Вспоминать, чтобы помнить (Remember to Remember)

Убей убийцу! Часть 1

Открытое письмо рядовому Фреду Перле *

(Написано в 1941 — не отправлено.)

* В красоте маленького цветка таится живительная сила, превосходящая мощь пулемета системы Максим. Я верю, что в пении птицы природа выражает себя с силой, перекрывающей оглушительный рокот канонады. Я верю, что над землей витает идеал — идеальное представление о Рае, который не простой продукт воображения, но конечная реальность, к которой стремится все сущее. Я верю, что образ Рая можно прозреть в солнечном свете, в красоте весны, в тишине зимнего утра. Дух Рая живет повсюду на земле, и везде слышен его глас. Мы глухи к его зову, мы забываем его, но голос вечности возносится ввысь, словно звуки мощного органа, и своей музыкой задевает потаенные струны нашей души. Из речи Р. Тагора в Токио. — Примеч. авт.

Дорогой Фред!

Это письмо я пишу в Нью-Йорке, куда меня вызвала телеграмма, сообщающая о близкой смерти отца. Это известие застало меня в Натчезе (штат Миссисипи) и, как всегда, почти без денег. Я прибыл в Нью-Йорк, опоздав на два часа. Отец умер в одиночестве в Еврейском госпитале во время сна. Уже через несколько часов набальзамированный труп, завернутый в простыню, лежал в гостиной нашего дома. На лице отца застыло выражение полной безмятежности, частично обретенное благодаря мастерству похоронных дел мастера. Когда он натягивал на тело отца шерстяное белье, привезенное мною из Греции, я впервые заглянул в твое письмо. По случайности мне одновременно доставили длинное письмо от Морикана, который все еще находится в Париже, и письмо от Даррелла из Афин. Странный момент, что и говорить, для распечатывания этих драгоценных писем, которые, должен признаться, мне пришлось читать тайком; меня дважды отрывали от чтения: один раз сотрудник похоронного бюро, который хотел знать, нашли ли мы нижнюю челюсть отцова протеза, а второй раз мать, потребовавшая, чтобы я отправился в китайскую прачечную и заставил их перестирать белую рубашку отца. Когда я вернулся, начали съезжаться друзья и родственники, и с этого времени до дня похорон у меня не было ни минуты, чтобы заняться письмами.

Сейчас я только что вернулся с кладбища, куда ездил, чтобы еще раз взглянуть на могилу. Там холодно и уныло, и цветы на могильном холмике вызывают ощущение покинутости и одиночества. Мать сказала, что и для меня рядышком приготовлено местечко, но что-то подсказывает, что мне там не лежать. У меня глубокая уверенность, что я умру на чужбине, где-нибудь в глуши и мои останки никогда не найдут. Это заставило меня вернуться к твоему письму, к той его фразе, где ты упоминаешь о моем намерении предпринять поездку по стране с тем, чтобы впоследствии написать книгу путевых очерков. Немного остановлюсь на этом, прежде чем перейти к сути твоего письма.

Думаю, ты помнишь, что всякий раз, когда заходил разговор об Америке, я говорил, что, если мне придется туда вернуться, мое пребывание на родине не затянется. А эта поездка, которую я задумал несколько лет назад, должна была стать, как я часто тебе говорил, последним «прости» родной стране. И до тебя, и до других я пытался донести мою уверенность в том, что я никогда не смогу обосноваться в Америке, что тот мир для меня безвозвратно канул в прошлое и что мысли мои обращены к Востоку. Оказавшись в Греции, я понял, что закончен и европейский период моей жизни — думаю, я писал тебе об этом. То, что я заключил договор на книгу о путешествии по Америке, не так важно. Не получи я такое предложение от издателя, путешествие все равно бы состоялось и книга была бы написана. Ты не можешь не помнить, что план книги и ее название были вчерне намечены приблизительно три года назад, еще до Мюнхенского сговора. Она должна была стать частью истории моей жизни, которую, думаю, я никогда не перестану писать. Почему для меня так важно совершить такое паломничество, я и сам толком не понимаю, но одно ясно: это не увеселительная поездка, не развлечение. У меня такое чувство, что я обязан совершить это путешествие, что оно вписано в книгу моей судьбы.

Все это ты, без сомнения, понимаешь, однако не одобряешь того, что я готов отправиться в подобное путешествие прямо сейчас, когда мир расколот и взялся за оружие. Ты критикуешь меня за «отчужденность», принимая ее за отчужденность равнодушного. Ты, видимо, недостаточно меня понимаешь, если можешь так думать. Та «отчужденность», которую ты осуждаешь, и вполне справедливо, на самом деле не отчужденность, а сознательный отказ смотреть правде в глаза. В этом случае человек обычно питает тщетную надежду, что участь остальных его обойдет. Важно то, что он имеет в виду именно участь, а не судьбу. В моем же случае — не важно, каким считать мое отчуждение: достойным порицания или нет, — очевидно одно: я никогда не отказывался смотреть правде в глаза. Более того, как и другие думающие люди, серьезно размышляющие о судьбах мира, я давно предвидел эту катастрофу. Помнится, в Париже ты и особенно Френкель высмеивали меня за «экстравагантную» убежденность в «смерти Западного мира». Я никогда бы не написал тех книг, которые вышли под моим именем, если бы не был полностью убежден в неизбежности конца. Я, конечно, не мог предчувствовать, в какой степени крах нашего мира отразится лично на мне, но ты, возможно, помнишь, что я часто говорил: не важно, что это будет — конец периода, или эпохи, или даже целой культуры, или цивилизации, но это не станет концом меня. Я давно уже перестал идентифицировать себя с какой-то определенной группой, или нацией, или делом, или идеологией — короче говоря, с той самой цивилизацией, которая сейчас летит на наших глазах ко всем чертям. Я хочу, чтобы ты знал: это письмо пишет не гражданин «бездушной Америки», которая наконец вызвала-таки твое презрение, а просто человек, а я никогда не хотел быть никем другим. И как один человек другому, хочу сразу же прибавить, что твоя позиция не вызывает у меня ничего, кроме восхищения. Каждый человек исполняет свою роль; говоря это, я включаю сюда и преступника, и тирана, и сумасшедшего, и злодея. К счастью или к несчастью, высокоразвитые личности составляют небольшой процент человечества — преобладающее большинство людей либо невежественны, либо обмануты, либо и то и другое. Думаю, ты согласишься, что невежество — большой грех! А то, что вызывает трагедии и почему-то всегда принимается за рок, есть, как ты сам заметил, — всего лишь инерция. Сейчас, когда разыгрывается величайшая драма, очень трудно, а для большинства людей (тех, кто всегда вынужден каким-то образом действовать) почти невозможно счесть бездействие добродетельной или мудрой позицией. У тех, кто живет при демократическом правлении, столь же небольшая свобода выбора, как и у тех, кто живет при коммунистическом или фашистском режиме. Во имя свободы людей заставляют подчиняться всем требованиям, подразумевая, что, когда мы выиграем войну (а мы только смутно осознаем, что уже воюем), к нам вернутся наши свободы — хотя на самом деле их у нас никогда не было.

Я упрямо придерживаюсь мнения, что, если свободы нет в мирное время, то ее не добьешься и с оружием в руках. Я всегда считал, что свобода — это скорее то, чего добиваешься сам, а не то, что дарует добренькое правительство. Теперь нам снова говорят, что наша свобода и независимость в опасности, — на этот раз нам угрожают свирепые монстры Гитлер и Муссолини. Тем же, у кого хватит смелости или безрассудства громко заявить о своем несогласии с такой позицией, грозит потеря и той небольшой свободы, что у них есть. Последствия несогласия с политикой диктатора или с демократическим большинством практически одинаковы. Главное — нужно идти в ногу со всеми. Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы не сомневаться: я всегда шагаю не в ногу — даже с теми, кто со мною заодно.

Ты пишешь в письме, что никогда не одобрял войны, хотя сейчас не видишь другого выхода. Правда заключается в том, что ее никто не одобряет, даже военные. И все же в короткой истории человечества были редкие периоды полного мира. Какой вывод следует из этого парадокса? Он прост и очевиден: боясь войны, человечество тем не менее никогда по-настоящему не жаждало мира. Я же искренне хочу мира, а тот разум, которым я обладаю, говорит мне, что мир никогда не обретается в борьбе. Если сделать такое заявление перед призывной комиссией, то смельчака, его произнесшего, тут же бросят в тюрьму. Подобное заявление недопустимо, если только ты не являешься квакером или членом другой религиозной секты, про которую известно, что они против убийства себе подобных. Однако, насколько тебе известно, все христианские церкви повсюду в мире включают в свои доктрины закон Моисея, гласящий: «Не убий!» Забавно, что наших христианских борцов за свободу личности очень рассердит ссылка на библейскую заповедь. Сейчас не время заниматься буквоедством, скажут они. Но разве эти простые, недвусмысленные слова можно причислить к буквоедству?

