях, получал вознаграждение в размере одной трети от суммы штрафа, поэтому найти доносчика не составляло труда.

Люди считали, что проблема коренится в появлении банд и употреблении алкоголя, что, с их точки зрения, и являлось источником всего зла, поэтому все их усилия были направлены на борьбу с незаконными сборищами и ограничением доступности алкоголя. Вскоре это привело к тому, что для обеспечения правопорядка в деревнях стали нанимать сторожей. Первое упоминание о подобной охране встречается в 1805 году в судебных материалах прихода Корсхольм. Но основной функцией сторожей стала не борьба с хулиганством, как это можно было бы предположить, а предотвращение краж.

Страх перед грабителями, и особенно перед взломщиками, явился причиной найма сторожей в Каухаве в 1810 году. Фермер Иисакки Исосомппи попросил другого фермера, Еркки Пелкола, и арендатора Каапо Карьянлахти присмотреть за лошадьми гостей, приехавших на танцы, которые проходили у него в доме. Вскоре оба сторожа подверглись нападению хулиганов. В приходе Лайхиа в Исокуло двое мужчин — солдат Томас Руу и фермерский сын Микко Вари — были наняты для охраны от грабителей в ночь на понедельник 17 февраля 1823 года. Они, как это вскоре вошло в норму, были вооружены ружьём, которое нёс Вари. Необходимость найма сторожей для защиты от грабителей доказывает, что ситуация ухудшалась с каждым днём[996].

Ситуация в городах, особенно в Вааса, была спокойней, так как и власти, и частные лица в случае необходимости могли обратиться за помощью к русскому гарнизону. Но вскоре уже и в сельских районах начали задумываться о получении помощи от русской армии. По крайней мере, в Лапуа, вероятно, по инициативе местного полицейского пристава, эта идея была частично осуществлена, и в приход прислали пятьдесят казаков. Согласно архивным материалам, армейские подразделения впервые были использованы для наведения порядка и законности 9 декабря 1825 года.

Инцидент выглядел следующим образом. В центре прихода в доме Филппула проходил осмотр жителей прихода Лапуа с целью выявления венерических заболеваний. Это осмотр губернатор провинции поручил провести районному врачу Свену Петеру Бергу. Так как осмотр продвигался медленно, появились продавцы алкоголя, и мужчины, ожидающие своей очереди, сильно опьянели. Вскоре вся компания стала шумной, крикливой и беспокойной, начались ссоры. Приходской врач решил, что ситуация стала критичной, отменил осмотр и уехал. Полицмейстер Йоханн Хенрик Тиллман, чтобы пресечь продажу алкоголя фермерам, а также арестовать зачинщиков беспорядков и главных смутьянов, вызвал охрану из русских солдат в количестве пятидесяти человек. Солдаты вскоре прибыли, и полицмейстер арестовал троих фермеров — Юлиа Леписто, Яакко Юлисела и Яакко Марттала. Они были доставлены в Лассилу, где Тиллман записал их имена для предъявления обвинения. После этого все они были освобождены и отправлены по домам. Перед тем как уйти, один из смутьянов — Юлиа Леписто ударил русского капрала по фамилии Вальков по голове с такой силой, что того пришлось везти в больницу в Вааса. Командир русских солдат, капитан Бокин, доложил о произошедшем нападении полицмейстеру. По дороге домой Леписто забрёл на ферму Юхи Марттала, где он буянил в гостиной, прыгая на столе и оскорбляя членов семьи. Когда же его вывели во двор, он крикнул Яакко Марттала, сыну хозяина, чтобы тот вышел и они могли уладить свои дела. Когда Марттала вышел, Леписто убил его ударом полена[997].

Этот инцидент демонстрирует, что даже присутствие пяти десятков солдат не смогло помешать совершению преступления. Но в распоряжении приходских и деревенских собраний были и другие средства — нарушителей закона начали высылать из приходов. Злостных возмутителей спокойствия арестовывали по требованию местных властей и как представляющих угрозу для общества отправляли в контору губернатора провинции с просьбой поместить их в какие-либо исправительные учреждения.

В 1816 году в такую ситуацию попал сын арендатора Исайя Сакс. Жители Лапуа послали пьянчугу и хулигана Сакса к губернатору провинции с просьбой отправить его в крепость Виапори на каторжные работы. Но губернатор, как и в случае с Сааренпаа, отклонил прошение и позволил Саксу вернуться домой с условием, что тот останется под наблюдением. Согласно утверждению пастора Габриеля Лагуса, это наказание послужило хорошим уроком для Сакса. Однако встать на путь исправления Сакс не успел, так как вскоре после этого, 12 апреля 1819 года, в Алахярмя он ввязался в спор о наследстве между двумя фермерами — Юха Порренмаки и Туомасом Хейккила и был убит ударом ножа[998].

Если была возможность доказать, что человек является бродягой, то это значительно облегчало его высылку. Поэтому те, кто выглядел как бродяги, старались убедить всех вокруг, что они работники ферм. Очевидно, этот эффект достигался с помощью некоторых сумм и тайных соглашений с хозяевами ферм. Но некоторым из них, особенно цыганам, было непросто использовать эту уловку. Например, цыган Адольф Линдберг, уроженец Юрва, убитый другим цыганом в местечке Перасейнайоки 29 ноября 1823 года, проходил подобную регистрацию почти каждый год. Хотя, согласно утверждению Юха Антила, старосты Перасейнайоки, в действительности Линдберг был выслан из этого прихода ещё в 1822 году.

