Второго Рима день последний

Неужели я боялся себя самого? Неужели не доверял себе? Неужели Мехмед знал меня лучше, чем я сам себя, когда на прощание сунул мне красный кожаный мешочек во искушение? И поэтому я должен был избавиться от его дара?

Султан Мехмед, победитель. Мне достаточно приказать лодочнику перевезти меня в Пера и войти в дом с голубятней. Предать. Предать ещё раз.

Такого глубокого и безнадёжного отчаяния я прежде не испытывал никогда. Выбор не прекращается. Он длится вечно. Каждую минуту. До последнего вдоха. И двери всегда открыты. Всегда. Двери для бегства, предательства, самообмана.

На болотах под Варной ангел смерти сказал мне: «Встретимся возле ворот святого Романа».

До этих дней слова его подтверждали правильность выбранного мною пути. Но ведь он не сказал, какую сторону ворот имел в виду. Не захотел сказать.

Впрочем, этого и не требовалось. Всю свою жизнь я бежал из одной тюрьмы, чтобы попасть в другую. С этой последней тюрьмы я не убегу. Не убегу из тюрьмы, стенами которой стали стены Константинополя. Я сын своего отца. Эта тюрьма – мой единственный дом.

7 марта 1453.

Ранним утром перед восходом солнца к церкви монастыря Хора возле Блахерн и ворот Харисиуса шла кучка монахов в чёрных капюшонах, монашек и убогих женщин с горящими свечами в руках. Они пели, но их голоса тонули в тиши города и темноте утра. Я пошёл за ними. Потолок и стены церкви были одной сплошной мозаикой. Разноцветные камни на золотом фоне в сиянии несметных восковых свечей. Благоухало кадило. Истовость молящихся успокаивала моё сердце.

Почему я пошёл за ними? Почему стал на колени возле них? Ведь монахов и монашек я видел и раньше. Они ходят парами от дома к дому с кружками для подаяний, собирая деньги для убогих беженцев, которые наводнили город, спасаясь от турок.

Внешне все монашки похожи друг на дружку, и их невозможно различить. Есть среди них и благородные дамы и женщины низкого рода. Одинокие женщины из богатых семей иногда покупают себе место в каком-нибудь монастыре. Сёстры-служанки, они предлагают труд рук своих и не берут оплату. У них больше свобод, чем у монашек на Западе. Даже своим попам греки разрешают жениться и отпускать бороды.

Все монашки друг на друга похожи. Одинаковые чёрные рясы, скрывающие контуры тела, черная одинаковая вуаль, закрывающая лицо по самые уши. Но интуитивно, хотя ничего определённого не бросилось мне в глаза, я обратил внимание на монашку, которая шла за мной по улице и остановилась, когда я обернулся. Как-то, в сопровождении другой монашки, она прошла мимо моего дома и постояла возле каменного льва, глядя на мои окна. Но в дверь она не постучала и подаяния не просила.

После этого случая я внимательно приглядываюсь к монашкам, которых встречаю. Что-то неуловимое в осанке, в походке, в руках, скрытых широкими рукавами, позволит мне узнать её среди многих. Кажется, мне снятся сны наяву. Моё отчаяние меня ослепило. Я начинаю верить в невозможное. Надежда, даже о существовании которой я не могу признаться самому себе, жжёт мне душу как пламя свечи.

10 марта 1453.

Эти дни я прожил словно в бреду. Сегодня утром обе монашки снова прошли мимо моего дома и остановились, глядя на окна, будто ждали когда я выйду. Я сбежал по лестнице, распахнул ворота. Задыхаясь, я стоял перед ними и не мог выдавить из себя ни слова. Одна из них протянула деревянную тарелочку для подаяний и пробормотала обычную молитву.

– Войдите, сёстры,– пригласил я. – Кошелёк у меня дома.

Молодая монашка спряталась за спину старшей и склонила голову. Я потерял самообладание и схватил молодую монашку за руку. Она не сопротивлялась.

Прибежал перепуганный Мануэль.

– Господин, ты не в своём уме,– предостерёг он меня криком. – Люди забьют тебя камнями, если ты применишь силу к монашке.

Старшая монашка ударила меня в лицо костлявым кулаком и стала бить по голове деревянной тарелкой. Но закричать она не отважилась.

– Войдите,– повторил я. – Мы соберём толпу.

– Твой командир прикажет тебя повесить,– сказала старшая монашка с угрозой, но всё же обернулась и с сомнением посмотрела на свою спутницу. Та согласно кивнула головой. Выбора у неё не было: я крепко держал её за руку.

Когда Мануэль закрыл за нами ворота, я сказал:

– Узнаю тебя. Я бы узнал тебя в любой толпе. Неужели, это действительно ты? Как это возможно?

Её била дрожь. Потом, вырвав руку из моей руки, она быстро сказала своей спутнице:

– Это какая-то ошибка или недоразумение. Я сейчас выясню, а ты пока побудь здесь.

Из этого я сделал вывод, что она не настоящая монашка, давшая обет, иначе ей нельзя было бы оставаться со мной наедине. Я проводил её в комнату. Закрыл дверь. Сорвал с неё вуаль и заключил в объятия. И только тогда, обнимая её, я почувствовал в своём теле дрожь и не смог сдержать рыданий. Настолько сильны были моё отчаяние, мои сомнения, моя страсть. Сейчас это всё взорвалось в моей душе. Мне сорок лет. На пороге осень. Но плакал я навзрыд, как ребёнок, пробудившийся от кошмарного сна в безопасной тишине родного дома.

– Моя любимая,– говорил я сквозь слёзы. – Как ты могла так поступить со мной?

Капюшон соскользнул с её головы. Она сбросила с себя и отшвырнула в сторону чёрный плащ, будто стыдилась его. Её лицо было бледно, волосы не острижены. Она уже не дрожала. Её глаза ясные, золотые, гордые светились любопытством. Кончиками пальцев она провела по моей щеке, потом посмотрела на них, как бы пытаясь понять, почему они вдруг стали влажными.

– Что случилось, Иоханес Анхелос? Почему ты плачешь? Или я была такой нехорошей?

Я не мог говорить. Лишь смотрел на неё и чувствовал, что лицо моё пылает как в юности. Её ресницы опустились, прикрыв карие глаза.

– Я действительно думала, что уже освободилась от тебя…,– пыталась она продолжить, но голос пресёкся, румянец окрасил лицо и шею. Она отвернулась

Стояла ко мне спиной и была такой беззащитной, доверчивой. Я положил руки ей на плечи. Мои ладони соскользнули на её грудь. Затаив дыхание, я наслаждался совершенством, обаянием и первой дрожью её пробуждающегося тела. Наши губы встретились. Мне показалось, что в этом поцелуе она доверила мне свою душу. Светлая звенящая радость наполнила меня. Ничего тёмного не осталось во мне. Моё желание было чистым как родник, ясным, как пламя.

Я прошептал:

– Ты вернулась.

– Отпусти меня,– попросила она. – У меня дрожат колени. Я не могу стоять.

Она опустилась в кресло, облокотилась о стол, подперев ладонями голову. Удивительно близкие, родные её глаза смотрели прямо на меня.

– Мне уже лучше,– сказала она погодя дрожащим голосом. – Минуту назад я боялась умереть в твоих объятиях. Я не знала, не догадывалась, что моё чувство к тебе так сильно.

А может, и знала,– продолжала она, глядя на меня так, словно не могла наглядеться. – Наверно, поэтому я и осталась в городе, хотя поклялась себе, что никогда больше не стану встречаться с тобой. Поклялась, чтобы хватило смелости остаться. Я как ребёнок пыталась обмануть саму себя.

Она тряхнула головой. Её волосы – из золота. Кожа – слоновая кость. Брови – высокие дивные дуги. Взгляд – золотокаштановая нежность.

– Я избегала встреч, не хотела быть узнанной тобой, но не могла хотя бы изредка, издалека не видеть тебя. Наверно, скоро бы я пришла к тебе сама. Как монашка, я теперь такая вольная, как никогда прежде. Могу свободно гулять по городу, разговаривать с простыми людьми, чувствовать ногами уличную пыль, протягивать скромную деревянную тарелочку и получать подаяние за благословение. Иоханес Анхелос, я многому научилась за это время. Я готовилась к встрече с тобой, хотя сама об этом не догадывалась.

Я посмотрел на её ноги. Кожаная подошва сандалий была привязана к голым ступням. Ремешки оставили алые следы на белой коже. Ноги покрыты уличной пылью. Но это ноги живой женщины, не рисованной богини. Она действительно изменилась.

– Как это возможно?– спросил я. – В ту ночь мы говорили с твоим отцом. Он позвал меня к себе. Сообщил, что ты отплыла на критском судне.

– Отец ничего не знает,– ответила она просто. – Он всё ещё считает, что я отплыла. А я купила себе место в монастыре, в который иногда уходят благородные дамы, чтобы общаться с богом. Живу там как заплативший за себя гость под именем Анна. Никто не интересуется ни моей фамилией, ни семьёй. Монастырь имел бы неприятности, будь я разоблачена. Поэтому, моя тайна это и их тайна тоже. Если я вдруг захочу там остаться до последних дней моей жизни, то мне дадут другое имя. Я как бы рожусь заново, и никто никогда не узнает, кем я была когда-то. Теперь ты один знаешь всё, ведь от тебя скрыть я не могу ничего.

– Уж не хочешь ли ты и в самом деле остаться в монастыре?– со страхом спросил я.

Анна посмотрела на меня фиглярским взглядом сквозь ресницы:

– Я совершила великий грех,– попыталась она изобразить вину. – Обманула отца. Наверно, мне придётся его замаливать.

Но мне всё ещё было не понятно, каким образом ей, так ревностно опекаемой, удалось убежать. Она рассказала, что отец решил выслать её на Крит, чтобы спасти от рабства у турок или латинян. Но её мать больна и не могла ехать вместе с ней. Поэтому, она противилась решению отца с самого начала. В сумерках её вместе со слугами и вещами перевезли на судно. Оно было переполнено беженцами, заплатившими за свои места сумасшедшие деньги. Во всеобщей неразберихе она вскочила обратно в лодку, и матросы перевезли её назад на берег. Пройдёт немало времени, прежде чем отец узнает о её исчезновении.

– Теперь я свободна. Пусть думают, что я упала за борт и утонула. Для отца ещё большей неприятностью было бы узнать, что я его обманула. Не могу даже себе этого представить.

Мы долго сидели молча, глядя друг на друга. Нам этого было достаточно. Я чувствовал, что ещё немного, ещё хотя бы улыбка или мимолётное прикосновение и моё сердце не выдержит, разорвётся. Я понял её, когда она говорила, что боялась умереть в моих объятиях.

Потом костистые пальцы постучали в дверь. Строгий голос старшей монашки позвал с возмущением:

– Ты ещё там, сестра Анна?

Я слышал, как Мануэль напрасно пытается её успокоить.

– Сейчас приду,– крикнула в ответ Анна Нотарас. Потом она повернулась ко мне, коснулась пальцами моей щеки и сказала, обжигая взглядом:

– А теперь я должна идти.

Но уйти просто так она не могла. Привстала на цыпочки, чтобы ещё ближе заглянуть в мои глаза, и тихо спросила:

– Ты счастлив, Иоханес Анхелос?

– Я счастлив. А ты, Анна Нотарас? Ты счастлива?

– Я очень, очень счастлива.

Она открыла дверь, и старшая монашка ворвалась в комнату с деревянной тарелкой, занесённой для удара. Анна успокоила её, взяла под руку и вышла с ней из дома.

Я схватил голову Мануэля и поцеловал в обе щёки:

– Да благослови и сохрани тебя господь бог!

– Тебя тоже. И пусть он будет милостив к твоей душе,– ответил он, придя в себя от изумления. – Монашка!– добавил он с улыбкой и потряс головой. – Монашка у тебя в комнате! Может ты, наконец, оставишь латинян и перейдёшь в единственную истинную веру?

15 марта 1453.

Весна уже видна в городе повсюду. Босые дети продают цветы на перекрёстках улиц. Парни дуют в свирели на пустырях среди руин. Нет звука красивее и меланхоличнее. Я благословляю каждый прожитый день. Благословляю каждый день, который мне ещё предстоит прожить.

Старшую монашку зовут Хариклея, что значит очаровательная. Её отец был портным и умел читать. Но лицо, как говорит Мануэль, явно противоречит имени. Она охотно открывает его перед нами во время еды. Любит мясо и вино. Она всего лишь сестра-служанка и радуется, что может без особых трудов наполнить тарелочку для подаяний. Мануэль объяснил ей, что перед приходом турок я хочу избавиться от своей латинской ереси, чтобы приобщиться к телу Христа, вкушать квасной хлеб и почитать единственно истинные символы веры без всяких нововведений. С этой целью, убеждает её он, я принимаю науку от сестры Анны.

Я не знаю, что она думает о нас. Анну она взяла под свою опеку, и считает её учёной и благородной дамой, которой простая сестра-служанка не вправе делать замечания относительно поведения.

Сегодня Джустиниани послал меня к Золотым воротам проконтролировать проходящие там военные учения. Анна и Хариклея принесли мне узелок с едой. Никто на нас не обращал внимания. Многим защитникам родственники также приносят обед, ведь от Мраморной башни Золотых ворот до города путь не близкий. Молодые монахи питаются в монастыре святого Яна Крестителя. Их освободили от поста, и за время военных тренировок они стали сильными и загорелыми. Закатав рукава и скинув капюшоны, они охотно слушают хвастливые рассказы инструкторов. В свободное время они поют греческие псалмы на много голосов. Это очень красиво.

Золотые ворота предназначены только для возвращения войск кесаря из триумфальных походов. Сколько помнят люди, их не открывали ни разу. Сейчас, на время осады, их окончательно замуровали. Мы сели на траву в тени стены, преломили хлеб, ели и пили вместе. Хариклея стала сонной, отошла немного в сторону и легла отдохнуть на траве, прикрыв лицо вуалью. Анна сняла сандалии. Их жёсткая кожа до крови натёрла ей ноги. Она погрузила белые пальцы в густую траву.

