Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении

И что же предстало перед взорами ученого собрания? Под первым футляром — излучатель волн. Обычный вибратор. В том виде, в каком пользовался ими профессор Риги. Лишь увеличенный в размерах.

А что же под вторым футляром? Приемник волн. Глядите! Глядите внимательно! Стеклянная трубочка с металлическими опилками. Знакомая историческая трубочка. Как была у Бранли, как у Лоджа. Как была потом в преобразованном виде у Попова. Трубочка.

Но глядите дальше! Что вы видите? Молоточек от электрического звонка. Он бьет по трубочке с опилками. Что же это? Да, та самая идея автоматического встряхивания, что была так блестяще решена Поповым.

А в целом — копия той же схемы, что была демонстрирована Поповым еще весной 1895 года (два с лишним года назад!). Схема, решавшая задачу беспроволочной сигнализации, беспроволочной телеграфии. Схема, которую каждый мог рассмотреть на рисунке и прочесть ее описание в журнале «Ж. Р. Ф. X. О.», год 1896, январь, выпуск первый, статья А. С. Попова. Схема, отличающаяся теперь у Маркони лишь мелкими, несущественными изменениями. А во всем главном — полное совпадение.

И опять ничего не сказано о Попове. Имя русского изобретателя осталось где-то далеко за стенами этого собрания. Надо кричать? Нет, зал безмятежно рукоплескал открывшейся картине. Только один легкий вскрик не то протеста, не то изумления раздался из первого ряда. Почтенный профессор Оливер Лодж поднялся со своего места, желая как будто что-то сказать. Но его слабый голос потонул в общем шуме восторгов. Толпа поклонников и поклонниц уже ринулась к Маркони.

Заседание окончено.

Лондонские и европейские газеты мигом оповестили мир о новом успехе беспроволочной сигнализации, опережая ее младенческие шаги вихрем самых пылких слов: «Необыкновенно!», «Поразительно!», «Потрясающе!» Маркони стал героем прессы. Его молодое, красивое, энергичное лицо заполнило страницы и витрины. Ливень писем грозил окончательно затопить его дом.

Англия признала. Англия была готова считать его своим. Но Маркони не забывает, что он все-таки сын Апеннинского полуострова, — там его отчий дом, там он вырос, и там он почерпнул первые сведения о существовании электромагнитных волн. На крыльях успеха отправляется он в Италию. Нет, не к себе в родные сады Понтехио. Он в Риме. Экзальтированные соотечественники устраивают ему помпезную встречу. Он чувствует себя цезарем с венком победителя. Он показывает свои достижения. Нет, не в здании древнейшего университета, не в ученом обществе. Стоит ли совершать такое путешествие, чтобы предстать перед десятком ученых педантов, которые, не дай бог, еще выскажут десяток разных сомнений или зададут столько же ненужных вопросов. Молодому Маркони уже не раз случалось говорить с легким пренебрежением: «Ах, эти сеньоры профессора!»

Не к ним ведут его интересы.

В апартаментах палаццо Августина, где помещается Морское министерство, собираются сенаторы, посланники, адмиралы, генералы, множество флотских и армейских офицеров, и Маркони разыгрывает перед ними акт сигнализации на расстояние — между разными этажами здания. Военной публике не надо долго разъяснять, чем это пахнет практически. Интересно, что теперь испытывает морской министр, который в прошлом году так вяло отозвался на предложение какого-то там неизвестного юнца? Теперь с ним, с зтим юнцом, приходится считаться.

Возможно, итальянский флот получит некоторые привилегии, поскольку сам изобретатель… и так далее. Маркони молча, вежливо улыбался. Кто знает, все может быть.

На следующий день — еще более высокая демонстрация. Опыты повторяются в Квиринальском дворце, перед королевской четой. Король Умбэрто удостаивает изобретателя рукопожатия. Королева Маргарита назначает ему личную аудиенцию. И молодой человек доказывает, что он не теряется в присутствии даже столь высокой особы. Очень милый остроумный кавальере!

Римские газетчики не пожалели самых жгучих красок при описании этой великосветской хроники. Маркони-старший почувствовал себя безнадежным провинциалом со своей мечтой об овечках и коровках. Сын пустился в большое плавание.

Впрочем, в те дни он и в самом деле совершил одно плавание, которое, правда, не получило уже столь широкой восторженной огласки. На севере Италии, там, где берег омывают воды Лигурийского моря, расположена крупная итальянская военно-морская база. Специя. Сюда и направился Маркони со своими аппаратами, чтобы доказать морским кругам всю важность нового вида связи для флота. Передача сигналов на воде, между военными кораблями.

Несколько дней бороздил он туда и сюда по заливу на борту яхты его величества «Сан Мартино», добиваясь нужного эффекта, под бдительным наблюдением представителей флота. Ему удалось достичь дальности до восемнадцати километров. Можно было разобрать какие-то знаки. Но как было все сбивчиво, неустойчиво! В июле месяце в районе Средиземного моря перегретая атмосфера полна электрических разрядов. Они путали карты Маркони, сбивая действие его приборов. А он ничего не мог против этого предпринять. Не мог даже толком объяснить, отчего же все происходит. Как и не мог объяснить, почему прерывается связь, когда корабли очутились по разные стороны острова Пальмария. Может быть, это исключительно дело господ профессоров — давать объяснения?

Комиссия наблюдателей сохраняла официальную сдержанность. А некоторые специалисты поспешили даже высказаться в том смысле, что возмущения атмосферы вообще ставят под сомнения практическую пригодность системы Маркони.

Он не стал ни на чем настаивать. Всякий успех имеет оборотную сторону. А у него были еще другие заботы, кроме того, что убеждать двух-трех министерских офицеров. Если исполнится там, в Лондоне — в Лондоне, где проходят теперь его главные позиции, — если исполнится то, на что он рассчитывает, к его услугам будут и любые ученые объяснения, и приборы, которые одолеют любые препятствия. Тогда он и повстречается еще разок со своей родиной, — бросил Маркони жесткий взгляд на эту троицу наблюдателей в пестро расшитой адмиралтейской форме.

Международный экспресс умчал его на всех парах, — опять туда, в Англию.

— Что с тобой? — спросила Раиса Алексеевна как раз в тот момент, когда он мысленно говорил себе: «Спокойствие, спокойствие! Ничем не выдать…»

Он сидел в плетеном кресле на террасе. Любимое его место и любимый час, когда он, возвратившись из Нижнего, со станции, к своим на дачу в Растяпино, пообедав за большим семейным столом и проглотив несколько стаканов крепчайшего чая, поиграв с детьми, усаживался в это кресло на террасе, откуда был виден обширный кусок закатного неба. Посидев так некоторое время, как бы отойдя от усталости, брался за книгу или журнал. Дневная жара спадает, от зелени уже тянет свежестью. Тихо, особенно тихо после ярмарочной сутолоки Нижнего. Блаженный час! Тихий час.

Но сегодня… Он держит раскрытый журнал и чувствует, как нужно ему сдерживать руку, чтобы не выдала предательской дрожью.

Английский журнал «Электришен», который он привык обязательно просматривать, как только приходит очередной выпуск. Журнал, который когда-то навел его статьей Лоджа на новые поиски приемника волн. Рыбкин переслал ему из Кронштадта последний номер. Весь день там, на станции, он, Попов, предвкушал: вечером в кресле на террасе он раскроет эти страницы, пахнущие еще типографией, и погрузится в чтение всяких электрических новостей. И вот раскрыл. Реферат доклада Вильяма Приса в Королевском институте. Доклад был прочитан в пятницу, 4 июня, а в следующую пятницу уже вышел этот номер «Электришен». Всего неделя — и уже весь свет мог узнать о том, что было в Королевском институте. Изобретатель Маркони раскрыл свой секрет.

Люди сведущие и не совсем сведущие могли прочитать про его опыты, ознакомиться с описанием его чудодейственных приборов. Могли тут же, на картинке, рассмотреть его схему. «Схема Маркони». Могли проанализировать ее по частям и по отдельным деталям. Могли ахать и изумляться: как гениально просто! Могли и сравнивать… С тем, что не было тут рядом на картинке, но что было некоторым уже известно. И могли после недоумевать, сомневаться, даже подозревать… Но что это все в сравнении с тем, что испытал он, Попов, когда в тихий закатный вечер прочитал несколько строк, взглянул на помещенный рисунок… и увидел свою собственную схему! Свою схему автоматического приема волновых сигналов. Свою схему, напечатанную еще полтора года назад!

Так вот оно, оказывается, чудо века, о котором шумит вся Европа! Так вот оно, изобретение молодого итальянца! И свет не померк, и гром не грянул. Растерянно оглянулся Попов. Нет, все на месте, все по-прежнему, как и было, тихо и безмятежно вокруг. Но все как-то отодвинулось, оставляя ему одному справляться с тем, что хлынуло вдруг со страниц этого журнала.

«Спокойствие, спокойствие», — повторял он себе.

Можно ли не думать об этом? Он не может не думать. Но думать — значит прежде всего анализировать. Рассмотреть по частям, по деталям. Во всех подробностях. Все сравнить, все взвесить и оценить. Бесстрастный технический анализ, в котором он чувствует себя увереннее… и спокойнее. Об остальном — мысли прочь. Прочь!

Снова открыл страницу, где напечатана чужая схема. Ему не надо класть рядом свою. Он знает свою наизусть, до последнего контакта и проводочка. Всегда видит ее перед собой. Сколько уже лет! И сейчас, не оставляя все того же кресла на террасе, застыв в позе как будто отдыха, погрузился он в это аналитическое сравнение.

Опилки в трубочке. Маркони взял не железные, а никелевые. Ну что ж, можно и так.

Маркони выкачал из трубочки воздух. Прием известный. Еще давно профессор Егоров в Петербурге предлагал помещать шарики герцева резонатора тоже в пустоту, чтобы легче проскакивала искра. Но это еще не доказано, что пустота здесь заметно влияет. Да и сам Прис говорит позднее: можно выкачивать воздух, а можно и не выкачивать.

Маркони снял чашечку со звонка. Ну что ж, одному нравится, чтоб позванивало, а другому — чтобы постукивало. Дело вкуса. Но принцип автоматического приема остается все тот же.

Еще антенна. Маркони поставил ее не только на приемнике, но и приспособил к передатчику. Умно. Виден технически находчивый человек. Но разве это открытие? Особенно после известных опытов Лоджа, Николы Тесла… А теперь это вполне естественный шаг при увеличении дальности. Несущественные изменения, отдельные добавки. Разумные и сомнительные. Но в целом остается то, что он увидел с первого же взгляда: полное совпадение с тем, что было уже давно в его приемнике, полное повторение его схемы. От этого не уйти, не спрятаться ни за какими мелкими техническими ухищрениями. Молодой итальянец во всем, как видно, следовал за ним. И теперь предъявляет свои права.

Что же это такое? Откуда это?

Попов продолжал сидеть неподвижно, хотя уже совсем сгустились сумерки.

— Что с тобой? — спросила Раиса Алексеевна, внимательно поглядывая на него.

— Изучаю интересную новинку. Ты знаешь, прелюбопытный случай, — ответил он с видимой беспечностью.

Но она вряд ли ему поверила.

Только этого еще не хватало! Попов невольно оттолкнул от себя газету. И тотчас же вновь придвинул, чтобы еще раз пробежать по строчкам. Его имя уже склоняется, как кому угодно. Как на площади.

В самый разгар переписки с Рыбкиным, когда все мысли, все чувства там, на Транзунде, где происходят на кораблях решающие опыты, — опять вдруг вторгается это. Утренней почтой пришло необычное послание, свернутое толстой бандеролью. Две газеты и сопроводительное письмо. От капитана Тверитинова. Обязательный Евгений Павлович, всегда расположенный к нему и, видимо, как редактор кронштадтской газеты все читающий, прислал, да еще отчеркнул жирно: внимание!

«Петербургская газета» — политическая и литературная. Заметка, как видно написанная по следам последних выступлений этого итальянца.

«…о нем раструбили по всему свету и… совершенно напрасно. Идея принадлежит нашему соотечественнику, известному ученому, открывшему новый способ телеграфирования еще два года назад…»

Похвальные как будто слова, в его защиту. Но как-то неловко про себя читать так, во всеуслышание.

Да еще сказано про него же, будто заглядывали к нему в душу:

«…не желал преждевременного обнародования результатов своих работ из понятного стремления окончательно усовершенствовать свой телеграфический прибор».

Удивительно, как в газетах всегда точно знают, что человек думает и что он хочет! Словно просвечивают рентгеном. А разве его собственная статья в «Ж. Р. Ф. X. О.» и его доклады в научных обществах — не желание обнародовать? Правда, без шума и трескотни, но все же обнародовать. И нужно ли, чтобы поставить на место какого-нибудь расторопного из иностранцев, так расписывать, бия себя в грудь, вроде этого:

«… скромность русских ученых и изобретателей поистине легендарна… На Западе малейшие технические нововведения рекламируются чуть ли не на всех перекрестках… Весьма многие ценные изобретения русских техников остаются почти неизвестными публике. У нас существует еще традиционная боязнь рекламы, которая истому русскому человеку всегда представляется чем-то вроде шарлатанизма…»

Отодвинул газету. Сколько слов! Лишних, преувеличенных. К чему это противопоставление? Что ж он, Попов, разве не знает сам немало ученых Запада — действительно ученых! Скромность все-таки понятие не географическое. И в ней ли дело? Только ли в ней? Нет, тут что-то другое…

Задумался, глядя в окошко на прудик станции.