Запись из Илмайоки, датированная 1822 годом, даёт нам представление о том, как проходила процедура подобного изгнания. В деле фигурирует некий Анти Оллила, обвиняемый в ограблении и убийстве. Авторы обращения в канцелярию губернатора провинции ссылались на решение сельского собрания о его изгнании и апеллировали к губернатору с просьбой отправить его в исправительное учреждение. Оллила описывался как закоренелый преступник, а его пребывание в приходе — как угроза жизни и имуществу местных жителей. Обращение было подписано священником Г. Йоханном Фростерусом и старостой Эллиасом Ханнула[999].

Местные власти также пытались вести борьбу с преступностью, но их старания потерпели крах из-за недостаточного количества и некомпетентности районных полицмейстеров и других служителей закона и правопорядка. Поразительно низкий профессиональный уровень правительственных чиновников в этом округе был отмечен ещё перед исследованиями Вирранкоски. Согласно Ирио Алланену, местные стражи закона были не только малочисленны, но также непорядочны и трусливы.

Так что же положило конец культуре «рииккощпкап» и способствовало закату эры бойцов на ножах? Традиционно считается, что фатальную роль сыграли три основных фактора: движения религиозного возрождения, молодёжные организации и влияние органов закона и правопорядка. Эта точка зрения стала главенствующей в общественном сознании благодаря романам о жизни поножовщиков Похьянмаа, «Puukkojunkkarit» и «Murtavia voimia», писателя и политика конца XIX — начала XX века Сантери Алкио, юность которого пришлась на последние десятилетия существования этой культуры.

Итак, фактор первый: влияние религиозных движений. Евангелистское движение, известное как пиетизм, распространилось в Похьянмаа в 18301840-х годах, и первым плацдармом для него стала шведскоговорящая часть побережья Южной Остроботнии. Другим, не менее важным евангелистским центром, стали такие финскоговорящие области Южной Остроботнии, как Лапуа и окружавшие его приходы — Юлихярма, Илистаро и Нурмо. До появления пиетизма этот район относился к областям, наиболее пострадавшим от поножовщин, и остался таковым и после его распространения. Евангелист-ское движение не оказало существенного влияния на снижение количества убийств, хотя ходили слухи, что многие бойцы на ножах окончили свои дни благочестивыми послушниками в монастырях.

В Вёро и Нюкарлебю между 1838 и 1841 годами обвинение в участии в незаконных собраниях организаций, ратующих за религиозное возрождение, в общей сложности было предъявлено 331 человеку. На каждого из обвиняемых местный священник составлял характеристику для подачи в суд, содержавшую информацию о его предыдущих судимостях. Из этих характеристик можно увидеть, являлся ли тот или иной человек бойцом на ножах или нет. Около десяти процентов обвиняемых имели на своём счету лишь лёгкие правонарушения. Но встречались и более серьёзные преступления, характерные для ножевых бойцов. Благодаря тому, что пиетисты являлись типичными представителями местного населения тех лет, нам хорошо известен социальный состав каждой группы. Бойцы на ножах, как правило, принадлежали к низшим классам, а большая часть пиетистов — к среднему. Более половины пиетистов были женщинами, в то время как среди убийц женщин было всего 5,4 %. Исходя из этих данных, мы с полной уверенностью можем утверждать, что количество ножевых бойцов среди пиетистов было минимальным. Таким образом, теория о влиянии пиетистского религиозного движения на снижение поножовщин в регионе не подтверждается фактами[1000].

Со снижением уровня насилия хронологически совпал ещё один фактор, который, как принято считать, также способствовал исчезновению пууккоюн-кари, — зарождение молодёжных организаций. Эти движения, руководствовавшиеся культурными и образовательными целями, пытались приобщить молодёжь к чтению и пробудить у нее интерес к любительским спектаклям. Они делали акцент на самообразование и строго осуждали стиль жизни, характерный для бойцов на ножах. Первый молодёжный союз было основан в Каухаве в 1881 году, а уже в следующем году было создано Молодёжное объединение Южной Остроботнии с филиалами по всему региону. Основателем каухавской организации, получившей название «Nuoriso-Yhtio» — «Молодёжное общество», стал гравёр Матти Сипола, подрабатывавший дворником в финской гимназии города Вааса. Вот что он рассказывал о целях организации: «Молодые люди объединились вместе в организацию, чтобы противостоять этой чудовищной жестокости. Это не секретное сообщество и не банда нигилистов, плетущая закулисные заговоры. Это молодёжное объединение, основанное в день летнего солнцестояния, чьим девизом является: «Свет для людей»[1001].

Фраза о «чудовищной жестокости» относилась к волне преступности, которая неотвратимо захлёстывала Остроботнию, и основной целью ассоциации было противостояние этому злу. Движение привлекало молодёжь для образовательной деятельности и подводило к необходимости изменений в системе традиционных ценностей. Но несмотря на все усилия, вплоть до 1890-х годов молодёжным движениям не удалось добиться сколь-либо существенных результатов. Да и трудно поверить, что они в одиночку могли бы разрушить устоявшуюся традиционную культуру насилия.

Рис. 16. Алавиеский союз молодёжи. Похьянмаа, 1917 г.

Прекрасной иллюстрацией к противостоянию защитников старинных устоев и апологетов нового порядка, насаждаемого молодёжными союзами Финляндии, являются многочисленные заметки из финских газет начала XX столетия. В 1911 году газета «Wiipuri» сообщала о целой волне молодёжных поножовщин. В том числе об инциденте, произошедшем на собрании местного союза молодёжи в Хиетамиехенкюле, в результате которого было ранено несколько человек. Конфликт разгорелся в тот момент, когда активисты союза попытались вывести из зала парней и девушек, по старой традиции «гуляния вокруг деревень» явившихся на собрание без приглашения. В том же 1911 году поножовщиной закончился и танцевальный вечер Кеккальского рабочего союза. В результате один человек был убит и несколько гостей получили ранения[1002].

