Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении

«Вчера или сегодня?» — стучит вопрос Попова.

Через час тот же вопрос: «Отвечайте короче — вчера или сегодня?»

«Сегодня в четыре», — отвечает Рыбкин.

С тех пор это напряженное ожидание. Сумеет ли ледокол пробиться? Сможет ли перехватить льдину с рыбаками? Что там сейчас происходит, в туманных просторах Балтики?

Каждый час молчания Гогланда кажется вечностью. К вечеру Попов не выдержал и вот даже полез на площадку сигнальной вышки, чтобы посмотреть самому в бинокль в эту серую, хмурую даль. Казалось, он так ближе к тому, что там скрывается. Мерещилось, как видение. Темный силуэт ледокола, и тот ведет отчаянную борьбу с мерзлой оцепенелостью, подминая и раздвигая глыбистые льды Балтики, ищет, подавая все время свой трубный голос: «Иду!»

Может, Гогланд захочет просигналить светом? Но ни малейшего огонька не вспыхивало нигде, сколько он ни смотрел в бинокль. Да разве под силу прожектору прорезать такую туманную мглу?

Попов с трудом спустился по шатким лесенкам.

В домике станции все еще не было никаких известий о поисках льдины. Но ждали посетители. Газетчики. Говорят, из Петербурга.

Он увидел троих, усердно дымящих папиросами, в скучающих позах. Одного узнал: репортер кронштадтской газеты «Котлин». Этот наведывался иногда к нему в Минный класс, чтобы узнать: «Нет ли чего новенького?» И Попов всегда удивлялся, что же ему надо новенького?

Двое других представились: сотрудники «Биржевой газеты» и «Петербургской». Эти держались более независимо, даже слишком свободно. Младший коллега из Кронштадта тушевался перед ними, а те явно оказывали ему свое столичное снисхождение. И чувствовалось, что это снисхождение распространяется как-то невольно и на самого Попова. Простой преподаватель из кронштадтской школы, даже не профессор. Что он для них? Правда, он оказался по воле случая на гребне любопытных событий — авария с броненосцем, спасательные работы… Ради этого они сюда и приехали, в этакую глушь и стужу, получить что-нибудь, что интересует публику.

Особенно отличался кругленький, лысый, с большой, слишком большой жемчужной булавкой в галстуке — от «Петербургской газеты», одной из самых крупных. Говорил он меньше других, но весь вид его показывал: именно ему из этих троих дано судить, что тут действительно заслуживает внимания.

Как полагается, они задавали вопросы. Попов должен был отвечать. Он перед ними, на простом табурете, тяжело опустившись, почувствовал вдруг сильную усталость. То ли от напрасного ожидания и подъема на вышку, то ли оттого, что ему показалась совершенно ненужной сейчас эта беседа с этой троицей. Интервью, как они называют. Но он терпеливо переносил все вопросы. Отвечал, а сам прислушивался: что там, рядом за перегородкой, в аппаратной? Не слышно ли там оживления? Какая-нибудь депеша оттуда, с Гогланда…

— Какое значение придает господин Попов воздушной связи через залив? Можно ли сказать: решающая победа науки, первая в мире практически действующая установка?..

Поморщился. «Решающая победа», «первая в мире»… Какие неуместные, чуждые ему слова! Как на рекламных этикетках. Ответил:

— Действие станций налажено. Но рано еще праздновать. Предстоит серьезное испытание.

За перегородкой все тихо:

— Мы понимаем осторожность господина Попова. Но интересы читателей требуют более, как бы сказать, острых определений. Власть над пространством! Покорение льдов!

— До власти над пространством еще далеко, господа. Не следует увлекаться. Мы делаем только пробные шаги.

А за перегородкой по-прежнему все тихо.

— Представляют ли приборы на ваших станциях какую-нибудь новинку?

Ему вдруг улыбнулось, как из тумана, лицо Дюкрете. Ответил:

— Французская фирма, работающая на нас, очень постаралась.

Карандаши репортеров навострились. Им почему-то понравилась возможность поговорить в связи с этим о «прекрасной Франции».

А рядом за стенкой будто какое-то движение. В аппаратной? Хотя, может, так показалось.

— Пришлось ли вам преодолеть особые трудности? Борьба со стихией…

Трудности… Могут ли они понять, что бывает самое трудное ждать?.. Ждать, как сейчас. Отсчитывая положенные интервалы между передачей и приемом. Ждать хоть какого-нибудь известия. Он ждал.

Опять… За стенкой… Раздался топот. Ближе. Попов невольно привстал. Дверь распахнулась, и на пороге выросла фигура Андрея Безденежных. Унтер взмахнул нелепо рукой и, глотая воздух, как рыба, выпалил:

— Гогланд! «Ермак»…

Оставив посетителей, бросился в аппаратную. Кинулся к журналу записей передач, за которым сидел сейчас лейтенант Реммерт. Хотел сам удостовериться. Последняя запись гласила: «Ермак» отыскал часть оторвавшейся льдины. На ней четверо. Двое без сознания. Все взяты на борт. Жизнь в безопасности. Подобраны на ледокол еще двадцать семь, которых прибило на льдине к маяку. «Ермак» направляется в порт Ревель. Сообщал Рыбкин.

Когда вернулся в первую комнату, там уже знали о происшедшем.

— Что, по мнению господина Попова, явилось главным в спасении рыбаков?

Главным? Странный вопрос! «Ермак», конечно. Ледокол.

— А воздушный телеграф?

Помедлил, как бы подыскивая слова:

— У нас была роль, я бы сказал, подсобная. Как кричат при виде тонущего. А спасает все же тот, кто бросается в воду. Это «Ермак». Без ледокола — гибель.

Репортеры переглянулись. И это он говорит о роли собственного изобретения! Непонятный человек…

А он продолжал с необычным жаром:

— Адмирал Макаров… Его идея. И какое подтверждение! Надо сообщить адмиралу.

Интервью закончилось. Трое уехали, подхватив свежий материал. Но что сказать о действующих лицах, об этом преподавателе, про которого говорят, что он и есть изобретатель? «Не хватает штрихов», — обсуждали они по дороге. «Нет яркости!» — заключил обладатель жемчужной булавки. Таково было его личное впечатление.

По уходе газетчиков Попов вздохнул с облегчением. Ух, какой день! И как накурили! Открыл фортку и стоял, жадно вбирая свежий морозный воздух.

В ту же ночь был разбужен дежурным. Телеграфная депеша по проводу из Петербурга. От главного командира Кронштадтского порта.

Развернув бланк, прочитал: «Котка. Попову. От имени всех кронштадтских моряков сердечно приветствую вас с блестящим успехом вашего изобретения… Крупнейшая научная победа. Макаров».

Взглянул на дежурного покрасневшими глазами. «Спать хочет», — решил тот и удалился.

…Несколько строчек среди случайных сообщений, оттесненных куда-то в раздел «Летучие заметки», — на большее газеты не расщедрились. Кронштадтская «Котлин», касаясь происшествий у Гогланда, еще упомянула о «воздушном телеграфе» и о том, что живет у нас в Кронштадте такой изобретатель. Вроде как местный интерес. Столичная «Биржевая» ограничилась только перепечатками из той же «Котлин». О Попове — лишь вскользь. «Петербургская газета» сделала вид, что имя это ей незнакомо. Было красочно расписано, как некий капитан артиллерийской службы применил новый способ взрывать камни, на которых сидел корабль. О способе телеграфирования без проводов и о его роли в спасательных работах — ни слова. Видно, тот обладатель жемчужной булавки в галстуке оставался верен своему «личному впечатлению».

Это ледяное равнодушие не могли пробить даже шесть с половиной тысяч слов, переданных без проводов станциями Попова к тому времени, как броненосец «Апраксин» был благополучно снят с камней и, оклеенный пластырями, приведен на буксире «Ермаком» сквозь льды в кронштадтский док.

