Верста тридцатая Пророков нет

Пророков нет в Отечестве своем,

Но и в других отечествах не густо…

В. Высоцкий

Среди пушкинистов бытует мнение, что сюжет для своей «Сказки о золотой рыбке» Пушкин позаимствовал у братьев Гримм, а отдельные места сказок «О царе Салтане» и «О золотом петушке» носят следы влияния творчества Вашингтона Ирвинга.

Представлять моему читателю знаменитых на весь мир сказочников братьев Гримм не имеет смысла, а вот современника Пушкина, крупного американского романиста, блестящего рассказчика и новеллиста Вашингтона Ирвинга в наше время изрядно подзабыли, и имя его теперь известно только заядлым книгочеям и литературоведам. А в начале XIX века его читала вся Европа. Читал и Пушкин.

Мне повезло познакомиться с его творчеством еще в детстве.

Довоенного издания книгу «Рассказы и легенды» я не могу забыть и в наши дни. Великолепная бумага, цветные иллюстрации, необычное содержание. Особенно легенды, включенные Ирвингом в книгу «Альгамбра». По профессии дипломат, Вашингтон Ирвинг почти 18 лет прожил в Европе, полюбил ее и Испанию считал своей духовной родиной.

На страницах книг Ирвинга живут и действуют рыцари, призраки, пираты, искатели сокровищ, зачарованные мавры, колдуны и звездочеты. Легенда «Об арабском звездочете», как уверяют пушкиноведы, и послужила для Пушкина канвой сюжета «Сказки о золотом петушке». Напомню. В некоем государстве изнемогающий от набегов воинственных соседей, дряхлеющий король обращается за помощью к арабскому колдуну и звездочету. Звездочет предлагает королю волшебную шахматную доску, резные фигурки на которой изображали два противостоящих войска, застывшие, пока на границах царства не наблюдалось движения враждебных сил. Но стоило появиться вблизи чужим войскам, фигурки (как и золотой петушок) оживали, начинали двигаться и сражаться. Звездочет предупредил короля: «Если помогать своему войску на доске тупым концом крошечного, как вязальный крючок, копьеца, то настоящее неприятельское войско на поле брани приходит в ужас и в панике обращается вспять. Но если колоть фигурки на доске острым концом, неприятели гибнут. Но не стоит увлекаться острым концом — жестокость навлечет беду».

Король не внял предостережениям звездочета и однажды, отражая на шахматной доске набег чужой рати на свои владения, сам укололся острым концом копьеца и умер.

Если обратиться к текстам «Сказки о золотом петушке» и «Легенды об арабском звездочете», то удастся обнаружить некоторые совпадения. Остановимся на самых важных. Первое, что не ускользает от внимания, — это наличие в обоих произведениях дуэта — престарелый правитель государства + волшебник-звездочет, которые при помощи чар пытаются отразить набеги воинственных недругов с востока. Второе — шахматная доска, которая незримо присутствует и в «Сказке о золотом петушке»: «…Вот проходят восемь дней, / А от войска нет вестей… / Снова восемь дней проходят, / Люди в страхе дни проводят… / Вот осьмой уж день проходит, / Войско в горы царь приводит…» В горы, заметьте.

Но почему для определения промежутков времени Пушкин берет восемь дней, а не общепринятые на Руси и в Европе семь и десять.

Цифра восемь не характерна и для русской народной сказки и в них никогда не встречается. Магическое число Руси — семь. Тогда откуда восемь? А вот откуда.

В сказку Пушкина восьмерка перекочевала с шахматной доски арабского звездочета: столько клеток на одной ее стороне. Или другое сходство: вспомним возвращение Дадона и его встречу со звездочетом: «Вдруг в толпе увидел он, в сарачинской шапке белой…» Сарачинская шапка — это арабская чалма, вместе с ее хозяином заимствованная Пушкиным у Ирвинга. И это не единственное заимствование. Но вот чего не бывало у Ирвинга, так это Шамаханской царицы, образа целиком пушкинского.