О подобном прецеденте в местечке Хаусярви сообщила и газета «Socialisti». В зал, где проходило собрание местного молодёжного союза, ворвались хулиганы с ножами в руках. Разбив лампы, они в темноте накинулись на сидящих в зале людей. Несмотря на крики о пощаде, нападавшие безжалостно резали ножами всех, кто попадал под руку. По сообщению газеты «Karjala», такой же резнёй закончился и вечер Копралаского союза молодежи[1003]. А в старофинской газете «Uusi Suometar» № 281 за 1909 год, мы читаем: «Не проходит дня, чтобы в газетах не было сообщений о ножевой расправе, драках и убийствах. Зашли так далеко, что в газетах завелся на определенном месте особый отдел «ножевщины» наряду с отделом «спорт»». И младофинская газета «Helsingin Sanomat» № 59 за 1910 год, также писала, что не проходит и дня без того, чтобы не случилось «чего-либо ужасного», и что ножевые расправы и убийства прямо таки относились к «порядку дня». Финская газета «Pohjanmaa» № 94 за 1911 год, отмечала, что ежедневно в стране режут людей ножами самым зверским образом, иногда по самым пустяковым причинам, причём убийцы оправдываются тем, что они были настолько пьяны, что ничего не помнят. Газета «Raja Karjala» № 82 за 1911 год, отмечая несколько происшедших почти одновременно убийств, писала, что «нож, этот пресловутый «пуукко», сделался своего рода «национальным оружием». Эти проявления грубости, по словам газеты, беспощадно клеймили уровень образованности среди низших классов населения Финляндии именем настоящей «ножевой культуры»[1004].

Поэтому вряд ли можно говорить о каких-то глобальных успехах в борьбе молодёжных организаций с культурой пууккоюнкари и кардинальных изменениях в воззрениях сельской молодёжи.

Но существовал ещё один фактор, по времени и месту совпавший со снижением уровня преступности, — эмиграция в Северную Америку. Уже в 1870-х шла эмиграция из нескольких прибрежных исторических регионов Остроботнии, являвшихся центром традиционной добычи смолы, но массовым явлением это стало только в 1880-е, после того как в 1883 году в Вааса, а в 1886-м и в Оулу появилась железная дорога. В среднем из Южной Остроботнии эмигрировало две тысячи человек в год. К 1930 году Атлантику пересекло около ста двадцати тысяч жителей страны. Примерно треть из них позже вернулась, но две трети так и остались в Америке. К 1900 году приходы, наиболее пострадавшие во время бума эмиграции, потеряли тридцать процентов прихожан. Бедняки сначала отправляли за границу родственников или друзей. Те из них, кому удалось заработать, покупали билеты тем, кто в своё время помог им самим оплатить дорогу в Америку. На следующем этапе эмигрировали уже дети фермеров или даже сами фермеры. Видимо, именно этот фактор оказал решающее влияние на падение уровня преступности. «Надо признать, — писал в 1891 году 0. Клеве, священник из Юлихярма, — что эмиграция в Америку явилась благом, так как эта земля обетованная забрала самых отъявленных злодеев»[1005].

Рис. 17. Молодёжь из Исокюро, Похьянмаа, 1900 г.

Рис. 18. Финские иммигранты на острове Эллис в Нью-Йорке. Начало XX в.

Существуют свидетельства, подтверждающие слова священника о первом поколении эмигрантов. Финские пилигримы были консервативны в своих привычках и привезли на новую землю обетованную традиции и обычаи далёкой родины, включая ножевую культуру. Так же, как в любой эмиграции, первыми на новые земли прибыли пассионарии-маргиналы. Согласно данным Комиссии США по иммиграции за тот период, в пятнадцати городах Миннесоты больше всего пили финны и славяне. Один пастор вспоминал, что в Пенсильвании финны проводили свободное время в пьянках, драках и за картами. Благодаря дракам и своим ножам-пуукко финские иммигранты стали в Новом Свете притчей во языцех. Корреспондент из Виналхейвена в Мэне упоминал о пьяных финнах, арестованных за появление с ножами в публичных местах. Из Ньюберри в Мичигане также писали об аресте пьяного финна за драку и использование нелегального холодного оружия[1006].

Таким образом, отъезд поножовщиков в Америку значительно улучшил криминогенную ситуацию в Южной Остроботнии. В Америке была возможность построить успешную карьеру, а по возвращении домой — откупить землю у своих братьев и сестёр или же на накопления приобрести ферму в другом месте. Также улучшилось и положение бедняков. «Так как каждый желающий может уехать в Америку, в результате значительно выросла заработная плата рабочих», — утверждал в 1890 году один источник в Юлихярма, приходе, наиболее пострадавшем от эмиграции. Как мы видим, Америка помогла Южной Остроботнии найти выход из экономического и социального тупика, в котором та оказалась. Она предлагала людям новое будущее, путь к успеху и лучшей жизни. Всё эти факторы, а также образовательные программы и новые идеалы, популяризируемые и пропагандируемые молодёжными организациями, снизили привлекательность бойцов на ножах. Тот образ жизни, который они представляли, был присущ людям из низших, а значит, из менее образованных классов, и в конце концов он совсем исчез.