Да, но вот еще в том же пакете газета «Новое время». На другой же день откликнулась на заметку «Петербургской газеты». Произвела его, Попова, сначала для важности в профессора и тут же бросила ему прямо в лицо:

«Об этой скромности можно только пожалеть… Скромничать в данном случае не приходилось… разве только из боязни, что бы кто-нибудь другой не воспользовался идеей, ставшей известной».

Вот как! Публичный ему упрек. «Новое время» — газета одна из самых распространенных, достаточно крикливая и к тому же известная своей, если можно так выразиться, «известной репутацией».

Тверитинов жирно это отчеркнул и в сопроводительном послании написал: «Извините, Александр Степанович, но я думаю, Ваш долг, Ваша обязанность на это ответить».

Неужели еще придется во все это ввязываться! Писать, объяснять…

Он поднялся из-за стола. Прошелся взад-вперед по тесному кабинету. И направился в обход по станции, будто именно сейчас была в этом какая-то особая надобность.

Но все равно от непрошеного не уйти. Не спрячешься даже за гулом работающих машин. Тверитинов понимает в таких вещах куда больше его. И раз советует так настоятельно, значит, так действительно нужно. Ответить.

Прервав обход, он вернулся к себе в кабинет.

Заставил себя снова сесть за письменный стол. И начал набрасывать своим круглым, разбегающимся почерком:

«Милостивый государь! В № 7673 Вашей уважаемой газеты…»

Зачеркнул выражение «Вашей уважаемой газеты» и написал просто:

«В № 7673 «Нового времени»… было сообщено…»

Письмо в редакцию. Он вынужден это сделать. Всегда относился он к личным признаниям на газетных столбцах с чувством какой-то неловкости, даже брезгливости. Выворачивать публично собственную душу! А теперь самому приходится… Увы, он обязан понимать, что означают слова в письме Тверитинова: «Ваш долг…»

И он писал:

«…Вы сопровождаете это сообщение замечанием о неуместной скромности автора и делаете предположение, что мотивом этой скромности могла быть боязнь, чтобы кто-нибудь не воспользовался идеей…

Но мои опыты и приборы, о которых идет речь, были описаны в трех русских журналах… и три раза были предметом сообщений в петербургских ученых обществах…»

Перечислил названия и номера всех журналов, даты всех своих докладов, начиная с весны 1895 года.

«Во избежание каких-либо недоразумений, подобных Вашему замечанию, я и пишу это, может быть, несколько длинное письмо».

Действительно, ему пришлось дать длинный перечень. Все опыты и демонстрации. Все испытания в помещениях и на открытой местности за истекшие два года. Решающие шаги беспроволочной сигнализации.

«Опыты с моими приборами продолжаются в Тран-зунде…»

Теперь нужно еще было коснуться того, что же обнаружилось в ящиках Маркони.

Несколько раз зачеркивал написанное, откладывал перо. Никто не мог его от этого избавить. Но как говорить об этом? Сказать напрямик?

Надо помнить, что его письмо — не беседа между приятелями. Нельзя давать волю чувствам, тому, что лежит на душе. Спокойствие, спокойствие!

И он писал:

«Оказалось, что приемник Маркони по своим составным частям одинаков с моим прибором…»

Может быть, этим и ограничиться? Привести только точное техническое сравнение.

Нет, так нельзя! Надо все-таки показать, как он к этому относится. Хотя бы в самой сдержанной форме.

И он приписал:

«В заключение несколько слов по поводу «открытия» Маркони. (Открытие — обязательно в кавычках!) Заслуга открытия явлений, послуживших Маркони, принадлежит Герцу и Бранли. Затем идет целый ряд приложений, начатых Минчиным, Лоджем и многими после них, в том числе и мной».

Строгий перечень: кто за кем шел. Цепочка исследований от одного к другому, как и бывает в подлинной науке. Молодому человеку не худо бы об этом знать.

А все-таки, что же он собой представляет, этот молодой человек? Итальянец, так быстро преобразившийся в англичанина. Действует он довольно смело. Это надо признать.

И Попов не мог не добавить:

«А Маркони первый имел смелость стать на практическую почву…»

В конце письма подчеркнуто обозначил свою подпись: «Преподаватель Минного офицерского класса», — как бы возвращая газете любезно подаренный ему и не соответствующий титул профессора.

Долго перечитывал это свое послание, провожая строчки тяжелым взглядом.

А вечером писал давнему своему товарищу по университету и мужу сестры Федору Капустину: «Вообще это дело доставляет мне много хлопот, беспокойства…» Вполне частное письмо, в котором по-родственному можно признаться в том, что лежит на душе.

Ждали приезда Маркони.

Учредители новой, только что основанной Акционерной компании беспроволочного телеграфа и сигнализации уже наметили программу действий, согласовали распределение ролей. Большинство находилось в благодушном настроении. Эксплуатация и развитие нового изобретения — какие возможности! Британский флот, бороздящий моря и океаны, — и каждый корабль получает устройство беспроволочной связи. Береговые станции и маяки оснащаются таким же оборудованием. И сухопутная армия. И отдаленные наземные пункты. Кто знает, может быть, новое средство связи распространит свои невидимые нити столь широко, что позволит привязать далекие колонии к Британским островам еще более крепкими узами. И найдется ли хоть один добропорядочный англичанин, который не сочтет своим священным долгом внести в фонд новой компании какой-нибудь посильный вклад. Тем более, что все сулит в будущем на каждый вложенный фунт немалые дивиденды. Можно не сомневаться в поддержке имперского кабинета, торговых монополий, крупных фирм. Беспроволочная связь освободит деловой мир от власти держателей кабельных телеграфных линий. Тариф на каблограммы должен быть снижен — первый ощутимый результат. Надо только позаботиться, чтобы газеты оповестили всех читателей о том, какое благоденствие несет человечеству новая акционерная компания.

Компания уже успела сколотить кругленький основной капитал. Сообразительные деловые люди из кругов «твердолобых», которые не так-то легко поддаются на коммерческие приманки, верно почуяли здесь настоящий улов. Они дали сразу крупные вклады. И сто тысяч фунтов стерлингов легли мощным фундаментом в основание нового предприятия. Миллион рублей золотом! Сумма, вполне достаточная, чтобы расчистить любую дорогу перед системой Маркони.

Но где же он сам? Молодой человек нужен, чтобы провести кое-какие формальности, подписать акт. Конечно, придется предоставить ему известное место среди учредителей, выделить какую-то долю. Здесь можно будет рассчитывать… Он еще так молод и так неопытен в финансовой игре! Вряд ли нужно его долго уламывать. Юность всегда податлива. На добрый совет, на ласку. Хотя на всякий случай заготовлены и стрелы. Но где же он?

А он в это время получал по дороге последние наставления кузена Дэвиса.

— Тебе предстоит сейчас, дружок, самый важный шаг. Самый важный с тех пор, как ты состряпал свои чудесные ящики. Смотри не оплошай.

— Я должен их убеждать?

— Ты не должен поддаваться. А они попробуют… Гульельмо сосредоточенно смотрел перед собой.

— Я не поддамся… — пообещал он вдруг с каким-то мальчишеским вызовом. Как бы подстегивая этим самого себя.

И тут же, приняв непринужденный вид, вступил в двери отеля, где в банкетном зале собрались учредители.

Маркони молча, не прерывая, внимательно слушал все, что объясняли ему старшие. Прочитал все пункты условий учредительного акта. Ему предложили перо: подписать вот здесь и здесь. Только и всего. Он не протянул руки.

Что же он? Почему медлит?

— Я думаю, надо не так, — вежливо, но твердо сказал он. — Тут не все предусмотрено, — смягчил он свой вывод чарующей улыбкой.

Старшие переглянулись. Мальчик что-то упирается. Его следует приманить.

— Вы вступаете с нами в компанию. Участие в равной доле.

Они, деловые и финансовые тузы Лондона, берут его в свою компанию. Как равного. Какой еще начинающий молодой человек мог бы об этом мечтать!

— В равной доле? — переспросил Маркони. — Мне кажется, это несправедливо.

— Что же вы хотели бы? Ваши пожелания.

— Мои условия, — поправил он.

Изложил их кратко и ясно. За передачу права эксплуатации его изобретения он получает так называемый «преимущественный» пакет акций. В каком размере? Ровно половину всего основного капитала.

Тяжелая тишина воцарилась в банкетном зале. Половину всех акций отдать этому юнцу! Это называется наложить руку.

— Вы забываете, сеньор, что деньги даем мы.

— Да, уважаемые джентльмены, но я даю изобретение, патент.

— Вы слишком дорого его цените.

— Я не знаю, в каких суммах можно выразить все, что принесет человечеству мое изобретение, — смиренно заметил он.

Нет, он положительно ускользает от их покровительственных объятий. Тогда были пущены стрелы.

— Между прочим, далеко не все одинаково разделяют восхищение перед вашими заслугами. Есть разные взгляды.

Маркони чуть сузил глаза. Известно, о чем речь. На днях почтенный профессор Оливер Лодж отозвался все-таки на то, что увидел он во время лекции Приса, и опубликовал свое мнение: «Итальянский энтузиаст, узнав от профессора Риги о возбуждении и распространении волн Герца и об их детектировании металлическими опилками несомненно одаренный чувством юмора и большой энергией, располагая свободным временем, приступил к изготовлению подходящего когерера, упаковал его в запечатанную коробку и привез в Англию как секретное изобретение для дальней сигнализации без проводов. Влиятельными лицами он был представлен главному инженеру правительственного телеграфа, по-видимому слишком занятому для того, чтобы помнить о последних достижениях в области волн Герца…» Корректный ученый не пожалел на этот раз насмешливых, острых слов, чтобы выразить то, что он думает об этой истории. И не менее почтенный журнал «Электришен» добавил к тому же не менее едкие строки: «… легко сфабриковать патент из опубликованных и продемонстрированных достижений другого человеческого ума».

Но Маркони был готов и к этому. Он ответил с усмешкой:

— Как жаль, что они сами раньше не додумались, во главе со своим профессором! Если им так все было известно.

— Но такие авторитетные суждения могут сыграть роль.

— Мне кажется, самое авторитетное в нашем разговоре — это все-таки патент изобретателя, — напомнил Маркони.

— И поддержка большой прессы, — вставил Дэвис Джемсон.

А между прочим, последнее достижение, которое он привез из Италии — передача сигналов на восемнадцать километров, — тоже что-нибудь весит.

Кстати, знают ли уважаемые джентльмены, в чем секрет такой враждебности журнала «Электришен»? Очень просто! Большинство издателей и редакторов журнала — держатели акций телеграфных кабельных компаний. Вот с его страниц и открыта яростная пальба против нового средства связи. Пахнет конкуренцией! Погодите, дорогие джентльмены, переполох на телеграфной голубятне только начинается, и еще не такой свист будет впереди.

Словом, тузы вполне могли почувствовать: молодой Маркони готов постоять за себя, за свои интересы. Перед ними был вовсе уже не мальчик. Его действительно стоит взять в свою компанию.

Но мало того. Им пришлось уступить. Уступить ему по многим пунктам.

Пришлось выдать еще наличными — на продолжение его испытаний и немедленную постройку опытных станций. Крупную сумму в звонкой монете.

Пришлось еще принять пай на пятнадцать тысяч от его отца, Маркони-старшего. Стало быть, Маркони получали большинство в акциях и решающий голос в делах.

Да, еще одна просьба! Маркони просит назначить в дирекцию новой компании… Дэвиса Джемсона.

— Мой милый кузен! — говорит он, нежно выдвигая братца под локоть.

Просьба или требование — все равно. Учредители уже чувствуют, что не они, а именно их берут в свою компанию.

Вернувшись в Кронштадт, Попов писал в отчете о летних испытаниях:

«На материалы для изготовления приборов.

На вознаграждение сторожей и прислуги, бывшей при опытах………70 р…»

Строка за строкой.

Итого — столько-то рублей и шестьдесят пять копеек.

Детальный подсчет по всем записям и распискам. До копеечки.

И в заключение:

«Расходы, произведенные на предварительные опыты, немного превосходят ассигнованную сумму в 300 рублей».

Уставился в окно. Чувство такое, будто он должен оправдываться, объяснять.

За окном, в саду Минного класса, торчали темные голые ветви. Октябрьский ветер сорвал последнюю листву. На Балтике штормило.

Традиционная Кингстаунская регата летом 1898 года обещала быть особенно интересной и многолюдной. Любители парусных гонок еще задолго готовились к решающим дням. «Вся Англия» собиралась провести восхитительные две недели — если под «всей Англией» иметь в виду круг наиболее избранных, знатных, состоятельных. Даже многие события, происходящие в остальном мире, — и нашумевшее дело Дрейфуса, и бегство в Англию французского писателя Золя, ставшего на защиту невинно осужденного, и новый англо-бурский конфликт в Трансваале, и вторжение американских войск на Филиппины — все отступило для многих как-то на второй план перед тем, что сулила регата в Кингстауне. Что там все остальное!..

Недалеко от ирландской столицы Дублин у самой воды расположился уютный портовый городок Кингстаун, против которого на глади Ирландского моря и разыгрывались обычно все действия ежегодных парусных гонок — регаты. Яхтсмены рьяно обсуждали новый покрой парусов и форму киля у лодок. Лучшие портные и портнихи Англии изобретали к этим дням новейшие модные фасоны. Люди, не упускающие никаких возможностей, готовились приобрести в те же дни новые полезные знакомства. Даже волна рабочих стачек в стране воспринималась многими лишь с одной точки зрения: не помешает ли забастовка железнодорожников сбору публики в район Кингстаунской регаты?

