Введение в историю экономической мысли. От пророков до профессоров

Глава 12 Вся власть — природе

Знаете ли вы, когда появилось слово "экономист" как обозначение ученого — исследователя экономических вопросов? Оно появилось в середине XVIII в. "Экономистами" назвала себя группа мыслителей во Франции, сплотившаяся вокруг доктора Кенэ. Наиболее известные из них: Виктор Мирабо, Дюпон де Немур, Мерсье де Ларивьер. Рядом с этой замечательной плеядой стояли близкие им по мысли, но самостоятельные по взглядам фигуры Гурнэ и Тюрго.

Все они развивали новую систему взглядов, новую теорию. Чтобы коротко выразить ее суть, Дюпон придумал слово "физиократия", что означает буквально природовластие. Впоследствии этих мыслителей стали называть (и называют по сей день) физиократами. Все они были хорошо знакомы или даже дружны между собой. Школа формировалась в общении кружка единомышленников.

При всем сказанном первым следовало бы упомянуть имя Ричарда Кантильона (1680–1734). Купец и финансист родом из Ирландии, много лет живший во Франции, писавший по-английски, Кантильон оставил нам единственное сочинение: "Опыт о природе торговли вообще", опубликованное лишь в 1755 г. Эта замечательная работа содержит множество основополагающих мыслей, обогатить, развить и дополнить которые предстояло вскоре Кенэ и Смиту.

Венсан де Гурнэ (1712–1759) бесспорно считается одним из основоположников школы физиократии. Написал он совсем немного — несколько докладных записок правительству, которые не публиковались, — и рано умер. Памяти своего друга Тюрго посвятил статью, из которой только и стало всем известно о взглядах и влиянии Гурнэ.

Установлено, что идеи Гурнэ оказали влияние на Кенэ. Известно также, что Гурнэ избежал многого из того, что потом было признано ошибками физиократической школы. Считается, что именно Гурнэ пустил в обиход знаменитую фразу laissez faire, laissez passer (лесэ фэр, лесэ пасэ). Прямому переводу на русский она не поддается, а означает примерно следующее: "Дайте людям самим делать свои дела, дайте делам идти своим ходом". Или проще: отвяжитесь! формулу эту так и пишут во всех книгах по-французски. Она стала определенным знаком — знаком целой теории. Или, лучше сказать, идеологии. Что же обозначает собой эта фраза?

Формула laissez faire выражает идею полной экономической свободы, когда государство не вмешивается в производственную, торговую и финансовую деятельность своих подданных. Они платят ему налоги, оно обеспечивает охрану их жизни, имущества, прав и свобод. Этим ограничиваются экономические отношения между населением и государством. Никаких ограничений на ввоз-вывоз. Никаких препятствий вкладывать и изымать капиталы. Никаких запретов на роскошь. Никаких законов о минимальной или максимальной заработной плате. Никаких предписаний о стандартах на продукцию. Никаких указаний о том, по какой цене продавать и покупать. Все решают сами люди. Они вступают между собой в контакты, торгуются, покупают и продают, берут и дают взаймы. И сами договариваются о ценах, оплате труда, ставке ссудного процента и всем остальном.

Такая идеология в науке называется экономическим либерализмом. Позднейшие мыслители не все одинаково представляли себе обстановку экономического либерализма- Иные считали, что в каких-то сферах деятельности, в известных формах и в определенных рамках вмешательство государства остается необходимым, формула laissez. faire осталась в науке знаком самого крайнего варианта либерализма: никакого вмешательства государства!

Ни Гурнэ, ни его единомышленники, по-видимому, не обсуждали различные степени экономической свободы. Вмешательство государства во все сферы экономической деятельности было настолько сильно в те времена, что важно было поставить вопрос об экономической свободе в принципе, в общих чертах, не думая о деталях.

С идеей экономического либерализма мы уже знакомы благодаря Д.Норсу и П.Буагильберу. Но еще во время Кантильона она была новостью и достоянием одиночек. В рассматриваемый период к ней присоединяются большинство выдающихся интеллектуалов Британии и Франции, потому что она явилась неотъемлемой частью набравшего силу мировоззрения.

Религиозную доктрину, согласно которой все в мире происходит по воле Провидения и управляется Им ко благу человечества, философы, начиная с Т.Гоббса и Дж. Локка (не забудем про Монтескье), переосмыслили и претворили в учение о естественном ходе вещей, естественном порядке. В русле этого учения возникли еще два понятия: естественная свобода и естественный человек.

Во Франции эта идеология получила впечатляющее выражение в трудах Ж.Ж.Руссо. Естественный порядок противопоставлялся общественному порядку — такому, какой имел место в реальной истории. "Естественное" противопоставлялось "искусственному" во всем: в характере государства и других человеческих учреждений, в политике правительств, в общественных нравах, в поведении людей, в воспитании юношества. У Руссо эти противопоставления доходили до крайностей — до взаимного отрицания "естественного" и "искусственного".

На подобные идеи и опирался экономический либерализм физиократов. Общество состоит из отдельных людей, которых Природа наделила различными склонностями, способностями и потребностями. Очевидно, говорили физиократы, что неразумно игнорировать природные закономерности. Каждому человеку должно быть позволено действовать естественно; он лучше всех знает, что для него хорошо и что плохо. Общественный договор (и плод его — государство) нужен лишь для того, чтобы никто не употреблял свою свободу во вред другим.

Пускай каждый использует те средства — способности, ум, имущество и пр., — которыми он обладает, и своими усилиями добивается для себя жизненных благ. Труд должен быть свободным, плоды его неприкосновенны. Отсюда лозунг: собственность священна! Раз каждый должен иметь право свободно распоряжаться своим трудом и имуществом, значит, необходима свобода обмена и конкуренции. Поэтому не должно быть никаких монополий и привилегий. Таким образом, физиократия решительно отвергала все основания меркантилизма.

Вторым устоем учения физиократов было представление о земле единственном источнике богатства народа. Для меркантилизма были характерны (а для французской его разновидности — кольбертизма — абсолютно характерны) пренебрежение сельским хозяйством и весь упор политики на промышленно-торговое развитие. Физиократы провозгласили, что все должно быть наоборот (вскоре Адам Смит заметит об этом: "Если палка слишком перегнута в одну сторону, для выпрямления ее следует настолько же перегнуть в другую').

Не нужно думать, что эти люди просто шарахнулись в другую крайность. Их учение основывалось на глубоких и тонких рассуждениях, на новых понятиях и свежих идеях, физиократы создали понятие чистого продукта. Это то, что остается от суммы произведенного продукта, если вычесть все затраты на производство. В масштабе всей страны именно чистый продукт, его величина, определяет прирост народного богатства. Данное положение в общем сохранилось в науке до сих пор (хотя содержание его сильно изменилось).

Откуда берется чистый продукт? Только из земли — убеждены физиократы. Только земля рождает столько, что возмещаются все затраты труда, материалов, семян, рабочего скота и еще остается некоторый избыток продукта земли. Сюда они относили и добычу полезных ископаемых, хотя в основном речь вели о сельском хозяйстве. Этот избыток — дар Природы, результат ее собственной производительной силы. Но получить этот дар можно только путем приложения труда к земле. А что же промышленная обработка всяческого сырого материала, который дает земля? Это и есть только обработка, говорят физиократы, она не прибавляет нового количества, добавочного продукта к тому, что дала земля. Промышленный труд только придает продукту земли — будь то зерно, лен, шерсть, кожа, лес, камень, руда… — новую форму. Возникает вопрос: но ведь цена промышленных изделий выше цены сырья, из которого они сделаны? А как же, отвечают физиократы, так и должно быть — ведь ремесленник несет расходы. Его инструменты изнашиваются, он покупает еще какие-то вспомогательные материалы (смазка, краска…), свечи и дрова для освещения и обогрева рабочего места и т. п. Поэтому цена его продукта должна все эти расходы возместить. Но и только. Чистого продукта этот труд не создает. Тем более торговля, которая лишь обменивает ценность на равную ценность. Торгово-промышленный класс "бесплоден".

Но ведь и в промышленности капитал приносит прибыль, и торговый капитал дает прибыль своему владельцу. Правильно ли тогда этот класс называть бесплодным? Никто и не отрицает, что капиталы, употребляемые в промышленности и торговле, дают прибыль, отвечают физиократы. Однако в обоих случаях эта прибыль лишь образует фонд, предназначенный для содержания предпринимателя. Авансируя капитал в виде сырья, орудий труда, зарплаты рабочих и пр., он при этом авансирует и свое собственное содержание. Эти последние затраты он соизмеряет с прибылью, которую ожидает получить. И когда он ее получает, она возмещает ему произведенные авансом издержки. Дополнительной ценности, дополнительного продукта при этом нет — чистого продукта не остается. Поэтому такие издержки бесплодны. Похожим образом обстоит дело и с капиталом фермера: он тоже приносит прибыль, возмещающую ему издержки собственного содержания, но не эта прибыль составляет чистый продукт его труда, а дополнительный продукт сверх этой прибыли — земельная рента.

По понятиям физиократов торгово-промышленная прибыль оказывается подобием заработной платы, которую ремесленник и торговец выплачивают сами себе.

Тот труд, который создает чистый продукт, физиократы назвали производительным, а всякий другой — непроизводительным (он может при этом быть весьма полезным для общества, только, мол, чистого продукта не создает). Это определение тоже, как и понятие чистого продукта, в основном осталось в современной науке. Но по учению физиократов выходило, что производителен лишь труд, прилагаемый к земле. Поэтому класс земледельцев — тех, кто обрабатывает землю, — они назвали производительным классом. А класс тех, кто так или иначе обрабатывает и перемещает продукт земли, получил название бесплодного.

Так как одна лишь земля дает чистый продукт, она одна только и несет всю тяжесть налогов. Что бы и как бы ни облагалось решением правительства, бесплодный класс не может отдавать налог из своего кармана: коли нет чистого продукта, не из чего отдавать налог. Бесплодный класс перекладывает налоги на производительный. Но и производительный класс ничего не имеет лишнего от своих трудов. В этом отношении что "производительный" крестьянин, что "бесплодный" ремесленник — все едино. Ибо чистый продукт достается владельцам земли. Это земельная рента, которую им отдают арендаторы-земледельцы. Вот этот самый класс, чье богатство проистекает не от своего труда, а лишь из права владения землей, — этот-то класс и несет бремя всех налогов. Поэтому, чтобы взимание налогов было проще и дешевле, нужно все их виды заменить одним — земельным — налогом. Таков был третий столп учения физиократов.

Экономический либерализм; исключительная производительность труда, прилагаемого к земле; единый земельный налог — это и есть три кита физиократии. В указанные рамки не вмещаются лишь три фигуры: Гурнэ, Кенэ и Тюрго. Каждый из них, однако, по своим причинам.

Гурнэ отвергал учение о том, что промышленный и коммерческий труд непроизводителен. Для физиократов здесь был момент весьма принципиальный. Но Гурнэ слишком рано ушел из жизни, и потому, возможно, этот его взгляд не оказал корректирующего воздействия на физиократическую доктрину при ее окончательном формировании.

Кенэ был и остался в истории символом учения физиократов, которое он выразил наиболее полно и глубоко. Но как мыслитель он был больше чем просто физиократ. Экономическая наука обязана Кенэ несколькими великими достижениями, вошедшими в ее золотой фонд.

Кенэ в качестве лидера физиократов принадлежит ведущая роль в формировании таких категорий политической экономии, как чистый продукт и производительный труд. Впоследствии физиократическое понимание этих понятий было подвергнуто серьезной критике и преодолено научной мыслью. Замечательно, однако, что формальные признаки того и другого были даны физиократами почти безупречно.

Кенэ и его единомышленники впервые заговорили о больших социальных группах населения, или классах, с чисто экономической точки зрения. Определяющими признаками класса для физиократов были два: участие в создании общественного богатства и участие в распределении созданного богатства. В соответствии со своей центральной доктриной об исключительной производительности труда, прилагаемого к земле, физиократы выделили три основных класса населения: производительный, бесплодный и земельные собственники. Далее мы увидим, на каком основании последние не были отнесены к бесплодной категории.

Скажем теперь о личных научных заслугах Кенэ. Он научил экономическую мысль различать две категории затрат: единовременные и текущие.

Применительно к земледельческому труду Кенэ называет их соответственно "первоначальными авансами" и "ежегодными авансами". Первое — это то, что нужно затратить сразу и на много лет вперед. Чтобы можно было хозяйствовать на земле, нужно купить скот, плуг, борону, семена… Построить коровники, сараи… Прорыть канавы, проложить трубы… Нанять работников… По сути дела, речь идет о создании фермерского капитала. "Первоначальные авансы", по Кенэ, — это инвестиции, или капитальные вложения. Они содержат вложения как в основную, так и в оборотную часть капитала. Прежде чем вложить эту сумму в землю, ее нужно иметь.

"Ежегодные авансы", по Кенэ, — это постоянно требуемые расходы на ведение хозяйства: на содержание скота, оплату труда работников, ремонт техники, зданий и сооружений… Это издержки производства, которые составляют себестоимость продукта. Для них не требуется дополнительно привлекать деньги извне, они возмещаются в цене продукта производства при его продаже.

И прежде люди, конечно, чувствовали разницу между инвестициями и издержками производства. Но четкое их разделение и выявление экономического различия между двумя категориями — бесспорная научная заслуга Кенэ.

Доктор Кенэ не имел ученой степени "доктора экономических наук". Он был врачом. Первая статья, которую написал молодой Франсуа Кенэ, была посвящена методике кровопускания. Он знал об открытии Гарвеем системы кровообращения, которая работает независимо от разума или желания. Возможно, это впоследствии подсказало ему блестящую идею о круговороте общественных продуктов и встречном круговом потоке доходов, притом оба потока движутся без участия государства.

Соответствующие идеи сложились у Кенэ в форме, как он ее назвал, "Экономической Таблицы" (см рис 12-1). Это изобретение Кенэ поначалу может показаться трудным для понимания. На самом деле там все очень просто, если разбираться по порядку. Зато знакомство с ней может доставить такое удовольствие, какое бывает, когда сталкиваешься с неподдельными творениями человеческого гения.

Экономическая Таблица Кенэ — это, конечно, схема. И как всякая схема, она сильно упрощает реальность, для того чтобы видны были важнейшие закономерности. Вот эти упрощения: 1) цены неизменны в течение года; 2) все доходы расходуются на потребление (это значит, что инвестиции не растут по годам); 3) покупки и продажи внутри каждого класса не принимаются во внимание; 4) внешняя торговля не принимается во внимание; 5) вся земля обрабатывается фермерами, арендующими ее у владельцев; 6) нет различия между фермерами и их наемными работниками, между промышленниками и их рабочими. Подобные предпосылки вполне допустимы. От любой из них автор может потом отказаться, при этом схема немного усложнится, но общие закономерности из-за этого не изменятся.

Что же показывает Экономическая Таблица Кенэ? Она показывает, как распределяется между классами совокупный общественный продукт; из чего складываются доходы трех классов общества; как между классами доходы обмениваются на продукты; как возмещаются расходы каждого класса. То, что показывает Таблица, называется процессом общественного воспроизводства (в течение года). Если бы схема принимала во внимание инвестирование какой- то части доходов (увеличение капитала), она показывала бы расширенное воспроизводство. В данном виде она показывает простое воспроизводство (капитал общества остается постоянным).

Рис. 12-1. Экономическая Таблица, как изобразил ее сам Кенэ

Рис. 12-2. Товарно-денежные потоки между тремя классами общества согласно Экономической Таблице Кенэ

Кенэ принимает такие исходные данные:

1. Первоначальные авансы производительного класса (в потоках не участвуют) — 10 млрд. ливров.

2. Ежегодные авансы производительного класса — 2 млрд. ливров.

3. Годовой продукт производительного класса — 5 млрд. ливров. В том числе:

— промышленное сырье — 1 млрд. ливров.

— продовольствие — 4 млрд. ливров.

В Таблице отражен момент окончания сбора урожая.

Если вычесть из готового продукта ежегодные авансы, остается 3 млрд. ливров, которые и поступают на рынок (в том числе: сырье на 1 млрд. и продовольствие на 2 млрд.). Из них один должен возместить долю первоначальных авансов, а два остальных представляют собой чистый продукт.

В этот начальный момент бесплодный класс (промышленность и торговля) располагает изделиями на 2 млрд., а земельные собственники располагают денежными средствами на 2 млрд. (это то, что до: они получили за прошлый год от производительного класса в качестве арендной платы).

Теперь начинается движение (см. рис. 12-2). Землевладельцы покупают у фермеров продовольствие на 1 млрд. Значит, обмен: первые получают зерно и пр. на 1 млрд., а вторые — эту сумму деньгами.

Другой 1 млрд. деньгами землевладельцы отдают бесплодному классу, а взамен получают от него промышленные товары на эту сумму.

Бесплодный класс обменивает все эти деньги на продовольствие, в результате чего фермеры получают еще 1 млрд.

Этот второй 1 млрд. фермеры отдают назад бесплодному классу, получая взамен промышленные товары на эту сумму.

У бесплодного класса теперь 1 млрд. на руках. Эти деньги в обмен на сырье для ремесленного производства поступают к фермерам, у которых и остаются.

Обмен закончен, весь общественный продукт реализован, все доходы распределены. Что получилось в итоге?

Землевладельцы купили на 1 млрд. продовольствия и на 1 млрд. промтоваров для потребления. Бесплодный класс продал свои изделия на 2 млрд. и получил в обмен: продовольствие — на 1 млрд. и сырье — на 1 млрд. Производительный класс продал продовольствия на 2 млрд. и сырья на 1 млрд. Получил он за это промтовары на 1 млрд. и 2 млрд. деньгами. Эти последние 2 млрд. — денежное выражение чистого продукта — поступили владельцам земли в качестве арендной платы. Вот и все.

Мы видим теперь, почему землевладельцы, которые не создают чистого продукта, не были отнесены к бесплодному классу. Тратя свой доход на продовольствие и сырье, они, по мнению Кенэ, выполняют важную экономическую функцию, участвуя в реализации продукта как производительного, так и бесплодного класса.

До Кенэ мы не видим, чтобы экономические писатели рассматривали экономику страны как единый целостный организм, в котором все взаимосвязано. Никто не задавался мыслью о том, что общественное воспроизводство имеет определенные, притом сбалансированные, пропорции (только у Буагильбера есть это слово, но все же трудно сказать, что именно он имел в виду). Никто не представлял себе строение экономики как кругового потока продуктов и доходов.

Отметим одну интересную особенность Таблицы. Если отказаться от доктрины бесплодности промышленно-торгового класса, его доход должен оказаться суммой заработной платы рабочих и прибыли предпринимателей. Какие-то цифры в Таблице изменятся, могут возникнуть новые траектории. Но суть принципиально не изменится — останутся движения продуктов и доходов, сбалансированность, гармония. Адам Смит не замедлил внести в эту схему коррективы, притом очень значительные (см. главу 14). Однако идея Кенэ осталась навеки и породила целые направления в науке.

От Таблицы идут прямые линии к важнейшим научным изысканиям XIX и XX вв. — к теории общего рыночного равновесия, к теории исчисления национального дохода, к моделям "затраты — выпуск" В.В Леонтьева и к теории межотраслевого баланса.

Глава 13 Гениальные подсказки

В 1750 г., спустя два года после выхода "Духа законов" Монтескье, один молодой француз выступил в Париже с циклом публичных лекций по истории. Эти лекции принесли ему славу одного из основателей философии истории и современной исторической науки. Мысль Монтескье о том, что все происходящее в этом мире совершается по законам природы, отразилась и приобрела оригинальное звучание в лекциях 23-летнего студента из Сорбонны по имени Анн Робер Жак Тюрго (1727–1781).

Вот рассуждение Тюрго: история совершается не по воле исторических деятелей — королей, министров, полководцев, — а по своим собственным законам, которые заложены в природе. Естественный ход вещей прокладывает себе дорогу сквозь человеческие страсти и поступки. Тюрго первым употребил слово "прогресс' в том смысле, как оно употребляется и сегодня: развитие более совершенного из менее совершенного.

Написанные Тюрго "Размышления о создании и распределении богатств" вышли в 1769–1770 гг. Но Дюпон де Немур, готовя рукопись к изданию, слишком вольно с нею обошелся, что привело к ссоре. В 1776 г. Тюрго сам выпустил второе издание.

Разносторонне одаренный, Тюрго ко всем своим талантам обладал еще и великолепным даром Анн администратора. Значительная часть его не слишком долгой жизни была отдана практической деятельности в качестве председателя судебной палаты Парижа, губернатора Лиможа и, наконец, генерального контролера финансов (фактически премьер-министра) Франции. Работа не мешала ему размышлять и оттачивать свои мысли, но, вероятно, не давала возможности писать пространные сочинения. Поэтому блестящие идеи Тюрго на бумаге облекались в форму небольших трудов, чаще всего изложенных тезисно, без развернутого обоснования.

Автор "Размышлений" в своих исходных пунктах — физиократ (чистый продукт дает только земля). Но рамки этой доктрины ему явно тесны, и он без колебаний выходит из них.

Бесплодный класс у Тюрго "распадается, так сказать, на два разряда": на предпринимателей и наемных работников. Первые — обладатели больших капиталов, "которые они употребляют для получения прибыли". Вторые "не имеют ничего, кроме своих рук", они "авансируют предпринимателям свой ежедневный труд", а их доход — заработная плата на уровне прожиточного минимума. Точно так же и класс земледельцев, единый у Кенэ, распадается на два аналогичных разряда — наемных работников и их нанимателей — фермеров.

Что такое продукт, создаваемый капиталом, с экономической точки зрения? Ответ Тюрго остался в политической экономии почти без изменения. Продукт капитала распадается на две части. Одна из них возмещает ту долю капитала, которая была израсходована на создание продукта (сюда входит и оплата труда рабочих). Другая часть — избыток над издержками производства — есть прибыль на капитал. Она сама состоит из трех частей. В нее входят: предпринимательский доход; оплата труда, риска и умения капиталиста; земельная рента-Первое — это то, что причитается капиталисту по праву владения капиталом (как землевладельцу — рента). Второе — вознаграждение его за безошибочный выбор объекта вложения капитала, за все хлопоты инвестора, за искусное управление предприятием, позволяющее избегать убытков или разорения. Эта часть прибыли на капитал, считает Тюрго, соответствует ссудному проценту. Третье — "чистый продукт земли", идущий ее владельцам (земельная рента).

В этой же работе Тюрго в явном виде описывает модель свободного перелива капиталов и естественного выравнивания нормы прибыли (см. главу 9).

Здесь мы встречаем и глубокие рассуждения об общественном разделении труда. Тюрго возвращается к тому, что уже выяснил Аристотель. Общественное разделение труда вызывает товарообмен. Пропорция обмена определяется соизмерением обоюдной потребности товаровладельцев в продуктах друг друга. Отсюда Тюрго идет дальше. В жизни ведь существует не одна пара торговых партнеров, аналогичные сделки совершаются многими парами. Понятно, что, если бы все решалось только субъективным интересом данных лиц, в каждом случае формировались бы свои обменные соотношения; т. е. не было бы единой рыночной цены на каждый вид товара. Для примера Тюрго говорит об обмене вина на хлеб. "Ценность хлеба и вина не является предметом торга лишь двух частных лиц, — говорит Тюрго. — Она определяется уравновешиванием потребностей и средств всей совокупности продавцов хлеба с потребностями и средствами всей совокупности продавцов вина".

К этой проблеме Тюрго специально обращается в небольшой, но изумительно глубокой статье "Ценности и деньги". Написанная в 1769 г. статья увидела свет лишь около 1805 г. (при издании Собрания сочинений Тюрго в 9 томах).

Для начала Тюрго хочет вместе с нами разобраться в значениях слова ценность. А нам как раз пора об этом поговорить. Во-первых, потому, что проблема ценности и цены начинает приобретать все большее значение в экономической мысли того периода, о котором мы теперь ведем речь. Во-вторых, потому, что в последние 70 лет российской истории в экономической литературе вместо слова ценность употреблялось слово стоимость, односторонне передающее богатый смысл английского слова value, его французского двойника valeur и общего предка обоих — латинского слова valor.

Тюрго говорит, что в латинском языке это слово означало силу, здоровье, крепость организма. Именно это значение корня слова сохранилось во французском invalide (русск. инвалид, т. е. потерявший здоровье).

Затем это слово стало обозначать годность, пригодность (т. е. удовлетворяет ли эта вещь наши требования к ней). Если нет, то говорили, что она не имеет ценности. Добавим, что в русском языке есть выражения типа "не стоит внимания" или "овчинка выделки не стоит", где слово "не стоит" означает не цену (как в выражении "сколько стоит?"), а именно пригодность, ценность, или значимость. "Не стоит внимания" — т. е. пустяк, который не имеет особого значения. "Овчинка" не настолько ценна, чтобы тратиться на ее "выделку". Слово "стоимость" имеет явный оттенок затраты или потери: "Это стоило ему года жизни", "Это будет стоить вам трех дней труда" (или трех тысяч рублей и т. п.). Таким образом, в отрицательной форме "не стоит" еще сохраняется смысл оценки значения, но в положительной форме "стоит" остается лишь смысл потери, которого нет в романских прототипах.

Итак, продолжает Тюрго, слово "ценность" может обозначать пригодность к нашим потребностям. Большая или меньшая ценность означает степень пригодности: насколько эта вещь способна удовлетворить наши запросы. В таком смысле (значимость вещи для нас") Тюрго говорит о ценности значения.

Если взять всю совокупность вещей, необходимых для жизни и благополучия, говорит Тюрго, то получится некая сумма потребностей. Каждый предмет нашего желания стоит нам забот, трудов, утомления и, по крайней мере, времени (сегодня эти средства добывания нужных вещей мы называем общим словом ресурсы). То, сколько и каких ресурсов приходится затратить для получения данной вещи, составляет естественную цену этой вещи. Тюрго говорит, что никакого товарного обмена еще нет, а человек уже вступает в сделку с Природой. Он отдает ей часть своих ресурсов (сил, времени и пр.), а взамен она дает ему нужную вещь.

Однако общее количество таких ресурсов у каждого из нас ограниченно. Поэтому мы в каждом случае решаем, сколько ресурсов мы можем позволить себе отдать за данную вещь (в соответствии со степенью потребности в ней). Если требуется больше этого количества, мы можем отказаться от ее добывания, употребив свои ресурсы на что-то другое.

В наши дни человек обычно измеряет свои ресурсы в деньгах. Но легко увидеть, что за этими деньгами стоит трудовой ресурс. Если за 8-часовой рабочий день я получаю, скажем, 24 тыс. руб., то авторучка ценой в 6 тыс. руб. стоила бы мне 2 часа моего труда. Допустим, я считаю, что это дороговато и что лучше мне купить другую авторучку за 1,5 часа моего труда, т. е. за 4,5 тыс. руб.

Вот эту оценку, эту максимальную долю своих ресурсов, какую человек согласен отдать, Тюрго и называет ценностью значения.

Но когда речь идет о взаимном обмене между людьми, говорит Тюрго, и, ценность значения не может объяснить формирование меновой пропорции. Ведь у каждого эта оценка — своя.

Тюрго предлагает рассмотреть такую ситуацию: на необитаемом острове оказались двое дикарей. У одного есть маис, у другого — дрова, а каждому ведь нужно и то, и другое. Волей-неволей они вступают в торг. Каждый хочет отдать поменьше, а получить побольше. Точнее говоря, один за меру маиса хочет получить максимум дров, а другой за охапку дров — максимум маиса. Долго они торгуются, наконец, сделка совершается: 4 меры маиса за 5 охапок дров. Почему именно такое соотношение?

Рассуждаем дальше. Для первого получить 5 охапок дров важнее, чем отдать 4 меры маиса (ведь он отдает их, не так ли?). Для второго, напротив, 4 меры маиса более значимы, чем 5 охапок дров. Только поэтому обмен и совершается — потому что он выгоден обоим. Каждый считает, что получает больше, чем отдает. Больше чего? Этой самой и, ценности значения.

Вот эта субъективная выгода первого в точности равна выгоде второго, говорит Тюрго. Если бы не так, то один из двоих меньше стремился бы к обмену и принудил бы другого дать больше маиса за свою охапку дров (или наоборот). Поэтому следует считать, что при совершении обмена ценность отдается за равную ценность. 4 меры маиса равноценны 5 охапкам дров. Такую равную ценность Тюрго называет меновой ценностью. Она уравнивает 4 меры и 5 охапок. Если ценность значения существует только в уме каждого, то меновая ценность принята ими обоими. Тюрго подчеркивает, что эта числовая пропорция не является отношением между вещами и не выражает соотношение между вещью и ее ценой.

Крайне важно замечание Тюрго о том, что ценность не имеет собственной меры. Другими словами, невозможно установить для нее какую-то абсолютную единицу измерения. Ценность измеряется только ценностью — путем сравнения одной с другой. Это значит, что ценность всегда относительна (Тюрго говорит: точно так же длину измеряют длиной — ведь мера длины установлена не природой, а соглашением между людьми).

Таким образом, заключает Тюрго, во всяком соотношении обмена одна сторона равенства выражает ценность другой стороны. Если х = 3у, то 3у измеряет ценность единицы х, а ценность единицы у измеряется величиной х/3. Эти величины и являются ценами друг друга. Понятия "цена" и "ценность" различны, говорит Тюрго, однако в разговорном языке они могут замещать друг друга. Интенсивность потребностей Во всех этих рассуждениях Тюрго нужно отметить несколько моментов. Тюрго отказывается от поисков абсолютной (т. е. существующей вне самого понятия "ценность") меры ценности. В частности, он не ищет ее в труде, как делали средневековые схоласты и как наметилось это у Петти. Не ищет ее также Тюрго и в полезности вещей, как предлагал Барбон. Идя от основополагающей идеи Аристотеля о решающей роли чувства потребности, Тюрго установил весьма интересную вещь: меновое соотношение выявляется в процессе торга через сопоставление интенсивностей потребностей обоих участников торга. Чем сильнее человек желает чего-то, тем интенсивнее его потребность в этой вещи. Когда это соотношение установилось, оно выражает равновесие, или равенство интенсивностей обеих потребностей. Отсюда оставался один шаг до понятия предельной полезности, о котором мы будем говорить позже. Тюрго подсказал эту идею почти на сто лет вперед.

Глава 14 Так государство богатеет

Доктор Смит "Человек обычно рассматривается государственными деятелями и прожектерами как некий материал для политической механики. Прожектеры нарушают естественный ход человеческих дел, надо же предоставить природу самой себе и дать ей полную свободу в преследовании ее целей и осуществлении ее собственных проектов… Для того чтобы поднять государство с самой низкой ступени варварства до высшей ступени благосостояния, нужны лишь мир, легкие налоги и терпимость в управлении, все остальное сделает естественный ход вещей", — говаривал в публичных лекциях, читанных им в 1748–1750 гг., недавний выпускник Оксфорда Адам Смит. Ему тогда едва минуло двадцать пять лет от роду. Еще не были опубликованы книги Кантильона и физиократов, хотя Смит уже изучил Монтескье.

Однако вопрос тут не в заимствованиях. Мы видели, как идеи экономического либерализма пробивали себе дорогу уже с последней четверти XVII в. и как они получили мощную философскую поддержку в учении о естественном порядке. Однако политика европейских правительств (в том числе экономическая политика) все еще остается целиком в русле меркантилистской идеологии. По-прежнему государство охраняет монополии и раздает привилегии, назначает ввозные пошлины и вывозные премии, сдерживает промышленное развитие своих заморских владений ради сохранения рынков сбыта для монополистов из метрополии. По-прежнему действует система цеховых регламентов, стандартов на продукцию и ограничения числа работающих в каждой профессии. Тут мало что изменилось к середине XVIII в. Поэтому нужно было снова и снова писать о естественной свободе, о "собственных проектах Природы", к которым следовало приноравливать дела человеческие, вместо того чтобы игнорировать природные законы. То тут, то там опять и опять умы проникались одной и той же идеей — верный признак наступления перемен и приближения новой эпохи.

В этот переломный момент и явилась на свет книга Адама Смита "Исследование о природе и причинах богатства народов" (1776). Идеология меркантилизма, уже изрядно потрепанная на словах, но еще крепкая на деле, получила от Смита такой мощный удар, от которого она уже не смогла оправиться.

В то же время многих сторонников естественной свободы увлекало учение физиократов. Оно уже было в моде. И вместе со своим пафосом природовластия оно несло в себе доктрину о чистом продукте земли как единственном источнике богатства народов.

Задача, которую поставил перед собой Смит, была непроста. Ему предстояло отстаивать принцип естественной свободы против меркантилизма и вместе с физиократами, но при этом отстаивать принцип производительности промышленного и торгового капитала против физиократов и вместе с меркантилистами. Это называется 'садиться меж двух стульев". При этом часто садящийся оказывается на земле, сопровождаемый насмешками с обеих сторон. У Адама Смита вышло наоборот: он утвердился на своей позиции, тогда как справа и слева от него все посыпалось. Прежде чем перейти к полемике на два фронта, Смит сооружает себе прочный теоретический фундамент. Из пяти книг "Богатства народов" три первые отведены теории, четвертая — полемике и пятая — доходам, расходам и функциям государства в режиме естественной свободы. Самая большая книга — пятая, чуть меньше — четвертая, затем (по мере убывания) идут первая, вторая и третья.

Вот ход рассуждений Смита.

Богатство народа создается трудом и усилиями всей страны. Когда производится больше, чем тратится (разность есть чистый продукт), тогда государство богатеет. Чтобы выяснить условия, при которых это происходит, нужно сперва разобраться в некоторых вещах.

Чистый продукт создается только производительным трудом — тут Смит согласен с физиократами. Но какой труд является производительным? В создании богатства участвует также капитал. Что это такое? Какие его виды бывают? Как его лучше всего употреблять?

Далее: что такое чистый продукт общества? Из чего он складывается? Ведь это и есть национальный доход, не так ли? Он слагается из доходов отдельных людей, но какие именно категории населения участвуют в этом? Откуда берутся эти доходы, из каких источников? При каких условиях они растут, а при каких — уменьшаются? Какова действительная роль земли?

Наконец, доходы ведь измеряются в ценах, а цены — в деньгах. Что такое цена? Как она образуется? От чего зависит изменение цен? Что это за измерительный инструмент — деньги? Входят ли они в сумму национального богатства? Всегда ли этот инструмент показывает то, чего от него хотят? Больше денег, меньше денег в стране — насколько это важно? На что это влияет, на что — нет?

И каковы все-таки природа и причины богатства народов?

Вот несколько из множества вопросов, которыми задается Адам Смит. Уже по этому перечню можно увидеть, насколько трактат Смита отличается от всего, что мы видели прежде. Он всеобъемлющ, он охватывает все стороны экономической жизни народов и все проблемы экономической мысли, какие были известны до него.

И, решая эти проблемы одну за другой, Адам Смит постепенно, но неуклонно выстраивает единое здание экономической науки, которая (как теперь становится ясным) прежде существовала в виде разрозненных деталей. Давайте совершим экскурсию по грандиозному сооружению Смита — конечно, только ознакомительную. Ведь "Богатство народов" — как петербургский Эрмитаж: если начнешь вникать, за целый день пройдешь лишь небольшую часть. Хочешь пройти по всему зданию за раз — двигайся быстро и старайся не заворачивать в закоулки, как бы этого ни хотелось. Итак…

"Богатый человек" — что это значит? Наверное, то, что он может пользоваться в большом количестве предметами необходимости, удобства и удовольствия. Так и народ отдельной страны (в европейских языках — нация): он тем богаче, чем больше всевозможных предметов потребления приходится в расчете на одного жителя. Все такие вещи добываются или трудом данного народа, или через обмен продуктов этого труда на продукты труда других народов.

