Вспоминать, чтобы помнить (Remember to Remember)

Джаспер Дитер и Хэджроу-тиэтр

Джаспер Дитер, режиссер и душа Хэджроу-тиэтр в Мойлане (штат Пенсильвания), принадлежит к тому типу американца, о котором мне нравится думать как об истинном представителе Нового Света, предвестнике демократической личности, которую воспел Уитмен. Но Дитер, несомненно, гораздо больше, чем просто тип — он уникальная личность. Подобно некоторым персонажам Шекспира, которые, обладая универсальными свойствами, не теряют, однако, ничего из своей исключительности, Дитер олицетворяет ряд редких качеств, которые принято считать чисто американскими.

Любопытно, что американцы идеализируют (хотя и редко демонстрируют) те качества, которые свойственны простым людям. Несмотря на все наши неудачи, мир продолжает верить, что именно из американской расы (если позволено употребить такой термин) когда-нибудь выйдет новый человек. Эту веру питает то, что иностранцы время от времени видят американцев, которые, не отличаясь блеском ума или просто сметливостью, демонстрируют тем не менее простоту, искренность, скромность и то благородство натуры, которым отмечены избранные. Такие люди вызывают полное доверие.

Я уверен, что не выдумал этот тип, потому что неоднократно убеждался, что он существует во плоти и крови. Обычно это никому не известные люди, что полностью соответствует такому характеру. Один из таких людей, например, — парикмахер из маленького городка в Аризоне, другой — конокрад из Монтаны, еще один — бывший заключенный из Сан-Квентина.

Мир узнал об этом типе личности из американского кино. Лучше всего удалось его воплотить Гари Куперу — особенно в некоторых ролях, которые и принесли ему славу. У этого верзилы ладная, худощавая фигура, которая зрительно ассоциируется у нас с первыми поселенцами, а также наивность и изобретательность одиночки, чувствительность художественной натуры, детская доверчивость, которую часто ошибочно принимают за инфантилизм. Его взгляд вызывает у нас представление о животном мире: такое смешанное выражение боли и смятения видишь в глазах собак и обезьян. У городского жителя никогда не бывает такого взгляда, нет его и у сельского, он встречается только у людей, наделенных особым даром — душа у них светится в глазах.

Я лично придаю этому выражению большое значение. Недостаточно определить его просто как знак души, это скорее взгляд души, устремленной в пространство. Говоря это, я вовсе не имею в виду глаза бродяги. Это глаза существа, в котором победило ангельское начало. Глаза того, кто привык к межзвездным пространствам, кто сам по себе — целый космос.

Художники Средневековья и Возрождения познакомили нас с удивительными лицами, которых теперь не увидишь. Самое поразительное в этих портретах — бесконечное разнообразие, мы можем не спеша изучить множество характеров и темпераментов — от демонического до божественного. Душа и разум соперничают друг с другом на протяжении этого долгого периода, который кажется нам теперь исключительно гуманистической эпохой. Солнце и луна четко противостояли друг другу, все противоречия были очевидны и ярки, в женщинах и мужчинах отчетливо проступал их пол, повсюду был резкий контраст противоположностей. Была война, и был мир; было черное, и было белое; человеческую фигуру окружал ореол или нимб, человеческие деяния — аура, а мировые события — дух или атмосфера столь же определенные, как климат.

Каким же однообразным и бесцветным кажется современный мир! Наши так называемые выдающиеся личности не поднимаются до небес и не опускаются в глубины ада, чаще всего они просто полные ничтожества. Кипеть они могут только от злобы. Величие прошлого исчезло с лиц — на них не проступают ни душа, ни разум. У американцев это отсутствие индивидуальности особенно бросается в глаза. В Америке сформировался тип лица, практически лишенный своеобразия. Оно ничего не выражает, ну абсолютно ничего, — если, конечно, человека, которому оно принадлежит, не мучает физическая боль.

Тем не менее именно среди американцев возник особый человеческий тип, не похожий на тот, что долгое время существовал в Европе. В нем угадывается простой человек, вышедший наконец из кокона, и эта бывшая куколка обрела вполне определенную личность. Лоуренс где-то писал, что в отличие от всех других существ, всех прочих особей, человек не соответствует заданному образцу. Человек прославлял Бога и прославлял Сатану, но он никогда не прославлял человечество, и именно это выделяет его из всего остального мира. Человек изначально раздвоен: он отрезан не только от высшего и низшего миров, не только от прочих тварей, населяющих ту же планету, но, что печальнее всего, он отрезан от своего ближнего и, следовательно, навсегда отлучен от источника своего бытия.