Накануне всеобщего съезда, когда атмосфера ожидания накалилась уже до предела, в Дублин прибыл Маркони. С ним — мама Анна и старший кузен Дэвис Джемсон. Их приезд диктовался не тем, что госпожа Маркони захотела повидать свои родные места, а тем чисто географическим обстоятельством, что Дублин находится совсем рядышком с районом гонок. Всего лишь десяток километров до Кингстауна.

Маркони — в редакции крупнейшей дублинской газеты «Дейли экспресс». И его сопровождающий — Дэвис Джемсон. Редактор с удивлением взирает на молодого Маркони. И это главное лицо новой Компании беспроволочного телеграфа?! «Изобретатель чуда века»?!

Редакция дублинской газеты обратилась к Компании с предложением: испробовать новое изобретение для передачи из района гонок. Даже зрители, занявшие лучшие места на берегу и вооруженные трубами и биноклями, не могут уследить за всем ходом состязаний: так далеко уходят яхты. А если сообщать оттуда по беспроволочному телеграфу? Быстро, непрерывно. И немедленно печатать в газете. Какая заманчивая возможность! Доказать практическую ценность изобретения и… поднять, кстати, тираж газеты. «Но этот юноша!» — с сомнением поглядывает редактор.

А юноша говорит. Говорит серьезно, толково. С той энергией и обвораживающей улыбкой, которые были проверены уже не раз за последнее время во многих самых ответственных встречах и беседах. Он ставит условия и требования для проведения опыта. Очень ясные, очень твердые. Требования Компании, которые звучат неизменно как требования его личные.

И редактор невольно смиряется. Он уже готов изменить свой взгляд на юного посетителя. Не такой он, оказывается, простак. К тому же присутствие Дзвиса Джемсона кое-что подкрепляет. Фабрика виски Джемсонов помещается здесь же, в Дублине. А это уже известная гарантия.

— Вы хотите повышенный гонорар? — спросил редактор.

— Я не торгую наукой, — скромно заметил Маркони.

Но только одно условие. Под каждым его сообщением из района гонок газета указывает: передано по телеграфу без проволоки, изобретение Маркони. Вот и все. Ничего больше.

Редактор смотрит совсем благосклонно, отдавая должное инициативе молодого человека. И раз денег не требуется, то почему бы не войти в соглашение? А эту электрическую чертовщину можно перестраховать таким вполне надежным, испытанным средством, как, например, посыльный моторный бот.

Еще одна просьба Маркони: если опыт окажется почему-либо неудачным, газета об этом не распространяется.

— Что вы, что вы, мы не пользуемся неудачами! — воскликнул редактор.

Маркони понял: редактор оставляет за собой свободу действий… в случае чего.

Регата открылась. Две недели подряд избранное английское общество бредило именами победителей, номерами и названиями яхт. И в самые решающие дни дублинская «Дейли экспресс» удивила мир своими экстренными выпусками. Пока множество зрителей на берегу гадало о результатах, вглядываясь в водные просторы, в типографии Дублина уже печатались все подробности гонок — так, будто сам читатель присутствует на морской дорожке, наблюдая, что там в данный момент происходит.

Все это время Маркони сидел на палубе пароходика «Летающий охотник», который плавал в районе состязаний. Сидел около передатчика и, стреляя искрами разрядов, посылал точные сведения на берег. Приемная станция находилась в Кингстауне. Оттуда воздушные депеши передавались в Дублин по обычной проволоке в редакцию.

Вначале что-то не ладилось. Проклятые аппараты, несмотря на превосходную отделку, упрямо отказывались работать. Напрасно Маркони стучал ключом — передачи не получалось. Рядом стояла мама Анна и твердила:

— Надо еще. Попробуй. Надо еще…

А когда он остановился в полном отчаянии, она прошептала только:

— Посмешище!

И то ли этот материнский призыв, то ли воспоминание о лице редактора, когда тот говорил: «Мы не пользуемся неудачами», заставило его опять взяться за аппаратуру, пробовать еще и еще. Наконец он нашел, в чем неисправность, и передача установилась.

Никогда дублинский редактор не мог рассчитывать на такой успех. Остальные газеты были посрамлены, печатая устаревшие сведения. Тираж «Дейли экспресс» резко подскочил. А под бюллетенем регаты было жирно отпечатано: «Изобретение Маркони».

Всюду его имя произносилось наряду с наиболее знаменитыми гонщиками. Популярность, признание! Даже кабельные компании должны были хотя бы временно прекратить свои нападки. Журнал «Электришен» уже писал: «…Это замечательное событие несомненно знаменует начало быстрого развития беспроволочного телеграфа в ближайшем будущем». Журнал должен был смириться с тем, что на свете существует и действует Маркони.

Курс акций новой Компании беспроволочного телеграфа и сигнализации неуклонно повышался. Общее собрание пайщиков в тот год проходило под знаком обещаний и надежд. Деятельность Маркони требовала все более крупных вложений. Капитал Компании удвоился. Двести тысяч фунтов! Два миллиона рублей!

— Мы провели с толком это лето, — сказал Маркони своему кузену. — Разве можно извлечь больше из опытов?

— Мы провели, кажется, удачно это лето, — сказал Попов своему ассистенту. — Все, что было намечено.

В этот год были повторены испытания на кораблях. Новая аппаратура. Кое-что из Минного класса, кое-что из кронштадтской мастерской лейтенанта Колбасьева. И, наконец, приборы, заказанные еще в прошлом году в Петербурге и прибывшие с большим запозданием. В общем, с бору по сосенке, но все-таки уже что-то более основательное.

Как всегда, опытов была проделана целая гора, с бесчисленными повторениями.

— А что мы можем из них извлечь? — спросил Рыбкин, останавливаясь.

— Кое-что можем… — отозвался Попов. О собственных результатах он предпочитал говорить сдержанно.

Он всегда стремился извлечь что-то из опытов. Не простое достижение дальности, а какие-то данные, факты, которые позволили бы полнее и глубже понять то, с чем имеешь дело. Пища для обобщений.

Они прогуливались сейчас вдвоем по краю гранитной набережной, откуда начинались предварительные испытания. То было весной. А сейчас уже стояла глубокая осень. Но вдруг выпало несколько мягких золотистых дней, как бывает иногда среди осеннего ненастья, — и хотелось этим воспользоваться, проститься с последним подаренным теплом… и поговорить о том, о чем они никогда не уставали говорить друг с другом.

— Аппараты проверку выдержали, — сказал Рыбкин. — Ваши предположения подтвердились, Александр Степанович.

— Некоторые подтвердились, — сказал Попов.

— А вибраторы… — напомнил Рыбкин.

Да, с вибраторами получилось очень интересно. Они заготовили на этот раз для всесторонних испытаний разные виды вибраторов — с разрядниками разной формы и разных размеров, — и оказалось, что ни форма их, ни размеры не играют существенной роли, как считалось раньше, для силы излучения. Главное в том, как возвести антенну. Отсюда важный вывод: можно не делать таких громоздких вибраторов, строить станцию отправления гораздо более простой, компактной.

Александр Степанович всегда считал особой заслугой любого эксперимента, если все то же самое можно получить более простыми средствами. Внушительная сложность никогда его не привлекала. Поэтому он сейчас словно выискивал, чем бы ему быть недовольным.

— А все-таки антенна… Наплели мы с вами сеть, как пауки.

Увлечение сложной, громоздкой антенной ему положительно не нравилось. У Маркони — какие-то гигантские корзины. У них — целая паутина, натянутая на корабельных мачтах, через клотики и по концам рей. Правда, передача становилась более отчетливой. Но Александр Степанович продолжал с сомнением покачивать головой.

— Душа не принимает, — улыбнулся он.

Он все время возвращался к мысли о самом простом. Просто вертикальный стержень, достаточно высоко поднятый и хорошо уединенный от всяких металлических соседей. Это свое предположение пытался он тут же подкрепить теорией. Механизм возбуждения колебаний в простом вертикальном проводе.

— Знаете, по аналогии… Как в закрытой органной трубе.

И тут же, остановившись, чертил прутиком на земле формулу. Числовая зависимость между длиной антенны и длиной волны. Оружием математической физики отстаивал он свою идею простого вертикального провода.

— История с маслом — хороший нам урок! — говорил он в подтверждение.

Да, это был поучительный случай в их опытах. Масло в вибраторе. С легкой руки профессора Риги, учителя Маркони, все исследователи и конструкторы помещали шары разрядников вибратора в сосуд с маслом. Считалось, что так вибратор работает лучше. Так они и сами делали, Попов и Рыбкин. Но вот во время летних испытаний на одном из кораблей разбился случайно стакан с маслом. Беда! Хоть останавливай опыты. Но была не была — решили пробовать: а что будет, если без масла? И что же! Вибратор действовал все так же. Работа его нисколько не ухудшилась. Без масла.

— Мы сами не знаем, сколько мы еще накручиваем лишнего, — говорил Попов.

Рыбкин смотрел на оживившееся лицо учителя, увлеченного обсуждением опытов, желанием доказать свою мысль. Казалось, нет сейчас ничего больше, кроме этого неожиданно мягкого осеннего дня над невозмутимой гаванью, и их беседы на ходу с легкими пререканиями, и этих красиво распластавшихся на сверкающей глади кораблей, с которыми у них обоих сейчас так много связано. Нет ничего, кроме этого чистого желания добыть из опытов нужные истины, добыть ради общей большой пользы. Нет корыстной суетни вокруг, нет смутных тревожных сомнений.

Рыбкин находил всё новые причины быть довольным. Им удалось в завершение наладить двухстороннюю связь. Две одинаковые станции: одна на крейсере «Африка», другая на транспорте «Европа». Каждая могла и посылать передачу, и принимать. Настоящая двухсторонняя телеграфная связь. И обученные телеграфные команды из офицеров и матросов. И уже не опытная сигнализация для проверки аппаратуры, а подлинно практическое телеграфирование, обмен служебными депешами. В обе стороны. С записью на телеграфную ленту. Сто тридцать шесть служебных телеграмм! Рыбкин произносил эту цифру, как самый превосходный рапорт.

— Люди на кораблях привыкают, — говорил он. — Не видят больше в наших волнах этакой чертовщины.

— Да, как будто привыкают. Понемногу… — признал Попов.

— Еще бы! — воскликнул Рыбкин. — Шторм их убедил.

— Пожалуй, верно. Шторм сыграл нам на руку.

Произошло это к концу испытаний, когда учебные корабли вернулись уже в Кронштадт и транспорт «Европа» стоял на якоре вот здесь, в гавани, а крейсер «Африка» находился там, на Большом рейде. Внезапно налетел свирепый шторм. Низкие тучи. Сплошной ливень. Никакая обычная сигнализация уже не годилась — ни флажками, ни прожекторами. И неизвестно, как бы обошлось с крейсером, если бы не их новое средство беспроволочной связи. Командир крейсера зашел в рубку, где была расположена станция, и сказал Рыбкину:

— На вас вся надежда. Нужны точные указания с берега.

И Рыбкин застучал ключом, вызывая на разговор транспорт «Европа». Штормовая передача.

Распоряжения с берега посылались на транспорт. Оттуда по беспроволочной связи — на Большой рейд, на крейсер. Так же и обратно. Крейсер получил возможность ориентироваться.

— Вы оказали нам чувствительные услуги, — сказал Рыбкину командир.

И ассистент, напоминая сейчас об этом, так посмотрел на Александра Степановича, что было ясно, кому должна быть направлена благодарность моряков.

Попов, задумавшись, не заметил взгляда. И произнес, как бы про себя:

— Я думаю, мы могли бы уже сейчас оборудовать форты Кронштадта. Наладить беспроволочную сигнализацию. Это очень пригодилось бы в некоторых случаях.

Его давняя мысль о маяках беспроволочной сигнализации, о береговых станциях получила новое подтверждение.

— Больше, возможно больше надо извлечь из наших опытов! — повторял он ассистенту, шагая вместе с ним дальше по набережной.

Невдалеке показался военный, видимо тоже пустившийся на прогулку в такой случайно выпавший день. Стремительный шаг, руки за спину. Нельзя было его не узнать. Весь Кронштадт знал эту крепкую фигуру, длинные, пушистые бакенбарды и этот прямой, открытый взгляд внимательных глаз. Адмирал Степан Осипович Макаров.

Они были хотя и отдаленно, но все-таки знакомы. Адмирал Макаров выступал в Минном классе на заседаниях Технического общества с чтением глав своего труда «Рассуждения о морской тактике». Попов, как товарищ председателя общества, конечно, при этом присутствовал и даже вел некоторые заседания. На том их встречи и ограничивались.

И все же адмирал, завидев Попова здесь, на пустынной набережной, повернул к нему прямо навстречу и запросто поздоровался.

— Должен передать вам от моих подчиненных… — сказал он мягким, густым голосом. — Мне известно… Шторм… И ваш способ сигнализации… Воздаю честь!

Адмирал Макаров командовал в то лето практической эскадрой Балтийского моря, привел ее теперь, после учений, на стоянку в Кронштадт, и ему, конечно, донесли по команде о том, что произошло здесь между крейсером «Африка» и транспортом «Европа» во время шторма.

Попов, смущенный столь откровенной похвалой, приподнял несколько раз котелок, повторяя невнятно:

— Благодарю… Извините…

Макаров, шагая рядом с ним, говорил без стеснения, как бы продолжая совместную беседу:

— Слушал ваше сообщение в Петербурге. Перед высоким собранием… — чуть иронически поднял он бровь. — Ваше изобретение. Крайне интересно, без лести. Частенько вспоминаю.