Прошло почти два года. И новая весть потрясла мир: Маркони передал сигнал через Атлантический океан. Передача без проводов. На три тысячи семьсот километров.

Огромные сооружения на северо-западной оконечности Англии возле скалистого мыса Полдью. Здесь Маркони на много месяцев обосновал свою штаб-квартиру со множеством сотрудников разных специальностей, целый корпус высокоученых советников и консультантов. Ученые, мужи рассчитывали ему новую мощную аппаратуру, форму и высоту антенн, строили теоретическую картину распространения электромагнитных волн и возможных препятствий. Маркони приезжал на велосипеде из комфортабельного отеля в суровую деловую обстановку станции, как полководец, принимал рапорты и доклады и отдавал тут же распоряжения. Он не упускал случая, чтобы посмеяться над ученостью своих помощников. Когда они начинали расписывать ему на доске свои формулы и кривые, он прерывал нетерпеливо:

— Хватит, хватит! Возвращайтесь к действительности. Я не сочиняю теории. Я ищу практический результат. Слава богу, меня еще не покинула моя интуиция.

И, когда ему сообщили, что по выкладкам известного физика Пуанкаре электромагнитные волны не могут преодолеть кривизну Земли и беспроволочная передача из Европы в Америку поэтому невозможна, он скривил тонкие губы, заметив:

— Дело ученых — сомневаться. Дело изобретателя — рисковать.

Теоретики высчитали, что для преодоления океана мощность отправительной станции должна достигать нескольких тысяч киловатт.

— Мне кажется, достаточно будет тридцати киловатт, — возразил Маркони.

— Как так?!

— Так мне кажется.

Он, как игрок, уповал больше на свое везение. Теории беспроволочной связи еще не существовало. Полагаться на нее… К тому же по опыту знал, что зимой атмосферных помех обычно гораздо меньше. И он выбрал для скачка через океан декабрь. Риск плюс простое соображение.

Так же выбрал он и высоту мачт для антенны. Шестьдесят метров. Почему шестьдесят, а не девяносто, или сто, или сто двадцать, никто не знал. Не знал и он сам. Просто ему так показалось. И все ученые расчеты должны были смириться перед этой властной интуицией.

Но сама антенна представляла собой огромную воздушную сеть сложного переплета. Десять высоченных мачт выросли на скалистой площадке Польдью, как фантастические марсианские башни. Волны океана накатывали где-то внизу, у их подножия.

А там, в Америке, на восточном берегу приемная станция была попроще, скромнее. Хотя и там, на еще более голом сумрачном мысу Нью-Фаундленда с шуршащими внизу льдинами, встали на гигантских металлических ногах четыре таких же «марсианина», словно сошедшие со страниц фантастики Уэллса (в те дни вышел его новый роман «Борьба миров», им все зачитывались).

Огромные средства. Огромные затраты технических, человеческих сил. Он не любил утруждать себя лабораторными точными измерениями, математическими расчетами. Но он часто повторял свое любимое изречение: «Деньги — единица измерения».

Маркони отправился туда, на дикую оконечность Северной Америки, чтобы быть там на месте, где должны появиться доказательства его успеха. Знаки на ленте или писк в наушниках приемной станции.

Но, увы, первые попытки были совсем неудачными. Несмотря на все старания, в условленное по расписанию время приемник в Нью-Фаундленде никаких сигналов не обнаруживал. Только беспорядочный шорох атмосферы. Ученые предсказатели могли порадоваться: ага, мы же предупреждали! Акционерные кабельные компании могли злорадствовать: ага, куда же годится ваше средство на дальние расстояния!

Маркони упрямо повторял попытку за попыткой.

Наконец в один ясный декабрьский день приемник уловил сигнал. Вернее, одну букву. Букву «С» — простейшая в телеграфном алфавите. Три точки. Три точки и ни одной черточки. Тук, тук, тук. И ничего больше. Сигнал, в общем-то, не заключающий в себе никакого смысла. Только три точки.

Но это неспроста. Точки передавать по беспроволочному телеграфу куда легче, чем тире. И Маркони выбрал, конечно, самое легкое. Ему не надо было передавать ничего осмысленного. Опыт его не вызывался пока никакой практической необходимостью. Пока только символ. Красивый жест, обещающий лишь что-то в будущем.

Но даже три сухие, невыразительные точки при умелом обращении могут стать источником шумного успеха. Вслед за своими точками Маркони прибывает в Нью-Йорк. Еще с палубы парохода он видит на пристани огромную толпу. Америка его ожидает.

Он делает улыбку и машет рукой, но только как бы в ответ на приветствия. Говорит своим ассистентам: журналисты! И это звучит предостерегающе. Ассистенты помнят поучения Маркони: «Журналисты назойливы во всех странах света. Но в Америке они свирепы. Против них можно еще устоять, если держишь себя независимо. Но беда тому, кто не умеет скрыть, что ищет их поддержки! Тогда они загрызают».

Маркони выдерживает первый штурм газетчиков. Он таинственно щурится, будто энает что-то про себя особое. Потом произносит не торопясь, отчетливо фразу:

— Три точки через океан стоили двести тысяч долларов.

Больше ничего не сказано. Устал с дороги, после такого опыта. Подробности завтра. Ровно в полдень он ответит на все вопросы. Любопытство газетчиков достаточно раздражено и брошено первое семя эффекта.

«Три точки — двести тысяч» — эта фраза облетает все вечерние издания. Легко прочитать и легко запомнить. В ней совмещены столь простые, ясные факты, что не требуется никакого умственного усилия, чтобы насладиться их значением. Американский деловой гражданин потрясен размахом. Нью-йоркский журналист преисполнен благожелательности к изобретателю столь ходкого материала: ударная информация. И всем не терпится: что будет завтра в полдень?

Кстати, это неплохой тоже ответ держателям акций «Общества Маркони», которые ворчат, что он тратит баснословные суммы на свои опыты. Они должны понять, что должно следовать за таким газетным успехом.

Часы бьют двенадцать, когда Маркони, энергичный, подтянутый и элегантный, входит в приемный зал отеля, где была назначена встреча с корреспондентами. Он любит точность, зная, что она не только удобна в деловом отношении, но и может послужить пищей для газетных строк. «Ровно в полдень…» — это всегда звучит. Его пристрастие к точному времени так велико, что он возит всегда в чемодане несколько штук часов и, где бы он ни остановился, развешивает их по стенкам. Одна из тех эффектных странностей, которую несомненно отметят будущие биографы.

В зале уже все собрались, разместившись за длинным столом и в креслах по стенам. Он садится во главе стола, чтобы всем было видно. Кладет перед собой листок бумаги. Он хорошо подготовился к этой встрече, ибо сам утверждал: «В общении с прессой нужны такт и находчивость». Такт — свойство, выработанное воспитанием. А находчивость никогда не подведет, если заранее подумать и записать кое-какие выражения, которые могут пригодиться. Удачный экспромт, как известно, — это то, что хорошо подготовлено.

— Какое значение придает господин Маркони переданному сигналу через океан?

— Три точки — это стук судьбы (беглый взгляд в листок). Я доказал, что нет границ для передач по моей системе беспроволочного телеграфа.

Дружный взмах раскрываемых блокнотов.

— Что сыграло решающую роль в вашем эксперименте?

— Чутье и вера. Для моих волн Атлантика — не более чем лужа.

Усердный шорох карандашей.

— Чего можно ожидать практического от вашего эксперимента?

Короткая пауза. Снова взгляд в записку.