Но вернемся к слову «отчужденность», которое ты оцениваешь отрицательно, говоря: «Это единственная вещь, которая наносит душе непоправимый вред». «Отчужденность» исповедовали все личности, больше других повлиявшие на человечество: Лао-Цзы, Будда Гаутама, Иисус Христос, св. Франциск Ассизский и другие. Они не удалялись от мира и не отрицали жизнь, а только поднимались над порочным кругом повседневности, который не дает ничего, кроме душевной смуты, печали и смерти. Они вновь подтвердили духовные ценности жизни. Никто из них не проповедовал войну, дабы утвердить свои принципы. В предыдущем письме из Лондона ты цитируешь свою подругу Стайн, которая говорит: «Верную мысль надо только произнести, ее не нужно пропагандировать». К этому я хотел бы добавить: как только истина открыта, ей остается только следовать. Люди, знающие истину, — это люди действия, цельные и непобедимые. Драма, которую они символизируют и которая поэтому представляется нам вечной, состоит в утверждении истины собственной жизнью. Их жизни четкие, как граненый драгоценный камень, наши же — сплошная неразбериха. Я также обратил внимание на то место в письме, где ты приводишь еще одно высказывание Стайн: «С войной или без войны, но наш мир должен быть изменен до 1942 года. 1942 год — это предел. Если до того времени ничего не будет сделано, воцарится хаос». Должен признаться, я нисколько не рассчитываю на реформирование мира к 1942 году. На самом деле тенденция противоположная. С каждым новым днем безумие войны охватывает все новые территории. Война — самое чудовищное проявление внутреннего конфликта. Мы знаем из предшествующего опыта, что все нации, участвующие в войне, проигрывают. Мы даже не знаем точно причин этой войны, хотя нам говорят, как часто говорили и в прошлом, что это цивилизация находится в опасности. Ты знаешь не хуже меня, что это неправда. Как бы ни был отвратителен немецкий образ жизни при нацистском режиме, мы не можем, не кривя душой, утверждать, что наш строй — единственно правильный путь развития цивилизации. Весь так называемый цивилизованный мир прогнил и обязательно — раньше или позже — развалится на части. А я не верю, что можно реформировать то, что готово вот-вот распасться. Не верю и в то, что сохранение Британской (или другой) империи или любой из существующих систем правления поможет спасти человечество. Вызвавшие войну силы погрязли в ложных доктринах и убеждениях, побуждающих к действию всех членов цивилизованного общества. Сама цивилизация под вопросом. Но немцы, итальянцы, японцы — такие же представители нашей цивилизации, как англичане, французы, американцы et alia*. Если начать доказывать силой оружия, что одна из противостоящих сторон права, а другая — нет, это ничего не прибавит к нашему пониманию смысла цивилизации. Хорошо это или плохо, но так сложилось, что цивилизация поддерживает то, что находится в постоянном развитии, то, что укоренилось в человеческом укладе жизни, переживающем жизни и смерти различных культур. Разве война способствует этому развитию? А если нет, то зачем браться за оружие даже в том случае, если агрессор совершенно очевидно не прав? Неужели к тем из нас, кто верит в силу правды, нужно относиться как к трусам и предателям, только потому, что мы отказываемся действовать против нашей совести? Неужели нужно ради чего-то притворяться, что мы ставим мнение правительства выше собственной нашей совести?

* И прочие (лат.).

Мне нечего сказать тем, кто верит в действенность борьбы за свои права. На одного такого, как ты, принявшего самостоятельное решение и готового пожертвовать за свой выбор жизнью, приходится десять тысяч тех, кто не способен принять никакого решения, и еще десять тысяч таких, кто готов подчиниться любому решению, только бы не принимать его самим. И это не считая тех, кто, понимая, в каком незавидном положении они находятся, требуют, чтобы весь остальной мир составил им компанию. Нации воюют друг с другом, веря, что взгляды народа и его правителей полностью совпадают. Как только война объявлена, инакомыслие невозможно. Человека, которого еще вчера чествовали как героя, сегодня, если он выскажется против войны, могут предать позору или бросить в тюрьму. Даже если он всю свою жизнь отстаивал пацифистские принципы, это не будет принято во внимание. На него будут смотреть как на врага общества, уравняв с самым последним преступником; в нем будут видеть большего врага, чем в том человеке, что останется дома и сколотит состояние, продавая орудия убийства. Народ никогда не выступает единодушно за войну, особенно в наше время. Войну поддерживает меньшинство, и это меньшинство всегда представляет интересы крупных предпринимателей. Ни одно правительство никогда не осмеливается предоставить народу самому решать вопрос о войне. Невозможна и такая ситуация, при которой те, кто поддерживает войну, и те, кто выступает против нее, находились бы в равном положении. Во время войны единодушие нации достигается исключительно насилием. Ты принадлежишь к тем немногим, кто в нынешней ситуации может сам решать свою судьбу. Но для того, чтобы иметь это преимущество, надо быть человеком без отечества. Вот ведь ирония судьбы!

Хочу указать на еще одну нелепость. Страна, за которую ты идешь сражаться добровольцем, во имя свободы, отнимает право на оную у зависимой нации числом более трехсот миллионов душ. Даже сейчас, когда самой Англии грозит уничтожение и когда расположение и помощь индийского народа могли бы оказать ей бесценную услугу, завоевавшее твои симпатии правительство отказывается хоть сколько-нибудь пойти навстречу признанным вождям индийской нации. Мне кажется, даже из прагматических соображений следовало бы занять более гибкую позицию. Ты, без сомнения, скажешь, что сражаешься не за английское правительство, а за народ. Но даже если обратиться к простой арифметике, то, на мой взгляд, более гуманно бороться за освобождение трехсот миллионов индусов, чем сорока миллионов англичан. Кроме того, мы хорошо знаем, что Британская империя не контролируется сорока миллионами англичан и им не принадлежит. Нам известно, что всего лишь горстка людей в Англии, как и в других частях света, держит в своих руках миллионы человеческих судеб. Про Англию, вступившую в смертельную схватку, читаем, что в ней по-прежнему большая безработица. Если эти сведения верны, а у меня нет оснований им не верить, то подобное положение дел представляется абсолютно фантастическим. Человек, у которого еще есть выбор — участвовать или не участвовать в войне, может призадуматься, за что или за кого придется ему воевать. Сейчас принято считать, что Гитлер собирается завоевать мир — если не силой оружия, то силой идеологии. Странно, что никто даже не предполагает, что демократические народы мира могут не клюнуть на коварную фашистскую пропаганду. Кому, например, придет в голову соблазнять святого прелестями и богатством материального мира? Сама мысль об этом кажется дикой. А демократические народы впадают в самую настоящую панику при одной только мысли, что фашистская пропаганда возможна. Где же тогда их вера и единство? И как быть с демократическими идеалами — неужели их влияние так слабо, что может сохраниться только при участии в этой заварухе? Я никогда не мог понять этот страх и истерику по поводу инакомыслия. Сам я всегда пытаюсь найти рациональное зерно в мыслях других, а найдя, усваиваю и делаю своим. Время от времени кто-нибудь признает, что некоторые идеи, которые фашисты ввели в употребление, не лишены здравого смысла, но тут же следует поправка: мы боремся не с этими идеями, а с человеконенавистнической идеологией фашизма. А как насчет нашей идеологии — кто возьмется признать ошибки в нашем демократическом образе жизни? Более того, политические доктрины фашизма поддерживает не горстка демонических личностей, поставивших целью разрушить мир. Нет, под знаменем фашизма сейчас маршируют сто пятьдесят миллионов людей. Множество людей в России осуществляют на практике еще одну философскую теорию. Практически все сводится к тому, что мы решили защищать наш образ жизни — хорош он или плох. Каким образом? Убивая тех, кто с нами не согласен.

В этой логике насилия есть одна крупная ошибка. Мы забываем, что победители в конце концов всегда проигрывают побежденным. На мой взгляд, чтобы победить Гитлера, Европе надо было ему сдаться. И более того, отдать ему на откуп весь мир. Можешь представить, что случилось бы с его грандиозными планами, не встреть он никакого сопротивления? Гитлер или кто-то другой, кто ищет неограниченной власти, представляет силу только до тех пор, пока ему противостоят. Дайте ему возможность играть роль Бога — тут ему и крышка. Только вообрази, что весь мир подчиняется воле одного человечка, которому предоставлена свобода решать все мировые проблемы! Да он в тот же день скончается от воспаления мозга.

Давай поговорим разумно. Что привело Гитлера к власти? То чувство унижения и несправедливости, которое принес немецкому народу Версальский договор. Кто в ответе за эту глупость? Ты, я и миллионы тех, кто сражается за демократию? Вряд ли. В каком-то смысле — да, мы все виноваты: близорукие политики допустили ошибку, но до прихода Гитлера к власти хватало времени, чтобы исправить ошибки политических лидеров военного времени. О бесплодной политике умиротворения и о гитлеровской ненасытности говорилось много, но не следует забывать, что желание пойти на уступки пришло к союзникам слишком поздно, и не великодушие, а страх вызвали его.