Макаров имел в виду сообщение Попова о беспроволочной телеграфии прошлой зимой в Петербургском университете, когда управляющий Морским министерством адмирал Тыртов пожелал выслушать наконец преподавателя из Кронштадта, — о том, что он там изобрел и на что требуется отпустить еще какие-то деньги, кроме уже известных трехсот рублей. В тот раз аудиторию университета заполнила совсем особая, необычная публика: адмиралы и разные высшие морские чины, штабные офицеры, всякие главные и старшие инспекторы, господа гардемарины кадетского корпуса и даже сам ректор университета принимал военных гостей. Его превосходительство адмирал Тыртов самолично выбрал сигнал из четырех букв, который и был удачно передан из здания химической лаборатории через обширный университетский двор в зал собрания. Адмирал Макаров был тогда же среди этой блестящей военной публики, все видел, что демонстрировал Попов, и все хорошо понял.

— Надо развивать! Надо немедленно извлечь все, что можно, из ваших опытов. Для связи, для флота, — говорил он сейчас Попову решительно, невольно забегая на ходу чуть вперед.

Действительно, они стали знакомы. Их сблизила привычка вышагивать иногда где-нибудь вдоль более пустынной набережной, когда нужно «немного проветрить», как говорил Степан Осипович. Они встречались тогда не раз и шли вместе: две фигуры, одна — в штатском, в котелке, другая — в военной шинели, в маленькой флотской фуражке «нахимовке», один повыше и более грузный, другой чуть приземистее и покрепче. Он, Попов, и вдруг этот «беспокойный адмирал», флотоводец, исследователь океанов, известный своим неукротимым духом, приверженец решительных наступательных действий, который начертал у себя на стене каюты слова: «Помни войну!», идущий многому наперекор, — что, казалось бы, общего между ними? Но оно было. Макаров был из тех, о которых он сам писал: «В море — значит дома!» Попов никогда не объявлял громко своих символов веры, но вся его жизнь утверждала: «В науке — значит дома!» И эта страсть, большая непреклонная страсть, у одного бьющая наружу, у другого спрятанная под внешней ровностью, роднила обоих.

Говорили о многом. Но каждый примеривал в интересах другого что-то наиболее близкое себе. Попов говорил о сочинениях адмирала:

— Мне довелось прочитать в «Морском сборнике» Никогда не думал, что военная тема может так затронуть меня, глубоко штатского. Ваши мысли о нравственном элементе, знаете, так необычны…

Макаров говорил об изобретении Попова:

— Нельзя никак с этим отстать. Побьют!

И возмущался: что за скудная постановка! Неповоротливость, нищенские средства… Он сразу подметил, в чем сейчас корень всего: организация производства приборов Специальная мастерская или даже завод. И проталкивание в практику. Ведь какое могучее подспорье в морской войне! Вспомнить хотя бы недавнее сражение за Филиппины Американские корабли-то шли ночью, вслепую, боясь обнаружить себя световой сигнализацией… и очень метко обстреляли собственные миноносцы.

— Где смогу, буду настаивать, — погрозил он кому то опять убыстряя шаг.

О Маркони сказал:

— Оборотистый! Но изобретатель все же не тот, кто закричал громче.

Попов ответил молчанием. Только чуть ускорил шаг, будто хотел уйти от чего-то.

Адмирал говорил о другом. О том, что волновало его сейчас. Простой взгляд на карту России показывает: страна своим главным фасадом выходит на ледовитые моря. Там лежит великий водный путь из Атлантики в Тихий. Туда обращены важнейшие сибирские реки. Но полярные льды, но мерзлые оковы морей и рек — сколько отважных стремлений застыло в этих тисках! Он задумал: побороть ледовую неприступность, пробить дорогу. Конечно, с оружием новой техники. Мощный пароход-ледокол, подминающий льды и давящий их стальным корпусом, — вот средство полярной навигации, которое он предлагает. Он, Макаров, сам создал проект, защитил его против всех сомнений и теперь считает дни, когда сойдет со стапелей на воду его могучее детище. Первый ледокол! Какое дать ему имя? Он назовет его «Ермак». В честь того, кто отворил ворота Сибири. А корабль «Ермак» откроет ворота великого водного пути. Он сам поведет его в бой, на льды! И если победа, то видится ему недалекое: оживленное мореходство к устьям сибирских рек, и русские военные корабли, идущие кратчайшим путем в японские воды…

Он признался Попову в своей мечте. К Северному полюсу — напролом! Какая радость для всей России, какое торжество народного духа, когда удалось бы достичь этой заветной точки земного шара и развернуть там стяг научного исследования!

Попов слушал и сам загорался воодушевлением в присутствии этой сильной натуры. Ему представлялось: снежные пустыни, и в этом безмолвии торчат острые пики антенн, и голубоватое их свечение в потемках полярной ночи. Идет беспроволочная передача.

— Вы говорили… оружие современной техники. Я полагаю, беспроволочный телеграф…

— …должен быть на всех ледоколах и арктических станциях! — подхватил Макаров. — Я уверен, они пойдут…

И неожиданно прочитал на память, как восторженный гимназист:

Помните у Ломоносова?

— Я помню у него другое: «И волны гладки бьют в эфир». Это больше по моей специальности, — ответил Попов.

— Да, но чтобы все это было, надо сломить и другие льды, — вдруг нахмурился адмирал.

Известно, чего ему стоило отстоять свою идею ледокола. Управляющий Морским министерством Тыртов, тот самый Тыртов, наложил резолюцию: «Идея адмирала не может служить на пользу флоту… Не можем оказать содействия… Отклоняюсь от принятия этого проекта…» Макаров обратился в Географическое общество, но ученые остались равнодушными. Добился доклада на высочайшем заседании в Мраморном дворце, но дальше формального признания дело не подвинулось. Нужны крупные средства. Начал осаду министерства финансов.

— Спасибо Дмитрию Ивановичу — помог, вытащил! Какой человек! Работал с ним над бездымным порохом. И орел, и лев!

Говорил, как Менделеев сразу все понял и зажегся, ездил к министру и доказывал в пользу ледокольного опыта.

— Сейчас я делю всех людей на два разряда, — жестко сказал Макаров. — Одни — кто сочувствует моей идее, другие — кто ей противится. Все первые для меня — хорошие, все вторые — дурные. Остальных я не знаю.

С каким-то новым чувством почти досады на самого себя взглядывал Попов на крепкую фигуру адмирала, слушал его твердую, уверенную речь. Они шли бок о бок, и темные силуэты их в призрачном молочном свете балтийского заката были видны далеко по набережной.

Пришел на петербургскую квартиру своего приятеля Любославского, тяжело опустился в кресло. Тот внимательно посмотрел на него и спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Нет, так, пустяки… Устал немного.

Расстегнул сюртук, вытянув поудобнее ноги. В боковом кармане хрустнула бумага. И тут не дает покоя! Он вынул, расправляя толстый глянцевитый лист с казенным штампом.

— Можешь полюбоваться, если охота.

Любославский пробежал глазами и вскочил, потрясая бумагой:

— Вот! До чего может дойти! Вламываются в дом!

— Что тебя так удивляет? — спросил Попов.

— Как — что? — еще больше удивился Любославский. — Ты что, не понимаешь? Ты сделал открытие, изобрел, а у тебя пытаются прямо из-под носа… — снова потряс бумагой.

Официальное отношение. «Общество Маркони» заявило в России через агентскую контору в министерство финансов претензию. О выдаче Маркони русского патента. Патента… на изобретение беспроволочного телеграфа. Это значит, что каждый, кто захотел бы изготовить в России аппараты по схеме, указанной в таком патенте, должен просить разрешения у Маркони и платить ему за это, платить. Министерство финансов запрашивает мнение на сей счет Морского технического комитета. Технический комитет запрашивает преподавателя Минного класса в Кронштадте А. С. Попова. Его мнение.

— Я называю это — совать персты в живую рану, — сказал Любославский.

— Зачем так трагически?

— Неужели они не могли обойтись? Ответить сами, не теребить тебя. Каждому грамотному теперь известно, как это было.

— Вероятно, считают, что я могу сказать точнее всего. Там же приложены схемы, описание, — как бы защищаясь, пытался объяснить Попов.

— И ты их еще оправдываешь! — ужаснулся Любославский. — Твоя рассудительность доведет тебя…

— Но мне в самом деле легко ответить, — возразил Попов. — Факты бесспорно подтверждают.

— Я вижу, как тебе легко, — горько усмехнулся Любославский.

Попов как бы отвел рукой замечание приятеля.

— Меня интересует другое, — сказал он медленно. — Что это за человек, этот Маркони? Что побуждает его?

— Разве ты не видишь? С самого начала все его поступки.

— Но он смело действует. Знаешь, такая дальность на двенадцать, на восемнадцать километров. Это не шутка.

— Да, он смело берет чужое, — показал Любославский на бумагу. — Что плохо лежит.

— Ну, это ты с досады, — сказал Попов. — А что, если он не знает обо мне, о моих опытах?

— Ты безнадежен! — с возмущением и сожалением проговорил Любославский. — Ну хорошо! Допустим, он не знал о тебе и когда подавал заявку на патент в Лондоне, и когда Прис читал лекцию в Королевском институте. Допустим, хотя и трудно верится.

— Он мог и не прочитать моей статьи в журнале, — вставил Попов. — Ты же знаешь, как мало распространяются наши издания за границей. Там их почти не читают. Русский язык не стал международным. В научных трудах редко встретишь ссылки на наши работы.

— Да, если не считать использование без ссылок.

— Ну, ты уж принялся за такое, что я тебе не попутчик, — брезгливо поморщился Попов. — Отказываюсь в таком духе говорить. Авантюрный жанр. Я не умею в нем разбираться.

— Бедный ты, бедный ученый-идеалист! — вздохнул Любославский. — Предположим, раньше он о тебе ничего не знал. Ну, а сейчас, когда у него в руках такое коммерческое предприятие — целый штат юристов, консультантов, разных информаторов и, как видишь, даже свои агенты в разных странах. Фабрика по собиранию нужных сведений. Всякие патентные материалы. И когда опубликовано твое письмо в газету, и статьи в английском «Электришен», и протесты ученых… И при всем этом ты считаешь, что и теперь он чист и несведущ, как младенец? Нет, если он и теперь прикидывается, что ничего не знает о тебе, о твоем изобретении, значит, он темнит. Сознательно темнит. Да, да, не качай головой, а учись называть вещи своим именем!

Попов молчал, погрузившись еще глубже в кресло. Усталое лицо его выделялось бледным пятном на фоне высокой спинки. Какое-то сразу постаревшее, оплывшее.

Беседа оборвалась.

Вернувшись в Кронштадт, сел он у себя дома за стол и принялся сочинять официальный ответ на официальное отношение. Привести факты и доказательства, вполне очевидные, не составляло особого труда. Труднее было с подбором выражений. Он не хотел, чтобы кто-нибудь смог прочитать здесь отголосок его чувств. Только факты, и только его беспристрастное мнение.

И все же ответ получился вполне определенным. Он писал:

«Передача сигналов с помощью электрических импульсов… не представляет новости для Морского ведомства, где работа в этом направлении производится с 1895 года».

И еще писал:

«Комбинация чувствительной трубки, реле и электромагнитного молоточка для встряхивания трубки, а также соединение электродов трубки с одной стороны с высоко поднятым изолированным проводом, а с другой стороны — с землей, придуманы и опубликованы преподавателем Минного класса А. Поповым в 1895 году. Указана при этом возможность введения в действие пишущих аппаратов и сигнализации с помощью этого прибора на расстояние. Новыми могут считаться только немногие частности, но ни одна из комбинаций, перечисленных в описании Маркони, не нова».

Только факты. И никакой свободы выражений.

Долго еще после этого ходил он, подняв воротник, надвинув котелок, по уединенным местам в парке, по набережной Кронштадта. А вернувшись, снова сел за стол. И написал вторую бумагу. Письмо в министерство финансов. Уже не отзыв специалиста по Техническому комитету, а лично от себя. Протест человека, задетого эа живое.

И в нем было гораздо больше свободы выражений.

Патента в России Маркони не получил. Его претензии были отклонены. Но его агенты продолжали свое дело. Вести разведку, прощупывать где только можно. Германия. Страна восходящей промышленности, уверенно расталкивающая себе место под солнцем. Маркони посылает в Берлин своих поверенных — проделать то, что не удалось в России. Заполучить патент.

Но тут выступает на сцену профессор Слаби, ученый-электрик, один из руководителей Высшей технической школы в Берлине.

Профессор сам интересуется вопросами беспроволочной телеграфии. Проводит у себя в лаборатории исследования, расчерчивая мелом на полу длиннейшего коридора кривые электрических колебаний — узлы и пучности — и раздумывая над их практическим смыслом.

Немецкий профессор, еще в прошлом году прослышав про опыты Маркони, направился на Британские острова и просил разрешения присутствовать во время испытаний. Рекомендация у него была солидная: он приехал по указанию кайзера Вильгельма. Его величество весьма заинтересован возможностью применить систему талантливого итальянца. Профессор Слаби был в числе зрителей на Бристольском канале, когда антенны Маркони, поднятые на змеях, расширили беспроволочную сигнализацию до двенадцати километров. Профессор скромно держался как бы в стороне, но его очень выпуклые глаза за дымчатыми стеклами пенсне на черном шнурочке не пропускали ни одной подробности. Он уехал, выразив свое восхищение и признательность.

Маркони ждал. Но от германского правительства что-то не следовало никаких предложений. Тем временем в дворцовых садах берлинского предместья Потсдама производились интенсивные испытания беспроволочной сигнализации. Профессор Слаби неплохо все рассмотрел при визите к Маркони и теперь вместе со своим талантливым ассистентом Арко не без успеха продвигался к цели. Антенны, высоко поднятые на воздушных шарах, позволяли ему все больше и больше раздвигать расстояние. Культура отличной германской электротехники подкрепляла его опыты — действие аккуратно сработанной аппаратуры.