— Между Европой и Америкой на дне океана лежат четырнадцать кабелей. Их общая длина такова, что можно семь раз обернуть вокруг земного шара. Но я хочу освободить деловой мир от их власти. Скоро пробьет их час, и никто не станет ими пользоваться. Для дальних связей будет другое средство. Беспроволочный телеграф.

— А стоимость?

Маркони усмехнулся:

— Тариф передачи по кабелю равен двадцати пяти центам за слово. Я обещаю не больше одного цента по беспроволочному телеграфу. У вас перестанут вынимать из кармана.

Он знал, какую войну ведут против него телеграфные кабельные компании. Ничего, пусть проглотят эту пилюлю! Вдохновенный шепот репортерских перьев в этом зале послужит ему подкреплением.

— Представляют ли приборы на ваших станциях какую-нибудь новинку?

— Я непрерывно совершенствую свою систему. Прием сигналов можно производить теперь и прямо на слух, в телефонную трубку.

(Кто знает, что эта «последняя новинка» была введена еще два года назад в кронштадтских опытах Рыбкина и Троицкого!)

— Пришлось ли вам преодолеть особые трудности?

— Передо мной были два препятствия — кривизна Земли и безнадежные предсказания профессоров. Я не боялся первого и всегда мало считаюсь со вторым. И я победил. Мои волны незримой нитью связали Старый Свет с Новым.

— Ваше любимое чтение?

— Железнодорожное расписание спальных вагонов. (Увы, это необходимость!)

— Ваш идеал?

Маркони сделал вдруг меланхолическое лицо.

— Спокойная жизнь в тихом уединении… Но, увы, кажется, это пока невозможно! — глубоко вздохнул он.

Какая приятная грусть у столь энергичного мужчины!

И долго еще неутомимая пресса выжимала у своих читателей вздохи восторга и вздохи умиления. Ах, Маркони!

В воскресенье, 30 июня 1902 года, в 11 часов утра на Малый рейд Кронштадта вошел, дымя трубой и под одним изящным парусом, сверкая белизной своих палубных надстроек, итальянский крейсер «Карло Альберто». При входе на рейд отдал салют нации — тринадцать пушечных выстрелов — и выкинул на грот-мачте русский национальный флаг. Усиленным эхом отозвались тяжелые орудийные удары: броненосец «Победа» ответил на салют.

Спустя короткое время на воде показался катер, быстро приближающийся к итальянскому кораблю. Катер пристал с левого борта, и по офицерскому трапу не спеша поднялся главный командир кронштадтского порта вице-адмирал Макаров.

У верхней площадки его встретили двое — флагман итальянского флота и командир крейсера. Макаров приветствовал иностранных гостей. После обхода караула и официальных церемоний, — как полагается, осмотр корабля. Крейсер был новейшей постройки, и флагман не без гордости показывал русскому адмиралу оборудование и вооружение — скорострельные пушки, машинное отделение с главными двигателями, командирскую рубку с приборами управления, роскошно обставленный салон.

Большой корабль, оснащенный по последнему слову техники, должен был свидетельствовать о военной мощи итальянского флота. Именно сегодня было особенно нужно такое представление. В то время как крейсер королевского флота Италии бросал якорь в Кронштадте, сам молодой король Виктор-Эммануил III подъезжал в специальном поезде к летней резиденции Николая II — Петергофу. Подписав договор с Германией и Австрией о Тройственном союзе, он спешил теперь пожать руку русскому государю, как бы намекая этим: еще все возможно и неизвестно, на чьей стороне окажется Италия в будущих конфликтах. Подступ к России осуществлялся двумя путями — и с суши, и с моря. Показ крейсера играл тут немалую роль.

Перед адмиралом Макаровым любезно раскрывались все помещения. Офицеры экипажа, вахтенные отдавали ему рапорт на своем мягком, певучем языке. В салоне ему представили: единственный штатский на корабле — господин Гульельмо Маркони. Великий изобретатель беспроволочного телеграфа!

Макаров молча кивнул, прямо, в упор посмотрев на этого молодого, ладно скроенного, с энергичным красивым лицом пассажира. Зачем он здесь, этот человек? Что привело его сюда, в северный угол Европы, к российским берегам? И как раз к тому месту, где более семи лет назад совершалось открытие, над которым имя этого молодого подвижного путешественника нависло теперь словно тенью.

Нет, не таков он, Маркони, чтобы попусту тратить время ради простой морской прогулки. Итальянский официальный визит в Россию — достаточно серьезный повод. Можно рассчитывать на кое-что под взаимную вежливость царственных рукопожатий. Россия! Умопомрачительные пространства, три флота на разных концах и десяток морей, омывающих страну. Ох, какое поле для беспроволочной телеграфии! Ох, какой рынок для аппаратуры акционерного «Общества Маркони»! И почему бы, пока две королевские особы договариваются друг с другом о своих государственных делах, почему бы ему, Маркони, не договориться о поставках в Россию своих станций? Вот почему крейсер «Карло Альберто» вышел в плавание, оборудованный не только новейшими пушками и корабельными механизмами, но и великолепной установкой беспроволочного телеграфа, находящейся под неусыпным надзором самого Маркони и его ближайшего помощника — лейтенанта Соляри. Станцию охотно всем показывали.

За традиционным завтраком адмирал Макаров и Маркони сидели друг против друга. Но Макаров ни разу не взглянул на это приятное, выразительное лицо. А когда итальянский флагман провозгласил тост «за великого изобретателя», русский адмирал, сделав вид, что пригубил, поставил бокал обратно.

После десерта Макаров собрался к отъезду. Его провожали до самого трапа улыбками и пожеланиями скорой встречи. Протянул руку — и флагману, и командиру крейсера, и старшему офицеру. Напоследок — Маркони. С официальной частью покончено. Макаров уже не связан этикетом гостеприимства. Он еще раз обернулся к Маркони и сказал:

— Вы представляете на корабле новый замечательный вид оружия техники — беспроволочный телеграф. Вам, вероятно, интересно знать, что его впервые изобрел наш физик Попов. Преподаватель Минного офицерского класса здесь, в Кронштадте. Александр Степанович Попов. К вашему сведению. Честь имею!..

И, откозырнув, спустился по трапу в катер.

Спустя три дня новая пальба и торжественные звуки гимнов огласили кронштадтские воды. К крейсеру «Карло Альберто» пришвартовалась кокетливо-нарядная, в уборе разноцветных флагов императорская яхта «Полярная звезда». После того как все эти три дня Николай II угощал коронованного гостя то обедами, то балами, то парадом гвардии, пришла очередь итальянцев показать свой коронный номер. Виктор-Эммануил пригласил Николая на крейсер.

Пока совершалась медленная церемония приема, два человека, запершись в одной из кают корабля, лихорадочно возились над приборами беспроволочного телеграфа. Один из них, штатский, — Маркони. Второй, в форме морского лейтенанта, — Луиджи Соляри.

Вся деятельность Маркони была на людях, он всегда старался быть среди людей, но у него не было дружбы, личной, очень близкой дружбы. Были сотрудники, были сообщники, но не было друзей. Соляри стоял особняком. Он — бескорыстный слуга, преданный духовный невольник Маркони, представитель его дел в Италии и пылкий биограф, восторженно собирающий все его поступки, черточки, словечки. Маркони говорил — Соляри слушал. Маркони приказывал — Соляри повиновался.

И сейчас морской лейтенант ждал, что предпримет его господин в такую критическую минуту. Станция на крейсере должна держать связь с Англией — с мощной станцией на мысе Лизард. Маркони готовил эту передачу между Британскими островами и Кронштадтом, как вкусную приправу к угощениям и переговорам обоих монархов. И вот раздаются уже шаги на палубе, а сигналы не получаются. То, что еще доносится ночью, совсем не слышно днем, в эту июльскую пору активного солнца и не менее активных гроз. Даже простейшая буква «С», эти три точки, не раз уже выручавшие Маркони, и то едва различимы в телефон. Англия проваливается куда-то в бездну. Стало быть, провал всего тонко рассчитанного номера! Надежды на поставку!