– Такой свободной и счастливой как сейчас я не чувствовала себя с детства.

В весеннем, голубом солнечном небе на огромной высоте парил сокол. Сокольничьи кесаря выпускают птиц, чтобы те охотились на почтовых голубей турок. Будто это может что-либо изменить. Медленно кружил по небу сокол, высматривая добычу.

Анна провела по траве тонким указательным пальцем и сказала, не глядя на меня:

– Я научилась сострадать бедным людям.– Она немного помолчала и продолжала, всё ещё не поднимая глаз: – Люди доверяют монашке. Они поверяют мне свои страхи и заботы. Обращаются со мной как с равной. Никогда раньше я такого не испытывала. «Зачем всё это», говорят они. «Воинов у султана несчётное множество. Его пушки одним залпом могут сокрушить самые толстые стены. Кесарь Константин – вероотступник, отдался во власть Папы, продал свой город за миску чечевицы. Зачем всё это? Султан не угрожает нашей вере. В его городах греческим священникам позволено заботиться о своей пастве. Запрещено только пользоваться церковными колоколами и монастырскими колотушками. Под опекой султана наша вера была бы защищена от еретиков латинян. Турки не трогают простых людей, если те исправно платят установленные подати. А подати, которые требует султан, значительно меньше кесарьских. Почему народ должен погибнуть или обратиться в рабов ради выгоды кесаря и латинян? Лишь богачи и вельможи имеют основание бояться турок». Так говорят многие бедные люди.

Она по-прежнему не смотрела на меня. Я замер. Чего она, собственно, хочет от меня? Почему так говорит со мной?

– Неужели, так необходимо, чтобы наш город был разграблен и уничтожен или стал ленником латинян?– спросила она. – Все эти скромные люди хотят только жить, кормиться трудом своих рук, рожать детей и хранить свою веру. Неужели, существует причина, великая идея, ради которой они должны умереть? У них есть лишь одна, их собственная, жизнь. Единственная, скромная земная жизнь. Мне их бесконечно жаль.

– Ты говоришь как женщина,– перебил я её.

– Я и есть женщина. Что в этом плохого? У женщины тоже есть ум и мудрость. Были времена, когда этим городом правили женщины. И времена те были лучше, чем при правлении мужчин. Если бы женщины могли решать сейчас, мы бы выгнали из города латинян с их оружием, галерами и кесарем в придачу.

– Лучше турецкий тюрбан, чем папская тиара, не правда ли?– с издёвкой спросил я. – Ты говоришь как твой отец.

Я посмотрел на неё, и вдруг страшное подозрение охватило меня.

– Анна,– сказал я. Мне казалось, я тебя знаю. Но, возможно, я ошибся. Ты действительно осталась в городе без ведома твоего отца? Или, всё же, твой отец знает об этом? Поклянись мне!

– Ты меня оскорбляешь, воскликнула она. – Зачем мне клясться? Или не достаточно моего слова? А если я говорю словами моего отца, значит, я стала лучше его понимать, чем раньше. Он, как государственный деятель, выше кесаря. Он любит свой народ больше, чем те, которые ради выгоды латинян готовы превратить свой город в руины, а народ погубить. Он мой отец. Никто другой не осмелился противопоставить себя кесарю и громко высказать своё мнение, как сделал он в день нашей первой с тобой встречи. Позволь мне гордиться своим отцом.

Моё лицо омертвело. Даже губы мои были холодными и безжизненными.

– Со стороны твоего отца это была убогая и дешёвая демагогия,– медленно произнёс я. – Недостойный популизм. Он вовсе не противопоставил себя кесарю. Наоборот, воспользовавшись недовольством масс, добился сиюминутного личного успеха, но навредил городу. И это была не случайность, а продуманная попытка взбунтовать народ.

Анна смотрела на меня, словно не веря собственным глазам.

– Неужели, ты сторонник унии? Неужели, ты в сердце своём латинянин? А значит, твоя греческая кровь это ложь?

– А если и так?– спросил я. – Кого бы ты тогда предпочла, своего отца или меня?

Она смотрела в мои глаза, а её щёки были так бледны, и кончики губ так плотно сжаты, что мне она показалась отвратительной. В какой-то момент я почувствовал, что она вот-вот меня ударит. Но потом она опустила руку, и вяло махнула ею:

– Нет, я не верю тебе. Ты не латинянин. Но что ты тогда имеешь против моего отца?

Всё моё самообладание исчезло, сметённое ревнивым сомнением и бешенством.

– Это ты спрашиваешь или он?– грубо воскликнул я. – Может, и тебя он подослал ко мне, потому что сам не смог перетянуть меня на свою сторону?

Анна вскочила и резким движением стряхнула с себя несколько приставших стебельков травы, как будто этим движением хотела отряхнуться и от меня тоже. Она чуть не плакала. Презрение в её карих глазах жгло мне душу.

– Этого я не прощу тебе никогда!– крикнула она и побежала прочь, позабыв о сандалиях. Ударилась босой ногой о камень, упала и разрыдалась.

Я не побежал за ней, не чувствовал к ней никакого сострадания, несмотря на её слёзы. Недоверие мутным водоворотом кружило во мне, подступало к горлу горечью желчи. Вдруг, она притворяется? Вдруг, она надеется, что я уступлю, покорюсь, чтобы осушить её лживые слёзы?

Через некоторое время она поднялась. Голова её была опущена. Рукавом вытерла слёзы на лице. Хариклея села и с удивлением смотрела на нас.

– Я забыла сандалии,– произнесла Анна потухшим голосом и наклонилась, чтобы их поднять. С её разбитой стопы текла кровь. Я отвёл глаза.

– Подожди. Мы обо всём должны поговорить серьёзно. Тебе кажется, что ты знаешь меня. Но ты не знаешь обо мне всего и не узнаешь никогда. Я имею основание не доверять людям. Даже тебе.

– Я сама сделала выбор,– произнесла она сквозь сжатые зубы, пытаясь вырвать у меня сандалии. – Я сама, глупая, всё это себе выбрала. Вообразила, что ты меня любишь.

Я взял её лицо в свои ладони и повернул к себе, несмотря на сопротивление. Анна оказалась сильнее, чем я предполагал, но я переселил её. Она закрыла глаза, не желая на меня смотреть. Так сильна была её ненависть в эту минуту. Наверно, она бы плюнула мне в лицо, если бы не была столь хорошо воспитана.

– Мы должны поговорить обо всём основательно,– повторил я. – Ты не доверяешь мне, Анна Нотарас?

Она зашипела от бессилия. Слёзы вытекли из-под её ресниц и заскользили по щекам. И всё же, она сказала:

– Как я могу доверять тебе, если ты не доверяешь мне? Я никогда такого от тебя не ожидала.

– Зачем минуту назад ты сказала то, что сказала? Может, ты и не говорила по наущению своего отца. Беру свои слова назад и прошу прощения. Но тогда ты в глубине души считаешь, что я по-прежнему служу султану. Как в это верит твой отец. Как думают все. Кроме Джустиниани, потому что он умнее вас всех. Иначе ты бы так не говорила. Или ты хотела испытать меня?

Она немного успокоилась.

– То, что я сказала – разумно. Я хотела разобраться в собственных мыслях. Наверно, я также хотела узнать, что ты думаешь на этот счёт. Я передала тебе то, что говорят люди. Изменить их мнение ты не можешь.

Я отпустил её, досадуя на свою вспыльчивость. Она наклонилась за сандалиями.

– Всей этой болтовне надо положить конец,– сказал я резко. – Тот, кто так говорит – предатель, даже если говорит он это по недомыслию. Такие разговоры на пользу лишь султану. А он не знает милосердия. Не сомневаюсь, султан не скупится на намёки и обещания, разносить которые поручает своим посланникам. Но выполнять их он намерен не больше, чем это необходимо для достижения его цели. Единственное, что он уважает – это отвагу. Покорность он воспринимает как трусость, а для слабых и трусливых нет места в его государстве. Тот, кто говорит о добровольной сдаче или верит словам султана, сам себе роет могилу.

Неужели ты не понимаешь, любимая,– воскликнул я, тряхнув её за плечи, – что он намерен сделать из Константинополя собственную столицу, турецкий город, и переделать церкви в мечети? В его Константинополе нет места для греков. Разве только в качестве рабов. Поэтому он должен уничтожить греческое государство до основания. Именно это его цель. На меньшее он не согласен. Да и зачем? Он собирается властвовать над Востоком и над Западом. Поэтому нет нам другого выбора, кроме как сражаться до последней капли крови, сражаться даже тогда, когда не останется ни единой надежды. Если тысячелетняя империя должна погибнуть, пусть погибнет с честью. Вот единственная правда. Было бы лучше, если бы матери в этом городе разбивали детям головы о камни, чем болтали о добровольной сдаче. Тот, кто склоняет голову перед султаном – склоняет её перед мечом палача, независимо от того, богатый он или бедный. Верь мне, любимая, верь мне! Я знаю султана Мехмеда. Поэтому предпочитаю умереть здесь, чем идти за ним. Я не собираюсь жить дольше, чем греческий Константинополь.

Анна тряхнула головой. Слёзы гнева и унижения ещё стояли в её карих глазах. Щёки дрожали. Она выглядела как юная девочка, получившая незаслуженное наказание от учителя.

– Я верю тебе,– сказала она. – Наверно, я должна тебе верить, хотя тебя и не понимаю.

Нерешительно она простёрла руку. Далеко в том направлении, куда она указывала, над безграничным морем серых и жёлтых домов возвышался огромный купол церкви Мудрости Божьей. Она провела рукой, очерчивая горизонт. За обширным пространством, занимаемым руинами, были видны другие неисчислимые купола церквей над морем домов. А рядом с ними вздымалась древняя златокоричневая от старости и солнца стена, более высокая, чем самые высокие каменные дома, и тянулась она на север так далеко, что терялась из вида: через холмы и ложбины, держа огромный город в своих надёжных объятиях.

– Я не понимаю тебя,– повторила она. – Этот город слишком большой, слишком древний, слишком богатый даже в своём упадке, чтобы его можно было разграбить и уничтожить. Здесь живут сотни тысяч людей. Всех их невозможно убить или продать в рабство. Константинополь чересчур огромен, чтобы его можно было заселить турками. Ведь ещё сто, двести лет назад они были разбойниками или пастухами. Мы им нужны. Только с нами они могут построить стабильное государство. Султан человек образованный, знает греческий и латынь. Зачем ему причинять нам зло после взятия города? Этого я не понимаю. Ведь мы живём не во времена Чингиз-хана или Тамерлана.

– Ты не знаешь Мехмеда.

Иначе ответить я не мог, хотя это и звучало неубедительно.

– Он прочёл всё об Александре Великом: греческие летописи, арабские сказания. Гордиев узел был слишком запутанным, чтобы его можно было развязать. Константинополь – Гордиев узел для турок. Не развязываемое переплетение Запада и Востока, греческого и латинского, ненависти и недоверия, тайных и явных интриг, разорванных и заключённых договоров, всей, за многие сотни лет, запутанной политики Византии. Этот узел можно развязать только ударом меча. Нет виноватых и невиновных. Есть народ, который должен пойти под меч. Я помню воспалённое лицо Мехмеда и блеск в его жёлтых мерцающих глазах, когда он читал греческий рассказ о Гордиевом узле и время от времени спрашивал у меня значение какого-нибудь слова, которого не понимал. Султан Мурад тогда ещё был жив. Толстый, меланхоличный, опухший от пьянства человек с синими губами и щеками, с тяжёлой одышкой. Он умер за столом во время пиршества среди своих любимых учёных и поэтов. Он был справедливым и милосердным и прощал даже врагов, потому что устал от войн. Он завоевал Тесалоники, был вынужден осаждать Константинополь, победил под Варной, хотя сам никогда не стремился к войне. Война казалась ему отвратительной. Но в наследники трона он породил бестию и сам понял это в последние годы своей жизни. Ему трудно было смотреть сыну в глаза, таким чужим был для него Мехмед.

Среди всего этого я жил последние семь лет и нелегко мне было сейчас говорить об этом.

– Султан Мурад не верил во власть,– продолжал я. – Властелин был для него не более чем слепцом, вынужденным вести за собой других слепцов; инструментом в руках неведомых сил, марионеткой, которая не может ни управлять событиями, ни даже их замедлить. Ему больше были по душе радости жизни: женщины, поэзия, вино. Состарившись, он обычно ходил с розой в руке и хмелем в голове, и даже красота стала пустой никчемностью в его глазах. Он считал себя лишь пылью и прахом, а всю вселенную – песчинкой в бездонной пустыне. Но он молился, уважал Ислам и своих учителей, повелевал возводить мечети и основал университет в Адрианополе. Современники считали его человеком набожным, строителем государства. Но сам он только пренебрежительно усмехался, когда кто-либо хвалил его политику или восторгался его победами.

Мурад не верил во власть,– повторил я. – Для него жизнь, даже жизнь властелина, была лишь искрой, которую ветер уносит в темноту и гасит. Но Мехмед верит. Он верит, что своей волей может управлять событиями. У него больше интеллекта и интуиции, чем у Мурада. Он знает, что для него не существует ни правды, ни лжи, нет верного и неверного. Он готов идти по людской крови, если это будет нужно для достижения его цели.

Анна подняла руку:

– Что ты хочешь мне доказать? – в её голосе звучало нетерпение.

– Любимая,– сказал я. – Мне лишь хочется объяснить тебе этими убогими и жалкими словами, что я люблю тебя больше всего на свете. Люблю тебя отчаянно и неутешно. Ты моя Греция. Ты мой Константинополь. Настало время и Константинополь должен погибнуть. Так же погибнет и твоё тело, когда наступит твой срок. Поэтому любовь человеческая пронзительно грустна. Мы узники пространства и времени и осознавать это нам особенно горько в тот миг, когда мы любим друг друга. Мы носим тоску в наших сердцах, отчаянную тоску из-за того, что всё преходяще, а впереди смерть. Это тоска по вечности, по бессмертию.

Любимая, когда я смотрю на твоё лицо, череп трупа чудится мне сквозь ланиты. Через тонкую кожу твою я вижу очертания скелета. Моя тоска живёт во мне с того далёкого утра моей юности, когда соловей разбудил меня под кладбищенской стеной. Любовь – это медленная смерть. Так безумно, так смертельно я люблю тебя.