А вот в этом странном выражении глаз, о котором я только что говорил, присутствует и передается нам то ощущение братства, которое было потеряно на каком-то этапе эволюции. Это осознание родства со всем, что живет и дышит на земле, не подменить никакими социальными и политическими преобразованиями, какими бы решительными и далеко идущими они ни были. Пыл социального преобразователя, самого искреннего и вдохновенного, — всего лишь бледная копия этого высшего состояния бытия и чувства. В будущем великом простом человеке вырвется наружу утраченная нами человечность. Общество создало жестокую и нескладную систему управления за счет подавления подлинной природы человека. Система устроена так, чтобы поработить личность; человек находится во власти овеществленной схемы, роль которой сводится к тому, чтобы служить всего лишь бронированным щитом.

***

Если можно представить себе этот новый тип простого человека, уникального и вдохновенного, то Джаспер Дитер — его достойный предшественник. Все в труппе Хэджроу-тиэтр говорит о ее самодостаточности. Находясь в окружении труппы, ощущаешь себя в семье. Никакое занятие не считается там унизительным. Приготовление еды, мытье посуды, уборка, стирка, ремонт одежды — эти работы выполняются всеми членами труппы без исключения. Все, что нужно для создания спектакля, делается исключительно силами коллектива. Они не делают только одного — не пишут сами пьесы, а жаль!

С первого взгляда ясно, что такая практика в корне отличается от той, что принята в коммерческом театре. Здесь, естественно, нет звезд. На главную роль могут назначить любого члена труппы. Каждый артист стремится войти в жизнь театра настолько глубоко и обстоятельно, чтобы, если потребуется, выполнить любую работу с максимумом отдачи. Каждая пьеса воплощается в спектакль с учетом множества разнообразных аспектов. Все члены труппы поддерживают друг друга вне зависимости от важности осуществляемых задач. Если возникает соперничество, оно умело используется, чтобы повысить моральный климат в труппе. Короче говоря, эта труппа — живой организм, маленький космос.

Когда видишь Джаспера Дитера за работой, понимаешь, что самый большой его талант — это способность воодушевлять людей. В его жизни нет минут, не отданных любимому делу. Его рабочий ритм самый что ни есть естественный, и начинается он, как только Дитер открывает утром глаза. Уже за завтраком, который проходит в обществе остальных членов коллектива в помещении, где обычно бывают репетиции, он целиком погружен в театральные дела. Никаких отвлечений, никаких искушений, никаких вмешательств со стороны внешнего мира. Одна стена этой комнаты целиком занята небольшой библиотекой — несколько эклектичной по составу. Мебель простая, скромная, непритязательная. Трудно представить себе более простое, более отвечающее запросам коллектива помещение, чем эта ничем не примечательная комната, где труппа проводит большую часть своего времени.

Именно в ней я впервые провел вечер с труппой. Это была одна из самых замечательных встреч, которые подарила мне американская земля. Мы пришли сюда после спектакля из театра, прелюбопытнейшего сооружения, стоящего несколько в отдалении от других зданий. Время шло к полуночи, и я не сомневался, что вскоре все разойдутся. К моему величайшему удивлению, нас ждал легкий ужин с пивом, которое наливали из бочонка. Через какое-то время Дитер подошел к старенькому пианино, взял несколько аккордов, а затем заиграл популярную песенку, которую дружно все подхватили. Это славное, искреннее, веселое пение, какого я не слышал уже тыщу лет, продолжалось час или два. Когда наступило затишье, мой хозяин, Пол Вайс, спросил, не могли бы они оказать нам честь, сыграв действие из какой-нибудь особенно любимой ими пьесы. Было уже почти два часа ночи, и я испытывал крайнее смущение: ведь все это делалось ради меня. Готовность, с какой актеры согласились на эту просьбу, смутила меня еще больше.