Соляри в отчаянии смотрит на Маркони. Тот с каменным лицом стоит перед приборами. Надо что-то придумать. Предпринять. Немедленно. Иначе… Он вдруг оборачивается к лейтенанту и, указывая на портативный переносный передатчик для местной связи, резко бросает:

— Бегите скорей! Пробирайтесь наверх, на бак. Чтобы никто не заметил. Поставьте там и… Спешите, Луиджи, спешите, ради всего святого!

…Король Италии Виктор-Эммануил ввел низкорослого царя России в помещение корабельной станции, тесно заставленное всевозможной аппаратурой. Жестом пригласил окинуть все это великолепие металлических и деревянных полированных предметов таинственного назначения. Вот каким богатством обладает итальянский флот!

Николай обвел глазами невиданную установку и ничем не выразил своего впечатления.

А вот и сам повар этой блестящей кухни. И опять были сказаны те же слова: «Создатель беспроволочного телеграфа».

— Мой друг Маркони, — добавил с покровительственной улыбкой король.

(«Мой друг», — так его называли уже многие: монархи и принцы, министры и короли биржи…)

Что же ответил Николай? Что ответил государь «всея Руси»? Подумал ли о том, что в его собственной стране существует некий преподаватель Попов или «статский советник», как именуют в казенных бумагах? Вспомнил ли о том, что после спасения броненосца «Апраксин» сам же подписал «высочайшую благодарность» и денежную награду этому Попову — «во внимание к особо полезным трудам по применению изобретенного им телеграфа без проводов»? Если и подумал, то не сказал. Если и вспомнил, то не выразил никак своего отношения. А только произнес:

— Рад видеть… Очень приятно… — несколько ходячих, ничего не значащих фраз.

Итальянский король объявил: сейчас будет демонстрация. Маркони произнес краткую, но убедительную тираду о благодетельном значении нового средства связи, о достоинствах аппаратуры его фирмы и, проделав, как гипнотизер, несколько пассов над выключателями и рычажками, открыл сеанс. Он сказал также о тех тысячах километров, что отделяют английскую станцию на мысе Лизард от Кронштадтского рейда. И вслед за его словами, как по мановению волшебной палочки, на телеграфную ленту полились неизвестно откуда толпы точек и тире — выражения самых изысканных, самых верноподданнических чувств по адресу обоих высочайших посетителей. Телеграфист переводил знаки на буквы. Переводчик читал телеграмму со всей возможной торжественностью — о «божьем предназначении королевской власти» и о «мудрости государей».

Николай спросил, откуда исходят столь дружественные послания. Маркони дипломатично ответил:

— Лейтенант Соляри организовал эту передачу, ваше величество.

Правда, прикрывающая ложь.

Царь замолчал, видимо не зная, что еще сказать подходящего для такого случая. Тогда итальянский флагман доложил, что в кают-компании высочайших гостей ожидают фрукты и шампанское. И пока вся процессия потянулась туда, в кают-компанию, на баке крейсера лейтенант Соляри быстро сматывал свой переносный передатчик. Разумеется, высочайшим гостям он не показывался.

…На другой день на крейсер прибыл личный адъютант Николая и от имени российского императора вручил Маркони награду. Орден Святой Анны — тот самый орден, на котором начертан по-латыни девиз: «Любящим правду, благочестие, верность».

Итальянский король отбыл из Петербурга. Готовился покинуть Кронштадт и крейсер «Карло Альберто». Только тогда, накануне отплытия, с утра была допущена частная публика. Большой корабль облепили лодки, ялики, парусники, моторки. Во всех судовых помещениях замелькали дамские платья и шляпы, мужские летние костюмы, соломенные канотье — всюду любопытные лица и всюду наивные вопросы.

В носовой части, на баке, на том самом месте, откуда лейтенант Соляри слал потихоньку свои «английские» телеграммы, в кругу восхищенных зрителей стоял Маркони. Здесь же была расставлена для всеобщего обозрения кое-какая телеграфная аппаратура, и он с веселой улыбкой, пересыпая свои объяснения шуткой и остротами, рассказывал через переводчика то, что уже не раз приходилось повторять ему в разных концах света перед разными персонами. Говорил, что для его беспроволочного телеграфа нет неодолимых расстояний. Он перешагнул через Ламанш, передал сигналы между Старым и Новым Светом, а теперь связал Англию с Россией.

Маленькая шлюпка, едва заметная на глади обширного рейда, отчалила от берега. Отчалила и стала медленно подвигаться в сторону крейсера.

На палубе Маркони просили рассказать о его первых шагах. Он красочно описал: чердачная комната в вилле «Грифон», опыты в садах и среди холмов усадьбы Понтехио…

Шлюпка подползала ближе. Можно было различить две фигуры в ней: гребец и против него одинокий пассажир. Взмахи весел становились заметней, как бы сильней.

Маркони рисовал перед слушателями картину успехов своего предприятия. Британское правительство предложило ему установить беспроволочную связь с Канадой. Затем последует Австралия…

Соляри, находившийся тут же, молча оберегал приборы от прикосновения слишком любознательных рук.

Шлюпка пристала вплотную к кораблю. Пассажир, неловко шагнув из нее, стал медленно взбираться по ступенькам трапа. Серый летний котелок его уже показался над бортом палубы.

Маркони продолжал занимать своих слушателей, шутливо отвечая на многие вопросы.

Вновь прибывший одинокий гость в сером котелке направился туда же, на бак, где сгрудились зрители. По дороге вдруг остановился. Поднял голову. Он смотрел вверх. Там, на фоне бледно-голубого неба, между двумя мачтами протягивалась сеть тонких проволок. Антенна! Он смотрел на нее и, словно вслушивался, как она тихо гудит, слегка дрожа, покачиваясь на ветру. Пошел дальше. Высокий, немного грузный, но держащийся очень прямо.

Встал позади круга зрителей, как бы не желая мешать, следя за речью Маркони.

Те, кто был здесь из кронштадтских, не могли тотчас не узнать его. Эту высокую фигуру, эту жиденькую бородку, окаймляющую бледное, усталое, рано отяжелевшее лицо. Попов Александр Степанович. Их кронштадтский преподаватель, их известный любимый лектор. Несмотря на то что он уже как год стал профессором Электротехнического института и живет теперь в Петербурге, все равно его по-прежнему считают своим, кронштадтским. Он наезжает иногда в свободный день сюда, приходит в Минный класс, в физический кабинет, беседует со знакомыми, со своим бывшим ассистентом Рыбкиным. Навещает также и мастерскую в порту, которую он сам все-таки кое-как организовал для выделки и ремонта приборов беспроволочного телеграфа.

Видно, и сегодня не утерпел. Приехал в Кронштадт, чтобы побывать на крейсере, чтобы взглянуть на…

Маркони что-то говорил занятное, когда переводчик, наклонившись к нему, тихо шепнул, скосив глаза на Попова.

Маркони наморщил переносицу, как бы вникая в значение того, что шепнул ему переводчик, и вдруг с неожиданной улыбкой, раздвигая толпу, шагнул навстречу гостю. Ничтожно короткий миг стояли они так — неподвижно, друг против друга, словно оставшись один на один. Но за этот миг, казалось, все, что было раньше, все, казалось, снова прошло между ними. Маркони весь как-то напружился, будто готовый к прыжку. Попов пристально и внешне невозмутимо смотрел на него. Так вот этот человек с энергичным смуглым лицом, такой удачливый, который вошел незримо в его жизнь, в дело его жизни! Вот он, кто шел за ним следом, за той же идеей и все так умно, широко использовал…

Но миг прошел, и Маркони с полным радушием хозяина протянул руку, изысканно приветствуя и приглашая в свои владения.