Я хорошо помню наши долгие споры в Париже о мировой экономической ситуации. Даже такие далекие от политики люди, как ты и я, видели необходимость решительных перемен, потому что непозволительно говорить о мире, пока нет подлинного равенства, истинного братства. Война надолго убила надежду на эти перемены. И все же кто может знать, не послужит ли война некой высшей цели? За нерешительностью демократических стран и их нежеланием вести войну лежит страх выпустить из бутылки джинна — мировую революцию. Нынешний конфликт имеет большую вероятность разрешиться именно так, и в этом немцы, итальянцы и японцы играют не меньшую роль, чем союзники. Когда отдельные нации решаются на войну, они закрывают глаза на существование реальных действующих сил; вступая между собою в противоречия, они делают себя заложниками некой силы, значительно превосходящей их антагонистические цели. Они разыгрывают драму для невидимой аудитории — мужчин и женщин будущих поколений. Участники этой драмы пожинают плоды в страдании — не в осуществлении надежд. Конфликт порождает конфликт, война порождает войну, ad infinitum*. Даже если завтра наступит мировая революция, конфликт не прекратится. Однако не буду отклоняться. Я просто хочу сказать, что результат войны может быть совсем не тот, которого ждут и на который надеются обе стороны. Будучи сейчас врагами, противники против своей воли совместными усилиями способствуют установлению нового миропорядка. Не скажу, что обязательно лучшего — просто неизбежного. Этот исторический этап изжил себя, а у нас не хватило мудрости вступить в новый мирным путем. Нас учит страдание. Война не является неизбежностью, она — выражение нашего грубого и глупого способа обретения опыта. Она приходит, как рок, потому что мы отказываемся следовать своей судьбе. Вспыхнувшая ненависть сводит в смертельной схватке тех, кто противостоит друг другу; восхищение, сострадание, любовь идут по пятам смерти. Момент понимания, момент истины наступает, когда принесена последняя жертва. Однако мудрость не требует обагренного кровью героизма, не переживает она и того крушения иллюзий, когда все принесенные жертвы кажутся ненужными. Смысл мудрости в том, чтобы постигать истинное направление вещей и согласовывать с ним свою жизнь. Когда весь мир в слепоте своей хватается за оружие, хорошо, если есть несколько человек, которые не поддаются этому порыву и с незашоренным разумом следят за происходящим. Ведь несомненно одно: те люди, что были у власти в военное время, не останутся там, когда наступит мир.

* До бесконечности (лат.).

Но поговорим о более личном. Я не собираюсь отвечать за американский народ, от лица которого не выступаю и которому никогда не симпатизировал. Американцы, как до этого англичане и французы, не единодушны в своих взглядах. Думаю, это положение не изменится вплоть до объявления войны. По причине непризывного возраста я, как и ты, могу иметь собственную позицию. Моя позиция заключается в том, чтобы стоять в стороне от конфликта, пока это возможно. До мюнхенского кризиса я, признаюсь, боялся войны — можно сказать, был трусом. Но за те несколько дней в Бордо, когда я думал, что оказался в западне, что-то излечило меня от этого страха. Позже, вернувшись в Париж, я смирился с мыслью, что останусь на Вилла-Сера, если начнется война. Оказавшись впоследствии в Греции — о том, что война объявлена, я узнал на Корфу, — я попал в переделку, которая окончательно убедила меня, что со страхом покончено. Вместе с Дарреллами и прочими друзьями (об этом написано в моей книге о греческих впечатлениях*) я сел на пароход, направлявшийся в Афины. Мне не хотелось уезжать, но мои вещи уже упаковали, а мне вручили билет. В порту из-за задержки парохода и страха перед возможностью вообще на него не попасть (то был последний рейс в Афины) началась самая настоящая паника, наполнившая меня отвращением и презрением к этим несчастным, которые спасались бегством. Как я писал в своей книге, мне почти хотелось, чтобы итальянцы потопили наше судно. Теперь я не только не испытывал никакого страха, но был полностью спокоен и находился в таком мире с собой и жизнью, как никогда прежде. Через неделю-другую я один вернулся на Корфу, намереваясь провести там отпуск, который обещал устроить себе, покидая Париж.

* «Колосс Маруссийский». — Примеч. авт.

Поездка в Грецию чрезвычайно укрепила мой дух. Осознание происходящего пришло к тебе в Лондоне, а ко мне — в Греции. Мое не было связано напрямую с войной — скорее с одиночеством. В Греции я примирился с собою и с человечеством. Показателем того, насколько серьезные изменения произошли во мне, может служить то, что, найдя наконец-то на земле место, которое идеально мне подходило, я легко от него отказался, когда власти потребовали моего отъезда. В письме Френкелю* я объяснял, что моя паника при угрозе войны объяснялась привязанностью к месту, к Вилла-Сера, ставшей моим домом. Этот опыт научил меня, что нелепо привязываться к чему-либо, даже к такому призрачному дому, как Вилла-Сера. Думаю, что в Греции я приучил себя к полной отчужденности от всего и, хотя не давал никаких обетов, случилось то, что я наконец стал гражданином мира. Так что требовать от меня теперь, чтобы я стал патриотом или даже активным пацифистом и поддерживал союзников, значит хотеть, чтобы я сделал шаг назад. Сейчас я могу с полной ответственностью заявить, что готов сделать для человечества все, что от меня потребуется, кроме одного — убивать я не буду ни при каких обстоятельствах. Даже будь я способен на хладнокровное убийство, я не стал бы этого делать. Я уже говорил и повторю снова: если уж на то пошло, то я предпочту скорее быть убитым, чем убийцей. И я неоднократно повторял, что могу понять человека, совершившего убийство по страсти, и, будь судьей, я бы прощал таких преступников. Но вот понять, как можно оправдать хладнокровные убийства, ежедневно совершаемые на войне, никак не могу. Убить человека за идею, которую я не одобряю, для меня столь нелепо, что я просто не нахожу слов.

* «Гамлет» (2 тома) Майкла Френкеля и Генри Миллера. — Примеч. авт.

Мне часто говорят: пусть так, но что бы ты делал, приведись тебе жить при нацистском режиме? По правде говоря, мне трудно сказать, что бы я в таких обстоятельствах делал. Я не верю во все эти «если бы да кабы». Но одно знаю наверняка: такая перспектива меня не испугала бы. Некоторые говорят еще определеннее: сам знаешь, при наци тебе не позволят писать так, как ты привык. Это правда. Но в Англии и Америке мне тоже этого не позволяли. Во Франции мне все сходило с рук, потому что я писал на английском языке, но как только мои книги перевели на французский, тамошние издатели их либо отвергали, либо тянули время, позволяя рукописям пылиться на полках. Единственная страна, где опубликовали «Тропик Рака» в переводе, была Чехословакия, но, не зная чешского языка, я не могу судить, насколько точен перевод. Короче говоря, англоязычные страны никогда не казались мне оплотом свободы, где царит свобода слова.

Похоже, я вообще всюду нежелателен — и в демократическом обществе, и в коммунистическо-фашистском. На сегодняшний день я всюду чужой. Как частное лицо, я ни у кого не вызываю раздражения, но стоит мне выразить себя на бумаге, как вокруг начинают возводиться барьеры. Даже такая безобидная книга, как «Колосс Маруссийский», полная восхищения перед красой чужой земли, вызывает раздражение. Еще до того, как Греция вступила в войну, издатели, отвергая книгу, говорили, что Греция никому не интересна (хотя успешная продажа книги Билла Дюранта — пространного исследования, посвященного этой стране, доказала обратное). Теперь они просто говорят: «А не могли бы вы написать книгу об Америке?»

Все это на самом деле не имеет особого значения. Я привожу эти примеры, чтобы показать то, что действительно важное, как и прежде, персона нон-грата в этом мире. И если я думаю с любовью и благодарностью о Франции, то только потому, что меня там хотя бы терпели. Здесь же от меня ждут подчинения. Покажи я, что готов пойти на компромисс, и передо мною откроются все двери. А пока применяют обычную тактику: морят голодом.