Труд нации дает тем больше продуктов, чем выше производительность одного рабочего часа или дня, т. е. чем больше производится в единицу времени. Но важен не только размер всей совокупности продуктов труда — гораздо важнее, сколько их приходится на одного жителя. А это зависит еще от одной причины, а именно: в какой пропорции народ делится на две группы — на тех, кто занят производительным трудом, и тех, кто им не занят.

Какая из двух причин важнее? У диких народов трудились все, кроме инвалидов, дряхлых стариков и грудных младенцев, но "богатство" этих народов известно. В современных обществах имеются многочисленные категории лиц, которые не занимаются производительным трудом (и не должны им заниматься), — пенсионеры, дети, армия и флот, чиновники и т. д.

Отсюда видно, что производительность общественного труда более важна, чем число непроизводительных жителей. От каких же условий она зависит?

Мы уже отмечали выше (см. главу 7), что во все времена до эпохи Смита всякий труд был ручным. Это обстоятельство было решающим в вопросе о том, почему все так боялись конкуренции и стремились к монополиям и привилегиям, — почти не было возможностей снижать издержки производства, чтобы выдержать конкуренцию. Однако Смит обратил внимание на то, что такая возможность имеется почти всюду. Это разделение труда.

И вот перед нами одно из знаменитых мест книги: описание булавочной мастерской. Один рабочий тянет проволоку, другой разрубает ее на кусочки, третий затачивает кончик и т. д. Каждый занят лишь одной простой операцией — вплоть до последнего, который только укладывает булавки в пакетики. Если бы каждый из них делал все операции, он за рабочий день не сделал бы больше 20 булавок, а вдесятером они делали в день, сколько бы вы думали? 48 000! То есть на каждого — по 4800 штук. Производительность их труда в 240 раз выше, чем у одиночки.

Но дело не в подобной мастерской, это лишь иллюстрация. Все общество работает, как такая мастерская. Никто не делает сам все, что нужно для его собственного потребления. Притом часто и отдельные продукты делаются не одним работником. Сукно, например, делают скотоводы, стригали шерсти, прядильщики, ткачи, валяльщики, красильщики. Да и сами ткачи специализируются по различным видам и сортам материй.

В общих чертах все это было замечено уже давно. Что нового здесь дал Смит? Во-первых, увидел универсальный характер разделения труда — от простых операций до профессий (а затем до классов и еще дальше — до деления всей страны на город и село). Во-вторых, показал, что разделение труда может иметь различные степени, и чем больше степеней, тем труд производительнее. В-третьих, связал разделение труда со снижением издержек. Говоря современным языком, Смит открыл такое явление, как технический прогресс. Машинам он придает меньше значения (потому, видимо, что в его время механизация труда делала лишь первые шаги). Но он замечает, что именно разделение труда открывает простор для изобретения машин — ведь механизировать можно лишь простые операции.

Есть еще и "в-четвертых". Тут мы задержимся подольше. Как и Тюрго (в это же время, но в Париже), Смит возвращается к идеям Аристотеля о том, что обмен возможен лишь тогда, когда люди заняты неодинаковыми делами. И тут у Смита тоже возникает понятие ценность.

К этой проблеме Смит подходит совсем не так, как все другие. Прежде всего он замечает, что слово "ценность" может иметь два различных значения: (1) полезность предмета ("ценность в потреблении") и (2) возможность приобрести другие предметы в обмен на данный ("ценность в обмене", или меновая ценность). Расхождение с трактовкой Тюрго лишь обозначилось, но затем оно становится принципиальным.

У Тюрго формирование цены рассматривается на примере двух изолированных товаровладельцев, попавших на пустой остров. У каждого из них нет выбора: нет возможности ни найти другого партнера, ни самому изготовить отсутствующий у него предмет. Но в жизни все не так! Можно поторговаться и с одним, и с другим; можно, на худой конец, и самому владельцу маиса пойти да нарубить себе дров, а дровосек может и маис посеять на своем огороде, если покупать его слишком дорого.

Смит берет за основу именно то обстоятельство, что каждый изолированный обмен совершается двумя партнерами в нормальной общественной среде, когда есть рынок товаров и одного, и другого вида. Этот подход Смита ведет его мысль по новому пути. Почему люди обмениваются своими продуктами? Потому что имеет место общественное разделение труда. Каждый специализируется в какой-то одной профессии. А почему не иначе?

Почему кузнец еще и не держит стадо овец, а земледелец не делает сам нужные ему изделия из металла — плуги, бороны, обручи, гвозди, штыри, скобы, пилы, топоры и пр.? Не потому ли, что заниматься чем-то одним выгоднее, чем сразу всем на свете? Ведь земледельцу нужны изделия не только из железа, но также из дерева, камня, стекла, тканей, кожи, глины… Так в чем же выражается выгода от специализации труда?

Первобытное сельское хозяйство давало скудные урожаи, которых если и хватало земледельцам, то только до ближайшей весны. В нашу эпоху урожаи таковы, что у земледельца остаются излишки для продажи (т. е. для обмена на другие предметы). То же самое и в других профессиях.

Вообразим, как предлагает Смит, первобытное охотничье племя. Еще нет самовоспроизводящихся запасов (капитала). Земля — ничья (принадлежит всему племени). Нет специализации — такой, когда один охотится только на бобров, другой — только на оленей. Что здесь может служить руководством при обмене? По-видимому, только затрата времени труда, говорит Смит. Если убить бобра можно лишь за два часа, а убить оленя — за час, тогда "один бобр должен естественно обмениваться на двух оленей". Чем больше времени требует добыча продукта, тем он ценнее.

А теперь представим более цивилизованное общество. За много поколений разделения труда накопились навыки, приемы, секреты мастерства, которые с юных лет осваивает человек, посвятивший себя какой-либо профессии.

Представим такую картину (все числа условные, как в задачнике). На рынке встречаются кузнец и столяр. Первый покупает стул и отдает за него 3 топора. (Спрашивается: зачем столяру сразу три топора? Конечно, обмен происходит через деньги. Чтобы купить 1 стул, кузнецу нужно продать 3 топора — вот что имеется в виду, когда ученые говорят об обмене одного товара на другой.)

На изготовление топора у кузнеца уходит 1,5 часа, столяр же делает 1 стул за б часов. Но если столяр захочет сам выковать себе топор, у него на это может уйти 12 часов (у него нет такого умения, как у кузнеца). За это время он может изготовить 2 стула, т. е. цену б топоров.

Если кузнец начнет сам для себя делать такой же стул, у него может уйти на это 36 рабочих часов. Но за это время он может выковать 24 топора, т. е. цену 4 стульев.

Теперь мы можем представить себе, как рассуждал Адам Смит. Столяр освобождает кузнеца от необходимости тратить 3–5 дней на 1 стул, а кузнец освобождает столяра от необходимости тратить 12 часов на 1 топор. Когда они совершают обмен — 1 стул за 3 топора, каждый из них экономит свой труд. Каждый из них как бы получает больше труда, чем отдает, каждый выигрывает время и силы.

Когда кузнец за 1 топор получает 1/3 стула, он фактически за 1,5 часа своего труда выгадывает 12 часов своего же труда. Чистый выигрыш — 10,5 часа труда. Когда столяр за 1 стул получает 3 топора, он фактически за 6 часов своего труда выгадывает 36 часов своего же труда. Чистый выигрыш времени составляет 30 часов, или по 10 часов на 1 топор. Чем больше чистый выигрыш времени (и сил) на единицу товара, тем выше меновая ценность этого товара для того, кто им владеет. Для человека, который хочет продать или обменять какую-то вещь, пишет Смит, "она равноценна телесным и душевным тяготам, от которых она может его избавить, возлагая таковые на других людей".

Таким образом, для кузнеца меновая ценность 3 его топоров равна 31,5 часа труда (10,5 х 3), а для столяра меновая ценность его стула равна 30 часам его труда…

…Здесь мы вынуждены прервать изложение идей Смита, поскольку слышим протестующий голос пытливого читателя:

— Почему это за 1 стул идет только 3 топора, если по соотношению затраченного времени 1 стул равен 4 топорам? Не потому ли получается в итоге несовпадение меновых ценностей? Выходит, что один получает более высокую ценность, чем другой, — обмен несправедлив.

Тут возможен такой диалог:

— Друг мой, кто сказал вам, что обмениваются всегда равные ценности?

— Ну хотя бы Тюрго, — отвечает пытливый читатель.

— Отрадно, что вы усвоили предыдущий материал. Но не забудьте: Смит рассуждает совсем не так, как Тюрго.

— Да ведь и у Смита есть намек на равноценный обмен, — говорит наш оппонент, успевший заглянуть в книгу Смита (глава V, абзац 2).

— Эхма! — с досадой говорит пишущий эти строки.

— Чего бы стоило подобрать другие числа, чтобы не было щекотливых вопросов! Не изменить ли нам условия задачки?

Да нет, пожалуй. Оставим так. Кто сказал, что железо в объеме 3 топоров обошлось кузнецу ровно во столько же, как столяру древесина при обмене одного стула? Может, и бывают такие совпадения, да только нечасто. Нужно исходить из того, что цены материалов различны. Железо в нашем примере дороже дерева. Поэтому к величинам затраченного и выгаданного времени каждый из партнеров по обмену должен был бы добавить материальные затраты, которые он совершил, и учесть затраты, которых он избежал.

Кроме того, сравним характер труда. Один работает у жаркой печи, дышит неизвестно чем, рискует обжечься, искры прожигают одежду… Другой трудится в чистом помещении, где приятно пахнет свежим деревом, и все такое. Разве час одного вида труда — это то же самое, что час другого вида? Да еще в этот день на рынке что-то много стульев появилось — как бы этот кузнец не сторговался с соседом за 2 топора…

С учетом таких обстоятельств может оказаться, что обмениваемые ценности приблизительно равны. Смит так и пишет, что в жизни редко делаются точные расчеты, а дело решается путем переговоров, торга и взаимных уступок "в соответствии с той грубой справедливостью, которая, не будучи вполне точной, достаточна все же для обычных житейских дел.

— Ну вот, — скажет наш оппонент, — а мы тут считали часы, вычитали, делили… Что это за наука, если, в конце концов, она отсылает нас к какой-то "грубой справедливости", которую и высчитать-то невозможно! А как же получается цена?

Не будем спешить. Ведь мы рассмотрели только единичную сделку. Между тем на рынке ежедневно тысячи топоров обмениваются на сотни стульев (т. е. совершается множество самых разных сделок).

То, что до сих пор объяснил нам Смит, — это еще не механизм формирования цены. Это всего лишь понятие о том, что такое меновая ценность. Важно было точно выяснить, что обмен взаимовыгоден, потому что каждый из его участников экономит свой труд. Другими словами, каждый получает в обмене больше, чем отдает. Можно сказать с уверенностью, что перед нами совершенно новая точка зрения. Везде мы видели до сих пор представление о том, что при обмене выигрыш одной стороны есть ущерб для другой. В связи с этим мы говорили о модели "игры с нулевой суммой" (см. главу 7). У Смита мы находим совсем иную концепцию, которую можно связать с понятием "игры с ненулевой (положительной) суммой". К сожалению, большинство ученых XIX в. не заметили новаторской идеи Смита.

Меновая ценность по Смиту — это понятие, которое существует лишь в уме каждого из торгующих на рынке. Ее нельзя ни сколько-нибудь точно измерить, ни даже пощупать. Когда же она становится доступной наблюдению, она в тот самый момент исчезает, превращаясь в цену: 3 топора — цена стула, 1/3 стула — цена топора. Сегодня на рынке стул втрое ценнее топора И все. Что будет завтра — неизвестно. О цене топоров (и стульев) можно задним числом сказать пока только то, что за нее было выгодно продать то и другое, иначе ни топоры, ни стулья не были бы проданы.

Теперь возьмем одного из участников той же сделки, например кузнеца. Делает он, конечно, не только топоры. И продает он свои изделия так, чтобы, скажем, продукт его месячного труда возмещал ему все расходы за месяц, да еще чтобы кое-что оставалось сверх того. Какие же это расходы? Все материалы (включая топливо и пр.), износ инструмента (если, скажем, за год молот приходит в негодность, значит, за месяц изнашивается его 12-я часть), ремонт здания, горна, мехов, печи и пр. А так как его кузница стоит на чьей-то земле, он должен еще внести арендную плату — земельную ренту. Если все это вычесть из месячной выручки от продажи его изделий, разность дает чистый доход кузнеца.

Мы должны учесть, однако, что этот чистый доход состоит из двух разнохарактерных частей. Одна из них, которая идет на приобретение еды, одежды и других предметов потребления для кузнеца и его семьи, представляет собой не что иное, как оплату его собственного труда (он сам себе выплачивает эту сумму). Вторая часть, которая остается, если вычесть его зарплату из чистого дохода, измеряет чистую выгоду его дела. Это прибыль на капитал. Если бы всю работу у кузнеца делали наемные рабочие, зарплата шла бы им, а ему оставалась бы только прибыль на капитал. И наоборот, если бы кузница и все оборудование принадлежали не ему, а, скажем, вдове умершего мастера, то наш кузнец сам был бы наемным работником, живущим на зарплату, а прибыль доставалась бы хозяйке кузницы.

От того, кто и почему получает отдельные части совокупного дохода, не меняется тот факт, что этот доход (который есть цена продукта кузнечного производства) делится на три части: плату за труд, ренту за землю и прибыль на капитал.

— Хорошо, — скажет наш оппонент, — но ведь есть еще и материальные издержки производства, которые возмещаются из того же совокупного дохода, не так ли?

— Точно так. Но давайте вглядимся в эти издержки внимательно.

Для примера возьмем один вид (экономисты говорят: одну статью) издержек, скажем дрова. Их кузнец покупает у лесоторговца. Последний нанимает лесорубов, которым он выдает заработную плату. Он платит и ренту владельцу земли, на которой растут вырубаемые деревья. И после этих выплат цена дров должна принести лесоторговцу еще и прибыль на его капитал (пилы, лошади и телеги для перевозки бревен, навесы для хранения дров и пр.). Таким образом, цена дров распадается на те же три части: плату за труд, ренту за землю и прибыль на капитал. Эти три части входят — как расход на дрова — в цену продукта труда кузнеца.

Выходит, что в истинном биде цена всякого продукта состоит из трех частей, каждая из которых представляет собой чей-то доход. Заработная плата является доходом наемных рабочих, земельная рента — это доход землевладельцев, прибыль есть доход капиталистов-предпринимателей. (Данное умозаключение Смита оказалось настолько непривычным для экономической мысли и настолько непростым, что еще через сто и более лет его оспаривали известные ученые и пытались опровергать.)

Таким образом, продолжает Смит, перед нами "три значительнейших класса общества". Заметим, по какому признаку определяет Смит понятие класса. Этот признак. — источник дохода.

Не останавливаясь, Смит идет дальше. Все продукты производства в стране в течение года кто-то продает и кто-то покупает. Что это значит? Это значит, что весь годовой продукт труда народа продается и покупается. Со стороны продажи он представлен своей совокупной ценой (суммой цен всех продаж). Эта совокупная цена и есть сам годовой продукт труда страны в денежном измерении.

В данном случае Смит выясняет, что такое национальный доход. Это чистый продукт годового труда народа страны, измеряемый суммой доходов ' трех значительнейших классов". Отсюда следует очень важное положение: плата за труд, рента с земли и прибыль на капитал — это три первичных вида дохода. Они создаются трудом с участием капитала и земли каждый год и составляют ежегодный прирост общественного богатства. Всякий иной вид дохода вторичен, он может проистекать только из этих трех вместе или по отдельности.

Например, когда рабочий (или капиталист, или землевладелец) получает медицинскую помощь, он платит врачу из своей зарплаты (или прибыли, или ренты). Доходы государственных чиновников, военнослужащих, пенсионеров, учителей и т. п. образуются из налогов, которые платят получатели трех первичных видов дохода. Три этих класса создают национальный доход, за счет которого живут и остальные классы, или категории, населения. Ни чиновники, ни прислуга, ни военные сами чистого продукта не создают. Их труд может быть полезным., но он не является производительным. Как говорит Смит, их труд не возмещает того фонда, из которого берется их доход. То есть их доход является не увеличением национального дохода страны, а его тратой.

Сказанное можно подытожить следующим образом. По мысли Смита, создаваемый годовым трудом народа национальный доход распределяется между рабочими, капиталистами и землевладельцами[25]. Затем он различными путями перераспределяется — так, что какая-то часть его попадает непроизводительным категориям населения в виде жалованья, оклада, гонорара, пособия, пенсии, субсидии и т. д.

Если бы кто-то захотел прибавить все эти доходы к величине национального дохода, то получился бы, как говорят экономисты, повторный счет. Потому что все перечисленные виды доходов уже "сидят" в учтенных величинах зарплаты, ренты и прибыли.

Нужно сказать, что в эпоху Смита в сфере услуг практически не наблюдалось капиталистической организации производства. Например, прачка стирала белье в тазу и получала от заказчика плату, которая шла из прибыли, или ренты, или жалованья, или пенсии и т. д. Ее доход был не увеличением национального дохода, а его тратой (как говорят экономисты, не производством национального дохода, а его потреблением). Ее труд не был производительным. Сегодня владелец механической прачечной, выступая в качестве капиталиста, держит прачек как наемных рабочих. В цене стирки содержатся заработная плата прачек, прибыль хозяина и рента за землю, на которой стоит здание прачечной. В таком случае каждая простыня увеличивает национальный доход страны ровно настолько, сколько платит заказчик за ее стирку и глаженье.

Опять недоволен пытливый читатель:

— Что-то тут не так, — говорит он.

— В старину прачке платил за стирку, скажем, рабочий из своей зарплаты. И теперь за механическую стирку платит рабочий из своей зарплаты. Я согласен, что его зарплата и тогда, и сейчас составляет часть национального дохода. Но почему же прежде плата за стирку была тратой последнего, а теперь стала приростом?

Давайте разбираться. Мы понимаем уже, что эти вопросы не зависят от вида труда (стирка или что-то другое). И неважно, из какого дохода оплачивается стирка — из первичного или, например, из пенсии. Значение имеет одно: возмещает ли труд тот фонд, из которого он оплачивается? В первом случае труд прачки оплачивается из доходов, во втором случае он оплачивается из капитала (иногда говорят: труд обменивается на доход или на капитал). Цена стирки теперь возмещает расход всех капитальных благ и ренту, да еще приносит прибыль. Коль скоро труд во втором случае возмещает фонд, из которого он оплачивается, значит, этот труд производителен. И потому продукт его (измеренный ценой) является прибавкой к национальному продукту.

Здесь нужно сделать одно важное пояснение. Во всех предыдущих рассуждениях Смит имел в виду тот доход нации, который был создан ее трудом, капиталом и землей в течение одного года. Это чистый годовой продукт нации. Но в его создании участвовал капитал, который был накоплен за предыдущие годы. И результат работы народа за данный год должен быть таким, чтобы была возможность возместить затраты по содержанию основного и оборотного капитала страны. Только если полный продукт труда страны позволяет осуществить такое возмещение, все, что остается сверх этого, представляет собой национальный доход. Полный продукт, о котором сказано выше, Смит называет валовым доходом страны, а остальное — ее чистым доходом. Именно чистый доход, когда сделаны уже все расходы на поддержание основного и оборотного капитала, остается жителям страны для их непосредственного потребления: для расходов на пищу, одежду, жилище, всяческие удобства и удовольствия. Чистый, а не валовой, доход служит истинным показателем богатства народа.

Положение Смита о трех основных видах дохода явилось большим научным шагом вперед. Достаточно сравнить его выводы с представлениями физиократов, — а ведь они в ту эпоху выражали передовое слово экономической науки, — чтобы оценить достижение шотландца. При этом он специально дает некоторые пояснения. Он указывает, что прибыль капиталиста не нужно путать с оплатой труда по управлению предприятием. Ведь бывает, что владелец капитала нанимает управляющего, но прибыль все равно достается собственнику. Если же предприниматель действует с заемным капиталом, он из прибыли платит процент по ссуде. Процент Смит рассматривает как оплату услуги заимодавца — он дает возможность предпринимателю, не имеющему своих денег, получить прибыль. За это заимодавец имеет право на часть полученной прибыли. Таким образом, ссудный процент, по Смиту, есть доход вторичный.

Когда Смит только приступил к изложению своих мыслей о трех составных частях цены, казалось, что он связывает возникновение такого явления, как прибыль, с появлением класса капиталистов. Точно так же появление земельной ренты Смит поначалу вроде бы связывает с появлением частной собственности на землю. Однако затем становится ясно, что эти рассуждения были приведены Смитом скорее для простоты и наглядности. Перед этим он говорил только о труде, а что такое в наших глазах вознаграждение труда? Это заработная плата. Но логика исследования потребовала ввести в рассмотрение и другие виды доходов. Проще всего было для начала говорить о прибыли и ренте как доходах владельцев капитала и земли.

Однако затем выясняется, что прибыль и рента — это самостоятельные явления, которые не зависят от принадлежности капитала и земли. Смит объясняет все это следующим образом. Если независимый ремесленник работает со своим станком своими же руками, то в его доходе соединяются его заработная плата как рабочего и его прибыль как капиталиста (а в быту все вместе называют прибылью). Если огородник сам работает на своей земле, его доход является суммой ренты, зарплаты и прибыли (а в жизни обычно весь доход тоже называют прибылью). И так далее.

Наконец, еще одно существенное замечание делает Смит. В развитой стране цены большинства товаров содержат не только зарплату, но все три части. Поэтому годовой продукт труда страны эквивалентен такому количеству труда, которое намного превышает действительно затраченный труд. Ведь прибыль и ренту можно направить на наем новых рабочих, т. е. на оплату дополнительного труда. И если бы весь этот годовой продукт употреблялся на содержание производительных работников, то с каждым годом страна получала бы весьма значительный прирост своего богатства. Но так не бывает, говорит Смит. Всегда существенная часть национального продукта достается непроизводительным категориям населения. И от того, насколько велика доля этих категорий в общей численности населения, зависит, будет ли национальный доход по годам расти, оставаться на одном уровне или снижаться.

Только выяснив все эти вещи досконально, Смит возвращается к проблемам ценообразования. Итак, всякая цена состоит из трех частей. И цена будет меняться в зависимости от изменения любой из этих частей. Уровень каждой из этих величин экономисты измеряют ее удельным показателем, или нормой. Норма прибыли — это ее величина на единицу капитала (рубль, доллар, иену…). Норма зарплаты — это ее величина в единицу времени (рабочий час, рабочий день…). Норма ренты — это ее величина на единицу площади земли (кв. м, акр, га…).

Смит полагает, что в каждой отдельной местности существуют обычные, или средние, нормы заработной платы, прибыли и ренты. Они зависят от богатства или бедности данной местности, географических и климатических условий, удаленности от торговых путей, плодородности почв, от характера труда в типичных для этой местности видах производства, уровня неизбежных затрат для нормального ведения дел и т. д. Для каждой местности в какой-то период ее экономического развития эти нормы более или менее определены и изменяются незначительно. Смит называет их естественными нормами.

Если цена какого-то товара такова, что три ее составные части приблизительно соответствуют естественным нормам платы за труд, прибыли на капитал и ренты с земли, тогда цена эта может быть названа естественной ценой данного товара в данных условиях. В отдельных случаях товаровладелец может согласиться на более низкую цену. Но в течение длительного времени продавать товар по цене ниже естественной — значит терпеть ущерб. Ведь расходы, которые владелец товара несет для того, чтобы изготовить товар и доставить его на рынок, так или иначе держатся на уровне естественных норм зарплаты, прибыли и ренты. Поэтому, хотя естественная цена с точки зрения местных условий есть некая усредненная величина, зато для товаровладельцев она выступает — в долгосрочном плане — как нижний предел допустимой цены.

Однако продается каждый товар по рыночной цене. Ситуация на рынке постоянно меняется, и рыночные цены могут быть или выше, или ниже, или точно такими же, как естественные цены этих товаров. Для каждого вида товара рыночная цена зависит от соотношения предложения его на рынке и спроса на него. Предложение — это количество товара, предлагаемое к продаже. А хорошо ли мы понимаем, что такое спрос на данный товар?

Смит определяет так: спрос — это то количество товара, которое покупатели согласны и хотят купить по его естественной цене (Смит называет этот спрос действенным, чтобы не путать его с желанием иметь этот товар у тех, кто не может купить его по данной цене).

Если предложение меньше действенного спроса, между покупателями возникает конкуренция. Некоторые из них, боясь остаться без нужного товара, предлагают за него более высокую цену — рыночная цена поднимается выше естественной. Если предложение товара превышает действенный спрос, часть его неизбежно придется продать тем, кто не может заплатить естественную цену. Обостряется конкуренция продавцов. Рыночная цена всей товарной массы опускается ниже естественной цены.

Когда предложение примерно соответствует действенному спросу, рыночная цена оказывается близкой к естественному ее уровню.

Понятно, что все обладатели рабочей силы, капиталов и земли стараются, чтобы предложение товаров не превышало действенного спроса. А все покупатели заинтересованы в том, чтобы оно не становилось меньше спроса.

Если в какой-то момент предложение начинает опережать спрос, это означает, что либо зарплата, либо прибыль, либо рента (либо две или все три эти величины) будут возмещены ниже естественной нормы. Тогда интерес землевладельцев (или рабочих, или капиталистов) заставит их изъять из производства какую-то часть своего ресурса. Предложение сократится, и зарплата (или прибыль, или рента) поднимется до ее естественной нормы, а цена — до ее естественного уровня.

Обратная картина возникнет, если предложение однажды окажется ниже действенного спроса. Тогда на производство данного товара будут направлены дополнительные количества труда (или капитала, или земли). Предложение возрастет, зарплата (или прибыль, или рента) снизится до естественной нормы, а цена — до естественного уровня.

Так Смит детализирует и уточняет ту концепцию рыночного механизма, которую мы уже обсудили в главе 9 под названием "модель средней нормы прибыли".

Естественная цена, говорит Смит, — это цена свободной конкуренции. Она представляет самую низкую цену, по какой товаровладельцы согласны продавать в долгосрочном аспекте. Монопольная цена — это самая высокая цена, по которой покупатели согласны покупать товары. Рыночная цена редко может долго держаться ниже естественной цены, но она может долго держаться выше последней. Причинами этого могут быть различные монополии и привилегии.

Монополии и привилегии тоже могут быть естественными (например, некоторые виноградники во Франции дают редкие сорта вина из-за особых свойств почвы, нигде больше не встречающихся; эти вина всегда дороже обычных вин, и более высокая цена дает повышенную ренту с этих земель). Какой-нибудь секрет производства, позволяющий производить дешевле других, делает своего обладателя естественным монополистом. Цена продукта в этом случае может и не повышаться, но доход будет выше среднего, т. е. нормы заработной платы или прибыли окажутся выше естественных.

Искусственные монополии и привилегии создаются государством Они могут быть причиной длительных или постоянных отклонений норм (прибыли, зарплаты или ренты) от естественного уровня. Так же действуют и всевозможные ограничения на приобретение профессий (вроде законов об ученичестве), на перемещение рабочей силы между местностями (законы против бродяжничества) и т. п. Наконец, причины отклонения цен от естественного уровня могут заключаться в самом характере некоторых профессий или способах приложения капитала. Если какое-то ремесло считается постыдным, обычно находится мало желающих им заниматься, поэтому оплата такого труда всегда выше, чем заслуживает этот труд по затратам сил, времени и пр. К таким специальностям во времена Смита относили кожевников и мясников. В качестве самого яркого примера такого же рода он приводит ремесло палача.

В то же время если занятие какого-либо лица принадлежит к числу уважаемых в обществе профессий, то "восхищение публики, сопровождающее такие таланты, всегда составляет часть их вознаграждения". Поэтому, хотя в денежном плане такие профессии часто могут оплачиваться недостаточно, все же всегда находятся люди, которые желают вступить на подобное поприще. К ним во времена Смита относились, например, врачи и юристы. "Для поэта и философа, — пишет Смит (конечно, он имел в виду и себя самого), — этот почет составляет почти единственное вознаграждение".

Если вложение капитала связано со значительным риском (например, морская торговля), цена товаров всегда будет выше естественной. Повышенная норма прибыли содержит тогда надбавку за риск, которая эквивалентна страховой премии за потерю части товара при такой торговле.

Как мы видели, вопрос о цене и ценообразовании у Смита непосредственно связан с вопросами о размерах национального дохода (связующее звено — три составные части цены, они же — три вида первичных доходов). Отсюда понятно, что Смит постоянно имеет в виду главную тему своего исследования — богатство народов.

Экономика страны, говорит он, может находиться либо в состоянии роста, либо в состоянии падения, либо в стационарном состоянии, которое Смит иногда называет состоянием застоя. Эти три состояния характеризуют не абсолютный уровень богатства народа, а лишь изменение этого богатства по годам. Состоянию роста отвечает последовательное увеличение национального дохода от года к году, состоянию падения — снижение величины национального дохода. Неизменная его величина по годам дает стационарное состояние.

Даже очень богатая страна может находиться в состоянии застоя (во времена Смита такой страной был Китай). Напротив, в состоянии роста может находиться и довольно бедная страна. Во времена Смита британские колонии в Америке были беднее метрополии, но там были выше нормы заработной платы и прибыли. То есть богатство этих колоний росло быстрее, чем богатство самой Британии.

Исходя из понятия о трех возможных состояниях общества, Смит рассматривает долгосрочные тенденции поведения трех составных частей цены. Здесь он отвлекается от кратковременных колебаний зарплаты, прибыли и ренты. Он рассматривает, что происходит с их естественными нормами в различных условиях.

Уровень заработной платы формируется путем торга между рабочим и его нанимателем. Но стороны не равносильны. Собственники капитала и земли могут прожить и год-два, не нанимая рабочих.

Но эти последние и недели не проживут без получения дохода от своего труда. Поэтому в долговременном плане норма оплаты труда всегда стремится к такому уровню, который лишь обеспечивает существование рабочего и его семьи (прожиточный минимум), не оставляя ему излишков. Так происходит даже в очень богатой стране, если она находится в стационарном режиме.

Но если в стране доходы и капиталы растут, спрос на труд возрастает. Конкуренция между нанимателями поднимает норму заработной платы выше прожиточного минимума. Оплата труда выше всего не в богатых странах, а в быстро богатеющих. Рост спроса на рабочие руки порождает и быстрый рост рабочего населения. Если же страна беднеет, спрос на труд сокращается. Конкуренция между рабочими опускает норму заработной платы ниже прожиточного минимума. Возникают нужда, голод, болезни и сокращение населения. Что же выгоднее для общества — снижение зарплаты рабочих или ее повышение? "Ни одно общество, — говорит Смит, — не может процветать и быть счастливым, если значительнейшая часть его членов бедна и несчастна".

Кроме того, говорит он, щедрая оплата труда увеличивает трудолюбие (большинство меркантилистов, а также У. Петти имели иное мнение, к чему мы вернемся в главе 18). И еще: рост заработной платы повышает издержки производства, что заставляет предпринимателей искать способы повысить производительность труда, т. е. думать о техническом прогрессе. А вот норма прибыли в трех состояниях общества ведет себя совсем иначе. Она снижается, когда страна богатеет: во-первых, из-за роста заработной платы; во-вторых, из-за обострения конкуренции между капиталистами; в-третьих, из-за сокращения возможностей выгодного помещения капитала Наконец, сами капиталы растут в объеме, так что даже при неизменном размере прибыли ее норма снижается. Но все это вовсе не означает, будто страна идет к упадку (о чем обычно начинают кричать предприниматели в такой ситуации). Смит указывает без обиняков, что норма прибыли "по природе вещей низка в богатых странах и высока в бедных, а наиболее высока она в тех странах, которые быстрее всего идут к разорению и гибели".

Все это справедливо в теоретическом плане. Но на практике постоянно меняются размеры капиталов, колеблется выручка по отдельным сделкам, скачет величина издержек. Даже сам коммерсант не всегда может сказать точно, что происходит с его нормой прибыли. Судить о поведении средней нормы прибыли, говорит Смит, можно по поведению средней нормы процента. В долговременном плане последняя обычно следует за первой. Что касается поведения ренты, то тут опять особая картина. Дело в том, что прибыль и зарплата в основном первичны по отношению к цене. Их движение, конечно, подчиняется глубинным закономерностям (частично рассмотренным нами выше) и имеет естественные пределы сверху. Но в этих пределах, чем выше зарплата и (или) прибыль, тем выше цена, и наоборот. Рента же, говорит Смит, является составной частью цены в другом смысле. Она вторична по отношению к последней. Рента в основном оказывается разностью: цена минус зарплата и прибыль. Поэтому все, что ведет к сокращению издержек производства, увеличивает ренту.

Во-первых, в отношении сельскохозяйственного продукта: чем лучше техника земледелия, тем больше урожай, тем дешевле обходится в производстве один сноп или центнер плодов земли. Другими словами, такой сноп становится эквивалентным большему количеству труда других людей. На возмещение капитала с обычной нормой прибыли требуется меньшая доля продукта. Следовательно, землевладельцу достается увеличенная доля этого продукта.

Во-вторых, сама ценность ренты увеличивается. Ее получатель покупает на нее промышленные изделия. Чем они дешевле, тем больше он может купить.

"Всякое увеличение действительного богатства общества, — замечает Смит, — всякое увеличение количества применяемого в нем труда ведет косвенно к повышению ренты с земли". Противоположная же тенденция ведет к понижению действительной ренты с земли.

На основе сказанного Смит делает выводы о классовых интересах в обществе. Рабочие и землевладельцы при всех условиях заинтересованы в росте общественного богатства. Для тех и других это всегда означает и рост собственного благосостояния, тогда как обеднение страны всегда означает понижение уровня жизни обоих этих классов.

Однако совсем не так тесно связан с интересами общества интерес "тех, кто живет на прибыль", т. е. капиталистов. Во многом даже оба интереса противоположны. Предприниматели всегда хотят двух вещей: расширения рынка и ограничения конкуренции. Первое часто соответствует интересу общества, но второе всегда идет ему во вред, ибо ведет к повышению нормы прибыли сверх естественного уровня, т. е. к обиранию всех остальных граждан.

Сам характер труда предпринимателей, говорит Смит, делает их активными, заставляет напрягать умственные способности, все время что-то придумывать. Поэтому они постоянно предлагают различные государственные мероприятия, требуют тех или иных законов и постановлений. Но к таким предложениям Смит советует всегда относиться в высшей степени подозрительно. "Они ведь исходят от того класса, интересы которого никогда полностью не совпадают с интересами общества, который обычно заинтересован в том, чтобы вводить общество в заблуждение и даже угнетать его и который во многих случаях действительно и вводил его в заблуждение, и угнетал". Так заканчивает Смит I книгу "Богатства народов", материал которой составляет то, что позже было названо микроэкономикой или микроэкономическим анализом.

В книге II своего труда Смит всесторонне рассматривает понятие, экономическую роль, значение и функции капитала. Здесь перед нами уже макроэкономика.

Капитал — это накопленный (т. е. не израсходованный на потребление) запас. Его всегда создают для какого-то определенного употребления. Так что формирование запасов тесно связано с разделением труда в обществе. Но и само накопление капиталов создает возможности для дальнейшего разделения труда. Например, когда накоплено достаточно средств, можно разделить труд ткачей по видам и сортам материи и т. д. Таким образом, накопление капитала само по себе становится причиной роста производительности труда. Кроме того, рост капиталов означает увеличение числа производительных работников (ведь капитал работает только руками человека). Все это ведет к росту богатства нации. А этот рост позволяет еще больше средств сберегать от потребления и направлять на накопление.