Главное, конечно, — станция беспроволочного телеграфа на корабле. То оборудование в специальной каюте, которое итальянский король назвал «блестящей кухней». Маркони понимал, кому он показывает. И какие чувства должен испытать этот русский изобретатель при виде столь богатой, великолепно отделанной аппаратуры, над изготовлением которой трудились первоклассные заводы, инженеры и мастера. Приемник новейшей марки.

Но взгляд Попова только скользнул по этой внешней красоте. Его внимание направилось сразу туда, где самое зерно прибора. Что служит уловителем волн?

— Магнитный детектор. Новый принцип, — с оттенком превосходства объяснил Маркони. — Я уже взял патент, — поспешно добавил он. — Французы не смогут больше утверждать, что вся беспроволочная телеграфия покоится на порошках Бранли.

— Свойства магнитного детектора мне знакомы, — ответил спокойно Попов. — Это явление открыл Резерфорд. Вам, вероятно, известно. Если не ошибаюсь, лет шесть назад. Была его заметка. Так и называлась: «Магнитный детектор для электрических волн».

— Общих мыслей и соображений всюду разбросано много. Важно, как их направить… — сказал, чуть заметно улыбнувшись, Маркони.

— Все-таки мне кажется, удачная мысль не такая уж последняя вещь, — заметил Попов.

— О, ученых мечтателей всегда хватает! — с легкой небрежностью обронил Маркони.

— Теоретически можно представить себе и совсем другой принцип улавливания волн, — сказал Попов, явно возвращая разговор в более свойственное ему русло. — Мне думается, ближайшие исследования покажут…

Он уже намечал поставить кое-какие работы в этом направлении. У себя, в физической лаборатории Электротехнического института. Проверить ряд догадок и соображений. Его занимали процессы, происходящие в пустотных трубках. Мысль не останавливалась.

Маркони посмотрел на него острым взглядом и понял: перед ним один из тех самых господ профессоров, ученых мечтателей, которых он всегда немного презирал и знаниями которых всегда пользовался. А память Попова на все научные публикации его раздражала. Ох уж эти научные публикации! Сколько они доставляют неприятностей ему, Маркони! Еще не далее как в прошлом году, когда он после трансатлантической передачи трех точек решил, что созрело время потребовать и в Америке себе патент на изобретение беспроволочного телеграфа, пришлось ему признаться и собственной рукой написать: «Я знаю статьи профессора Попова в «Трудах Русского физико-химического общества», 1895 или 1896 гг.». И это упоминание до сих пор осложняет ему все дело, несмотря на его коммерческие успехи и громкие восторги прессы обоих полушарий.

Он скупал патенты, нанимал специалистов и теорети-ков, чтобы держать, по возможности, все, что касается беспроволочной телеграфии, в своих руках. Переманил даже у самого Эдисона известного профессора Флеминга. Всюду простирал он нити своей предприимчивости. Кстати, в прошлом году Попову пришло из Англии странное предложение. Некий синдикат английских капиталистов — «Интернациональное морское общество связи» приглашало его в Лондон для переговоров. Не согласится ли господин Попов продать свои патенты? Или хотя бы дать разрешение на широкую эксплуатацию его системы беспроволочного телеграфа (они, видно, не могли даже предположить, что у него нет никакого патента на его главное изобретение!). Но что это за общество все-таки? И что означает их предложение? Это синдикат кабельных компаний, давно враждующих с Маркони, ищущих ему насолить, объясняли одни. Нет, это подставное общество самого Маркони, через которое он пробует подобраться к самому Попову, объясняли другие. Надо быть очень искушенным в такого рода делах, чтобы распознать тут тайные пружины. Попов нисколько не был в этом искушен. Он не стал особенно гадать, занятый к тому же планами преподавания физики в Петербургском электротехническом институте, куда получил приглашение в качестве ординарного профессора. Он не поехал в Лондон. И на предложение английских синдикалистов не отозвался.

Так и сейчас. Сдержанно и холодно принимал он все обольщения Маркони, осматривая его корабельную станцию и слушая его самоуверенную речь. Никакого сближения между ними быть не могло, хотя и стояли они как будто совсем рядом. Пропасть, которую не одолеть даже никакой волне.

Осмотр телеграфной рубки закончен.

Попов поблагодарил за любезность, слегка приподняв котелок. Маркони по-военному приложил ладонь к козырьку своей фуражки. Расстались без рукопожатия.

На крейсере полным ходом шли приготовления к отплытию, и шлюпка Попова отчалила одной из последних. Взмахами весел она словно отталкивалась от корабля. С трудом уже можно было различить два силуэта — гребец и одинокий пассажир против него. Маркони, схватившись за поручни, все еще следил за ней.

Ступив на берег, Попов обернулся на итальянский корабль. «Карло Альберто», уже выбрав якоря, плавно описывал циркуляцию, поворачиваясь к морю. Блеснула в косых лучах антенна между мачтами. И, показав корму, крейсер стал удаляться.

Попов не двигался. Видел ли он там, на борту, человека с энергичным лицом, схватившегося за поручни, словно готового к прыжку? Он не мог его видеть. И он его видел.

Крейсер уходил, обволакиваясь дымом, в море, на запад. И вместе с ним уходил тот человек в другой мир, в другие страны, навстречу своим бурным успехам и своей чужой, непонятной жизни.

А он, Попов, оставался здесь, на берегу, на своей земле, в своем мире, с тишью лабораторий и лекционных залов, со всем тем, что было для него и дорого, и тяжело и что не мог он никогда променять на то, чем жил тот, другой. Своя судьба, свои мотивы.

Попов вышел из своего директорского кабинета. Зашагал по коридорам института. К внутренней лестнице, ведущей в профессорские квартиры. Студенты попадались навстречу, несмотря на лекционный час. Одни спешили с ним поздороваться, почтительно кланяясь, другие избегали его, будто не видя. Были и такие, что смотрели даже с вызовом. Раньше, когда он был только профессором физики, он этого не замечал. Это новое положение, в котором он очутился, — смутное, мучительное. Да и время еще такое… Институт бурлил. Как бурлила вся страна, учебные заведения, университеты. А он чувствовал, что он, директор института — и не просто директор, а первый выборный директор, — не может все-таки в такое время найти до конца общий язык с ними, что встречаются ему сейчас в коридорах. Не то, совсем не то, что было у него с ними за кафедрой лектора или за столиками физических экспериментов. Хотя ему и не в чем себя упрекнуть. Но они, видно, хотели от него большего. Гораздо большего, чем он мог. Он — как меж двух огней.

Зашел на квартиру предупредить Раису Алексеевну:

— Опять приглашают…

— Зачем?

Только пожал плечами. Что можно ответить на это «зачем» в то время, когда повсюду обыски и аресты, когда против демонстрантов и забастовщиков идут в атаку казачьи сотни, когда действует приказ петербургского генерал-губернатора Трепова «Патронов не жалеть!», когда в Москве Семеновский полк расстреливает баррикады Красной Пресни… И когда у него в институте… Морозный, опаленный декабрь 1905 года.

Попов, по-директорски официальный, в шубе, в меховой шапке, вышел из подъезда на Песочную улицу и сел в поданные сани, застегнув полость.

Она провожала его взглядом из окна. Сколько ему выпало за последнее время! «Опять приглашают…» Это не приглашение. Это вызов, строгий, неукоснительный вызов. Вызовы к градоначальнику Петербурга, вызовы к министру… Каждый раз он возвращается совсем подавленный. Сегодня опять. Кто его опять потребовал? Градоначальство, министерство?..