Скоро они получат книгу об Америке, которую так просят. Могу заранее предсказать, какова будет реакция: меня осыплют оскорблениями, назовут извращенцем, мои мысли признают разрушительными, а меня самого предателем и ренегатом. Говоря «они», я прежде всего имею в виду критиков и рецензентов, эту армию наемных проституток, которые смотрят, куда ветер дует. Только сегодня я узнал от одного моего друга, что книга Жионо «Да пребудет моя радость» (Викинг-пресс, Нью-Йорк. — Примеч. авт.), которую я тебе недавно послал, уценена и продается задешево. Значит, по первоначальной цене продано меньше тысячи экземпляров. Это известие повергло меня в шок. Хотя мне хорошо известно, что вкусы читающей публики неуклонно катятся вниз, все же каждое новое подтверждение этого приводит меня в отчаяние. То, что писатель, который кажется мне самым многообещающим во Франции, не может рассчитывать на тысячу читателей из ста сорока миллионов американцев, выглядит просто нелепостью. Жионо был тем человеком во Франции, которого я не мог не повидать перед отъездом в Грецию. Я совершил паломничество к его дому в обществе его друга и переводчика Анри Флюшера. К сожалению, писателя мы не застали, но я удостоился чести осмотреть его жилище, познакомился с его слепой матерью и с матерью его жены, к которой он привязан, как к родной. Позже я бродил по его родному городу, видел места, которые он так трогательно описал в «Голубом Жане». Это посещение останется в моей памяти как достойный и прекрасный финал десятилетней жизни во Франции. Когда позже, уже в Греции, я услышал, что его бросили в тюрьму за «неповиновение», то понял, что совершено большое злодеяние. А затем пришло известие, что благодаря американскому вмешательству его выпустили на свободу. Радость моя была безгранична. И тогда я сказал себе: «Прекрасно! Свобода Жионо важнее безопасности Франции». Понимаю, что это сильно сказано, но я именно так думаю и по сей день не изменил своего мнения. Для меня Жионо представляет все самое лучшее во Франции — живое и развивающееся, будущую надежду страны. Американцы почти ничего не знают об этой Франции, предпочитая Жюля Ромена и Андре Мальро, и хорошо платят этим писателям за их словесную аутопсию мертвого тела Франции. А по-настоящему достойные французы, пытаясь избежать тюремного заключения, подвергаются перекрестному допросу, потому что власти опасаются их «вредного» влияния. Эта ситуация похожа на ту, что сложилась несколько месяцев назад, когда здесь поговаривали о спасении английских детей. Так называемые благодетели имели наглость потребовать у несчастных детей родословные. Такое же отношение преобладает и в отношении беженцев: первый и самый главный вопрос: есть ли у них деньги? Хотя у нас достаточно места, чтобы приютить все европейское население, и достаточно еды, чтобы всех накормить, мы не способны обеспечить всем необходимым даже свой народ. Как выяснилось, треть американцев имеют заработок ниже прожиточного минимума. Несмотря на то что многие уже призваны в армию, несмотря на все огромные усилия, миллионы людей по-прежнему остаются без работы. Какой фарс! Конечно, со временем большинству этих несчастных перестанут платить пособие по безработице, устроив на нужную для государства работу, где они будут изготавливать оружие для собственного уничтожения. Некоторые из них уже сейчас заняты тем, что производят разные материалы, которые грузятся на пароходы и прямо (или окольным путем) направляются «врагу». Для того чтобы прекратить эти самоубийственные перевозки, нужно сначала принять соответствующие законы. Никто не остановит подобный транспорт по велению совести или из чувства патриотизма. Что касается защитницы наших свобод, Англии, о которой мы проливаем сейчас море крокодиловых слез, то многим нашим добропорядочным гражданам кажется, что Англии следует отказаться от части своих владений в обмен на помощь, которую мы готовы ей оказать. Как вы не понимаете — такой шанс нельзя упустить! Англия попользовалась — теперь наш черед. А сквозь эту неразбериху, сутяжничество, зависть, жадность и предательство лейтмотивом проходит вопль: «Избавьте нас от этой войны!» Начиная с президента, все политики беспечно обещают народу, что не втянут его в бойню. И отказываются признать, что война уже идет. Они боятся сказать правду, сказать открыто: «Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы разгромить страны Оси!» Если принять версию, что Германия и Италия виновны в международных преступлениях, связанных с их агрессивной политикой, то войну надо было объявить уже давно, несколько лет назад. Но нет, мы, как и все остальные, ждали и ждали — и теперь ждем, как и предсказывал Гитлер. Даже сейчас мы продолжаем надеяться и молиться, чтобы нам не пришлось участвовать в войне. Это относится к тем, у кого сохранились какие-то иллюзии, хотя большинство понимает, что решающий день не за горами. И такая перспектива их вовсе не вдохновляет — как можно было бы ожидать в случае, когда люди решили пойти в армию и бороться за правое дело. Нет, они тихи и молчаливы, хотя и смирились со своим жребием, не видя другого выхода. Перспектива неизбежной войны не вызывает у них никаких бурных эмоций — нет у них и той ненависти и страха, какими охвачены европейцы. Но известные отравители душ, радиожурналисты и газетчики, постоянно подогревают страсти, доводя народ до той степени безумия, какая требуется, чтобы подтолкнуть его к войне. Скоро заиграет оркестр, и наши развеселые крестоносцы отправятся освобождать мир от злых сил. Их проводят торжественно, как героев; когда же они вернутся — те, кому повезет, — им придется отдавать в заклад свои ордена и становиться в очередь за хлебом. Если, конечно, за время их отсутствия злые силы по эту сторону океана тоже не будут побеждены. Страх за свою шкуру пока удерживает от объявления войны наших политиков, обычно скорых на решения, когда речь идет о крови и деньгах других людей. На этот раз война не закончится простым упразднением фашизма и нацизма. На этом этапе она может перейти в главную стадию — вот чего все боятся. Как поступит Россия, когда будут уничтожены Гитлер и Муссолини? Какую игру она ведет? Конечно, коммунисты так же, как Гитлер и Муссолини, говорили миру о своих намерениях, но мы притворялись, что ничего не слышим, потому что это нам не нравилось. Мы не можем и не хотим понимать, почему русские отказываются играть по нашим, демократическим правилам.

Нам неприятно также задумываться о том, какие действия может предпринять Индия, если победоносные войска союзников истощат в войне свои силы. Может случиться так, что Индия выйдет из состава Британской империи, не спросив разрешения у Его Величества короля Великобритании. Индия может пойти по вполне демократическому пути и принять решение о самоуправлении. Как в таком случае защитники свободы и цивилизации могут, не кривя душой, возражать против этого? Я лично не берусь ответить на этот вопрос. Не могу я также представить себе, как послевоенная Европа, решив вступить на путь подлинной демократии, может быть приневолена все теми же крестоносцами принять ту ее искаженную форму, которой «наслаждаемся» мы. Каждый день мы читаем о тех усилиях, которые предпринимаются, чтобы заставить Черчилля открыть его истинные цели. Не говоря уже о том, что это несколько преждевременно, мне кажется весьма неделикатным спрашивать у лидера, пытающегося спасти свою страну от гибели, за что он борется на самом деле. Но это так похоже на американцев. Влезая в какую-нибудь грязную аферу, но желая скрыть истинные мотивы своих действий и придать им достойный оттенок, мы измышляем некую благородную причину. Мы никогда не признаемся себе, что решили уничтожить немцев, потому что не способны их убедить, что наш путь лучше, — нет, мы должны сначала поверить в то, что они не просто не правы, а представляют страшное зло, угрозу всему миру. Вот тогда можно убивать их с чистой совестью. Я, естественно, не сторонник такого подхода. Даже если б я предпочитал наш образ жизни больше, чем русский, японский, немецкий или итальянский, мне никогда не пришло бы в голову отстаивать его с оружием в руках. Похоже, что наши принципы свободы и справедливости выглядят на поверку не очень хорошо, если не производят на соседей никакого впечатления, а лишь заставляют презирать нас и насмехаться над нами. Если за нашими принципами стоит такая неопровержимая истина, что мы готовы отдать за них жизнь, тогда почему они не убеждают остальных? Почему граждане других стран готовы умереть за свои принципы? Может, потому, что тоже верят в их истинность и непогрешимость?

Не буду отклоняться. Я знаю так же хорошо, как и ты, что простые, рядовые люди из стран Оси не являются страстными фанатиками идей своих политических лидеров. У нас, во Франции и в Англии дело обстоит так же. Обычные люди, где бы они ни жили, не бывают кровно заинтересованы в чем-нибудь, кроме еды, питья, крыши над головой и одежды. Как мы знаем, они упрямо хотят, чтобы их оставили в покое. Им уже не одну тысячу лет вбивают в голову, что цивилизованный путь — лучший и единственно приемлемый для них. А сама цивилизация всегда подавалась как нечто, дающее возможность вести мирный, трудолюбивый и не лишенный приятности образ жизни. Чтобы заставить одну страну воевать против другой, надо назвать противников «варварами». Но люди, еще вчера считавшиеся гражданами цивилизованной страны, не могут за одну ночь превратиться в варваров. Однако когда все остальные козыри уже пущены в ход, прибегают и к этому. Это как бы проекция нашего желания. Но как только «варваром» подписан мир, заблудшая овца возвращается в овчарню — теперь уже противника так не зовут, он снова уважаем, его даже называют «геройски сражавшимся врагом».