Но она меня не понимала. Тогда я сказал:

– Из-за меня ты поранила ногу. Я несу тебе лишь боль и страдания. Позволь мне помочь тебе.

Я поднял сандалии. Она оперлась о моё плечо, и я повёл её к большой цистерне с водой. Ей было трудно идти: стерня колола нежные ступни. Я поддерживал её, и она склонилась ко мне. Её тело доверяло мне, хотя разум, строптивый и гордый, восставал против меня.

Я посадил Анну у цистерны и стал мыть ей ногу. Смыл кровь с повреждённой стопы, промыл рану. Но вдруг она побледнела, будто её пронзила боль, и отстранилась от меня.

– Не делай так,– сказала она. – Не делай так! Я этого не вынесу!

Она была в моей власти. Где-то вдалеке пастух играл на флейте. Пронзительный нежный звук рвал мне сердце. Палило солнце. Я провёл ладонью по её белой лодыжке. Кожа у неё была гладкая и тёплая. Если бы я прижал к себе лодыжку и поцеловал, она бы не смогла мне помешать. Даже если бы хотела. Она не боялась меня: смотрела доверчиво открытым взглядом своих карих глаз.

– Встань,– сказал я. – Обопрись на мои плечи, я завяжу тебе сандалии.

– У меня горит лицо,– сказала она. – Я не укрывала его перед тобой и кожа на нём покраснела от солнца. Ещё у меня красные ноги, ведь я ходила босиком при любой погоде.

Благословляю каждый день, который мне ещё суждено прожить.

После обеда Анна ушла, а мы продолжали тренироваться, в том числе готовились выстрелить из большой пушки, установленной на стене. Джустиниани хотел приучить неопытных рекрутов к грохоту и пламени выстрела, запаху пороха, продемонстрировать, что хотя стрельба из пушек и кажется страшной, но она вполне безопасна для стреляющих. Один из техников кесаря руководил установкой и закреплением пушки на стене. После необходимых расчётов был произведён выстрел и из жерла вылетел каменный снаряд величиной с человеческую голову. Высокой дугой он пролетел над внешней стеной и упал по другую сторону рва, так что вздрогнула земля. Но ещё сильнее содрогнулась большая стена. В ней образовалась трещина и на землю посыпались крупные камни. Никто не был ранен, но подтвердились слова Джустиниани, что любая пушка более опасна для того, кто её использует, чем для противника. Это событие произвело удручающее впечатление. Монахи и ремесленники смотрели на трещину в стене, не веря собственным глазам. Она свидетельствовала, что мнение, будто стена неприступна – заблуждение.

За стеной, насколько видит глаз, местность превращена в пустыню. Деревья вырублены для улучшения обзора. Только пни от кипарисов и платанов белеют на коричневой земле среди редких островов зелёной травы. Срублены даже плодовые деревья, а все дома сровнены с землёй, чтобы не оставлять осаждавшим ни защиты, ни древесины. Где-то далеко за горизонтом поднимался к весеннему небу чёрный столб дыма как от горящего дома. Но кроме него не видно было признаков жизни на опустевшей земле. Подъёмный мост через ров ещё не поднят, поэтому я приказал открыть частично замурованные ворота, и послал несколько человек за ядром. Даже очень опытный каменотёс не сможет обтесать твёрдый камень такого размера за целый день. Лучникам я приказал занять позицию на башне и за зубцами наружной стены, словно дело шло о настоящей вылазке. Посланные за ядром чувствовали себя неуверенно и, едва выйдя из ворот, с опаской стали озираться по сторонам. Но скоро мужество вернулось к ним: они выкопали ядро и вернулись на позицию. Некоторые из них, чтобы охладиться, искупались в воде, которой наполнен ров. Вода всё ещё свежая и чистая, ведь ров выкопан недавно. Его ширина тридцать шагов. Глубина равна ширине. Водой он заполнен через искусно изготовленные подземные водопроводы из моря и больших цистерн, установленных в различных частях города. Ров перегорожен множеством плотин, так что осушить его отводом воды невозможно. Он отделяет стены и город от прилегающей земли как бы длинной цепью прудов. У Блахерн ров заканчивается. Земля там слишком круто спускается к портовой бухте. Отсутствие рва в этом месте компенсируется более мощными стенами и башнями, а дворцовые постройки входят в комплекс оборонительных укреплений и составляют одно целое с крепостью Блахерны, которая тянется до самого моря.

Но сегодня большая стена треснула от единственного выстрела, произведённого с её вершины.

18 марта 1453.

Мы уже не говорим с Анной о политике. Каждый остался при своём мнении. Её тело мне верит. Её сердце нет.

Я посчитал своим долгом рассказать Джустиниани, о чём говорят люди. Он остался абсолютно невозмутимый, и смотрел на меня как на дурачка.

– Естественно, что всякий здравомыслящий человек не хочет войны. Конечно, женщины хотят сохранить своих мужчин, дом и имущество. Если бы я был купцом, резчиком или прядильщиком шёлка, то не желал бы воевать ни за что на свете. Но, по существу, народ не значит ровным счётом ничего. Десяток закованных в железо рыцарей могут держать в повиновении тысячу людей. Это нам продемонстрировали ещё римляне. Народ – пустое место. Если надо, он кричит то, чему его научили. Народ подобен волу, которого ведут на бойню с завязанными глазами. Первое, что я сделал, когда получил жезл протостратора – объявил перепись и сбор всего оружия в городе. Конфискация касалась и простых людей и знатных. Сыновьям архонтов пришлось сдавать арбалеты с инкрустациями из слоновой кости, а мясникам топоры. Ежедневно после учений оружие собирается. Не сдавать его разрешено только стражникам на посту. Остальные могут упражняться тем оружием, каким пожелают, но брать его домой запрещено. Невооружённый народ не опасен. Я прибыл в город, кипящий ненавистью, недоверием к латинянам и превратил его в спокойный, законопослушный город, население которого усиленно тренируется, чтобы защищать его под руководством латинян. Уже одно это является неоспоримым военным успехом, не правда ли? Не беспокойся за народ, Джоан Анжел. Он будет сражаться за свою жизнь, а когда битва, наконец, начнётся, я позабочусь, чтобы ни у кого не было времени думать об измене.

Наши собственные моряки, изнывающие от безделья, куда более опасны,– продолжал он. – Их своеволие приносит вред: раздражает и греков и латинян.

Он потёр свои огромные ладони и бросил на меня довольный взгляд:

– Мне с трудом удалось уговорить кесаря привлечь их к полезному труду. Какой ему смысл платить тысячу дукатов в месяц за кучу бесполезных людей? Греческие рабочие хотят получать за каждый камень, который они поднимают на стены, за каждую корзину земли, которую они переносят с место на место. Это совершенно нормально и справедливо. Ведь они бедные люди: им надо что-то есть и надо кормить свои семьи. Поэтому каждая лопата стоит кесарю денег, в то время как моряки лишь дуют в дудки, бьют в барабаны и целыми днями слоняются по своим кораблям. Кесарь не хочет ссориться с венецианскими шкиперами, а те, в свою очередь, берегут своих людей от малейших усилий, не направленных на пользу кораблям. Но теперь я добился того, что Алоис Диего назначен Командующим флотом. Командующим всего флота и порта,– повторил он, подчеркнув эту новость. – А значит, завтра ранним утром все большие галеры войдут в бухту Золотой Рог и бросят якорь под Блахернами в Кинегионе. Там лежат приготовленные лопаты, кирки и корзины для земли. Команды получат задание вырыть ров от Деревянных ворот до башни Анемаса, где местность ровная. Было бы безумием с нашей стороны позволить туркам подобраться почти к стенам Блахерн возле порта. Тогда бы у них появилась возможность вырыть подкоп под дворец. До меня дошли сведения, что султан послал не только за сербскими всадниками, но и за сербскими шахтёрами.

Несомненно, Джустиниани получил и другие сведения о султане, если принял решение начать такие масштабные работы, как строительство нового рва. Но я не придал этому слишком большого значения. Самой неожиданной новостью было то, что Лукаш Нотарас отстранён от должности. Естественно, судовладельцы и шкиперы латинских судов не хотят подчиняться греку. Но меня удивило, что кесарь именно сейчас решился нанести великому князю такое смертельное оскорбление.

– Неделю назад Лукаш Нотарас напрасно рассчитывал на личную встречу с тобой,– сказал я. – Сейчас, не поговорив с ним, ты отстранил его от должности. Как ты решился на такое?

Джустиниани развёл руками и живо возразил:

– Нет, нет! Я и советники кесаря пришли к единодушному мнению, и Константин согласился с нами, что такой опытный и уважаемый стратег как Лукаш Нотарас должен занять достойное место в обороне города. Разве может он быть полезен во время осады, имея в своём распоряжении лишь гнилые дромоны? Ведь латиняне хотят сами распоряжаться своим флотом. Поэтому Нотарас получил повышение. Теперь он отвечает за оборону важной части городской стены.

Я не поверил собственным ушам.

– Вы что, с ума посходили? Зачем подвергать его искушению? Это легкомысленно по отношению и к нему и к городу. Ведь он открыто заявил, что предпочитает скорее стать подданным султана, чем Папы.

Моё возмущение почему-то развеселило Джустиниани, и он сказал:

– Ничего не могу поделать. Решение единогласное и принято без чьего-либо принуждения. Лукаш Нотарас получает под своё командование более чем четвёртую часть городской стены. Мы не можем отстранить военачальника от командования из-за его благородных убеждений. Всякое внутреннее недоверие необходимо преодолеть. Мы протягиваем ему братскую руку, чтобы вместе, плечом к плечу, защищать этот чудесный город.

– Или ты пьяный?– спросил я. – Или кесарь Константин потерял остатки разума?

Джустиниани сделал вид, что ему в глаз попала соринка. Он с трудом сдерживался.

– После такого повышения мегадуксу будет значительно легче пережить потерю дромонов,– продолжал он, усмехаясь. – Первым шагом Алоиса Диего в деле повышения обороноспособности порта будет избавление от всех мелких и непригодных для боя судов. С кесарьских галер снимут такелаж и вытащат их на берег. Команды галер поступят в распоряжение Нотараса для усиления обороноспособности его участка стены. Вряд ли я смогу найти для него ещё кого-либо.

И не беспокойся,– продолжал он. – Множество других судов также будут затоплены или посажены на мель возле берега. Ведь если во время боя кому-либо вздумается вырваться на них из порта или они загорятся в порту, то это может повредить военным кораблям. А затопленные и непригодные для использования они никого не будут вводить в искушение бежать из города, если дела наши пойдут не очень хорошо. Итак, мы постепенно выходим на финишную прямую. Алоис Диего умный парень, хотя и венецианин.

– И всё же, вы толкаете мегадукса в объятия султана. Искушаете его дорогой, на которую он сам, не смотря ни на что, как грек и патриот, поостерёгся бы вступить. Вы отбираете у него порт и корабли, на которые он потратил собственные средства. Вы обижаете уже обиженного человека. Я отказываюсь понимать и тебя и кесаря.

– Мы вовсе не отбираем у него порт,– защищался Джустиниани. – Наоборот, именно портовую стену он и будет защищать. Всю внутреннюю стену от венецианской концессии до самых Блахерн. По меньшей мере, пять тысяч шагов. Сам я довольствуюсь тысячью шагов внешней стены со стороны суши.

Мне не надо было смотреть на карту, чтобы понять его замысел. Если латинские корабли будут защищать вход в порт, то ни один неприятельский солдат не сможет приблизиться к портовой стене вдоль Золотого Рога. Весь этот огромный участок смогут охранять несколько стражников, единственным занятием которых станет наблюдение за движением в порту. Во время осады эта часть стены будет наиболее безопасной, разве только у турок вырастут крылья. Командование на этом участке никому не принесёт славы.

Когда до меня, наконец, дошёл смысл затеи, Джустиниани разразился хохотом, корчился, стонал и бил себя кулаками по коленям.

– Теперь ты понимаешь? Ведь это огромная часть фортификационных сооружений, значительно большая, чем та, которую любой другой военачальник может надеяться получить под своё командование. Нотарас вынужден будет выглядеть довольным, даже если поймёт в чём тут дело. И поймёт, конечно, ведь не дурак же он.

– Вы раскрываете перед ним ваше полное к нему недоверие, маскируя его якобы почётным назначением. Может быть, это и мудро. Может быть…

Джустиниани перестал смеяться и посмотрел на меня с недоумением:

– Мы лишаем Нотараса возможности изменить,– произнёс он серьёзно. – Когда начнётся осада, он будет привязан к своему участку стены и не сможет вонзить нам нож в спину, даже если захочет.

Как не крути, а Джустиниани прав. Он нашёл деликатный способ обезвредить Нотараса. Почему же я всё равно был недоволен?

19 марта 1453.

Большие галеры вошли в порт Кинегион с развевающимися флагами под гудение рогов и грохот барабанов. Матросы и солдаты строем сошли на берег, получили кирки, лопаты, корзины и сомкнутыми рядами под корабельными флагами промаршировали к стене у дворца Хебломона. Там их приветствовал кесарь на коне, одетый в золото и пурпур.

Участок для рва длиной около двухсот шагов был размечен заранее, и шкиперы воткнули в землю флаги в обозначенных местах. Ров должен быть восемь футов глубиной, поэтому работа для почти двух тысяч человек предстояла не слишком тяжёлая. По сигналу кесаря слуги выбили дно у десятков бочек. Каждый мог подойти и набрать себе вина. Поэтому неудивительно, что люди приступили к работе с песнями, соревнуясь друг с другом, кто быстрее наполнит корзину землёй. Её тут же подхватывали другие и бегом несли для укрепления внутренней стены. На сутолоку и оживление пришло поглазеть множество народа. Присутствие кесаря воодушевило шкиперов, штурманов и судовладельцев настолько, что они сами приняли участие в работах.

