Всячина

Бабайка

Они умели ходить бесшумно — их так учили. Это было необходимо, когда подкрадываешься к врагу, когда снимаешь часовых и распределяешься потом по точкам, когда готовишь себе место, лежку, и сам готовишься к стрельбе — вот только поступит команда.

Но сейчас они были на своей территории. Номинально — на своей. То, что случилось… Хотя, а что случилось-то? Никто не знал, что же именно тут случилось. Вот потому они и шли, как в бой. Только вот режим тишины и маскировки злостно нарушали — не война, поди. Но все равно пальцы — на спусковых крючках. Патрон дослан. Никаких предохранителей. И только скорострельные автоматы!

Это в кино могут показать или еще в игре компьютерной, как красиво проходит локацию герой, вооруженный дробовиком. Делает пару выстрелом, перезаряжается — и снова валит всех, кто перед ним. Ну, или не пару, а все пять — из магазинника. В настоящем же бою все решает плотность огня. А плотность создается только автоматическим оружием. Непрерывная очередь на полмагазина. А потом — второй, кто рядом. Всегда парами, прикрывая друг друга.

Да, оружие наизготовку, забрала опущены, сами настороже, но все же — по своей территории. Не горы здесь. Не «зеленка».

Вот и поселок медленно проявился из тумана, как на фотографии в ванночке с раствором.

Командир показывает жестами, что двое — по той стороне, двое — замыкающими, прикрытие, он ведет остальных по самому центру. «Елочкой» идут. Колючей елочкой. Кактусом таким. Когда каждый отвечает за свой сектор. Первый смотрит прямо перед собой, не отвлекаясь. Второй — правее, третий — левее и так далее. На каждое движение, на каждый шум, просто на непонятность какую-то — стоп! Осмотреться. Отдышаться. Прислушаться. Присмотреться. Дождаться команды — и снова вперед.

Хорошо, хоть за тыл не надо беспокоиться. В тылу все свои. И по параллельному переулку тоже идут наши. Смотреть надо на темные окна, на приоткрытые двери.

И чего они все приоткрыты? Вон, покачиваются на ветерке. И темно в домах. Во всех домах — темно и тихо. Очень тихо. Только свое дыхание. Только почти бесшумные шаги — они сами как-то перешли на бесшумную походку, когда нога аккуратно ставится на пятку, а потом перекатывается на носок.

И еще дурь такая — лишние с ними в строю. Хоть и военный этот паренек, но явно не наш. Не чувствуешь его. Он идет, разинув рот… А вот прикладом бы ему по затылку бронированному? Чтобы лязгнули зубы, чтобы рот закрылся, чтобы смотрел, как надо…

— Что за дела?

— Командир, а чего этот псих…

— Не псих, а прикомандированный психиатр. Еще раз так сделаешь — и пойдешь первым. Вопросы?

Вопросов не было. А этот — все равно Псих. Так уж его назвали сразу, так ему и зваться теперь, пока он с нами. И потом передадут в другие группы. Будет Психом на всю оставшуюся.

Впереди что-то мелькнуло живое. Стоп!

На колено. Глаза обшаривают сектор огня. Палец готов чуть-чуть прижать спусковой крючок и залить все в направлении взгляда лавиной свинца и стали. Магазины специально снаряжены патронами через раз — мягкая пуля — стальной сердечник — мягкая пуля — стальной… Не так, так этак. Не убить, так остановить, так повалить.

Ага, это наши.

Пробежали уже по соседнему переулку, заскакивая в двери и прикрывая друг друга. Теперь стоят на перекрестке и машут, показывают что-то.

— Бегом!

Это сколько угодно. Вот как раз бегом — это сколько угодно. Бегать — не стрелять. Да лучше пять кроссов, чем один бой! И пусть смеются те, кто насмотрелся фильмов или наигрался в игры. На самом деле спецназовцы очень не любят стрелять. Они любят, когда все решается само собой.

— Командир! Пусто везде! Вот только в том доме датчик зафиксировал мелкую цель!

— Собака?

— Да нет тут никаких собак… И кошек нет. Никого нет. Совсем никого.

— А что за цель тогда?

— Может, ребенок?

Надежда в голосе. Пусть не будет стрельбы. Но пусть хоть кого-то можно будет спасти.

Командир посылает двоих в обход здания. Двое — прикрывают со двора. Остальные в установленном порядке — оружие у плеча, глаз в прицеле — врываются в дом. Рассыпаются по дому парами. Докладывают из всех углов:

— Чисто! Чисто! Чисто!

Угу. Чисто. Только пылью пахнет. Остро пахнет пылью. И пыль эта — везде.

— О. Психа нашего сюда, — спокойно говорит командир. — Ну, что, прикомандированный, твоя работа начинается. Вон она, под кроватью — твоя работа.

Командир скидывает сферу и присаживается у стены. Машет остальным — вольно, мол, рассупоньтесь. Смотрит на часы, сводит брови, высчитывая.

— Полчаса перекур.