Рис. 19. Финские иммигранты в Клинтоне, Индиана, 1910–1912 гг.

Но несмотря на то, что эра бойцов на ножах канула в лету в конце XIX столетия, отдельные элементы культуры «рииккоипккагі» остались жить в народной традиции. Как это часто бывает, со временем образы душегубов и головорезов в народном сознании идеализировались и наделялись чертами, характерными для мифов и героического эпоса. Если в России народ воспевал подвиги лихих разбойничков атамана Кудеяра или Стеньки Разина, то в финских тавернах начала XX столетия горячие финские парни, стуча кружками по столам, пели песню «Isontalon Antti Ja Rannanjarv» — «Антти Исонталон и Раннанярви» об эпических деяниях двух легендарных «puukkojunkari» — Антти Исотало по прозвищу Исоо-Антти, или Антти Исонталон, и его приятеля Антти Раннанярви.

Эта парочка прославилась тем, что возглавляла большую банду ((isoo joukко), орудовавшую в Юлихярма с 1856 по 1867 год. Несмотря на то, что Исотало неоднократно обвинялся в совершении различных преступлений, длительное время ему удавалось избегать наказания. Но у любого бандитского фарта есть предел, и в 1869 году он был приговорён к смертной казни за убийство. Однако в итоге приговор был изменен на двенадцать лет каторжных работ в крепости городка Хямеэнлинна. На одной из самых известных «канонических» фотографий, растиражированных литературой, посвящённой «puukkojunkarit», закованные в кандалы Исотало и Раннанярви позируют в каторжанской одежде. Неоднократно фортуна изменяла и другому легендарному бойцу на ножах, Матти Хааппойя, прославившемуся своими дерзкими побегами из местной тюрьмы и даже с сибирской каторги[1007].

С финскими поножовщиками столкнулся и Александр Иванович Куприн, живший в Финляндии в начале 20-х годов. Он писал в воспоминаниях: «Уголовный суд знал за финнами только один вид преступления — убийство в драке. Надо сказать, что эти «угрюмые пасынки природы» вспыльчивы куда больше испанцев и иногда способны в кабачке разрешать обиду ударом пукка (ножа). Но и эти домашние расправы редко доходили до суда: товарищи, друзья, собутыльники и видавшие виды кабатчики умели быстро и самоотверженно прекратить и замять поножовщину»[1008].

Рис. 20. Антти Раннанярви и Антти Исотало. 1868-69 гг.

Рис. 21. Легендрнный Антии Истаало, Алахярмя, 1910 г. Самули Паулахарью.

Столкнулись с лихими поножовщиками из Похьянмаа и части Красной армии в первую финскую войну 1918–1920 гг. Элеонора Иоффг в «Линиях Маннергейма» писала, что финские банкиры взялись финансировать белую армию и перед началом военных действий перевели 15 миллионов марок в Николайстан (ныне Вааса), куда 19 января 1918 года с частью штаба прибыл Маннергейм. Туда же перебрался и военный комитет, преобразованный в штаб командования, а 28 января в Вааса прибыли четыре сенатора — вполне достаточно, чтобы законное правительство продолжало функционировать и принимать решения.

Этот город в Остроботнии для штаб-квартиры белых был выбран не случайно, так как было известно, что население этого края издавна славится своим упрямым, воинственным и решительным нравом. Теперь народная ненависть была обращена на русские войска, невольно превратившиеся с момента объявления независимости в оккупационные. Финские охранные отряды, формировавшиеся из добровольцев — «шюцкор», в Остроботнии были организованы лучше, чем в других областях, а руководил ими генерал-майор фон Герих, в недавнем прошлом — командующий бригадой в русской армии[1009].

Популярный советский журнал «Знамя», клеймя в 1940 году «палача Маннер-гейма», не забыл упомянуть и его «наймитов и подручных» в войне 1918 года — остроботнийцев, назвав их «мастерами поножовщины» [1010].

В январе 1940 года, в разгар советско-финской войны, прошёл слух о секретном приказе не брать финнов в плен и расстреливать, невзирая на пол и возраст. Объяснялось это тем, что финны, даже будучи ранеными, яростно дрались ножами[1011]. Бывший артиллерист Михаил Иванович Лукинов в воспоминаниях о зимней войне писал: «Было много случаев зверств, когда финны убивали ножами наших раненых, которых не успевали убрать с поля боя» [1012]. Офицер разведотдела штаба 19-й армии Даниил Федорович Златкин рассказал, что, когда его часть попала в окружение, финны поголовно вырезали весь госпиталь. «Там было свыше 150 человек, и всех перерезали… Раненым лежачим, врачам, медсестрам — спокойно перерезали горло!» — вспоминал Златки[1013].

Не обошла поножовщиков вниманием и массовая культура. В 1914 году вышел посвящённый пууккоюнкари фильм «Похьялайсия», снятый по пьесе Арттури Ярвилуома. В 1923 году на основе фильма композитором Лееви Мадетойя была создана опера, известная слушателям как «The Ostrobothnians», а вскоре вышло и два римейка этого фильма — в 1925 году фильм режиссёра Лахденсуо, а в 1936 году — фильм Тойво Саркка. Совсем недавно, в 1998 году, на экраны вышел фильм режиссёра Алекси Мякеля «Hajyt» — «Братки», описывающий историю двух освободившихся из тюрьмы «puukkojunkari» — приятелей Антти и Юсси.