Маркони послал в Берлин своих доверенных с заявкой на патент. Но зачем Германии выдавать право на такое изобретение в чужие руки? Итальянцу, да еще стоящему во главе английской акционерной компании. Зачем ставить себя в зависимость, когда гросс-адмирал Тирпиц провозгласил программу создания большого германского флота и теперь ясно, что его броня и пушки на море должны сделать то, что уже совершают немецкие товары на земле, — вытеснить британского конкурента. И когда у профессора Слаби уже так хорошо все налажено по беспроволочной сигнализации.

Не давать, не давать! Но нужен юридический предлог, чтобы отклонить заявку Маркони. Профессор Слаби не только ученый-исследователь. Он еще состоит и членом Германского патентного управления. Его обязанность — следить и оберегать, чтобы какой-нибудь изобретатель не взял немецкие интересы в сети своей привилегии.

Профессор Слаби вспоминает: что-то говорили о работах русского физика Попова. Ага, есть путь! В лаборатории Слаби сотрудничает русский. Молодой электрик У гримов, приехавший сюда для усовершенствования после окончания учебного заведения. Вероятно, он сможет помочь.

Разговор Слаби с Угримовым. Письмо Угримова к Попову. Толстая бандероль, полученная вскоре от Попова. Профессору Слаби не терпится тотчас же узнать: что же там, в этих бумагах? Доклады Попова в научных и открытых собраниях, начиная с 1895 года, опубликованные в журналах, в ученых вестниках, известиях, записках… «Переведите, пожалуйста, переведите!» — торопит профессор. И тут же жадно набрасывается на текст, на схемы.

Простое сравнение сразу же неопровержимо показывает все преимущественное право Попова перед Маркони. И в общей идее, и в главной схеме, и в самых важных деталях.

Теперь в руках Слаби не какой-нибудь предлог, а твердое, веское доказательство. Теперь известно, как можно ответить на претензию Маркони. Увы, к глубочайшему сожалению, Германия не вправе выдать ему патента. Его изобретение не имеет новизны, его изобретение повторяет…

Маркони должен был проглотить и эту пилюлю. Его агентам оставалось только искать в другом месте.

А в Германии в кабинетах двух крупнейших электротехнических фирм уже готовилось взаимное соглашение. После долгой распри, примирить которую смог только сам кайзер Вильгельм, «Всеобщая компания электричества», где подвизался профессор Слаби, и компания «Сименс и Гальске», где был профессор Браун, решили наконец прекратить конкурентную борьбу друг против друга и объединить свои силы. Пройдет немного времени, и вновь организованное предприятие «Телефункен» будет проводить в своих богатых лабораториях исследования по беспроволочному телеграфу, строить новейшую аппаратуру для распространения по всем зонам германского влияния: А если можно, то и дальше… И заставит «Общество Маркони» с еще большей силой и тревогой пуститься наперегонки. И, чтобы не передушить друг друга в этом беге за барышами, соперники должны будут также объединиться, образовав коммерческий союз «Телефункен» с Маркони под именем англо-немецкой фирмы «Демаг». Поделить между собой: что вам, что нам.

Предприимчивость, конкурентный кросс — не сладкое удовольствие.

Ламанш — полоса воды между Англией и Европейским континентом. Уже не раз придавалось ему какое-то особое, сверхъестественное значение.

Если пловец хотел заслужить мировую известность, он заявлял о своем намерении переплыть Ламанш. Когда строительная фирма желала поразить мощью своих технических средств, она выдвигала проект тоннеля под Ламан-шем. Один перелет на воздушном шаре через Ламанш убеждал в победе воздухоплавания куда больше, чем все парения над землей. Любой вождь армий мог всегда отговориться, оправдывая свое бездействие перед этой широкой полосой воды, — Ламанш! Этот пролив чуть ли не гипнотически действовал на умы.

Маркони знает природу человеческого любопытства. Что может еще больше сыграть в его пользу, чем передача сигналов через Ламанш? Разумеется, при широком оповещении. Он не забывал напоминать о себе и раньше. Его участие с аппаратами в маневрах Британского флота. Его недавний «королевский эксперимент», когда он установил беспроволочную связь между виллой королевы Виктории и яхтой принца Уэльского (бриллиантовая булавка для галстука, которую он при случае теперь надевает, — знак высочайшей ему за это милости). Но все это меркнет перед тем, какое впечатление может произвести прыжок сигналов через Ламанш.

Последние месяцы Маркони курсировал непрестанно туда-сюда через пролив. Вольная перелетная птица. То хлопотал на английском берегу, в районе Дувра, где у подножия маяка возводились сооружения его телеграфной станции. То, быстро собрав чемоданы, переправлялся на берег европейский, во Францию, чтобы в местечке Вимре, под Булонью, строить другой телеграфный пункт. И опять обратно, на Британские острова. Всюду он поспевал, указывал, распоряжался, заряжал других своей энергией… и требовал от этих других — строителей, техников, инженеров — беспрекословного ему подчинения. Любому оплошавшему он мог сказать коротко: «Вы мне не нужны», — и тот исчезал.

Наконец все готово. В результате усилий целого инженерно-технического воинства и брошенных в атаку акционерных капиталов воздвигнуты две станции по обе стороны Ламанша. Правда, в наиболее узкой его части, чуть превышающей сорок километров и называемой уже точнее Па-де-Кале, но все же можно сказать — Ламанш. Колоссальные, громоздкие антенны в виде каких-то подвешенных корзин, должны излучать и ловить прибой электромагнитных волн через эту легендарную водяную преграду. Произведены втихую пробы. Можно начинать.

Газетные гончие срываются с места, и скоро весь мир узнает, что наступает новый рубеж в истории человечества. 27 марта 1899 года. В этот день состоится первая беспроволочная передача через Ламанш. Ждите 27 марта! Читайте 27 марта! Всеобщее любопытство наэлектризовано новым наступлением электромагнитных волн. Они уже захлестнули другую сенсацию недавних дней — появление на улицах Парижа первого автомобиля. Беспроволочный телеграф покоряет сны человечества.

И действительно, настал день 27 марта. Ровно в пять часов пополудни Маркони в окружении приближенных появляется на английской станции. (Потом так и будут писать: «Ровно в пять часов, когда вся Великобритания проводила свой ежедневный файф о’клок с поджаренными хлебцами…»)

Маркони спрашивает: какой сегодня день? Понедельник. И всем кажется, это очень важно, что именно сегодня понедельник. День тяжелый. Но Маркони говорит, улыбаясь, фотографам: «Я не суеверный!» — и подходит к телеграфному ключу.

Он знает, ничего не упущено из того, чтобы каждое действие, происходящее сейчас на обеих его станциях в Англии и во Франции, получило бы значение почти историческое, и каждое слово, переданное сейчас по беспроволочной связи, нашло бы себе место на столбцах самой широкой прессы. После начальных условных сигналов, обозначающих вызов, он немного медлит, как бы задумавшись. Потом громко диктует;

— «Маркони передает господину Бранли почтительное приветствие через Ламанш. Это великолепное достижение осуществлено отчасти благодаря выдающимся исследованиям господина Бранли».

Неоспоримый жест международной вежливости и в то же время зов к слабостям человеческого сердца. Неизвестно, получил ли в руки Бранли эту ленту изысканных фраз, но послание Маркони подхватила печать. Большой свет узнал, что существует такой ученый француз, который что-то и когда-то сделал, чтобы могло состояться нынешнее чудо.

Бранли сам ни на что не претендует. Он публично заявляет: «Я не имею никаких посягательств на это изобретение, ибо я никогда не думал о передаче сигналов».

Но опасно другое. Бранли в своей научной щепетильности слишком придает значение некоторым фактам. Представьте, в самый разгар триумфального шествия имени Маркони по страницам газет обоих полушарий и организации акционерной компании, — в этот самый момент на кафедру Парижской Академии наук всходит Эдуард Бранли, взяв слово «для небольшого замечания». Собрание «бессмертных» ждет, что скажет этот скромный лысеющий человек, открывший в свое время удивительное свойство металлических порошков отзываться на электромагнитные волны. Что скажет он как раз в те дни, когда практическое применение этих волн вызвало столь жгучий всеобщий интерес?

Бранли сказал:

— Сложная смесь в трубке, указанная Маркони, не имеет специальных преимуществ.

Это можно было бы еще как-нибудь переварить, даже принимая из уст такого специалиста по порошкам. Но Бранли сказал еще. Он еще добавил:

— Телеграфия без проводов зародилась в действительности из опытов Попова.

Хорошо еще, что слова Бранли не проникли в газеты и о них могут знать лишь те, кому охота копаться в скучных академических бюллетенях. Но все же плохо, если Бранли будет повторять подобные замечания при каждом случае. Уж не такая даль от Парижской Академии до банков лондонского Сити, чтобы ученые мнения не могли достичь ушей финансовых владык. К тому же телеграфные кабельные компании так и стерегут любой ложный шаг Маркони, чтобы набросить тень на его дело.

Бранли… У него должны быть какие-нибудь слабые струнки, как у любого смертного. И Маркони деликатно коснулся их. Первая беспроволочная телеграмма через Ламанш. И кому же? Господину Бранли! Чудаковатый француз, вероятно, поймет, что это означает. В благовоспитанном обществе не отвечают резкостью на предупредительную учтивость. После такого жеста Маркони господин Бранли может и воздержаться от дальнейших нападок. Услуга за услугу!

Попов не взял извозчика, хотя от Красного переулка, где помешалась мастерская, до дому было не так уж близко. Надо было пересечь добрую часть кварталов Кронштадта. Но он чувствовал, что ему надо пройтись и обдумать, как он любил, на ходу. Очень обдумать.

Перед глазами все еще мелькала обстановка мастерской, где он только что был. Смотрел приборы, готовившиеся к новым испытаниям. Опытно-механическая мастерская, над входом в которую было выведено затейливыми буквами имя лейтенанта Колбасьева. Энергичный, предприимчивый Евгений Викторович приспособил сначала это небольшое помещение для выделки собственных мелких изобретений, а затем для исполнения других несложных заказов. В последнее время Попов стал волей-неволей одним из таких заказчиков. Лейтенант Колбасьев везде довольно шумно брал его сторону, но не забывал потом напомнить: «Я надеюсь, моя мастерская вам пригодится».

Сначала изготовили у Колбасьева магнитные реле для приемника волн. Несколько спиралей Румкорфа. Потом разные прерыватели тока, играющие роль телеграфного ключа. Конденсаторы, разрядники… — все, что трудно было сделать собственными силами в Минном классе. А теперь Колбасьев вызвался соорудить целиком приемную станцию для предстоящих испытаний на дальность. Попов только что видел ее в мастерской на сборочном столе. Еще не полностью законченная. С отдельными, еще не встроенными узлами. Нельзя сказать, чтобы очень совершенная, тонкая работа. Многое довольно грубовато, по-кустарному. Но, кажется, и на том спасибо. У себя, в Минном классе, они справились бы, вероятно, не лучше. И неизвестно еще, сколько бы с этим провозились. А в мастерской как-никак стараются к сроку. Главный мастер Иван Елизаров все-таки тот человек, с которым можно кое-чего добиться. Он часто ворчит на «затеи» Попова, но сам-то любит над ними поворожить.

А Колбасьев… Сегодня Колбасьев вдруг раскрыл себя. После осмотра заготовленных узлов станции отвел его, Попова, в сторону и завел разговор, пряча глаза. Беспроволочный телеграф… Заинтересованность флота… Оснащение кораблей… Вопрос о производстве аппаратуры…

— Прошу, Александр Степанович… Если будут заказы, помяните наш опыт, моей мастерской. Замолвите при случае.

— Вы думаете здесь? — спросил Попов, окидывая скудную эту обстановку. — По плечу ли?

— Ну, можно расширить, — небрежно заметил Колбасьев.

Он замолчал выжидающе.

— Да уж не знаю… — в смущении замялся Попов.

— Небольшую услугу, Александр Степанович, — добавил Колбасьев, еще более понижая голос. — Я всегда был другом вашего изобретения.

«Небольшую услугу»… — звенело до сих пор в ушах всю обратную дорогу. Странные все же превращения! Вот человек, которого он уж как будто знает. Вполне порядочный, несмотря на свой несколько желчный. раздражительный характер. Готовый даже постоять за правое, когда считает нужным. Но вот… Стоит ему только немного обзавестись, пусть собственное «дельце», хотя бы и небольшое, — и он уже не тот. И уже прикидывает, рассчитывает про себя, и юлит, смотрит на тебя, что бы получить в обмен. Небольшая услуга за небольшую услугу.

Лицо Попова исказилось словно от боли. Не хотел он, не хотел вступать в этот мир, чуждый ему, непонятный, где он часто чувствовал себя совершенно потерянным. Мир дельцов, корыстных соображений, расчетливых поступков.

Но все толкало туда. Толкали обстоятельства. Толкало, увы, собственное изобретение! Надо выводить его в жизнь, свое изобретение, на широкое поле практики, а у него нет для этого ни сил, ни возможностей, ни умения. Он ученый, исследователь, он сделал все, что мог. Он создал новое, невиданное средство связи. Поставил его на ноги. Доказал его свойства, пользу. Но он не может брать на себя все, сверх всякой меры. Он должен быть и преподавателем, и исследователем, и лектором, и консультантом всяких чужих работ, и экспертом всяких комитетов, и членом всяких обществ… И теперь он должен стать еще производственником. Заботиться об изготовлении аппаратуры. Настоящего практического телеграфа. Для кораблей, для флота, для наземных станций… Все сам, всюду сам. Один.