Мы разошлись по домам только около пяти утра, после того, как труппа сыграла два длинных действия из пьесы Сьюзен Гласпелл. С первых минут представление захватило меня сильнее, чем что-либо виденное раньше. Никаких декораций, световых эффектов или костюмов. Только стол и несколько стульев — вот и все. Все было очень просто и предельно реально. Можно было протянуть руку и дотронуться до актеров. От нас не ускользало ни одно движение их лицевых мышц, как будто комнату заливал яркий солнечный свет. Никакой роскоши и блеска, кроме того, который создавала искренняя игра актеров. Иногда кто-нибудь забывал текст. Небольшая пауза, достаточная для того, чтобы актер сосредоточился, и спектакль продолжался. Меня эти запинки нисколько не беспокоили. Напротив, я переживал то же острое ощущение, какое порою возникало у меня, когда, рассматривая картину, я неожиданно обнаруживал первоначальные просчеты. Главное — искренность; если она есть, ничего не потеряно, — ради нее можно пожертвовать безупречностью исполнения.

Интимность представления породила во мне иллюзию сопричастности — более того, иллюзию присутствия в самом центре действия, словно я был предметом обстановки, одним из актеров или самим текстом. Когда актер покидал сцену, он продолжал оставаться в поле зрения — просто стоял в углу, иногда потягиваясь и разминая шею или плечи. Все это согласовывалось с тем, что происходило в середине комнаты, и скорее помогало действию, чем мешало. Иногда какой-нибудь актер резко обрывал реплику и просил разрешения произнести ее еще раз. Такие моменты были самыми волнующими; каждый сочувствовал ему — и зрители, и товарищи по сцене, все хотели бы помочь тому, кто искал точную позу, нужную интонацию или жест. Дитер был особенно великолепен, когда прерывал действие. Создавалось впечатление, что он музыкальный инструмент, который умеет самонастраиваться, а если возникнет необходимость, может играть и на одной струне.

Спустя несколько недель, вернувшись в Мойлан, чтобы провести несколько дней с труппой, я имел удовольствие наблюдать за работой Дитера с небольшого расстояния. Одной из поразивших меня вещей была та спокойная манера, с какой он руководит коллективом. Он не завоевывает лидерство — он просто олицетворяет его. Долгие годы самодисциплины сделали его свободным и независимым. Он не предпринимает никаких видимых попыток распространить эту дисциплину на остальных членов труппы. Казалось, он вообще ни от кого ничего не требует: одного его присутствия и подаваемого примера достаточно, чтобы актеры выкладывались до конца, В нем нет никакого высокомерия, никакого отчуждения или желания встать в позу критика, руководителя или режиссера. Он держится со всеми как равный — как ученик и труженик, как искатель и экспериментатор, но самое главное — как человек, бесконечно преданный театру. Несмотря на все свои знания и опыт, он никогда не скучает и не устает на репетициях. Каждый раз он демонстрирует все тот же энтузиазм, все тот же интерес, словно то его первая репетиция. Кроме того, похоже, он знает лучше других, как надо расслабляться. Он легко сохраняет самообладание. У него есть терпение, бесконечное терпение. И терпимость, и выдержка.

***

Скромность и уверенность живут в Дитере бок о бок. Это сочетание вызывает уважение. Он, Джаспер Дитер, — великий учитель, один из тех, кто учит, но не поучает. Он вызывает безусловное доверие. В нем нет ничего дурного или сомнительного. Как все великие учителя, он верит, что знание и опыт должны проверяться на прочность. У него не возникает необходимости идти на компромисс: ведь он настолько целен, что преодолеть гравитационное поле его целостности просто невозможно. Он монолитен, как атом или звезда.

Его знание театра — живая истина. Он претворяет эту истину в жизнь не просто для того, чтобы ее продемонстрировать, а для того, чтобы поделиться ею. Его интересует не театр сам по себе, а жизнь, проявляющая себя в драме. Обратить мысль в действие, сделать каждый жест, каждое движение красноречивым — вот смысл и назначение драмы. Такая труппа, что сложилась в Хэджроу-тиэтр, чья каждодневная жизнь вращается вокруг этого принципа, постоянно совершает обряд очищения. Зеркально отражать жизнь — одно, а передавать ее истинное значение — совсем другое. Какой бы великолепной ни была постановка, если пьеса не прожита вначале в душах актеров, передать одушевляющую ее истину не удастся. Именно эту сокрытую суть вещей Дитер и его товарищи пытаются обнаружить во всем, что делают. Я не хочу представить дело так, что Дитер сознательно формулирует такой подход — напротив, во время пребывания в Мойлане я никогда не слышал, чтобы он излагал свои теории относительно жизни и театра. Я вообще не могу считать его теоретиком. Он весь — огонь и интуиция, человек, который все проверяет на самом себе.