Интересно, что в финской традиции — очевидно, под влиянием культуры ножевых бойцов, а также песен и легенд об удалом поножовщике Антти и его товарищах, — имена Антти и Юсси символизируют мужское начало и считаются именами для настоящих мужиков. Более того, типичные для Южной Похьянмаа серо-бордовые свитера, считающиеся традиционной одеждой «puukkojunkari», называются не иначе как «jussi-paita», или «antti-paita». То есть «рубашка Юсси» или «рубашка Антти». «Юссипайта» упоминается и в песнях — например, в «Pieni Hiace» в исполнении Йопе Руонансуу. Но так как подобных свитеров не увидеть на старых финских дагерротипах второй половины XIX века, я полагаю, что все эти «юсси-пайты» не более чем часть народной лубочной культуры и служат для придания образу ножевых бойцов колорита и романтического флёра.

Рис. 22. Мужчины из Хярмя. Harman aukeilta. Самули Паулахарью, 1932 г.

Рис. 23. Антти Исотало. Кадр из фильма «Десять парней из Хярмя», 1950 г.

В финских источниках фигурируют две основные версии о происхождении этой «униформы». По одной из них, впервые эти свитера появились в спектакле «Остроботнийцы», поставленном Национальным театром в 1914 году. Согласно второй версии, «юсси-пайты» в качестве антуража пууккоюнкари впервые встречаются только в 1925 году в фильме «Похьялайсия».

Специфическими и характерными для Остроботнии ножами, считаются пуук-ко Хярмян (Хярмянмаа объединяет Каухаву, Алахярму, Юлихярму и Кортесярви), они же Юссипуукко. Эти ножи изготавливались в четырёх вариантах: самый маленький — пиккупуукко, женский — найстенпуукко, средний — нормаалипуукко, и большой — Анссин Юкка, в честь прославленного ножевого бойца XIX столетия. Рукоятки Хярмян-пуукко традиционно окрашиваются в тёмно-красный цвет. Иногда поверх красного добавляются три чёрные поперечные полоски. Могу предположить, что это аллюзия на Юсси-пайты — бордово-серые полосатые свитера пууккоюнкари Похьянмаа. Хотя, зная любовь остроботнийских ножевых бойцов к бахвальству, нельзя исключить, что красная краска на рукоятках, как и на клинках испанских навах, была призвана символизировать запёкшуюся кровь. Семейство Раннанярви изготавливает эти ножи с середины XIX века. Основателем династии и первым производителем хярмовских ножей считается родившийся в 1838 году Эркки Раннанярви. Представители семьи утверждают, что он приходился двоюродным братом легендарному пууккоюнкари Антти Раннанярви, герою эпических баллад и одному из главарей банды, державшей в страхе Юлихярму во второй половине XIX века.

Любопытно, что в костюм типичного поножовщика Похьянмаа — шляпу и красно-серый полосатый свитер — одет герой культового фильма ужасов «Кошмар на улице Вязов» Фредерик Чарльз Крюгер, более известный как Фредди Крюгер. Хрестоматийный образ пууккоюнкари дополняют ножи в его руке. Учитывая масштабы эмиграции из Похьянмаа в Соединённые Штаты, тот факт, что немалую часть этих эмигрантов составляли бежавшие от правосудия «puuk-kojunkari», а также «европейскую» фамилию Фредди, это сходство становится особо интригующим.

Рис. 24. Спарка хярмских пуукко работы Юха Раннанярви. Harman aukeilta. Самули Паулахарью, 1932 г.

Впрочем, ножевая культура Похьянмаа импортировалась не только в Новый Свет, но и в соседнюю Россию. 21 июля 1726 года вышел известный указ Екатерины, регламентирующий проведение в Петербурге кулачных боёв. Среди прочих высочайших комментариев к этой народной забаве царица высказывает недовольство следующим прискорбным фактом: «Понеже Ея Императорскому Величеству учинилось известно, что въ кулачныхъ бояхъ, которые бываютъ на Адмиралтейской стороне на лугу, позади двора графа господина Апраксина и на Аптекарскомъ острову и въ протчихъ местахъ во многолюдстве, отъ которыъ боевъ случается иногда, что многия, ножи вынувъ за другими бойцами гоняются…»[1014].

В. Лебедев, автор исследования, посвящённого традиции кулачных боёв в России, считает, что в этом отрывке речь шла именно о финнах, так как, с его точки зрения, для русских кулачных бойцов подобная практика была не характерна.

Рис. 25. Ножедел из Хярмя, один из основателей известной династии, Юха (Йоханнес) Раннанярви (1873–1931). Harman aukeilta. Самули Паулахарью, 1932 г.

В 1913 году Лебедев писал в своей работе: «Кулачные бои происходили почти исключительно зимою, и преимущественно на Масляной, Великим постом и по воскресеньям; в Москве собирались на реке под Симоновым монастырем, под Девичьим, у гор Воробьевских и в окрестностях фабрик. В Петербурге на Неве, на Фонтанке, где бились охтяне с фабричными и где злобные чухонцы обращали забаву чисто русскую и незлобливую в бойню — они пускали в ход ножи и наносили кровавыя раны»[1015]. Любопытно, что первая часть этой статьи, опубликованной в альманахе «Русская старина» № 155 за 1913 год, подписана «В. Лебедев», а вторая половина, «А.А. Лебедев».

Как известно, чухонцами, или чухной, называли финские племена карельского происхождения — эйремейсет и савакот, жившие в окрестностях Петербурга, в Царскосельском, Шлиссельбургском и Петергофском уездах. К началу XX столетия насчитывалось около ста тысяч «чухонцев». Говорили они на местном диалекте финского языка и исповедовали лютеранство[1016].