К заходу солнца ров был уже почти готов, и только небольшая полоска земли отделяла его от воды. Конечно, он не может сравниться с большим рвом, мощные стены которого выложены кирпичом, но и здесь берега будут укреплены брёвнами и камнями, чтобы их не подмывала вода.

25 марта 1453.

Две недели тому назад султан двинул войска из Адрианополя. Со дня на день он будет здесь.

26 марта 1453.

Анна Нотарас сказала мне:

– Так дальше продолжаться не может.

Мы уже не ссоримся. Слишком мрачные тучи собрались над нашими головами. Ожидание гнетёт каждого и лежит на сердце словно камень. Я уже пережил подобное, когда ждал палача, прикованный к каменной стене. Но тогда мне нечего было терять и не за кого бояться. Сейчас у меня есть Анна.

– Ты права,– согласился я. – Кто-нибудь может догадаться. Или тебя узнают. У улицы есть глаза, а у стен уши. Твой отец прикажет забрать тебя домой.

– Отца я не боюсь,– ответила она. – Меня хранит одежда монашки. Нет, я думаю о другом.

Мы прогуливались в тени платанов на мысу, потом отдыхали на пожелтевших мраморных ступенях, греясь на солнце. Ящерица пробежала по камням. Мраморное море блестело словно серебро. Босфор лежал перед нами тёмно-синей лентой, петляющей среди покрытых зеленью холмов. По другую сторону залива высились стены Пера. На башне реял генуэзский флаг с крестом.

Хариклеи не было с нами. Она стирала бельё и развлекала Мануэля бесконечной чередой рассказов о святых. Много вина текло в моём доме в эти дни. Но мы с Анной уже не чувствовали себя хорошо в моей комнате. Тревога гнала нас под открытое небо. Мы рассчитывали на везение, ведь Анну могли узнать в любую минуту.

– Нет, я думаю о другом,– повторила она. – И ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Её лицо было опалено солнцем. Она заложила за голову коричневые от загара руки и пальцами босых ног перебирала траву. Её щёки алели, губы улыбались, но в карих глазах таилась грусть.

– Моя одежда монашки – лишь маскировка. Никакая я не монашка. После того, как я покинула свой дом, семью, отказалась от комфорта и благородных манер, я стала здоровее и счастливее, чем была до сих пор. Еда кажется мне вкуснее. Я никогда не дышала так свободно. Я живу. Существую. Ощущаю своё тело. Его волнение переполняет меня.

– Мне нравились твои платья,– пробормотал я.

– Даже чересчур,– с упрёком бросила она. – Тебе слишком уж нравились мои платья. Ты боялся совершить святотатство. Не смел коснуться моего тела.

– Мне довольно того, что у меня есть. Мы рядом. Мне сорок лет. Я люблю тебя. Нет любви без желания. Но моё желание как светлое чистое пламя. Мне не надо касаться твоего тела.

Её пальцы теребили край одежды.

– Наверно, ты прав. Нет любви без желания. Может, его удовлетворение не стоит выеденного яйца. Но моё бесстыдное тело говорит мне, что оно стоит большего. Когда ты раньше клал руку на моё колено, я вся дрожала. Почему ты теперь не делаешь этого?

– Я не ангел. И ты должна это знать.

– Твоё самообладание просто удивительно,– ответила она. – Или я тебя уже больше не волную?

Анна подняла ногу и погладила голое колено так трепетно, будто трогала дорогую ткань. При этом она украдкой смотрела на меня из-под опущенных ресниц. Но протяни я только руку, она бы увернулась. Я это знал. Она говорила так лишь для того, чтобы помучить меня.

– Я совершила тяжкий грех: обманула отца,– продолжала она. – Мне казалось, я смогу этот грех искупить, если надену одежду монашки, и буду участвовать в монастырских молитвах. Я не собиралась встречаться с тобой. Говорила себе, что скоро мне остригут волосы, и я стану невестой Христа. Скажи мне, любимый, другие люди тоже обманывают себя, чтобы достичь своей цели?

– Человек – неисправимый лгун,– ответил я. – Он верит в то, что ему выгодно и считает праведным то, к чему стремится. Но в сердце своём он не может обмануть себя самого.

– Иоханес Анхелос,– сказала она после некоторого раздумья. – Мне кажется, было бы лучше для нас обоих, если бы ты решился жениться на мне.

Она приложила ладонь к моим губам, чтобы я не мог говорить.

– Я понимаю, латинская церковь освятила твой брак таинством и жена твоя жива, но это ничего не значит. Если ты захочешь отречься от ереси и примешь истинные символы веры, то можешь быть крещён заново. Найдётся достаточно священников, которые охотно признают твой прежний брак недействительным и повторно женят тебя, хотя бы для того, чтобы досадить латинянам.

– И какой в этом смысл?– спросил я. – В сердце моём я муж госпожи Гиты. Я не хочу нарушать таинства. Сердце моё даже сам Папа не сможет освободить от супружества. Ведь решился я на него по собственной воле.

Анна смотрела на меня из-под опущенных ресниц. Ненависть была в её взгляде.

– Выходит, она значит для тебя больше, чем я. Ничего не могу поделать с тем, что ты растратил свою жизнь в объятиях другой женщины, и что тебе это надоело. Ты уже не можешь даже смеяться. Да, да! Ты не умеешь радоваться жизни. Если бы умел – женился бы на мне. Почему ты не хочешь дать мне покой? Ведь у тебя самого душа не спокойна, что бы ты ни говорил, что бы ни делал.

– Ты не сможешь обрести покой,– ответил я. – Брак без согласия твоего отца, под вымышленными или неполными именами не будет иметь силы. И церковным и светским судом в любую минуту он может быть признан недействительным.

– Да, он может быть признан недействительным,– ответила она. – Но это правовой спор. Не преступление. Почему бы нам ни освятить наш брак перед богом, пусть даже тайно? Тогда я могла бы жить с тобой в твоём домике. Утром я бы просыпалась нагая под одним одеялом с тобой. Неужели, всё это не стоит того, чтобы ты чуточку пригнул свою несгибаемую совесть?

Я внимательно посмотрел на неё:

– Ты мой грех. И он станет ещё большим, если ради тебя я нарушу таинство. В сердце своём я совершаю прелюбодеяние, когда только смотрю в твои глаза или касаюсь твоей руки. Когда я впервые увидел тебя, познакомился с тобой, моё сердце уже открылось для греха. Почему ты не хочешь понять меня?

– А почему ты не можешь быть как все люди и не хочешь немножко поторговаться со своей совестью?– не уступала она. При этом лицо её всё больше и больше краснело. Румянец уже заливал шею.

– Чем дольше я тебя знаю, тем больше люблю,– призналась она. – И это правда. В сердце моём я уже согрешила с тобой, хотя по светским законам ещё не сделала ничего дурного. Неужели ты не понимаешь, что я хочу уберечь и тебя и меня, чтобы никто не смог обвинить нас перед законом, если это, всё-таки, случится между нами.

– Пусть бог будет милостив к нам,– воскликнул я. – Если мы ляжем в постель, грех наш не станет ни больше, ни меньше от того, благословит ли церковь нашу связь. Это касается только тебя и меня. Мы ответственны лишь друг перед другом. Но разве я хоть раз пытался соблазнить тебя? По крайней мере, в этом ты обвинить меня не можешь.

– Конечно, пытался! Глазами. Руками.… Впрочем, это глупый и ненужный спор, потому что говорим мы о разных вещах. Сейчас ты, как все мужчины, взобрался на высокую трибуну и рассуждаешь о принципах. А я, практичная женщина, говорю о том, как нам лучше решить этот вопрос с минимальным ущербом для морали и добропорядочности.

С изумлением я смотрел на неё.

– А всё остальное ты считаешь делом решённым?

– Конечно,– ответила она, бросив на меня взгляд из-под ресниц, словно любуясь моим возмущением.

– В таком случае,– сказал я, – на кой чёрт нам мораль и добропорядочность? Ведь мы взрослые люди. Скоро турки станут у ворот города. Загрохочут пушки. Придёт страх и смерть. И перед лицом смерти не будет иметь никакого значения, состоим мы в формальном браке или нет.

– Спасибо, любимый мой, спасибо,– ответила она с притворной радостью. – Если для тебя всё это не имеет значения, то я, как женщина, конечно, выбираю супружество.

Я хотел схватить её, но она рванулась в сторону, увлекая меня за собой в траву. В её глазах была весёлая насмешка. Она громко смеялась, сопротивляясь мне изо всех сил. А когда я прижал её к земле, она упёрлась руками мне в грудь, напрягла тело и прошептала, закрыв глаза:

– Нет, Иоханес Анхелос, ни за что! Силой ты не возьмёшь меня никогда. Лишь после того, как избавишься от своей латинской ереси, и нас благословит греческий священник.

Наша борьба была волнующей, восхитительной. Но вдруг она замерла, побледнела, открыла глаза и стала смотреть на меня расширенными чёрными зрачками. Потом впилась зубами в мою руку и укусила изо всей силы, словно пыталась вырвать кусок мяса. Я вскрикнул от боли и отпустил её.

– Получил? – пробормотала она. – Теперь веришь? Или ещё хочешь помучить меня?

Анна села, поправила волосы и сидела тихо, прижимая к щекам ладони.

– Неужели, это я?– пробормотала она, наконец, глядя перед собой. – Неужели, я и есть Анна Нотарас? И это я барахтаюсь в траве под латинянином как девка из таверны? Никогда, никогда бы не подумала, что способна на такое.

Она тряхнула головой. Вдруг резко ударила меня по лицу и быстро вскочила. Мне стало ясно: я виноват.

– Никогда, никогда больше не хочу тебя видеть,– процедила она сквозь сжатые зубы. – Я ненавижу твои глаза, твои губы, твои руки! Но больше всего я ненавижу твою совесть. И то чистое пламя. Как ты смеешь плести такую чушь?

Я поправил на себе одежду и молчал.

– Ты права, Анна,– сказал я, наконец. – Так дальше продолжаться не может.

Кажется, я говорил, что мы больше не ссоримся.

31 марта 1453.

Последний день месяца. Скоро всё начнётся.

Кесарь торопится. Сегодня моряки выкопали последний участок рва и заполнили его водой. Может быть, непрочное строение из брёвен и камней выдержит какое-то время.

Работая, моряки часто поглядывают в сторону холмов. Уже не слышно флейт и барабанов. Не видно флагов. Кесарь в серебряном шлеме и панцире в окружении охраны въехал на один из ближайших холмов. Но турок не было видно. Войско у них большое и передвигается медленно.

Сегодня венециане со своим советом двенадцати во главе вошли в императорский дворец. Кесарь доверил им оборону четырёх ворот Блахерн и передал ключи от них. Сам он отвечает за ворота святого Романа. Но реально и их и долину реки Лыкос до самых ворот Харисиоса защищает Джустиниани. С сегодняшнего дня введена полная боевая готовность. Многократно увеличены посты. Но большая часть гарнизона ещё продолжает жить в своих домах.

После нашей последней размолвки Анна не выходила из монастыря три дня. Я не знаю, кого из нас двоих она хотела наказать таким образом. На третий день пришла Хариклея со своей деревянной тарелкой, уселась по-свойски за кухонный стол и стала жаловаться на капризность юных дам. Мануэль принёс ей еду из таверны напротив, и после непродолжительных церемоний она съела её с аппетитом. Как мы поняли из её слов, ей кажется, что, обедая у нас без Анны, она злоупотребляет нашим гостеприимством. Поэтому я сам налил ей вино, желая показать, как мы рады лично ей. Она противилась с выражением испуга на лице, но, наконец, осенила себя крестным знамением и выпила три больших кубка.

– Сестра Анна молится, чтобы бог указал ей правильный путь,– сообщила она. – Сестра Анна боится соблазна в твоём доме.

– Тот, кто боится соблазна, ему уже поддался,– ответил я. – Очень досадно мне это слышать, сестра Хариклея. Передай её привет и скажи, что я никоим образом не собираюсь никого вводить в искушение или совращать. Скажи ей, что если дело во мне, то пусть держится подальше от моего дома.

– Да что там,– фыркнула сестра Хариклея. Мои слова ей явно не понравились. – Это всё капризы. Какая женщина знает, чего она хочет? Удел женщины – испытывать многочисленные соблазны на этом свете. И лучше всего, встречать их мужественно, с высоко поднятой головой, а не трусливо прятаться.

Хариклея говорила, что когда она была ребёнком, отец рассказывал ей греческие мифы и легенды, которые хорошо знал. У неё развилось живое воображение, и я получаю истинное удовольствие, наблюдая за рождением и развитием легенды обо мне и Анне. В глубине души она врождённая сводница, как, впрочем, и все женщины. Но без дурных намерений.

Не знаю, что она сказала Анне, но на следующий день они пришли вдвоём. Войдя в мою комнату, Анна сбросила с себя рясу и гордо вскинула голову. Она снова была одета как благородная дама из высшего общества. Её губы и щёки были накрашены, брови и ресницы подведены голубым. На лице – холодная отстранённость. Обращалась она ко мне как к чужому.

– Сестра Хариклея сообщила мне, что ты страдаешь без меня, что ты похудел и побледнел за эти два дня, а в глазах твоих появился лихорадочный блеск. Я совсем не хочу, чтобы человек заболел из-за меня.

– Значит, она тебя обманула,– ответил я столь же холодно. – Со мной всё в порядке. Напротив, впервые за много дней я испытываю благостный покой. Мне не приходится выслушивать колкости, бессмысленно ранящие моё сердце.

– Ты прав, ты прав,– зашипела она, стискивая зубы. – Что я тут, собственно говоря, делаю? С тобой, кажется, действительно всё в порядке. Мне лучше уйти. Я только хотела собственными глазами убедиться, что ты не болен.

– Не уходи так сразу,– быстро попросил я. – Мануэль купил для Хариклеи варенье и пирожные. Позволь бедной женщине поесть. Монастырский стол не слишком обилен. Ведь у тебя самой запали щёки, и выглядишь ты явно не выспавшейся.

Анна поспешно подошла к венецианскому зеркалу.

– Не вижу ни малейшего изъяна на своём лице.

– Твои глаза чересчур блестят,– буркнул я. – Может, у тебя горячка? Позволь потрогать твой лоб.