Но тут же вдруг подхватывается с места, шипит матерное, но тихое, чтобы не напугать ребенка, спрятавшегося под кровать. Стучит пальцем по наушнику, шепчет в микрофон, смотрит невидящим взглядом в пространство. Потом тычет пальцем в Алекса и Мелкого.

— На выход. Проверить!

Сам замирает у двери, вслушиваясь. Остальные скапливаются возле него. Что за дела? Какие-то проблемы?

Вдруг он как-то резко ослабевает, сползает по стене, шало смотря вокруг.

— Черт…

И все понимают, что связи с бойцами тылового охранения нет. И неизвестно, что там и как на улице и во дворе. И теперь нет больше никакой уверенности в тыле. То есть, уверенность как раз есть, только уже совсем иная.

Командир поднимает голову. Он зол и встревожен, как никогда.

— Ждем темноты. Отдыхаем. Проверяем оружие. В темноте прорываемся.

Отдыхаем, значит, отдыхаем. Это дело такое. Пока можно — надо вздремнуть. Опять же глаза будут лучше в темноте смотреть. А бой в темноте — это зрение, чувства и опыт. Опыта им не занимать. Пацаны наши, похоже, совсем пропали. Это плохо. Такие потери…

Командир сидит у двери и вслушивается в эфир. Остальные повалились вдоль стен. Двое, кому первыми на караул — на кровать. Всем спать. Всем, кроме тех, кто при деле.

…

Психом его сразу назвали. Так всегда, кстати. Хоть с армейскими пойдешь, хоть с внутренними, хоть с разведкой какой сверхсекретной — все говорят «Псих». С самого первого знакомства. Ну, и нормально, в принципе. Сразу знаешь, что зовут именно тебя. И опять же — уважение какое-никакое. «Психа» уже знают.

— Привет, к тебе можно? — присел у кровати.

…

— Погоди, я сниму каску. Это просто каска, понимаешь? Она не страшная.

…

— Вот, и автомат мне здесь не нужен будет. Ты же — свой. Правда? А свой в своего не стреляет. Это я так шучу. А ты оружие любишь? Могу дать подержать пистолет. Но только без патронов, ладно? А то нажмешь случайно, устроишь тут шум… Чхи! Сколько у тебя тут пыли…

— Тс-с-с! Шуметь нельзя! Бабайка рассердится! — шепчет из самого темного угла чумазый мальчишка лет пяти и прижимает грязный палец к губам.

Вот же родители бывают! С детства ломают детскую психику разными «бабайками» и прочими ужасами. Ну, хоть не милиционером теперь пугают… Хотя, все равно неправильно — нельзя детей воспитывать через страх.

— Бабайка большой? — спрашивает шепотом Псих, подползая вплотную к мальчишке.

Тот кивает, прислушиваясь с опаской. Явно так прислушиваясь, напоказ, как в кино, чтобы было видно — прислушивается.

— Но он же один — бабайка?

Малец задумывается. Потом опять кивает. Старательно так. Но молча. Боится?

— Вот. Он один. Очень страшный, сильный, но всего один. А нас тут много. Вон, сколько солдат пришли тебя спасать.

— Папа позвал? — осторожно спрашивает мальчик.

Чумазый какой. Да и откуда тут быть чистоте — под кроватью? Небось, плакал. Скулил потихоньку, вытирая руками слезы и сопли. Вон, все лицо теперь, как у настоящего спецназовца. Боевой раскрас такой — в грязную полоску. Ждал, значит, и плакал…

— Ага. Папа позвал, а мы сразу и пришли. Только далеко было идти. Поэтому долго.

— А бабайка? — он осторожно выглядывает из-под кровати и осматривает прилегших вдоль стен здоровенных обвешанных оружием бойцов.

— А мы твоего бабайку прогоним. Вот сейчас все отдохнут, встанут, и мы вместе прогоним бабайку.

— Бабайка большой, — с сомнением говорит малыш.

Нет, все же до чего они смешные, эти дошколята. Вот только тут психолог нужен был детский. А послали его, Психа. Думали о психологической помощи населению. Только населения тут нет никакого. И не спросишь ведь этого малька, где его мама и папа.

— Бабайка большой, — соглашается Псих, растянувшись на спине и смотря в прогнувшуюся под весом бойцов кроватную сетку. — А нас все равно много. И у нас автоматы. Знаешь, как здорово бьет пуля в девять миллиметров?

— Больно?

— Ха! Еще как больно! А если все сразу начнут пулями в бабайку? Он же сам тогда испугается и убежит.

И самое главное — это же никакой не обман. Не страшны спецназу никакие детские бабайки. Им и настоящие террористы не страшны. Все лягут, если нужно, а последнего жителя поселка вытащат. Поэтому можно спокойно лежать и шептаться с пареньком. Он, вроде, отмяк немного. Прижимается к плечу, шепчет в ухо.

— Бабайка большой. А ты, что, совсем не боишься бабайку?