Показателем богатства страны, как уже говорилось, является чистый доход. Он не включает затраты на поддержание основного капитала. А что можно сказать про оборотный?

Оборотный капитал страны состоит из следующих частей: продовольствие, материалы, готовые изделия и деньги. Скажем, запасы товаров у мясников, булочников, виноделов — это их оборотный капитал. О материалах, готовых изделиях и деньгах в связи с оборотным капиталом мы говорили в главе 0. Смит замечает, что первые три из четырех составных частей оборотного капитала страны постоянно переходят или в основной капитал, или в фонд потребления. Материалы и часть готовых изделий идут на строительство домов, машин и пр. Другая часть готовых изделий и предметы продовольствия продаются потребителям. Все, что идет в фонд потребления из оборотного капитала общества, составляет часть его чистого дохода. Все, что переходит в основной капитал, не входит в чистый доход по определению. Поэтому поддержание этих трех частей оборотного капитала не уменьшает чистого дохода общества, а известная часть их даже входит в этот чистый доход.

Становится ясным отличие общества от отдельного лица: у купца оборотный капитал не составляет его чистого дохода (свои товары он не проедает, а продает). Но эти товары становятся фондом потребления других лиц и потому входят в чистый доход общества. Деньги как часть оборотного капитала общества Деньги, говорит Смит, — это единственная часть оборотного капитала общества, которая может уменьшать его чистый доход. Не правда ли, это новый взгляд по сравнению с известными нам трактовками денег как составной части богатства страны? Смит указывает, что в некоторых отношениях деньги похожи на… основной капитал.

Во-первых, они тоже требуют первоначальных затрат (инвестиций) на свое изготовление, а затем — текущих затрат на свое поддержание. Те и другие расходы входят в валовой доход общества, но не входят в его чистый доход.

Во-вторых, как машины, здания и пр. сами не входят ни в валовой, ни в чистый доход общества, так и деньги не входят ни туда, ни сюда. Деньги в обществе, говорит Смит, — это инструмент, который позволяет измерять ценность товаров. Какая-либо сумма денег означает известное количество товаров, которое можно купить на эти деньги. В таком случае богатство, выражаемое данной суммой, должно равняться либо этим деньгам, либо этим товарам, но не тому и другому вместе. Понятно, что если выбирать одно из двух, то тогда товары скорее годятся на роль богатства, чем те деньги, которые помогают этим товарам перейти из рук в руки.

"Великое колесо обращения, — говорит Смит в пику меркантилистам (но также — в другом смысле — и своему лучшему другу Юму — см. главу 9), — во всех отношениях отлично от товаров, обращающихся посредством его. Доход общества всецело заключен в этих товарах, а не в колесе, которое их переносит и распространяет".

В-третьих, любая экономия в расходах на сооружение и поддержание машин, зданий и пр. (если при этом не снижается производительность труда) дает добавку к чистому доходу общества. То же и с деньгами. Например, замена серебра и золота бумажными деньгами сильно снижает расходы на создание и поддержание денег.

Все, что было выяснено Смитом до сих пор, подготовило его к тому, чтобы нарисовать свою картину общественного воспроизводства. Тут нужно сказать об одном странном случае. Смит не изобразил свою схему наглядным чертежом, как это сделал Кенэ в Экономической Таблице. Он вообще ничего не нарисовал. Он описал процесс во всех деталях словесно. Но странно не это, а другое. Создается впечатление, будто многие из последующих ученых не заметили того, что Смит дал такую картину. Например, Маркс во II томе "Капитала", полемически рассматривая взгляды на процесс общественного воспроизводства, вообще не касается тех мест из III главы II книги “Богатства народов”, где Смит излагает, так сказать, свои вариант "экономической таблицы". Если словесную картину Смита изобразить графически, она получается грандиозной и впечатляющей (см. рис. 14-1). Можно увидеть наглядно, какой гигантский шаг вперед сделан по сравнению с тем, что было у Кенэ. Для удобства сравнения мы изобразили схему Кенэ (см. рис. 14-2) в таком же виде кругового потока, как это сделано нами со схемой Смита.

Рис. 14-1. Общественное воспроизводство по А. Смиту

Рис. 14-2. Общественное воспроизводство по Ф. Кенэ

Несмотря на кажущуюся сложность этой схемы, совсем нетрудно разобраться, что к чему. Здесь сведено воедино все то, о чем мы говорили (о капитале, товаре и предметах потребления) в главе 0 и в настоящей главе. Нужно брать за точку отсчета позицию "Общественный запас" и совершить по этой схеме несколько путешествий, каждый раз выбирая новый замкнутый контур. Например: (1) общественный запас — валовой доход — фонд возмещения; (2) общественный запас — чистый доход в виде денег — зарплата (здесь развилка, от которой идут два маршрута, оба приводящие к чистому доходу в виде предметов) и т. д. Путешествуя по этой схеме, каждый может припомнить какие-то примеры из жизни.

Заметим, что эта схема включает два процесса: простое воспроизводство и расширенное воспроизводство. Если все движение продуктов и доходов осуществляется без сбережения дохода и накопления капитала, мы имеем простое воспроизводство: все доходы потребляются в течение года. Если же подключается самый нижний контур (прибыль, рента — сбережения — фонд накопления), тогда перед нами расширенное воспроизводство.

Поясним еще раз, как понимать разветвление чистого дохода общества на два вида. Это не две составные части чистого дохода общества, а именно два вида (два представления, две формы) одной и той же величины. Как сказано выше: или деньги, или товары, но не то и другое вместе. Однако в экономике есть и то, и другое. Есть товарные потоки и есть денежные потоки. Понятно, что первые и вторые текут во взаимно противоположных направлениях. Два прямоугольника на схеме — "чистый доход в форме денег" и "чистый доход в форме предметов" — это два образа одного и того же. Но если "предметная форма" завязана на "фонд потребления" и через него связана с другими частями схемы, то "денежная форма" появляется на схеме как бы ниоткуда. Она — как зеркальное отражение предметной формы чистого дохода. А третье между ними (заключенное в овал) — всего лишь поверхность зеркала.

Стоило бы задаться вопросом: почему Смит не использовал числа при описании процесса общественного воспроизводства, как это сделал Кенэ? Внимательное чтение "Богатства народов" обнаруживает, что Смит никогда не пользовался числовыми примерами для обоснования своих рассуждений. По поводу таблицы Кенэ мы имели случай заметить, что числа в ней можно было бы поставить иные, но так подобрать их, чтобы в любом случае получался искомый результат (полная реализация всех продуктов и доходов). Можно было бы даже сделать так, чтобы бесплодный класс стал производительным

Если бы начали доказывать теорему Пифагора с того, что сказали бы: левый катет равен 3 см, правый — 4, гипотенуза — 5 см, а потом возвели бы все в квадрат и получили искомое, можно ли 6ыло бы считать, что мы доказали эту теорему? Понятно, что мы лишь показали ее справедливость для одного-единственного треугольника. Потом нам следовало бы взять другой прямоугольный треугольник и опять сделать все расчеты. Потом еще один — и так до бесконечности. Мы бы никогда не доказали теорему для всех возможных треугольников, потому что с самого начала пошли бы по неверному пути. А доказательство Евклида относится ко всем прямоугольным треугольникам независимо от того, сколько сантиметров или километров (или парсеков) в гипотенузе и катетах. Понятно, что речь идет только о Евклидовой геометрии.

Мы можем быть уверены, что Смит понимал эти вещи. Когда он объяснял, что такое меновая ценность, он имел в виду не ценность данного стула или мешка шерсти, а ценность любого товара. Когда он объяснял, что осуществляется процесс общественного производства, он хотел показать, что это имеет место не только в Англии такого-то года н. э., а вообще в любой стране в любой год. Поэтому он пользовался в своих рассуждениях только средствами логики. И лишь иногда (очень редко) позволял себе показать на числовом примере то, что уже было доказано логически.

Богатство народа понимается Смитом в движении, или, как теперь говорят, в динамике. Если можно так выразиться, богатство страны — это рост ее богатства. Рост количества предметов потребления на душу населения определяется ростом количества применяемого производительного труда и ростом производительности этого труда. Последнее зависит от роста накопления капиталов и от их наиболее эффективного употребления. Выше было сказано, что Смит открыл явление технического прогресса. Слов таких в ту пору не знали, но суть дела именно в этом.

В книге Смита очень часто встречается труднопереводимое слово improvements (дословно — улучшения, усовершенствования), т. е. то, что в наше время называют тоже иностранным словом инновация. Он то и дело пишет о возможности вводить эти "импрувменты" в тех или иных случаях, о том, при каких условиях это бывает, и о том, к чему ведет. А ведет это к росту производительности труда. Какие же условия наиболее благоприятны для появления и применения инноваций?

Всем людям, говорит Смит, свойственно одно общее влечение. Это "желание улучшить наше положение… желание, присущее нам с рождения и не покидающее нас до могилы". Из этого желания вытекает экономическая деятельность людей, их стремление экономить свой труд, повыгоднее продать свой товар (включая такой товар, как собственный труд), наиболее эффективно употребить свой запас или свою землю. Движимые этим желанием люди проявляют активность, предприимчивость, трудолюбие, бережливость. Их интересы часто могут сталкиваться, и тогда они сами ищут выход из положения. Не нужно им мешать.

Каждый человек, который наращивает производство, тем самым увеличивает богатство общества. Каждый, кто прибавляет к своему капиталу, делает надбавку к капиталу всего общества. Каждый, кто сберегает часть своего дохода, не растрачивая ее, а употребляя производительно, — общественный благодетель. Государственный чиновник никогда не распорядится отдельным капиталом или участком земли так хорошо, как владелец того или другого.

Не нужно государству вмешиваться в частные дела. Предприимчивость, изобретательность, трудолюбие в полной мере проявятся, если нет стеснений на перемещение товаров, капиталов и рабочей силы. Когда люди могут свободно выбирать место жительства, партнеров по сделкам, способы употребления запасов, тогда богатство страны будет расти быстрее. Не нужно мешать человеку добиваться улучшения своего положения любыми средствами, кроме таких, которые можно считать несправедливыми по отношению к другим людям (обман, воровство, грабеж и т. п.).

Государство, по Смиту, тоже порождается естественным ходом вещей. Люди, живущие сообща, приходят к необходимости иметь общую для всех власть, чтобы она охраняла в обществе мир, порядок, справедливость, имущество граждан, их свободу в достижении своих целей.

И в режиме естественной свободы за государством сохраняются очень важные функции. Оно должно обеспечивать для общества такие услуги, которые невозможны или невыгодны для частных лиц (народное образование, общественные работы, развитие или поддержание систем связи, транспорта, коммунальных служб, например уличного освещения).

Далее, государство должно поддерживать режим естественной свободы. Это означает законодательное и экономическое поощрение свободной конкуренции, отказ от поддержки монополий.

Наконец, государство должно охранять жизнь, свободу и собственность граждан. Сюда относятся: регулирование минимума заработной платы, оборона страны, содержание полиции, отправление правосудия. Последнему Смит придает особо важное значение. Торговля и промышленность не могут развиваться там, пишет он, "где население не чувствует уверенности в обладании своей собственностью, где сила договоров не поддерживается законом и где нет уверенности в том, что власть государства регулярно пускается в ход для вынуждения уплаты долгов всеми теми, кто в состоянии платить. Короче говоря, торговля и промышленность едва ли могут процветать в государстве, где нет известной степени доверия к правительству".

Как мы видим, Смит вовсе не был склонен к крайнему либерализму типа laissez faire. В одном месте он касается вопроса о государственном запрете частным банкам выпускать платежные обязательства ниже определенной суммы. Такие запреты могут быть необходимы ради того, чтобы в стране не появилось слишком много сомнительных банкиров. Банкноту в 5 фунтов стерлингов у него никто не возьмет, а в б пенсов — возьмут. Вот он и навыпускает таких мелких банкнот, а потом вдруг обанкротится, и многие бедняки потеряют свои деньги. Но тут встает вопрос если есть много частных лиц, которые согласны принимать такие платежные средства от частных банкиров, то какое дело государству до этих частных интересов? Никто никого не обманывает и не принуждает — с какой стати ограничивать естественную свободу? Поставив вопрос, Смит сам же и отвечает: "Такое употребление естественной свободы немногих индивидуумов, которое может подвергать опасности благополучие всего общества, нужно и должно ограничивать законами всех правительств — не только самых деспотичных, но и самых свободных"[26].

С учетом всего сказанного и должны определяться государственные расходы. Ведь именно ими в первую очередь определяется количество непроизводительных граждан. Доход этих категорий населения есть прямой вычет из национального дохода. Чем больше этот вычет, тем меньше остается на накопление капитала и тем медленнее растет количество производительного труда. "Великие народы, — пишет Смит, — никогда не беднеют из-за расточительности и неблагоразумия частных лиц, но они нередко беднеют в результате расточительности и неблагоразумия государственной власти".

В книге IV "Богатства народов" Смит подробно рассматривает различные аспекты той политики меркантилизма, которой все еще придерживались европейские государства. В каждом случае он сперва объясняет, для какой цели был издан тот или иной закон, введены такая-то пошлина или такое-то ограничение. Затем он показывает, к чему приводило в итоге и то, и другое, и третье и т. д. И каждый раз выясняется, что рассматриваемая мера либо не достигла той цели, для которой она вводилась, либо, что еще чаще, привела к противоположному результату.

Не забывает Смит и про физиократов, которым посвящает отдельную главу. Он отмечает очень много положительного в этой теории. Но при этом Смит убедительно опровергает основной ее тезис об исключительной производительности только сельскохозяйственного труда. Исходя из этого тезиса, такие из физиократов, как Мерсье де ла Ривьер, предлагали государственные меры, которые стеснили бы развитие "бесплодного" класса. Имелось в виду этим поддержать земледелие в стране. Смит показывает, что такая мера привела бы к противоположному результату: ограничение вызвало бы удорожание промышленных изделий, а это означает удешевление того, что сельское хозяйство отдает городу в обмен на них. В итоге развитие сельского хозяйства не ускорилось бы, а замедлилось.

"Поэтому, поскольку совершенно отпадают все системы предпочтений или стеснений, очевидно, остается и утверждается простая и наглядная система естественной свободы. Каждому человеку, пока он не нарушает законов справедливости, предоставляется совершенно свободно преследовать по собственному разумению свои интересы и конкурировать своим трудом и капиталом с трудом и капиталом любого другого лица и целого класса".

Могут возразить: ну и что всей стране до этой конкуренции отдельных граждан? Все они будут преследовать свои интересы, а не интересы общества. Вот если бы, мол, каждый человек имел в виду интересы страны, — тогда другое дело. Разве интерес всего народа не следует ставить выше, чем узкоэгоистичные интересы отдельного лица?

Ответ Смита таков: сама постановка такого вопроса ложна. Интерес отдельного гражданина и интерес общества не противоречат друг другу. Как уже было сказано, если человек увеличивает свое богатство путем предприимчивости, изобретательности, трудолюбия и бережливости, он тем самым увеличивает и богатство общества. Было приведено множество примеров, когда интересы отдельных граждан приносились в жертву так называемым интересам общества (путем тех самых ограничений, стеснений, запретов, регламентации). И всякий раз оказывалось, что вместе с интересом граждан страдал также интерес страны. Нужно еще разобраться, правильно ли в каждом случае правительство понимает интересы общества. А отдельному человеку не требуется такого понимания. Все, что нужно, — это позволить ему добиваться своих целей, не нарушая норм закона и правил общественной морали. "Он преследует лишь собственную выгоду, причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения; при этом общество не всегда страдает от того, что эта цель не входила в его намерения. Преследуя свои собственные интересы, он часто более действенным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы много хорошего было сделано теми, которые делали вид, будто ведут торговлю ради блага общества"

Глава 15 Лодка перегружена…

"Богатство народов" Адама Смита ознаменовало коренной сдвиг в эволюции экономической мысли.

С одной стороны, Смиту удалось соединить практически все направления экономических исследований. Они сошлись в его книге, как по известной пословице, все дороги сходятся в Риме. При этом ничто не привносилось сюда механически, все было критически переработано. Смит охватил в своем исследовании все известные ему решения, но отправной точкой у него в каждом случае были вопросы. и проблемы. Нередко он начинал с того, что переосмысливал саму постановку задачи, находя корень ошибочных решений в неправильной формулировке исходных положений. Таким образом, работа Смита подвела итог многовековой работе экономической мысли, явившись ее наивысшим достижением и завершающим творением. Смит дал ответы на все вопросы, которыми задавалась экономическая мысль с древности и по XVIII в.

С другой стороны, труд Смита оказался началом новой эпохи в развитии экономической мысли. Сотворив единый комплекс взаимоувязанных теорий, Смит создал тот рубеж, от которого теперь должны были (и имели возможность) отталкиваться экономисты-мыслители следующих поколений, и разработанный им стройный понятийный аппарат давал им в руки мощный инструментарий. Таким образом, творение Смита оказалось тем узлом, из которого потянулись в разные стороны цепочки дальнейших экономических исследований. Со Смита начинается тот период развития экономической мысли, который впоследствии получил название классического.

У большого мастера обычно находится множество подмастерьев. При этом учитель воплощается в своих учениках, каждый из которых начинает представлять какую-то одну грань целостной личности Мастера. Нечто подобное произошло у Смита с пришедшим ему на смену поколением "смитианцев". Среди них были большие мыслители, чьи имена сами стали вехами в истории экономической мысли. Прежде всего это Мальтус, Сэй, Сисмонди и Рикардо. Люди одного поколения, но разного склада личности, темперамента, типа мышления, все они были лично знакомы друг с другом и в некоторых случаях (как Мальтус и Рикардо) дружны между собой. Это не мешало им расходиться в экономической теории — подчас глубоко и далеко. Перипетии их полемики сохранились в переписке и их экономических сочинениях. Каждому из них довелось испытать успех у публики с первого же сочинения, увидевшего свет. Отсюда — последующие переиздания, исправленные, дополненные и оснащенные полемическими замечаниями в адрес того или иного из друзей. Понятно, что во всех случаях эта полемика была корректной и направлена на существо дела, а не на личность оппонента.

Ни одному из них не было дано повторить на новом этапе свершение Смита и охватить орлиным взором ландшафт экономической проблематики — на всю его ширину и глубину, во всех его изгибах и взаимосвязях — как единое целое. Не нужно думать, что такие попытки не предпринимались. Напротив, неоднократно — вплоть до Карла Маркса и Альфреда Маршалла. При этом было сделано много позитивного (и совершено немало ошибок), состоялись весьма значительные достижения в науке, которая во множестве направлений продвинулась очень далеко и глубоко.

Но то, что удалось Смиту, не получилось больше ни у кого. Экономическая наука — большая полноводная река у Смита — разделилась на отдельные потоки и рукава, большие и маленькие, местами сливающиеся и вновь расходящиеся, все-таки пробивающие, каждый из них, свое русло. Может быть, это одна из причин одного интересного обстоятельства, связанного с уже первыми смитианцами. Этому поколению наука обязана постановкой ряда проблем, которые потом еще несколько поколений не могла ни разрешить, ни опровергнуть. Кое в чем такая ситуация длилась до середины XX в., а кое в чем сохраняется и до сих пор. Им же мы обязаны и тем обстоятельством, что экономическая наука в XIX в. стала называться политической экономией.

Казалось бы, если Смит построил всеохватывающую систему, обозрел все проблемы, всем им нашел решения (притом все эти решения взаимно увязаны, что придает им великую убедительную силу), что осталось тогда для следующих поколений? Или же Смит все-таки наделал ошибок, которые стали выявляться его преемниками? Действительно, экономисты XIX и XX столетий много писали об "ошибках Смита". В прошлом веке даже больше, чем в нашем. Ибо "правнуки" Смита стали обнаруживать, что иные из найденных его " детьми" и "внуками" так называемых ошибок были скорее плодами этих "детей ' и "внуков", т. е. результатом недоразумения. Конечно же, ни один мыслитель не застрахован от ошибок (все мы — люди, а не боги). Однако более важным было другое.

Смит был человеком XVIII столетия. Больше того, он явился одной из самых значительных фигур своей эпохи. И потому век Просвещения отразился в Смите всеми особенностями своей культуры — ее великими достижениями, изумительными озарениями, но также и ее ограничениями.

Едва ли кому-либо из замечательных мыслителей XVIII в. приходило в голову, что атеистическое мировоззрение (у истоков которого они стояли) может привести к гораздо худшим формам интеллектуального и социального порабощения человека, чем мировоззрение религиозное. Похожим образом обстояло дело и с понятием о прогрессе человечества. Система естественной свободы представлялась в XVIII столетии универсальным ключом к процветанию народов и всеобщему благоденствию. В более узком аспекте имело место подобное отношение к свободной конкуренции в экономической жизни. Использованный Смитом образ "невидимой руки" говорил о том, что есть некая забота Свыше о поддержании всесторонней гармонии путем свободной игры частных интересов.

Буря поднялась внезапно и с неожиданной стороны.

Мы видели, какое большое значение придавали росту народонаселения меркантилисты, прямо связывая его с условиями роста национального богатства. Адам Смит при всей сокрушительности своей критики меркантилизма вопрос о народонаселении не рассматривал в контексте критикуемой идеологии. Превосходя своих предшественников глубиной проникновения в суть явлений, он отодвинул этот вопрос на более скромное место. Смит показал, что значение имеет не абсолютный размер народонаселения, а соотношение между производительной и непроизводительной его частями. Что касается первой из них, то он, несомненно, считал численный рост функционально зависящим от нескольких величин. Во-первых, от роста оплаты труда; во-вторых, от роста производительности труда. Зная его выводы относительно последнего, можно сказать и так: темпы роста рабочего населения Смит ставил в зависимость от темпов роста накопления капитала страны. Одним словом, возрастание богатства народа и рост рабочего населения представлялись двумя взаимозависимыми и синхронными (или почти синхронными) процессами, как теперь говорят, с положительной обратной связью

Как кажется, Смит не видел каких-либо естественных факторов, могущих ограничить рост одного и другого. Опасность исчерпания внутренних резервов экономического роста и перехода экономики из состояния прогресса в состояние застоя виделась ему реальной, но не фатально неизбежной. Она могла быть преодолена посредством непрерывных "импрувментс" — технического прогресса. Залогом последнего были: режим свободной конкуренции, раскрепощающий энергию масс, а также строгий правопорядок, обеспечивающий право работника на плоды его труда и создающий стимулы для сбережения дохода. А сбережение было стимулом инвестиций.

Непосредственным поводом для выступления Томаса Роберта Мальтуса (17666-1834) были очерки У.Годвина “О политической справедливости”. Основываясь на теории прогресса Годвин и другие утверждали, что основная причина бедности больших групп населения состоит в несправедливом распределении национального дохода.

Первым изданием памфлет Мальтуса вышел в 1798 г. анонимно. Второе издание, расширенное и переработанное, вышло в 1803 г. под названием, которое в русских переводах звучит так: "Опыт о законе народонаселения, или Взгляд на его действие на счастие общества в прошедшем и настоящем, а кроме того, изучение, насколько основательны наши ожидания относительно устранения или смягчения тех бедствий, которые он производит". Под схожим названием вышли следующие издания (1806, 1807, 1817 и 1826 гг.) — всякий раз с изменениями и дополнениями.

Мальтус первым употребил выражение "борьба за существование", которое впоследствии использовал Чарлз Дарвин. В первом издании "Опыта" Мальтуса имели место наиболее жесткие его суждения. Там прямо говорилось, что рождающие детей без заботы о том, как их прокормить, заслуживают того наказания, которое предуготовила им природа, и "было бы жалкой амбицией желать вырвать бич из ее рук и ослабить действие законов природы, установленных Божественным промыслом, которые приговорили этого человека вместе с его семьею к страданиям".

Впоследствии Мальтус сильно смягчил свои суждения и даже (вопреки своей теории) высказался за предоставление государственной помощи семьям с числом детей больше шести. Отсюда видно, что Мальтус не был рабом своей теории. Не отказываясь от нее в принципе, он ратовал за то, чтобы в сознание народных масс постепенно внедрялась мысль о необходимости ощущать ответственность за своих детей. Но он не предполагал достичь этого за одну ночь. И коль скоро многодетные бедные семьи продолжали появляться, Мальтус дополнил свой трактат поправками, достойными его священнического служения.

Большое количество переизданий свидетельствует о публичном успехе теории Мальтуса. Действительно, она произвела большой шум. У нее появилось множество горячих сторонников и страстных противников. Среди тех, кому теория Мальтуса пришлась по душе, большую группу, видимо, составляли члены высших слоев общества. Никто тогда не поддержал идею отменить "законы о бедных" (т. е. меры социальной защиты для неимущих). Но теория Мальтуса успокаивала совесть богатых и сильных, перекладывая (в их глазах) ответственность за положение бедных классов на объективные законы природы и на самих бедняков: вы, мол, можете пенять только на самих себя.

Мальтус не был человеконенавистником или ханжой, как любили говорить его идейные противники. Как раз наоборот его глубоко тревожили мысли о беспросветной нужде многих людей, о высокой детской смертности в семьях бедняков. Мы видим, что помощь бедным он считал бесполезной, не могущей устранить причины бедности, и даже вредной, так как она отучает людей от чувства ответственности. Причины же бедности он видел в бездумном деторождении, несоизмеряемом с материальными возможностями семьи.

Нетрудно понять поэтому, кто был его главными противниками: все, кто верил, что причина бедности — дурное устройство общества. Это были и сторонники мирных социальных реформ, и (конечно!) революционеры. Впоследствии был выявлен целый ряд ошибок Мальтуса в его исходных положениях.

Главное значение он придавал соотношению браков и рождений, гораздо меньше принимая во внимание снижение смертности. Это значит, во-первых, что он недооценивал детскую смертность как естественный ограничитель роста населения. Во-вторых, снижение смертности в группе старших возрастов ведет к увеличению численности населения даже при постоянном (не растущем прогрессивно) темпе деторождения.

Кроме того, с повышением уровня жизни народа в известных пределах рождаемость имеет тенденцию самопроизвольного снижения (это заметил еще Адам Смит). Как ни объясняй данное явление, оно замечается повсеместно.

Обнаружены были и другие слабости в его теории. Тем временем в экономической науке все больший вес приобретал социалистический уклон. Теория Мальтуса постепенно уходила в тень, а проблематика ее оказалась и вовсе заброшенной.

Однако все это не значит, что Мальтус не прав целиком и полностью. При всех его неточностях проблема, которую он выдвинул, не была мнимой. Напротив, она оказалась реальной, в особенности для нынешней эпохи, и, может быть, еще более насущной она станет в третьем тысячелетии н. э.

Казалось, жизнь опровергла теорию Мальтуса. Население Европы за истекшее время выросло не менее чем в 5 раз, а площадь сельскохозяйственных угодий практически не увеличилась. При этом средний европеец сегодня питается даже лучше, чем во времена Мальтуса. Массовая бедность в странах Европы изжита…

Но не все так просто. Проблема, поставленная Мальтусом, встала перед некоторыми странами Азии и Африки в последней трети XX в. УСИЛИЯМИ бывших метрополий этих стран в них был осуществлен значительный прогресс медицинской помощи населению, в частности снижена смертность среди новорожденных и налажена борьба с эпидемиями. В то же время материальный и культурный уровень населения не поднялся еще до той планки, после которой начинается самопроизвольное снижение рождаемости. Современная экономическая наука оказалась к этой ситуации не готова и не может предложить развивающимся странам иных рецептов, кроме тех, которые предлагал английский священник конца XVIII — начала XIX столетия, а именно: планирование семьи, сообразуясь с возможностями ее прокормить.

Однажды Дюпон де Немур упрекнул Сэя в несправедливом отношении к физиократам и напомнил ему, что он — через Смита — приходится духовным внуком Кенэ и племянником Тюрго. На это Сэй ответил, что читать он научился у меркантилистов, думать — у Кенэ, но анализировать и понимать сущность экономических явлений, их причины и следствия его научил Смит.

Жан Батист Сэй (1767–1832) был, вероятно, первым экономистом вне Британии, кто начал развивать идеи Смита в поисках ответов на новые вопросы. Сама жизнь стала выдвигать такие вопросы — они еще не вставали перед Смитом. Прежде всего это относится к явлению, которое стало заботой многих последующих поколений экономистов — теоретиков.

В различные времена эту проблему называли то "кризисом перепроизводства", то "кризисом сбыта, то "промышленным кризисом", то "периодическим промышленным кризисом". В настоящее время принято называть ее проблемой экономического цикла. Периодичность больших спадов производства, сопровождаемых депрессией, которая затем переходит в новый подъем, стала обнаруживаться после повторения указанных явлений в 1810, 1814, 1818 и 1825 гг. Затем были кризисы 1836, 1847, 1857 гг., после чего стал повторяться почти регулярно период в 10 лет. Нужно заметить, что "Трактат политической экономии" Сэя впервые вышел в 1803 г., когда регулярная периодичность кризисов еще не проявилась, хотя аналогичные явления уже ранее происходили (например, кризис в Англии в 1793 г.). Следующие издания "Трактата" имели место в 1814, 1817, 1819 и 1826 гг. В 1828 г. Сэй опубликовал второе свое экономическое сочинение — Дюпон де Немур "Полный курс политической экономии".

Изначальная цель Сэя, насколько можно судить, была в том, чтобы изложить материал Смита более доступно, компактно и упорядоченно. Ему казалось, что свои замечательные идеи Смит изложил хаотично, без надлежащего порядка. Сэй первым применил тот способ расположения материала, который часто использовали затем ученые при написании обобщающих экономических трактатов. Речь идет о четырех больших разделах: потребление, производство, обмен, распределение. Впоследствии подобный способ изложения перекочевал в учебники по политической экономии.

Экономическая наука обязана Сэю в основном двумя идеями, сыгравшими значительную роль в ее дальнейшем развитии. Первая из них — так называемый закон Сэя, вторая позднее получила название теории трех факторов производства. Исходил Сэй из известного положения Смита о трех видах дохода: ренте с земли, плате за труд, прибыли на капитал. У Смита, если мы помним, происхождение всех трех объяснялось экономией труда, или, что то же самое, ростом производительности труда. У Сэя выходило так, будто каждый из факторов производства порождает соответствующий доход.

Конечно, в известном смысле и мысль Смита может быть истолкована подобным же образом Ведь если капитал создает экономию труда, он тем самым вроде бы и порождает прибыль. Земля же тем более может считаться, так сказать, матерью ренты (вспомним чистый продукт физиократов). В известном смысле различие формулировок Сэя и Смита было скоре словесным, чем содержательным. Однако трактовка Смита сводила все три фактора к труду, что придавало ей глубину и изящество. Трактовка же Сэя утрачивала подобное единство и с этой точки зрения оказалась более поверхностной.

Трехфакторная теория сыграла в развитии науки сразу две различные роли. Из нее впоследствии был развит факторный анализ производства, в частности метод производственной функции. Смысл этого анализа — в отыскании наиболее выгодной комбинации капитала и труда (земля в расчет не принимается) для тех или иных конкретных случаев. Часто в экономической практике возникает проблема: вложить ли больше средств в основной капитал, чтобы меньше тратить потом на оплату труда, или сэкономить на инвестициях, зная, что потом труд обойдется дороже? В другом случае вопрос может стоять немного иначе: до каких пределов выгодно замещать живой труд оборудованием? Можно ведь так далеко зайти с механизацией труда, что дешевле оказалось бы все делать вручную… Подобные проблемы и решаются методами производственной функции, которые к настоящему времени хорошо разработаны и успешно применяются (см. главы 23 и 27).

Вторую свою роль в дальнейшем развитии экономической мысли "три фактора' сыграли, если можно так сказать, помимо своей воли. Это связано с появлением и становлением новых экономических теорий. Не столько сам Давид Рикардо, сколько его последователи (и более всех Маркс) выставили "теорию трех факторов" как антитезу "трудовой ценности", так что первая из них оказалась в роли пугала для нескольких поколений марксистов. К этим вопросам мы тоже еще вернемся.

Одна загадка связана с тем, что никакого "закона" Сэй открывать не собирался и соответственно ни о каком законе не говорил. Откуда же закон взялся?

В первом издании "Трактата" Сэй посвятил несколько страничек общественному воспроизводству в духе Смита, как он это понимал. Там он позволил себе кое-какие изящные формулировки. Вокруг них вскоре разгорелась полемика. В последующих изданиях Сэй, желая отстоять свою точку зрения, добавлял и развивал аргументацию. Гораздо позже ученые вычленили из рассуждений Сэя несколько формулировок, которые и были названы Законом рынков Сэя или просто Законом Сэя. Такова отгадка этой загадки.

Другая загадка связана с судьбой этого закона, наука оказалась не в состоянии ни доказать его справедливость, ни аргументированно опровергнуть. Хотя уже Дж. Ст. Милль достаточно ясно ощущал, "где зарыта собака", ситуация неопределенности продолжалась аж до середины нашего столетия, когда, наконец, в проблему была внесена определенная ясность.

Отчего же нужно было столько лет возиться с этим странным "законом" — почему бы не уподобить его тому "неуловимому ковбою", которого никто не собирался ловить? В том и штука, что нашего "ковбоя" очень многим хотелось поймать — и тем, кто хотел с ним дружить, и тем, кто хотел его уничтожить.

Дело в том, что конечным выводом из Закона Сэя было положение о невозможности общего кризиса перепроизводства в системе свободной конкуренции. Понятно, что, как и в случае с законом народонаселения Мальтуса, Закон Сэя, помимо чисто научной проблемы, был объектом разного рода околонаучных и совсем вненаучных словесных баталий между защитниками системы свободной конкуренции и ее противниками — вплоть до… угадали: революционеров социалистического толка.

Если во всей этой истории есть действительная загадка, то кроется она в самом Законе Сэя. В литературе он встречается в различных вариантах. Жан Батист Сэй Как уже говорилось, автор не дал какой-то исчерпывающей его формулировки. В первозданном виде то, что позже было названо Законом Сэя, представляет собою четыре слова и сопровождающие их пояснения. Вот эти слова:

К этому даются такие пояснения. Чтобы производители могли продать свои продукты, нужно, чтобы на эти продукты был предъявлен денежный спрос. Но откуда у покупателей деньги? Это выручка от продажи ими своих продуктов. Чтобы, что-то купить, нужно прежде что-нибудь продать. Товарообмен, конечно, совершается через посредство денег, но суть остается той же, как и при бартерной торговле: продукты обмениваются на продукты (другая формулировка: товары покупаются за товары).

Едва ли с этим стоит спорить. Положение настолько очевидно, что становится непонятным, из-за чего весь сыр-бор. Но это только исходное положение. Из него Сэй делает выводы, которые действительно можно счесть его научной заслугой. Если часть каких-либо товаров, способных удовлетворить человеческие потребности, не находит покупателя, т. е. их произведено слишком. много, значит, каких-то других товаров произведено недостаточно. Другими словами, если у совокупности покупателей каких-то товаров не хватает денег, чтобы купить все эти товары, значит, эти покупатели (в сумме) не произвели достаточно своих товаров, чтобы выручить за них требуемое количество денег. "Каждый продукт, — пишет Сэй, — находит тем более покупателей, чем более растет число всех остальных продуктов".

