Вслед за Великой Богиней

Верста тридцать первая Среди долины ровныя…

Я чувствую, моего читателя давно уже мучает вопрос: «А как же тогда быть с дубом? Ведь дубы в Приобье не растут! Не мог же Пушкин ошибаться?! Ну почему не мог — случаются порой ошибки даже и у гениев. И наш Александр Сергеевич не был исключением. Пример тому его стихотворение о другом дереве — «Анчар». Услышав легенду о находящейся будто бы на острове Ява долине смерти, усыпанной костями отравленных людей и животных, посреди которой растет дерево упас, или анчар, листья которого испаряют яд, А. С. Пушкин написал свое замечательное стихотворение. На самом деле ботаники доказали, что такого дерева с ядовитыми испарениями нет.

Но нельзя же требовать от поэта строгого соблюдения научных канонов — неотступно следуя им, поэт перестает быть поэтом. Может, и с дубом не ошибся наш Пушкин, а сознательно, волею своего вдохновения перенес привычный русскому сердцу дуб из теплых краев в суровое северное Лукоморье. Или попутал поэта Сигизмунд Герберштейн, написавший в своих «Записках»: «Приморские места Лукомории лесисты»? Поэт мог сделать вывод, что если лесисты, то и дубы должны расти. Вместе с тем Ф. Штильмарк отмечает, что в старину «дубом» принято было называть всякое особо крупное дерево (отсюда слово «дубина»), да и до сих пор в некоторых местах крупноствольные кедрачи или ельники местные жители именуют «дубачами» (Лес и человек, 1990).

Еще можно припомнить высочайше утвержденную в царствование Алексея Михайловича — знатока лукоморских и мангазейских дел — печать царства Сибирского с изображением на ней развесистого кряжистого дерева, весьма похожего на дуб.

Из подобных деталей, как из мозаики, в воображении поэта мог складываться поэтический образ лукоморского берега. Впрочем, по поводу распространения дуба на север у Пушкина существовало стойкое заблуждение. В «Руслане и Людмиле» Финн говорит: «В беспечной юности я знал одни дремучие дубравы…» Дубрава — дубовый лес. Говоря о дубовых лесах на финской земле, Пушкин отступил от реальности, что допускается жанром поэмы-былины. То же самое произошло и с дубом в Лукоморье. Высокий дуб фигурирует во многих русских сказках. В древние времена одиноко стоящий на возвышенности дуб считали священным и связывали с культом бога Перуна. Культ дуба, как священного дерева, существовал у многих народов. У язычников коми, поклонявшихся деревьям, в эпосе есть герой, объединяющий их культуру со славянской и носивший имя Перя. Пушкинский дуб корнями уходит в космогонические представления наших предков о «древе жизни». Золотая цепь на его ветвях появилась совершенно неслучайно: это умилостивительная жертва, дар богам и духам, живущим как на ветвях деревьев, так и внутри ствола. Навешивание на священное дерево ценных украшений, одним из коих могла служить золотая цепь, типично угорский культовый ритуал. И житие Трифона Вятского, и житие Стефана Пермского говорят о том, что кроме идолов и болванов, сделанных из дерева, в кумирницах или на идоложертвенных деревьях были «бесовские привесные козни» — златые и серебряные, как значится в житии Трифона, «золотое, серебряное, медь, железо, олово», — как пишет Епифаний Премудрый. Стефан Пермский вынужден был срубить прокудливую березу, а Трифон Вятский — идоло-жертвенную ель. Жития Трифона сообщают, что еще в 1618 году вогуличи не только у лиственницы молили в юртах, но даже приносили ей жертвы, «малого убили».

Когда мы украшаем новогоднюю елку цепями из золотой и серебряной фольги, а под нее ставим ватного «Деда Мороза», тем самым, сами того не сознавая, повторяем ритуал поклонения деревьям, некогда существовавший у наших языческих предков.

Рассуждая о священном дереве и золотой цепи, нельзя не остановиться на центральном персонаже пушкинского Лукоморья — ученом коте, ведущем свой род от известного сказочника кота Баюна, получившего свое имя от слов баять — рассказывать, а может, и от убаюкивать. Сказочный Баюн своими коварными повадками сродни другому лесному коту — рыси. Но водился в Лукоморье и другой, более ласковый кот — сибирский.