В ответ на его предложения в Морское ведомство пока что ему прибавили еще нагрузку: читать еще лекции в Минном классе по курсу электрических машин. «Ну, уж как-нибудь, Александр Степанович!»

Производство. Производство его аппаратов. Настоящее большое производство. Где же он его найдет? Рядом Петербург, столица. Центр российской промышленности. Но там нет своего электротехнического производства. Лишь один скромный заводик Авилова, который, пожалуй, и не справится с такой новейшей аппаратурой. А все остальное — в чужих руках. Иностранные фирмы, иностранные представительства, иностранные торговые конторы…

Есть, конечно, и в Петербурге свои искусные мастера, опытные механики, но их так мало, что известны даже наперечет их имена. И они разбросаны по разным мелким углам, артелям. Это не производство. Надо собрать их силы, тогда…

Он резко остановился посреди улицы, будто невмочь ему было нести дальше ношу своих размышлений. Он может изобретать, создавать, но он не может вступить один на один с тем, что лежит гнетом над всей страной и чему он не хочет сейчас подыскивать даже названия.

Вспомнились слова Доливо-Добровольского: «И не дай вам бог это узнать когда-нибудь на себе!»

Так что же ему остается?

Дома он сел за стол и начал писать докладную записку. Без докладных записок, без рапортов и резолюций не мог он ничего предпринять, сделать ни одного шага. Итак, докладная «Его превосходительству главному инспектору минного дела».

Он писал: «При настоящем состоянии вопроса новый способ сообщения должен быть введен в общее употребление…»

И дальше:

«Телеграфные аппараты могут изготовляться…»

Перо на мгновение замерло. И он все-таки написал: «…изготовляться в России в разных мастерских…» Опять немного помедлил и дальше:

«…и легко могут быть приобретены за границей».

Подумал и, обмакнув перо, ясно вставил:

«…в случае нужды за границей».

Он писал, склонившись над столом, а нужда распростерла над ним свою громадную тень.

Этот корреспондент писал ему уже не раз. Изящные конверты на голубой и сиреневой подкладке, пахнущие, казалось, цветами. Господин Дюкрете из Парижа, ученый инженер и владелец фирмы электрических приборов.

Сначала в вежливых выражениях он просил Попова прислать его статью в журнале «Русского физико-химического общества» о приемнике волн. Потом сообщил, что статья переведена на французский язык и вызвала немалый у него интерес. Он, Дюкрете, также намерен построить станции для беспроволочной передачи по схеме Попова и произвести опыты. Затем он демонстрировал в Париже передачу сигналов с Эйфелевой башни в здание Пантеона. А когда выступил со своими шумными опытами Маркони, в ответ публично выступил он, Дюкрете, и заявил, что начало всему дал русский — господин Попов. «Только он не брал патента», — подчеркнул Дюкрете. Французский инженер аккуратно присылал все свои выступления и публикации — пусть знает господин Попов, какого имеет он союзника. А потом прислал… Фирма Дюкрете к его услугам. Солидная фирма электрических приборов, известная репутация, современное оборудование. Пожалуйте, каталог фирмы. К вашим услугам!

Попов читал. Благодарил каждый раз. Но предложение француза вложил обратно в конверт и вместе с присланными каталогами запер в ящик.

Теперь он понял, что ему придется все-таки отпереть ящик, вынуть конверт и взять это предложение.

После дороги, после пыльных вагонов приятно раскрыть из своего номера окно, за которым приглушенно колышется ласковый май Парижа. Попов глубоко вздохнул. Дорога из Петербурга все-таки заняла больше четырех дней.

После того, как он написал в январе главному инспектору докладную записку о возможном приобретении телеграфных приборов за границей, и после того, как он представил в феврале смету предполагаемых затрат, и после того, как он написал в апреле прошение в Морской технический комитет о командировании его на один месяц за границу, и после того, как Морской технический комитет послал отношение об этом управляющему Морским министерством, и после того, как управляющий наложил резолюцию «Согласен», и после того, как резолюция эта дошла обратно в Морской технический комитет, и после того, как Технический комитет послал отношение в Главный морской штаб о выдаче Попову заграничного паспорта, и после того, как паспорт был выправлен, и после того, как Морской технический комитет послал отношение в Главное управление кораблестроения и снабжения о выдаче Попову денег в связи с командировкой за границу, и после того, как он дождался конца занятий в Минном офицерском классе, завершая курс своих предметов, и после того, как заведующий Минным классом отдал приказ об отпуске Попова в его поездку за границу, — только после всего этого смог он в середине мая, собрав свой небольшой багаж, попрощаться на петербургском перроне с Раисой Алексеевной, перекрестившей его на дорогу, и сесть наконец в поезд.

Путь лежал через Германию. Да, кстати: в Берлине лаборатория профессора Слаби. Тот ведь обращался к нему. Когда нужно было отклонить претензии Маркони на германский патент. И он, Попов, оказал тогда Слаби нечто вроде услуги. Невольно, хотя бы уж тем, что он, Попов, изобрел в свое время беспроволочный телеграф и дал тем самым в руки немецкого профессора твердый довод. С тех пор, можно считать, они уже знакомы. И теперь случай: взглянуть проездом. Что там понастроили?

Русский стажер в Высшей берлинской технической школе Борис Угримов был чрезвычайно поражен, когда к нему, в комнату студенческого общежития, постучался неожиданно посетитель, высокий, представительный, и отрекомендовался: «Попов Александр Степанович». Немедленно состоялась встреча с профессором Слаби. Профессор был вежлив и предупредителен, как всяких! воспитанный европеец. Поговорил охотно на теоретические темы и, главное, показал новейшую аппаратуру, которая создавалась здесь руками многочисленных сотрудников в комнатах его лаборатории, оснащенной всеми прелестями германской электротехники. Попову не трудно было сразу отметить, что по существу здесь нет ничего особенно нового. В общем, все то же, чего достигли и они с Рыбкиным у себя в Кронштадте. Пожалуй, только некоторые частные усовершенствования. Но как все сделано! Добротно, основательно. Великолепны даже мельчайшие детали. Все с расчетом на безотказное действие. Профессор Слаби с учтивостью представлял свое обзаведение, подчеркивал, как он ценит мнение гостя, но в его глубоких глазах, спрятанных за стеклами пенсне, все же можно было прочесть при этом: «А тебе такого не сделать! В твоих условиях…» Недаром при прощании он несколько задержал руку, приговаривая:

— Скоро мы поставим настоящее производство. Будем брать заказы… Счастливого пути!

Разве его недостаточно хорошо приняли? Разве не по всем правилам гостеприимства? И все же он почувствовал какое-то облегчение, когда берлинский визит остался позади, там, за стенами вокзала, и поезд тронулся в Париж.

Париж в мае. Что может быть прекраснее! Изящество и красота главных улиц, зданий. Во всем какая-то парадность и вместе с тем уют, особенно показавшиеся Попову после холодноватого и по-казенному сумрачного Берлина. Оживленная, нарядная толпа. Кажется, все не идут, а прогуливаются. Мягкое солнце. Продают фиалки… Но почему так много полицейских на всех углах? Стоят в своих похожих на женские пелеринках, и не по одному, как обычно, а по трое. Да еще в промежутках — карабинеры национальной гвардии. «Дрейфус!.. Раздоры, месье!..» — обернулся кучер, обещавший Попову отвезти его в хорошую и недорогую гостиницу.

«Дело Дрейфуса», длящееся уже несколько лет, возбудило до крайности французское общество. Одни требовали разоблачения судебного произвола и оправдания невинно осужденного. «Патриоты» объявляли их предателями родины и грозили расправой над ними прямо на улице. Прекрасный весенний Париж содрогался от манифестаций и топота конной полиции. При этом люди все же не забывали провести положенные приятные часы в многочисленных кафе и парках.

Попов остановился действительно в удобной и не очень дорогой гостинице. Достаточно старомодной, достаточно опрятной, небольшой, где было, кстати, довольно много тихих семейных постояльцев. Почти в самом центре. Из окна его номера в одну сторону была видна церковь Мадлен, похожая своей ампирной колоннадой скорее на какой-то музей, а в другую сторону, за Сеной, над деревьями и крышами парила ажурная верхушка Эйфелевой башни, до сих пор завораживающей воображение современников.

Отсюда, из гостиницы, было до всего близко. И до оперы, и до Лувра, и до Больших бульваров… Все это, конечно, входило в программу его осмотров и посещений. Но прежде всего Дюкрете. Туда, к стороннику его телеграфии, к этому ученому фабриканту, ради которого и было это путешествие, устремился он сквозь все красоты Парижа, едва взглянув на них из окна своего номера.

Дюкрете встретил его, как старого, самого хорошего знакомого. С тем открытым радушием, на какое только способен француз, когда хочет обворожить. Смотрел бархатным взором и все находил «очень милым». Господин Попов желает посетить Парижскую электротехническую школу, ознакомиться с постановкой преподавания? Очень мило! Он не оставит своего друга, покажет сам, сведет с нужными людьми.

Этот полнокровный холеный человек воспринимал все явления жизни с какой-то особо легкой, веселой стороны. Коснувшись истории с Маркони, только восклицал: «Шутник! Большой шутник!» — и подмигивал, подавляя смешок. Но он, Дюкрете, преподнес итальянцу очень милый сюрпризец. Его заявления и сообщения во Французском физическом обществе. Господин Попов знает — он, Дюкрете, ему посылал все оттиски.

— Представляете, мой друг, какая мина была у этого Маркони, когда информаторы его акционерной компании перевели мои строчки!

И Дюкрете так искренне смеялся, будто рассказывал про гимназическую шалость. Потом вдруг сделал торжественную мину и стал говорить о русском гении, о том, как он счастлив идти вместе, рука об руку, открывая новую эру цивилизации человечества. Идти вместе и делить все трудности. Его мастерская уже изготовила первый образец станции беспроволочного телеграфа. Именно так, как описал Попов. Очень мило! Он, Дюкрете, позволил себе внести некоторые добавки, изменения. Он надеется, что они конструкцию не испортили. Очень мило!

Если угодно, может состояться демонстрация. О нет, не сегодня. Сразу с дороги, после такого путешествия! Сегодня только отдыхать и мило провести время. Париж к услугам русского гостя.

Лишь через день Дюкрете провел его в свою мастерскую. В демонстрационный зал. Он держал себя так, будто собирался посвятить своего нового друга в некое таинство. Подошел к площадке с возвышением и театральным жестом откинул покрывало. Смотрите!

Широкая стойка с боками, вырезанными овалом, плавно изогнутые подпорки напоминали раму зеркального трюмо. Типично французская работа, когда даже в технической конструкции присутствует нечто от домашней обстановки. Все блестяще отполировано, покрыто лаком. Дюкрете обмахнул прибор надушенным платочком, хотя в этом не было никакой надобности.

Попов наклонился, жадно рассматривая детали. Дюкре-те следил за выражением его лица. Как он находит? Разве не мило?

Взгляд Попова скользнул по медной пластинке, прибитой сбоку. Красиво выписанные, видно только что све-жеотгравированные буквы латынью. «Дюкрете», — прочитал он.

Итак, «Дюкрете».

Вот как, оказывается… Все должны знать, что аппарат этот создал господин Дюкрете, его фирма. И другого больше ничего не должны знать. О беспроволочном телеграфе.

Он смотрел на эту пластинку гораздо дольше, чем хотел бы сам.

Хозяин уловил его взгляд и поспешил пустить в ход ассортимент своих улыбок. Вы видите, идея господина Попова в надежных руках. Фирма пользуется безупречной репутацией. Ее имя, если угодно, служит как бы гарантией основательности и самого изобретения. К тому же он, Дюкрете, внес и кое-что свое. Трубочка когерера вместо стеклянной — из слоновой кости. Глядите, как изящно! Стержни, входящие в трубочку, можно регулировать микрометрическим винтом. Глядите, как удобно!..

Попов не прерывал и не спорил. Он понимал, что ему надо заказать здесь телеграфные станции для России, для решающих испытаний. Даже на таких условиях. Или уехать ни с чем. Он был повязан, целиком повязан жесткой необходимостью.

— Если проверка покажет… — сказал он.

Они занялись пробой аппаратов.

Вечером, оставшись один, он стоял долго темной фигурой, не зажигая рожка, у раскрытого окна своего номера гостиницы. Прямо внизу горели цепочкой дуговые фонари, освещавшие кудрявую, подстриженную зелень бульвара Мадлен. По улице ровно шуршал вечерний поток Парижа.

Дуговые фонари… Их привез сюда Павел Николаевич Яблочков. Странная судьба! «Свеча Яблочкова» освещала первый раз не Петербург, а Париж. Печальная судьба! Русские изобретатели должны ехать сюда, в чужую столицу, искать приложения своих идей, пытать счастья. Счастья Яблочков не нашел. Вернулся в Россию с разбитыми надеждами, разоренный, опустивший крылья. А что ожидает его, Попова?

Он лёг. И долго еще лежал в темноте с раскрытыми глазами. Одинокий и, в общем-то, никому не нужный в этом большом, многолюдном городе.

Аппараты прошли необходимую процедуру проверки. Фирма действительно постаралась.

…Перед отъездом все же решил: надо посмотреть. Отправиться в Булонь, благо недалеко, и взглянуть, что же это за станция. Нашумевшая станция Маркони, которая принимала беспроволочную передачу через Ламанш. Он долго сомневался: должен ли он туда поехать? Может ли поехать? А если он встретит Маркони? Хочет ли он его видеть? Готов ли он к тому, чтобы встретиться, говорить с этим итальянцем? И он все откладывал. А в последний момент не смог все же удержаться, поехал.