Санки тронулись.

На углу Аптекарского, против главного входа в институт, городовой, узнав Попова, директора, отдал честь. Соседний перекресток — опять городовой. А в отдалении — двое конных. Не говоря уж о фигурах, снующих здесь вокруг, особенно в последнее время. Электротехнический институт признан в Петербурге одним из мест неблагонадежных. Студенческие сходки, братания с рабочими, раздача прокламаций, нелегальные явки… Смутьяны! Это о многих из тех, кого встречает он каждый день в коридорах.

Дальше по дороге, как выехал он с Аптекарского острова на широкий проспект, меньше чувствовалась эта напряженная обстановка. И прохожие были другими, держались не так, как там, ближе к окраинам. Хотя и здесь больше, чем обычно, встречалось полицейских чинов, конных патрулей.

На Троицком мосту стояла охрана. Снег на Марсовом поле был изрыт копытами лошадей, прочерчен следами колес. Артиллерия?

А на главных улицах, на Невском текла оживленная, нарядная толпа, проносились щегольские сани, витрины магазинов манили покупателей. Несмотря на все события, Петербург, светский Петербург деятельно готовился к встрече Нового года.

Попов велел свернуть на Морскую. Длинная, строгая, даже несколько сумрачная улица, вдоль которой тянутся тяжелые казенные здания. Наконец, миновав Мариинскую площадь, сани остановились у подъезда. Канцелярия министра внутренних дел.

…Министр заставил его ждать. Верный признак, что беседа не обещает ничего приятного. Что ему, министру, до того, что ждет его сейчас в приемной директор одного из крупнейших учебных институтов, ординарный профессор, уважаемый всеми ученый! Что ему до этого, когда он, министр Дурново, недавно назначенный в свое кресло, облечен почти неограниченной властью по искоренению всякой революционной смуты и противоправительственных выступлений! По его предписаниям генерал-губернаторы посылали карательные отряды, производили аресты «политиков», отправляли в ссылку. Дурново должен был оправдать возлагаемые на него надежды. Что ему наряду со всем этим сломить там какого-то профессора! Знал ли он даже, что этот директор, статский советник Попов — создатель такого открытия века, как беспроволочный телеграф? Он только знал, что Электротехнический институт находится в ведении его министерства и потому господин Попов состоит в его, Дурново, полном подчинении.

Этот институт — бельмо на глазу. У всех в памяти еще недавняя грандиозная забастовка почтово-телеграфных служащих. Среди телеграфистов немало выпускников Электротехнического института. Главные зачинщики. Не говоря уж о массе его студентов, этих «длинноволосых» в несмазанных сапогах, зараженных ядом бунтарства. Набросились с палками, утыканными гвоздями, на полицейские патрули, которые были выставлены вокруг института, чтобы не допустить в нем сборищ. С палками против полиции! Устроили у себя в чертежной библиотеку-читальню для рабочих и развесили по стенам вырезанные из книг портреты. И кого же! Маркса, Энгельса, Белинского, Чернышевского, Герцена… Прогнали пристава, который прибыл в институт, чтобы выдать на всех студентов пропуска. Пристава обезоружили, бланки пропусков порвали…

А выборный их директор Попов не может или не хочет навести порядок. И то ли еще творится в этом институте! Красное пятно оказывается на самом ведомстве министерства, которому, казалось бы, в первую очередь надлежит наблюдать, искоренять и прочее. Министр был крайне раздражен.

И, когда Попов наконец был приглашен в непомерно великий кабинет, где под огромным портретом государя едва виднелась маленькая головка министра за столом, его встретил тяжелый, холодный взгляд, полный начальственного гнева. Министр не вышел ему навстречу, не протянул руки, а только, коротко взмахнув, сказал:

— Прошу садиться!

Это уже было на грани невежливости.

И во всей дальнейшей беседе Попов должен был обращаться к нему «ваше превосходительство», а Дурново бросал ему безликое «вы».

— Как же вы думаете выйти из положения? Исправить репутацию вверенного вам института?

Они встречались уже однажды в этом же кабинете, месяца полтора назад. Особое совещание министров вынесло постановление «о недопущении собраний в высших учебных заведениях». А на другой же день после этого состоялся совет профессоров Электротехнического института под председательством Попова и решил по-своему: «Совет признает, что он не имеет не только возможности, но и нравственного права препятствовать устройству публичных собраний в помещениях института». Прямой вызов государственным установлениям! Совет профессоров потребовал еще свободы слова и неприкосновенности личности, немедленного созыва Учредительного собрания, отмены смертной казни и амнистии политическим заключенным. Каждое из этих требований равносильно преступлению в глазах министра. «Нравственное право!..» — это выражение Дурново повторял тогда с особо злой иронией, он, всемогущий министр, знающий в своих действиях только одно право: право власти и принуждения.

Спустя несколько дней еще новый случай. Из окна третьего этажа института был вывешен большой красный флаг с надписью крупными белыми буквами: «Да здравствует демократическая республика!» Флаг провисел почти два дня. Департамент полиции донес об этом, конечно, в министерство внутренних дел не без намека: смотрите-ка, что у вас творится в собственном ведомстве! Что же должен был испытывать министр!

А что Попов? Разве он как-то разделял идеи, побуждения некоторых студентов? Он был далек от всего этого. И не оправдывал их крайних поступков. Даже жалел: все эти события отвлекают от занятий, от науки. Но у него были свои взгляды, свои устои… И в ответ на требование Дурново — как собирается Попов осуществлять в подобных случаях свою власть директора — он, Попов, выпрямился в кресле посетителя и коротко сказал:

«Как подскажет совесть, ваше превосходительство».

Дурново это, конечно, тоже запомнил.

А сейчас, по его мнению, дело приняло уж совсем опасный оборот.

— Вы знаете, что в вашем институте орудуют большевики? — спросил министр, зачем-то понижая голос.

— Подобное расследование не входит в обязанности педагогического совета или директора, — ответил Попов. — Сия привилегия принадлежит другим лицам.

— В том и беда, что вы считаете, будто все это вас не касается! — резко заметил министр. — Между тем в ваш институт проникла рука их главаря. А может быть, и сам он. Ульянов-Ленин. Вы слышали?

Министру доносили, что Ленин, вождь большевиков, вернулся из эмиграции в Россию, что, возможно, он скрывается где-то в районе Электротехнического института и тайно выступает на собраниях. Полиция его разыскивает.

— Мне ничего об этом не известно. И не может быть известно, — подчеркнул Попов.

Он не знал, конечно, что Ленин трижды за короткий срок бывал в институте, делал нелегально политические доклады на местных партийных собраниях, что его устраивали на ночевку и дневное жительство то в студенческих комнатах, то в подвальном помещении, то в небольшой комнатке за первой аудиторией, куда ведет дверца, скрытая за грифельной доской.

Власти догадывались, но…

— Мы должны ввести полицию в институт. Покончить с крамолой, — заявил министр.

— Это невозможно, ваше превосходительство.

— Как — невозможно?

— Это противоречит уставу учебных заведений. Соблюдение законности…

— Законности! — прервал Дурново. — А ваши бунтовщики соблюдают законность? Устав запрещает политическую деятельность в стенах учебных заведений.

Вдруг министр слегка наклонился вперед к собеседнику и проговорил более мягко, почти доверительно:

— Мы не собираемся действовать грубо. Направим в институт сыскных агентов. Негласно. Для наблюдения.

— Вы предлагаете мне сделку, ваше превосходительство? — ответил Попов, меняясь в лице.

— Вы выражаетесь довольно странным образом, — снова обдал его холодом министр. — Государство просит у вас помощи… Только и всего. Пустяк!

— Вы этого не сделаете, ваше превосходительство, — глухо произнес Попов.