Не исключено, что и указ Петра Алексеевича о запрете остроконечных ножей от 1700 года в первую очередь также относился именно к «чухонцам», однако из-за недостатка свидетельств это предположение можно рассматривать исключительно на правах версии.

В 1890-х годах среди петербуржцев вошло в моду жить в Финляндии, по большей части в пределах Курортного района. Эти места облюбовала интеллигенция: врачи, адвокаты, писатели, художники. Многие строили там собственные дачи. Туда привлекала красивая, здоровая местность, близость моря, отсутствие скученности. Целый ряд заграничных товаров: табак, сигары, кожа, эмалированная посуда, ткани — там стоил дешевле, чем в Петербурге. Это объясняется тем, что хотя Финляндия и принадлежала России, но сохраняла некоторую самостоятельность, в том числе и свои таможенные законы. Ввоз целого ряда заграничных товаров в Финляндию облагался более низкой пошлиной, чем в Российской империи. Как бы в отместку за то, что русские раскупали товары в Финляндии, финны в воскресный день целыми поездами приезжали в Белоостров истреблять русскую водку — в Финляндии ввоз ее был воспрещен. Русские тоже не прочь были выпить в праздник. Поэтому в кабаках часто вспыхивали ссоры, драки и даже поножовщина — у каждого финна был с собой национальный финский нож-пуукко[1017].

Надо отметить, что финские ножевые бойцы не только совершали туры в Белоостров, но бесчинствовали и в самой Финляндии. В ноябре 1907 года почтовый поезд, шедший из остроботнийского местечка Коккола, расположенного неподалёку от Вааса, подвергся нападению пууккоюнкари в количестве около ста человек. Хулиганы забрались в вагоны и ограбили пассажиров, ранив при этом несколько человек ножами. Перед станцией налётчики покинули поезд, не забыв перерезать телефонную линию. Вагоны оказались буквально залитыми кровью[1018].

Не отставали от своих соплеменников и карелы. Любопытное свидетельство оставила русская актриса, жена известного актёра и режиссёра Александра Таирова, Алиса Георгиевна Коонен, которой в детстве пришлось стать невольным очевидцем поножовщин. Происходило это на рубеже XIX и XX столетий в расположенном в Тверской области селе Микшино, населённом карелами. Коонен писала в своих воспоминаниях: «В большом торговом селе Микшино в престольный праздник на площади перед трактиром устраивалась «поножовщина», устраивалась не как драка, а скорее как азартная игра. Но, попав с теткой в толпу, из которой невозможно было выбраться, я кричала, умирая от страха, и в то же время не могла оторваться от этого дикого зрелища, когда мужики, сверкая ножами, с ловкими прыжками и азартными выкриками кидались друг на друга. Конец «поножовщины» бывал еще более диким. Бабы уносили мужиков в избы, засыпали распоротые животы солью и заливали мочой. И вот что удивительно, лечение это помогало»[1019].

Рис. 26. Парни из Хярмя на отдыхе. Harman aukeilta. Самули Паулахарью, 1932 г.

Конечно, абсурдно даже сравнивать пууккоюнкари с махо, баратеро, гаучо, булли или фуурфехтерами Амстердама. Эни были обычными сельскими хулиганами и мало интересовались сложными хитросплетениями дуэльных ритуалов и кодексов чести, а их «поединки» представляли собой самые заурядные поножовщины, не регулирующиеся никакими правилами или нормами. А как известно, именно соблюдение ритуалов, норм и правил является пограничной межой, отделяющей дуэль от банальной драки с поножовщиной. Хотя, с другой стороны, эти поножовщины нельзя назвать и спонтанными всплесками насилия. Скорее можно провести некую параллель между культурой пууккоюнкари с их «гулянием вокруг деревень» и традицией междеревенского насилия в России, принимавшего форму как индивидуальных, так и групповых кулачных боёв.

Многие исследователи считают распространение хулиганства и поножовщин в сельских районах некоторых европейских стран в конце XIX века общей тенденцией. Особенно это явление коснулось таких преимущественно аграрных государств с преобладанием сельского населения и превалированием сельского хозяйства, как Финляндия и Россия. В работах специалистов по социальной истории, изучавших крестьянскую культуру России, описание сельского хулиганства полностью соответствует основным характеристикам культуры пуук-коюнкари и поразительно напоминает все пороки и выходки, типичные для финских поножовщиков. Немало внимания феномену сельского хулиганства в российских деревнях в период 1856–1914 гг. уделил в своей фундаментальной работе о русской деревне профессор истории Калифорнийского университета, специалист по крестьянской социальной истории Европы и особенно по социальной истории России Стивен Франк.

Он писал, что перед Первой мировой войной местные власти больше всего были обеспокоены, казалось бы, спонтанными и бесцельными актами насилия со стороны сельских хулиганов. Так, во время одного из инцидентов они порвали учебники школьников, возвращавшихся домой с уроков, в другом случае прервали экзамены в школе, а затем бесчинствовали на улице перед школьным зданием, разбивая окна и двери. Рязанские областные власти, пытаясь объяснить появление этой чумы хулиганства, были единодушны в том, что среди основных причин был низкий уровень культуры. Всё больше и больше жителей российских деревень становились одержимыми искусственными потребностями, спуская деньги на яркие тряпки и другие вещи, не относящиеся к предметам первой необходимости. В качестве дополнительных причин приводились и такие факторы, как недостаток образования и слабое влияние школы, плохое воспитание, недостаток контроля за детьми, особенно за теми, кто рано бросил школу, слабые моральные устои, пьянство, незаконная торговля спиртным, чрезмерное количество праздников и отсутствие нормальных развлечений.