На берегу серой воды пролива, на небольшом возвышении стоял аккуратно сбитый дощатый домик станции. Еще издали можно было угадать его по высокой мачте, что выставила в небо какую-то фантастическую колыбель — металлическую плетеную корзину антенны. «Надо ли столь громоздить?» — подумал Попов.

Внутри домика увидел он аппаратуру. Ту аппаратуру, с помощью которой совершил Маркони последний прыжок.

Приемник сигналов. Главные узлы. Все хорошо знакомо. Слишком хорошо знакомо! Будто в зеркале отражение того, что у него было там, в Кронштадте. Лишь в отдельных частях какие-то различия. Ну и, конечно, оформление, разные приспособления, вспомогательные приборы. Полная оснастка.

Он смотрел не отрываясь. Так вот оно…

Наконец оглядел вокруг. Все очень просто, скромно. Простые дощатые стены, только чисто отесанные. Простые столы, табуреты. Лишь самое необходимое. Видно, Маркони, этот молодой хозяин, не считает нужным заводить здесь всякие прикрасы в деловой обстановке. Но приборы, электрическое оборудование — высокой пробы. Не то чтоб красивая, богатая отделка. Нет, все тоже очень просто, без излишних причуд. Но все хорошо продумано, целесообразно. И крепко сделано. Видно, он понимает в этом толк, и, видно, отличные мастера на него работают.

Но где же он сам, молодой кумир европейского общества? Его как будто не видно среди этих деловито сдержанных техников, телеграфистов. Может, и к лучшему? Что, если бы сейчас он вдруг появился? Попов заспешил. Он вполне все увидел.

Маркони не было. Маркони где-то витал в других краях, готовясь к следующему действию.

…Из Франции в Россию Попов решил вернуться через Швейцарию. Посмотреть на Альпы, на озера, посетить известные электротехнические институты. Улыбки Дюкрете были ему напутствием.

В Цюрихе его настигла телеграмма. Из Кронштадта, от Рыбкина. Разумеется, по проволоке. Четыре слова: «Открыто новое свойство когерера».

Этого было достаточно, чтобы он почувствовал, что там, в Кронштадте, где он оставил Рыбкина проводить очередные летние испытания, — там произошло нечто важное. Не терпящее отлагательств.

И, прервав свое пребывание в Швейцарии, он спешно выехал прямым поездом в Россию.

В Кронштадте действительно произошло… Ассистент Рыбкин и заведующий военным телеграфом капитан Троицкий производили опыты. Беспроволочная передача между кронштадтскими фортами. Передача вдруг отказала. И вот в поисках неисправности они заметили: трубочка когерера, которую сконструировал Попов перед отъездом во Францию, проявляет неожиданное свойство. Она, оказывается, способна воспринимать даже очень слабые сигналы. Такие слабые, что обычное реле приемника не может их отмечать. Но оказалось, их можно уловить на слух, в телефонную трубку. Пи-пи, пи-пи… — слышал Рыбкин характерный писк в наушниках: те же знаки Морзе, посылаемые Троицким с форта. Мало того. Трубочка когерера оказалась способной сама восстанавливать свое прежнее сопротивление. После каждого слабого сигнала. Сама, без всякого постороннего вмешательства. Без встряхивания, за которым было когда-то столько погони. Значит, что же? Значит, можно обойтись в приемнике и без ударника. Значительно упростить устройство станции. Значит, можно принимать на слух. Значит, сделать прием еще более чувствительным. Значит, раздвинуть еще дальность передачи… Вот что означало это, казалось бы, случайное наблюдение. Вот что стояло за четырьмя словами телеграммы: «Открыто новое свойство когерера».

Рыбкин и Троицкий стали пробовать прием на слух. И сразу достигли расстояния в 36 километров. Между фортом «Константин» и селением Лебяжье установилась довольно отчетливая связь.

Попов прямо с поезда, с рейсового пароходика отправился на место опытов и увидел, убедился, оценил. Прекрасная находка! Новые возможности. Надо только вскрыть сущность явления, произвести расчеты и тогда уже сознательно построить соответствующую аппаратуру. Новый способ — прием на слух.

Это же открытие — то, что произошло. Но кто его услышал? За шумом громких событий и громких дел осталось оно пока что в кронштадтских опытах, как на острове. Ни одна из газет не обмолвилась и строчкой. Большой свет продолжал бредить другим именем. Кумир был создан и требовал безраздельного поклонения.

Маркони получил приглашение в Соединенные Штаты. Он ждал этого. Америка! Страна смелой деловитости. Разве мог он обойтись без того, чтобы испробовать свои силы в Америке? С Америкой связывал он определенные планы. И вот он уже пассажир одной из роскошных кают трансатлантического лайнера. С ним, разумеется, тщательно упакованные ящики с мягкой подстилкой, где покоится его аппаратура последнего изготовления. Иначе чем же еще лучше ему завоевать Новый Свет?

Перед теми же морскими воротами Нью-Йорка, перед тем же ущельем небоскребов очутился он, что и Попов шестнадцать лет назад. Но какая разница! Маркони плыл сюда, объявленный создателем чуда века — беспроволочной телеграфии. О дне его приезда газеты оповестили всю Америку. На пристани его ждала толпа репортеров. И ничего, кроме радостного возбуждения борца, не испытывал он при виде этого огромного, почти сказочного города. Его встретили сотни любопытных глаз и щелканье фотоаппаратов, заменившее здесь всю гамму человеческих приветствий. Первое впечатление: очень молод. Второе впечатление: серьезен не по летам. Третье впечатление: очень находчив и знает себе цену.

Он приехал, чтобы повторить здесь прежде всего своей «кингстаунский трюк». Конечно, на более прочной основе. В нью-йоркском заливе происходил розыгрыш кубка Америки по яхтному спорту. И Маркони, заполучив себе место на судейском пароходе, поразил всех, передавая каждые три минуты по беспроволочному телеграфу в нью-йоркские газеты ход состязаний. Можно ли еще вернее купить расположение американцев? И, кстати, их властей. Морское командование пригласило его на военные маневры, и Маркони продемонстрировал с эффектом, как можно держать беспроволочную связь между двумя крейсерами. Газеты в благодарность постарались, чтобы и этот результат не остался в тени.

Он очутился в объятиях американской прессы. Ничто в его поступках и даже в мыслях не могло быть больше тайной.

Маркони поднялся на крышу небоскреба, созерцая железобетонный лес Нью-Йорка, и все уже знают, что он заявил:

— Ваши стальные вышки не остановят распространения моих телеграфных волн.

На вопрос, что он думает о нью-йоркской жизни, ответил:

— У вас поездка в кебе стоит в четыре раза дороже, чем в Лондоне.

И все дивились этой наблюдательности и умению считать. Бесспорное качество в глазах американцев.

В интимном кругу он признался: он поражен красотой американок. И на другой же день вся прекрасная половина Соединенных Штатов записалась в разряд его ярых приверженцев. Появились вина с маркой «На верность Маркони», заблистали рекламы новых сигарет и душистого мыла под тем же именем.

Он всем здесь понравился, и всё ему здесь понравилось.

— Я хотел бы бывать у вас в Америке так часто, как только возможно, — сказал он на прощанье, отбывая в Европу.

И он вскоре подтвердил свое слово. Тем более, что это совпадало с его планами.

На просторах Черного моря перекатывалось эхо тяжелых ударов. Корабли били из главных калибров. Непрерывная стрельба более двух часов. Станции на броненосцах «Георгий Победоносец» и «Три святителя» все время обменивались позывными, депешами. То на ленту, то на слух. Иногда при очень сильных залпах на приемнике появлялись от сотрясения лишние точки. Но опытный телеграфист всегда мог их отличить.

Попов проверял действие приборов. Как поведут они себя в боевой обстановке? Осенние маневры Черноморской эскадры были для этого подходящим полем испытаний.

Действие новых приборов, изготовленных мастерской Колбасьева и фирмой Дюкрете. Лейтенант Колбасьев был тут же, на одном из крейсеров. И ревниво подхватывал каждую осечку в работе французских аппаратов и старался сделать незаметной малейшую оплошность в работе своих. Недостатков и неисправностей было все же достаточно. Даже в прекрасно отделанных, как конфетка, экземплярах Дюкрете. Приходилось подправлять и подчищать прямо на ходу.

Проверка. И при стрельбе и при циркуляции кораблей, и в море и в закрытых бухтах, с антеннами на мачтах и на змеях, с приборами на верхних палубах и в нижних рубках, еще и еще раз…

С успехами и срывами, с результатами определенными и неопределенными… Мучительно и трудно все-таки превращалось «чудо века» в действительно практическое средство связи.

Но Попову было отпущено не так уж много времени. Скоро опять занятия в классах. А ну-ка, еще раз!..

Вот он наконец, просвет среди верхушек густого леса. Белая даль, простирающаяся впереди, до самого мутно-серого горизонта. Попов, шумно переводя дыхание, с трудом взобрался в тяжелой шубе по лесенкам на первую площадку сигнальной вышки. Ледяной ветер, гуляющий здесь вовсю, заставил глубже спрятать лицо в меховой воротник.

— Дальше не велено! — крикнул унтер Андрей Безденежных, показывая варежкой на следующий марш лестницы. — Сдует, ваше благородие!

Безденежных был раньше его учеником в Минной школе, практиковался на телеграфиста и теперь нянькой опекал его в этой обстановке. Протянул ему бинокль. Попов направил трубы в белую даль, пытаясь поймать, может быть, в круг то, что скрывалось от него где-то там, за пеленой расстояния. Удастся ли ему что-то заметить? Что у них там? Почему не отвечают? Почему не подают никаких знаков?

Заснеженная пустыня Финского залива хранила ледяное молчание. Там, в той стороне, на юг, куда он так отчаянно всматривается, — там все и происходит. Там это случилось, и оттуда он ждет сейчас хоть какого-нибудь сигнала. Сейчас совершается то, что, может быть, станет для него самым большим испытанием. То, из-за чего он вдруг очутился здесь, на дикой маленькой точке у финского берега, в таком глубоком снегу, в такой мороз.

Все как-то обернулось сразу, неожиданно.

…В Петербурге открылся Всероссийский электротехнический съезд. Первый съезд русских электриков, собравшихся наконец вместе, чтобы оглядеть сообща достижения своей молодой науки. Попов прибыл на съезд официальным представителем Минного офицерского класса — школа электриков достаточно известная. С удовольствием окунулся он в эту атмосферу общих, близких интересов. Вокруг столько знакомых лиц. И готовился прочитать доклад о беспроволочной телеграфии. Подобрал серию своих приборов, чтобы показать всем на съезде, как это развивалось. Начиная с первого приемника, слепленного пять лет назад собственными руками, и кончая последними, наиболее совершенными экземплярами, изготовленными, увы, под французской маркой. Наладил к демонстрации, чтобы все было в действии, как надо. И вдруг в самый разгар съезда…

Офицер Главного морского штаба, явившись прямо на заседание, разыскал его среди публики и просил возможно скорее пожаловать в штаб. Дело совершенно неотложное.

Там приняли его, извинившись за поспешность, но чрезвычайные обстоятельства вынуждают… Видно, работала начальственная машина.

Обстоятельства были действительно трагичны. Еще месяц назад броненосец береговой охраны Балтийского флота «Генерал-адмирал Апраксин» наскочил во время штормовой снежной пурги на скалу возле острова Гогланд. Острым своим носом скала пропорола корпус корабля и вошла глубоко внутрь. Броненосец оказался насаженным, как на рог, с зияющей раной. Вода грозила затопить его совсем. Никакие попытки взять его на буксир и стащить со скалы не удавались. Стало очевидным, что потребуются большие спасательные работы. А зима брала свое, Финский залив затягивало льдом. Вода, заливающая броненосец, замерзнет. Еще хуже, если дело затянется до весны: весенний ледоход окончательно сомнет, изуродует неподвижный, пригвожденный к месту корабль.

Скандал на флоте! Чрезвычайное происшествие! Загремели устные и письменные приказы по морским командам и штабам. Собралась спасательная экспедиция. Но обстановка все осложнялась. Вокруг острова Гогланд образовались уже ледяные поля. Морозы свирепствовали. Как же подойти к нему, к Гогланду? Подвезти людей, материалы, снаряжение… Беда заставляет!.. Вспомнили вдруг о том, что вызывало до сих пор у многих лишь удивление или насмешку. «Ермак». Фантазия адмирала Макарова. Его придуманный чудной корабль, названный ледоколом. Только недавно построенный и спущенный на воду. Может, и в самом деле?.. И полетели приказы из Главного штаба в порт Ревель: ледоколу «Ермак», погрузив экспедицию, отправиться к острову Гогланд и пробиться к месту аварии. Сумасбродная идея беспокойного адмирала — к Северному полюсу напролом! — вдруг была вызвана словно на генеральную репетицию. Замерзший Финский залив с нагромождением ледяных торосов — чем не тот же Северный полюс!

Но вот еще беда. Как руководить спасательными работами? Нужна постоянная связь. Сведения, запросы, указания, срочные меры… Постоянный обмен между Гогландом и Петербургом. Иначе не справиться. Но Гогланд не связан телеграфным кабелем с берегами. Гогланд — как отрезанная точка от Большой земли. Да к тому же еще в ледяном плену сейчас. Ближайшее расстояние от него до берегов Финляндии — около полусотни верст. И эти полусотни верст в такое время почти ни для кого непроходимы. Ледяные поля, снега, полыньи, торосы. Только какой-нибудь очень редкий, опытный житель острова отваживается иногда на этот путь. Берет с собой легкую лодку, тащит по льду, гребет через разводья, вытаскивает снова на лед, а потом перед снегами бросает вовсе и пытается стать на лыжи. Если, конечно, нет бурана, если лед не разбитый, если не лютует страшный мороз. Опасный, смертельный путь, который никак нельзя считать никакой связью.