Кстати, если идти дальше, то в сегодняшней ситуации обнадеживает то, что на горизонте варваров нигде не видно. Цивилизация в ее нынешнем виде распространилась по всей планете, не захватив только некоторые примитивные народы, которых можно не бояться. Нет уже вандалов, гуннов, готов или вестготов, которые могли бы угрожать современным противоборствующим империям. На этот раз разрешение проблемы должно прийти изнутри, иначе вся планета погрузится во тьму, чернее которой еще не было. На горизонте не видно нового, энергичного племени варваров. Развязывают войну цивилизованные народы — все с относительно долгой историей. Если у них недостает мудрости, чтобы организовать жизнь на более разумных и справедливых основах, чем те, что сложились за последние десять тысяч лет, если они не хотят пойти на великий эксперимент, тогда все испытания человечества были напрасны.

Честно говоря, я не верю, что человечество ждет регресс. Думаю, что в решительный миг появится великий вождь, какого еще не было в истории, и выведет нас из тупика. Но для появления личности такого масштаба человечество должно пройти через горнило невиданных испытаний: мы должны впасть в такое глубокое отчаяние, что нам захочется наконец стать настоящими людьми. А это означает жить друг для друга в высшем религиозном значении этих слов: нам придется стать планетарными гражданами Земли, связанными между собой не страной, расой, классом, религией, профессией или идеологией, но простым биением сердца. До сих пор цивилизация была историей повторяющихся провалов. У нас были отдельные цивилизации, но не было одной — общей. Мы видели и читали, как возникали огромные города, представлявшие за недолгий срок своего существования расцвет одной культуры за другой; с их угасанием жизнь целого народа (или народов) чахла и умирала. Даже за краткий срок нашей жизни мы стали свидетелями тех смертельных ударов, которые были нанесены Вене, Праге, Копенгагену, Амстердаму, Будапешту, Парижу, Шанхаю, Санкт-Петербургу. Не исключено, что до конца жизни мы увидим и закат других городов: Москвы, Берлина, Токио, Рима, Лондона, Нью-Йорка, Афин. Однако теперь падение великих городов не означает обязательно конца очередной цивилизации. Напротив, есть основания верить, что только после исчезновения этих городов (а с ними и всего, что они олицетворяют) мы получим то, о чем мечтают люди, произнося слово «цивилизация».

Есть еще одно понятие, которое все чаще употребляется вместо старого, получившего дурную репутацию, и это понятие сообщества. Основное различие между этими символическими терминами заключается в том, что новый несет в себе идею всеобщности. Он заставляет предположить, что не может быть никакой практически осуществимой культурной программы, пока организация, олицетворяющая определенный идеал, не распространится по всему миру. Другими словами можно сказать, что человечество не способно по-настоящему двигаться вперед, пока каждый человек не станет рассматриваться как важный и незаменимый элемент более крупного организма. Тот факт, что все мы равны перед Богом, должен быть продемонстрирован на практике. Причина того кризиса, в котором мы сейчас пребываем и который повсеместно признан как принципиально новый и не имеющий аналогов в прошлом, коренится в том, что наши убеждения расходятся с жизненной практикой. Мы вынуждены признать, что в течение нескольких тысяч лет обманывали самих себя. Нужно либо привести наши убеждения в соответствие с нашими поступками, либо прекратить существование. Мы должны захотеть спастись все вместе — больше нельзя надеяться на спасение только через личную веру. Чтобы сделать этот шаг, весь мир должен быть вовлечен в происходящее. Пойми меня правильно, этот процесс еще не начался. Он может начаться (если это когда-нибудь случится), когда силы, противостоящие друг другу в настоящий момент, уничтожат друг друга. В нынешнем конфликте бороться не за что — пока не за что.

Наверное, это жестокая закономерность, но опыт вновь и вновь учит нас, что невинные из-за их неведения обречены погибнуть вместе с виновными. Миллионы людей обречены на гибель, даже не зная за что. Никто не может изменить этот непреложный закон. Но страдание, вызванное миллионами смертей, может породить осознание того, что можно жить иначе, и это открытие останется с живыми. Нам надо освободиться отложного убеждения, что творческий дух, лежащий в основе всех культур и цивилизаций, нуждается в том, чтобы его отстаивали силой. Дух никогда не защищают с помощью насилия. Люди пытаются защитить только то, что уже мертво; когда же кажется, что эти безнадежные попытки вот-вот достигнут цели, что сам дух жизни замурован, и похоже, что обеспечен статус-кво, тогда происходит то, что мы зовем революцией. Нынешняя война, как и все прочие войны, — всего лишь уродливое проявление болезни, которая до поры была скрытой. Это не бич божий, не результат дьявольских махинаций злых гениев человечества. Гитлер и Муссолини — простые инструменты в руках судьбы; я вижу в них не больше зла, чем в Черчилле, Рузвельте или в любом другом демократическом лидере. Мне кажется, никто не имеет права требовать от других, чтобы они принесли в жертву свои жизни. Мы в ужасе воздеваем руки, читая о жертвенных ритуалах ацтеков, и не видим ничего предосудительного в периодических жертвоприношениях миллионов жизней во имя отечества, Бога, демократии или цивилизации. Что же это за чудовищные вещи, во имя которых требуются столь ужасные жертвы? Кто предъявляет эти требования? Ни у кого нет смелости взять на себя за это ответственность; каждый с осуждением показывает пальцем на другого. Такое отношение само по себе — очевидное признание преступности войны. Мы оправдываем себя, говоря, что всего лишь защищаемся. С этой полуправдой на устах мы готовы совершить самые подлые преступления. Сначала мы снимаем с себя всякую вину, а затем с удвоенной силой предаемся насилию. До тех пор, пока ответственность за содеянное возлагается на врага, не имеет значения то, как поступаем мы. Именно так ведутся в наши дни войны — совсем не так (думаю, ты со мной согласишься), как в старые времена. Нас мучает совесть, но, как всегда бывает в таких случаях, это не меняет дела. Никто во время войны не бросает винтовку и не кричит: «Война — зло! Я отказываюсь сражаться дальше!» Сделай так — и на тебя наденут смирительную рубашку, или еще проще — выстрелят в затылок. Обрати внимание, что к любому другому виду безумия относятся снисходительно, но только не к этому. Этот вид помешательства зовется изменой. Однако в таком случае всех почитаемых человечеством святых (за исключением разве что Магомета) можно назвать предателями. Если копнуть еще глубже, то эти люди, прибавлю я, были также предателями по отношению ко всему роду человеческому. Все они, предтечи нового, высшего типа человека, твердо и последовательно выступали против существующего порядка. Отсюда в большинстве случаев их мученический конец — преимущественно на Западе.

Потому что, замечу мимоходом, в отсталой Индии, где давно властвуют англичане, просвещая и одновременно грабя народ, так вот в Индии (где триста миллионов человеческих душ ничего не просят от своих благодетелей, кроме свободы, которую у них отняли) на протяжении многих столетий существует правило: не мешать проповедовать и исповедовать любые религиозные учения. Думаю, это единственная страна в мире, где на самом деле действует свобода совести и где на практике применяется принцип непротивления. «Не противься злу», — учит Спаситель. Христиане редко (если вообще когда-нибудь) относились к этим словам серьезно. Но их надо понимать буквально и соблюдать неукоснительно. В них суть учения Христа.

Хочу для контраста привести заголовок из вечерней газеты: «Теперь никакого мира — Рузвельт». Кто такой Рузвельт, чтобы так говорить? Он что, специальный эмиссар Всевышнего? Разве в его власти приказывать нам убивать или не убивать? Весь мир ханжески запротестовал, когда Гитлер приказал своим приспешникам готовиться к войне. Когда же, открыто подготовившись к войне, он сдержал свое обещание и начал военные действия, наши здравомыслящие соотечественники с пеной у рта объявили такое его поведение черным предательством. А что сделали его противники? Они что, в доброте душевной отбросили оружие, сказав: «Нападайте, если хотите, мы не станем сопротивляться, потому что не верим, что зло можно победить злом»? Как ты думаешь, была бы возможна война, если бы угрозы Гитлера вызвали такой отклик? Неужели ты полагаешь, что немецкий народ настолько жаждет крови, что нападет на беззащитных людей? Даже если Гитлер действительно заявил в своей книге, что все те, у кого недостанет мужества защищаться, будут уничтожены, надо помнить, что он не собирался нападать на слабые европейские страны. Его врагами были те, кто в свое время поставил Германию на колени и, пользуясь силой, не давал ей с них подняться. Даже если бы у него хватило духу поработить слабых, то сильных точно не хватило бы, особенно если могущественные державы, продемонстрировав моральное превосходство, отказались бы вступить в борьбу. У него не достало бы мужества продолжать начатое, прояви его враги хоть толику благородства. В конце концов, ему противостояли далеко не альтруисты: люди, представлявшие на Мюнхенской конференции Англию и Францию, возможно, добропорядочные христиане (что бы это ни значило), но, уж конечно, не смелые и великодушные личности. Они скорее напоминали перепуганных, прошедших курс перевоспитания бандитов, приехавших на конференцию, только чтобы спасти что можно из награбленного — незаконно конфискованного в свое время. Они поговорили между собой по-своему, по-бандитски, пошли на взаимные компромиссы и уступки, пытаясь спасти лицо. Нас всех тогда заставили осознать, что Гитлер не джентльмен, как бы ни выглядел он в глазах своего народа. Он был не только примитивным, он был авторитарным. Возможно, он говорил дрожащим представителям демократических стран, что он не боится никого из них, что он продолжит их разоблачать, несмотря на их компромиссы и уступки. Я собираюсь вернуть то, что принадлежит мне по праву, — должно быть, заявил Гитлер, — и если не получу этого мирным путем, то добьюсь силой. И тогда противники, зная, что он не шутит, и зная также, что сами плохо подготовлены к войне, пошли на дальнейшие уступки и компромиссы, а тем временем спешно стали приводить в порядок дела. А на языке этих джентльменов «приводить в порядок дела» означает активно готовиться к войне. И по непонятной логике, готовясь отразить нападение, они по-джентльменски, за небольшую плату, уступили врагу столь необходимое самим оружие. Как ты хорошо знаешь, в последней войне такие джентльменские сделки осуществлялись даже в момент самых жарких сражений. Вот уж действительно джентльмены! Добропорядочные христиане! Даже сейчас, когда я пишу эти строки, мы по-прежнему продаем оружие русским и японцам, которое, нет никаких сомнений, будет использовано против наших союзников, а потом и против нас. Будучи джентльменами, они законодательно уладили этот вопрос прежде, чем транспортные перевозки прекратились.