Кризис перепроизводства согласно этим рассуждениям наступает не потому, что на рынке общее количество товаров превышает общее количество денег, а потому, что каких-то товаров было предложено к продаже меньше, чем нужно. Неправильно распределен общественный труд по видам производства: что-то производится в избытке, что-то находится в дефиците. Чтобы были проданы все товары первого вида, нужно увеличить производство товаров второго вида. "Пока в обществе есть неудовлетворенные потребности, — пишет Сэй, — нельзя говорить, что продукты производятся в избытке". Но это как раз и означает, что общее перепроизводство невозможно. Всякое перепроизводство носит лишь частичный характер, поскольку на другом полюсе всегда должен обнаруживаться дефицит. Увеличьте товарное предложение на полюсе дефицита — и вы повысите денежный спрос на полюсе избытка. Предложение рождает cnpoc[27].

Все сказанное представляет Закон Сэя в его полном виде. Вот с этим и не могла наша наука долгое время ничего поделать. Его принимали в качестве постулата такие крупные ученые, как Рикардо и Дж. Ст. Милль, не говоря уже о многих их сторонниках. Его отвергали без убедительных оснований такие не менее крупные фигуры, как Мальтус, Сисмонди и Кейнс, не говоря уже об оппонентах из стана социалистов разного толка.

Первым, видимо, догадался Джон Стюарт Милль, ученик Рикардо и своего отца, Джеймса Милля. К сожалению, в те времена соответствующий терминологический и понятийный аппарат еще не был настолько разработан, чтобы можно было четко сформулировать суть дела. Это удалось только в 1952 г. двум американским ученым — Дж. Беккеру и У.Баумолу. И лишь тогда стало возможным оценить, насколько близко подошел к разгадке младший Милль. Так тоже бывает в нашей науке.

Оказалось, что Закон Сэя скрывал в себе два различных, хотя и очень похожих, закона. Один из них, более жесткий, стали называть тождеством Сэя, а другой, более мягкий, — равенством Сэя. Они отвечают различным постулатам о характере рынка и различным ус экономическим ситуациям. Первоначальную же формулировку у самого Ж.Б.Сэя допустимо толковать и так и сяк. Однако в его полемике с Рикардо можно найти признаки того, что он имел в виду скорее более мягкую версию.

Попытаемся бегло описать современное понимание вопроса.

Жесткий вариант Закона Сэя предлагает понимать этот закон ж буквально: общее перепроизводство невозможно, и все. Что бы ни происходило на рынке, совокупный спрос никогда не может быть не недостаточным для того, чтобы купить совокупную товарную массу, Одно равно другому тождественно.

Понятно, что, если бы вся экономика была бартерной (если бы товары и впрямь покупались товарами), тождество Сэя выполнялось бы всегда без исключения. Легко можно представить, что какие-то отдельные товаропроизводители просчитались, сделали своего товара д. слишком много и не могут его сбыть. Но это к делу не относится: значит, кто-то другой выпустил своего товара меньше, чем мог бы обменять.

Что такое спрос на данный товар (скажем, сапоги) в бартерной экономике? Это предложение всех других товаров. Поэтому избыточное предложение сапог означает просто-напросто избыточный спрос со стороны сапог на все остальные товары, или некоторые из них, или хотя бы на один из них — скажем, на жевательную резинку. Одного чересчур — значит, другого не хватает. Но общее предложение товаров в бартерной экономике, не может превышать общий спрос. Потому что одно и другое представлено одной и той же товарной массой.

От бартерного хозяйства перейдем к денежному. Для начала предположим, что в качестве денег используется один из товаров, имеющих собственную потребительную ценность, например соль. На соль можно поменять любой товар, и за соль можно получить любой товар. Пара сапог продается за 100 кг соли не для того, чтобы складывать эту соль на хранение неизвестно для чего. На эту соль сапожник тут же покупает себе пиво и колбасу.

Что изменилось по сравнению с чисто бартерной экономикой? Ничего. Избыточное предложение всех товаров по отношению к соли означало бы всего лишь недостаток соли. Пара сапог продавалась бы не за 100, а за 75 кг соли, но за эту цену сапожник мог бы купить ровно столько же пива с сосисками, как прежде за 100 кг. Та же самая ситуация, что и в бартерной экономике. Не может быть К слишком много и соли, и всех других товаров, потому что нет такого стандарта, по отношению к которому можно определить понятие и "слишком много". Теперь представим в качестве денег серебряную монету. Может ли выполняться тождество Сэя в этом случае, и если да, то при каких условиях? Может, если к серебру люди будут относиться так же, как и к соли в предыдущем примере. То есть если сапожник будет продавать свой товар только затем, чтобы тут же всю выручку отдать за пиво и колбасу (или за что-то еще). Если никто не будет приберегать хотя бы часть вырученных денег, тратя их тут же после продажи своего товара, никогда не будет разрыва во времени между продажей сапог и покупкой колбасы на всю вырученную сумму. Сегодня ученые говорят, что в подобном случае деньги выполняют одну только функцию счетной единицы. Они не используются как средство сбережения ценности, никто не держит наличные в запасе.

Можно даже расширить последнее условие. Мы допускаем, что у населения имеются запасы наличных денег, тогда тождество Сэя означает, что эти запасы не уменьшаются и не увеличиваются. Никто не откладывает в сейф дополнительных сумм, и никто не тратит деньги из своих или чужих запасов. Все деньги, которые выручаются от продажи товаров, тут же тратятся на другие товары. Та же самая ситуация, что и в примере с солью. Ясно, что такое условие не отвечает реальному положению вещей. Поэтому в нормальном денежном хозяйстве тождество Сэя не выполняется. Как это понять?"

Низведение денег до функции только средства обращения, или, что то же самое, счетной единицы, означает отсутствие денежного рынка. Раз денежные запасы не играют никакой роли в экономической жизни, значит, отсутствуют операции со ссудами под проценты. Никто не берет в долг, никто не дает взаймы. Крутится одна и та же сумма наличности: продал — купил, выручил — потратил. Стул отдается за цену трех топоров, говорили мы в предыдущей главе, — это означает то же самое, что стул обменивается на три топора.

Экономика, в которой нет операций с денежными запасами, есть, по сути, бартерная экономика.

Что означает в подобном случае избыточное предложение всех товаров? В числовом примере с парой сапог и килограммами соли замените слово "соль" словом "серебро", а слово "килограмм" — словом "монета" (или "талер", или 'фунт"…). Другими словами, это означает пропорциональное изменение всех цен. И указанное событие никак не отражается на поведении товарного рынка: все товары по-прежнему находят покупателя. Потому что здесь "товары покупаются на товары".

Перед нами как раз такая ситуация, о которой говорили Локк и Юм: пропорциональное повышение всех цен при увеличении количества денег в обращении. Теперь можно сопоставить одно с другим и понять, что количественная теория денег сводит их роль только к функции счетной единицы. Товарный рынок в таком случае удовлетворяет тождеству Сэя, а экономика фактически оказывается бартерной. Это все, разумеется, в теории.

В жизни дело обстоит посложнее. Это понимали и Юм, и Сэй, и наиболее глубокие из современников последнего. Акцент на функцию денег как счетной единицы у многих из них был обусловлен соображениями полемики (со сторонниками трактовки денег как богатства самого по себе). Они прекрасно знали, что существует такой рынок, где деньги сейчас покупаются за деньги потом с надбавкой в виде ссудного процента.

Общее перепроизводство, т. е. избыточное предложение на товарном рынке, означает общий дефицит денег, или, что то же самое, избыточный спрос на деньги. Ему отвечает относительно высокий ссудный процент (цена заемных денег). Если при данном уровне спроса все товары не могут быть проданы по данной их цене, то цены должны понизиться. Это означает повышение покупательной способности денежной единицы (на каждый рубль или фунт можно купить больше товаров). При этом у держателей денежных запасов появляется мотив извлечь их часть для покупки товаров.

С Другой стороны, повышение покупательной способности денег (т. е. повышение их реальной меновой ценности) оказывает на процентную ставку понижающее действие. Это легко понять, потому что на каждую покупку нужна теперь меньшая сумма денег. Таким образом, объем денежной наличности на товарном рынке возрастает.

Понижение цен, конечно, имеет предел — такой уровень цены, при котором она возмещает полную сумму издержек производства товаров. Но пока цены снижаются, денежный спрос не остается прежним — он растет, как мы только что выяснили. Поэтому наступает момент, когда товарное предложение полностью поглощается денежным спросом. Равновесие на рынке восстанавливается.

Описанный процесс восстановления рыночного равновесия отвечает такой трактовке Закона Сэя, которую сегодня называют равенством Сэя. Товарное предложение и денежный спрос не равны тождественно. Между ними возможен разрыв, означающий общее перепроизводство. Но согласно этой трактовке такая ситуация не может быть хронической. Она допускается как временное явление, в ответ на которое экономика свободной конкуренции реагирует автоматической перенастройкой своих механизмов. И в итоге равновесие (равенство) между спросом и предложением восстанавливается. Предложение создает спрос не помимо цен, а благодаря их изменению.

Равенство Сэя означает, что рыночная экономика (свободная конкуренция и частная инициатива) обладает внутренним механизмом саморегулирования (сегодня говорят; авторегулятор с обратной связью). Наличие такого регулятора в реальной жизни Законом Сэя не доказывается. Нужно помнить, что как равенство Сэя, так и тождество Сэя суть теоретические модели. Одна из них ближе к жизни, чем другая, но обе модели справедливы лишь при определенных постулатах. Равенство Сэя выполняется в предположении, что в жизни имеется полная свобода перемещения труда и капиталов между отраслями (как в "модели средней нормы прибыли" — см. главы 9 и 14). Кроме того, здесь имеется в виду постулат о том, что цены и заработная плата могут свободно подниматься и опускаться под влиянием факторов спроса и предложения. Только при этом условии возможно авторегулирование, возвращающее рынок в состояние равновесия.

До сих пор мы говорили только о товарах и товарных ценах, а тут откуда-то у нас появились труд и заработная плата. Дело в том, что в определенном смысле труд выступает на рынке как товар, а оплата труда — как его цена. Существует рынок труда наряду с товарным и денежным рынками. Мы уже видели, что денежный рынок переплетается с товарным — так, что сдвиги в одном из них оказывают влияние на процессы в другом.

Теперь мы должны понять, что и рынок труда функционирует не сам по себе, а в тесном переплетении с двумя другими рынками. Например, при возникновении ситуации частного перепроизводства на рынке сапог при товарном дефиците на рынке колбас идеальная экономика свободной конкуренции реагирует переливом капиталов и труда из обувной отрасли в мясопереработку. Это мы проходили при описании модели свободной конкуренции у Адама Смита.

Если же на товарном рынке возникает общее перепроизводство (недостаток общего денежного спроса), реакцией экономики становится вытеснение части капиталов и труда из процесса производства вообще. Что это означает, понятно: фабрики закрываются, рабочих увольняют. Поэтому нарушение равенства между денежным спросом и товарным предложением экономисты часто характеризуют как ситуацию неполной занятости, а состояние рыночного равновесия — как ситуацию полной занятости. С этими вещами нам еще предстоит встретиться не один раз.

В рассматриваемый нами период истории (первая четверть XIX в.) экономическая мысль впервые начала выделять как отдельную проблему положение рабочего класса. Собственно говоря, в этот период по-настоящему только и сформировался тот многочисленный фабричный люд, который мы знаем под именем рабочего класса, или промышленного пролетариата. В основном в это время фабричный класс наемных рабочих явно обозначился только в Великобритании. Именно там впервые обнаружились специфические проблемы, связанные с положением рабочих: постоянная (а не временная) бедность имеющих работу, массовая безработица в периоды промышленного спада, неблагоприятная обстановка (скученность людей в рабочих кварталах городов, трущобный характер жилья, антисанитарные условия жизни и труда…). Неудивительно, что на эти проблемы первыми обратили внимание именно британские ученые или те писатели с континента, кто побывал в Англии и наблюдал все это своими глазами. В числе последних был швейцарец Жан Шарль Леонард Симон де Сисмонди (1773–1842). Самым известным его экономическим произведением стал трактат "Новые начала политической экономии, или О богатстве в его отношении к народонаселению " (1819, второе прижизненное издание — 1827).

Верный ученик Адама Смита, Сисмонди понял, что изменения в экономике создали новую ситуацию и новые вопросы, на которые в книге Смита нет прямых ответов.

Сисмонди нашел в себе силы подвергнуть критике идеологию экономического либерализма. Бедственное положение рабочего класса в Англии заставило Сисмонди пересмотреть свое отношение к полной свободе конкуренции. Естественный ход вещей, казалось, обрекал массы производительных работников на хроническую нужду, болезни и высокую смертность. Производимое богатство распределяется так неравномерно, что основным его производителям мало что достается.

От Смита последующая наука унаследовала представление, что накопление капитала является ключом к проблеме богатства народов. Сисмонди переместил центр тяжести с проблемы накопления на проблему распределения. Он указывал, что прогрессирующее накопление капитала может сочетаться с неизбывной бедностью трудящихся.

Страна не может ежегодно тратить больше своего годового дохода, говорит Сисмонди, иначе она начинает проедать свой капитал, беднеет и разоряется. Здесь, несомненно, слышны отголоски концепции воспроизводства Смита. Но Сисмонди тут же отталкивается от Смита. Если годовой продукт страны не найдет на рынке потребителя, воспроизводство прекратится. И тогда при изобилии товаров страна обречена на разорение. Так Сисмонди ставит проблему кризисов в центр внимания экономической науки. Народы "могут разоряться и оттого, что тратят слишком много, и оттого, что тратят слишком мало". Не называя Сэя по имени, он решительно отвергает концепцию "трех факторов".

Не из земли происходит рента, и не из капитала — прибыль. Все три вида доходов — "это лишь три различные формы пользования продуктами человеческого труда. Только труд способен создавать богатство. Поэтому всякий капитал должен быть употреблен на то, чтобы применить труд. Когда рабочий нанимается, его положение всегда невыгодно, говорит Сисмонди. Он умеет делать лишь какую-то одну операцию, он производит не целую вещь, а лишь часть ее. Поэтому он нуждается в нанимателе — ив смысле предоставления ему рабочего места, и в смысле организации производства (объединение с другими специальностями), и в смысле обеспечения труда материалами. Такая зависимость обрекает рабочего на минимально возможный уровень оплаты труда. Росту зарплат препятствует конкуренция между рабочими за получение рабочего места.

Между тем, продолжает Сисмонди, накопление капитала продолжается, а вместе с ним растет товарный выпуск. Однако доходы рабочих растут намного медленнее, чем выпуск товарной продукции, и свое потребление капиталисты тоже уменьшают путем сбережения дохода ради накопления капитала. В результате суммарный спрос на потребительском рынке оказывается недостаточным, чтобы купить все произведенные товары. Возникает кризис перепроизводства — предложение не рождает адекватного спроса. Здесь Сисмонди прямо упоминает Сэя, называя его закон ошибкой.

При этом Сисмонди идет еще дальше, решительно нападая на доктрину невидимой руки — "одну из аксиом, на которой всего более настаивали в политической экономии, а именно: что наиболее свободная конкуренция определяет наиболее выгодное развитие индустрии, ибо каждый понимает свои интересы лучше, чем могло бы их понимать невежественное и невнимательное правительство, и что интерес каждого образует общий интерес Оба эти положения правильны, но вывод неправилен". Ошибка, по его мнению, состоит в том, что далеко не во всех случаях свобода каждого в достижении своего интереса приводит к общему благу. "Естественный прогресс общества порождает возрастание капиталов, а порок в социальной организации порождает постоянное возрастание рабочего населения и предложение рабочих рук, обычно превышающее спрос на труд". Преследуя свои интересы, капиталисты занижают доход рабочего класса, а с этим — и спрос его на потребительском рынке.

Сисмонди находит в себе силы высказаться за государственное регулирование рыночной стихии, хотя и не предлагает при этом сколько-нибудь конкретных мероприятий. Тем не менее допустимо назвать его имя в качестве предтечи Кейнса (см. главу 29). Нельзя сказать, что аргументация Сисмонди была на уровне цели, которую она преследовала. Чтобы спрос рабочего класса на товарном рынке мог определять состояние этого рынка указанным выше образом, необходимо выполнение определенных условий. Прежде всего нужно, чтобы доля рабочего населения в общей численности была не меньше какой-то величины, ниже которой его влияние оставалось бы незначительным. Сисмонди не задается вопросом об уровне этого критического порога и не упоминает о такой стороне проблемы. Но даже если это было не так, оно не означало бы невозможности того, что совокупный доход общества не может быть равен совокупной ценности товаров на рынке. Еще интереснее положение о минимальной оплате труда рабочего класса.

Наш обзор вступил в XIX в., и мы еще не раз столкнемся с указанной доктриной, которая позже (с подачи Ф. Лассаля) получила название железный закон заработной платы. Доказать этот "закон" попытался один лишь К.Маркс (и мы увидим, как он это делал). Речь идет не о том, что зарплата рабочих опускается до прожиточного минимума в какие-то тяжелые периоды — скажем, в период промышленного спада. Нет, Сисмонди рассматривает этот уровень зарплаты как причину спада — может, и не как "железный закон, но уж точно как устойчивую тенденцию. В основу же этого важного тезиса он кладет всего лишь общие рассуждения о конкуренции рабочих рук, быстром росте рабочего населения и т. д. Понятно, что подобная аргументация не смогла причинить Закону Сэя серьезного ущерба.

В 1820 г. вышел первым изданием трактат Мальтуса "Принципы политической экономии". В главе 7 этой книги Мальтус оспаривает Закон Сэя. Его аргументация имеет более глубокий характер. В основе ее — не недопотребление, а перенакопление.

"Нельзя сомневаться, — писал Мальтус, — что только соответственно стремление к потреблению может поддержать равновесие между спросом и предложением; и так же несомненно, что неумеренная страсть к накоплению богатств должна вести к тому, что продукты производятся в количестве, превышающем возможное потребление их…"

Законы накопления капитала, по мнению Мальтуса, напоминают законы размножения населения. Там необходимо обилие пищи, здесь — обильный денежный спрос. Как при недостатке пищи нелепо поощрять браки и размножение людей, так при недостатке спроса неуместно стимулировать накопление капитала. Ведь новые капиталы еще более увеличат предложение товаров. Для соблюдения пропорции между ростом спроса и ростом инвестиций Мальтус считал необходимыми всевозможное увеличение класса мелких земельных собственников, развитие внешней и внутренней торговли, наличие обширного класса непроизводительных потребителей. Особое значение придавалось при этом богатой земельной аристократии. Покупательная способность зарплаты рабочих невысока, прибыль капиталистов в большей мере идет на накопление в ущерб их возможному потреблению. Из трех видов дохода (по Адаму Смиту) остается рента — она и должна компенсировать падение спроса на товарном рынке.

Вспомним, однако, что для опровержения Закона Сэя нужно было показать неизбежность хронического перепроизводства — такого, которое не может выправиться. Для этого доводы Мальтуса были недостаточными. Переизбыток товаров должен вызвать снижение их цен до такого уровня, когда все их сможет поглотить данный спрос населения. При этом падение иен может оказаться столь сильным, что они подчас не будут возмещать издержек производства. Тогда некоторые капиталы погибнут и проблема перенакопления утратит свою остроту.

Глава 16 Мрачная наука

С начала XIX в. экономическая наука стала называться "политической экономией". Почти одновременно она, кроме этого, так сказать, официального имени, получила другое, неофициальное: "мрачная наука". Мы видели, насколько изменилась проблематика экономической мысли по сравнению с XVIII столетием. Но не только. Изменилась и тональность. Безбрежный оптимизм "естественной свободы и естественного порядка сменился настороженностью, неуверенностью, а в отдельных случаях — бунтом против идеи невмешательства государства (laissez faire) и так вплоть до пессимистических прогнозов о хроническом состоянии спада и вековом застое.

Указанное в подзаголовке учение тоже имеет второе название: закон убывающего плодородия земли. В экономической литературе можно встретить оба наименования.

Взволнованное обсуждение в Британии поставленных Мальтусом вопросов о народонаселении проходило на фоне больших исторических событий — наполеоновских войн и континентальной блокады Англии. После Ватерлоо и окончания войны в стране упали цены на зерно (до этого бывшие непомерно высокими) и разразился экономический кризис Парламент создал комитет для изучения проблем на зерновом рынке.

Все эти события, вместе взятые, привели (помимо многого другого) к появлению в 1815 г. четырех теоретических памфлетов на тему о доходе с земли. Авторами их были: УЭСТ, Торренс, Мальтус и Рикардо. Двоих мы уже знаем. Роберт Торренс (1780–1864) оставил после себя множество экономических работ, главным образом по вопросам финансов и торговой политики. Про Уэста мы можем сообщить лишь то, что он вскоре уехал в Индию и стал там судьей.

Во всех упомянутых памфлетах отправной точкой был тот факт, что в период высоких цен на хлеб в обработку вовлекались земли, которые прежде пустовали из-за низкой плодородности или трудной доступности. Повышение хлебных цен сделало обработку этих земель рентабельной. Четверо авторов, каждый на свой лад, сформулировали доктрину убывающего плодородия — "тот принцип, согласно которому по мере улучшения обработки получение продукта земли обходится все дороже и дороже", — как писал УЭСТ. Это разъяснялось так: если рассматривать разные порции затрат труда, то в промышленности каждая такая порция производит одно и то же количество продуктов, зато в сельском хозяйстве каждая добавочная порция дает все меньшую отдачу. При этом нет разницы, идет ли речь о вовлечении в оборот новых (худших) земель или о дополнительных усовершенствованиях обработки земель уже используемых.

Авторы указывали, что рост народонаселения вынуждает прибегать к обработке все более худших земель либо (или вместе с тем) вкладывать все больше и больше капитала и труда в уже используемые земли. В обоих случаях каждый новый прирост продукта земли обходится все дороже и дороже. Следовательно, хлебные цены имеют долговременную тенденцию к постоянному росту. С доктриной убывающего плодородия земли случилась та же история, что и с Законом Сэя: ее никто не мог ни доказать, ни опровергнуть вплоть до начала XX в. И по схожим причинам.

Давид Рикардо (1772–1823) считается наиболее глубоким мыслителем из плеяды "детей" Адама Смита. К указанному моменту (1815) он уже был автором нескольких статей о денежном обращении, а в 1817 г. вышел его трактат "Начала[28] политической экономии и налогового обложения", где он систематизировал свои теории, в том числе и теорию ренты.

Внешне теория ренты Рикардо выглядит достаточно простой и убедительной. Рента — это цена, которую земледелец платит землевладельцу за пользование плодородящей силой земли. Рента есть разность между рыночной ценой продукта земли и издержками его производства, включая прибыль на капитал. По мере возрастания численности населения стране требуется все больше и больше хлеба. В хозяйственный оборот вовлекаются новые, менее плодородные земли. На каждом этапе этого процесса в обороте оказываются участки различного плодородия. Чем оно ниже, тем больше издержки производства хлеба. Поскольку же цена зерна на рынке едина, то убывание плодородия при переходе от участка к участку делает рентный остаток все меньше и меньше, пока на самом последнем из участков издержки производства не уравняются с ценой хлеба, давая нулевую ренту.

При следующем увеличении потребности населения в хлебе в обработку вовлекается новая земельная площадь, где почва еще менее плодородна, чем на соседнем участке в предыдущей ситуации. Теперь цену хлеба регулируют издержки (Рикардо говорит: затраты. труда) на новом последнем участке, которые выше, чем на предыдущем. Поэтому на предыдущем возникает положительный (отличный от нуля) рентный остаток. Его величина становится добавкой к рентам на всех остальных, более плодородных участках. Размеры рентных платежей беспрерывно, таким образом, растут. И это процесс объективный. "Не потому хлеб дорог, что платится рента, — пишет Рикардо, — а рента платится потому, что хлеб дорог". (К выражению "хлеб дорог' мы еще вернемся, чтобы "повертеть" его туда-сюда…)

В основном в рассуждениях Рикардо фигурирует модель ряда разнородных участков с убывающим рентным остатком. Но он оговаривается, что эта теория описывает и другой случай: получение одной и той же величины дополнительного продукта на одном участке земли с каждым разом требует все больше и больше издержек, понижая ренту. Оба вида ренты, рассматриваемой как приращение к издержкам производства, Маркс впоследствии назвал дифференциальной рентой. Теория ренты Рикардо есть попытка обобщения и обоснования доктрины убывающей доходности. Эта теория является составной частью целостной экономической картины, которую создает Рикардо в своем трактате. И чтобы понять роль этого фрагмента в системе Рикардо, нужно обратиться к другой теме.

Что превращает набор деталей в единую систему? Наличие между всеми деталями определенного рода связей. При этом все связи по своему характеру и своему действию подчинены какому-то одному принципу, одной идее. Такой принцип называется системо-образующим. Связи между игроками на футбольном поле определяются правилами игры и задачами, которые ставит тренер перед каждым из них в данном матче. Системообразующий принцип здесь — нацеленность на гол. Аналогичные вещи можно найти и в мыслительных системах.

В системе Адама Смита Системообразующий принцип — это экономия труда. В системе Рикардо — это затрата труда.

Рикардо обращается к тому месту у Смита, где говорится о законе обмена в первобытном обществе. Когда нет еще капитала и нет разделения труда, единственным мотивом при установлении обменного соотношения может быть затрата времени труда ("два оленя за одного бобра"). Труд (точнее, время труда) является здесь единственным фактором производства, и. цена бобра (два оленя) должна возместить расход этого фактора. С противоположной стороны затрата времени труда на добывание оленя возмещается половиной бобра.

Но когда уже существует капитал, а земля обращена в частную собственность, говорит Смит, цена товара должна возместить не только затрату труда, но и расход капитала (с прибылью), да еще и владелец земли требует свою долю. О ренте у Смита разговор особый: она не формирует цену, а определяется избытком цены над суммой зарплаты и прибыли.

Рикардо смотрит на ренту, в общем, так же. Поэтому у него тоже рента не влияет на ценообразование. От концепции Смита подход Рикардо отличается в ином отношении, и отличие это весьма существенно. Рикардо настаивает на том, что затрата труда является единственной предпосылкой цепы, причем не только в первобытном обществе, но и в цивилизованном. Здесь только не нужно упрощать.

Конечно, Рикардо понимал, что цена товара должна возместить все издержки его производства, а не только затрату труда. Когда он задается вопросом о законе обмена, его интересует не то, из чего состоит вся цена, т. е. не абсолютная величина цены. Его интересует именно формирование менового соотношения. Пара сапог за 100 кг соли — почему так? Почему не 120 или 75 кг? Рикардо говорит об "относительной ценности" товаров (его собственные слова). Так вот, по его мнению, относительная ценность товаров определяется соотношением трудовых затрат, которые требуются для изготовления одного и другого видов товара. Рикардо не упускает из виду, что в различных профессиях труд может быть очень разным по качественным признакам (таким, как умение, физические нагрузки и т. п.). Каким же образом может сравниваться труд, например, ювелира и простого рабочего?

Рикардо отвечает: на рынке уже сами собой установились оценка различных видов труда и соотношение между их затратами на единицу продукта каждого из них. Сам рынок определяет, что труд ювелира дороже труда простого рабочего, и даже определяет, насколько (или во сколько раз) дороже. "Если кусок сукна стоит теперь двух кусков полотна, а спустя десять лет обычная ценность куска сукна будет равна четырем кускам полотна, то мы можем с уверенностью заключить, что либо для изготовления сукна требуется больше труда, либо для изготовления полотна — меньше труда, либо что действовали обе причины", — пишет Рикардо. Ему важно, как меняется соотношение. Поэтому "для нас не представляет интереса сравнительная оценка различных видов человеческого труда".

Есть разница и в ловкости, и в рабочих приемах, и даже во времени, которое требуется для овладения той или иной специальностью. Ну есть она — и ладно. Сегодня есть эта разница, вчера была и завтра будет "почти без перемен", как говорит Рикардо. Эта разница — как бы константа, которую математик выносит за скобки. А дальше все зависит от соотношения количеств затрачиваемого труда. Если это соотношение не меняется, относительная ценность тоже не меняется. Когда же соотношение изменяется (с одной ли стороны, с другой ли или с обеих сторон), то соответственно в той же пропорции изменяется относительная ценность товаров. Можно сказать, что, по Рикардо, различия в трудоемкости производства товаров формируют масштабную шкалу цен.

Если вернуться к нашему примеру, с точки зрения Рикардо, разница в характере труда определяет то обстоятельство, что пара сапог обменивается не на килограммы (и не на тонны) соли, а на десятки килограммов. Но уже при таком установившемся масштабе будет ли соль представлена десятью десятками килограммов, или двенадцатью, или семью с половиной — это зависит от сравнительных затрат труда на изготовление пары сапог и 10 кг соли.

Указанное соотношение Рикардо называет естественной ценой. Он допускает, что колебания спроса и предложения на рынке не смогут не вызывать определенные отклонения от естественной цены". Так у Рикардо определяется понятие рыночной цены.

А как все-таки быть с капиталом и прибылью на капитал? Здесь два отдельных вопроса.

1. Если ценность куска сукна стала измеряться ценностью четырех кусков полотна (вместо двух, как было за десять лет до того), только ли затраты труда должны быть тому причиной? Допустим, за эти годы затраты труда не изменились ни там, ни тут, но полотно стали ткать на механических станках, а не вручную, как прежде. Должно ли это обстоятельство отразиться на относительной ценности обеих тканей? Другими словами, влияют ли на относительную ценность изменения в применяемом капитале? Рикардо отвечает: да, влияют. Ведь капитал — это накопленный труд (очень важный термин, придуманный Рикардо). Создание механических ткацких станков тоже требовало затрат труда. Значит, общее правило сохраняется. Только к затратам труда ткача прибавляются затраты труда механика, изготовляющего станок. Общая сумма этих видов труда определяет, на какое количество других предметов будет обменен кусок полотна, утверждает Рикардо.

Нетрудно показать, что это очень слабое рассуждение. Станок делается один раз, а ткач, работая на этом станке, тратит свой труд годами, выпуская полотно кусок за куском. Прежде мы говорили о принципиальном различии между затратами единовременными и текущими. Столь же принципиально следует различать труд овеществленный и труд живой (оба термина мы встретим у Маркса). Живой труд в изготовлении полотна — это сам трудовой процесс ткачества. По отношению к процессу ткачества овеществленный труд, как видно из самого термина, — это просто вещь.

Достаточно очевидно, что затрату живого труда нельзя суммировать с Утратой Труда уже овеществленного, — это всё равно что, например, в физике складывать количество работы с мощностью.

Правда, Рикардо не поступает так просто. Он пытается принять. в расчет сокращение затрат живого труда при применении машин, изменение зарплаты в связи с этим и пр. Он конструирует искусственные числовые примеры и т. д. Но порок был заложен в самом начале рассуждения. Ведь различия в капиталах влияют на соотношение цен совершенно иным образом — не так, как различия в трудоемкости изготовления капитальных благ.

Различия в капиталах могут наблюдаться по таким характеристикам, как срок износа основного капитала, соотношение между основным и оборотным капиталами, период оборота оборотного капитала. Все это отражается на относительной ценности товаров без видимой связи с количеством труда, которое овеществлено в обоих капиталах.

2. Представим себе, что на рынке встречаются два товара: шило и мыло. По счастливой (для нашего примера) случайности в производстве обоих видов товара употребляются капиталы одинаковой ценности, период износа которых тоже одинаков. С другой стороны, на изготовление и упаковку одного шила уходит 10 человеко-часов рабочего времени, а на изготовление и упаковку куска мыла — 2 часа труда одного человека.

По мысли Рикардо, соотношение цен шила и мыла должно быть 10:2, т. е. 5:1. Теперь вспомним модель свободной конкуренции и ее формулу: "равновеликие капиталы приносят равные прибыли". Согласно такому представлению шило не может быть (при наших допущениях) впятеро дороже мыла. Ведь это значило бы, что равновеликие капиталы приносят совершенно неодинаковую прибыль. Наоборот, если бы капитал мыловаренного завода оказался впятеро больше капитала, занятого в изготовлении шила, а живого труда на единицу того и другого продукта требовалось бы поровну, то по теории Рикардо цены их должны быть близки по размеру (влияние капитала Рикардо допускал). Но это опять-таки противоречит модели свободной конкуренции, по которой прибыль в мыловарении должна быть намного больше (чтобы норма прибыли была одинаковой).

Рикардо старался (очень старался) доказать, что различия в капитале не вызывают больших отклонений от правила формирования цен пропорционально затратам труда. Очевидно, что и тут он пошел по ошибочному пути. Ведь дело не в том, большие отклонения или маленькие. Дело в том, что две теории не сходятся. Заметим, что модель свободной конкуренции Рикардо принимал целиком. Состыковать же обе теории ему не удалось.

Труд, говорит Рикардо, — это тоже товар. Он продается и покупается. Рабочий продает свой труд, капиталист этот труд покупает. Заработная плата и есть цена этого товара. Как и любой товар, труд имеет свою естественную йену и рыночную цену. Естественная цена труда, по Рикардо, — это такой уровень его оплаты, при котором рабочие могли бы "существовать и продолжать свой род без увеличения или уменьшения их числа". Значит, естественная цена труда обеспечивает лишь прожиточный минимум: если оплата труда выше, численность рабочего населения будет увеличиваться, если ниже, — смертность станет больше, чем рождаемость.

При этом прожиточный минимум у Рикардо вслед за Смитом понимается широко: как такой уровень потребностей, к которому человек привык. Скажем, в наше время прожиточный минимум в понимании Рикардо включал бы и телевизор, и холодильник, и кое-какую домашнюю библиотеку, и подписку на любимую газету и т. п.

Естественная иена труда определяется не суммой зарплаты, а (как и у Смита) количеством и ассортиментом предметов потребления, которые можно на эти деньги купить. Поэтому естественная цена труда зависит от цен на предметы потребления (на пишу, одежду и другие вещи). Если эти цены растут, естественная цена труда тоже растет, и наоборот. Рыночная цена труда может колебаться в зависимости от соотношения между спросом на труд и предложением труда, но центром этих колебаний является естественная цена труда.

Когда в стране происходит накопление капиталов, имеет место постоянно растущий спрос на труд. Тогда зарплата держится выше естественного уровня. Это поощряет рабочее население к размножению, число рабочих возрастает до уровня, который отвечает спросу на труд. Тогда зарплата опускается до естественного уровня. Она может опуститься и ниже. Тогда в среде рабочих возникают нужда, болезни и пр. Численность рабочего населения сокращается, а оплата труда возвращается к естественной норме.

Как видим, Рикардо, в целом, придерживался тех взглядов на законы народонаселения, которые сформулировал Мальтус Но Рикардо углубил некоторые положения своего друга. Если потребности рабочих растут, писал он, они становятся склонными тратить больше денег на удовлетворение своих растущих запросов на предметы комфорта и развлечения, а за счет этого они умеряют численность своей семьи. Поэтому нужно поощрять "всеми законными средствами" рост потребностей рабочих. "Нет лучшей гарантии против перенаселения", — считает Рикардо.

Установление размеров оплаты труда, по мнению Рикардо, "должно быть предоставлено частной и свободной рыночной конкуренции и никогда не должно контролироваться вмешательством законодательства". Тут он тоже целиком согласен с Мальтусом. Законы о бедных придуманы с целью улучшить положение, а приводят к противоположному результату. "Вместо того чтобы делать бедных богатыми, они как бы рассчитаны на то, чтобы сделать богатых бедными". Потому что позволяют бедным размножаться сверх возможностей прокормиться своим трудом. Отсюда необходимость увеличивать все время отчисления на содержание бедных, пока эти ассигнования не поглотят весь чистый доход страны. Так что "всякий друг бедных должен горячо желать отмены этих законов".