А связь все-таки необходима. Без связи — угроза. Срыв спасательных работ. Факт, от которого не уйти. Николай Второй выразил свое монаршее неудовольствие: «Опасные неудобства неимения телеграфа на главнейших пунктах побережья Финского залива… Предписываю вам немедленно войти в Государственный совет с представлением об ассигновании сверхсметного кредита на будущий год на расходы, необходимые для соединения острова Гогланда телеграфным кабелем с материком…» В штабных и министерских кругах новый переполох. Царское повеление о спасении броненосца не может быть выполнено. По крайней мере до весны прокладка подводного кабеля невозможна. Надо, чтобы очистилась вода. Но ждать до весны — значит поставить броненосец под страшную угрозу ледохода. Значит, что же, смириться с его гибелью?

Строились разные проекты связи. Возникла даже идея проложить к острову телеграфные провода — на столбах, прямо по льду. Но это сулило такие трудности, что проект тут же отпал сам собой. Где же выход?

Отчаяние заставляет… Тут вспомнили о другой ученой фантазии. О том, что, казалось, пожалуй, даже более сомнительным, чем идея ледокола. Воздушный телеграф. Им занимается Попов, преподаватель в Кронштадте.

— Вы смогли бы осуществить? — спросили его в Главном штабе.

Он смотрел на карту, развернутую перед ним. Плавно очерченный, вытянутый грушей рукав Финского залива. Почти посередине — продолговатое пятнышко острова Гогланд. Там все и случилось. Вокруг водяная пустыня. Ледяная пустыня.

— Вот досюда наиболее короткое расстояние. Для передачи сообщений, — острие карандаша ткнулось в точку, где на карте на северном, финском побережье был отмечен городок Котка.

Котка связан телеграфной линией с Петербургом. Можно было бы из штаба передавать все распоряжения в Котку, а оттуда… Оттуда надо сделать прыжок через замерзший залив. Воздушный прыжок. Сорок шесть километров.

— Как ваш беспроволочный телеграф? Одолеет?

Попов не отрывал взгляда от карты. Сорок шесть километров. Им удалось с Рыбкиным, принимая на телефон, дотянуть до сих пор самое большее до тридцати шести, тридцати семи километров. Запуская при этом антенны высоко на змеях. В такую погоду, в метели и стужу на змеи рассчитывать постоянно нельзя. Их можно применять только от случая к случаю. Все придется на мачтах. И не отдельный опыт, а постоянная связь. И не условные сигналы, а правильные телеграфные сообщения. В одну сторону. В другую сторону. Передача и прием. Полностью деловая, практическая телеграфия. С ответственной, очень ответственной целью. И надо преодолеть уже не тридцать шесть километров, а сорок шесть. На десять больше, наверняка. А он знал, чего могут стоить эти лишние десять…

Собравшиеся в штабе высшие чины ждали, что он ответит.

— Постараюсь… — сказал он.

— У нас нет другого выбора, Александр Степанович!

— Постараюсь… — кратко повторил.

Собрать приборы нетрудно. Они были уже проверены для демонстрации на съезде. Теперь им предстояло другое действие. Конечно, приборы последнего изготовления наиболее сильные.

Ночь перед отъездом Попов провел вместе с Рыбкиным на петербургской квартире матери Петра Николаевича. Последние приготовления. Последние указания и советы. Они выработали программу действий. Подсчитали по дням, по часам. Чтобы каждый знал, что в данный момент делает другой там, на отдалении друг от друга, через пустыню Финского залива. Что должен делать. Александр Степанович составил на бумажке расписание: в какой час каждая станция будет посылать, в какой час — принимать. В полдень — перерыв. После перерыва опять работа то на прием, то на передачу. И так круглый день… Если, конечно, вообще что-нибудь пробьется.

— Придется еще иметь прожекторы, — сказал Попов. — Красный свет — тире. Белый свет — точка. Возможно, видимость позволит.

— Прожекторы? — ревниво спросил Рыбкин.

— Разумеется… Надо быть готовым ко всему… — тихо сказал Попов.

Да, он прав. В таком деле, как их беспроволочная телеграфия, все было еще так зыбко, неверно, капризно, так мало еще проверено на практике, что… всякое может быть. Надо было очень знать свою аппаратуру и очень верить в то, что в нее заложено, чтобы решиться на такой шаг, какой им сейчас предстоял. И все же не забывать при этом, что существует такая вещь, как страховка. На всякий случай.

Рано утром, когда Петербург еще спал в холодной тьме, они разъехались на вокзалы в разные стороны. Рыбкин должен был примкнуть к спасательной партии, отправляющейся на Ревель и оттуда ледоколом на Гогланд. Попова ждали на Финляндском вокзале, чтобы отвезти его в Котку.

И вот он на финском берегу, вернее, на крохотном островке Кутсало, что торчит сосновой шишкой перед самой Коткой, чуть выдвинутой в море. Здесь было окончательно выбрано место для станции. Так удалось выгадать против Котки почти пять километров. Все-таки на пять километров поближе на юг, к Гогланду. На пять километров легче электромагнитным волнам.

Попов вглядывается с вышки туда, на юг, в морозную даль. Там где-то остров Гогланд, там спасательная экспедиция, там Рыбкин с телеграфным снаряжением.

Здесь, на Кутсало, уже оборудована станция. В маленьком сборном домике. Установлены приборы, аккумуляторы. И уже возведена мачта для антенны. Высотой почти в пятьдесят метров — чтобы возвышалась над окружающим лесом. Лейтенант Реммерт, назначенный Главным штабом, всем этим энергично распоряжается. Беспроволочная телеграфия пробует свои первые силы на флоте. И антенные мачты устанавливаются, как на флоте, на кораблях. Стеньга, брам-стеньга, брам-штаги, топ и брам-ванты… — слышится здесь все время в распоряжениях, в выкрикиваниях лейтенанта и матросов. Отчаянная работа, в вьюгу, в мороз, когда Реомюр падает ниже двадцати.

А там, на Гогланде, в самом кипении ледового моря, было, пожалуй, еще тяжелее. Вся спасательная команда — и матросы, и портовые мастеровые с «Апраксина», и даже жители острова — во главе с командирами и Рыбкиным тащили в этакую вьюгу, через глубокий снег, через ледяные торосы, пробиваясь вперед ломами и лопатами, с надрывным «Эй, ухнем! Сама пойдет!» — тащили на высокий утес гигантское бревно для мачты. А потом еще все оборудование и строительные материалы для сборного домика станции. Лихорадочная работа с рассвета, и весь день, и в темноте — ледокол «Ермак» светил им прожектором.

Обе станции не знали, что там, друг у друга. Связи еще никакой не было. Только по намеченным срокам работ догадывались примерно, что у тех, у других, сейчас происходит. Должно происходить.

Настал срок первой пробы сигналов. Рано утром станция на Кутсало должна была начать по расписанию передачу. Треск маленьких молний разрядника. Унтер Андрей Безденежных, опытный телеграфист, застучал на ключе: вызов. Та, та, та-а-а, та-а-а, та, та. Точка, точка, тире, тире, точка, точка. Короткая пауза. И опять та же серия точек и тире. Вызов. Попов и Реммерт стояли тут же.

Несколько раз в течение получаса посылали они вызов. Серия разрядов в воздушное пространство — словно немой крик: «Гогланд, Гогланд! Я — Кутсало. Вы слышите? Слышите нас? Отвечайте!»

Попов стоял бледный над аппаратом, поглядывая на часы. 9. 30. Как условлено, станция переходит на прием. Рыбкин должен ответить оттуда.

Стрелка уже движется за половину часа. Но ответа нет.

Они смотрят на телеграфную ленту. Но она неподвижна. Ничто не отражается на ее пустой белизне. Никакой знак не оставляет на ней следа. Приемник молчит.

Попов прикладывает телефонные наушники. Прижимает сильнее к голове. Но сигналов нет. Не слышно. Только беспорядочный шорох и потрескивание шевелятся там иногда в наушниках. Это не сигналы. Это атмосфера проявляет свое дыхание. Сама природа напоминает о себе, о своей неприступности. И будто посмеивается над ними: что, не можете преодолеть? Не можете взять меня со своими затеями? Сорок один километр. А я еще напущу! Снег, стужу…

Попов положил наушники. Ждать. Можно только ждать. И пробовать. Еще и еще раз пробовать.

В следующие полчаса полагается снова перейти на передачу. Снова тот же вызов, выстукиваемый Безденежных на ключе.

Но ответа нет. По-прежнему нет. Ни на ленту, ни на телефон.

И так весь тот день. Через каждые полчаса. Передача — прием. Передача — прием. Но приема никакого не было.

Ни в тот день. Ни на следующий.

Команда станции избегала смотреть на Попова.

А он только сказал:

— Завтра повторим.

Потом они узнали: Гогланд принял их сигналы. Понял вызов. Но ответить не мог: мачта из-за сильной пурги не была еще готова. Рыбкин пробовал запускать антенну на змее и со змея разобрал точки и тире. А ответить… Прожекторы не пробивали пургу и расстояние.

— Может, выстрелить в ответ, что ли? — метался Рыбкин в отчаянии, поглядывая на зачехленные орудия броненосца. Он понимал, что должен испытывать там сейчас Александр Степанович, находясь от него за сорок с лишним километров.

Да и все это понимали. Матросы-такелажники, обмораживаясь и рискуя жизнью, лихорадочно заканчивали установку мачты.

А станция на Кутсало продолжала настойчиво посылать позывные — каждые полчаса, каждые полчаса.

На третий день, когда Попов зашел утром в аппаратную, он сразу увидел: что-то случилось. Лейтенант Реммерт сделал ему отчаянные немые знаки: тсс, внимание! Андрей Безденежных сидел за приемником в телефонных наушниках. По его лицу было видно, с каким напряжением он к чему-то прислушивается.

— Гогланд отвечает! Гогланд нас слышит! — страшным шепотом произнес Реммерт.

Андрей Безденежных отмечал на бумаге значки — тот отрывистый писк, который удавалось ему прослушать сквозь общий шум атмосферы. Очередь телеграфных точек и тире. А что же еще могли означать эти регулярные всплески?

Что-то путалось, мешалось, обрывалось в этой первой, неверной ниточке электромагнитных волн. Точки и тире сбивались с ритма. Но все же на бумаге в одном месте как будто определенно обозначилось: «…няли». Очевидно, обрывок слова «поняли». Это ясно. По крайней мере, хотелось верить, что именно так. Первый робкий голосок — оттуда, с Гогланда. От Рыбкина.

— Пошлите им запрос. Чтобы они передали нам в ответ слово «мина», — распорядился Попов.

Надо было закрепить первую ниточку. Быть уверенным, что установилась действительная связь.

В следующие полчаса Андрей Безденежных застучал на ключе, посылая распоряжение Попова. И несколько раз повторил.

Еще полчаса — он снова сменил ключ на наушники. Переход на прием. Все замерло в ожидании. Попов стоял неподвижно рядом с Безденежных, вглядываясь зачем-то в костяную трубочку когерера.

Вдруг Безденежных смешно вылупил глаза и начал ставить на бумаге: тире, тире — точка, точка…

Попов глядел ему через плечо и постепенно прочитал: «Мина».

Они поняли! Они отвечают! «Мина».

Через минуту повторение: мина. Мина!

Никакого сомнения: передача действует, прием действует. Туда и обратно. Связь установлена. Действительно практическая связь. Беспроволочная телеграфная линия.

Лейтенант Реммерт вытянулся перед Поповым и, не зная, что ему делать, приложил ладонь к козырьку, словно отдавая честь.

Попов опустился на табурет.

Связь установлена. Теперь регулярно через полчаса они обменивались словами и фразами. Радость там, на Гогланде, была, вероятно, так велика, что оттуда горохом посыпались поздравительные точки и тире. Пришлось послать им предупреждение и просить телеграфировать медленнее, тише.

Но, едва наладилась деловая передача по ходу аварийных работ, как примчался посыльный из Котки. Депеша. По проводу, из Петербурга. Сверхсрочная! От начальника Главного морского штаба адмирала Авелана. В Финском заливе около острова Лавенсари оторвало льдину. На ней пятьдесят рыбаков. Льдину уносит в море. Надо немедленно оказать помощь. Единственное средство: сообщить на остров Гогланд, командиру ледокола «Ермак». Ледоколу выйти сквозь льды на спасение людей. Сообщите на Гогланд по беспроволочному.

«На оторванной льдине пятьдесят человек. Окажите помощь», — посылает тревогу в эфир станция Кутсало.

«Оторвало льдину с пятьюдесятью рыбаками. Окажите немедленно…» — передает лейтенант Реммерт приказ Главного штаба.

«Окажите помощь…» — посылается тот же приказ командиру «Ермака».

«Понимаете ли нас? Работайте после пяти часов», — передает Попов Рыбкину, ожидая от него ответа.

Сгустки электрических волн срываются с вышки антенны Кутсало, бегут в разные стороны в морозном пространстве, проносятся над льдами и разводьями Финского залива, набегают на приемную мачту Гогланда и, сотрясая ее электрической дрожью, превращаются на телеграфной ленте в точки и тире, в буквы и слова. «Окажите помощь…» Сигнал бедствия! Призыв к спасению.

Призыв повторяется, повторяется… На следующий день Гогланд ответил: «Ермак» ушел за рыбаками в четыре утра.