— Я тоже уже большой, — отвечает Псих. — Мне двадцать пять лет, представляешь? Тебе пять, да? Я в пять раз больше тебя! Поэтому я не боюсь бабайку. А вот они еще больше! Они совсем никого не боятся! Никого-никого!

Осенью темнота наступает быстро. Под кроватью вообще — густая темень. Тут бы и уснуть, как все, да нельзя. Работа такая — успокаивать и лечить. Словами лечить. Врать, то есть. Потому и врач. Хотя, какое же тут вранье? Оружие у них у всех есть. Возраст взрослый — никакие бабайки, значит, не страшны. А мальчишка успокоился, задремал на его плече.

И тут командир встал и скомандовал вполголоса. Начался лязг металла, топот подкованных ботинок, щелканье затворов, разговоры во весь голос.

— Бабайка! Бабайка! — прижался проснувшийся мальчишка дрожащим комочком. — Бабайка придет! Тс-с-с! Нельзя шуметь! Нельзя!

— Ты же мужик! Хватит уже бояться какого-то бабайку. Смотри, они сейчас все как пойдут — и его сразу прогонят. А мы пойдем следом за ними.

— К папе?

— К папе, конечно!

— А бабайка пустит? — сомнение в голосе, но сам выглядывает, смотрит.

— Мы его прогоним далеко! Очень далеко! Пошли потихоньку, вылезай!

Командир отдает приказания. Психу кивает — идешь последним. Самым последним. Твоя задача — паренек. Остальные — пробиваемся клином, разворачиваемся, прикрывая фланги, за Психом сворачиваемся и — бегом, бегом… Не нравится командиру тут что-то. Вернее, все не нравится. Очень сильно не нравится. И никому не нравится. То, что пропали оставшиеся снаружи — это плохо. Это потери. Но вот ни выстрела, ни вскрика, ни сигнала. Значит, сегодня работаем против профессионалов.

— Попрыгали!

— Бабайка! Бабайка идет!

Псих прижал мальчишку к себе, пожал плечами на высверк командирских глаз. А что он мог поделать? Запуган парень. Дрожит весь. Тут и взрослому-то не по себе…

Двое встали у дверей. Командир начал отсчет, загибая пальцы. Вот все пальцы сжались в кулак — вперед! Дверь вылетела с треском, за ней вывалилась первая двойка, сразу — вторая, третья. И командир, махнув рукой Психу, шагнул за порог, скользнул невидимкой в тьму коридора, согнувшись.

А Псих задержался. Пацан вывернулся как-то, упал с рук и снова укатился под кровать. Это, значит, во-первых. А во-вторых — где, блин, стрельба? Где сплошной непрерывный огонь, подавляющий противника? Где выстрелы с той стороны? Где хоть какой-то шум? Прорыв это — или как?

Из-под кровати тонкая рука ухватила за штанину, дергая к себе.

— Ну, что ты там?

— Там бабайка! Бабайка! — да он же плачет навзрыд…

Натурально плачет.

— Туда нельзя! Так нельзя! Бабайка! Бабайка!

— Ну, что ты, маленький. Не бойся ты. Нет там никого…

Никого?

Только вот скрипят половицы в коридоре под тяжелыми шагами. Страшно скрипят, трещат, чуть не проламываясь.

Псих нырнул под кровать, обхватил дрожащего мальчишку, выкинул вперед ствол пистолета, ловя на мушку черноту дверного проема — готов! Покажись только, гад!

Но только шаги по коридору. Медленные и очень тяжелые. От тяжести шагов вздрагивает весь дом. Звенит посуда в шкафу. Туда — сюда звучат шаги. К выходу — обратно. А где же теперь весь наш спецназ?

— Бабайка! — шепчет, трясясь, пацан в самое ухо и зажимает Психу рот маленькой грязной ладошкой.

…

— Вот, сами можете убедиться. Он просто неуправляем.

По одиночной палате мечется фигура, бьется о стены, обитые мягким, катается по полу, рвет волосы, которых и так осталось мало на голове. Волосы белые.

— Это действительно он? Почему — седой?

— Такое бывает. Стресс у него какой-то.

Вот начинает расшатывать кровать. Попал в резонанс. Кровать все сильнее качается. Еще немного — вырвутся скрепы из пола, повалит кровать набок, припрет дверь…

— Сидоров, так твою, — рявкает в микрофон санитар. — Нельзя шуметь! Бабайка придет!

…

— Вот, видите? Он теперь так тихо будет лежать под кроватью, не шевелясь, пока мы не придем уколы ставить.

— В детство впал, что ли? Что еще за бабайка?

— Откуда нам знать? Но только это слово его останавливает. Он его бормочет постоянно. Наверное, что-то из детских кошмаров проснулось.

— Ну, ладно. Это с ним надолго, похоже. Ничего не спросить, ничего не узнать. А что с мальчиком?

— С каким мальчиком? К нам поступил только он — лейтенант Сидоров, психолог из вашего управления.

Псих лежал под койкой, скорчившись в тени и шептал:

— Бабайка, бабайка, бабайка!