Чем же все-таки определяется цена труда?

Рикардо начинает, как мы видели, с того, что определяет труд в качестве одного из видов" товаров, который продается и покупается подобно всем другим товарам. По его собственной трудовой теории ценности, последняя зависит от количества труда, применяемого в изготовлении данного товара. Если так, то цена труда зависит от количества труда, применяемого в изготовлении этого труда. Тут явно что-то не так. Мы даже не знаем, что означает выражение "изготовить труд". Труд — это не вещь, а процесс, деятельность человека. Можно ли измерять ценность труда количеством труда? Если да, то мы можем только сказать, что ценность одного рабочего дня равна одному рабочему дню.

Рикардо ловко обходит такие вопросы. Он говорит: цена труда (зарплата) определяется ценами предметов потребления, которые можно купить на эту зарплату. Но цены он определяет через затраты труда. Ну что ж, давайте рассуждать дальше.

Допустим, один рабочий за день труда производит 2 кг хлеба. Ценность 2 кг хлеба эквивалентна количеству труда в 1 человеко-день. Но получает рабочий за день труда не 2 кг, а, скажем, лишь 1 кг хлеба. Почему? Потому что его зарплата составляет лишь часть цены продукта. Другие две части — это прибыль нанимателя и рента землевладельца. Скажем, полкило хлеба на прибыль и полкило — на ренту. 2 кг хлеба и 1 человеко-день труда воплощают одинаковое количество труда. По теории Рикардо, их относительные ценности должны быть одинаковы. Но они не могут быть одинаковы, потому что тогда исчезнут прибыль и рента.

Если мы переведем наш пример на денежное измерение цены и зарплаты, мы увидим, что нестыковка менее заметна, она тогда не сразу бросается в глаза. Поэтому лишь после смерти Рикардо некоторые ученые смогли заметить неточности в его теории.

Рикардо вслед за Смитом рассматривает цену товаров как сумму зарплаты, прибыли и ренты. Как уже отмечалось, ренту он считает, если так можно выразиться, не слагаемым (которое в сумме с двумя другими частями дает цену), а разностью (которая остается за вычетом из цены двух других ее составных частей). На языке алгебры это означает, что рента есть не аргумент цены, а ее функция. Бывает, что рента равна нулю, а вся цена состоит из прибыли и заработной платы. Мы уже встречались с таким случаем при рассмотрении Рикардовой теории ренты.

Не случайно здесь использована математическая терминология. Характер мышления Рикардо — и это отмечено многими — напоминает мышление математика. У него прибыль и зарплата рассматриваются в качестве независимых переменных, а цена — как их функция (почти так же строго обращаются с подобными понятиями математики).

Вот схема рассуждений Рикардо.

Соизмеряя качественные особенности различных видов труда, рынок раз и навсегда (или на долгое время) формирует масштабную шкалу цен. Различие в трудоемкости изготовления устанавливает ценовые соотношения между товарами. Игра спроса и предложения вносит сюда известные колебания. С учетом всего этого цена отдельного товара считается в данный момент заданной величиной. Но внутри себя она представляет сумму прибыли, зарплаты и ренты. При этом если рента целиком зависит от цены и от того, какую долю в ней составляют две другие части, то каждая из двух последних зависит от ряда внешних факторов. Особенной тягой, так сказать, к суверенитету отличается заработная плата. Потому что она зависит от цен на предметы первой необходимости. Рикардо, в конце концов, привязывает ее к ценам на хлеб. Если хлеб дорожает, должна расти и зарплата. Но цена какого-либо товара, например полотна, вовсе не обязательно будет расти, когда растет цена хлеба. Ведь цена полотна ограничена сверху из-за конкуренции. "Если — и это, безусловно, произойдет — вместе с повышением цены хлеба повысится и заработная плата, то прибыль необходимо упадет", — утверждает Рикардо. В теории распределения Рикардо пошел назад от Смита, вернувшись к модели "игры с нулевой суммой".

Теперь самое время нам вспомнить теорию ренты Рикардо и вместе с ним свести воедино все предыдущее. С ростом населения хлеб становится все дороже в производстве и на рынке. Отсюда неизбежная тенденция к росту заработной платы и… "Итак, прибыль имеет естественную тенденцию падать, потому что с прогрессом общества и богатства требующееся добавочное количество пищи получается при затрате все большего и большего труда".

Заработная плата растет в денежном измерении, но это не значит, будто рабочие начинают жить лучше, — ведь растут цены на предметы их жизненного потребления. Покупательная способность заработной платы не увеличивается. Жизненный уровень рабочих скорее снижается, потому что рост заработной платы идет вдогонку за ценами на хлеб, которые, естественно, растут опережающим темпом. Потребление благ рабочими снижается до крайней черты прожиточного минимума.

Рикардо понимает, что все не так просто. Периодически совершенствуются машины, развивается агрономия — одним словом, технический прогресс снижает трудоемкость производства и в промышленности, и в сельском хозяйстве. Эти достижения в экономии труда понижают цену предметов первой необходимости рабочих. Если Смит считал технический прогресс важнейшим условием предотвращения застоя и неуклонного экономического роста, то по Рикардо подобные вещи лишь замедляют общую тенденцию, ведущую к вековой стагнации.

Что же происходит по теории Рикардо? Вот что. Растущая потребность общества в пище заставляет вовлекать в обработку все новые и новые участки земли, на которых производство одной меры (например, центнера) хлеба требует все больше и больше труда. На самом крайнем участке ренты нет вообще, но именно возросшая трудоемкость зерна на этом участке "регулирует цену хлеба", как выражается Рикардо. Этот новый участок как бы поднимает общую планку цены хлеба для всех остальных участков. Когда этот участок перестает быть самым крайним (значит, появился новый, с еще худшей землей), этот участок начинает приносить ренту, размер которой в точности равен той величине, на которую поднялась цена хлеба из-за появления в обработке нового крайнего участка. Но по той же причине и на ту же самую величину выросла рента на всех-всех участках, которые обрабатываются уже давно. И так с каждым шагом

Стало быть, растут ренты, растет заработная плата по всей стране (из-за роста хлебных цен). И только прибыль на капитал все падает и падает. Наконец, норма прибыли становится такой маленькой, что накопление капитала останавливается вовсе. Почти весь продукт страны достается рабочим и землевладельцам. "Это будет по необходимости постоянным явлением в силу законов природы, которые ограничили производительные силы земли". Только свободный ввоз хлеба из-за границы может затормозить указанную тенденцию.

Когда жил и творил Рикардо, в Великобритании существовали так называемые "хлебные законы". Ввоз заграничного хлеба не был формально запрещен, но закон устанавливал столь высокие ввозные пошлины, что они препятствовали импорту лучше всяких запретов. Это и были запретительные пошлины — наследие идеологии и политики меркантилизма. Лишь в 1838 г. в стране была создана "Лига борьбы против хлебных законов", которая сыграла решающую роль в их отмене в 1844 г. и в установлении в Англии свободы внешней торговли через два года.

Деятельность "Лиги" составила целую эпоху в экономической и политической истории Великобритании. Это была настоящая "классовая борьба", в которой объединенный фронт промышленных капиталистов (в основном средний класс) столкнулся с не менее сплоченным фронтом земельной аристократии. Рикардо не довелось дожить до этих событий, но его учение объективно вооружило сторонников свободы торговли (в литературе их часто называют "фритредерами" от английских слов free trade).

Иногда встречается также другое ее название: теория сравнительных издержек. В учении Рикардо многое возникло в результате восприятия им и переосмысления идей других мыслителей (Смита, Сэя, Мальтуса, Андерсона — автора модели дифференциальной ренты, писавшего еще во времена Адама Смита). Теория сравнительных преимуществ создана Рикардо самостоятельно, и она, пожалуй, больше других его идей сохранила значение для хозяйственной практики вплоть до нашего времени.

Эта теория относится к области внешней торговли. Она также имеет свою предысторию. В своей борьбе с политикой меркантилизма Смит выдвинул положение, которое иногда называют принципом абсолютного преимущества. Развивая идею естественной свободы для условий межгосударственного обмена, он высказался в том смысле, что каждой стране выгодно вывозить те продукты, которые отвечают естественным и благоприобретенным преимуществам этой страны перед другими. К естественным преимуществам относятся те, которые связаны с климатом, почвами, недрами, географическим положением страны и др. К искусственным преимуществам относятся особые умения, присущие некоторым работникам этой страны, некоторые продукты ее производства, которые или здесь умеют делать лучше других, или умеют делать только здесь.

Например, к естественным преимуществам Грузии относятся особые почвенно-климатические условия, позволяющие создавать неповторимые грузинские вина. Для Арабских Эмиратов — это нефть-сырец. Для России — это, среди многого другого, хвойная древесина и даже туристские маршруты, связанные с уникальными памятниками старины и природными красотами.

К искусственным преимуществам для нынешней России, например, относятся изделия национальных промыслов (Хохлома, Палех, Гжель…), некоторые виды вооружения, возможность запускать в космос коммерческие спутники.

Казалось бы, принцип очевиден и не нуждается в особых поправках. Тем не менее Рикардо путем довольно тонких рассуждений такие поправки внес. Абсолютные преимущества — это хорошо, но область их слишком узка. Гораздо шире и важнее область сравнительных преимуществ.

Дадим условный пример. Скажем, в России тонна стали обходится в 100 часов труда, а пара обуви — в 10 часов. В Италии же тонна стали обходится в 50 часов труда, а пара обуви — в 8 часов. По стали у Италии сравнительное преимущество составляет 50 %, по обуви — 20 %. Поэтому Италии (в торговле с Россией) выгоднее специализироваться на стали, а России (в торговле с Италией) лучше сконцентрироваться на обуви. Обеим странам выгоднее направить больше ресурсов во что-то одно (из двух названных направлений), а другое покупать у партнера. В данном случае Италии выгоднее наращивать плавку стали и покупать у России обувь, а России — наращивать выпуск обуви (по итальянским моделям) для обмена на сталь. Хотя в России обувь обходится дороже, тем не менее это будет выгоднее ей, чем одновременное развитие обоих производств — сталелитейного и обувного.

Здесь преднамеренно использован шутливый пример, чтобы ярче оттенить мысль Рикардо. Она не так очевидна, как мысль Смита. Ведь кроме сравнительных затрат труда действует еще множество самых различных факторов, влияющих на вывод о том, что выгодно или невыгодно во внешней торговле. Тем не менее анализ внешней торговли все время показывал, что принцип сравнительного преимущества проявляется в действии. Более ста лет никто не мог ни доказать его строго, ни опровергнуть (знакомая ситуация?).

Лишь в 1933 г. шведский ученый Бертил УЛИН объяснил и обобщил этот принцип Рикардо с помощью факторного анализа (вспомним о теории "трех факторов" Ж.Б.Сэя, см. главу 15). Любой из факторов — труд, капитал, земля — может дать стране сравнительное преимущество в каком-то определенном виде производства: страна обладает абсолютным преимуществом по данному фактору. Оказалось, что принцип Рикардо работает в силу справедливости принципа Смита.

В нашем примере, скажем, Италия обладает абсолютным преимуществом перед Россией в области промышленной технологии и накопления капитала. Именно отсюда ее сравнительное преимущество в трудоемкости выплавки стали. Россия же (в нашем примере) обладает абсолютным преимуществом перед Италией в виде дешевого труда. Поэтому ей выгоднее наращивать производство, где более высок удельный вес такого фактора, как живой труд.

"Не потому хлеб дорог, что платится рента, а потому рента платится, что хлеб дорог". Возвращаемся к этому, как собирались. Что значит "хлеб дорог Кому дорог? Вспомним, что говорил Смит о действительной цене и меновой ценности в связи с затратами труда (см. главу 14). Действительная цена — это то, во что обходится вещь тому, кто хочет ее сделать или добыть. Это мера его собственных усилий тела и напряжения души. А меновая ценность (т. е. цена продажи) — это мера экономии его телесных и душевных тягот.

Рикардо не оспорил и не опроверг такой подход к проблеме. Полемизируя со Смитом, он спорил о многом другом, но этот подход он как бы не заметил вовсе. Ему казалось, что Смит напрасно отказался от принципа затраченного труда, сформулированного для первобытного общества. И Рикардо принял этот принцип как универсальный для общества на любой стадии его развития, фактор же капитала он попытался свести к фактору-труду.

Действительно, капитал оказывает влияние на ценообразование тем, что его создание требует затраты труда. Но он также влияет на цены и тем, что создает экономию живого труда, И с этой стороны его влияние более непосредственно, потому что здесь сказываются явления, происходящие с живым трудом, а в первом случае идет речь о влиянии прошлого труда на живой. Капитал проявляет свою благотворную роль лишь постольку, поскольку выгода от экономии живого труда перевешивает ущерб от затраты прошлого труда (который был употреблен при создании этого капитала).

Рикардо развивал лишь одну сторону данного двустороннего явления — лишь сторону затраты. Он пытался свести капитал к трудозатрате, но капитал на это не поддался. Когда Рикардо говорит "хлеб дорог", он имеет в виду: дорог для производителя. Он говорит об издержках производства. Но в этом выражении подспудно присутствует и второй смысл: дорог для покупателя. Но тут уже речь не об издержках, а о цене. Для Рикардо то и другое — почти одно и то же. Он постоянно твердит: затрата труда регулирует цену. Он говорит: затрата труда на крайнем (наименее плодородном) участке, который не дает ренты, регулирует цену хлеба на рынке. В другом месте он подчеркивает, что речь идет именно о рынке свободном, конкурентном, а не о монополии производителя.

Но если рыночную цену хлеба не диктует никакой монополист, каким же образом наибольшие издержки производства могут эту цену регулировать. Давайте порассуждаем. Рикардо говорит: рост населения увеличивает потребность в хлебе, а это заставляет осваивать земли, пустовавшие из-за плохого качества. Но он не говорит о том, какой механизм запускает и осуществляет это движение к землям, еще не освоенным. Каким образом фермеры узнают о том, что пора уже распахать эту пустошь? Что хоть и дорого обойдется мне хлеб на этом участке, но я его все равно смогу продать? Что, им говорит об этом Госплан? Или правительство гарантирует им закупку хлеба по цене издержек?

Нет. Правительство, по схеме Рикардо, не вмешивается в рынок, и не придуман еще Госплан. Мы догадываемся: о том, что настал момент распахать пустошь, фермер узнает не где-нибудь, а только на рынке. Сигналом ему служит повышение хлебных цен. Происходит же это повышение потому, что спрос на хлеб растет, а предложение хлеба на рынке не растет. Только по данной причине. Механизмом, который понуждает фермера идти пахать целину, является механизм спроса и предложения.

Именно так, и только так. Повышение цены предшествует вовлечению в обработку новых участков земли. Не максимальная затрата труда, не максимальный размер издержек регулируют цену хлеба. Скорее цена хлеба регулирует тот максимальный размер издержек, который может окупиться, на рынке. Рента платится не потому, что хлеб дорог для производителя, а потому прежде всего, что хлеб дорог на рынке. Первопричина — не издержки, а цена. Но тогда что остается от трудовой теории ценности?

Чтобы выпутаться из мешанины, которая образовалась вокруг этого вопроса за столетие с большим "гаком", давайте будем различать две трудовые теории ценности. Одна — трудосберегающая, которую можно обнаружить у Адама Смита. Другая — трудозатратная, которую предложил Давид Рикардо. Первая связывает ценность с выгодой, вторая связывает ценность с утратой. Какая из них верна?

А что значит "верна"?

Существует такой полемический прием: мол, практика доказывает истинность (или ложность) такой-то теории. Маркс даже выдвинул формулу: "Практика — критерий истины". Такой подход может таить в себе неожиданные ловушки.

…В одном из рассказов Борхеса[29] повествуется о человеке, обнаружившем в дебрях Амазонки неизвестное племя со странными обычаями. В числе прочего они верили, что их шаман может превращать людей в муравьев. "Один субъект, — сообщает рассказчик, — почуяв мое недоверие, указал мне на муравейник, будто это могло служить доказательством". Однако мышление аборигенов как раз допускало подобные доказательства муравейником. Как ни странно, но и мышление некоторых экономистов прошлого столетия, как мы увидим вскоре, тоже допускало такие 'доказательства". В чем тут ловушка?

Есть реальность и есть наука, которая хочет эту реальность объяснить. Есть явление и есть теория, которая истолковывает это явление. "Доказательство муравейником" — это когда некто для обоснования своего истолкования данного явления указывает вам на то, что данное явление имеет место. Вот, мол, явление же налицо — значит, мое толкование истинно. Муравейник видите? Значит, шаман может превращать людей в муравьев. С учетом сказанного еще более удивительно, что значительная часть публики склонна была принимать всерьез подобные доводы, как это случилось с некоторыми теориями Маркса, Вот что значит ловушка, и вот почему нужно быть крайне осторожными, сопоставляя теорию с практикой.

Альберт Эйнштейн говорил, что хорошая физическая теория должна обладать двумя качествами, которые он называл так: внутреннее совершенство и внешнее оправдание. Первое означает, что теория не должна быть самопротиворечивой, в ней все должно быть взаимоувязано. Второе означает, что теория должна хорошо согласовываться с опытом. Хорошо согласовываться с опытом — это максимум того, что мы можем требовать и от экономической теории по отношению к экономической практике. Мы не должны искать в опыте доказательства теории, но мы вправе требовать от теории, чтобы она не входила в противоречие с опытом. Разумеется, и в нашей науке хорошая теория не должна содержать натяжек, подтасовок, а также взаимоисключающих положений. В одной из ближайших глав, однако, мы найдем и эти вещи.

Жизнь так сложна, что ее редко можно описать теорией во всей необходимой полноте. В науке, подобной нашей, теория всегда оставляет "за скобками" многие вещи из той самой действительности, которую эта теория берется описать. Теория в экономике — это всегда схема, бледная тень живой реальности. Когда на практике выходят вещи, вроде бы отвечающие предсказаниям какой-то теории, это не означает, что данная теория "доказана". В лучшем случае это позволяет говорить, что данная теория пока неплохо работает, поскольку опыт с нею согласуется.

Экономическая действительность первой четверти XIX в., казалось, опровергала теорию Адама Смита. Требовалось нечто иное, и оно явилось в виде учения Рикардо, которое отвечало определенным запросам общественного сознания Великобритании. Многим в XX в. успех учения Рикардо представляется странным. Вокруг него сложился тогда кружок учеников и почитателей, превозносивших его (особенно после преждевременной смерти) заведомо выше заслуженного. Один из них сказал, например, что Рикардо был тем, кто создал экономическую науку; другой назвал его великим открывателем истины. И все они говорили о его превосходстве над Адамом Смитом.

Мы видим, однако, что в долговременной перспективе лучшую согласованность с опытом проявило учение скорее Смита, чем Рикардо. Не произошло ни беспредельного роста земельных рент и цен на продовольствие, ни обеднения рабочего класса, ни остановки накопления капитала. До вековой стагнации (что-то вроде "тепловой смерти Вселенной" по Больцману) Европа и мир пока не дожили. Это еще ничего не доказывает, но это говорит, что теория Рикардо, во всяком случае, описывает реальность недостаточно хорошо. В то же время мы имеем право констатировать, что конечные выводы и предвидения Смита неплохо согласуются с тем развитием, которое имело место до сих пор. Однако только по этой причине, без углубленного анализа, мы не можем утверждать, что сказанное происходит именно и только по тем основаниям, на которые опирался Адам Смит.

Наиболее выдающимся из учеников Рикардо был Джон Стюарт Милль (1806–1873), известный не только как экономист, но и как логик. Из экономических сочинений Дж. Ст. Милля наибольшим вниманием пользуются два: "Опыты по некоторым нерешенным вопросам политической экономии" (1844) и "Основы политической экономии с некоторыми приложениями их к социальной философии" (1848). Более интересным и ценным для науки многие историки считают первое из них. Но более известным и влиятельным стало второе. "Основы" на много десятилетий вперед стали действительно основами экономической науки для студентов и начинающих ученых во многих европейских странах Это сочинение трижды целиком переводилось на русский язык. Первое издание вышло в 1874 г. в переводе Н.Г.Чернышевского. Новый перевод (под ред. О.П.Остроградского) вышел в 1896 г. Третий перевод, уступающий, к сожалению, предыдущему, вышел в 1980 г. "Опыты" на русском языке не издавались. Оставаясь в целом верным последователем Рикардо, Милль многое подправил в его учении и внес немало уточнений по множеству частных вопросов. Он первым, как уже было сказано, обратил внимание на возможность двух вариантов толкования Закона Сэя. Схематичные положения Рикардо о закономерностях международного обмена Милль претворил в более строгие формулировки так называемого закона уравнивания, международного спроса. В излишне строгое положение Рикардо об обратной зависимости между заработной платой и прибылью Милль внес существенное уточнение: технический прогресс в производстве предметов рабочего потребления снижает издержки производства этих товаров, отчего реальная ' зарплата растет без снижения прибыли на капитал.

Все это (и многое другое) было изложено уже в "Опытах". Свои "Основы политической экономии" Милль задумал как синтез всех экономических знаний, добытых после Адама Смита. Книгу Смита он считал сильно устаревшей и свои "Основы" представлял чем-то вроде “Богатства народов”, но для своего века.

Милль поставил своей целью систематизировать достижения экономической мысли. Историки не раз отмечали известный эклектизм этого труда. Подчас можно обнаружить, что противоречия между доктринами не столько разрешаются, сколько сглаживаются, затушевываются искусным построением материала и изящным слогом (книга действительно написана замечательным языком, и чтение ее доставляет эстетическое удовольствие). Такие вещи кажутся странными для мастера логики, автора большого труда "Система логики".

По-видимому, Милль многое делал сознательно. В "Основах" он хотел создать систему, но у него не было своего системообразующего принципа (в том смысле, в каком мы говорили выше о системах Смита и Рикардо). фактически Милль должен был взять этот принцип у Рикардо (что и было сделано), но ведь у него была другая задача. Рикардо позволял себе проводить свой принцип трудовой ценности с железной целеустремленностью. Даже в его уловках, о которых мы говорили, видна своеобразная последовательность — если можно так сказать, логика танка, которому нужно попасть из пункта А в пункт Б. Приняв у Мальтуса закон народонаселения и у Сэя — закон рынков, Рикардо не мог принять многого другого в их экономических взглядах — того, что не укладывалось в его систему.

Милль поставил своей задачей объединить Сэя, Мальтуса и Рикардо. У первых двух четкой системы он не нашел, так что оставался затратно-трудовой принцип Рикардо, который не вызывал сомнений у Милля. Взяв все положительное у Сэя и Мальтуса для соединения с учением Рикардо, Милль обрек себя на эклектизм. Дело лишь усугублялось тем, что и у самого Рикардо не все концы сходились. Милль сделал все, что мог. Он углубился в построения своих предшественников, нашел в них немало того, что было неведомо и самим авторам, многое повернул другим боком, подгоняя детали. Но органично соединить несоединимое он не мог. Поэтому его системообразующим принципом стала не та или иная экономическая идея, а логический компромисс. Он поступался строгостью логики ради системы.

Приведем один пример. В главах, посвященных законам меновой ценности, Милль говорит, что существуют рыночные колебания цен под воздействием спроса и предложения. Но это именно колебания, а центром их является величина ценности, определяемая издержками производства (расход капитальных благ плюс заработная плата плюс обычная прибыль). И в главах о труде и заработной плате он тоже солидарен с Рикардо: уровень зарплаты тяготеет к прожиточному минимуму, определяемому ценами хлеба и других средств существования.

Когда Рикардо писал такие вещи, он шел как первопроходец. Он видел проблему, старался ее решить и излагал такое решение, какое ему удалось найти. Когда Милль писал эти вещи, он уже знал аргументы критиков теории Рикардо. Уже была обнаружена "нестыковка", о которой мы писали выше. Милль нашел свое решение: нестыкуемые вещи он разнес по разным главам и частям Получилось: с одной стороны так, с другой — эдак… и все. Он не решает проблему, а обходит ее.

Однако, как бы строго мы ни судили сделанное этим мыслителем, цели своей он добился. Джон Стюарт Милль создал учебник по политической экономии для последующих поколений. Вплоть до Маршалла им пользовались во многих университетах Запада как наиболее полным и глубоким изложением учения экономистов-классиков.

Выражение "классическая политическая экономия" придумал Маркс. Он делил ученых на "классиков" и "вульгарных". Первым он приписывал "анализ внутренней сути капитализма", вторым — поверхностное описание "внешней видимости" и "апологетику", т. е. оправдание несправедливого, как он считал, общественного строя. Исходя из такого критерия, классики у него начинались от Петти и кончались на Рикардо. После Рикардо, считал Маркс, осталась школа рикардианства (Джеймс Милль, Рамси Мак-Куллох и др.), которая стала "разлагаться" и потерпела окончательное крушение в 1830 г., когда грянула Июльская революция. Маркс серьезно полагал, что социальные события могут разрешать теоретические споры.

"Буржуазная" (немарксистская) наука сочла полезным взять у Маркса термин "классики", чтобы вложить в него другое содержание — вполне научное и более точное. В соответствии с таким пониманием классики придерживались определенной системы предпосылок, или постулатов, относительно изучаемой экономической реальности. Такие предпосылки не всегда осознавались самими классиками и еще реже формулировались ими. Обычно они считались сами собой разумеющимися.

Мы уже отмечали подобное явление, когда говорили о меркантилистах. Классический период можно считать этапом экономической мысли, который пришел на смену периоду меркантилистов. Это грубое деление, но допустимое, как показывает хотя бы книга Смита. Если это так, тогда можно сказать, что классическая наука возникла в результате выявления скрытых предпосылок, принятых у меркантилистов, анализа этих постулатов, их выверки и преодоления того, что было признано ложным либо устаревшим.

Классики, как и меркантилисты, не представляли себя "этапом", на смену которому должен прийти другой "этап". Когда экономическая мысль стала пересматривать учение Смита, Рикардо и их последователей, она обнаружила, что и у них имелись свои постулаты, которые можно оспорить. Начался этот пересмотр примерно в последней трети прошлого века и продолжался многие десятилетия. Если исходить из подобного критерия, то классический период развития экономической мысли начался с физиократов, Кантильона и Юма, вступил в завершающую фазу у Джона Стюарта Милля, а окончательные проводы классическому образу мышления устроил Джон Мейнард Кейнс (расскажем об этом обязательно — см. главу 29).

Не следует думать, будто все сказанное проходило гладко и однозначно. Последующую экономическую науку иногда называют неклассической, однако после второй мировой войны в ней появилось направление неоклассического синтеза. Его представители вернули в науку некоторые постулаты классиков, отторгнутые (как им представляется, необоснованно) сторонниками кейнсианства. Не так давно была даже предпринята попытка прямо вернуться к рикардианству. Споры эти не завершены до сих пор (и про них расскажем, только позже).

Какие же представления чаще всего выделяют в качестве постулатов классической науки? Нужно сказать, что в разные времена и разными учеными акценты делались на различные моменты в мировоззрении классиков. То, что считалось существенным, скажем, в конце XIX в., не всегда упоминается в конце XX в. И наоборот. Наконец, следует обязательно иметь в виду, что постулаты, о которых мы сейчас будем говорить, появились в виде формулировок в результате позднейших исследований и обобщений. Не всем классикам эти представления были свойственны в равной мере. Не все сказанное ниже они разделяли безоговорочно. Многое может быть приписано классикам лишь условно и при серьезном упрощении их взглядов.

Тем не менее предмет для разговора имеется. Дело в том, что иной ученый действительно мог смотреть на вещи вообще шире и глубже, чем получалось по его теориям. Как бы реалистично ни представлял себе мыслитель экономические явления, для создания теоретической схемы или модели всегда приходится чем-то поступаться, что-то упрощать, принимать какие-то допущения. Постулаты, о которых идет речь, были извлечены историками экономической мысли как раз из моделей и схем, а не из размышлений общего характера, какие можно найти в трудах того или иного мыслителя. Попробуем изложить наиболее существенное.

Постулаты классической политической экономии:

1. Концепция "экономического человека". Человек рассматривается только с точки зрения экономической сферы жизни. У него есть один стимул поведения — стремление к собственной выгоде. Религия, нравственность, культура, обычаи и другие факторы, которые влияют на поведение людей в жизни, здесь не учитываются.

2. Равенство договаривающихся сторон. В каждой сделке обе стороны находятся в равном положении в смысле свободы выбора партнера, возможности вести торг до достижения максимальной выгоды, понимания своих интересов и знания своих возможностей, дальновидности и предусмотрительности, отсутствия посторонних факторов принуждения или ограничения и т. д.

3. Полная информированность. Каждый капиталист (рабочий и т. п.) полностью осведомлен о том, где (в каких отраслях, занятиях, местностях своей страны) прибыль (зарплата) выше или ниже; какие существуют условия приложения капитала (труда); каковы закупочные (если речь о сырье) и продажные (если речь о готовой продукции) цены. И такая информация доступна им не только на данный момент, но и на перспективу.

4. Текучесть ресурсов. Труд и капитал могут в одночасье перейти от одного занятия к другому, из одной отрасли в другую, из одной местности в другую — достаточно лишь, если капиталист или рабочий (со своей семьей) примет такое решение.

5. Эластичность численности рабочего населения по заработной плате равна или больше единицы… Это если выражаться в терминах современной науки[30]. А проще — рост численности рабочего класса тесно зависит от роста совокупного фонда оплаты труда. Всякое увеличение заработной платы неминуемо ведет к росту численности рабочей силы, всякое уменьшение оплаты труда — к сокращению этой численности. При таком взгляде не всегда принимался во внимание разрыв во времени между рождением младенца и достижением им трудоспособного возраста[31].

6. Абсолютизация прибыли как цели фирмы. Капиталист рассматривался как воплощение фирмы. Единственной или важнейшей из всех целью фирмы считалось стремление максимизировать прибыль на капитал. Не принималось во внимание, например, что фирма иногда может поступиться частью прибыли (чтобы завоевать новый рынок сбыта или чтобы потеснить конкурентов на прежнем рынке за счет расширения объема своих продаж); что фирма может предпочесть скромную прибыль в надежно проверенном варианте более высокой прибыли, связанной с повышенным риском (а риском таким может быть просто перенос дела из одной местности в другую) и т. д.

7. Высокая подвижность уровня заработной платы. Считалось, что заработная плата ведет себя точно так же, как товарные цены. Мол, она может подниматься или падать в широких пределах под действием спроса и предложения на рынке труда. Впоследствии обнаружили, что более реалистично исходить из определенной инерционности заработной платы, особенно если речь идет о ее снижении (последнее явление почти исчезло из жизни с появлением и укреплением профсоюзов).

8. Главное — накопление капитала. Из трех факторов земля считалась невоспроизводимым ресурсом, капитал — накопленным трудом, а труд — важнейшим фактором производства, резерв которого практически не ограничен естественными условиями. Рост национального дохода зависел от темпов накопления капитала, которые, в свою очередь, зависели от количества применяемого труда. Недостаточное внимание уделялось тому обстоятельству, что величина создаваемого национального дохода зависит от того или иного распределения одинакового количества ограниченных ресурсов капитала и труда между занятиями и отраслями производства.

9. Особое отношение к земле как фактору производства. Земля считалась даром природы, который совершенно непохож на рукотворные средства производства и тем более на неограниченный ресурс труда. Отличие видели в том, что этот ресурс — невоспроизводимый (ограниченный), а также в способности земли самой совершать работу, плодоносить. Хотя классики понимали, что без вложения средств и труда не будет ни урожая, ни ренты, тем не менее рента понималась как произведение земли — ее подарок сверх того, что дают капитал и труд.

Впоследствии были осознаны две вещи. Во-первых, возделываемая земля является таким же продуктом овеществленного труда, как и промышленное оборудование. Был вложен труд в ее осушение или оросительную систему, в ее расчистку, обогащение и т. д. Во-вторых, машина, более совершенная, чем аналогичные ей, дает своему владельцу добавочный прирост дохода до тех пор, пока его конкуренты не смогут обзавестись таким же оборудованием. Этот дополнительный доход ученые стали называть квазирентой ("как бы рентой"), потому что он является продуктом ресурса ограниченного и в какой-то период времени невоспроизводимого — подобного земле в этом отношении. В указанных вопросах остались разногласия и по сей день, но большинство ученых сейчас считают, что нет необходимости в особой теории земельной ренты, отличной от теории капитала и прибыли.

10. Безусловный экономический либерализм. Еще Адам Смит обосновал идею естественной свободы, при которой роль государства сводится к минимуму. Смит, правда, умел не упускать из виду множество таких нюансов жизни, которые не могут быть учтены теорией. Он оговорился, что государство должно предотвращать такие употребления свободы, которые даже и без злого умысла могут повредить обществу. Его последователи, как правило, не вдавались в подобные нюансы и гораздо ближе стояли к идеологии laissez faire.

Два явления, которые обнаружились в XIX в., заставили многих ученых оспаривать экономический либерализм классиков. Одним из них было явное расхождение между ростом общественного богатства и положением больших трудящихся масс. Другое — это периодические кризисы.

Долгое время сомнения в универсальности экономического либерализма не получали теоретической основы. Лишь когда разразилась так называемая Великая депрессия 1929–1934 гг., стало очевидным, что в науке имеется большой пробел. И тогда все тот же Кейнс решительно осудил классическую доктрину экономического либерализма и выступил с обоснованием серьезного вмешательства государства в экономику (про все расскажем, как уже было обещано, в свое время).

Экономическая наука сильно изменилась по сравнению с ее классическим периодом. Очень многое сегодня понимается глубже, а в иных вопросах даже иначе, чем это было у классиков. Но сказанное не дает оснований для высокомерно-пренебрежительного к ним отношения. Перечисленные выше (и иные, не указанные нами) постулаты были необходимы для того, чтобы сформировалась определенная картина экономической действительности — та, которую мы называем классической политической экономией. Именно классики создали тот аппарат экономической науки, который следующим поколениям досталось совершенствовать. И классики же поставили задачи, для которых затем уже можно было искать более точные решения. Именно благодаря достижениям классиков стали возможными последующие достижения экономической мысли. Экономисты XX столетия могут видеть дальше и шире, потому что они прочно стоят на фундаменте классической экономической науки. Об этом никогда не стоит забывать.

Глава 17 Страна Нигдения

Нигдения — так можно перевести слово утопия. В этой главе мы временно оставляем чисто экономическую мысль, чтобы проследить развитие мысли утопической. Первейшие различия между ними таковы. Экономическая мысль имела целью познание жизни ради практического использования его результатов, а утопическая мысль имела целью непосредственно практику, минуя стадию познания мира и часто предполагая эту стадию уже пройденной. Как правило, именно автор очередного утопического проекта, или модели, считал себя тем человеком, кто уже познал все, что нужно для практики. Мысль экономиста направлена на какую-то одну сторону (или часть, или грань, или момент) действительности — притом не всей, а лишь экономической ее сферы. Мысль утописта принципиально охватывает все стороны жизни людей, все сферы, грани, моменты общественного устройства (хотя и не всегда одинаково детально их охватывает). История экономической мысли была бы неполной без истории мысли утопической.

Обзор наш будет очень беглым. Причем в соответствии с нашей дисциплиной мы будем больше всего обращать внимание на экономические моменты различных утопических моделей, хотя совсем отделить их от других граней чрезвычайно трудно. Да и незачем.