Никогда не забуду свое первое впечатление от него. Он стоял в фойе театра, прислонившись к большому столу. Я еще тогда подумал: вот истинно несуетливый человек. Человек, прошедший огонь и воду. Довольно высокий, худощавый, небрежно одетый. Человек, возвышающийся над всеми. Отдающий себя целиком и тем не менее никогда не остающийся исчерпанным. Ни хитрости, ни притворства, ни наигрыша. Открытый, честный, искренний. Его прекрасные карие глаза излучают обволакивающий тебя магнетизм. Рядом с ним все казались какими-то ненатуральными — актерами. А он, первоклассный актер, был абсолютно естествен. Живое, теплое, непосредственное существование, всегда определяемое естественным жизненным началом. Прекрасно уравновешенная жизнеспособность — может быть, так будет яснее. Готов к бесконечным перерождениям — мгновенным, как вспышки молний. Всегда к вашим услугам, потому что может изобразить все. Атлет духа.

Глядя на тех, кто его окружает, переводя взгляд с одного на другого, не можешь отделаться от ощущения их вялости, лени, скованности — по контрасту с ним. Дитер же постоянно исполняет некий неистовый внутренний танец; его движения всегда в одном ритме с внешними обстоятельствами. Он так быстр и проворен, так великолепно рассчитывает время и темп, что ответ приходит прежде, чем вы сформулируете вопрос. Исключительно чуток, исключительно бдителен — так ангел парит в воздухе, всегда начеку, чтобы подхватить освободившуюся от бренной оболочки душу. С ним нет необходимости задавать вопросы и получать ответы, не нужны ни теории, ни принципы. Вместо спора или дискуссии тебе просто дают крылья. И тебе тогда кажется, что даже покойник может быть быстрым, уверенным и жизнерадостным.

От такого человека никто не требует ни доказательств, ни объяснений. Форма его самовыражения настолько чудесна, что веришь безоговорочно. Он убеждает без слов: самый трудный путь — самый легкий. Норма — совершенство. Все остальное изгоняется прочь. Что ты хочешь сделать? Так делай! И делай сейчас!

***

Если бросить взгляд на репертуар театра Хэджроу, со дня его основания в 1923 году, нельзя не поразиться разнообразию драматургического улова. Больше всего представлен Джордж Бернард Шоу, за ним следуют О’Нил, Шекспир, Ибсен, Сьюзен Гласпелл. Несколько раз ставились Л. Андреев и О’Кейси. В 1930 году труппа осуществила постановку неувядаемого шедевра ирландского театра — «Добрый молодец, гордость Запада». В 1934-м поставила переложение для сцены книги «Уайнбург, Огайо» Шервуда Андерсона, а на следующий год — инсценировку «Американской трагедии», сделанную Пискатором. Стоит упомянуть еще несколько названий — среди них «Желтая куртка», «Десять вечеров в баре», «Старая ферма», «Любовь и география» (Бьернсона).

Ознакомившись с этим репертуаром, понимаешь, как сильно деградировал наш американский театр с 1923 года. Теперь только в «Литл-тиэтр» есть шанс получить ту подпитку, которую может дать только драматический театр. За год или два до начала Первой мировой войны я слышал лекцию Эммы Голдман о европейской драме, прочитанную ею в Сан-Диего. Я много писал о том, каким важным событием стала для меня эта лекция. Она познакомила американскую публику с произведениями драматургов, имен которых я по большей части не знал. Лет через десять после окончания войны некоторые из этих европейских пьес можно было увидеть на нашей сцене. Затем наступило затишье, а вскоре интерес к театру угас. В наши дни американский театр переживает глубокий кризис. Конечно, в стране существуют там и сям небольшие труппы, но их явно недостаточно. Более того, их влияние на широкую публику ничтожно. Разве есть возможность у человека, живущего в таком необъятном и малонаселенном регионе, как Дальний Запад, посмотреть тот спектакль, какой он хочет, или вообще какой-нибудь? Если ты хочешь насладиться театральным зрелищем, нужно иметь собственный самолет и быть готовым пролететь тысячу или даже более миль. Трудно объяснить, почему город с десятитысячным населением не может содержать одну хорошую театральную труппу. А часто даже города с пятидесятитысячным населением не могут похвастаться собственными театрами!