Она отпрянула с возмущением на лице.

– Конечно, не позволю. Только посмей, и я тебя ударю.

В следующее мгновение она уже лежала в моих объятиях. Мы целовали и ласкали друг друга с неистовым желанием. От поцелуев мы потеряли ощущение времени, забыли, где находимся. Снятая одежда монашки уже не могла её защитить. Тяжело дыша, она страстно целовала меня, ласкала мои плечи и голову, с силой прижимала к себе мои бёдра. Но желание моё пылало напрасно. Её воля и целомудрие не дремали даже тогда, когда глаза были закрыты. Как только объятия мои ослабели, она открыла глаза, отстранилась и сказала с гордостью победителя:

– Вот видишь, я могу тебя хотя бы мучить, если уж ничего больше.

– Ты в равной степени мучишь себя,– ответил я, а мои глаза всё ещё были влажными от слёз отчаянной страсти.

– Зря ты так думаешь,– ответила она. – Я испытываю истинное наслаждение, когда превращаю твою радость в боль. Ты увидишь кто из нас двоих сильнее. Только первое время я чувствовала неуверенность из-за недостатка опыта, но постепенно я разобралась в твоих западных штучках.

Дрожащими руками я стал поправлять одежду и волосы перед зеркалом.

– Не думай, я не настолько наивная, чтобы ты мог делать со мной всё, что пожелаешь,– продолжала она с упрямой улыбкой. – Это вначале я совершила ошибку, и ты играл на мне как на флейте. Теперь моя очередь играть тобой. Посмотрим, насколько долго ты продержишься. Я женщина хорошо воспитанная и достаточно взрослая, как ты сам не раз это говорил. Меня не соблазнишь, словно девку из трактира.

Её будто подменили. Даже голос стал резким, язвительным. Меня всё ещё била дрожь. Я ничего не мог ей ответить и лишь смотрел на неё. Она бросила на меня кокетливый взгляд через плечо. Стройная белая шея. Голубые дуги бровей. Её голова была как цветок в обрамлении из драгоценных одежд. Гиацинтовый запах её лица ещё держался на моих ладонях.

– Не узнаю тебя,– сказал я, наконец.

– Я сама себя не узнаю,– призналась она в порыве откровенности. – Я и не догадывалась, что скрывается во мне. Наверно, ты сделал меня женщиной, Джоан Анжел.

Она подбежала, схватила меня обеими руками за волосы, сильно тряхнула мою голову и поцеловала прямо в губы. Потом так же неожиданно оттолкнула меня от себя.

– Это ты сделал меня такой,– нежно сказала она. – Ты пробуждаешь во мне самые плохие черты моего характера. И мне это приятно. Интересно узнавать саму себя.

Она взяла мою руку и как бы машинально, стала ласкать её кончиками пальцев.

– Я слышала о западных обычаях. Ты сам мне о них рассказывал. Благородные дамы и господа могут совершенно открыто голыми купаться и забавляться друг с другом. Красивые женщины ходят с обнажённой грудью и позволяют своим приятелям при встрече целовать их прямо в бутончик. Весёлые компании развлекаются, разбившись на пары с вином и флейтами. Даже мужья не запрещают своим жёнам принимать ласки хорошего приятеля в постели, если ничего более серьёзного за этим не стоит.

– У тебя странное понятие о Западе,– сказал я. – В каждой стране есть люди легкомысленные и испорченные и у них действительно свои обычаи. Есть среди них и христиане, и турки, жители Венеции и Константинополя. Кстати, именно поэтому люди такого склада охотно путешествуют под различными предлогами из страны в страну. Даже паломничество для многих лишь предлог, ведь мы живём в нелёгкое и испорченное время, когда вера мертва и осталась от неё только видимость. Чем больше человек ищет наслаждений, тем труднее ему найти что-то новое в этом смысле. В таких делах есть предел людской изобретательности и человек вынужден довольствоваться достаточно ограниченным набором удовольствий. А тот, кто не ищет ничего нового, остаётся вечно неудовлетворённым.

У тебя действительно странное представление о Западе,– повторил я. – Там много святых людей: богачей, которые роздали богатство бедным и ушли в монастыри, вельмож, отрёкшихся от своего положения, чтобы жить подаянием, учёных, портящих себе зрение за чтением старинных манускриптов, принцев, отдающих целое состояние за древнюю, поеденную мышами рукопись, астрологов, проводящих жизнь в вычислениях орбит небесных тел и в наблюдениях за их влиянием на судьбы людей, купцов, которые изобрели бухгалтерию, чтобы в любую минуту знать всё о своём состоянии. Праздные, проводящие жизнь в развлечениях глупцы, есть в каждой стране. Различаются лишь формы общения между мужчинами и женщинами.

Казалось, она меня совсем не слушала: вертелась перед зеркалом. Расстегнула пряжку и спустила платье с плеч, обнажив грудь. Склонив голову набок, критически осматривала своё тело, в то же время украдкой наблюдая за мной через зеркало.

– Нет,– сказала она. – Стыдливость не позволит мне ходить так перед мужчинами. По крайней мере, сначала я должна увидеть, как это делают другие женщины. Тогда, возможно, я привыкну, и не буду видеть в этом ничего плохого.

– Ты соблазняешь меня,– сказал я, и горло моё пересохло.

– Вовсе нет,– ответила она равнодушно и быстро поправила платье. – Я бы не посмела соблазнять тебя, такого волевого и чистого. Да и как бы я, такая неопытная женщина, смогла соблазнить тебя? Ты ведь сам говорил, что тебе нужны развлечения иного рода. Разве их можно получить от меня?

Её злословие было возмутительным, хотя я и собирался держать себя в руках.

– Никогда я так не говорил. Речь шла не обо мне. Наоборот, я даже избегал женщин, не чувствовал к ним никакого влечения. Женщины лишь мешают. С ними невозможно трезво мыслить. Поэтому я старался держаться от них подальше. Мне стали ненавистны их блестящие глаза и душные ласки.

Анна Нотарас резко повернулась и обхватила свои плечи руками.

– Душные ласки,– повторила она. – Ненавижу!

– Я не имел в виду тебя,– воскликнул я испуганно. – Господи, конечно же, я думал не о тебе!

– Старый латинянин! – прошипела она. – Выжатый лимон!

Она схватила свою рясу, укуталась в неё, надвинула на голову капюшон и опустила вуаль. – Будь здоров. И спасибо за науку. В следующий раз я буду умнее.

Она не обиделась на меня. Я чувствовал это, хотя она и разбила мне сердце своими жестокими словами. Ушла совсем не злая, а очень довольная собой, с высоко поднятой головой. И ведь сказала: «В следующий раз…». А я, несчастный, был уверен, что знаю её как самого себя.

1 апреля 1453.

Ранним утром зазвенели колокола и затрещали монастырские колотушки, призывая людей к молитве за свой город. Утро было чудное, весеннее, напоённое солнечным светом. Огромная заградительная цепь, уже готовая, лежала возле портовой стены. Деревянные части были сделаны заново, а звенья цепи выправлены и усилены. Цепь лежит кольцами вдоль берега и всё же, она протянулась от башни Евгения до самой башни святого Марка. После богослужения множество гуляющих пришли на берег поглядеть на портовое заграждение. Гладко обтёсанные брёвна, которые должны держать цепь на поверхности воды и усиливать её, такие толстые, что взрослый мужчина не сможет обхватить их руками. Звенья толщиной с мою лодыжку, а если звено поставить на попа, то оно достанет мне до середины бедра. Брёвна скреплены друг с другом толстыми крючьями. Знаменитая запорная цепь Ионитов у входа в порт Родос – игрушка по сравнению с этой. Даже самый большой корабль порвать её не сможет. Родители показывали цепь детям и дети, играя, перелезали через её звенья. Даже кесарь со свитой приехал в порт, чтобы посмотреть на неё. Один конец цепи прикован к скале возле башни Евгения.

Ближе к вечеру две монашки, держась за руки, опять вошли в мой дом. Утреннее богослужение и впечатление от запорной цепи приободрили Хариклею. Она болтала без умолку, и рассказала Мануэлю, что многие святые и сама Божья Матерь веками хранили Константинополь, обращая в бегство турок и иных завоевателей. С тех пор как турки построили крепость над Босфором, сам небесный воин архангел Михаил с огненным мечом перенёсся с Босфора в Константинополь, уверяла она. Множество заслуживающих доверия свидетелей уже видели его в тучах над храмом Святых Апостолов. Одежды его сияли так, что люди вынуждены были закрывать лица и опускать глаза.

– Сколько у него было крыльев?– заинтересованно допытывался Мануэль, что бы, наконец, прояснить этот старый спорный вопрос.

– Никто не успел их сосчитать,– недовольно буркнула Хариклея. – Огненный меч ослепил людей, и долгое время никто не видел ничего, кроме сияющих в небе колец.

Так они разговаривали, а я иногда вступал в разговор, потому что было воскресение, и стояла чудесная погода. Анна же решительно не желала войти в мой дом. Она сидела молча и опять была совершенно иной.

Чёрная одежда монашки скрывала её фигуру. Лицо тоже было прикрыто, а руки она прятала в широких рукавах. Когда я о чём-либо её спрашивал, она лишь встряхивала головой, будто дала обет молчания. Но я заметил чрезвычайную бледность её лица. Огромные золотые глаза смотрели на меня с укоризной. Синие тени лежали вокруг них, а веки были припухшими, будто она плакала. Короче говоря, она делала всё, чтобы пробудить во мне сострадание и угрызение совести. Когда я попытался взять её за руку, она отдёрнула руку с испугом на лице. Её лицо выглядело так неестественно, что я даже стал подозревать, уж не специально ли она напудрилась до бела и синей краской навела тени вокруг глаз.

Выпив вина чуть больше, чем обычно, сестра Хариклея, время от времени, бросала взгляд на Анну и не могла при этом сдержать смех. И каждый раз Анна отвечала ей гневным взглядом, так что та закрывала рот ладонью, но через минуту хохотала снова.

Наконец, я не выдержал, подошёл к Анне, схватил её за локти, поставил на ноги и спросил резко:

– Зачем ты притворяешься? Что означают эти обезьяньи ужимки?

Она изобразила на лице испуг, приложила палец к губам и предостерегла:

– Тсс! Тебя слышат слуги.

Потом, как бы покоряясь неизбежному, пожала плечами и пошла за мной к крыльцу, но войти в мою комнату решительно отказалась.

– Нет, эту глупость я не повторю. Я должна заботиться о своей репутации. Что подумает обо мне твой слуга?

Кстати, о слугах,– продолжала она, всё больше волнуясь. – Ты ведёшь себя так, будто мы уже женаты. Обижаешь меня в их присутствии. Ты не должен болтать с этой простой женщиной о всякой чепухе. Она совсем неверно истолковывает каждое твоё слово. Или это я тебя неверно поняла? Может, это в неё ты влюбился, а я лишь предлог, чтобы встречаться с ней тайком, угощать её вином и утолять с ней свою страсть, когда она уже не может сопротивляться? Поэтому я не отважилась прийти сюда сама, хотя лучше мне вообще больше не видеть этого дома.

– Ах, Анна!– воскликнул я. – Ну почему ты такая? Я уже не знаю, что мне думать о тебе. Или ты сошла с ума, или со мной что-то неладное.

– Хорошо. Хорошо. Оскорбляй меня. Называй сумасшедшей. Я сама виновата: бросила дом, семью, отдала себя в твои руки. Я даже не могу вспомнить, когда в последний раз слышала от тебя ласковое слово. Всё тебе не нравится. Когда я одета, как подобает при моём положении и воспитании, ты обращаешься со мной как с девкой. Когда я веду себя скромно, стараюсь тебе понравиться, ты проклинаешь и оскорбляешь меня, причиняешь боль своими железными ручищами, тащишь в комнату, чтобы там изнасиловать. Если хочешь, проклинай меня, но сначала вынь бревно из собственного глаза.

– Господи, сжалься над человеком, попавшим в тенета такой женщины!– простонал я в бессилии и отчаянии. – Наверно, у меня действительно сердце латинянина и я никогда не смогу понять гречанку.

Она немного смягчилась, широко распахнула свои изумительные очи и молвила:

– Греки здесь не при чём. Ты просто не знаешь женщин. Может, ты и не повеса вовсе, не соблазнитель, а напротив, совершенно неопытный мужчина? Тогда, скорее всего, мне придётся тебя простить.

– Простить меня?– воскликнул я возмущённо. – Кого из нас надо прощать? Ладно! Прости меня, пожалуйста, очень тебя прошу! Умоляю! И оставь свои ужасные выдумки, не мучь меня! Я этого не вынесу. Ну почему ты такая?

Она смущённо потупила глаза, украдкой поглядывая на меня из-под опущенных ресниц.

– Потому что люблю тебя, Иоханес Анхелос,– сказала она, и её голос был нежен. – Потому что люблю тебя так сильно, что хочется мне плакать. И ещё потому, что ведёшь ты себя как ребёнок, хотя, быть может, именно из-за этого я и люблю тебя так сильно.

Я смотрел на неё и не верил собственным ушам, не понимая ровным счётом ничего.

– Странная у тебя любовь,– наконец прошептал я.

Она дружески потрепала меня по щеке.

– Друг мой, возлюбленный мой, ну почему ты такой жутко упрямый?

– Я? Упрямый?– от возмущения у меня перехватило дыхание и пришлось прежде проглотить слюну, чтобы смочь продолжать говорить. – Но хотя бы не такой капризный как ты.

– Я капризная?– переспросила она и словно серьёзно задумалась над моими словами. – Неужели, я действительно капризная? Конечно, в этих делах я так проста как ты. Женщины несколько более сложные натуры.

– Так чего же ты хочешь от меня?– воскликнул я. – Скажи, наконец!

– Законного брака, насколько это возможно в нынешнее время,– ответила она мгновенно, чеканя каждое слово. – Я должна думать о своём добром имени, о будущем, о моей семье и об отце.

Мои кулаки сжались, так что ногти впились в кожу ладоней.