И о ней нам стоит поговорить подробнее, поскольку к теме нашей книги она имеет самое непосредственное отношение, хотя сарацинов в краях сибирских не водится. Но о ней чуть позже, а сначала о пророках и пророчествах самого Пушкина.

Пушкин оказался провидцем, изобразив в аллегориях «Сказки о золотом петушке» события, повторенные уже нашей советской действительностью. После двадцатилетнего царствования «лежа на боку» сонное царство потревожил сигнал с Востока, от Древней Шемахи, что по соседству с Баку и Сумгаитом. Близ нее в горах сталкиваются в жестокой битве братья-горцы и в ужасе от пролитой крови содрогаются недра гор землетрясением в Спитаке. Разве не этот самый сюжет наблюдали мы ежедневно на телеэкранах? Столкновения азербайджанцев и армян, кровавая междоусобица между грузинами и осетинами и рати десантников Додона на улицах Баку и Тбилиси: опасность грядет с Востока. В «Сказке о золотом петушке» Пушкин предсказал это потомкам Додона. Война хлынула из Ферганы и Афганистана. И вот уже режутся между собой братья-кавказцы. И плачут о своих сыновьях матери на берегах Севана, Туры, Куры и Терека. В Горном Карабахе и Древней Шемахе. Так кто она — шамаханская царица, из-за которой брат пошел на брата? Может, каспийская нефть? Возможно. Однако остановимся на Шемахе.

В поисках шамаханской царицы наткнулся я у Карамзина, в «Истории государства Российского», на сообщение, относящееся к царствованию ИванаIII: «Звук оружия изгнал чужеземцев из Астрахани, спокойствие и тишина возвратили их. Они приехали из Шамахи, Дербента, Шавкала, Тюмени, Хивы, Сарайчика… Земли Шавкальская, Тюменская, Грузинская хотели быть в нашем подданстве…» Эта фраза насторожила. Не могло быть, чтобы ошибся Карамзин. Но вот почему Тюмень рядом с Дербентом, Грузией и Каспием? Ведь присоединение Тюмени к России произошло гораздо позднее, уже во времена Ивана IV. Продолжаю дальше копаться в книгах личной библиотеки Пушкина. И вот присылают по межбиблиотечному абонементу прелюбопытнейший экземпляр: «Древняя российская гидрография, содержащая описание московского государства рек, протоков, озер, кладязей, и какие по них города и урочища и на каком оныя расстоянии, изданная Николаем Новиковым в 1773 году в Санкт-Петербурге». Очень нужная это была книга для путешествующего по России, в которой хороших дорог испокон веков не бывало, а для торговых, военных дел и перевозки грузов годились только развитые водные пути.

Посмотрим, есть ли в книге наша таинственная Шемаха-Шамаха? На пожелтевших от времени листах Шемаха, как не стоящая на водном пути, не упоминается. Зато отыскался соседствующий с нею Дербент: «А от Дербента восемьдесят верст, меж гор, у Хвалимского (Каспийского) моря городище Торки. А от Торков до устья Терека до Тюменского града сто восемьдесят верст. А от Тюмени до Астрахани четыреста…» Отсюда мне следовало сделать вывод, что Шамаханская царица родом из-под Тюмени.

Окончательно все перепуталось: Тюмень на Тереке и Астрахань по соседству. Не иначе как перепутали древние гидрографы Туру и Терек. Продолжаю осторожно листать страницы. И вдруг читаю: «А в Тобол реку за триста тридцать верст от устья Тобола пала Тура-река. А река Тура течет из горы, из Камени: против града Соли Камской восемьдесят верст. От Соли Камской, от Великия Тюмени за пятьсот пятьдесят верст. А от Тюмени сто двадцать верст пала Тура в реку Тобол».

И по сегодняшним меркам не слишком ошиблись в расстояниях древние гидрографы. Как не ошиблись они и в том, что в конце XVI века сосуществовали на карте России сразу две Тюмени: одна на Туре, другая на Тереке. Уважаемый Пушкиным академик Г. Ф. Миллер подтверждает это в своей «Истории Сибири», сообщая, что есть две Тюмени: Великая на Туре и Малая на Тереке. Но почему город, носивший до прихода русских имя Чимги-Тура, переименовался в Тюмень, не говорит никто. Но мы с вами попробуем разобраться с помощью летописей.