Такой театр, как Хэджроу, обслуживает большой регион. На его спектакли приезжают люди из Нью-Йорка и более отдаленных районов. И все же нельзя сказать, что это повсеместно известный коллектив. Не сомневаюсь, что миллионы американцев никогда не слышали о нем, хотя у нас газет, радиостанций, телефонов и любителей саморекламы больше, чем в любой другой стране. Похоже, с развитием средств массовой информации последней становится все меньше. Происходящее на Бродвее тут же разносится по всему свету. То же самое можно сказать и про Голливуд, и про радиоболтовню. А вот про работу серьезного театрального коллектива, который более двадцати лет ставит замечательные пьесы, почти ничего не известно.

Время от времени театр Хэджроу привозит спектакли в Нью-Йорк, где те проходят серьезную проверку. Не думаю, что эти гастроли сопровождаются большим успехом. Изощренная столичная публика воспитана ориентированными на показной блеск бродвейскими продюсерами. За ту непомерную цену, которую театрал платит за билет, он ждет, что ему покажут увлекательное зрелище с известными актерами, шикарными декорациями и захватывающей интригой. Иногда, правда, космополит получает возможность увидеть спектакль какой-нибудь известной иностранной труппы, но как часто и в какой пропорции по отношению к той драме, которой его пичкают изо дня в день? И какой результат от этих зарубежных набегов, от этих вливаний свежей крови? Разве у нас плодятся, как грибы после дождя, репертуарные театры? Разве в Чикаго, Бостоне, Сан-Франциско, Новом Орлеане возникает и развивается отечественная драматургия, национальные таланты? Застрянь я случайно на денек в Детройте, Кливленде, Де-Мойне, Талсе, Литтл-Роке, Портленде, Бьютте, Джерси-Сити, Гаррисберге, Вашингтоне, Мемфисе, Атланте (можно назвать еще несколько больших городов), неужели вы думаете, что я могу попросить служащего гостиницы позвонить и заказать мне билет на какой-нибудь хороший спектакль по пьесе европейского или американского драматурга, старого или современного? Один шанс на миллион. Если очень повезет, можно попасть на «Ирландскую розу Эйби».

Это не преувеличение, а вполне реальная ситуация. Я бывал в большинстве этих городов и оказывался именно в таком положении. Всю жизнь я испытываю голод по хорошему театру. Я знаю, что может предложить Нью-Йорк: на этом меню я вскормлен. Окажись я там завтра, не сомневаюсь, что меньше чем за неделю пересмотрю все хорошие спектакли.

***

В добрые старые времена я любил ходить в «Провинстаун-тиэтр» и «Нейборхуд-плейхауз» на Гранд-стрит. В те дни я получал большое удовольствие и от спектаклей театра «Гилд». Театр тогда был живым. Во всяком случае, оставалась какая-то надежда. По всей стране множились труппы самых разных театральных направлений. Возможно, и в Европе был больший интерес к театру, чем в наши дни.

Ответственность за столь резкое изменение ситуации принято возлагать на кино и радио. Может быть. Но не обязательно. Во всяком случае, сейчас такое утверждение уже не является правдой. Как вид искусства театр более необходим человеку, чем кино или радио. Это далеко не устаревший способ человеческого самовыражения, как, например, опера. Театр будет существовать до тех пор, пока в нашей жизни присутствует драма. А ее нигде не выразишь с такой силой, как на сцене. Кино не создает актеров, оно их убивает. Ни один хороший киноартист не удовлетворен теми художественными требованиями, какие предъявляет к нему экран. Актерам смертельно надоели их роли и строгие ограничения, накладываемые непостоянными режиссерами и продюсерами. А больше всего наскучила обожествляющая их публика. Они и сами себе надоели, потому что не получают удовлетворения, не ощущая себя ни полноценными артистами, ни людьми, ведущими нормальную жизнь.