— Почему же, позвольте вас спросить? — притворно поинтересовался министр.

— Потому что я, как директор, не дам на это согласия.

— Вы! — вскрикнул министр. — Вы отдаете себе отчет, милостивый государь, что вы говорите?

— Вполне, ваше превосходительство. Право и закон на моей стороне.

— Ага! Оказывается, вы главный их потатчик! И мы вас…

— Ваше превосходительство, я не обязан выслушивать оскорбления! — Попов поднялся из кресла и направился к выходу.

— Все равно! Я вас заставлю!.. — крикнул ему вдогонку министр, в ярости ударяя по столу.

…Домой на свою профессорскую квартиру Александр Степанович вернулся сам не свой, бледный, с трудом выговаривая слова. К обеду все же попытался сесть со всеми. Но не мог есть. Сказал, что устал, болит голова.

Раиса Алексеевна помогла ему встать, уложила на диван в кабинете. Притворила двери. Она как врач понимала его состояние. Непомерная ноша обязанностей. Всю жизнь непомерная ноша. Его изобретение. И все, что за ним последовало. И еще этот год. Год тяжелых переживаний, тяжелых потерь. Поражение России в войне с Японией. Слабое оснащение русских войск и флота установками беспроволочного телеграфа (да и то в большинстве иностранных марок!), из-за чего корабли Тихоокеанской эскадры теряли ориентировку в морском бою. Цусимская катастрофа. Гибель адмирала Макарова, гибель многих учеников Александра Степановича — минеров, электриков, телеграфистов. При Цусиме погиб его лучший, верный помощник во время Гогланда — унтер Андрей Безденежных. Страшный год… И еще новая обязанность выборного директора, от которой он не мог отказаться. Не считал себя вправе отказаться в такое смутное время. А теперь эти вызовы. Градоначальник, министр…

Раиса Алексеевна тихонько заглядывала в дверь: как он там? Бесконечно усталый от всего, что легло на его плечи.

Все же он пересилил себя и, как ни плохо чувствовал, поехал в университет, на заседание Русского физико-химического общества. Его недавно избрали товарищем председателя физического отделения, и он считал для себя невозможным отсутствовать на этих ученых собраниях.

А вернувшись, слег совсем.

Через день к вечеру, когда весь Петербург готовился встречать Новый год, его не стало. Александр Степанович умер. От кровоизлияния в мозг, как определили медики.

Похоронная процессия направилась с Аптекарского, через Литейный мост, по Невскому, Лиговке, через весь город, на далекое Волково кладбище. Нестройные ряды идущих в тишине за белым гробом под балдахином и колесницей с венками. Прохожие останавливались. «Кого хоронят?» — «Профессор какой-то…» Но у полиции даже эта безмолвная процессия вызвала беспокойство: не произойдет ли какой демонстрации? Особенно когда увидели форму Электротехнического института с желтым почтово-телеграфным околышем. Шли студенты института, профессора и преподаватели, провожая своего директора, шли представители Физического общества, провожая своего товарища по науке, шли преподаватели и слушатели Минного класса, кронштадтские моряки, провожая того, кто был с ними вместе много лет на военном острове и кто сделал на этом острове свое главное дело. Его университетские друзья, его родные, дети и Раиса Алексеевна, идущая мужественно всю дорогу.

На кладбище его опустили рядом с тем местом, что называется «Литературные мостки». Говорили последние речи, прощальные слова, военный инженер в серой форменной шинели прочитал свои стихи, нескладные, чувствительные. Стояли молча старые друзья — Георгиевский, Любославский, стояли капитаны Тверитинов, Троицкий, лейтенант Колбасьев…

Хмурый январский день походил на сумерки. Снег медленными хлопьями падал на взрытую землю, на восковые цветы.

Все разошлись. Лишь самые близкие оставались еще тесной группкой у свежего холмика. Не могли уйти.

Снег, продолжая падать, все сравнивал, покрывал ровной пеленой. Могильные камни и памятники. Гаршин, Михайловский, Глеб Успенский… Мостки русской культуры.

…Газеты дружно откликнулись на его смерть. И крупные из столичных, и помельче, и в других городах. «Тяжелая утрата», «Видный русский ученый и изобретатель», «Ему первому принадлежит честь…», «Россия может гордиться им», «Яркий научный талант…».

И тут же строчки сожаления: «Русские люди проглядели, по обыкновению, изобретение своего соотечественника…», «На нем исполнилась злополучная судьба русских изобретателей».

Ученые общества собирались на траурные заседания в его память, заносили его имя навечно в списки своих членов, устанавливали премии его имени. А в новом здании Физического института Петербургского университета произошло собрание членов Русского физико-химического общества, на котором не было председателя, так как по уставу председателем должен был быть Александр Степанович Попов. В зале было немало из тех, кто присутствовал десять лет назад, во вторник, седьмого мая, на том заседании общества в старом «Же-де-пом», когда Александр Степанович впервые показал публично действие своего приемника беспроволочной сигнализации. И все встали, вспоминая в молчании, отдавая дань его подвигу изобретателя. Какая ему теперь честь!

Теперь… Неужели в самом деле надо было умереть человеку в старой России, чтобы получить всеобщее признание по заслугам?

А что же тот, другой, кто шел когда-то тенью за ним? Тот пошел далеко. Тридцать с лишним лет прошло с тех пор, как не стало Попова. За эти тридцать многое переменилось. Война, революция, перевороты… Беспроволочный, «воздушный» телеграф вступил широко в человеческую жизнь, стал уже говорящим и получил новое звучное имя: «радио». Появились новые реле, усилители, контуры настроек, преобразователи частот, и электронная лампа стала царицей беспроволочной связи. Мир наполнился новой невидимой энергией, все пространство над землей и океанами пронизывали уже во всех направлениях бесчисленные толчки электромагнитных волн. Они несут экстренные сообщения, речи и приказы, рекламу и сигналы бедствия, знания и ложь. Человечество в полный голос заговорило языком радио. Множество станций, передающих и приемных, во всех точках земного шара, ощетинившись, как некая армия, всеоружием своих антенн разных калибров, — от высоченных мачт до короткого стерженька радиолюбителя.

И все тридцать лет множество станций, газет, журналов, обозрений, рекламных объявлений трубило на разные лады: Маркони, Маркони. Его система, его нововведения, его предприятия, его акции, его обещания. Маркони — покоритель пространства. Маркони — победитель телеграфного кабеля. Биографы уже расписывали страницы его жизни. Его успехи у дам, его женитьбы и разводы, его оригинальные высказывания, его дружбу с высокими особами, его путешествия, его парламентские связи, его биржевую игру на повышение и понижение, его пристрастия и привычки… Маркони — создатель, изобретатель… Барабанная дробь, за которой трудно расслышать истину истории.

…Дробь черных барабанов сотрясает Рим. Волны эфира сотрясают мир. Похороны Маркони. Жгучее южное солнце ярко слепит, освещая пышный траурный кортеж, облачение епископов и священников, шпалеры чернорубашечников, гигантские толпы, колышущиеся, как черное море, по обе стороны. Июль тридцать седьмого года. Италия хоронит Маркони. Своего кумира, сенатора, маркиза, владетеля крупнейших в мире действительных и подставных радиокомпаний, кавалера многих орденов и званий и к тому же еще президента итальянской Королевской академии (удивительный пост для человека, презиравшего всю жизнь «господ профессоров», но назначенный ему по распоряжению «великого дуче»). Черная Италия хоронит своего верного легионера, который с гордостью заявлял: «Я убежденный фашист!» — и голос которого по радио предъявлял от имени Муссолини фашистский ультиматум Лиге наций. Сам Муссолини идет за его гробом — его личный друг и покровитель. И король, и члены правительства, и посланники многих государств. Отряды национал-фашистской гвардии римским шагом воздают его праху партийную честь.