– Нет никакого будущего,– произнёс я, усилием воли взяв себя в руки. – Постарайся, наконец, понять, что ни твоё происхождение, ни доброе имя, ни дворец твоего отца, ни всё остальное скоро не будут иметь никакого значения. Турецкие пушки в пяти тысячах шагов от города. Их так много, что невозможно сосчитать. У нас нет будущего. Совершенно никакого. Ты можешь это понять?

– Почему же ты тогда так упорно противишься?– ответила она, стараясь, чтобы слова её звучали так же спокойно как мои. – Если нам не на что надеяться и ничто не имеет никакого значения, почему же ты не хочешь пойти мне навстречу в таком пустяковом, ничего не значащем вопросе?

– Церкви объединились,– ответил я. – Пойми же, уния оглашена. Латинское бракосочетание равнозначно греческому. Если я сознательно, по собственной воле, сочетаюсь браком вторично, то нарушу таинство. Это вещь принципиальная. Я не отрёкся от веры своей даже, когда меч был занесён над моею головой. Ещё большим кощунством было бы сделать это сейчас лишь ради прихоти женщины.

В большинстве храмов символ веры всё ещё читают без добавления,– упрямо возразила она. – Свадьбы и похороны, крещение и святое причастие совершаются по прежним канонам. Георгиус Маммас – лжепатриарх. Он изгнан из синода патриархов. Теперь он лишь тень, которой кесарь присвоил титул. Даже Папа восстановить его не в силах. Истинная греческая церковь заслонена этой тенью, но она засияет вновь, как только наступит время. Присоединись к ней и твой противный рассудку предыдущий брак сам по себе станет недействительным, будто его и не было вовсе.

Я бил себя кулаками в грудь и рвал волосы на своей голове.

– Зачем я пришёл в этот падший мир! Почему я не могу жить, как мне подсказывает совесть? Что за проклятие лежит на мне и моей судьбе? Неужели, и ты натравишь на меня попов и правников, хотя я даже не прикоснулся к тебе?

– И не прикоснёшься никогда, даже если мне это будет стоить жизни!– взорвалась она. – Теперь это принципиально и для меня, как ты твердишь постоянно. Живи со своей совестью. Но знай, что в таком случае ты будешь жить и умрёшь в одиночестве. Мы на земле, а не в раю. Тот, кто живёт среди людей, должен чем-то поступаться, приспосабливаться к людям. Ради тебя я оставила дом, лишилась отца. Чем-то должен пожертвовать и ты. Иначе я не смогу поверить, что мы созданы друг для друга. Всегда приходится делать выбор. Ты сам когда-то так сказал. Вот и делай его сейчас. Твоя очередь. И это моё последнее слово.

Со слезами гнева на глазах, я вбежал в комнату, опоясался мечом, натянул сапоги и схватил панцирь.

– Прощай, Анна!– крикнул я, пробегая мимо неё по лестнице к выходу. – Теперь ищи меня на стенах, а не здесь. Досталось тебе яблоко, но ты боишься его надкусить: а вдруг в нём червяк?

– Забери своё яблоко,– крикнула она в ответ и швырнула в меня первым попавшимся предметом. Случайно это оказалась моя красивая стеклянная лампа. Стекло разбилось о мою голову и поранило мне шею и руку. Но в ту минуту я этого даже не заметил и лишь хлопнул дверью так, что задрожал весь дом.

Она подбежала к двери, распахнула её опять и с тревогой крикнула мне вдогонку:

– Тебе не больно?

Я не обернулся. Бежал по улице и панцирь звенел от ударов у меня под мышкой, будто гнался за мной сам чёрт. Так люблю я её, не смотря ни на что.

4 апреля 1453.

В понедельник установили цепь, загородив вход в порт от башни Евгения Галаты в Пера. Порт заперт. Ни один корабль уже не сможет выйти в море. Цепь колышется на воде, извиваясь от берега к берегу, как огромная змея.

В сумерках весь северо-западный горизонт посветлел от зарева костров турецкого стана.

Покинув дом, я обосновался у Джустиниани рядом с воротами святого Романа. Латиняне бездельничают в башнях и сторожках, варят баранину в котлах, играют в карты и пьют вино. Греки поют псалмы многоголосьем и молятся. Стража бдит на стенах. Время от времени кому-нибудь из стражников кажется, что он видел тень, метнувшуюся в темноте. Тогда вниз бросают факелы или летит за ров горящая стрела. Но перед стенами пусто.

Скоро вместо мяса в котлах будет кипеть смола и плавиться свинец.

На стенах множество небольших пушек и несколько тяжёлых бомбард, которые могут стрелять большими каменными ядрами по высокой траектории. Но они ещё не испытаны. Порох экономят для пищалей и мушкетов, из которых стреляют свинцовыми пулями.

Техники кесаря установили также на наружной стене древние баллисты и катапульты. Они способны метать далеко за ров большие камни, но летят эти камни не так быстро, как каменные снаряды бомбард. Если позволить гарнизону выбирать между мушкетом и арбалетом, то едва ли один из пятидесяти выберет мушкет. Арбалет и удобнее и безопаснее.

Багровое зарево подсвечивает небо на северо-западе, и латиняне спорят между собой, станут ли турки под нашими воротами уже завтра. Ожидание порождает тревогу. Никто не может спать спокойно. Профессиональные солдаты ругаются много и часто. Это шокирует греков, и они держатся подальше от латинян.

Горечь и сомнение овладевают мной, когда я так провожу время вместе с другими. Я не могу перестать думать об Анне Нотарас. Не могу! Неужели, всего лишь случай так упорно вёл меня по этой дороге? Почему так настойчиво она хочет связать наши жизни узами супружества? Ведь должна же она понимать, что у меня есть веская причина не делать этого. Есть! Есть!

Только ли тёмное искушение будет виновато, если я отвергну унию и женюсь на Анне Нотарас? Зачем она опять стала на моём пути? Не было ли это запланировано заранее? Действительно ли её отец не знает, что она осталась в городе? А может, они действуют сообща, отец и дочь, в тайном сговоре? Но ведь не может Лукаш Нотарас знать, кто я на самом деле.

Зачем, зачем она оказалась тогда у храма Мудрости Божьей? До нашей встречи путь мой был прямым и ясным. Теперь разум мой замутнён и мысли путаются в голове. Могу ли я позволить, чтобы дух мой поддался искушению тела? Но любовь моя в равной степени и телесна и духовна. Как моя вера. Как была моя вера!

Я всего лишь человек. Никакой ни ангел. Но колено Мануэля исцелилось, когда я положил ладонь ему на голову.

Наверно, я должен её ненавидеть. Но я её люблю.

5 апреля 1453.

Через некоторое время после восхода солнца начали расти тучи пыли над дорогами и тропами, ведущими к городу. А потом из клубов пыли показались первые нестройные отряды турок. Когда они увидели перед собой стену, то остановились и стали взывать к своему богу и пророку, размахивать оружием. Наконечники копий и кривые сабли багрово сверкали среди пыли.

Джустиниани прислал за мной гонца. Он и кесарь верхом на лошадях стояли возле ворот Харисиоса. Около ста молодых греческих дворян с трудом сдерживали горячих коней, которые били копытами и вскидывали головы. Я узнал их. Это они презрительно смеялись, когда кесарь произносил речь перед латинянами. Это они играли в мяч на конях на Ипподроме. Красивые и гордые юноши, считающие ниже своего достоинства даже разговаривать с латинянином.

– Умеешь ли ты ездить верхом, Джоан Анжел?– обратился ко мне Джустиниани. – А подавать сигнал трубой умеешь?

Я удивился, но, тем не менее, утвердительно кивнул головой.

– Хочешь ли ты драться?– продолжал Джустиниани. – Отлично. Сейчас будешь драться. Но смотри, чтобы бой не затянулся и чтобы вас не окружили. Теперь крикни по-гречески этим дуралеям, что я прикажу повесить каждого, кто не выполнит приказ и не повернёт назад, когда прозвучит сигнал. Мы не можем потерять ни одного человека. Это всего лишь демонстрация, а никакая не вылазка. Мы только хотим произвести некоторое замешательство в турецких колоннах, ничего больше. Внимательно поглядывай на башню. Я подам сигнал флагом, если вам будет грозить обход с фланга.

Я взял трубу и затрубил. Звук был чистый и звонкий. Горячие скакуны встали на дыбы. Я крикнул юношам, что не хочу им навязываться и делить их славу. Но по приказу протостратора буду их сопровождать, чтобы дать сигнал к отходу. Ещё я сообщил им, что я старше их и уже принимал участие в атаках конницы под Варной.

В это время Джустиниани нашёптывал на ухо своему боевому скакуну, словно что-то ему объясняя. Потом подал мне поводья:

– Мой конь сбережёт тебя лучше, чем твой собственный меч. Он проложит дорогу копытами в любой толчее, а если понадобится, перегрызёт турка пополам.

Действительно, это был свирепый, внушающий ужас боевой западноевропейский жеребец, может, лишь несколько менее быстрый и грациозный, чем греческие кони. К счастью, животные меня уважают, иначе я бы боялся этого жеребца больше, чем турок. Джустиниани настолько высок, что я не доставал до стремян, но подтянуть их не успел. С шумом и грохотом упал мост, распахнулись ворота.

Равняя шеренги, греки выехали из города, но уже на мосту дали коням шпоры и помчались полным галопом, в запале состязаясь друг с другом. Я скакал последним, и земля отзывалась эхом на удары копыт. Мой огромный конь был взбешён, задетый тем, что остался позади. Он, который привык мчаться галопом впереди всех. Теперь он старался проявить свои лучшие качества, а я чувствовал себя в такой же безопасности, как если бы ехал в деревянной башне на спине боевого слона.

Мы мчались прямо на отряд пехоты, идущий по дороге от Адрианополя. Когда турки увидели конницу, они разбежались в стороны от дороги. Со стоном прилетели первые стрелы. Молодые греки рассыпались по полю, словно играя в мяч, наметив каждый для себя какую-либо турецкую голову. Мой конь убил копытами первого подвернувшегося турка. Далеко на нашем фланге полным галопом приближался отряд турецких сипахи в развевающихся по ветру красных плащах.

Ближайшие к нам турки бросали оружие, чтобы бежать быстрее. Это были одиночные солдаты из разведки авангарда. Но дальше целый отряд сомкнул строй, выставив вперёд воткнутые в землю пики, чтобы остановить коней. Греки бросили коней в стороны, намереваясь обогнуть отряд, но мой боевой конь тяжело вломился между пиками, ломая их как спички о свой нагрудник, и насмерть разил копытами перепуганных турок. Я прибыл в Константинополь, чтобы сражаться. И теперь представился случай. Но на моих противниках не было даже кожаных кафтанов. Они громко кричали «Аллах! Аллах!». Я заметил, что сам кричу «Аллах! Аллах!», словно прошу их бога смилостивиться над своими верными.

Поле покрылось растерзанными трупами. Моё конь прижал уши, вонзил зубы в живот молодого турка, вытряхнул их него жизнь и отшвырнул в сторону бездыханный труп.

Колонны турок остановились и рассыпались. Греки пришпорили коней и помчались дальше. Стрелы по-прежнему свистели вокруг нас, но ещё никто не упал с коня.

Я взглянул в сторону города. Флаг Джустиниани с крестом на полотнище то взмывал вверх, то падал по древку. Я протрубил сигнал. Потом ещё и ещё много раз. Греки делали вид, что не слышат. Если бы крутой откос не замедлил бега коней, они бы мчались до Адрианополя.

Наконец, мне удалось собрать отряд и повернуть к городу. Мы проезжали мимо раненых турок, которые катались по земле, обхватив голову руками, и молодые греки по очереди нагибались, чтобы для тренировки нанести удар милосердия. Воздух был тяжёл от удушливого запаха крови и экскрементов. Бешеным галопом, призывая Аллаха и размахивая кривыми саблями, приближались сипахи, но между нами ещё было какое-то расстояние. Они накатывались на нас как багряная штормовая волна. Всё чаще юноши поглядывали назад и незаметно пришпоривали коней.

Я не оглядывался. Смотрел на стены и башни Константинополя. Старался увидеть их глазами турок и уже не удивлялся, что пехота остановилась на марше при виде этого зрелища. Жёлтые и коричневые стены с башнями и зубцами простирались, насколько хватало взгляда. Сначала был ров с заградительной стеной. За ней первый не слишком высокий вал. Потом внешняя стена с башнями, пушками и гарнизоном, мощнее которой я не видел ни в одном городе Европы. На ней в готовности стояли защитники. Но за этой наружной стеной возвышалась выше самых высоких каменных домов большая внутренняя стена Константинополя со своими огромными башнями. Три мощных пояса обороны Константинополя. Даже если врагу удастся преодолеть вал и наружную стену, он окажется в смертельно опасном узком ущелье.

Я смотрел на эти подпирающие небеса стены и впервые почувствовал в сердце проблеск надежды. Мне показалось, что только землетрясение может разрушить эту мощь.

А конь мой уже стучал копытами по гулкому настилу разводного моста. Шеренги сипахов в развевающихся плащах, перьях и блестящих панцирях остановились на расстоянии полёта стрелы от стены. Едва мы въехали в город, как выбежали плотники, чтобы убрать подъёмный мост. Каменщики с кирпичами и раствором стояли наготове, чтобы замуровать ворота. Таким же образом были демонтированы все оставшиеся четыре разводных моста и замурованы большие ворота. Остались лишь узкие проходы в большой стене, пригодные для вылазок. Ключи от них кесарь доверил латинянам.

Со всех сторон подходили колонны турок, останавливались за пределами досягаемости выстрелов и рассыпались по местности. За войском гнали огромные стада скота. И на другой стороне Золотого Рога, на холмах Пера появились бесконечные маршевые колонны. Так продолжалось целый дней. Вечером от Золотого Рога до Мраморного моря турки стояли настолько плотно, что даже заяц не смог бы проскочить между ними. Основные силы турок остановились на расстоянии двух тысяч шагов от города. Со стороны турки выглядели как муравьи.

Мал, очень мал человек перед огромной тысячелетней стеной. Но время поглощает всё. Даже самая мощная стена однажды рушится. И тогда происходит смена эпох.

6 апреля 1453.