Контраст между жизнью в Мойлане и жизнью на Бродвее или в Голливуде говорит сам за себя. В первом случае перед нами картина творческого семейного содружества, во втором — картина погибших душ, поклоняющихся доллару. Коллектив Хэджроу отчаянно беден и отчаянно искренен. Их поддерживает только общее стремление жить театром. Все, что задумывается, они осуществляют с верой и страстью. А можно ли говорить о вере и страсти в связи с Бродвеем или Голливудом? Мистер Мерседес-Сильверблед- Помпадур держит предположительно руку на пульсе публики. Малейшие колебания тут же фиксируются кассовой выручкой. Когда его склеротическое величество подает сигнал, целая армия специалистов приступает к работе. Деньги льются рекой. Во всех уголках земного шара вербуются таланты. Возможно, потребуется вырубить леса на Юкатане или в Малайе. Телефонная связь между Лабрадором и Патагонией накалена до предела. Любая банальность, изрекаемая нашим царьком, обсасывается ежедневной прессой с таким восторгом, будто смазана медом или патокой. Весь мир, сгорая от любопытства, ожидает появления на экране новой великой картины, которая продемонстрирует в очередной раз поразительные таланты все тех же известных гомиков, до такой степени надоевших, что, увидев их имена на афишах, содрогаешься от ужаса. «Великая» картина будет, без сомнения, поставлена по сценарию безвестного писаки, чей остроумный рассказик, напечатанный в «Сатердей ивнинг пост», произвел настоящую сенсацию. Или он напечатан в «Кольере»? На фильм будут эпохальные отклики: ведь этого захочет мистер Мерседес-Сильверблед-Помпадур, или его шурин, или какой-нибудь пьяница за покером. А на самом деле получится вчерашнее дерьмо в целлофановой упаковке с наклейкой «Колоссально». И, по правде говоря, это будет действительно «колоссально» мерзко, «колоссально» тошнотворно, «колоссально» скучно. Фильм будет настолько колоссально колоссальным, что даже вакуум покажется переполненным местом.

***

В общем зале, где проходит жизнь актеров театра Хэджроу, у меня появилось удивительное ощущение причастности к семейному кругу. В обстановке было нечто библейское. Такое чувство обычно рождается там, где собирается несколько человек, относящихся сердечно и преданно друг к другу. Простой человек понимает это быстрее, чем интеллектуал. В этом есть смысл, это имеет значение. Что-то передается именно тебе, одному тебе. Тут нет желания потрясти мир. Главное — пьеса, а не сенсация, которую она может вызвать. Пьеса родилась давно, очень давно. Можно сказать, что она идет постоянно — в костюмах или без, со световыми эффектами или без оных. Местом действия может быть лоно семьи или безлюдье. Пьеса должна говорить о жизни сердца и о переменах, которые в нем происходят.

Джаспер Дитер — человек, который живет сердцем. На его репетициях весь зал становится одним бьющимся сердцем. Я говорил, что в моем присутствии он не провозглашал никаких теорий. Это правда. Он не вынашивает мысли, он облекает в театральную форму свои порывы. И меняется по мере обстоятельств. Эти изменения происходят не из-за практической целесообразности или выгоды, а из-за подчинения ритму самой жизни. Это человек «тысячи хваток», как однажды сказали об Эрле Кэддоке. Хороший образ. Он подразумевает пластичность, гибкость, проворство. Дитер всегда знает, когда и где говорить твердо, когда и где уступить и как вырваться из мертвой хватки. Чтобы добиться цели, ему не нужно пускать в ход связи, а достаточно изменить тембр или интонацию голоса.

Мы привыкли считать, что для хорошей постановки необходимы большие материальные затраты. На самом деле спектакль может идти на голых досках. Единственное, что по-настоящему необходимо, — это иметь единомышленников. Такой коллектив не собирается по принуждению, а возникает сам собой по естественной человеческой потребности. Сотрудничество существует и в животном мире, на что указал еще Кропоткин во «Взаимной помощи». Люди, как и различные силы и вещи, действуют только сообща, в одном ритме со своим окружением. Полностью изолированное существование немыслимо. Полная обособленность возможна только в уме.

В наши дни, когда общество более, чем когда-либо, состоит из атомизированных существ, несвязных совокупностей разнородных анонимов, события мирового масштаба происходят как бы в пустоте. Мы ведем себя при этом как посторонние, как будто эти события случились на Луне. Оказавшись невольными участниками, мы видим в них только источник хаоса и тщету всего сущего. Однако стоит нам только осознать свою причастность к ним и начать действовать, как наше существование тут же обретет смысл, а мы — новую жизнь, даже в смерти.