Идея "золотого века", когда все люди живут в счастье и довольстве, без постоянной заботы о хлебе насущном, нужды и тяжкого труда, когда нет насилия, убийств и угнетения, когда во всем царят справедливость и порядок, — эта идея известна в европейской культуре с незапамятных времен. В Древней Греции считали, что эпоха "золотого века" была в прошлом, на заре жизни человечества — что-то похожее на библейский рай Адама и Евы.

Древнееврейские мыслители — поэты и пророки — впервые представили царство всеобщей гармонии и справедливости в будущем времени. Мысль их такова. Творец — существо совершенное, Его творение — наш мир — должно быть совершенным в своем роде. Но совершенство материального мира не может быть полностью равно совершенству мира идеального. Чтобы привести материю к духовному совершенству, Творец создал человека как помощника Себе на земле. Миссией человека, таким образом, является содействие замыслу Творца.

Сам этот замысел Бог человеку не открывает, потому что человеческое разумение просто не сможет постичь его во всей полноте и потому правильно понять. Зато человеку дано было кое-что от таких качеств, которыми не обладает никто в мире, кроме самого Творца. Это свобода воли и способность к творчеству — то, что соответствует, по Библии, образу и подобию Бога. Чтобы удержать человека от злоупотреблений своей свободой и направить его творчество в ту сторону, какая соответствует замыслу Творца, Он дает человеку определенные правила поведения (заповеди). Это вроде инструкции для жизни. Обладая данной ему свободой, человек волен следовать этой инструкции или не следовать. В первом случае он содействует замыслу Творца, во втором — портит Его работу.

Адам и Ева нарушили заповедь не есть плодов с древа познания добра и зла и были изгнаны из райского сада. Это был не просто эпизод из жизни одной супружеской пары — это была катастрофа планетарного масштаба. Весь мир был сильно испорчен. Изменились все физико-географические условия на земле (климат, почвы и пр.) и характер жизни (оттого после Адама постепенно сокращалась продолжительность жизни человека).

Но Творец не отказался ни от Своего замысла, ни от назначения человека как помощника Себе. Поэтому Он не уничтожил всех людей даже во время потопа. Человеку дана возможность раскаяться и вернуться к полноценному служению Творцу, строго соблюдая все заповеди своей религии. Когда большинство людей придут к такому состоянию, Творец пошлет на землю своего мессию[32] — человека с особым пророческим даром, который устроит вечный мир и всеобщую справедливость.

Об этой эпохе одним из первых сказал пророк Исайя: наступит всеобщее разоружение (народы перекуют мечи на орала), настанет вечный мир на земле — не только среди людей, но и в животном царстве (волк будет жить рядом с ягненком и корова будет пастись рядом с медведем).

В период II в. до н. э. — I–II вв. н. э. в Иудее было написано много книг, где тема мессианского царства разрабатывалась более детально. Эти книги в современной науке принято называть общим словом апокалиптики[33]. Сюда относят так называемые Сивиллины книги, откровения Эноха и Баруха, Книгу Юбилеев, III кн. Ездры и др.

Здесь мы впервые встречаем идею закономерного чередования исторических эпох (эту идею разрабатывали социалисты XIX в.). Эпоха овна, эпоха козла, эпоха виноградной лозы и т. д. с железной необходимостью сменяют одна другую, пока человечество развивается и дозревает до последней эпохи — мессианской, т. е. до идеального общества и государства.

Царство будущего отличается полной победой над всеми бедами и невзгодами, даже болезни исчезнут. Вечный мир, вечная радость, довольство и безгрешная жизнь. Почва станет невообразимо плодородной и будет давать урожай в 10 тысяч раз больше. На одной виноградной лозе будет тысяча ветвей, на каждой ветви — тысяча гроздей, а в каждой грозди — тысяча ягод, и каждая ягода дает кружку вина. Женщины будут рожать без боли. Работающие не будут уставать, да и работа будет продолжаться сама собой.

Таким образом, природа на Земле снова изменится, но уже в сторону совершенства. Наступят всеобщее изобилие и счастье (очень похоже на мечту о коммунизме марксистов-ленинцев). Многие из этих идей были восприняты позже христианскими мыслителями и, передаваясь и трансформируясь, так или иначе постоянно присутствовали в социальной мысли Европы вплоть до XVIII и даже XIX в. (христианский социализм).

Вместе с иудео-христианским направлением у истоков утопической мысли стоит великий древнегреческий философ Платон. В своем диалоге[34] "Политейа" (обычно переводится как "Государство") он дает широкомасштабный план устройства идеального государства.

Основным источником всех общественных бед Платон считает торжество эгоизма — личного и группового. Первая задача государства — воспитание четырех свойств добродетели: мудрости, храбрости, самообладания, справедливости. Для этого нужны воспитатели, которые обладали бы добродетелью в максимальной степени. Следовательно, править идеальным государством должны философы. Это класс интеллектуальной аристократии, которая тайным голосованием избирает из своей среды правительство.

Далее, для всеобщего воспитания необходим особый класс людей, всецело посвятивших себя общественному служению, — класс стражей, или воинов. Стражами могут быть как мужчины, так и женщины.

Вообще, в этом государстве женщины равны с мужчинами во всех правах и обязанностях. Чтобы стражи были всецело преданы интересам государства, у них не должно быть своих личных интересов, никакой собственности — ни личных вещей, ни даже своей комнаты, ни тем более золота или серебра. Жалованье стражи получают только хлебом. Они вместе живут и едят. У них нет брака и семьи. Деторождение подчинено интересам государства, которое осуществляет искусственный отбор, подобный отбору скотоводами самок и производителей.

Итак, стражи и стражихи спариваются по указанию правителей, чтобы обеспечить по плану нужное количество детей. Новорожденных детей сразу отбирают у матерей в общий детский дом, притом матери не должны лично знать своих детей — все они кормят грудных без различия. Тем более не знают своих детей отцы. Дети, которые родились вне плана, являются незаконнорожденными, гособеспечению не подлежат и обречены на смерть.

Материальное производство в идеальном государстве осуществляет третий класс — ремесленники и земледельцы. Их труд также всецело подчинен интересам общества. Но не совсем ясно, распространяется на них коммунистический порядок стражей или же им дозволено жить, как они хотят. Четвертый класс составляют рабы.

В целом в этом государстве все нацелено на достижение высшей справедливости, уничтожение соперничества и имущественных раздоров (отчего исчезнут поводы к тяжбам и отомрет судопроизводство). Золото и серебро осуждаются в принципе (источники раздора, вражды и зависти).

В другом своем диалоге под названием "Законы" Платон уделил больше внимания вопросам права в идеальном государстве. Как и следовало ожидать, законы здесь суровы до чрезвычайности. Смертная казнь или увечье полагается за незначительные преступления. Весьма ограничивается свобода мысли, слова, религии. Хотя от полного коммунизма Платон здесь отходит, но по-прежнему частная собственность осуждается и между земледельцами. Государство так умело регулирует численность населения, что безземельный пролетариат исключается.

Ремеслом занимаются только рабы и вольноотпущенники, а торговлей — только иностранцы. Запрещены вывоз предметов первой необходимости и ввоз предметов роскоши. Деньгами служат бумажные знаки (чтобы исключить торговлю с соседними странами), запрещены кредит и процент. Все имущество и все плоды земли находятся на госучете. Всякое личное имущество, превышающее установленный (очень невысокий) максимум, государство отбирает.

Таков в общем этот идеал всеобщей справедливости, социального мира и согласия. Справедливость здесь требует себе жертвы в виде свободы. Большевики-ленинцы сформулировали идею Платона проще и доходчивее: "Железной рукой загоним народ в коммунизм!" Так, говорят, было написано на воротах Соловецкого концлагеря.

В новозаветной книге "Деяния апостолов" (гл. 4) описано устройство первой христианской общины, которое часто называют перво-христианским коммунизмом. Там все получали необходимое для жизни поровну из общего котла. Но общий котел формировался за счет того, что каждый член общины приносил сюда весь свой доход. Зарабатывался же этот доход обычным путем — ремеслом, наемным трудом или, наоборот, прибылью от наемного труда.

Естественно, что католическая церковь, воцарившись во всей Европе, никак не могла следовать этому образцу. Ее разносторонняя деятельность требовала больших денег. И величие в те времена неизменно связывалось с внешней пышностью. Наконец, имело место вполне человеческое желание (особенно у белого духовенства) жить красиво и богато.

Но идеал первохристианского коммунизма не умер. Он нашел последователей в виде многочисленных религиозных течений внутри христианства. С Х — XI вв. эти явления становятся хроническими. Одни из них вылились в форму монашеских орденов в русле церкви, другие — в форму антицерковных (антипапских) сект, которые, понятное дело, церковь объявляла еретическими.

Знаменитый католический святой Франциск Ассизский основал три ордена. Два — мужской и женский — были монашескими. Третий — орден миноритов (или терциариев) — был религиозным братством, включавшим и городской пролетариат. Они называли друг друга фратичелли ("братишками"), а устав братства включал добровольную бедность и общий быт.

В это же время возникает мистическое учение аббата Иоахима из Флори о наступлении в будущем "эпохи третьего завета". Первый завет (Ветхий) он называл религией плоти, второй (Новый) — религией плоти и духа, а третий завет провозгласит полную свободу от плоти и будет служить только духу (всеобщее монашество).

Франциск и Иоахим высказали немало критики в адрес римской курии. Став достоянием простого люда — монахов и горожан, их идеи утратили мистическую возвышенность, зато сохранили элементы критической направленности. При этом появилась и стала набирать силу тенденция ускорения процесса путем активного общественного действия. Из таких последователей Иоахима в 1158 г. появилось движение патаренов ("оборванцев").

В 1260 г. во главе патаренов становится Джерардо Сегарелли. Раздав свое имущество и сплотив вокруг себя секту "апостольских братьев", он быстро нашел в Италии множество сторонников. Первым правилом патаренов было отсутствие личной собственности и запасов. Они кормились подаянием, которое каждый получавший делил между всеми братьями и сестрами. Брак был запрещен, но свободное сожительство с "подругой" допускалось.

Когда Сегарелли был схвачен и сожжен на костре, его место занял "брат" Дольчино со своей подругой Маргаритой. Выходец из аристократии, Дольчино тоже раздал все, что имел. Он был более радикален в отношении к церкви, монастыри считал испорченными и подлежащими уничтожению. Секта соединяется с бунтовавшим крестьянством, во главе оказывается Дольчино. Начинается период террора — разорения имений, уничтожения и разграбления имущества. В конечном счете "апостольские братья" были разбиты войсками, а Дольчино и Маргарита казнены[35].

От Альбигойской провинции на юге Франции получили название "альбигойцев" разнородные еретические секты Х — XIII вв., среди которых выделяются катары и вальденсы.

Катары (разновидность их — болгарские богомилы) были мистиками с чрезвычайно суровым уставом. Целью катара было высшее совершенство. Но мир считался творением злого бога, поэтому смертный грех мог подстерегать катара за каждым углом. Были запрещены всякое кровопролитие и обладание любыми земными благами. Они давали обет целомудрия и нищеты.

Вальденсы отличались большим рационализмом, но идеалы их были аналогичными. Те и другие были истреблены в результате военных походов, инспирированных церковью. Но всевозможные секты подобного же коммунистического толка и антипапской направленности возникали постоянно в разных местах Европы. В Германии это были беггарды — ремесленники, ведущие общее хозяйство (например, "братство ткачей"). На севере Франции появились "братья свободного духа", провозгласившие общность не только имущества, но и жен. Похожие события происходили в Испании и Нидерландах.

В Англии в XIV в. появляются лолларды ("болтуны"). У истоков движения стоял Уиклиф (см. гл. 4 и 5). Как и в иных случаях, первоначальные умеренные идеи (реформаторского толка), подхваченные толпой, приобрели коммунистический характер. Агитаторами была группа "бедных священников", из которых наиболее известен Джон Болл, впоследствии примкнувший к восстанию Уота Тайлера и затем сожженный на костре.

"Когда Адам пахал, а Ева пряла, где был тогда дворянин?" — восклицал Болл. Он проповедовал обобществление собственности, уничтожение сословий, всеобщее равенство, обличал безделье и роскошь богатых, живущих за счет труда бедняков. Так что слияние лоллардов с крестьянской войной было закономерным.

Коммунистическим был устав и братства таборитов в Чехии (XV в.). Там была полная общность имущества и, по-видимому, жен. Были объявлены всеобщее равенство и уничтожение сословных различий. По некоторым сведениям, крайний коммунизм проводился не всеми таборитами, а одной из групп — адамитами, которых уничтожил сам Ян Жижка. Как и во всех подобных случаях, когда идея воплощалась в жизнь, религиозный характер движения постепенно вырождался. Вместе с этим разлагался и коммунистический образ жизни. Города таборитов просуществовали около 15 лет, пока не были разгромлены в 1454 г.

Все эти движения и подобные им были, как показала история, симптомами надвигавшихся перемен в религии и экономической жизни. Реформация, можно сказать, вобрала в себя общий дух протеста против римской курии и энергию изменений в экономической организации. Объявленные Римом еретическими протестантские движения фактически оказались концом массовых христианско-коммунистических ересей.

Однако утопическая идея и тут не умирает. Исчерпав себя в плане религиозном, она без какого-либо перерыва становится достоянием светской мысли. "УТОПИЯ" Томаса Мора была написана в 1516 г.

Прежде чем двигаться дальше, нужно отметить различие утопических моделей, которое делит их на две категории. Одна группа объединяет те модели, которые должны (по мысли автора) осуществиться в более или менее отдаленном будущем как результат какого-то духовно-исторического процесса. Чаще всего этот процесс должен пройти несколько фаз, или стадий, или эпох, прежде чем увенчаться состоянием всеобщего блага и счастья. Такие модели называют хилиастическими, а соответствующую идею — хилиазмом (от греческого слова "хилиоли" — тысяча; название связано с идеей "тысячелетнего царства"). К хилиастической категории мы отнесем иудейские апокалиптики и учение Иоахима Флорского.

Другая группа утопических моделей — это такие, которые не связывают реализацию идеального общества с историческим процессом. По убеждению авторов, в основе такого общества лежат несколько простых и здравых принципов, легкоосуществимых хоть завтра, если бы нашелся желающий этого государь или община (город, страна). Для таких моделей в науке не имеется пока общей рубрики. Чтобы отличать их от хилиастических, назовем политическими в память о Платоне, первым нарисовавшем проект утопии такого рода. К категории политических относятся также модели описанных выше еретических сект. Сюда же следует отнести большинство моделей Нового времени, начиная с "УТОПИИ" Томаса Мора.

Если в государстве Платона целью была абстрактная справедливость, то у Мора целью является справедливость экономическая.

Как часто бывало после Платона, книга Мора написана в форме диалога. Бывалый моряк Гитлодей[36] рассказывает Мору (автор сделал себя персонажем книги) о том, что он видел на острове УТОПИЯ недалеко от Америки. Мор-персонаж то возражает, то недоумевает, то просит уточнить или пояснить нечто в рассказе моряка. Таким образом и складывается картина жизни в этом "образцовом" государстве.

Разговор начинается с хозяйственных неурядиц Англии — обеднения рабочих, бедствий крестьян, изгоняемых с земли, массового нищенства, алчности богатых, всевозможных грабежей, краж и пр. Тогда Гитлодей и говорит, что на острове УТОПИЯ ничего подобного нет. Удивленным собеседникам он рассказывает: там просто нет частной собственности, потому нет и связанных с нею преступлений. Затем следуют дальнейшие описания.

Раз нет частной собственности, значит, все продукты труда идут в общий котел, откуда всем раздаются поровну. Мор-персонаж возражает: без частной собственности и с общим котлом исчезает стимул к труду, к напряжению в работе. В ответ он слышит, что на УТОПИИ все это предусмотрено: труд там обязателен, работа строго организована и ведется по плану, каждому поручен определенный вид труда (это передается по наследству), дается задание и проверяется выполнение. Для контроля учреждено особое сословие "сифогрантов". Шестичасового рабочего дня достаточно, чтобы создать изобилие продуктов.

Возникает вопрос: если люди удовлетворяют свои потребности из общего котла, хватит ли его содержимого — ведь потребности людей безграничны? Оказывается, и это предусмотрено. Установлены перечень "справедливых потребностей" и нормы потребления, т. е. дневной паек. Тяжелые и вредные работы выполняются рабами или наемниками из соседних стран (видимо, у соседей жизнь беднее, но совершенно неясно, отчего бы им у себя не ввести утопийские порядки).

Женщины на УТОПИИ тоже уравнены с мужчинами во всех правах и обязанностях. Но семья не уничтожена, и дети принадлежат родителям. На УТОПИИ все-таки есть некоторые свободы: нет обязательной военной службы, есть свобода совести и есть всеобщие выборы должностных лиц.

Томмазо Кампанелла был монахом-доминиканцем. Но его "Город Солнца" — не хилиастическая и вообще не религиозная, а политическая утопия. Написана она в 1611 г. в Неаполе, а напечатана в 1623 г. во Франкфурте-на-Майне. Она еще ближе к утопии Платона, особенно отсутствием свобод, даже тех, что существовали на острове УТОПИЯ.

'Город Солнца" — это теократия, соединение духовной и светской властей. Глава государства — первосвященник, он же Метафизик. У него три заместителя: Пон ведает военными делами, Син — духовной сферой, культурой и наукой, Mop — материальным производством и приростом населения.

Военная служба обязательна для мужчин и женщин, во всем уравненных (конечно же!) с мужчинами.

Обучение детей так хорошо поставлено, что к десяти годам ребенок постигает все науки. Этому помогает то обстоятельство, что в стране имеется лишь один учебник, он называется Мудрость" и содержит краткое и доступное изложение всех наук, объединенное философской системой самого Кампанеллы, продуманной как окончательная истина на все времена. Потому все другие научные исследования бесполезны и невозможны.

В Городе Солнца все общее. Имущество, жилища, жены, дети — все принадлежит всему народу. Спаривание людей для произведения потомства осуществляется по строгим правилам и точному расписанию, за чем следят врач и астролог. Все жители независимо от пола и возраста одеты в одежду одного цвета и покроя. Город Солнца Кампанеллы — вовсе не солнечный город. Это тусклое и тоскливое царство тирана, соединяющего светскую и духовную власти и называемого Солнцем[37].

Книга Кампанеллы произвела сильное впечатление и не осталась без последствий. Кальвинистский пастор Иоганн Валентин Андреэ, живший в то же время, написал книгу "Христианполь". Это были протестантский вариант "Города Солнца '. Поэтому там нет Метафизика (папы), а все три министра женаты. Один из них, первосвященник, женат на Совести, главный судья — на Мудрости, министр просвещения — на Истине.

Книга Андреэ скорее аллегория. И написана не без юмора — редчайшее исключение, ибо типичный утопист начисто лишен этого чувства. Вот одна притча из этой книги. Истина ходила меж людей нагая. Людям не нравилась голая правда, и они преследовали ее руганью и камнями. Однажды она встретила Эзопа и стала ему жаловаться. Эзоп дал ей совет не ходить нагишом, а облачиться в одеяние из басен и притч. Бросается в глаза сходство с известной песней В. Высоцкого.

Другим следствием утопии Кампанеллы было коммунистическое государство иезуитов в Парагвае (1638–1773). Жизнеспособность этого государства объясняется тем, что объектом эксперимента было первобытное племя индейцев (гуарани). Здесь почти все было, как у Платона и Кампанеллы (сохранены были только брак и семья). Учитывая уровень запросов первобытного человека, можно понять, почему в этой стране не было проблемы Мора: индейцы могли получать с общих складов — каждому по потребности.

А вот с трудом "от каждого по способности" было сложнее. Как только патер отлучался с поля, его паства тут же бросала работать, рубила плуг на дрова, резала быка на шашлык и тут же устраивала пикник. Так выявляется наивная ошибка всех коммунистических утопистов. Полагая, что, уничтожив частную собственность, можно покончить с имущественными преступлениями, они почему-то не могли представить себе кражу из общего котла. Между тем нигде и никогда казнокрадство и коррупция не приобретали столь гигантских масштабов, как в обществах без частной собственности.

Что касается индейцев гуарани, то, утратив свою первобытную культуру, они ничего не обрели взамен, потому что наставники отучили их принимать решения и чувствовать ответственность за свое будущее. Когда орден иезуитов был упразднен, весь коммунизм в стране мгновенно рухнул.

Между тем утопическая мысль продолжала трудиться денно и нощно. Англичанин Джерард УИНСТЭНЛИ выпустил книгу "Закон Свободы" (1651 или 1652). Первым (и единственным) из всех утопистов он провозгласил "принцип экономической свободы". Правда, понималось это не совсем так, как мы могли бы подумать. Зло, по УИНСТЭНЛИ, коренится не в частной собственности, а в торговле, особенно в торговле землей. Купля и продажа — вот причина всех преступлений.

Нужно устроить в стране два общественных склада. Из одного люди получали бы сырье для обработки, из другого — готовые изделия.

Даже предложивший купить или продать что-либо наказывается годом тюрьмы, как и тот, кто просто скажет: это моя земля. За продажу земли — смертная казнь. Пользование землей свободно. Автор считал, что ее хватит на всех, как и всего остального, что добывается и обрабатывается.

Уничтожение купли-продажи ставит вопрос о праве продавать свой (или покупать чужой) труд. Если же кому-то совершенно необходимы добавочные рабочие руки, ему назначают "слуг" из молодежи. Все решает и контролирует опять же государственный надсмотрщик. Эта фигура и олицетворяет экономическую свободу по УИНСТЭНЛИ.

Неутомима и плодовита утопическая мысль — всю ее нам не объять. И вот мы уже в XVIII столетии, где сразу же возникает перед нами Морелли. В левой руке он держит "Кораблекрушение плавающих островов", в правой — "Кодекс природы".

Сей скромный школьный учитель, писавший одновременно с Монтескье, хотя и с несравненно меньшим талантом, оказался его антиподом. Ключевым для доктрины Морелли, несомненно, является слово насилие. И Морелли (хотя тоже в гораздо меньшем масштабе) имел последователей среди политических деятелей Французской революции. Уровень учителя определил и уровень учеников. Это были "равные" во главе с Бабефом. Они были казнены, но дух Морелли затем вселился в новое поколение заговорщиков во главе с Бланки. А затем он кое-что нашептал и Карлу Марксу.

Мало нового мы найдем в идеях Морелли. Оригинален он тем, что известные уже нам общие моменты утопий доводит до крайних степеней. Деспотический дух Морелли целиком основан на принципе главенства "природного начала над "искусственным".

Мы уже знаем, что идеи естественного хода вещей, естественной свободы, естественного человека были общим местом общественной мысли XVIII в. В подобных случаях, когда некая идея получает всеобщее распространение, всегда находится некто, ухитряющийся вывернуть ее каким-то нелепым боком, подогнав под свои нездоровые позывы.

Фактически Морелли от упомянутой идеи взял лишь словесную оболочку. То, что он предложил человечеству, есть некий кодекс "законов", придуманный и составленный самим Морелли от имени Природы. Его книга "Кодекс природы" не содержит последовательного описания какой-то гипотетической страны, она представляет собой не что иное, как конституцию для реальных стран. Этот "основной закон" должен заменить собой все остальное законодательство. Закон этот настолько мудр, что любая мысль о его отмене может прийти в голову только сумасшедшему. Такой человек должен быть объявлен врагом человечества и наказан особым образом: его живым замуровывают в пещере, семья его получает другую фамилию и переселяется в другой город. Видно, как много и с удовольствием размышлял Морелли о деталях этой казни. Похоже, что в глубине души он ожидал немалого числа сомневающихся, продумывая устройство вместительной спецпещеры возле кладбища.

Каков же главный пункт этой пародийной конституции? Уничтожение частной собственности! Ее Морелли не просто осуждает. Он пишет о частной собственности с какой-то жгучей и загадочной ненавистью. Например, он называет ее истоком всех зол во всяком обществе: беспорядков и преступлений, извращенных страстей и "чудовищных порождений заблуждения ума и сердца". Частный интерес Морелли называет "всеобщей чумой", "изнурительной лихорадкой", "губительной болезнью всякого общества". Он настаивает: "Там, где не было бы никакой собственности, не могло бы существовать ни одно из ее пагубных последствий".

Вот первые параграфы "конституции" Морелли:

"I. В обществе ничто не будет принадлежать отдельно или в собственность кому бы то ни было, кроме тех вещей, которые каждый употребляет для удовлетворения своих потребностей, для удовольствий или для своего повседневного труда".

"II. Каждый гражданин будет должностным лицом, обеспеченным работою и получающим содержание на общественный счет…" Все производимое будет учитываться и выделяться гражданам поровну. Запрет продаж или обмена между гражданами назван "священным законом". Все города будут одинаковы по территории, форме домов, планировке улиц и числу жителей (что делать со старыми городами, например Парижем, не сказано).

Брак обязателен для всех достигших брачного возраста, развод допускается только через 10 лет состояния в браке, подробно регулируется порядок повторных браков. В случае развода дети остаются с отцом.

Несколько семей составляют "трибу", которая занимает отдельный квартал города. Численность всех триб одинакова, число триб в каждом городе — тоже. Все — и люди, и вещи — делится на десятки, сотни и т. д.

С пяти лет дети покидают дом родителей и поселяются в детских домах — мальчики и девочки отдельно. Там они получают общественное воспитание. По достижении десятилетнего возраста каждый ребенок переходит в мастерские. Это точь-в-точь наши ПТУ — с общежитием, общим питанием и производственным обучением. Все граждане без исключения в возрасте от 20 до 25 лет обязаны заниматься земледелием. Управляет всем обществом Верховный Сенат. Его членами становятся все отцы семейств по достижении 50 лет. Разумеется, что в такой стране должны быть только одна общественная философия и одна общественная наука, которая "трактует о плане и системе законов", — надо понимать, изучает "Кодекс природы" единственного и неповторимого Морелли.

"Природа" у Морелли и природа у его современников-просветителей — вовсе не одно и то же. У них это был, по сути, синоним Бога. У Морелли нет Бога. Точнее, сам автор является для себя богом.

Теперь мы подходим к той стадии развития утопической мысли, которая, возможно, наиболее известна широкой публике. Во всяком случае, широко известны имена двух мыслителей: Клод Анри Сен-Симон и Шарль Фурье. Они очень непохожи друг на друга, но оба представляли свое учение как строго научную теорию. В обоих случаях мы видим синтез двух типов утопии: хилиастического и политического. Каждый из них оставил свой след в области не только мысли, но и практики XIX и XX вв.

Сен-Симон (1760–1825) выпустил несколько книг. Затем его ученики Анфантен и Базар выпустили книгу "Учение Сен-Симона".

В трудах Сен-Симона и его учеников мы найдем много-много знакомого — того, что обычно приписывается Карлу Марксу, — хотя в ряде важных моментов обе концепции далеко не совпадают. От предшествующего утопизма учение Сен-Симона существенно отличается эволюционно-историческим подходом.

По некоторым свидетельствам, Сен-Симон плохо знал историю. Одно время его консультировал его секретарь — известнейший впоследствии историк Огюстен Тьерри. Так или иначе, по теории Сен-Симона человечество проходит в своем развитии такие эпохи: рабовладельческую, феодальную и промышленную. Развитие общества осуществляется в результате взаимодействия двух процессов: развития знаний и развития хозяйства. В каждом из этих процессов происходит внутренняя борьба: в первом — между идеологиями, во втором — между классами, претендующими на власть. Сложное переплетение всех этих взаимодействий периодически изменяет состояние общества. Каждая формация проходит поэтому через две стадии: органическую, когда все в равновесии, и критическую, когда что-то нарушает прежнее равновесие. Этим "что — то" может быть научная революция либо изменение в расстановке классовых сил. В органической фазе у власти класс, имеющий наибольшее хозяйственное значение. Но вот вырастает экономическая сила другого класса, который заявляет свои претензии на власть. Классовая борьба выливается в политическую революцию. В результате появляется новая общественная формация. По учению Сен-Симона, будущее принадлежит промышленному классу (это предприниматели и рабочие в союзе с учеными).

В каждой формации имеет место эксплуатация человека человеком. Только промышленный режим покончит с ней. Здесь все производство будет идти по плану. Стихию рынка и конкуренцию заменит ассоциация. Трудиться все будут обязаны — это называется право на труд. Будет господствовать принцип: от каждого — по способности, каждой способности — по ее делам. Сен-Симон называл это "перенести земной рай из прошлого в будущее".

Ученики Сен-Симона писали: "Эксплуатация человека человеком — вот состояние человеческих отношений в прошлом; эксплуатация природы человеком., вступившим в товарищество с другим человеком, — такова картина, представляемая будущим"[38]. Сен-Симон не требовал немедленной отмены частной собственности. Считая несправедливым положение, при котором по чистой случайности рождения у одних есть все, а у других нет ничего, он предлагал постепенное перераспределение собственности. Богатство будет по наследству переходить не к семье, а к государству.

Многое в этом учении сегодня представляется наивным и неверным. Но нужно отметить, что утопия Сен-Симона выделяется на фоне других трезвой умеренностью требований, большей долей здравого смысла. Кое-что отсюда было взято большевиками и скомпрометировано ими, в том числе принцип государственного планирования и лозунг "от каждого — по способностям, каждому — по труду". Тем не менее в странах свободного рынка осуществляется планирование. Да и принцип "каждому — по труду" совсем не плох в идеале, если трудом считать не только физический труд и не выдавать этот лозунг за единственный и всеобщий принцип распределения.

Сен-Симон первым среди утопистов высказал идею о том, что для создания справедливого общества недостаточно изменить только материальные условия жизни, а начинать нужно с духовного перевоспитания людей.

Странна и причудлива фигура Шарля Фурье (1772–1837). С одной стороны, некоторые его идеи оказались настолько удачными, что дали толчок к образованию новых форм жизни и труда (кооперация, разного рода рабочие товарищества). С другой стороны, ни один из утопистов не обладал столь буйной фантазией и никто не написал столько смешного и наивного вздора, местами напоминающего бред сумасшедшего.

Вот вещи, которых Фурье не переносил органически: насилие, торговля, финансы. Революцию он считал средством "ограбить богатых, чтобы обогатить интриганов". Такие явления, как банковская деятельность, спекуляция, банкротства, ажиотаж на рынке и т. п., он называл преступлениями коммерции. В режиме свободной конкуренции Фурье видел одно только разрушительное начало. Но и монополизм он бичевал нещадно.

"Надо любить работу, говорят наши мудрецы. Э! Чего ради ее любить Что дает она девяти десятым цивилизованных, кроме скуки и непричастности к прибылям?! Поэтому-то богатые и не хотят трудиться, оставляя для себя только наиболее легкий и выгодный труд по управлению делами. Если даже богатые не любят труда, то как заставить бедных полюбить его? — писал Фурье. — Чтобы сделать жизнь счастливой, надо, чтобы радостным стал труд, в котором мы проводим большую часть своей жизни… Если орудия, обстановка бедны, отвратительны, то как возбудить влечение к труду?"

Лишь в XX в. эта задача была повсеместно осознана как важная. Возникли такие явления, как эргономика, производственный дизайн, методы организации труда, снижающие утомляемость организма.

Опередивший свое время в постановке задачи, Фурье не смог предвидеть правильных ее решений. Его идеи тянут назад на целые эры: "Если, например, для выполнения данной работы одному садовнику надо употребить 50 часов, то поставьте на работу 50 человек, и они сделают эту работу в течение одного часа, и каждый из них сумеет в течение 50 часов участвовать не в одной, а в 50 работах". Речь идет не об уборке территории, а обо всей работе садовника, и не о субботнике, а о повседневном труде Очевидно, что такой подход годится лишь для работ, подобных разделке туши мамонта или собиранию камней для выделки топоров.

Фурье не понимал, видимо, что такое специализация, квалификация, умение, навык, профессиональные приемы и секреты мастерства. Невозможно представить себе, чтобы каждый из 50 человек в совершенстве владел пятью десятками профессий. Поэтому можно вообразить, на что через час был бы похож сад, по которому прошлись 50 лихачей без понятия об особенностях растений и методах ухода за ними.

Данный подход унаследовали марксисты, начиная с самого учителя. Они же заимствовали и исказили замечательные предвидения Фурье об уничтожении противоположности между умственным и физическим трудом, об общественных фондах потребления и др. Они пренебрегли другой идеей Фурье: о трудовых акциях и распределении прибыли между рабочими. Зато эта идея нашла воплощение в странах, не принявших марксизм.

Проблему частной собственности Фурье решал способом, непохожим на идеи других утопистов. Собственность обобществляется, но в масштабах не государства, а трудового товарищества. Таким образом, она остается частной (негосударственной), но не личной. Подобным же образом Фурье мечтал перестроить все начала жизни в обществе. Роль государства исчезающе мала. Люди объединяются в коллективы (примерно по 1 или 2 тыс. человек).

В одних работах Фурье эти коллективы называются сериями, в других — фаланстерами (фалангами), фалангисты все делают вместе — живут, работают, развлекаются, обеспечивают детей и нетрудоспособных, владеют собственностью (Фурье продумал до мельчайших деталей все стороны жизни фаланстера — труд, отдых, секс, уход за детьми, воспитание, быт и пр.).

В изуродованном виде эта идея стала колхозом в СССР. Но опыт израильских кибуцев показал, что такая форма жизни может быть и жизнеспособной, и эффективной, хотя не все детали по Фурье оказались уместными. Можно сказать, что Фурье решил проблему, которая оказалась не по зубам всем утопистам прошлого, начиная с Платона (кроме Сен-Симона, который такую задачу не ставил).

Чтобы установить справедливость (или счастье), утописты так или иначе хотели упразднить частную собственность и связанные с нею эгоизм, зависть, воровство и т. д. Но всякий раз здравый смысл подсказывал, что дело это непростое. И всякий раз, начиная со справедливости, кончали госпринуждением и госконтролем. Всякий раз совершенное общество оказывалось полицейским государством.

Фурье удалось найти выход из этого тупика, пожертвовав государственным началом в организации общества. Поэтому его модель справедливо называют анархической. Именно Фурье является одним из первых учителей последующих теоретиков анархизма — Прудона, Бакунина, Кропоткина.

Заслуживает быть упомянутой еще одна коммунистическая утопия, гораздо менее разработанная и еще менее оригинальная, чем у Фурье. Это "Путешествие в Икарию" Этьена Кабэ (1788–1856).

Книга вышла в 1842 г. В стране Икарии полное и абсолютное народовластие. Совершенно свободно народ избирает представительный орган и вручает ему неограниченную власть от своего — народа — имени. Это представительное собрание целиком и полностью управляет всем народным хозяйством во всех деталях.

На все вопросы имеются законы и инструкции. Государство управляет и всей научной, культурной и духовной жизнью людей. Вся прежняя литература (где можно вычитать иные жизненные принципы) немедленно сжигается, а новые сочинения вообще запрещены. В стране Кампанеллы была лишь одна книга — "Мудрость", в стране Кабэ имеется лишь одна центральная газета — "Народная Газета"[39]. Местные газеты могут только перепечатывать материалы из официоза. Свобода печати объявлена устаревшей для общества нового типа. Впрочем, как и свобода выбора профессии и свобода приложения своего труда.

Икария Кабэ — наиболее близкая из всех модель того, что осуществилось в СССР. Недаром от нее открещивался Карл Маркс.

Кабэ сделал одну или две попытки создать Икарию на Земле. Ему удалось собрать компанию очень способных и воодушевленных людей, и все отправились в Америку, где создали поселение Икарию. Поначалу все шло очень даже хорошо благодаря замечательным личным качествам этих икарийцев. Однако закономерно настал момент, когда возникли разногласия между ними и их учителем. Как и следовало ожидать, ему хотелось больше власти. Наконец, он провозгласил свою диктатуру, после чего самые толковые из поселенцев съехали оттуда прочь.