Кошек, давших начало породе знаменитых сибирских котов, завезли в Сибирь персы, издавна торговавшие с ее столицей. Драгоценный товар — персидских кошек — для ублажения сибирских салтанов бережно везли по караванному пути до Искера, будущего Тобольска. Скоро они расплодились настолько, что известный естествоиспытатель Брэм, побывавший в прошлом веке в Тобольске, описал их как отдельную тобольскую породу. А на Севере, у хантов и манси, кошки еще долго оставались чрезвычайной редкостью и предметом почитания.

Известны три народа обожествлявшие кошек: древние египтяне, японцы и казымские ханты.

Мы уже упоминали лукоморскую реку Коссима — Казым. Не знаю, что тому причиной: случайное ли совпадение, широкая ли информированность поэта об обычаях сибиряков-лукоморов и их верованиях или необычайный дар провидения, но знакомый нам с детства ученый кот родом с берегов Казыма и считался там священным животным. Одно из семи имен «Великой Казымской Богини» — «питы кати хур», мудрая кошка. Для сказочника мудрец и ученый — почти синонимы. Слово «мудрая» должно пониматься и как «ученая».

Наш земляк, хантыйский поэт и писатель Роман Ругин, записал эпос казымских хантов о великой мудрой кошке — легенду о Казым-най: «Давно это было… земля медленно покачивалась на золотых цепях Всесильного священного Солнца. Еманг Най Эви — дочь великого Солнца (по поручению отца. — А.З.)…спрыгнула в сторону земли. Кошка медленно зарулила своим упругим хвостом и прицелилась в сторону кедрового бора. Пружинистая крона кедра погасила… силу падения». Мудрая кошка научила людей ловить рыбу, раскрыла им тайну огня, спасла от землетрясения, потопа и речного чудовища.

Роман Ругин рассказал мне однажды, что за убийство кошки полагалась строгая кара. Однажды охотничья лайка разорвала кошку, и за этот собачий грех ее хозяину присудили пожертвовать Золотой Бабе трех оленей. Еще одно косвенное доказательство, подтверждающее традиционную связь кошки и Яги, или в данном случае Золотой Бабы.

В русских народных сказках, которые сказывались обычно в холодные и длинные зимние вечера, действие большей частью происходит летом. По этой народной традиции тепло и в пушкинском Лукоморье, первые строки о котором написаны во время его ссылки в Михайловское. Там же записал он и окончательный сюжет сказки о царе Салтане. Свое прекрасное «У Лукоморья», Пушкин написал в 1828 году, тогда же была начата и «Сказкао царе Салтане». Возможно, закончи он «Сказку» в этом же году, «У Лукоморья…» стало бы введением к ней. Но работа над «Сказкой» затянулась, а в это время готовилось к выходу в свет второе издание поэмы «Руслан и Людмила». Известно, что первое издание не принесло автору сколь-нибудь заметных финансовых выгод. Чтобы заинтересовать читателей, в основном Москвы и Петербурга, вторым изданием, имело смысл внести в него элемент новизны. И Пушкин находит остроумное решение: начало «Сказки о царе Салтане» — уже готовое «У Лукоморья» он включает в качестве пролога к поэме «Руслан и Людмила».

И несмотря на то, что пролог к «Сказке» написан в несколько ином стиле, чем поэма, он органично влился в нее, возможно потому, что и многие персонажи поэмы большей частью северного происхождения, да и само ее действие преимущественно развертывается в близких к Лукоморью пределах.

«У Лукоморья» названо прологом, но по существу это присказка, в традициях русского устного фольклора, на что указывают ее последние строки: «…сказку эту поведаю теперь я свету…»

Вставленная в присказку фраза: «Там русский дух… там Русью пахнет!» — намекает на место действия описанных событий. Действительно, в Лукоморье, Югре, Сибири русские землепроходцы и промышленники утвердили навсегда русский дух, но от этого эти территории не стали Русью.

Русью на них только пахнет, потому что никакое освоение и колонизация не могут переменить души самобытной, огромной и чудесной земли — царства Сибирского.

И сибирякам не стоит сетовать на то, что волею своего поэтического вдохновения Пушкин перенес милый русскому сердцу дуб из теплых краев в наше суровое Лукоморье, где на «неведомых дорожках следы невиданных зверей, избушка там на курьих ножках стоит без окон, без дверей…» Оторвали их бродяги — туристы или другие бездельники, каких много появилось в дремучей некогда тайге.