«Отныне никакого мира!» — поступил приказ из Белого дома. А ведь война еще даже не объявлена! Находясь по эту сторону океана, на безопасном расстоянии и в гордом одиночестве, мы восклицаем: «Продолжайте в том же духе! Сначала военные действия, а разговоры о мире потом!» Говоря другими словами, до тех пор пока одна воюющая сторона не будет поставлена на колени, мы не допустим, чтобы такое кощунственное слово, как «мир», осквернило наши уста. Рузвельт, или Черчилль, или, если хотите, Гитлер против Христа. Вначале докажи, что ты силен, как горилла, а затем веди себя, как голубь, — такова их логика! Для меня все это — чистой воды бессмыслица. Если я горилла, то предпочитаю оставаться ею. Если голубь, то даже самые крепкие выражения не превратят меня в гориллу.

Люди самого разного характера и общественного положения составляют в совокупности наш большой и сложный цивилизованный мир. Я искренне верю, что большинство из них считает, что они против войны. Нельзя вменять им в вину это заблуждение. Их можно только пожалеть за такую неосведомленность. Если кто-то в этом сомневается, пусть вспомнит о Мюнхенском сговоре и о том безумном всплеске радости, какая охватила народы Европы, в том числе и Германию, при известии, что мир хоть на время сохранен и худшее не случилось. Кое-кто видел в этом признак трусости. Даже если допустить, что это так (в чем я сомневаюсь, потому что всего через несколько месяцев эти трусы проявляли на поле боя чудеса героизма), то все равно факт остается фактом: люди с большим энтузиазмом приветствуют мир, чем войну. Пусть Гитлер — кровожадное чудовище, каким его называют, однако немцы точно так же обожествляли его и в мирное время. Даже у этого воинственного народа его популярность не возросла, когда он напал на Европу. По иронии судьбы именно в демократических странах лидер становится популярнее с объявлением войны. На это часто ссылаются, когда хотят отметить единодушие граждан демократической нации. Парадоксально, но Линкольна гневно осуждали, когда он мирно проповедовал свои идеалы, и вознесли до небес, назвав «великим вождем», после того, как он вверг нацию в самую кровопролитную из всех выпавших на ее долю войн. Стоит заметить, что хотя Линкольна и назвали Великим Освободителем, на Юге его по-прежнему не считают героем. Нам так и не удалось убедить Юг в своей правоте — они просто подчинились силе. Что касается освобождения рабов (а мы делаем вид, что именно это было главной причиной войны между штатами), то достигнуто только одно: закабалили и белых. Мы вышли из Гражданской войны, утратив часть тех самых свобод, за которые боролись. Спасая союз штатов во имя интересов крупных промышленников Севера, мы обрекли наших белых братьев на еще большее рабство, чем знали наши чернокожие братья. В настоящее время никто не свободен, если у него нет больших денег или он не владеет орудиями труда. По меньшей мере 80% мировых запасов золота находится в нашей земле — в нашем Кентукки. Англии, чья империя занимает две трети земного шара, пришлось попросить Америку ссудить ей деньги для продолжения войны. И эти две великие нации, самые богатые в мире (но не по продукту на душу населения!), были вынуждены тянуть в виде налогов из бедных деньги, которые, потребуй бедняки их в мирное время у своего правительства на пищу и кров, вернулись бы в виде пуль.

Известно, что Первая мировая война обошлась ее участникам в двести пятьдесят миллиардов долларов. «Этой астрономической суммы, — говорит подсчитавший ее американский специалист (кстати, совсем не большевик), — хватило бы на то, чтобы построить дома стоимостью в две с половиной тысячи долларов каждый на пятиакровых участках по сто долларов за каждый акр. Такой дом мы могли бы обставить мебелью на тысячу долларов и вручить от него ключи каждой семье в России, Италии, Франции, Бельгии, Германии, Уэльсе, Шотландии, Ирландии, Англии, Австралии, Голландии и Соединенных Штатах». Что говорят милитаристы? Лучше потерять все, чем мы дорожим, но сохранить независимость и не сдаться врагу. Но что это за независимость, если ради нее человек жертвует самым необходимым? Кому нужна такая независимость? Тому, кто наверху, тому, кто будет жить в комфорте, даже если страна будет лежать в руинах? Я бы ничего не сказал, если бы люди, призывающие нас к войне, первыми пожертвовали бы всем, первыми хлебнули горя, вернувшись домой израненными и сломленными. И не возражал бы против армейской дисциплины, если бы офицеры первыми принимали огонь на себя. И тем более не возражал бы, веди генералы и адмиралы войну исключительно между собой. Я бы и не пикнул, если бы лидеры воюющих стран принесли себя в жертву. Мне также нечего сказать человеку, который добровольно идет сражаться за свою страну или за принципы, в которые верит. Такой человек — герой, или дурак, или и то и другое. Но я решительно протестую и никогда не признаю правильность того, что человека заставляют против его воли и совести приносить в жертву собственную жизнь ради дела, в которое он не верит. Пусть такой один на миллион — для меня это не важно, — он все равно должен быть защищен. Проверять, до какой степени этот человек искренен (что в наше время вменяется в обязанность офицерам-вербовщикам), на мой взгляд, не только глупо и бесполезно, но и подло. Очевидно, что чувство долга, которое предположительно должно присутствовать у всех добропорядочных граждан Республики, расценивается сейчас как крайне низкое, на него не могут положиться. Мы не решаемся спросить у каждого, готов он исполнить свой долг или нет. Ведь в большинстве случаев ответ будет: НЕТ! В вопросах долга те, кто стоят над нами и должны учить своим примером, показывают весьма плачевные результаты. Долг, служба, жертва — это слова, которыми дрессируют собак. Если бы наверху находились люди с развитым чувством долга, верные служаки, готовые, если надо, принести себя в жертву, тогда не приходилось бы требовать этих качеств от простых смертных. Но люди у власти обладают прямо противоположными свойствами: алчностью, трусостью, эгоизмом. Сейчас, когда их безопасность под угрозой, они щеголяют благородными словами и просто замучили ими простых людей. Что я буду делать, если нападут на мою мать? Прежде всего это мое личное дело, но что бы я ни делал, это не имеет никакого отношения к тому, пойду я на войну или нет. А где был ты, спрошу я у своего собеседника, когда моя мать голодала и не имела крыши над головой, когда ей нечем было накормить голодных детей, когда она умирала не в своей постели, а все потому, что у нее не было денег? Где был ты, когда в самом хлебе, который ей давали, отсутствовали жизненно важные вещества? Где был ты, когда ее выселили из квартиры и выбросили на улицу? Где был ты, когда ее, заявившую о своем праве на прожиточный минимум, полицейские избили дубинкой, применив еще и слезоточивый газ, и бросили в тюрьму, как преступницу? Можно продолжать и дальше ad nauseam*. Долг — замечательная вещь, когда исполняется молча и по доброй воле; когда же воры и мерзавцы требуют от нас, чтобы мы его исполнили, это отвратительно. Лично я скорее пойму человека, уклоняющегося от долга, чем тех, кто угрозами и силой заставляет его подчиниться. Мой долг касается только меня, к долгу соседа я отношения не имею. Нужно просто относиться к нему по-человечески, а не судить или чего-то требовать. Если я выполню свои обязанности должным образом — больше шансов, что и он выполнит свои. Правильной жизни лучше всего учить на примере. А постыднее всего, на мой взгляд, проповедовать подчинение долгу, а самому уклоняться от него.