Чтобы проснулся интерес к драме, нужно вновь разжечь в людях страсть и веру. Они, сколь бы скромное положение ни занимали, должны осознать свою значимость, бесспорную значимость. Люди должны научиться верить: то, что они делают, важно, а то, что не делают или отказываются делать, еще более важно. В наши дни совершается исключительно много действий, но — никаких деяний. Надо только вспомнить жизнь апостолов, великую драму, сыгранную простыми людьми, — людьми, творившими все с верой, — чтобы осознать различие между нашим миром действия и их миром подлинного деяния.

Произнося слово «театр», которое имеет много значений, мы прежде всего подразумеваем место, где вершится живительное действо. Театральное представление всегда освещено прожектором: ведь там средоточие всеобщего внимания, там — место, где кипит жизнь. Где драма вырывается на волю (не важно, в какой среде), там остальной мир становится театральной аудиторией. В настоящей жизни роли, пассивные и активные, взаимозаменяемы, они могут меняться мгновенно. Свет резко перемещается, сцена поворачивается, актеры начинают играть новые роли. Театр, конечно, не реальный мир: он слабое, очень слабое его подобие. Театр оживает, как только подключается к ритму и содержанию внешней драмы. Тогда ему не нужны уже написанные пьесы, в нем рождается импровизация — он не плетется в хвосте за мировыми событиями, как похоронная процессия, а мгновенно реагирует на них. А стань театр полностью живым, подлинным, отвечающим нашим запросам, он опережал бы мировые события, формировал их и направлял. Сцена превратилась бы тогда в точный сценарий будущих событий.

Я опять возвращаюсь в общий зал театра в Мойлане. Я возвращаюсь сюда, потому что, прежде чем осуществиться в большом масштабе, явление проявляет себя в малом. Этот зал и то, что в нем происходит, вызвали у меня душевный подъем. Глаза мои узрели живой зародыш, то семя, из которого прорастет будущее.

Давным-давно Конфуций дал определение хорошего правительства: «Если сердца его членов чисты, значит, их личности развиты; если их личности развиты, значит, их семьи благоденствуют; если их семьи благоденствуют, значит, в областях достойное управление; если в областях достойное управление, значит, вся империя живет в мире и счастье».

Мы всегда возвращаемся к сердцу. Именно оно все определяет. В центре любого сообщества должно находиться сердце, любовь, иначе, сколь бы рациональной ни была теория, сколь бы основательными ни были лежащие в основе принципы, это сообщество непременно распадется. Человеческое сердце — главный театр. То, что происходит снаружи, в мире, — только эхо той мистерии, что разыгрывается в душе каждого человека.

Животворный момент в эксперименте, который проводится в театре Хэджроу, — то, что актеры живут и работают вместе в атмосфере игры. Этот момент упущен во всех планах создания лучшего правительства, а именно: все должна венчать радость. Со всех сторон мы слышим слова о долге, жертве, покорности, верности, но целью любого учения является продолжение творения, — то есть единственная форма освобождения. Я считаю театр Хэджроу маленьким самоуправляемым сообществом, потому что он таковым и является, а мы редко встречаемся в нашей жизни с самоуправлением.

Человеческая семья, употребляя это понятие в самом широком смысле, всегда задыхалась, пытаясь создать абстрактный, искусственный организм, который бы ею управлял. Человечество никогда не жило вдохновенно. Оно никогда не смотрело на себя как на единое целое, а только как на собрание отдельных, враждующих между собой сообществ. Представьте, что произошло бы с человеком, если бы его сердце, печень, желудок, селезенка и почки находились между собой в вечной вражде. Нам известно, что там, где нет страха, ненависти, зависти, сомнений, человек практически неуязвим. Подлинная реальность раскрепощенного существа — неограниченная свобода, гармония между внутренним и внешним миром — такое немыслимое на первый взгляд согласие. Это естественная атмосфера семьи, которую она создает, если доверяет своей человеческой природе. При таком положении дел весь мир на самом деле стал бы сценой, где у каждого человека была бы своя роль. Никто не задавался бы вопросом — больше или меньше его роль, чем у других, освещают ли его юпитеры или он ждет своей реплики за кулисами. Главное — спектакль, который длится вечность. А кто же зритель? Бог.

Вот такой представляется мне семья человечества. Огромный мир движется в унисон, одним вдохновением поддерживая в себе силы. То, что любой коллектив, где бы он ни находился и как бы мал ни был, может подарить иллюзию такой возможности, означает для меня, что такое может быть и в мировом масштабе. И если театр может вдохнуть такие надежды, значит, он не мертв и даже не умирает.