Конечно же, среди основных причин появления хулиганства был и распад традиционного крестьянского общинного уклада жизни с его патриархальными нормами. Определённую роль сыграла и выдача внутренних паспортов членам семьи без разрешения главы семейства. Среди всех этих факторов особо были выделены рост потребления спиртного и незаконная торговля алкоголем, распространившаяся после введения в 1894 году государственной монополии на спиртные напитки. Этот скачок в массовом употреблении спиртного развращающе подействовал на сельскую молодёжь и стал основным источником хулиганства.

Средний возраст деревенских хулиганов колебался между 12 и 20 годами, хотя были среди них и люди средних лет — в основном бывшие уголовники или алкоголики, у которых не было своего хозяйства. Хулиганы сбивались в банды для совместных пьянок и развлечений, а также для совершения краж и актов мести, среди которых в основном были поджоги. Так как хулиганы не столкнулись с эффективным противодействием, это явление продолжало распространяться. Деревенские власти были напуганы и дистанцировались от этой проблемы. Полиция из-за своей малочисленности, также оказалась неэффективна. Суды часто были бессильны, так как в делах о хулиганстве обвиняемые нередко запугивали свидетелей, и те отказывались давать показания. Но даже в том случае, когда хулиганам всё-таки выносили обвинительные приговоры, они были поразительно мягкими. Так, за срыв церковной службы или демонстрацию вопиющего неуважения к святыням — например, прикуривание от лампад перед иконами или аплодисменты дьяку, читающему Евангелие, виновника приговаривали всего к семи дням ареста.

Местные власти жаловались, что церковь не могла повлиять на борьбу с хулиганством, а школы не уделяли никакого внимания надлежащему воспитанию детей. Убедившись, что можно с лёгкостью нарушать закон, избегая при этом наказания, хулиганы становились всё более смелыми и дерзкими, превращая жизнь односельчан в ад. Подростки неуклонно продолжали пополнять ряды этой армии хулиганов, а родители всё так же закрывали глаза на то, чем занимаются их дети.

В 1913 году в Санкт-Петербурге прошла межведомственная конференция, посвящённая вопросам борьбы с хулиганством. Участники конференции пришли к выводу, что на появление и рост хулиганства также повлияли и такие факторы, как развитие обрабатывающей и добывающей промышленности, что в свою очередь привело к увеличению рабочего класса и к изменению условий жизни сельских жителей. Также на рост и распространение хулиганства, несомненно, повлияли освободительные движения, и особенно события 19041906 гг. Беспорядки фатальным образом воздействовали на неокрепшие умы наименее морально и нравственно устойчивых жителей деревни, понимавших свободу исключительно как отрицание всякой власти.

Под влиянием революции 1905 года, а также в результате распространения порнографической литературы и прессы нравственность катастрофически снизилась, что во многих местах привело к полному краху религиозности, распаду института семьи и отрицанию родительских прав. В марте 1913 года православная церковь попыталась провести собственное расследование с помощью опроса сельских священников и дьяков. Как показали результаты опроса, хулиганы демонстрировали неуважение к духовным лицам и местным чиновникам, сквернословили, предавались пьянству и праздности, носили с собой ножи и другое оружие[1020].

Тобольский епископ Алексей писал, что особенно по праздникам люди не могут выйти из дома, так как совершенно не уверены, что не подвергнутся оскорблениям или даже избиению. Хулиганы оскорбляли честь и достоинство односельчан, особенно женщин, ломали дома и другую собственность, издевались над животными, грубили старикам, непочтительно относились к родителям. Ширились безверие, неуважение к святой церкви, пьянство, сексуальная распущенность, потеря работоспособности, полная свобода от всех законов и социальных норм.

Среди причин роста сельского хулиганства в епархиальном докладе также подчёркивались всё растущее отсутствие страха и уважения перед законом и судом, ослабление семьи, миграция рабочей силы в город и его тлетворное влияние на деревенскую молодёжь, общий упадок морали и веры, что проявлялось в отсутствии уважения к старшим и власти, в пьянстве и незаконной торговле спиртным. От Архангельска до Екатеринославля, от Новгорода до Тамбова и до Волыни на юго-западе все священники в качестве фактора, развращающего молодых крестьян, назвали отъезд на заработки, что позволяло им в течение длительного времени избегать родительского контроля. По мнению епископа Курской епархии Степана, всего нескольких месяцев работы в городе на фабрике было достаточно, чтобы испортить сельских ребят.

Рис. 27. Суд над хулиганами-чубаровцами, 1926 г.

Рис. 29. Хулиганская тактика — удар ножом в почку. Россия, 1930-е.

Священники в числе основных причин роста хулиганства также называли революцию 1905 года с её антиправительственными выступлениями, погромами и беспорядками. Кроме этого, в продолжающихся социальных беспорядках и падении нравственности они обвиняли и левые политические партии.

Харьковский епископ писал в 1913 году, что все священники единодушны во мнении, что безнравственность и распущенность пустили свои корни среди молодёжи именно после событий 1905–1906 годов. Этот бунт против власти и закона имел самое пагубное влияние на молодых людей, заразив их духом протеста, бунтарства и анархии. Херсонский епископ Назарий наряду с пагубным влиянием революции отметил и причастность левой и либеральной прессы, защищающей моральную распущенность, превозносящей беззаконие и идеализирующей бесшабашную отвагу, бандитизм и кровожадность[1021].