* До отвращения (лат.).

Что касается долга, я прекрасно помню реакцию французской аудитории, когда в киноновостях показывали немецких солдат, марширующих гусиным шагом перед фюрером или Муссолини, обращавшимся с балкона с пламенной речью к своим сторонникам. Реакция зала напрямую зависела от района, где показывали фильм. На Елисейских Полях зал всегда взрывался негодованием, там долго не стихали язвительные насмешки, шиканье и свист; в бедных кварталах тоже иногда возникали вспышки гнева, но в основном атмосфера оставалась мрачно-настороженной. Временами кто-нибудь говорил: «Да этот парень псих», имея в виду Гитлера или Муссолини. Иногда, выходя на улицу после вечернего сеанса, я испытывал чувство нереальности происходящего; даже если бы я не читал «Майн кампф» и не следил за новостями в газетах, увиденное собственными глазами было настолько очевидным, что только оторванные от жизни люди не сделали бы ясных выводов. В разговорах на эту тему вы обязательно услышали бы, что французы не дремлют, — просто не в их характере затевать такие устрашающие военные парады. «Когда придет время, мы им покажем!» — вот обычная реакция. Не скажу, что поделывали военные, но что касается рядовых людей, то в их поведении я не заметил особых изменений. Каждый, как обычно, занимался своим делом, ворча, что бизнес идет из рук вон плохо. А насчет ситуации за границей, что ж, об этом должно думать правительство. Как тебе известно, правительство менялось так часто, что никто и не помнил, кто и когда в нем работал. Такое положение было почти повсюду за пределами стран Оси вплоть до начала войны. Сейчас оно существует и у нас, несмотря на то, что ведется огромная работа по созданию национальной обороны. Мы готовимся к войне и в то же время пытаемся, как обычно, заниматься бизнесом. Люди, которые смотрят антигитлеровские ролики, яростно демонстрируя свое неодобрение, потом спокойно ложатся спать и на следующее утро приступают к своим обычным делам. Ворчат, когда растут налоги, и впадают в панику при получении призывной повестки в армию. Они хотят, чтобы свергли Гитлера и Муссолини, но предпочтут отдать Англии деньги и оружие, чтобы англичане сделали всю работу сами. Еще несколько недель назад лозунгом дня было: если возникнет необходимость, мы пойдем на войну. Если возникнет необходимость. Будто раньше она не возникала.

Иногда я думаю: а что, если бы люди по-настоящему стремились к войне с Гитлером? Предположим, нашелся бы оратор-златоуст, которому удалось бы так воспламенить народ, что тот взял бы ситуацию в свои руки. Вдруг угроза утраты независимости стала бы такой реальной перспективой, что людям ничего не осталось бы, кроме как сосредоточить всю свою энергию на том, чтобы остановить врага. Можешь вообразить, что тотчас бы произошло? Прежде всего нынешнее правительство тут же бы прогнали, военное руководство тоже, сместили бы адмиралов и генералов, а сенаторов и конгрессменов бросили в тюрьму. Опустошили бы банки, упразднили страховые компании, сняли бы с работы руководителей промышленных предприятий. Все работало бы только на войну — никакого другого бизнеса. Исчезла бы потребность в деньгах — ведь прибыль стала бы невозможна; жалованья бы никому не платили, исчез бы смысл в сбережениях. Излишки продовольствия, одежды и прочих жизненно важных вещей распределили бы между нуждающимися. Каждый работал бы ради свободы и поэтому должен быть сыт и одет. Стал бы важен каждый человек, независимо от выполняемой роли. Школы закрылись бы, а детей тоже привлекли бы к работе. Я так и слышу слова Генералиссимуса: «Нам нужна помощь каждого мужчины, женщины и ребенка; нам нужна помощь стариков, больных, сумасшедших и преступников». На больных будут смотреть с предубеждением, как на зло, а на преступников — как на больных или людей с патологией. Но трудиться заставят всех — даже паралитиков, даже людей, прикованных к постели. Если нужно пятьдесят тысяч самолетов — получим пятьсот тысяч, если нужно пятьсот военных кораблей — делаем пять тысяч. Мы увидим мощный взрыв активности: ведь не только независимость, но и сама жизнь окажется под угрозой. Если эта картина выглядит абсурдной, стоит вспомнить поразительный размах походов крестоносцев, завоевания Магомета, ратные подвиги Тамерлана. Если жизнь и свободу надо отстаивать с мечом в руках, тогда наш долг — выковать самый могучий на свете меч. Если это единственный выход — так станем же карающим бичом земли. И не остановимся до тех пор, пока не будут уничтожены все мужчины, женщины и дети, которые думают не так, как мы.

Такой мне представляется война, если уж ей суждено быть. Никаких полумер, никаких колебаний, никакого джентльменства, никаких компромиссов, никакого снисхождения. Если те, кто противостоит нам, угрожают самим основам нашего существования, тогда да поможет им Бог, потому что мы истребим их до последнего человека. Так я представляю себе тотальную войну. Никаких пленных, никаких миссий Красного Креста, никакой Армии спасения, никаких представителей от Христианского Союза молодежи. Абсолютная лояльность, жертвенность и полная преданность делу — не больше и не меньше. Не отступать и не сдаваться. Не хватит оружия — кусайтесь и царапайтесь. Не хороните мертвых — пусть гниют и разносят заразу. Поставьте на карту все, ибо есть только одна цель, и если ее не достигнуть, пропади тогда все пропадом! Если мистер Рузвельт или другой представитель власти может сказать: «Теперь никакого мира!» — тогда ему ничего не остается, как довести дело до конца. Более того, это его долг, потому что каждое промедление, каждый компромисс, каждое проявление нерешительности и недостаточно энергичные усилия каждого мужчины, женщины или ребенка приближают сумерки окончательного поражения. А по логике войны поражение — единственная вещь, которую нельзя допустить. Если наше поражение означает конец жизни, свободы и счастья для всего мира, если такая мысль прочно засядет в сознании американцев, мысль, которую они сами станут считать жгучей реальностью, тогда от нас можно ждать всего. Если Гитлеру удалось добиться удивительных результатов за семь-восемь лет, то мы сделаем даже больше всего за один-два года. Но, как я говорил, при одном условии: идея должна стать реальностью.

Лично я не верю, что такое произойдет. Думаю, будет еще несколько войн, каждая ужаснее и разрушительнее предыдущей, прежде чем произойдет такая разительная перемена. С окончанием каждой новой войны надежд на лучшее будет все меньше. Когда развеется последняя иллюзия, вот тогда, возможно, и произойдет чудо. Оно может принять совсем другое обличье по сравнению с тем, что описал я. Ведь единственное чудо, на которое может надеяться человек, состоит в том, что изменится он сам, познав наконец мирную жизнь, которой будет дорожить больше всего на свете.

Сейчас у нас нет почти никаких признаков того, что это действительно может произойти. Возможно, самый обнадеживающий симптом, пусть и со знаком минус и сопровождающийся достаточным лицемерием, заключается в том, что (как я говорил выше) ни одно правительство мира не способно заручиться поддержкой своего народа, затевая неприкрытую агрессию против другого народа. Каждая война в наши дни выдается за оборонительную. Трудно сказать, сколько времени потребуется жителям Земли, чтобы понять: война не может ни от чего защитить; однако даже в наши дни часть особенно прозорливых англичан выступает против ведения войны только ради защиты Британской империи. Медленно, но верно люди должны осознать: единственная империя, за которую стоит сражаться, — это Империя Человека, то есть сама Земля и ее обитатели. А для того, чтобы спасти эту империю, бессмысленно убивать друг друга: ведь единственный враг человека — он сам. Серьезные возражения вызывает теперь лицемерная позиция, которую занимают последние две тысячи лет демократические страны, исповедующие в большинстве своем христианство. Только на днях я видел в новостях, как группу лиц, отказывающихся идти на войну по религиозным соображениям (они принадлежат к той заслуживающей особого внимания ветви христианства, которая буквально придерживается заповеди: «Не убий!»), освободили от воинской повинности. Им предложили разные виды нестроевой службы, в том числе оказание помощи раненым на поле боя. Предположим теперь, что в будущем все больше и больше людей захочет присоединиться к этой законно освобожденной от участия в военных действиях группе — пусть даже с целью избежать призыва в солдаты, что тогда? Что произойдет, если санитаров будет больше, чем солдат? В Китае на протяжении многих столетий армия состояла только из наемников — они и отражали натиск врагов. В Индии долгое время был мир, установившийся после того, как один воинственный правитель, победив всех врагов, обуздал в конце концов свою воинственную природу. История не раз доказывала: люди могут жить в мире. Однако существует разница между Pax Romana (который возрождают немцы), или тем миром, что предлагает Британская империя с искусным, лицемерным дележом и методом правления, или русско-американской политикой изоляционизма, или миром народа, у которого нет никакой склонности к войне, какой бы при этом ни возникал повод. Возможно, когда-нибудь на вопрос: «Что вы будете делать, когда на вашу страну нападут?» — последует ответ: «Захотим узнать, почему на нашу страну напали?» (Что касается Америки, то разрешите заметить, что на нее пока еще никто не нападал. Нам приводят убедительный список подвергшихся агрессии стран — Австрии, Финляндии, Чехословакии, Польши, Норвегии, Дании и других, как бы говоря: теперь ваша очередь! Через двадцать лет, когда будут опубликованы все правительственные документы, отношение к этим не спровоцированным нападениям будет совсем иным.) Большинство живущих на земле людей не только верит, но и знает, что единственной причиной войн в наше время является экономическая конкуренция. И, зная это, они тем не менее позволяют увлечь себя дешевыми и порочными лозунгами, которые искажают суть дела. Я сказал: они позволяют увлечь себя, но будет точнее употребить другое выражение: они бессильны поступить иначе! Они невинны и виновны одновременно. Они загоняют себя в угол, каждый день своей жизни молчаливо соглашаясь на то лживое и гибельное существование, которое им навязывают.