Сегодня пятница, святой день Ислама. Рано утром султан Мехмед с многочисленной свитой объезжал залитые солнцем стены. Он держался за пределами досягаемости выстрелов, и невозможно было разглядеть его лицо, но я узнал его по осанке и гордо понятой голове. По одежде и головным уборам я узнавал также высокопоставленных вельмож его свиты.

Ни одного выстрела, ни стрелой, ни снарядом, ещё не было произведено ни с одной стороны. Ночью турки подобрали тела порубленных во время вылазки. Проехав вдоль стены, султан повернул коня и въехал на холм напротив ворот святого Романа. Там уже стоял огромный шатёр с балдахином. Бесчисленные сапёры были заняты укреплением холма рвом и частоколом.

Не сходя с коня, султан послал герольда со знаком мира к воротам. Певучим голосом герольд вызвал кесаря Константина и предложил ему мир. Его греческий был ломаным, но никто не смеялся. Кесарь Константин поднялся на башню большой стены и показался герольду. На голове у кесаря сияла золотыми дугами корона. Его окружала церемониальная свита.

В соответствии с наказами Корана, султан Мехмед предложил грекам мир и обещал, что всем будет дарована жизнь, если город сдастся без сопротивления. Это был последний шанс великого визиря Халила из партии мира. Мне кажется, Мехмед, который в это время неподвижно сидел в седле далеко на взгорье, более всего опасался, что его предложение будет принято.

Кесарь Константин приказал Францу повторно зачитать послание, которое султан уже получил в Адрианополе. Тонкий придворный голос Франца был слышен плохо. Латиняне Джустиниани быстро устали слушать и принялись по-солдатски выкрикивать оскорбления герольду. Греки тоже начали кричать, и скоро вдоль всей стены стоял протяжный неумолчный крик. Греки набрались смелости от звука собственного голоса, глаза у них заблестели, щёки порозовели. Несколько арбалетчиков стали поспешно натягивать тетивы. Но кесарь Константин поднял руку и сурово запретил стрелять в посланника султана, находящегося под защитой знака мира.

Герольд повернул назад и когда подъехал к султану, солнце уже поднялось высоко в небо. Настало время полуденной молитвы. Мехмед сошёл с коня. Перед ним раскрыли молитвенник и воткнули в землю копьё, направленное в ту сторону, где лежит Мекка. Султан молитвенно сложил руки и склонил голову. Потом он опустился на колени на коврике и прижал лицо к земле перед своим богом. Предписанное омовение он пропустил, так как находился в поле, и воды всё равно не хватило бы на всех воинов. Многократно он касался лбом земли и всё его войско от Мраморного моря до залива Золотой Рог, стоя на коленях, било лбами о землю в такт с ним. Это зрелище напоминало огромный живой колышущийся ковёр, покрывающий землю до самого горизонта.

Словно в ответ, зазвонили колокола во всех храмах города, а монахи в монастырях вторили им колотушками. Этот стук и звон наполняли город верой и, долетая через поле до турок, мешали им молиться.

Мехмед ограничился короткой молитвой и, воздев руки к небу, объявил начало осады. Все, кто слышал его слова, подхватили их в полный голос, и этот крик захватывал всё новые и новые ряды, окружая город как шум моря.

«Начать осаду!»– кричали турки, и всё их войско стало размахивать оружием, а потом бросилось к стенам и, казалось, начался штурм. Пёстрые отряды накатывались огромными волнами, и со стен уже можно было различить лица, море лиц и кричащих ртов.

Зрелище было таким страшным, парализующим, что неопытные греки бежали со своих постов. Даже латиняне стали натягивать луки и вытаскивать из ножен мечи. Но турки остановились, не смешав ряды, за тысячу шагов до стен за пределами досягаемости пушек и начали копать сплошной ров вокруг города, передвигать камни и возродить частокол для защиты своего лагеря. И только несколько янычар подбежали ко рву, вызывая греков на поединки. Офицеры гвардии попросили кесаря разрешить им показать своё мастерство во владении оружием. Даже среди закованных в железо латинян нашлись те, кто захотел скрестить свой двуручный меч с кривой саблей янычара. Но Джустиниани сурово запретил всякую браваду.

– Времена турниров уже прошли,– сказал он. – Нет смысла рисковать жизнью хорошего солдата в поединке только ради славы. Меня позвали сюда для войны, а не для забавы.

Он приказал лучшим стрелкам тщательно прицелиться из пищалей и арбалетов и произвести залп. Четверо янычар пали от стрел и свинцовых пуль. Остальных охватило бешенство. Для них это было нарушением добрых обычаев, бесчестием. С пеной у рта они громко кричали, обзывая греков и латинян трусами, осмеливающихся стрелять в благородных людей под защитой стен. Но когда пали ещё два янычара, оставшиеся опомнились, подхватили тела погибших товарищей и попытались унести их с собой. А стрельба уже началась вдоль всей стены и ещё много янычар сложили свои головы. Но подбегали новые, чтобы забрать трупы, не обращая внимания на стрелы и пули. Ни одного убитого не осталось под стеной, лишь редкие пятна крови окрашивали траву.

Пока турецкое войско копало рвы и возводило частоколы, Джустиниани объезжал наружную стену, пытаясь установить численность турок. Янычар, разбивших лагерь вокруг шатра султана, было двенадцать тысяч. Об этом мы знали ещё раньше. Сипахов, регулярной конницы, по меньшей мере, столько же. Джустиниани полагает, что численность относительно хорошо вооружённых регулярных войск достигает ста тысяч. У некоторых из них есть панцири. Ещё больше добровольцев бедняков, присоединившихся к войску на призыв султана из религиозного запала и желания пограбить. Они одеты в лохмотья и не вооружены вообще или имеют только пращу. Только у немногих из них есть слишком узкий обтянутый кожей деревянный щит. И лишь не больше четверти всех людей султана одеты в ватные, обшитые кожей кафтаны.

Турок устрашающе много, но Джустиниани полагает, что боевая ценность лёгких отрядов малозначительна. После поездки он не был огорчён, а только рассуждал, где могли задержаться знаменитые орудия султана.

Чтобы поднять дух защитников, кесарь Константин, договорившись с Алоисом Диего, приказал командам венецианских галер промаршировать парадным строем с развёрнутыми знамёнами по внутренней стене из конца в конец.

Под звуки пищалок и барабанов огромное знамя со львом святого Марка развевалось на ветру. Несомненно, это был важный дипломатический успех кесаря, ведь теперь султан должен отдавать себе отчёт, что находится в состоянии войны и с Венецией.

Ещё не наступил вечер, а уже стало ясно, какая цена уплачена за эту демонстрацию. Кесарь Константин с личной охраной выехал из Блахерн и разбил лагерь возле ставки Джустиниани в середине стены. В освободившийся дворец вошёл венецианский байлон во главе солдат и добровольцев. Вечером знамя святого Марка реяло рядом с пурпурной хоругвью кесаря. Итак, все мощнейшие укрепления Блахерн находятся сейчас в руках венециан. Если бы городу действительно удалось отразить султана, то присутствие во дворце венециан приобрело бы зловещую окраску.

Джустиниани и его закованные в железо солдаты занимают ключевую позицию напротив янычар у ворот святого Романа. Джустиниани сосредоточил здесь не менее трёх тысяч человек отборных войск. Сколько же всего защитников? Это известно лишь кесарю и Джустиниани. Впрочем, последний как-то обмолвился, что половина гарнизона находится между воротами св. Романа и Харисиоса. А значит, всего защитников, включая ремесленников и монахов, чуть больше шести тысяч? Не могу в это поверить. Ведь только венецианских моряков около двух тысяч, пусть даже часть их занята охраной порта и кораблей. Поэтому, думаю, у нас на стенах не менее десяти тысяч человек, хотя едва ли тысяча из них, не считая наёмников Джустиниани, имеют полное боевое снаряжение.

Итак, десять тысяч против двухсот тысяч. К тому же, ещё не прибыли орудия султана и не подошёл флот.

Ближе к вечеру со стороны Селимбрии время от времени доносились громовые раскаты, словно там бушевала буря, хотя небо было безоблачным. С почти призрачных голубых островов в Мраморном море поднимались к небу чёрные столбы дыма.

7 апреля 1453.

Ночью перед Селимбрийскими воротами турки вкопали в землю колы с нагими изуродованными телами тех, кто до конца защищал Селимбрию. Сорок колов и сорок трупов.

С Пера дошли слухи, что флот султана два дня безуспешно пытался взять штурмом последнюю оборонительную башню на островах Мраморного моря. Вчера командующий турецким флотом приказал обложить башню дровами на всю высоту и спалил её гарнизон.

Греки умеют умирать за каждую пядь земли своего гибнущего государства.

На востоке варвары. На западе варвары. На границе между двумя мирами держит оборону последний город Христа. Без надежды на помощь. Даже без претензий на славу. Нагие изуродованные трупы, окружённые тучами мух.

Закованный в железо с головы до пят, на голову выше всех, Джустиниани не перестаёт смеяться, со стороны похожий на ходячую башню с набрякшим лицом и холодными глазами. Сегодня, глядя на тела защитников Селимбрии, я ощутил к нему ненависть.

Будем сражаться без надежды, без будущего. Даже если мы победим султана, Константинополь всё равно останется мёртвым городом под пятой латинских варваров.

Всю свою жизнь я избегал ненависти и фанатизма. Сейчас они сжигают моё сердце.

9 апреля 1453.

Воскресение прошло спокойно. Сегодня девять самых больших галер подошли к портовому запору и, построившись в боевые порядки, изготовились к бою. Ожидается турецкий флот.

Длинные вереницы волов тянут большие бронзовые пушки турок. За ними многочисленные стада поднимают тучи пыли. Топот животных достигает наших стен.

Всё готово к бою. Каждый знает своё место и свою задачу. Кесарь Константин весь день ездил вдоль стен и разговаривал с командирами оборонительных участков. Он поднимает боевой дух греков и даёт новые обещания латинянам.

11 апреля 1453.

Вдоль всей стены султан приказал установить около ста малых пушек и бомбардир, соединив их в небольшие батареи. Большие пушки собраны в четырёх местах напротив ворот: св. Романа, Харисиуса, Калигарийских в Блахернах, где стены самые толстые, но куда не доходит ров, и Селимбрийских, напротив которых установлены три большие пушки.

Орудия установлены так близко к стенам, что зоркий человек может различить лица пушкарей, которые крепят стволы к мощным лафетам из дерева и каменных блоков. Сотни людей, словно муравьи, копошатся вокруг них. Пушки, неуклюжие и беспомощные, лежат на брюхе, но их страшная величина угадывается мгновенно, как только сравнишь их развёрстые жерла с людьми поблизости. Круглые каменные ядра, сложенные в кучи возле них, по диаметру сравнимы с длиной ноги мужчины.

Пушки защищены рвами и палисадами. Никто из латинян ещё никогда не видел таких больших орудий. Они будут сжигать огромную массу пороха и убьют сотни людей, когда разорвутся. Так говорит Джустиниани, поднимая боевой дух своих солдат.

Самое большое орудие, отлитое Орбано в Адрианополе, слухи о котором ходили ещё с января, установлено напротив Калигарийских ворот, где стена особенно толстая. Видимо, султан действительно верит, что его пушка справится с любой стеной. Джустиниани отправился на стену, чтобы посмотреть на пушки. Везде было тихо, и он предложил мне сопровождать его. Одновременно он хотел узнать, как чувствуют себя венециане в Блахернах и у ворот Харисиуса, через которые проходит дорога к Адрианополю.

Многие защитники покинули свои посты и собрались группками, глазея на невиданные пушки. Из города тоже пришли люди. Они вскарабкались на крышу дворца и на башни, чтобы лучше разглядеть эти чудовища.

Некоторые стали показывать пальцем и кричали, что узнают Орбано, несмотря на богатый турецкий кафтан и головной убор пушечного мастера. Греки начали выкрикивать оскорбления и проклятия, а техники кесаря зарядили пищали и мортиры и произвели несколько залпов, стараясь помешать туркам в их нелёгком труде по перемещению и установке больших орудий. Но Джустиниани запретил стрельбу, которая была пустой тратой пороха. Многие греки побледнели и закрыли уши руками, когда даже эти, не слишком грозные выстрелы, прогремели на стенах.

Венецианский байлон Минотто построил своих людей и сам вышел вперёд поприветствовать Джустиниани. Рядом с ним был его сын, который, несмотря на юный возраст, ходит капитаном на одной из венецианских галер. К нам также подошёл техник кесаря немец Джон Грант. Я впервые встретился с этим выдающимся человеком, о знаниях и мастерстве которого был наслышан много. Это мужчина средних лет с чёрной бородой. Его лоб изборождён морщинами – признак работы ума, а взгляд спокоен и пытлив. Он обрадовался, когда узнал, что я немного говорю по-немецки. Сам он хорошо говорит по-латыни и успел научиться довольно сносно изъясняться по-гречески. Кесарь взял его на службу после ухода Орбано и платит ему такое жалование, о котором напрасно просил Орбано.

Грант сказал:

– Эта пушка – чудо литейного искусства, превышающее границы возможного. Если бы я не знал, что из неё уже стреляли для пробы в Адрианополе, то никогда бы не поверил, что она сможет выдержать давление при выстреле. За сто дукатов я бы не согласился стоять рядом с ней, когда она выстрелит вновь.

Джустиниани по этому поводу заметил:

– Я взял на себя защиту ворот святого Романа, потому что других желающих не нашлось. Но теперь как-то совсем не жалею о своём выборе. Удовольствие, которое получат венециане, я им охотно уступаю.

Венецианский байлон, явно встревоженный, ответил:

– Не знаю, как нам удастся удержать людей на стене и в башне, когда эта пушка выстрелит. Ведь мы всего лишь купцы, добровольцы, и многие из нас обросли жирком. У меня у самого одышка, когда я поднимаюсь на стену. Да ещё сердце пошаливает.

Джустиниани сказал:

– Чем-то ты должен заплатить за Блахерны. Но если хочешь, я с удовольствием поменяю свою неуютную башню на императорское ложе и завтра же с утра займу оборону на этой стене. Давай меняться. Я не возражаю.