Нужно сказать, что в XIX в. имело место множество попыток создать разного рода социалистические или коммунистические поселения (в основном в Америке). Практически все они, кроме нескольких, основанных на религиозных принципах (например, колония мормонов в Солт-Лейк-сити), благополучно обанкротились или развалились от внутренних склок.

"Устройство коммунистических поселений будет до. тех пор неудачным, пока не удастся создать иные нравы; несравненно важнее влиять на людей духовным путем, чем менять сразу практические условия их жизни'. Так подытожил свой многолетний теоретический и практический опыт замечательный человек, современник Сен-Симона и Фурье и в каком-то смысле их единомышленник Роберт Оуэн (1771–1858).

Оуэн тоже попытался создать коммунистическое поселение в Америке. И оно тоже обанкротилось. Но было это в 1825 г. А до того Оуэну удалось осуществить удивительный социальный эксперимент в Нью-Ленарке (Шотландия). Оуэн шел не от готовой умозрительной модели общества к практике, а от эксперимента к последующим обобщениям и теориям. Этот путь прямо противоположен тому, что делали другие утописты.

Сказанное не означает, что Оуэн начал свой эксперимент, сам не зная, чего он хочет, что проводил он его вслепую. Разумеется, у него уже были определенные идеи. Главной из них была мысль о решающем влиянии среды на формирование характера человека. Но слово среда здесь нужно понимать не только как материальные условия и государственное законодательство. Среда в понятии Оуэна это весь спектр условий жизни человека: от материальных условий до нравственного климата.

Но ведь нравственный климат в обществе как раз и определяется характерами составляющих его людей. Может ли сформироваться "хорошая" нравственная обстановка в коллективе "плохих ' характеров? На этот воображаемый вопрос Оуэн отвечает решительным "да '. Суть идеи Оуэна — воспитание людей. Необходим просвещенный и гуманный руководитель, чтобы взять на себя такую педагогическую задачу. В 1800 г. Оуэн становится совладельцем ранее созданного другими прядильно-ткацкого предприятия в Шотландии. Предприятие было расположено в долине, удаленной от городов. Там было четыре фабрики, заводик по производству прядильных станков, сельскохозяйственная ферма и жилой поселок Нью-Ленарк.

Изолированность поселения обеспечивала чистоту эксперимента. Жили и работали в Нью-Ленарке в основном выходцы из горных районов Шотландии. Переход от патриархальной организации и сельского быта к фабричному образу жизни вызвал разрыв привычных связей и утрату прежних моральных норм общения.

Здесь царили разнузданность, расхлябанность, своеволие и беспорядок. Общая численность населения поселка колебалась вокруг двух тысяч человек. В то время как все другие совладельцы жили в городах, не принимая участия в управлении предприятием, Оуэн поселился в Нью-Ленарке и взял на себя функции менеджера. Два года ушло на проведение в порядок экономики предприятия, пока оно не стало устойчиво производительным и высокорентабельным.

В 1802 г. Оуэн переходит к решению социальных задач. Он заменяет весь обслуживающий персонал и добивается преданности общему делу и слаженной работы. Он формирует возле себя немногочисленный актив из поверивших в него толковых и авторитетных рабочих. И начинает принуждать всех к дисциплине, чистоте, порядку, организованности. Принуждение сопровождалось разъяснительной работой, нацеленной на воспитание сознательности. Рабочие осознали свое благо в том новом порядке, который им навязывался, и стали поддерживать его добровольно.

Все это похоже на то, что в 20-е гг. XX в. делал А Макаренко, описавший свой опыт в книге "Педагогическая поэма". Воровство и другие аморальные поступки наказывались только мерами административными и моральными. Так, провинившиеся подлежали публичному обсуждению и моральному осуждению. Никаких карательных мер не применялось принципиально.

Конечно, на первых порах Оуэн столкнулся с сильным противодействием снизу. Сказывались и привычка к общему раздражению, и сильное недоверие к "начальству". Понадобились бесконечная выдержка, терпение и неизменная благожелательность хозяина. Это была кропотливая повседневная работа. Одновременно создавались система детских садов, школ для детей и взрослых, культурный центр с библиотекой, служба санитарного надзора, основы потребительской кооперации, социального обеспечения и страхования. Постоянно работала народная дружина по охране порядка. се это нужно было изобрести и продумать, потому что все эти вещи были невиданными в те времена.

Через пять лет (в 1807 г.), когда Оуэн выплатил всем полную зарплату за несколько месяцев вынужденного простоя (тогда был хлопковый кризис), произошел окончательный перелом в сознании рабочих. Они в массе поверили в него. В коллективе стало формироваться чувство общности и гордости за свое предприятие. Все большую роль стали играть такие вещи, как организационная и социальная активность рабочих, элементы самоуправления.

За десять лет от начала работы были изжиты воровство, драки, пьянство, сексуальная распущенность, расхлябанность в труде, национально-религиозная рознь и другие негативные явления. Обычным делом стали порядок, трудолюбие, терпимость, взаимопомощь. Поселок стал ухоженным, чистым, красивым. Реальный доход на душу населения был гораздо выше, чем на других предприятиях. В 1816 г. рабочий день с обычных в то время 16 часов был сокращен до 10,5.

Эксперимент удался блестяще. Однако все пошло прахом, когда возник конфликт с совладельцами и Оуэн был вынужден покинуть Нью-Ленарк. Тогда обнаружилось, что ' микроклимат" этой общины в решающей степени держался на личности Оуэна. Возможно, ему не хватило времени, чтобы перевести весь строй жизни поселения в автоматический режим. Может быть, это произошло бы при втором поколении, родившемся и выросшем в Нью-Ленарке. Но не следует упускать из виду, что это был новаторский остров в океане рутины. И для самого Оуэна Нью-Ленарк был лишь опытным полигоном для испытания своих идей, которые он предполагал распространить на всю страну и затем на человечество в целом.

Дальнейшая внутренняя эволюция Оуэна сделала его проповедником коммунистической модели для всего мира. Он также был одним из организаторов первых британских профсоюзов.

Оуэн сильно опередил свое время. Подавляющее большинство его идей так или иначе воплотились и стали привычными чертами жизни в XX в. В частности, можно упомянуть социальную инженерию и патернализм[40]. Исторический опыт показал, что для этого требуется определенный прогресс как в материальном производстве, так и в общественном сознании. Несмотря на большую популярность идей Оуэна в его время и множество попыток (более или менее удачных) повторить его опыт, в середине прошлого века человечество оказалось еще к ним неготовым.

УТОПИЗМ Оуэна заключался не в том, что идеи его неосуществимы, а в попытках ускорить их осуществление. Но это стало ясно лишь спустя сто и больше лет. Однако без Оуэна, без его мечты и страстной пропаганды нынешние сдвиги, возможно, произошли бы еще позже.

Глава 18 Болельщики за слабую команду

Если XVIII столетие можно назвать веком расцвета мировоззрения естественной свободы и экономического либерализма, то XIX столетие стало, в известном смысле, веком реакции на этот принцип. Поначалу у представителей классической школы либерализм шагает победным шагом. Он овладевает сознанием широких кругов общественности, в том числе и политиков. В Британии создается "Лига борьбы против хлебных законов". Ее лидеры — Кобден и Брайт — сами были теоретиками свободы торговли (фритредерства). С их именами связана так называемая манчестерская школа политэкономии, лозунг которой сводился к принципу laissez. faire.

Во Франции страстным проповедником идей манчестерцев выступил Клод Фредерик Бастиа (1801–1850). Он не был ученым-исследователем, но зато обладал даром блестящего публициста-популяризатора. Бастиа был душой первой во Франции "Ассоциации за свободу обмена" (1846). В 1845 г. Бастиа выпускает книгу "Кобден и Лига". В 1848 г. он избирается депутатом Учредительного собрания Франции, а в 1849 г. становится членом Законодательного собрания. По словам биографа Бастиа, как депутат он "поднимал свой сочувственный голос в пользу рабочего класса и подоходного налога, против расточительности правительства, ложившейся тяжким бременем на благосостояние народа".

Два главных сочинения Бастиа — "Экономические софизмы" и "Экономические гармонии" — созданы в 1848–1850 гг. Бастиа писал так: "Труд и природа участвуют в производстве продуктов в различной степени… Доля участия природы всегда даровая, и только участие труда сообщает продукту его ценность и должно быть оплачено".

Дадим еще несколько образцов стиля Бастиа:

"Надо сказать, что в мире слишком много великих людей, слишком много законодателей, организаторов, основателей обществ, вождей народов, отцов наций и пр. и пр. Очень уж много людей, которые становятся выше человечества, чтобы заправлять его судьбами, слишком много людей, считающих своим непрошеным призванием печься о его благополучии".

"Ведь Государство не об одной руке и не может быть таковым У него две руки — одной брать, а другой раздавать… Деятельность второй по необходимости подчинена деятельности первой. Строго говоря, Государство может брать и не отдавать, что и случалось иногда. Это объясняется пористым и липким свойством обеих рук, в которых всегда удерживается какая-нибудь часть, а иногда и все сполна, до чего только они ни прикасаются. Но чего никогда не видели, чего никогда и никто не увидит и чего даже предположить нельзя — чтобы Государство возвращало обществу более, чем сколько оно получило от него.

Острие полемики Бастиа направлено против социалистов. Они выступали за сохранение, умножение и усиление экономических функций государства, обещая народу рост благоденствия. По этому поводу Бастиа пишет: "В отношении невозможного очень легко давать обещания, но нелегко исполнять их". И далее: "Таким образом, у общества две надежды, у правительства два обещания: много благ и никаких налогов. Так как надежды и обещания противоречат друг другу, то они никогда не осуществляются".

“Не в этом ли причина всех наших революций? — продолжает Бастиа. — Между Государством, расточающим неисполнимые обещания, и обществом, преисполненным неосуществимых надежд, становятся два класса людей: честолюбцы и утописты. Достаточно этим искателям популярности крикнуть народу: "Правительство обманывает тебя! Если бы мы были на его месте, то осыпали бы тебя благодеяниями и освободили бы от налогов". И вот народ верит, народ надеется, народ делает революцию”.

Революция 1848 г. была третьей во Франции после 1789 и 1830 гг. Непосредственно о социалистах Бастиа пишет так: "Эти учения усиленно восстают против тех, кого они называют посредниками. Они охотно уничтожили бы капиталиста, банкира, спекулянта, предпринимателя, торговца и негоцианта, обвиняя всех их в том, что они становятся помехою между производством и потреблением, вымогая деньги у той и другой стороны и не доставляя им взамен ровно ничего. Или, еще лучше, они хотели бы возложить на государство дело, исполняемое этими лицами…

Софизм социалистов в этом отношении состоит в том, чтобы доказать обществу, что оно платит посредникам за оказываемые ими услуги, и скрыть от общества, что ему пришлось бы платить за то же государству… Они хорошо понимают, что самая нелепая пропаганда всегда имеет некоторый успех среди людей, обреченных на страдания: голод — плохой советчик…" Далее в этой главе мы познакомимся с теми, кто поносил "посредников", т. е. капиталистов.

"…И вот при помощи громких фраз: эксплуатация человека человеком, спекуляция голодом, барышничество — они начали поносить торговлю и утаивать ее благотворное влияние 1…

Как бы то ни было, но раз приходится прибегать, как называют социалисты, к паразитам, то спрашивается: который из этих паразитов менее требователен — негоциант или чиновник?" "Чем более рассматриваешь эти передовые школы, — пишет Бастиа, — тем более убеждаешься, что в основе их лежит только одно невежество, провозглашающее себя непогрешимым и во имя этой непогрешимости взывающее к деспотизму". А о самих социалистах он высказывается так: "В их сердцах живет еще какая-то сентиментальная филантропия, тогда как из уст истекает ненависть".

Полемика против социалистов — лишь одно из направлений публицистики Бастиа (надо думать, именно за это его так ненавидел Карл Маркс). Главной его целью была пропаганда либерально-экономических идей. В те годы, как уже говорилось в главе 16, Англия в одностороннем порядке отменила или сильно урезала свои внешнеторговые пошлины и начала проводить политику свободной торговли. Этим ознаменовался успех деятельности Лиги Кобдена — Брайта.

В то время как экономический либерализм перетекал из теории в политику, где одерживал одну победу за другой, в теории уже набирала силу реакция в виде социалистических идей.

Родиной современного социализма можно считать Францию. Хотя подобные идеи рождались и прежде по всей Европе (см. главу 17), именно во Франции идеи социализма возникли в сочетании с элементами наукообразных рассуждений.

К "научному социализму" Маркса — Энгельса привела дорожка, на которую первыми вступили писатели типа Морелли. От Морелли эти идеи перешли к Бабефу и его друзьям. История "равных" отозвалась творчеством Сен-Симона, Фурье и их учеников. А на смену им уже спешили братья Бланки — Огюст (практик, революционер) и Адольф Жером (теоретик, экономический писатель). Последний выпестовал Пьера Жозефа Прудона (1809–1865), который написал книгу "Что такое собственность?" Прудон сам же и ответил на этот вопрос: "Собственность — это кража".

К тому же поколению социалистов принадлежали Пьер Леру (рабочий-наборщик, как и мысли Прудон), Этьен Кабэ (см. главу 17), христианский социалист Ламенне, радикал-социалист и государственник Луи Блан. Многие из социалистов были совершенно искренними борцами за справедливость, не помышлявшими о насилии и деспотизме.

Таков был Прудон, вообще отрицавший ценность централизованной власти, даже представительной. Прудон считал, что всеобщее голосование может стать орудием тирании. "Я нисколько не верю в эту божественную интуицию толпы, — писал он позже, — которая будто бы заставляет ее с первого взгляда распознавать достоинства и почтенность кандидатов". Не идеализировал Прудон и трудящиеся классы.

Он писал, что "класс самый бедный и самый многочисленный, именно потому, что он самый бедный, является в то же время и самым неблагодарным, самым завистливым, самым безнравственным и самым трусливым".

Демократию, основанную на законе большинства, Прудон считал организованным насилием немногих над остальными. Идеалом Прудона было государство анархии, т. е, отсутствие центральной власти и местная самоорганизация населения. В те же годы, однако, Луи Блан проповедовал противоположную модель социализма. "Не забрать в свои руки власть как орудие — значит встретить ее как препятствие", — писал он. Блан настаивал, что наилучший вариант — это диктатура просвещенной группы населения.

И вот в Париж, в самую гущу социалистического брожения и бурления, из стоячего болота Пруссии, где интеллигенция зациклилась на философских дискуссиях, угодил в конце 1843 г. молодой доктор философии (по-нашему — кандидат философских наук) Карл Маркс (1818–1883).

Надо сказать, в Германии в 30 — 40-е гг. тоже распространялись различные социалистические и коммунистические веяния. В основном их почвой было чиновничество и мелкая буржуазия. К началу 40-х относятся лекции о коммунизме юного Ф.Энгельса в Эльберфельде. В рабочей среде распространял идеи "истинного социализма" Карл Грюн (бывший одноклассник Маркса в гимназии).

Одним из самых ярких пропагандистов и писателей-коммунистов на немецком языке в ту пору был Вильгельм Вейтлинг (рабочий-портной). Маркс познакомился со всем вышесказанным только в Париже. Можно сказать, рыба попала в воду. Окунувшись в социализм-коммунизм, Маркс воспринял его в самых крайних формах. Другими словами, он уже тогда считал универсальным средством решения всех социальных проблем революционный террор.

В 1843 г. Маркс пишет работу "Введение к критике гегелевской философии права". Среди абстрактных рассуждений, изложенных вычурным языком учеников Гегеля, там имеется такое место: "Подобно тому как философия находит в пролетариате свое материальное оружие, так и пролетариат находит в философии свое духовное оружие, и как только молния мысли основательно ударит в эту нетронутую почву, совершится эмансипация немца в человека".

В переводе на нормальный язык это означает вот что: философам, чтобы произвести революцию, нужна сила в виде пролетариата; поэтому нужно вести пропаганду в рабочей среде. В той же работе можно найти еще такое: "Оружие критики не может, конечно, заменить критики орркием, материальная сила должна быть опрокинута материальной же силой, но теория становится материальной силой, как только она овладевает массами".

"Критика орркием" — это и есть революция с гражданской войной. Годом позже в книге "Святое Семейство" Маркс писал: "Идеи вообще ничего не могут осуществить. Для осуществления идей требуются люди, которые должны употребить практическую силу". Мы видим, что Маркс постоянно возвращается к этой мысли.

Высланный полицией из Франции в январе 1845 г., Маркс обосновался в Брюсселе, где начал сколачивать группу заговорщиков под невинным названием "Брюссельский корреспондентский комитет". Назначением комитета была якобы теоретическая полемика по переписке. В это время Маркс истратил остаток своего наследства от отца на закупку оружия. Письменное приглашение к сотрудничеству в комитете получил и парижский знакомый Маркса — Прудон.

В ответном письме, деликатно отказавшись от "лестного" приглашения, Прудон, между прочим, замечает: "Настроения французских рабочих сейчас таковы, что они окажут плохой прием тому, кто не может предложить им иного напитка, кроме крови".

На этом прервались и переписка, и даже всякое знакомство Маркса с Прудоном, чьим яростным врагом он стал до самой смерти.

…В телефильме начала 1980-х гг. "Молодой Маркс" есть сцена знакомства Маркса с Эвербеком, председателем "Союза справедливых" в Париже. Показано, как Маркса и его тогдашнего коллегу Арнольда Руге с предосторожностями, конспиративно проводят в тайное помещение, где их уже ждут рабочие лидеры.

Эвербек говорит, что участие в деятельности 'Союза" грозит тюрьмой. Молодой Маркс бросает иронично-испытующий взгляд в сторону Руге — мол, сдрейфил, небось?.. На самом деле, ирония заключается в другом. Во-первых, Руге уже до того отбыл срок в одной из германских тюрем (в отличие от Маркса, который никогда не сидел). Во-вторых, 'Союз справедливых" — объединение кружков немецких рабочих-эмигрантов во Франции и Англии — был вполне легален и не ставил своей целью ничего противозаконного, хотя его члены и называли себя коммунистами. Это было общество просветительского характера.

В середине 1844 г. Руге писал одному из общих знакомых в Германии: 'Маркс погрузился в здешний немецкий коммунизм — конечно, только в смысле непосредственного общения с представителями его, ибо немыслимо, чтобы он приписывал политическое значение этому жалкому движению. Такую маленькую рану, какую Германии могут нанести мастеровые, да еще эти завоеванные им здесь полтора человека, она перенесет, даже не тратясь на лечение". Как видно, Руге не мог постичь дальнего прицела Маркса — создать и возглавить объединение рабочих для революционной борьбы.

Однако, помимо всего прочего, задача Маркса осложнялась еще тем, что в рабочей среде уже вели пропаганду и пользовались авторитетом другие теоретики. Одним из них был Прудон, который счастливо ушел от сотрудничества с Марксом, чтобы остаться самостоятельной фигурой в рабочем движении. Известно, как ревниво относился Маркс всю свою жизнь к таким независимым фигурам-конкурентам. С ними он воевал, пожалуй, более ожесточенно, чем с "буржуазными" теоретиками. Вспомним Бакунина, Дюринга, Лассаля…

В среде рабочих из "Союза справедливых" был очень популярен Вильгельм Вейтлинг (1808–1871). С его дискредитации и изоляции от рабочих начал Маркс свою революционную деятельность в 1846 г. Как это было сделано, хорошо показано в упомянутом телефильме — вся сцена там снята по описанию, которое оставил присутствовавший при том русский писатель П.В. Анненков (см. его "Литературные воспоминания").

Разыграв ссору с Вейтлингом, Маркс получил возможность начать его открытую травлю в рабочих кругах. В это время Вейтлинг писал в письме о группе Маркса: "…у них одна прихоть: вести борьбу против меня как реакционера. Сначала им надо снять голову у меня, потом у других, потом у собственных друзей; а затем эти господа начнут перерезывать горло друг другу…" Нельзя отказать ему в известной проницательности.

Тем временем Маркс с помощью Энгельса убеждает лидеров "Союза справедливых" преобразовать это невинное объединение рабочих кружков в партию с центральным комитетом во главе. Под прикрытием просветительской деятельности должен был начать подготовку к революции "Союз коммунистов", как теперь стало называться это тайное общество. К I съезду "Союза коммунистов" Маркс и Энгельс написали "Манифест Коммунистической партии" (1848). Это была та "молния мысли", которой предстояло "основательно ударить в нетронутую почву" пролетариата, чтобы превратить его в 'материальную силу" философов-революционеров Маркса и Энгельса.

"Манифест" — это блестяще написанная, заряженная революционной энергией пропагандистская брошюра Едва ли не единственной собственной идеей авторов "Манифеста" был лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"

С теоретической точки зрения, строго говоря, это произведение представляет собой смесь идей французских социалистов и некоторых британских авторов, о ком речь еще впереди, — левых рикардианцев. С их произведениями Маркс отчасти познакомился в Париже и Брюсселе — не без помощи Энгельса, который часто бывал в Англии по делам своего отца, хорошо знал английский язык (чего не скажешь про молодого Маркса) и английскую социальную публицистику. Некоторые страницы брошюры Маркса — Энгельса почти дословно перекликаются с "Манифестом демократии" Консидерана, опубликованным им в своей парижской газете незадолго до того.

Вопросы плагиата едва ли беспокоили тогда Маркса и Энгельса. Их "Манифест" был написан для определенного круга читателей — для немецких рабочих-эмигрантов, с огромным уважением взиравших на ученого "доктора Маркса". Это произведение не предназначалось для открытой публикации и теоретической полемики.

"Манифест был написан в короткий срок для сплочения "Союза коммунистов" на революционной платформе, для пропаганды коммунистических идей в интерпретации Маркса — Энгельса, а также чтобы показать всем рабочим лидерам, кто тут главный теоретик. Естественно, что на I съезде СК председателем ЦК был избран Маркс, секретарем — Энгельс. Понятно также, кто должен был оказаться во главе победоносной пролетарской революции. Михаил Бакунин, который побывал в это время в Брюсселе, писал одному из друзей: "Маркс занимается здесь тем же суетным делом, что и раньше, — портит работников, делая из них резонеров…" И в другом письме: "Маркс и Энгельс, в особенности Маркс, сеют здесь свое обычное зло.

Тщеславие, человеконенавистничество, высокомерие в теории и малодушие на практике… литераторствующие и диспутирующие ремесленники и отвратительное заигрывание с ними… Одним словом, ложь и глупость, глупость и ложь. В этом обществе трудно и тяжело дышать. Я… решительно заявил, что не вступлю в коммунистическое ремесленное общество". А Маркс в этом обществе чувствовал себя превосходно. Он сам это общество вокруг себя формировал и знал, для чего…

"Манифест Коммунистической партии" содержит всю теорию марксизма, но, как говорят нынче, "в свернутом виде". Глядя назад с исторической дистанции, можно заметить, что названное произведение представляет выводы, к которым приводит теория Маркса— Энгельса, та теория, которая развита в позднейших работах основоположников. "Манифест" дает сводку основных результатов теоретического марксизма, которого еще, по сути, не существовало (элементы теории "исторического материализма" были опубликованы годом раньше в книге Маркса "Нищета философии").

Сказанное в наибольшей степени относится к главному тезису "Манифеста" — положению об эксплуатации труда капиталом. Можно утверждать без каких-либо натяжек, что книга "Капитал" была задумана и писалась с единственной целью — доказать наличие "капиталистической эксплуатации". Указанной целью объясняются и содержание книги, и ее основные особенности, и расположение материала, и, наконец, судьба II и III томов, которые автор так и не написал за 15 лет, прожитых после выхода I тома.

Вопросы о положении рабочих и уровне заработной платы были далеко не новыми для экономистов XIX в. В XVII в. об этом писали меркантилисты и их современники, причем в не очень привычном для нас ключе.

Они были убеждены в том, что рабочие ленивы и настолько непритязательны в своих потребностях, что нельзя платить им слишком много. Еще Ман писал, что английский народ "из лености и распутства лжет, плутует, крадет, разбойничает, бродяжничает, просит милостыню, мошенничает, голодает и гибнет", в то время как имеются все возможности, чтобы "сделать страну на страх нашим врагам богаче и могущественнее".

Четко и категорично писал У.Петти: "Закон, устанавливающий заработную плату, должен дать рабочему ровно столько, сколько нужно для жизни, ибо, если вы предоставите ему вдвое, он будет вырабатывать половину того, что он мог бы выработать и выработал бы в противном случае". И это не единственное высказывание Петти такого рода. Кстати, "закон", о котором говорит Петти, — это юридическая норма, т. е. закон, принятый парламентом.

Его современник Джошуа Чайлд писал, что в тех местах, где пища дорога, народ живет богаче, чем там, где пища дешева; что рабочие лучше живут в годы дороговизны, чем в годы изобильных урожаев, "ибо народ не хочет работать больше двух дней в неделю в годы, когда все идет, так сказать, задаром… они работают в точности лишь столько, сколько нужно, чтобы просуществовать при низком и жалком жизненном обиходе, к которому они привыкли".

Так же смотрели на это дело очень многие из тогдашних писателей. Одним из первых иначе подошел к проблеме Дж. Локк: не как нужно оплачивать труд, а какие экономические законы регулируют оплату труда. Локк говорит, что уровень заработной платы устанавливается в результате торга между нанимателем и нанимаемым. В этом торге рабочий является более слабой стороной, и обычно уровень оплаты труда тяготеет к объему насущных потребностей жизни рабочего.

Позже концепция Локка получила развитие в произведениях Б.Франклина и Гельвеция. Торг между рабочим и нанимателем происходит в условиях конкуренции между рабочими. Это означает, что существенное влияние на оплату труда оказывает соотношение между спросом на труд и его предложением. Когда последнее выше, а это более частый случай, тогда оплата труда держится на самом низком уровне.

Мы видели у Адама Смита в целом тот же самый подход (глава 14), хотя и при значительно более углубленном взгляде на вещи. В период роста экономики, считал Смит, спрос на труд постоянно держится на высоком уровне, что заставляет капиталистов повышать зарплату сверх прожиточного минимума. Смит решительно порвал с мнением, будто рабочему нельзя платить больше прожиточного минимума. Он был не одинок в этом, но фундаментальность его книги и сильное впечатление от всей его фигуры сообщили новой позиции необходимую авторитетность.

Под влиянием просветителей в XVIII в. в Европе вообще сильно изменяются многие подходы и оценки. Во Франции становится модной пастораль — идеализация крестьянского образа жизни.

Сельские сюжеты проникают в салонную живопись (см. картины Ватто, Фрагонара и Буше) и гобеленное искусство. Пасторальные сюжеты разыгрываются в домашних и салонных спектаклях аристократов. У П.И. Чайковского в "Пиковой даме" (действие происходит в XVIII в.) вставлена прекрасная стилизация подобной пасторали: "Мой миленький дружок — любезный пастушок"

Под влиянием Руссо становится модным сентиментализм, предвестником которого был еще роман Прево "История кавалера де Грие и Манон Леско". А затем — "Поль и Вирджиния" де Сен-Пьера, "Опасные связи" Шодерло де Лакло и др. Дж. Б. Перголези пишет оперу Служанка-госпожа, а юный В.А. Моцарт — “Бастьен и Бастьена”. Даже суровый И.С. Бах сочиняет веселую "Крестьянскую кантату".

В Англии Лоуренс Стерн написал "Сентиментальное путешествие ', где герой — вообще весьма ироничный и озорной — чуть ли не на каждой странице 'обливается слезами" по поводу несчастий, о которых повествуют ему дорожные знакомые, в основном простые люди. Суть дела здесь, конечно, не в слезах сочувствия или умиления.

В литературе и искусстве стали получать отражение подлинность чувств и человеческая искренность. В сердцах аристократов пробуждалось человеческое отношение к людям из простонародья — сочувствие, уважение достоинства, дружеское расположение.

Такого рода нравственные перемены в обществе сказались и на интересующей нас области творчества. Снова начинает громко звучать знакомый нам по средним векам мотив: труд — основа всякого богатства. К этому добавляется второй, уже новый, мотив — сочувствия к трудящимся, которые, создавая все богатства, сами живут в бедности и нужде. В романе Г.Филдинга "История Тома Джонса, найденыша" читаем такое описание раннего утра в Англии: "Члены общества, рожденные на то, чтобы производить жизненные блага, начали зажигать свечи, чтобы приняться за дневной труд на потребу тех, которые рождены наслаждаться означенными благами" (1749).

Обратим внимание на то, что трудящиеся бедняки здесь названы "членами общества". Для нас это разумелось бы само собой, но в те времена подобные вещи были далеко не столь однозначными.

О том, что всякое богатство создается трудом, писал уже маршал Вобан (1707). "Источником всякого богатства королевства" называл пахарей, рабочих и торговцев финансист Джон Лоу. Философ-епископ Джордж Беркли писал так: "И разве мы не должны рассматривать прежде всего трудовую деятельность народа как то, что образует богатство и делает богатством даже землю и серебро, которые не имели бы никакой ценности, если бы они не были средствами и стимулами к трудовой деятельности?"

Даже какой-нибудь безвестный интендант одной из французских провинций XVIII в. мог говорить о "несправедливости и бесчувственности этих собственников, обязанных всем своим состоянием труду бедняка и оставляющих его умирать с голоду в то самое время, как он выбивается из сил, чтобы сообщить ценность их имуществам".

Но что там королевский чиновник, если сам Людовик XVI позволял себе высказывания такого рода: "Везде, за исключением немногих провинций, почти все дороги королевства были сооружены задаром беднейшей частью наших подданных. Таким образом, все бремя этой повинности легло на тех, единственное достояние которых составляют их руки и для которых дороги представляют интерес далеко не первостепенной важности; действительно заинтересованными в них являются собственники, лица почти всегда ни привилегированные, имущества которых и возрастают в ценности ли при устройстве дорог.

Принуждая одних бедняков содержать дороги, обязывая их отдавать свое время и свой труд без вознаграждения, у них отнимают последнюю возможность бороться с нищетой и голодом, чтобы заставить их работать для выгоды богачей".

Можно ли представить что-либо подобное в устах Николая I после постройки железной дороги Петербург — Москва? Слово Людовика XVI было сказано в 1776 г., когда генеральным контролером финансов (фактически премьером) Франции еще был Тюрго, который, возможно, и писал такие речи для короля.

Но ведь король их произносил. И в 1780 г., после отставки Тюрго, король продолжал говорить в том же духе: "Его Величество хочет защитить народ от тех ухищрений, которые подвергают его опасности терпеть недостаток в хлебе насущном, вынуждая его отдавать свой труд за такую плату, какую богатым будет угодно ему назначить. Король не потерпит, чтобы одна часть населения была принесена в жертву алчности другой части".

Отвлечемся на минуту от всех этих социальных вопросов ради русской поэзии. Откроем Пушкина и прочтем эпиграф к четвертой главе "Евгения Онегина": La morale est dans la nature des cboses. Necker. К этому обычно дается перевод: "Нравственность — в природе вещей. Неккер (франц.)". Жак Неккер (1732–1804) — политический деятель и социальный писатель, один из преемников Тюрго на посту генерального контролера финансов Франции, автор двух известных сочинений: "О законодательстве и торговле хлебом" (1775) и "Об управлении финансами Франции" (1784).

В первой из указанных книг находим такие слова: "Собственники располагают всей необходимой силой, чтобы свести к возможному минимуму вознаграждение за большинство работ, которые производятся для них, и эта возможность слишком соответствует их интересам, чтобы они когда-либо отказались воспользоваться ею".

Затем читаем: "В этой темной борьбе между классом собственников и классом рабочих победа всегда остается на стороне первых; их сила — источник нищеты народа. Откуда происходит его нищета во все времена, во всех странах и каков ее вечный источник? Это власть, которой располагают собственники, давать в обмен за приятный для них труд самую низкую, какую только возможно, заработную плату, т. е. плату, которая определяется наиболее узкой необходимостью".

На чем же держится такой порядок вещей? На том, говорит Неккер, что число собственников ничтожно мало по сравнению с числом тех, кто лишен собственности. Власть собственников основана "на большой конкуренции этих последних между собою и на ужасном неравенстве между людьми, продающими свой труд, чтобы прожить сегодняшний день, — с одной стороны, и теми, кто его покупает, чтобы просто увеличить свою роскошь и комфорт, — с другой; одни находятся под давлением нужды данного момента, другие ею совершенно не затрагиваются; одни всегда могут придать своим условиям силу закона, другие всегда будут принуждены их принять. Вот этому различию отношений должно приписать власть собственника над человеком, собственности лишенным".

Рост производительности труда в результате технического прогресса (этим выражением Неккер, конечно, не пользуется), по его мнению, дает выгоду исключительно классу собственников. Ведь за ту же плату они теперь получают больше продуктов для продажи. Либо нововведения дают снижение издержек производства и соответственно увеличивают прибыль собственников.

Итак, по Неккеру, бедность трудящихся объясняется одновременно и объективными законами (конкуренция за рабочее место), и субъективными факторами (своекорыстие собственников). Взгляд на вещи, который предполагает здесь Неккер, позднее получил название экономической статики.

Рассматривается статическая ситуация, когда время не вносит изменений в условия, определяющие характер задачи. Другой взгляд на вещи, который позднее стали называть экономической динамикой, предполагает, что с течением времени происходит изменение некоторых переменных величин, определяющих условия задачи. На примере Адама Смита можно легко различить, когда идет речь о статике и когда — о динамике. У Неккера тоже рассматривается динамическая модель — когда учитывается фактор технического прогресса. Писал Неккер одновременно со Смитом, а книга его вышла даже на год раньше. Нет ничего удивительного в том, что анализ Смита (в том числе и в связи с техническим прогрессом) оказался глубже и полнее.

Примечательно другое: у Карла Маркса мы обнаруживаем трактовки, поразительно напоминающие то, что мы видели у Неккера По Марксу, тоже бедность рабочих объясняется одновременно и объективными законами, и алчностью капиталистов. И от технического прогресса рабочие тоже ничего не выигрывают. А ведь это уже через сто лет после Адама Смита… Неккера он изучал, это известно. Но лишь в одном Маркс упрекнул его — в попытке "изобразить противоположность классов при капитализме как противоположность между бедностью и богатством". Мы можем заметить, что это не совсем так, — Неккер открытым текстом пишет о противоположности интересов между классами собственников и неимущих.

В Германии с аналогичных позиций выступал Кристоф Мартин Виланд (1733–1813). Он выпустил в 1772 г. книгу 'Золотое зеркало" — что-то вроде утопического романа. Как мы уже знаем (см. главу 17), утопия всегда отталкивается от существующего порядка вещей, и всякое утопическое произведение либо подразумевает, либо содержит в открытом виде критику современной ему действительности.

"Власть и сила, — писал Виланд, — не имеют никакого права притеснять слабых; наоборот, они налагают на тех, кто может ими располагать, обязанность помогать слабым… Каждый человек, дабы иметь право на доброжелательность, сострадание и помощь другого человека, не нуждается ни в каком ином основании, кроме одного: что он — человек". Виланд с осуждением говорит о таких, кто желает "заставлять других людей, чтобы они снабжали его пищей и дорогой одеждой, предоставляли ему роскошное жилище и все материальные удобства, неустанно трудились, дабы избавить его от всяких забот… — короче, чтобы они жили только ради него и ради обеспечения ему всех этих преимуществ, готовы были ежеминутно подвергаться всевозможным лишениям и страданиям, испытывать голод и жажду, холод и зной…".