Мне только сорок девять лет, но сколько же войн и революций прошло за этот небольшой срок! А еще считается, что мы живем в просвещенный век! Бросая взгляд на короткую историю нашей цивилизации, видишь, как одна война вызывает другую. Ни у кого нет сомнений в том, что настоящая война — порождение предыдущей. И не получим ли мы завтра новую войну, зерно которой посеяно сейчас? Чего мы можем достичь, если (каким бы благородным и героическим ни был порыв) результатом всегда является война, война, война? Когда я вижу ситуацию в этом свете, мне припоминается то место из «Жизни, полной риска» Блеза Сандрара, где он рассказывает о простом французском солдате, чье тело было так страшно изранено и изувечено, что потребовалось несколько часов на обработку его жутких ран. Я вспоминаю эту сцену потому, что та драма, которая развертывается вокруг издающего пронзительные вопли куска человеческой плоти, символизирует вечную драму человека. Возможно, ты помнишь, что, несмотря на все мольбы несчастного о смерти, Мать-настоятельница нечеловеческими усилиями спасает ему жизнь. А затем главный врач французской армии, приехавший проверить работу своих мясников, решает продемонстрировать свое мастерство на все том же жалком, вопящем солдатике, подвешенном в корзине к потолку. Быстро и безжалостно вскрывает он, одну за другой, его многочисленные раны, а тем временем маленький человечек, помешавшийся от боли, лежит, распластавшись, как устрица, в которую втыкают раскаленные докрасна зубцы вилки. Спустя час после успешной демонстрации великим хирургом своего нового метода солдатик умирает. Все многочасовые, сверхчеловеческие усилия Матери-настоятельницы пошли прахом. Молитвы солдата услышаны: его во имя прогресса и развития хирургии распотрошил главный мясник. Именно так поступают и поджигатели войны. Они берут окровавленное, трепещущее, агонизирующее тело человечества и во имя прогресса и дальнейшего процветания вскрывают на нем раны, а когда тело перестает наконец содрогаться от страха и боли, когда его сковывает смертельный холод, они объявляют, что эксперимент прошел успешно. Каждый военный успех отбрасывает человечество на миллион лет назад. Для умирающего человека милосердная работа ангелов — как трепет крыл в темноте. У нас едва ли есть время, чтобы открыть глаза и посмотреть ввысь до того, как нас пронзят тысячи мечей. Сострадательная Мать-настоятельница у Сандрара отдает последние силы, чтобы утешить страдальца, который уже обречен. Она знает, что не сможет спасти этого человека, но все равно не прекращает усилий. А затем является хирург, которому безразлично, жив этот человек или умер: его занимает только одна мысль — продемонстрировать успешность своего метода. Отличный пример. Те, кто затевает войну, хотя и делают это во имя Господа, в глубине души равнодушны к страданиям соотечественников. Их разговоры о будущем безрассудны, потому что они не усвоили уроков прошлого. Чтобы сделать свое дело, они закрывают глаза, затыкают уши, ожесточают сердца. Для меня крики умирающего звучат пронзительнее и призывнее всех увещеваний праведников. Я скорее соглашусь, чтобы меня называли трусом и предателем, чем оставлю без внимания мольбу беспомощного человека. Если задуматься поглубже над этим столкновением интересов, то поймешь: не важно, с какой стороны доносится крик о помощи. Мы одновременно находимся на обеих сторонах: в каждом из нас есть победитель и побежденный. Минута — и крик может раздаться уже с другой стороны. Зачем ждать, пока смертельный ужас не остановит меч? Неужели у нас нет воображения? Неужели мы не можем заглянуть в будущее и увидеть, как братаемся с врагом? Почему не замириться сразу же, прямо сейчас! Или за нас думает меч? Разве один только он может решить наши проблемы? Мы что, только с мертвыми считаемся или и с живыми тоже? Разве понять, кто прав, а кто виноват, важнее самой жизни? Или сама жизнь рождает знание? И если мы правы, но мертвы, или правы, но сломлены духом, какая тогда польза в нашей правоте? Кто может быть до такой степени в ней уверен, что ради этого обречет на смерть соотечественников? Мы, народ, почти истребивший коренных жителей континента, индейцев, у которых отняли их землю. А сегодня мы, потомки людей, грабивших, сжигавших, насиловавших, убивавших, травивших наших врагов, американских индейцев, почитаем их и тщетно пытаемся загладить свою вину перед ними. Сейчас мы хвастливо заявляем, что в наших жилах течет индейская кровь.

Какая насмешка! Какой цинизм! В самой кровопролитной из всех наших войн, в Гражданской, мы, жители Севера, огнем и мечом подчинили себе наших братьев на Юге. Теперь же, когда мы смотрим фильм под названием «Унесенные ветром» у себя на Севере, мы освистываем солдат из армии северян и вместе с южанами с ненавистью и отвращением произносим имя генерала, нанесшего Югу смертельный удар. Все это мы делаем из мучительного сознания вины, признавая ту вопиющую несправедливость, какую совершили против своих братьев. Ошибки мы осознаем пятьдесят, сто, пятьсот лет спустя. Понимая, как надо было поступить в прошлом, мы не знаем, как вести себя в будущем. Надо понимать это сейчас, говорю я. Будущее в наших руках. Сегодняшний день готовит его. Люди, требующие от нас, чтобы мы убивали, принадлежат не будущему, а прошлому.

Я не берусь утверждать, что люди, видящие в войне последнюю надежду, обязательно плохие, хуже всех остальных, но заявляю, что они глупы, страдают недостатком воображения, великодушия и мудрости. Когда они говорят о войне как о последней надежде, можем ли мы быть уверены, что для сохранения мира испробованы все средства? Боюсь, что нет. Боюсь, такой жалкий миротворец, как Чемберлен, сделал крайне мало, чтобы отвратить неизбежное. Какая заслуга в том, чтобы притворяться, будто стремишься к миру, если не хочешь пойти на уступки и сгладить конфликт? Легко говорить, что хочешь мира, когда ты сильнее, когда у тебя есть все необходимое, чего нет у других. Тот, кто доведен до такого отчаянного положения, что решается на открытый конфликт, не станет играть по правилам. Естественно, что именно он возмутитель спокойствия. Но что заставило его нарушить мир? Одна лишь злая воля? Дьявольская алчность, зависть, ненависть? Даже тот, кто считает, что немцы отравлены злобой, должен признать, что и мы, противостоящие им, не пылаем к ним любовью. Ненависть не приходит ниоткуда, она не зародится у народа, окруженного любящими, доброжелательными соседями. В психозе немецкого народа нет никакой тайны. Нет тайны и в нежелании британских империалистов расстаться с незаконно обретенной собственностью. Нет ничего таинственного и в отсутствии у американского народа желания вступить в войну за судьбу империи, которая всегда была враждебна к нашим насущным интересам...

Мой дорогой Фред, прошло добрых три года с момента написания этого письма. Война все еще продолжается, и никто не знает, когда она закончится и чем. На днях я получил письмо от нашего друга Клода Хоктона, где он пишет: «Относительно этой войны у меня два предчувствия (думать о ней, конечно, нельзя). Первое — то, что закончится она каким-то немыслимым образом; а второе — то, что она только эпизод в чем-то большем, что нам трудно вообразить».

Ты, наверное, удивлен, почему я так долго не обнародовал свой ответ на твое письмо. Я сознательно ждал, когда исход войны будет очевиден. Когда на горизонте маячит победа, люди начинают вновь думать о мире. Каким он будет? Вечным? Военачальники уже заняты подготовкой переговоров: они собираются подписать новый мирный договор. По поводу него у меня нет сомнений: это будет самый дорогостоящий договор в истории человечества, а действовать он будет только до очередной войны. Так что, да пребудет с тобой мир — до следующей войны!

Генри

Июнь 25, 1944