Краснолицый байлон посмотрел подозрительно на Джустиниани, ещё раз взглянул на огромные башни и стены Блахерн, сравнивая их с прочими укреплениями. Потом коротко ответил:

– Шутишь!

Немец Джон Грант взорвался смехом и сказал:

– Мы с техниками кесаря для развлечения посчитали и математически доказали, что такое большое орудие отлить невозможно. Но если это, всё же, кому-то удалось, то оно сможет только плюнуть ядром на землю перед собой. Цифры – наше доказательство. Поэтому завтра я возьму таблицу расчётов и, держа её перед собой как щит, встану на стене напротив этой пушки.

Позже Джустиниани отвёл меня в сторону и сказал:

– Джоан Анжел, приятель мой. Никто не может знать, что случится завтра утром, ведь такой огромной пушки ещё не видел никто. Возможно, она действительно несколькими выстрелами способна сделать пролом в стене, хотя я в это и не верю. Если венециане не будут возражать, останься в Блахернах и понаблюдай за пушкой. Я хочу иметь здесь верного человека, пока мы не узнаем, какой вред эта пушка может нам причинить.

Джон Гран взял меня под свою опеку, ведь мы оба были чужими как среди латинян, так и среди греков. Человек он малоразговорчивый, а если говорит, то чаще всего с сарказмом. Он показал мне пустые мастерские возле Калигарийских ворот, где горстка греческих сапожников, перепуганных старичков, ещё сидели, ремонтируя солдатские ботинки. Всех молодых мужчин, включая учеников, забрали на стены. Мы бродили по коридорам и залам императорского дворца, где теперь расположились венецианские купцы и добровольцы. Байлон Минотто занял спальню самого кесаря и ночью спал на пуховых подушках под пурпурными одеялами.

Теплопроводы под плитами пола в виде каналов с нагретым воздухом потребляют огромное количество дров. Поэтому ранней весной кесарь запретил обогрев дворца, хотя ночи ещё холодные. Он хочет сберечь древесину для пекарен и других полезных целей, и, прежде всего, для ремонта стен, если туркам действительно удастся сделать в ней проломы.

Вечером я наблюдал, как стражники венециане, чтобы согреться, развели костёр посреди зала для церемоний на отполированном до блеска мраморном полу. Мрамор лопался, а дым покрывал чернью драгоценные мозаики потолка.

12 апреля 1453.

Я встал на рассвете. Лишь немногие спокойно спали в эту ночь. Греки молились. Латиняне пили слишком много вина. Когда я выходил в холодное утро, мои ноги скользили по блевотине в коридорах.

Солнце взошло над противоположным берегом Босфора, и было оно ослепительнее, чем когда-либо. Холмы Азии сияли жёлтым золотом. Слабый бриз веял с Мраморного моря.

Я стоял на вершине стены и видел, как турецкие солдаты совершают молитву. Я понимал султана. Кажется, и он не слишком долго спал в эту ночь. Если целый город замер в напряжённом ожидании, то и его сердце, скорее всего, было парализовано таким же ожиданием.

Вскоре все мы со стены увидели султана. На снежно белом скакуне он въехал на холм напротив нас в окружении военачальников и телохранителей – чаушей в зелёных одеждах. Бунчуки пашей и визирей реяли на древках. Султан прибыл, чтобы посмотреть на выстрел своего самого большого орудия, но предусмотрительно остановился на расстоянии пятисот шагов от него. Коней отвели в сторону. Когда турецкие пушкари побежали от пушки, оставив рядом с ней лишь полуобнажённого невольника, который размахивал дымящимся фитилём на длинной палке, чтобы его распалить, байлон не выдержал и приказал гарнизону покинуть участок стены, на которую была направлена пушка. Приказ был выполнен с удовольствием, и даже самые храбрые бросились бежать как перепуганные зайцы.

Потом была вспышка и грохот страшнее, чем самый сильный гром во время бури. Стена задрожала, словно от землетрясения. Я потерял опору под ногами и упал. Упали и многие другие. Позже я узнал, что в ближних домах тарелки попадали со столов, а вода в вёдрах пролилась через края. Закачались и корабли в порту.

Как только ветер разогнал пороховой дым и тучу пыли, я увидел, что турецкие пушкари из любопытства подбежали чуть ли не к самой стене, показывая друг другу пальцами результаты выстрела. Я видел, как они кричат и размахивают руками, но ничего не слышал: грохот оглушил меня совершенно. Я тоже кричал, но никто меня не слышал. Только когда я потряс за плечи ближайших арбалетчиков, они стали натягивать свои арбалеты. Но в замешательстве промахнулись.

Ни одного турка даже не ранило, хотя стреляли в них из амбразур в стене и бойниц на башне. Пушкари были так увлечены, что лишь бросали равнодушные взгляды на стрелы, которые вонзались в землю рядом с ними, когда они медленно возвращались к своей пушке, оживлённо жестикулируя и тряся головами, явно недовольные тем, что увидели.

Огромный каменный снаряд, несмотря на свою тяжесть, сделал выбоину в стене, меньшую, чем маленький грот и, вероятно, разлетелся на тысячу осколков. Но фундамента стены он не нарушил.

Возле пушки я увидел самого Орбано. Он размахивал жезлом военачальника и отдавал приказы. Туча солдат роилась возле орудия, заворачивая его в толстые шерстяные полотнища, чтобы бронза не остывала слишком быстро. Они вливали целые бочки оливкового масла в огромное жерло, чтобы намаслить металл после страшного усилия.

Издалека, со стороны ворот Харисиоса и святого Романа раздался новый страшный грохот. Я видел вспышку и тучу порохового дыма, но звук выстрела не показался мне таким же громким, так сильно я оглох от первого.

Один султан Мехмед продолжал стоять во время выстрела и даже не пригнулся, в то время как вся его свита, включая чаушей, бросилась на землю. Он стоял неподвижно и всматривался в стену, пока его военачальники отряхивались от пыли. Возможно, многие действительно рассчитывали, что один единственный выстрел из такой большой пушки сможет свалить стену в двадцать стоп шириной.

Пока по приказу Орбано старательно укрывали большую пушку, были произведены выстрелы из двух пушек поменьше, установленных по обе стороны от большой. Они очень мощные, но кажутся всего лишь поросятами, рядом с взрослой свиньёй, стоящей между ними. Пушкари выстрелили из них, даже не прячась в укрытие. Две вспышки, полыхнувшие одна за другой, на мгновение ослепили меня, а чёрная как смола, туча порохового дыма, кружась, взметнулась вверх, закоптила канониров и скрыла из вида турецкую батарею. Каменные ядра ударили в стену почти в то же место, куда попало большое ядро. Стена задрожала, и в поднявшемся облаке пыли взметнулся град каменных осколков, которые ранили одного из венециан. Но когда мы спустились вниз, чтобы обследовать повреждения, то увидели, что они меньше, чем следовало ожидать. Стена под Блахернами выдержала испытание. Байлон Минотто громко с облегчением рассмеялся и радостно закричал своим людям:

– Слава богу, мы можем расслабиться и не беспокоиться. Такие камешки султан может дюжинами бросать на нас каждый день без вреда для стены.

Пока турки ухаживали за своими пушками, как за больной скотиной, Джон Грант заставил работать чуть ли не весь гарнизон. Зная теперь, куда нацелены пушки, он приказал спустить вниз огромные кожаные мешки с шерстью, хлопком и травой, чтобы защитить выбоины в стене. Он тоже был полон оптимизма и считал, что повреждения можно устранить за ночь.

Скоро загрохотали новые выстрелы, и стена снова затряслась под моими ногами. Около сотни небольших колубрин и серпентин султана открыли огонь, а короткие толстые бомбарды стали метать каменные ядра по высокой траектории. Многие ядра перелетали через стены в город, где разбили несколько домов, прежде чем стрельцы определили необходимое количество пороха и угол наклона ствола. Вокруг стоял неумолчный грохот. Отдельные небольшие отряды турок побежали ко рву. Они били в медные тарелки и во всё горло взывали к своему Аллаху.

Но и обороняющиеся постепенно стали привыкать к огню и целиться более старательно, поэтому много турок пало возле рва, а их товарищи понесли потери, когда собирали трупы.

По вершине внутренней стены я отправился к воротам святого Романа уведомить Джустиниани, что большая пушка оказалась не столь ужасной, как того ожидали. По пути мне иногда приходилось делать короткие перебежки в несколько шагов, чтобы спрятаться за очередным зубцом от свистящих стрел и свинцовых пуль.

На участке между дворцом Порфироносцев и воротами Харисиуса у защитников были мрачные лица. Первыми выстрелами из четырёх больших орудий сорвало зубцы со стен, а три человека превратились в кровавое месиво. Десять других были ранены каменными осколками. Их пришлось увезти в город на перевязку через ворота для вылазок в большой стене. После них остались лужи крови на вершине стены, а обороняющиеся с беспокойством поглядывали на турецкие пушки с уже заложенными новыми зарядами пороха. Турки как раз заталкивали деревянные чурки в пороховые камеры. Перед тем как закатить ядра в жерла, они залепили все щели в заряде мокрой глиной.

Этот участок обороняют три брата Гуччарди, молодые венециане, искатели приключений, которые сами платят жалование своим людям, хотя и завербовались к кесарю. Они ходили по стене и поднимали дух новичкам: хлопали их по плечу и говорили, что опасность не так уж велика, как кажется. Им было интересно узнать, какой урон нанесло самое большое орудие турок, и я задержался у них на несколько минут, чтобы, в свою очередь, увидеть последствия следующего залпа противника. Они пригласили меня выпить с ними вина в башне, которую приспособили себе под жильё. Их люди по приказу натаскали в башню из Блахерн драгоценные ковры, портьеры, мягкие подушки, и они устроились на каменных плитах с удобством и комфортом.

В ожидании залпа, братья лениво рассказывали о своих приключениях с гречанками в Константинополе и живо интересовались у меня обычаями турчанок. Ни одному из них не было ещё и тридцати. Мне они показались просто падкими на приключения юнцами, основное занятие которых – поиск славы, денег и перемен. Кажется, в любую минуту они были готовы беззаботно предстать перед богом с хмелем в голове и душой, наполненной воспоминаниями об интересных домах. Ведь все их грехи, прошлые и будущие уже прощены. Я их не осуждаю. Наоборот, даже завидую. Завидую их пламенной молодости, ещё не отравленной никакой философией.

Между тем, турки выбили клинья из-под орудий и нацелили их ниже, в подножье наружной стены. Со стен закричали, что уже машут фитилями, и братья Гуччарди по очереди быстро бросили кости, кому выпадет честь стоять на стене для доброго примера всем защитникам.

Младший выбросил одни шестёрки и, взволнованный своим счастьем, выбежал на корону стены со взором, сияющим от восторга и вина. Оказавшись напротив пушек, он выскочил между зубцами, замахал закованными в доспехи руками, чтобы привлечь внимание турок, и начал выкрикивать оскорбления по-турецки, да такие, что мне за него даже стало стыдно. Но как только фитили были приложены к полкам, он предусмотрительно спрятался за зубец, крепко ухватившись за него руками.

Три пушки выпалили почти одновременно. Залп оглушил нас, и стена задрожала под нашими ногами. Когда пыль и дым рассеялись, мы увидели младшего Гуччарди целым и невредимым. Он стоял на прежнем месте, широко расставив ноги. Ядра ударили над самым берегом рва, снесли заградительный вал и вырвали большие куски из наружной стены. Стало ясно, что со временем обстрел нанесёт ощутимые повреждения и медленно, но неотвратимо проломит стену.

Со стороны турецкой батареи до нас донеслись ужасные крики и стенания. Мы увидели, что левая пушка порвала ремни и соскочила с ложа, далеко разметав брёвна и каменные блоки. По меньшей мере, два пушкаря были раздавлены. Но остальные не позаботились о товарищах, а побежали к пушкам, чтобы обернуть их в тёплые одеяла и напоить маслом из маслёнок. Большие пушки дороже, чем жизнь человека.

Пока я шёл дальше по короне стены, турки непрерывно стреляли из пушек и мортир, били в цимбалы и бубны, дули в рога и подбегали небольшими группами почти к самому рву, стараясь подстрелить кого-нибудь из защитников. Закованные в железо солдаты Джустиниани не заботились даже о том, чтобы уклоняться от стрел. Стрелы с треском ломались об их панцири.

Когда я добрался до участка Джустиниани, как раз загрохотали большие орудия напротив ворот святого Романа. Кусок короны наружной стены завалился, и бесчисленные каменные осколки засвистели в воздухе. Моё горло до такой степени наполнилось известковой пылью, что я чуть не задохнулся от кашля, а едкий пороховой дым осмолил моё лицо и руки. Вокруг раздавались стоны и проклятия. Многие по-гречески взывали к Божьей матери. Какой-то несчастный упал рядом со мной. Это был рабочий, подносивший камни на стену. Кровь хлестала у него из разорванного бока.

– Иисус, сын божий, смилуйся надо мной!– простонал он и испустил дух, освобождённый от страданий.

Гремя доспехами, подбежал Джустиниани, чтобы осмотреть повреждения, нанесённые снарядами. Он поднял забрало и я увидел, что его круглые воловьи глаза полыхают зелёным светом – жаждой боя. Он посмотрел на меня, словно не узнавая, и воскликнул:

– Драка началась! Был ли у тебя когда-нибудь более великолепный день?

Он глубоко вздохнул, чтобы ощутить запах пороха и горячей крови, а панцирь лязгал на его могучем теле. Он изменился, стал совсем не похож на того трезвого, рассудительного военачальника, которого я знал, словно только сейчас оказался в своей стихии, наслаждаясь выстрелами и оглушительным шумом вокруг себя.

Снова задрожала стена под нашими ногами. Грохот потряс небо и землю, в воздухе потемнело. Вторично выстрелило самое большое орудие напротив Калигарийских ворот. Никакой другой звук нельзя было сравнить с этим грохотом. Солнце казалось раскалённым ядром за тучей пыли и дыма. По времени выходило, что на охлаждение, чистку, зарядку и прицеливание самой большой пушки требуется около двух часов.