В мае 1483 года Иоанн III, великий князь московский, послал войско под начальством князя Федора Курбского-Черного и Ивана Ивановича Салтыка-Травина на вогульского князя Асыку и на Югру. Разбив вогуличей при устье реки Пелым, войско продолжило свой путь по Тавде, МИМО ТЮМЕНИ ДО СИБИРИ, а отсюда берегом Иртыша до Великой Оби в землю Югорскую…

У внимательного краеведа возникает естественный вопрос к летописцу: мог ли Курбский плыть по реке Тавде мимо Тюмени, которая стоит южнее на реке Туре, до Сибири, стоявшей на Иртыше? Оказывается, мог, если под именем «Тюмень» подразумевать не город, а область, северная граница которой проходила по реке Тавде. Это предположение подтверждает другой исторический источник. В 1575 году во Франции появилась книга Бельфоре, представлявшая собой перевод и переработку «Космографии» немецкого географа Себастьяна Мюнстера (1489–1552). В ней упоминаются жители Сибири, которые живут в области Тюменской и питаются сырым лошадиным мясом. А между 1537–1544 годами сенатор данцигский Антон Вид отпечатал карту, на которой были обозначены Обские низовья, «Тюмень Великая» и город Сибирь.

Пришедшие по следам Ермака русские воеводы Василий Сукин (зять Остафия Пушкина) да Иван Мясной, а с ними Ермаковы казаки, Черкас Александров с товарищами, в 1586 году поставили на реке Туре град Тюмень, на месте городка Чимги, назвав его по имени царства Тюмень, присоединенного к Руси.

Так название царства стало именем города, как город Сибирь дал свое имя царству. Откуда произошло название царства Тюмень история умалчивает. Возможно, оно унаследовало имя основавшего его гуннского предводителя Тюманя. Но это уже предположения, ждущие своего исследователя.

Радостью своих открытий в «пушкинском» краеведении я не пожалел поделиться с доцентом пермского института, с которым мы делили номер московской гостиницы «Кузьминки». Шел перестроечный 1991 год. Страна кипела общественными инициативами, и Советский Фонд культуры собрал пушкинистов на очередную конференцию. Тюмень направила меня. Владимир Ильич, так звали доцента, к моим изысканиям проявил живейший интерес, поинтересовался, есть ли публикации, и выразил согласие прорецензировать рукопись будущей книги, если я, конечно, не против. Поскольку, по его мнению, работа у меня получается несколько неожиданная даже для специалиста, естественно, есть несколько спорных моментов. Именно спорных, а не ложных. А потому они имеют право на существование как предположение, как гипотеза. Книга может заинтересовать краеведением и Пушкиным начинающего, расшевелить серое вещество выпускников средней школы, зацикленных на хрестоматийных образах школьной программы. Не знаю, куда можно отнести вашу будущую книгу: то ли в область пушкинского краеведения, то ли к примеру народной пушкинистики. Одно бесспорно: она не претендует на роль строгого научного исследования, хотя в ней есть моменты, о которых пока еще никто не упоминал, — о первоисточниках Лукоморья, например. Это удачная попытка любителя старины заглянуть в сокровенные тайны нашей истории и литературы, самому во всем разобраться, не связывая себя догмами сложившихся стереотипов. Желание поспорить с авторитетами похвально. И для самих авторитетов не опасно. Но вот Пушкин?.. Не будет ли ущербен для его памяти несколько необычный взгляд на некоторые подспудные моменты его творчества? На мой взгляд, гению не может повредить, если исследователь его творчества в чем-то и ошибся. Но зато если кто-то, прочитав ваши мысли, задумается, засомневается и в желании поспорить засядет за пушкинскую литературу — значит, еще одна душа будет спасена от очерствения и равнодушия.

