Встречи и верность

ОТ АВТОРА

Жизнь полна неожиданностей, а чуть позднее догадываешься — ты оказался именно на этом перекрестке вовсе не случайно. Так произошло и со мною, когда вроде бы вдруг встретилась в середине пятидесятых годов с людьми, лично знавшими Чапаева, правдивыми, скромными, никогда раньше и не пытавшимися рассказывать о пережитом.

Чтобы помочь им вернуть время, я переворошила самые разные архивы в Москве, Иваново-Вознесенске, Пугачеве, Уральске, разыскала прямые и для нас неожиданные свидетельства в документах, пролившие на многое новый свет… Они-то с совсем новой стороны обрисовывали действия, обстановку, даже характеры тех, кто еще в 1917–1918 гг. пошел за Василием Чапаевым, да и самого Василия Ивановича и его последнего комиссара — личность примечательную, — погибшего вместе с ним в Лбищенске Степана Батурина. А потом я исколесила более полутора тысяч километров вне железной дороги по степям Заволжья и Западного Казахстана. Узнала и порой совсем близко сходилась с теми, кто шел за Чапаевым в ту пору, когда еще и не произошла его встреча с Дмитрием Фурмановым, и кто шел с Василием Ивановичем уже после того, как он расстался с этим комиссаром.

Эти обстоятельства побудили меня дорассказать доселе неизвестное, ранее не входившее в литературу. Четыре года продолжались странствия то по тем временам чапаевским, то собственные мои возвращения на дороги Великой Отечественной, когда я шла по следам Чапаевской дивизии, отстаивавшей Севастополь. Мне же довелось участвовать в его освобождении.

Я, шедшая к Севастополю весной 1944 года, чувствовала себя действительно кровно связанной с теми, кто восемь месяцев защищал город, с осени сорок первого по июль сорок второго, а среди них были люди 25-й Чапаевской дивизии, многих я уже знала не только по именам — по делам их! И постепенно выясняла: более ста человек командиров из этой дивизии, защищавшей Одессу, а потом и Севастополь, когда-то в ранней юности сражались под началом Чапаева. Да, тут на Мекензиевых горах, в 25-й Чапаевской, переплеталось севастопольское и чапаевское, и это стало конкретно осязаемым еще в войну, хотя тогда я и не предполагала, что много лет в мирное время буду возвращать и возвращать своим читателям встречи с этими людьми!

Так начал постепенно для меня разматываться удивительный клубок событий, и надо было следовать за ними как бы от конца к началу…

Сначала казалось, что рассказы о чапаевцах в Севастополе требуют небольшого введения, два-три рассказа о давнем прошлом. Но по мере того как окрупнялись и заново выстраивались передо мною обстоятельства жизни моих будущих героев, поняла: сама жизнь задала серьезнейший урок — заселить разные новеллы истинными судьбами самых контрастных людей, делавших общее благородное и смертельно опасное дело. На реке Большой Иргиз, далеко от Москвы, мне посчастливилось свести дружбу с бывшим пулеметчиком в бригаде младшего чапаевского друга Ивана Плясункова. Инвалид Данила Юхин в пору нашего знакомства был рыбаком. Обаятельный, умный, с очень тихим голосом, он отличался поразительной памятливостью и правдивостью. Я ходила с ним на неожиданно мужских правах, к чему обязывала меня далеко не женская профессия военного писателя, на его рыбачий промысел. И как-то само собою мой старший негромкий друг, душа-человек, в будущей книге обернулся основным рассказчиком. И это определило характер первого цикла новелл.

Дядя Даня был неотделим от природы тех мест, от времени, которое в нем как бы звучало множеством голосов его давно ушедших товарищей. У каждого времени, самого жестокого, решительного и решающего, есть своя полифония, свое многоголосье… Очень важно вслушаться в него.

Нет, не все, далеко не все на самом деле я услышала от дяди Данилы. Но его характер, невыдуманное, ничем себя не подчеркивающее мужество и доброта, душевность и ум подсказали многие мотивы рассказов, основную тональность первой части книги. С ним я невольно выверяла узнанное от других людей, он же существом своим придал подлинную достоверность и вместе с тем широту, не побоюсь сказать — некоторую эпичность всему повествованию.

В нем продолжало жить сочувствие к рано ушедшим из жизни товарищам, тревога за день нынешний и завтрашний, его совестливость не позволяла ничему настоящему уйти в забвение.

Были еще и еще встречи, более двухсот. Некоторые ошеломляли. Они подсказывали важные повороты судеб, ибо рассказы выстраивались так, что рождалось целостное повествование, но притом каждый жил как бы в отдельности.

Уже в Москве близко узнала и сдружилась с человеком цельным и чистым, сыном Ивана Плясункова, комбрига, погибшего в гражданскую войну совсем молодым. О нем и младшем Плясункове в книгу тоже вписались рассказы. Младший Плясунков одолел нелегкую сиротскую судьбу и стал одаренным преподавателем. Но к сожалению, неожиданно погиб в мирное время, подорвавшись на вражеской противопехотной мине, затаившейся в нашей земле.

Всего и не перескажешь, как сводили меня розыски с людьми примечательными, обладавшими надежной памятью и сильными душевными свойствами. Среди них особо значительным было общение с сестрами выдающегося комиссара Степана Батурина — участницей гражданской войны Клавдией и одной из создателей Пролеткульта Ларисой Батуриными.