Святейший папа дает ему отпущение грехов (как одарил его раньше саном кардинала за постройку радиостанции для Ватикана). Лучший хор мальчиков Рима звенит неземными голосами на отпевании. Гудят трубы органа. Радио на всех перекрестках Европы и Америки возглашает подробности церемонии.

Маркони громко пришел. И еще громче уходит.

Тихо, безмолвно на «Литературных мостках» на далеком Волковом кладбище Ленинграда.

Попов не мог уже ни на что ответить. Но за него сказало время. Голоса истины поднимались все-таки, несмотря на весь грохот предпринимательской рекламы и шумихи.

Вскоре после смерти Попова несколько учебных и научных учреждений — Электротехнический институт, Минный офицерский класс, Физическое отделение Русского физико-химического общества, Электротехнический отдел Русского технического общества, Общество инженеров-электриков — учредили особую премию, которая должна была присуждаться за лучшие оригинальные исследования и изобретения по электричеству. Премия имени А. С. Попова. Каждый раз при ее вручении публично вспоминались в среде ученых заслуги Александра Степановича — изобретателя беспроволочной телеграфии.

В 1908 году в ответ на одно из печатных восхвалений Маркони была образована специальная комиссия в составе крупнейших физиков того времени — профессора Хвольсона, профессора Егорова и других — для установления роли Попова в создании беспроволочного телеграфа. Комиссия собрала документы, опросила многих специалистов и очевидцев. Комиссия обратилась и к тем иностранным ученым, кто стоял в свое время наиболее близко у перво-истоков радио, — к Эдуарду Бранли и профессору Оливеру Лоджу. На основании всех материалов и отзывов комиссия подтвердила: «…А. С. Попов по справедливости должен быть признан изобретателем телеграфа без проводов при помощи электрических волн».

По справедливости!..

Ученых интересовало прежде всего установление истины, правда открытия, а не одно лишь формальное право снимать с него выгоду.

Между прочим, профессор Оливер Лодж в своем ответе писал: «Попов был первым, кто сделал так, что сигнал сам приводил в действие молоточек для встряхивания. Это я считаю новшеством, которым мы обязаны Попову. Вскоре это было использовано Маркони и другими».

Более точно не скажешь, чтобы напомнить о том, что совершил Попов и что создало именно самую возможность передачи осмысленных сигналов на расстояния.

Помните: «Пусть сама и делает» — великий принцип автоматического приема.

Доклад комиссии был напечатан в журнале «Ж.Р.Ф.Х.О.» вместе с письмами Бранли и Лоджа. Но, увы, кто действительно из широкой публики, привыкшей к газетным сенсациям, читает эти скучные статьи скучных «господ профессоров»?

Случилось и так, что об истине вспомнили однажды ради прямой выгоды.

В годы первой мировой войны, когда средства радиосвязи получали все большее распространение, Маркони решил, что наступил для него удобный момент. «Компания Маркони» подала в Америке в правительственные организации иск на много миллионов долларов за использование его изобретения. Его нашумевшее имя как «отца радио», его патенты должны были служить тем инструментом, которым компания намеревалась вскрыть сундуки американского казначейства.

В Америке могли радушно принимать Маркони, газеты могли воспевать его доблести, создавать ему ореол героя, но платить!.. Тут заиграли совсем иные мотивы. Доллар взял в поддержку себе хорошую защиту — простую истину. Американский суд поручил главному эксперту по радиопатентам рассмотреть досконально претензии Маркони, разобрав историю изобретения. Эксперт представил 346 страниц своего исследования вопроса. Эксперт отзывался позднее о деятельности Маркони в таких выражениях: «Приписал себе все то, что явилось продуктом мозговой деятельности его предшественников… и больше ничего», «Обладал коммерческой инициативой, заменявшей ему гений творения»… И тот же эксперт писал: «Прибор не получил практического применения, пока Попов, русский, не предложил присоединить к когереру особое устройство, которое…» Мы уже хорошо знаем, что это за устройство, которое явилось зерном изобретения.

Судебный процесс в Америке длился девятнадцать лет. Маркони приезжал лично отстаивать собственные интересы. Но суд отклонил почти все его претензии, опираясь на заключение главного эксперта, на факты научной истины. Суд вынес решение, где говорилось:

«Гульельмо Маркони, итальянский ученый, иногда именуется отцом беспроволочной телеграфии. Но он не был первым, кто открыл, что электрические связи могут совершаться без применения соединительных проводов».

Но кто опять-таки мог слышать, что говорилось там, в судебных стенах, и осталось затем лишь в юридических документах, запертых на покой? Истина, призванная на час и вновь сданная на безмолвное хранение. Тот же главный американский эксперт долгие годы не решался ничего опубликовать из собственных утверждений.

Революция сказала наконец о научном подвиге Попова в полный голос. Всенародно, во всеуслышание.

Новая эра истории, наступившая с того дня, когда утром 25 октября (7 ноября) 1917 года Владимир Ильич Ленин написал первый документ Великой Октябрьской социалистической революции — «К гражданам России!», и обращение это было передано всем через радиостанцию крейсера «Аврора».

Ленин придавал радио первостепенное значение. Радиосвязи, радиопропаганде, развитию отечественной радиотехники. И среди всех громадных дел по утверждению и защите молодой Советской Республики Ленин в напряженнейшие дни июля восемнадцатого года дважды созывает в своем кабинете совещания радиоспециалистов, выслушивает их и подписывает важнейший декрет «О централизации радиотехнического дела Советской Республики».

В том же восемнадцатом году старый петербургский Электротехнический институт по просьбе студентов и с согласия Владимира Ильича получил имя В. И. Ульянова (Ленина). В память о том, что в грозовые дни пятого года Владимир Ильич вел в стенах института революционную работу.

В 1920 году, в двадцатипятилетие изобретения, беспроволочный телеграф передавал еще сводки гражданской войны, потрясавшей Россию. Но уже через пять лет страна широко отмечает тридцатилетний юбилей радио. И в Москве, и в Ленинграде, и в Нижнем Новгороде…

Минная школа в Кронштадте, где за столиками физического кабинета совершил Александр Степанович свое изобретение, названа отныне «школой имени А. С. Попова».

Так же как и большая аудитория Ленинградского электротехнического института, где звучал когда-то его негромкий, глуховатый голос профессора и директора. Аудитория имени А. С. Попова.

Новый радиоюбилей 1935 года. Старая петербургская улица Песочная переименована в улицу имени Попова. Помните, та улица, по которой Александр Степанович, выйдя из своей профессорской квартиры, отправился на встречу с царским министром, навстречу смерти.

Даты и места, связанные с жизнью изобретателя, становятся памятными для всех. На многолюдных собраниях торжественно чествуют его имя. Его открытию посвящаются выставки, создаются музеи. Выходит специальная и общедоступная литература. В его честь на научных конференциях читаются доклады. И учрежден значок «Почетный радист» для широкого поощрения радиолюбительства. И выбита с его изображением золотая медаль, которой награждаются ученые — советские и зарубежные — за выдающиеся работы в области радио. К его могиле на далеком Волковом кладбище приходят с цветами. Люди разных профессий и разных поколений отдают ему дань признания.

По справедливости.

Знаменательный день! Май 1945 года. Разгром фашистской Германии. Великая победа. В этот всемирно-исторический момент не забыта и дата научной истории. Пятьдесят лет со дня изобретения радио А. С. Поповым. День 7 мая был объявлен всесоюзным Днем радио, как праздник всего народа. В память о том дне, когда во вторник 7 мая 1895 года Александр Степанович Попов поднялся на кафедру Петербургского университета и, прочитав свой доклад, показал в действии свой первый в мире радиоприемник.