То, что до конца XIX столетия поножовщина была нехарактерна для русской деревни, отмечали многие авторы. Евгений Михайлович Балашев в работе «Школа в российском обществе 1917–1927 гг.», упоминая этот период, отметил, что «обычай кулачных драк постепенно стал приобретать форму хулиганства, а кулачный бой все чаще заменяла поножовщина»[1022]. Журнал «Русское богатство» за 1912 год жалуется на появление поножовщин и сетует, что если «и раньше на сельских праздниках бывали драки, то теперь ни одна ярмарка не обходится без двух-трёх зарезанных»[1023].

Конечно, можно было бы списать всё вышесказанное на предвзятость и ангажированность царских чиновников и православных клириков, однако все эти данные подтверждаются и советскими источниками. Не менее кровавыми подробностями деяний сельских хулиганов пестрят и отчёты ВЧК-ОГПУ-НКВД, датированные двадцатыми годами.

В этих отчётах мы встречаем упоминания о том, как в ряде случаев вооруженная хулиганствующая молодежь становилась бичом жителей целых селений. Так, в Брянской губернии в деревне Колтово, затерроризированные хулиганами крестьяне ложились спать в ожидании нападения, положив под руку топоры. В Ульяновской губернии, в трех селениях Ардатовского уезда, крестьяне каждую ночь ждали поджога от шайки хулиганов, уже второй год совершавшей грабежи и поджоги. Хулиганы подбрасывали крестьянам анонимки: «За это лето пустим 25 огней, мы ничего не боимся».

Следует особо отметить организованный характер хулиганства, приближавший его по форме к бандитизму. Так, в Кременчугском округе, в селе Песчаном, шайка хулиганов из десяти человек ранила одного из крестьян хутора Гориславцы и после неудачной попытки большой толпы крестьян, доходившей до 300 человек, устроить над хулиганами самосуд организовала нападение на крестьян хутора, едущих в город Кременчуг. В Армавирском округе, в селе Богословском, группа хулиганов из 15 человек, называвшая себя «волчьей сотней», избивала крестьян и насиловала женщин. Ряд подобных шаек был зарегистрирован и по Сибири[1024].

Противостояние хулиганов и комсомола поразительно напоминает конфликт пууккоюнкари и молодёжных организаций Финляндии. Так, в Псковской губернии, в селе Криухи, толпа пьяных хулиганов, вооруженных кольями и ножами, ворвалась в помещение, где происходил устроенный комсомольцами митинг, и с криком «Всю соввласть перебьем!» набросилась на представителей местной власти. В Саратовской губернии, в деревне Метровой, толпа пьяной молодежи, ворвавшись в помещение, где заседала конференция ВЛКСМ, начала скандалить и, когда милиционер попросил оставить помещение, набросилась на него с ножами. В Калужской губернии, в селе Макарове, пьяная компания крестьян, явившись на заседание суда, сорвала его работу. В Ульяновской губернии, в селе Каюшево, толпа крестьян из 50 человек по выходе из церкви разгромила избу-читальню, изорвала портреты вождей и избила находившихся в ней комсомольцев. В Прилукском (Украина) и Барнаульском (Сибирь) округах, в некоторых селах хулиганами была сорвана работа ликбезных пунктов. В Бийском округе хулиганы разогнали учительскую конференцию. В Красноярском — группа хулиганов на собрании крестьян, посвященном Дню печати, изорвала знамя батрачкома и открыла стрельбу и т. д. В Бурят-Монгольской республике, в селе Корсаново, группа кулацкой молодежи из 20 человек во время спектакля напала на Народный дом, крича: «Мы пришли громить Бурреспублику, коммунистов и комсомольцев[1025].

Эффективность борьбы с сельским хулиганством в России была столь же удручающе низкой, как и при попытке финских властей покончить с культурой пууккоюнкари. Слабая борьба низовых органов власти с хулиганами и безнаказанность последних вызывали сильное недовольство крестьян. «Почему молодежи не ходить с ножами и не резать народ, если за это слабо карают?» — заявляли крестьяне Тверской губернии. В районах наибольшего распространения хулиганства со стороны крестьян всё чаще слышались угрозы самочинных расправ с хулиганами. В Томском округе, например, на собраниях и сходах крестьяне заявляли: «Милиция не принимает мер против пьянства и хулиганства; мы сами будем убивать тех, кто это делает, — иначе жить нельзя». В селе Кундулук Иркутского округа крестьяне после ареста бедняка, убившего хулигана-рецидивиста, подали уездному прокурору прошение об его освобождении.

Рис. 28. Ударная группа по борьбе с хулиганством, Россия, 1920-е.

Характерен факт стремления крестьян организовать «самооборону» для защиты от хулиганов, как это происходило в Донском округе. В Черноморском округе, в станице Ростагаевской, население заявляло, что, если хулиганы не будут высланы, придется «организовываться в секретные группы и поодиночке уничтожать хулиганов»[1026].

В советском журнале «Печать и революция» за 1925 год описывались случаи, когда в Тверской области парни, отправляясь на гулянку, обматывали тело под одеждой холстом для защиты от ножа[1027].

Тем не менее не вызывает никаких сомнений, что именно благодаря финским поножовщикам традиционный финский нож — финка стал в России не просто культовым оружием, но также легендой, символом и даже культурным феноменом. И знакомые с детства хрестоматийные строчки Сергея Есенина о «финском ноже», который «саданут под сердце в кабацкой драке», и леденящий душу образ финки в народном сознании, и иррациональный страх, вызываемый одним только названием этого ножа, — всё это отголоски давно исчезнувшей культуры ножевых бойцов Похьянмаа.