Повстречала я и долгие годы общалась с бывшим членом Реввоенсовета 4-й армии Восточного фронта в годы гражданской войны Конкордией Комаровой. Она всегда готова была участвовать в розысках, в уточнении тех обстоятельств, без которых утрачивается достоверность не только документа, но и искусства.

Очень важные мотивы для некоторых новелл подсказали ранее неизвестные документы. Так, удалось мне разыскать подлинные чапаевские письма, анкеты, военные донесения и встретить его товарищей, которые одновременно с ним обучались в Военной академии Генерального штаба. Некоторые из них особо отличились в пору Великой Отечественной войны.

Многие из тех, с кем удалось не только повстречаться, но и сдружиться, сами оказались неповторными свидетелями событий, о которых мне довелось написать более четверти века назад в этой книге, изданной впервые в 1960 году. Рассказы не иллюстрация к их воспоминаниям, что-то они раскрывали, сводили воедино, обретая несколько иную протяженность, колорит. Возникали сложные вариации на темы, которые прорастали из самой давней, но вдруг и приблизившейся ко мне жгучей были…

Да, севастопольская дорога привела в совсем иные, казалось бы, края. Но я вновь вернулась на нее. Хождения по далеким Балакову, Пугачеву, Уральску, Сулаку завершились севастопольскими событиями. Впрочем, другие книги: «Коронный свидетель», «Память и надежда», «Моя бухта», «Сердце брата», «Странная земля», написанные позднее, тоже связались для меня с Великой Отечественной…

Очень многие факты, события очерчены тут впервые, но есть среди героев рассказов второго цикла и те, кто поселился на страницах этой книги как бы наново, хотя имена их уже появлялись в очерках таких талантливых журналистов, как Александр Хамадан и Лев Иш. Оба погибли в Севастополе, но мы обязаны им первыми портретами защитников Севастополя: генерала Петрова, пулеметчицы Нины Ониловой, снайпера Людмилы Павличенко. Но я-то должна была показать и встречи моих предшественников с этими героями, и главное — то, что доузнала, допоняла в пятидесятые годы, найдя и новые свидетельства и обретя более глубокое понимание случившегося. Именно оно и помогло более полно раскрыть суть и характер действий этих незабываемых людей, их психологию и особенности каждого. Так и сложились рассказы о Павличенко, об Ониловой. Мне даже посчастливилось найти участников митингов в Америке, на которых выступала Люда Павличенко в 1942 году, требуя от имени защитников Севастополя открытия второго фронта… Тема интернациональной дружбы наших людей проходит через всю книгу рассказов.

Уже в середине шестидесятых годов, пять лет спустя после выхода этой книги, удалось мне разыскать в Чехословакии хирурга из чапаевского медсанбата времен обороны Севастополя, доктора Пишел-Гаека. Чех по происхождению, он стал начальником госпиталя в Оломоуце, придя туда с советскими войсками освобождения. В ЧССР его труд врачевателя получил всенародное признание.

Мне довелось тогда рассказать в Оломоуце его коллегам об уникальных операциях Владимира Гаека в Инкерманских штольнях. По скромности он избегал говорить о себе. Я же упомянула об истории, которая получила широкую известность в нашей стране. Произошло вот что. Осмотрев тяжело раненного, Гаек шепотом приказал: немедленно вызвать в подземный госпиталь… сапера. «Сюда. В операционную. Он будет нам ассистировать».

Сапер, молодой солдат, оторопело поглядывал на большерукого доктора, склонившегося над оперируемым. Сапер стоял в дверях операционной в белом халате, марлевой маске и белых стерильных штанах.

Сделав разрез мягких тканей бедра, Гаек, как и предполагал, обнаружил невзорвавшуюся мину, выпущенную из ротного миномета противника. В марлевой салфетке мина была передана из рук в руки саперу, и тот бросился вон из штольни. Лишь отбежав на некоторое расстояние, сапер взорвал ее.

Гаек делал сложнейшие операции, сражался с газовой инфекцией, спас тысячи жизней. И одна из успешно оперированных им — Герой Советского Союза Людмила Павличенко, узнав от меня, что доктор «нашелся», отправилась к нему в Оломоуц.

«Счастливейшие часы встречи, — говорила она мне. — Доктор окружен учениками, а я — наглядное доказательство его севастопольского мастерства».

А позднее Владимир Гаек сказал мне: «Если мы, врачи, чему-нибудь удивлялись, то только терпеливой отваге тех, кто столько месяцев продержался на Мекензиевых горах. Мне кажется, чапаевцы — это особая традиция и судьба…»

И тогда же он подробно рассказал мне о своем друге — докторе Владимире Евгеньевиче Шевалеве.

Во время обороны он спас зрение и жизнь многим чапаевцам и морякам.

Я сдружилась с ним в конце 50-х годов. Тогда он был главным врачом знаменитой Филатовской больницы в Одессе — выдающийся ученый, врачеватель и человек редкостной доброты и образованности. В рассказах он назван доктором Тарховым. О его необыкновенной судьбе я писала и в своих романах…

Впрочем, всего не перескажешь, да, наверное, и не след пытаться это делать, потому что важно просто вчитаться в рассказы и почувствовать, что за ними стоит.