И хотя речь идет о поэте, рукопись не только о нем. Она о любви к своему краю, о гордости за его историю и культуру, о дружбе народов, его населяющих, об общих путях их развития. И конечно, не обошлось здесь без Пушкина. Потому что Пушкин — наше все.

Окрыленный участием и ласковым словом ученого, я растаял, вручил доценту свою бесценную рукопись и стал ждать рецензии, крайне зачем-то понадобившейся издательству. Но доцент с рукописью как в воду канул. Зато в пермском «Профсоюзном курьере» началась публикация глав моей будущей книги. К счастью, под моим именем. Я огорчился, написал «курьерам» ругательное письмо, и они немедленно прореагировали: публикацию прекратили, выслали грошовый гонорар и сообщили об этом моем побочном доходе в налоговую инспекцию. А второй экземпляр рукописи продолжал пылиться в книжном издательстве. Добродушнейший старожил тюменского Парнаса, мэтр всех начинающих, Зот Тоболкин, полуобняв меня за плечи, усмехнулся: «Ты думаешь, свердловчане тебя напечатают? Да никогда. Они начинающих тюменцев не издают. Вдумайся, какая у них аббревиатура… Ты лучше попробуй в толстые журналы». Я внял голосу опыта и пошел забирать рукопись из отделения издательства. Вальяжная редакционная дама сделала большие глаза: «Вы свою рукопись получили. И не говорите нет». Но я оказался настойчивей, чем она предполагала, и после долгих пререканий запыленную папку удалось найти и извлечь из забвения.

Как оказалось, толстые издания отнюдь не жаждали публикаций провинциального автора, задумавшего писать (вы только подумайте) о самом Пушкине.

«Литературная Россия» откликнулась первой: «Просим извинить за задержку с ответом, которая была вызвана необходимостью консультаций по Вашему материалу…»

Любезный моему сердцу «Урал» откровенно поиздевался: «…любительское пушкиноведение — прекрасная вещь… но если на Камчатке станут утверждать, что Лукоморье у них, то в Архангельске вообразят, что Лукоморье — это берег Белого моря, а уж в Крыму докажут непременно, что оно Каркинитский залив. В. Клепиков».

Бедный Клепиков… Жалко мне его стало. Если не дано — значит, не дано. До глухого не достучишься.

Пришлось стучаться в другие двери. Посылаю рукопись по обнадеживающему адресу: Петрозаводск, ул. Пушкинская, литературно-художественный журнал «Север». И очень скоро получаю по-северному приветливый ответ: «Тема, избранная Вами, — показать на примере рождения к жизни образа Бабы-Яги — сейчас актуальна. И поработали Вы основательно — переворошили столько разнообразного материала. Хотя не скрою, меня некоторые вещи и удивляют: например, ваш взгляд на раннюю историю славян, заимствованный, по всей вероятности, от Шлецера или его последователей… (И хотя о Шлецере я узнал впервые из приводимого здесь письма, это не помешало мне приободриться.) Хуже другое: наш журнал — самый тонкий среди "толстых", и сейчас, когда идет очень интересная проза, и практически без сокращений, трудно будет напечатать…»

Интересная проза — это рукописи из стола, открытые перестройкой и гласностью.

По правде говоря, такой поворот меня не очень и огорчил, потому что накануне пришел конверт из «Уральского следопыта», который без лишних обиняков сообщал, что материал «По следу Бабы-Яги» принят к напечатанию, просил прочитать гранки, выправить ошибки и сразу же вернуть. С легкой руки Юния Алексеевича Горбунова началась полоса удач, и, как результат, родилась эта книга.

— Не сердись на тех, кто тебя не понял, — внушал мне поэт Анатолий Васильев. — У них «совковая» психология и дубовый стереотип мышления. Попробуй провести опыт: задай любому три следующие вопроса:

Назовите быстро реку. Получите ответ: Волга.

Спросите о великом русском поэте. Ответят обязательно: Пушкин.

А попросите назвать дерево — вам ответят: дуб.

Причем обязательно дуб, а не бук и не бамбук. А почему так, никто не скажет. Дубовая психология…

Что ж, придется поговорить о дубах.

Загрузка...