Страстной любовью к простому народу дышат произведения Иоанна Генриха Песталоцци (1746–1827) — философско-педагогические трактаты в форме романов. Всю свою жизнь и еще теперь, — пишет он на склоне лет, — я всегда желал одного: блага народа, который я люблю, несчастья которого я чувствую, как немногие люди их чувствуют, потому что вместе с ним я переносил его беды, как их переносили немногие люди". Швейцарско-немецкий мыслитель был не только теоретиком (его считают основателем науки о воспитании — педагогики), он и сам учреждал сиротские приюты и школы для бедных детей, вводя в них новые принципы воспитания.

В настоящей главе упомянуты лишь некоторые из авторов XVIII в., которые в той или иной форме, с тех или иных позиций, сочувственно, а подчас возмущенно писали о бедствиях трудящихся масс и о необходимости улучшить их положение. При этом почти все они желали добиться изменений путем реформ, но никак не насилием Многие из них отрицательно отреагировали на революцию во Франции. Но самим фактом своим французская революция не могла не вызвать широкой волны социально-политической публицистики и появления новых имен на этой ниве.

Немецкий писатель и ученый, автор превосходной книги о кругосветном плавании капитана Кука в 1772–1775 гг., участником которого ему довелось быть, Георг Форстер (1754–1794) отнесся к революции неоднозначно. Но социальные симпатии его недвусмысленны: "Там, где крайняя нищета угнетает ремесленника, где получаемый с крайним напряжением сил скудный заработок едва может удовлетворить самые необходимые потребности, в стране, где наука своим лучом освещает высшие классы, там участью ремесленника становится невежество; он не может осуществить самого благородного назначения человека, несмотря на то, что сам изготовляет средства для связи народов между собой".

Так писал Форстер в 1790 г. Вера в преобразующую силу народного просвещения — сколь характерна эта черта для уходившего тогда XVIII столетия… Но уже звучали голоса, требующие для простого народа чего-то посерьезнее, нежели воспитание и просвещение. Горячего приверженца нашла Французская революция в лице Иоганна Готлиба Фихте (1762— 18l4). Произведения его — не газетные однодневки; даже когда он пишет публицистику, в них чувствуется ученик Канта, впоследствии и сам признанный классиком немецкой философии.

В 1793 г. Фихте издает книгу "К исправлению суждений публики о Французской революции". Этот современник и почти ровесник Форстера высказывает такие мысли, которые придутся впору следующему столетию и которые мы привыкли связывать с именами основоположников марксизма. К примеру, Фихте поднимает вопрос об экономической зависимости трудящегося от его хозяина. Когда некто обязуется отдавать другому свой труд либо часть своего труда, рассуждает Фихте, он отчуждает право собственности на свою рабочую силу. Если же собственность на средства производства не будет поглощать часть труда, который к ней прилагается (т. е. если труд будет оплачиваться полностью), то и сама собственность исчезнет. Следовательно, нет иной собственности, кроме той, что создана трудом.

"Сделайте так, чтобы человек мог совершенно свободно распоряжаться своим естественным достоянием, своими силами, — пишет Фихте. — Вскоре вы увидите замечательное зрелище…" По его мнению, начнется быстрое перераспределение собственности "между все возрастающим числом рабочих рук".

Ничего не зная друг о друге, он и Фихте писали одновременно и чаяли одного и того же. Перераспределение собственности, по мнению обоих, — вот магический ключ к решению социальных проблем и всеобщему благосостоянию (в главе 15 мы уже видели, как отреагировал на это Мальтус).

Фихте пришел к социализму постепенно. УИЛЬЯМ Годвин (1756–1836) сразу выступил как социалист. Его "Исследование о политической справедливости" тоже вышло в свет в 1793 г. Объемистое сочинение, конечным выводом которого было социалистическое переустройство общества, по большей своей части содержало (как мы должны догадаться) острую социальную критику. Вот несколько ее образцов, относящихся к теме данной главы.

Когда на столе одного из великих мира сего мы видим богатство целой провинции, можем ли мы удивляться тому, что рядом живут люди, у которых нет даже хлеба, чтобы утолить муки голода?" "Неравенство состояний — неизбежное следствие института собственности".

"Но разве хорошо, что столь большая часть общества пребывает в отвратительной нищете, тупеет в невежестве, становится отталкивающей из-за своих пороков, вечно живет голая и голодная; постоянно толкаемая на преступления, она становится жертвой безжалостных законов, специально созданных богатыми для ее угнетения".

"Сперва владелец земли берет себе несоразмерно большую часть продукта, за ним следует капиталист, который оказывается не менее прожорливым. А между тем можно было бы обойтись без обоих этих классов при другом устройстве общества…"

"Это та система, которая дает одному человеку возможность распоряжаться продуктами труда другого человека… Любое богатство в цивилизованном обществе есть продукт ручного труда…

Каждый человек, выпивая стакан вина или надевая украшение, может подсчитать, сколько людей были обречены на рабство, на неустанный труд в поте лица, на недостаток пищи, на тяжкую работу без передышки, на дикое невежество и огрубление чувств, и все для того, чтобы он мог обладать этими предметами роскоши".

"Люди странным образом обманывают сами себя, когда они говорят о собственности, завещанной их предками. Собственность создается ежедневным трудом ныне существующих людей". "Дух угнетения, дух раболепства, дух мошенничества — таковы непосредственные плоды нынешней системы собственности".

"Цель современного общества — множить труд, целью будущего общества будет упрощение труда".

"В наше время труд — бедствие, потому что человек работает по необходимости, чтобы поддержать свое существование, и потому что слишком часто он лишает человека всякой возможности обогащать себя знаниями и развиваться. Когда труд будет добровольным, когда он не будет больше помехой к совершенствованию людей, а, наоборот, будет ему способствовать… он перестанет быть бедствием и станет благодеянием".

Можно убедиться, что уже в XVIII в. отчетливо прозвучали основные мотивы той критики капитализма, которую мы привыкли связывать с авторами XIX в. Не только мотивы, но подчас и формулировки. И все же в сочинениях социалистов и коммунистов XIX в. кое-что звучало не так, как это было у их учителей из века XVIII. Прежде всего нетрудно заметить, что вместе с веком Просвещения исчез и мотив просвещения трудового народа, акцент стали делать исключительно на его материальное положение. Но не только этим отличается соответствующая литература X IX в. от своей предшественницы.

…Поначалу трудно понять, что именно нового появилось в тональности XIX в., слышится какая-то фальшивая нотка, но далеко не сразу ее удается определить. Тем не менее это возможно.

Как правило, в литературе XVIII в. говорилось о бедности трудящихся, ничего не имеющих, кроме своих рук. Этими трудящимися были все, кто трудится, работая руками. Ко времени, когда писал Маркс, однако, проблема приобрела специфическое звучание. Почти исключительно стали говорить и писать только о классе промышленных рабочих.

Обширный класс сельского пролетариата были, по существу, заброшен социальными писателями к середине XIX столетия. И совсем за рамками внимания этих писателей оставалась многочисленная городская беднота, не занятая в фабричной промышленности, — мелкие ремесленники, торговцы, разносчики и те, кто был занят в

обслуживании (прачки, кучера, уборщики, швеи, всевозможный наемный персонал отелей, контор и т. д.), — все те, кто постоянно мелькает перед нами, например, на страницах романов Чарлза Диккенса. Было совершено сильнейшее упрощение действительности.

Мы помним, что Смит писал о "классе тех, кто живет на заработную плату". Ко времени Маркса — и особенно у самого Маркса — класс "живущих на зарплату превратился (в литературе, но не в жизни) в "класс пролетариата'. Пролетарий означает "неимущий". Возник устойчивый образ человека, который лишен средств производства (это раз) и продает свои рабочие руки собственникам средств производства (это два). У Смита признаком класса является источник дохода (земля, капитал, труд). У новейших писателей середины XIX в. признаком класса стало наличие собственности.

Есть собственность — нет собственности, да — нет, черное — белое… Но это не все. Один класс был противопоставлен другому. Неимущие и собственники, рабочие и капиталисты. Как выражались тогда, труд и капитал. Получалось, что одно предполагает другое. Пролетариат означал всегда промышленных рабочих, т. е. фабричный пролетариат. Так это и формировало систему Маркса — черно-белый клип в эпоху цветного телевидения.

Нужно сказать, что Марксу очень помогла группа социально-экономических писателей, которых мы выше уже упоминали как левых рикардианцев. Кто это и что это? Система Рикардо породила, пожалуй, больше задач, чем решила. В 20-е гг. XIX в. на нее набросилась публика, как мухи на варенье. Одни нашли в ней научное оправдание социальных недугов, других заботили вопросы логической согласованности и теоретической увязки, а третьи увидели у Рикардо совсем иные возможности для дальнейшего развития идей. Рикардо сформулировал: капитал — это накопленный труд. Осталось совсем немного, чтобы сделать вывод: капитал — это неоплаченный труд.

Действительно, если бы капиталисты возвращали рабочим полную ценность продукта труда, не оставалось бы той доли от выручки, которая составляет капиталистическую прибыль. Значит, не могли бы осуществляться сбережение прибыли и накопление капитала. Проблема выходила за рамки вопроса о причинах тяготения зарплаты к прожиточному минимуму. Теперь вопрос уже стоял о том, что при любом уровне заработной платы, оказывается, рабочий терпит ущерб — он получает не все, что выработал.

Всем было ясно, что иначе, в общем, и быть не может: какой капиталист станет вести производство, получая нулевую прибыль? Но проблема от этого не исчезала. Закон, по которому ценность товаров пропорциональна вложенному труду, не работал, когда рассматривался "обмен труда на капитал '.

Для серьезных ученых это было признаком изъяна в теории Рикардо. Но нашлись другие писатели, которые перемещали проблему в социальную плоскость. Они не подвергали сомнению закон ценности Рикардо, как его стали называть, а сделали его основой для социальной критики. Есть закон обмена по затраченному труду, но в обмене между капиталом и трудом этот закон почему-то не выполняется. В чем причина? И почему все эти серьезные ученые не стремятся ее выяснить? Политэкономы как будто сговорились между собой не замечать этой вопиющей несправедливости'

Самые известные из писателей указанного направления — это Перси Рейвистон (ум. в 1830), УИЛЬЯМ Томпсон (1785–1833), Томас Годскин (1787–1869), Джон Грей (1798–1850), Томас Эдмондс (1803–1869), Джон Френсис Брей (1809–1895). Они, в большинстве, происходили из рабочей среды и были талантливыми самоучками. Они были экономическими писателями. Они были социалистами и коммунистами (эти понятия тогда еще плохо различались). "Пролетарские противники политэкономов" — любовно назвал Маркс эту группу писателей.

Ярче всего отмеченное качество проявил, вероятно, Рейвистон, написавший: "Вся война против Французской революции, а затем против Наполеона не сделала ничего более великого, чем превращение нескольких евреев в дворян и нескольких болванов в политико-экономов".

В 1821 г. (еще жил Рикардо) в Лондоне вышел анонимный памфлет "Источник и разрешение национальных трудностей, выводимые из основных положений политической экономии". Автор высказывал такие, например, мысли: "Является общепризнанным, что уплачиваемый капиталистам процент, имеет ли он характер ренты, ссудного процента или предпринимательской прибыли, уплачивается из труда других…

Предположим, что нет никакого избыточного труда, нет, следовательно, ничего такого, что можно было бы накоплять как капитал…" Другими словами, если капитал есть накопленный труд (как установил Рикардо), то это может быть только добавочный труд по отношению к тому труду, который обеспечивает рабочему средства к существованию. Или, как писал Маркс потом в "Капитале", часть дня рабочий трудится на себя, а другую часть — на капиталиста. Эта вторая часть по-английски называется surplus labour, что можно перевести как "избыточный", или "добавочный", труд, или, как установилось в первом переводе "Капитала" на русский язык, "прибавочный" труд.

"Нация по-настоящему богата лишь тогда, когда за пользование капиталом не уплачивается никакого процента, когда вместо 12 часов работают только 6 часов. Богатство есть такое время, которым можно свободно располагать, и ничего больше", — считает Аноним. То есть не должно быть прибыли на капитал, не должно быть "прибавочного" труда, богатство народа состоит в безделье. Этот тезис Маркс называет "прекрасным". Памфлет Рейвистона "Мысли о системе государственных долгов" вышел в Лондоне в 1824 г. Он пишет: “УЧИТЬ, что богатство и могущество нации зависят от ее капитала, — значит превращать труд в нечто подчиненное богатству, превращать людей в служителей собственности".

Собственность, по Рейвистону, есть присвоение продукта чужого труда. Богатство богачей создается нуждой бедняков, говорит Рейвистон. "Если бы все были равны, то никто не работал бы на другого. Предметы необходимости имелись бы в избытке, тогда как предметы роскоши совершенно отсутствовали бы".

Мы можем понять это так, например: отсутствовали бы в мире холодильники, телевизоры, магнитотехника, компьютеры, автомобили, изящная и модная одежда и многие другие вещи, полезные и красивые, которые упрощают или украшают нашу жизнь. Отсутствовали бы отдельные квартиры, канализация, горячее водоснабжение, телефон… Ведь все эти вещи когда-то, впервые появившись на свете, были предметами роскоши. Не было бы ни литературы и поэзии, ни музыки, ни архитектуры…

Мир Рейвистона — это первобытный уклад без дальнейшего развития. "Увеличение собственности, увеличение возможности содержать праздных людей и непроизводительный труд — вот что политическая экономия называет капиталом", — утверждает Рейвистон. Мягко говоря, он пишет совсем не о том, что политическая экономия называет капиталом. "Когда труда каждого человека едва хватает на его собственное содержание, то не будет праздных людей, так как собственность при таком положении вещей невозможна", — мечтает Рейвистон о царстве стоячего болота, унылой жизни ради пропитания, где нет места даже элементам фантазии и творчества.

В былые времена плохо различали многие вещи, которые в наше время различать привычно. Не потому, что люди были глупее нас. Лимузин и самосвал произошли от первого автомобиля форда. Многое, что мы нынче привыкли различать, существовало прежде в слитных, смешанных формах. Научное сообщение и публицистика еще не разделились тогда как жанры. Но сегодня мы вправе отнести памфлеты Анонима и Рейвистона скорее к публицистике, чем к науке.

Другое дело — произведения Т. Годскина. Тут мы находим признаки научного исследования в нашем смысле слова. Прежде всего это относится к задаче, которую он ставит перед собой. Задача — познавательная, а не обличительная.

Томас Годскин — автор "Популярной политической экономии" для рабочих (1827), но основные свои идеи он изложил в первом памфлете "Защита труда против притязаний капитала", вышедшем в 1825 г. за подписью "Рабочий".

Первый из тезисов Годскина состоит в том, что капитал "непроизводителен". В те времена иные из экономистов говорили о "производительности" капитала в том смысле, что капитал играет активную роль в образовании прибыли, даже "порождает" ее. Против такого взгляда и выступил Годскин.

По его мнению, оборотный капитал вообще не представляет собой накопленного запаса: рабочие в пекарнях, например, выпекают хлеб, а другие рабочие его покупают: Значит, оборотный капитал — это не запас (не капитал, надо понимать), т. е. не "накопленный", а "сосуществующий" труд. Основной капитал Годскин признает "накопленным трудом". Но подчеркивает, что без рабочего никакая машина ничего произвести не может. Отсюда вывод: прибыль образуется не благодаря прошлому труду, а благодаря труду текущему. Зато основной капитал для своего владельца "является средством приобретения власти над трудом". И то, и другое мы потом найдем у Маркса. Из сказанного следует второй тезис Годскина: присвоение капиталистом прибыли является, нарушением права рабочих на полный продукт их труда. Это насилие, которое возможно благодаря подчинению труда капиталистами — их "власти присваивать продукцию рабочих".

По Годскину выходило, что капиталисты нарушают закон трудовой ценности Рикардо просто по своему произволу. Но тогда что это за "закон", если его действие зависит от усмотрения тех или иных людей? Оппоненты Рикардо и его учеников не преминули заметить это слабое место у Годскина. Поэтому тут Маркс за ним не пошел. "Между производителем пищи и производителем платья, — пишет Годскин, — между производителем орудий и тем лицом, которое их применяет, втирается капиталист, который не производит машин и орудий, а присваивает себе продукцию и тех, и других.

Скаредной рукой, как только это возможно, он отмеряет каждому рабочему часть продукта другого, оставляя себе наибольшую долю… В то время как капиталист обирает их обоих, он с таким совершенством исключает одного из поля зрения другого, что оба верят, что своими средствами существования они обязаны ему. Капиталист является посредником между всеми рабочими…"

Капиталисты "ничего не производят", но им "удается убедить" рабочего, "что они являются его благодетелями и работодателями". Тут Годскин упрекает политическую экономию, "которая одновременно и оправдывает их притязания, и объявляет их достойным нашего удивления великим орудием цивилизации и прогресса". Политэкономы утверждают, что все сбережения в обществе делаются капиталистами, говорит Годскин. Но ведь именно рабочий производит и тот продукт, который оплачивает расходы на производство, и тот продукт, который достается капиталисту в виде прибыли. Годскин напоминает, что прибыль тем больше, чем ниже заработная плата. Вспомним, что это мысль Рикардо.

От него отталкивается и следующее рассуждение Годскина. Реальной ценой платья или пары сапог "является известное количество труда". Но чтобы получить тот или иной товар, рабочий должен затратить "еще гораздо большее количество труда в пользу капиталиста". "Этот тягостный характер требований капитала, санкционированных законами общества, санкционированных обычаями людей, усиленных законодательной властью и взятых под горячую защиту политико-экономов, держит, всегда держал и всегда будет держать рабочего в состоянии бедности и невзгод до тех пор, пока рабочие будут допускать это и будут с этим мириться".

Все, что рабочий производит, должно принадлежать ему, заявляет Годскин. Но как определить долю каждого рабочего? "В производстве куска ткани прядильщик, ткач, белильщик и красильщик — все они разные лица". Труд разделен, и каждый делает лишь какую-то одну операцию из тех, что образуют готовый продукт. Как разделить? "Я не знаю иного способа решить этот вопрос, как передать его на свободное обсуждение самих рабочих". Правда, у капиталистов Годскин различает две функции. Как предприниматели, как организаторы и изобретатели они — такие же рабочие. Но "как капиталисты и агенты капитала они лишь посредники, притесняющие рабочих". Годскин не советовал бы "удалять из страны" таких хозяев: "удалять в чужие края умение и изобретательность" — значит нанести вред оставшимся жителям страны. Но нужно "уменьшить или даже совсем упразднить прибыль праздного капиталиста". Единственным средством восстановить попранную справедливость Годскин считает профобъединения рабочих[41].

Понятно, что такая позиция была для Маркса неприемлемой в обоих пунктах — о наличии полезной функции у капиталиста и о решающей роли профсоюзов в решении проблемы справедливого распределения.

Была когда-то такая песенка: "В стране далекой юга, там, где не злится вьюга, жил-был испанец Джон Грей — красавец. Был он младой повеса с силою Геркулеса, храбрый, как Дон-Кихот…" Кончалось тем, что герой убивает неверную возлюбленную со словами: "Денег у Джона хватит, Джон Грей за все заплатит…”

Поскольку наш Джон Грей был, во всяком случае, англичанином, постольку и песня у нас пойдет другая (но мотив денег вскорости прозвучит…). Наш Дж. Грей был трудяга, зарабатывавший себе на жизнь с 14 лет. Уже в молодости он, прочитав памфлеты Р.Оуэна, стал его горячим приверженцем и пропагандистом В 1825 г. Грей опубликовал свои "Лекции о человеческом счастье".

Как говорят, это была любимая книга английских рабочих в 20 — 30-е гг. прошлого века. Работа написана под влиянием Оуэна, но Грей — не слепой подражатель. В чем-то он с учителем не согласен, в чем-то и вовсе оригинален. По Грею, общество делится на три категории людей: производительные; непроизводительные, но полезные; бесполезные. Первые — это рабочие, которые создают все материальное богатство. Вторые — это врачи, учителя и т. п. Третьи — "независимые классы". "Лица, из которых состоят эти независимые классы, — пишет Грей, — зависимы от двух обстоятельств: во-первых, от трудолюбия своих ближних и, во-вторых, от несправедливости, дающей возможность господствовать над ними".

У Грея особенно ярко выражено отвращение к политическому насилию. При всех обличениях праздных и бесполезных капиталистов справедливость должна быть достигнута мирными средствами: "Мы были бы последними, кто прибег бы к насильственным мерам для того, чтобы устранить нищету".

Грей настаивает на том, что "единство интересов вполне совместимо с индивидуальностью и с имущественными различиями", — в отличие от коммунистических планов позднего Оуэна. Основой общества, по Грею, являются отношения обмена. На нем построены все другие отношения между людьми. Главной же причиной нищеты является… конкуренция. "Только полное изменение торговых порядков могло бы привести к какому-либо существенному благу для человечества".

В 1831 г. выходит большой труд Грея "Социальная система. Трактат о принципах обмена". По сути, это трактат по политической экономии, как ее понимал автор. Там имеются главы о производстве, обмене, распределении, народонаселении, налогообложении. В этой работе Грей предлагает реорганизовать систему обмена в обществе довольно любопытным образом.

Создается общенациональная Торговая Палата, которая осуществляет управление всем земледелием, промышленностью и торговлей. Собственники земли и капитала передают свое имущество этому, так сказать, Госплану в управление, за что соглашаются получать ежегодное вознаграждение заранее установленной величины. То есть они лишают себя риска потерпеть убытки, но также и возможности получать высокие барыши. Всей хозяйственной деятельностью руководят чиновники, или служащие, получающие установленное Палатой жалованье.

Продукты сельскохозяйственного и промышленного производства помещаются в национальные торговые склады, откуда они направляются в магазины для продажи. Такова идея общенациональной, так сказать, конторы, которая всем управляет "посредством тщательно организованного плана". Контора же устанавливает товарные цены, которые покрывают себестоимость производства и дают некоторую прибыль. Всякое жалованье выплачивается деньгами типа бумажных (не имеющих "внутренней ценности").

Позднее в небольшом памфлете "Верное средство против бедствий народа" (1842) Грей развивает идею "рабочих денег", фактически это квитанции, которые удостоверяют затраченное рабочее время — "среднюю цену труда".

По этим квитанциям (которые могут ходить как обычные деньги) работник получает в магазине ту долю товарного запаса, на которую затрачено соответствующее количество труда. "Рабочие деньги" в тех или иных модификациях предлагались в те времена различными писателями социалистического толка, в том числе Прудоном и Бреем.

Его книга "Несправедливости в отношении труда и средства к их устранению" появилась в 1839 г. Как и памфлеты Годскина и Грея, книга Брея имела большой успех, в основном среди рабочей публики. Сам он смолоду был переплетчиком и наборщиком в типографии. Брей подобно Грею отрицательно относится к политической борьбе рабочих. Его книга вышла через год после обнародования документа, известного как " Народная Хартия".

Суть Хартии была в демократизации британской выборной системы (всеобщее избирательное право, отмена имущественных цензов для кандидатов, тайное голосование и т. д.). Отсюда началось движение чартизма.

Своего рода вызовом чартизму явилась книга Брея. Брей утверждает, что одной лишь политической реформой проблему бедности не решить. То же самое относится и к профсоюзам. Как и полагается, начинает Брей с теории — откуда берутся в мире несправедливости… что такое общество и государство… необходимость труда, накопления капитала, обмена… Постепенно тон автора становится все более задиристым: "Представители политической экономии с хладнокровной и расчетливой жадностью, привитой нынешней системой, говорят производительным классам, что те должны накоплять…

Но как бы ни был хорош их совет в принципе, он является не более чем добавлением оскорбления к обиде, пока рабочий втаптывается в грязь существующими обычаями. Рабочие просто не в состоянии накапливать, а причина тому не их леность, невоздержанность или невежество, а то обстоятельство, что накопления, оставленные в наследство нынешнему поколению в целом, незаконно захвачены и их выгоды используются исключительно отдельными индивидами и классами".

Далее Брей пишет: "При справедливой системе обмена ценность всех продуктов определялась бы полной совокупностью издержек производства и равные ценности всегда обменивались бы на равные ценности". Между тем в обществе издавна царила "в высшей степени несправедливая система обмена: рабочие отдавали капиталисту труд целого года в обмен на полугодовую ценность. Именно отсюда, а вовсе не из предполагаемого неравенства физических и умственных сил индивидов произошло неравенство богатства и власти…

Именно неравенство обмена обеспечивает одному классу возможность жить в роскоши и ничегонеделании и обрекает другой класс на непрерывный тяжкий труд".

Политэкономы утверждают, что всякий обмен взаимовыгоден, говорит Брей, но на самом деле между рабочим и капиталистом вообще нет никакого обмена! Рабочий отдает свой труд, а что дает ему капиталист? В обмен можно отдавать либо труд, либо капитал, говорит Брей. Труда капиталист, понятно, не дает — он ведь не трудится. Капитала он тоже не дает, потому что запас его не уменьшается, а возрастает. Что же отдает капиталист в обмен на труд рабочего? "За недельный труд рабочего капиталисты и собственники дают ему лишь часть богатства, полученного ими от него же в течение предыдущей недели, — разъясняет Брей, — другими словами, они получают от рабочего нечто, не давая ему за это ничего". Никто в мире не владеет каким-либо богатством естественного или врожденного происхождения, продолжает Брей. Все, что дает человеку природа, — это способность к труду. Значит, если некто владеет богатством, никогда не трудясь, это богатство "не может по справедливости принадлежать ему. Оно должно принадлежать людям, которые произвели его своим трудом, ибо капитал не возникает сам собой". Огромные капиталы Англии не могут принадлежать капиталистам ни по принципу создания (они их не произвели сами), ни по принципу обмена (они не получили их в обмен на свой труд), ни по праву наследования (наследник этих богатств — народ, который их создал). "Как ни смотреть на дело… всякая сделка между человеком труда и человеком денег запечатлена обманом и несправедливостью '. Вот как рассуждает Брей.

"Интересы капиталистов и рабочих не тождественны, как те, кто грабит рабочего, хотели бы уверить его. Их интересы никогда не могут быть тождественны: прибыль предпринимателей всегда будет потерей для рабочего до тех пор, пока обмен между ними остается неравным; обмен же не может сделаться равным, пока общество делится на капиталистов и производителей, причем последние живут своим трудом, тогда как первые жиреют от прибыли с чужого труда". Вот во что превратились сухие рассуждения английского миллионера — поистине, мрачная наука. В итоге Брей заключает, что никакая политическая или избирательная реформа ничего в этом порядке не изменит. "При существующем порядке рабочие классы, каковы бы ни были их ум, их нравственные качества или их трудолюбие и политическая сила, обречены и осуждены на безнадежное и непоправимое рабство до скончания мира!

Брей снова обращается к ученым-экономистам: они уверяют, что капитал столь же нужен для производства, как и труд, — лопата, как и землекоп. Верно, говорит Брей. Но отсюда не значит, что один должен содержать другого. "Если бы все английские капиталисты и богачи были одновременно уничтожены, то с ними не исчезла бы ни одна частица богатства или капитала; равным образом сам народ не обеднел бы вследствие этого ни на один фартинг. Не капиталист, а капитал существен для деятельности производителя".

Однако Брей уточняет: "Рабочий класс никогда не должен забывать, что его борьба направлена не против людей, а против системы, что он сражается не с капиталистами как индивидами и не с самим капиталом, а с нынешним способом применения капитала, старой системой, которая дает безответственным, индивидам власть угнетать массы труда массами капитала. Против этого нет иного средства, кроме изменения системы". И еще сильнее: "Надо свергнуть нынешнюю социальную систему, иначе никогда не вырвать с корнем порождаемого ею зла". Кажется, что за этим должен последовать призыв к революции…

Ничего подобного. Брей не выступает за экспроприацию капиталов: "Как это было доказано мировым опытом, если бы классы обменялись своими местами, то характер каждого неизбежно изменился бы и сегодняшний трусливый раб стал бы завтра властолюбивым тираном".

Каков же, по Брею, вернейший путь решения социальных проблем реального капиталистического общества?

Идеал — это экономический строй кооператоров в духе позднего Оуэна. Однако проекты последнего не удавались. Брей считает: идею Оуэна нельзя осуществить сразу, без переходной стадии. В основном об этой переходной фазе он и говорит, развивая ее основные черты.

Пусть рабочие объединяются в производительные товарищества числом от 100 до 1000 в каждом, считает Брей. Эти объединения арендуют или покупают землю и средства производства. На что покупают? Для этого выпускаются денежные знаки (банкноты), обеспеченные будущим трудом членов этих содружеств, т. е. их будущим продуктом Фактически речь идет о взаимном кредите. Коллективы продают друг другу свои продукты через базары и банки справедливого обмена. Каждый член объединения получает продукт в размере полного эквивалента затраченного им труда. Кто хочет больше потреблять, тот и работает больше.

Постепенно весь обмен в обществе станет таким обменом между коллективными хозяйствами, обмен труда на капитал прекратится и капиталистическая эксплуатация исчезнет.

Несомненно, эти мыслители из рабочих вызывают симпатию. И все же нельзя не сказать о неточностях в понятиях и путанице, которыми они грешили. На таких вещах, как право рабочего на полный продукт труда, мы задерживаться не станем. За это их критиковали уже давно и с различных точек зрения. Скажем коротко о том, на что меньше обращалось внимания.

Можно заметить, что капитал (в экономическом смысле) часто отождествляется у них с капитальными благами (хлеб, машина, лопата…). Точно так же ценность продукта нередко отождествляется с самим продуктом, а труд понимается исключительно как действия рук и тела. Все они, не считая Брея, недооценивали роль капитала в производстве.

Эта роль троякая: во-первых, она сказывается на производительности труда, во-вторых, она проявляется в возможности делать то, что никакие руки сделать не могут, — вращать колеса паровоза, например, или варить сталь. Две эти функции относятся к физическому существованию капитала как капитального блага. А в-третьих, капитал как запас выполняет незаменимую функцию организации труда: он собирает нужные профессии в группу, которая может работать определенное время до тех пор, пока можно будет продать продукт труда и возместить издержки. В этот период времени рабочий персонал получает средства к существованию, а также орудия и материалы для производства благодаря тому, что существует капитал.

Трудно представить себе, что указанная третья функция осуществляется автоматически самим запасом-капиталом. Только в сказках печь сама ездит по деревне, коромысло носит воду, а движение денежных и товарных потоков может осуществляться по щучьему велению. Но даже и тут нужен некто, какой-то Емеля, кто говорил бы еще "по моему хотению" и знал бы при этом, чего нужно хотеть и кому отдать приказ. Это уже из возражений тем, кто, признавая роль капитала, не находил необходимым существование капиталиста.

Нужно сказать, что в подобных воззрениях указанные авторы были не одиноки. Немало их коллег из профессиональных мыслителей подчас грешили подобными же недочетами. Особенно мыслители социалистической ориентации, норовившие ударить "молнией мысли ' в пролетарскую почву.

"Рабочий вопрос" возник в европейской социально-экономической мысли под действием благородного импульса сочувствия и доброго желания облегчить участь бедных слоев общества. Таким мы видели его начало. Но затем мы могли заметить очередное смещение акцентов, целей и средств. Рабочий класс из цели, ради которой возникла указанная забота просвещенных классов, незаметно превратился в средство, в "материальную силу" для достижения каких-то иных целей…

Глава 19 Из ниоткуда в никуда, далее везде

Многие люди среднего и старшего поколения в сегодняшней России убеждены, что политическая экономия — одна из сложнейших наук. При этом нужно учесть, что для большинства из них "политическая экономия" означала в основном экономическое учение Карла Маркса. Так преподавали у нас экономическую науку до недавних времен.

Как и в любой научной дисциплине, в нашей, конечно же, есть немало вещей тонких и непростых для уяснения. Вместе с тем (опять же, как и в любой из наук) многое в экономической науке оказывается сложным в большей или в меньшей степени, в зависимости от того, как излагать и объяснять. Что касается экономического учения Маркса, то оно является одним из самых простых в нашей науке. Его суть можно изложить в нескольких словах. Все продукты производства создаются трудом рабочих. Товарный обмен происходит на основе соизмерения затрат труда, овеществленных в каждом из товаров. Эти затраты образуют ценность ("стоимость") товаров

Равный труд отдается за равный труд. Поэтому в сфере обращения не может возникнуть тот избыток продукта, который остается у товаровладельцев в виде прибыли на их капитал. Но прибыль существует, значит, она создается еще до продажи товара, т. е. в сфере производства. Когда рабочий вкладывает свой труд в данный продукт, капиталист оплачивает не весь этот труд, а только часть его.

Оплата труда определяется так, чтобы рабочий мог иметь некий минимум средств существования. Этот уровень оплаты труда ("необходимый продукт", по Марксу) всегда меньше, чем то количество труда, которое тратит рабочий. Остается разница, которую Маркс называет "прибавочным продуктом". В этом остатке овеществлен "прибавочный труд" рабочего, который (труд) образует "прибавочную ценность" ("прибавочную стоимость"). Ее-то и присваивает капиталист. Присваивает без эквивалента, задаром, в силу своей собственности на капитал. Эта прибавочная ценность становится капиталистической прибылью и составляет суть эксплуатации труда капиталом. Пожалуй, это все.

После того, о чем говорилось в предыдущих главах, нетрудно увидеть прямую преемственность Маркса от Рикардо, а также от "пролетарских противников политэкономов". Маркс и сам был противником политэкономов — вспомним, что "Капитал" имеет подзаголовок "Критика политической экономии". Но об этом позже, а сейчас неизбежно возникают вопросы. Первый вопрос что нового внес Маркс в науку от себя, коли его идеи, по сути дела, есть повторение идей левых рикардианцев? Второй вопрос: если у Маркса все так просто, то почему же у Маркса все так сложно? Ну и еще: чем все-таки заполнены две тысячи страниц трех томов "Капитала"?

На эти вопросы нам придется ответить. Собственно говоря, наши ответы и составят содержание настоящей главы. Итак, всему свое время, а пока не мешало бы запастись терпением — разговор будет долгим и действительно непростым.

"Капитал" должен был стать научным обоснованием революционных идей и лозунгов "Манифеста Коммунистической партии". Недооценка (или даже полное непонимание) данного обстоятельства послужила причиной многих недоразумений вокруг теории, да и всей фигуры Карла Маркса. Между тем сам он отнюдь не старался эти вещи замаскировать. Первый том "Капитала"[42]начинается с весьма абстрактных вещей, однако на заключительных его страницах все чаще появляются фразы из "Манифеста", а завершается весь материал; прямой революционной цитатой из упомянутого; памфлета[43]. Каждый, кто задумается над этим, поймет, к чему городился весь огород. Революционные выводы вытекали из того, что эксплуатация труда лежит в самой природе капиталистического уклада хозяйства. Если это так, если она лежит в природе данного экономического строя, значит, чтобы покончить с эксплуатацией, нужно менять строй. Все упиралось в словечко "если". Если так, тогда… А если не так?..

В том, что это "так", Маркс был убежден смолоду и убежденности этой никогда не изменил. Он пропагандировал свою идею, не заботясь о том, правда это или нет. Оказавшись выброшенным в Англию после подавления революции 1848–1849 гг. и получив, таким образом, длительный отпуск от революционной борьбы, Маркс погрузился в изучение экономической литературы. И был несколько обескуражен, убедившись, что идеи, которые он считал научно обоснованными, мало кто уже принимает всерьез. Прежде всего это относилось к основе основ лозунга об эксплуатации — к трудовой теории ценности Рикардо, раскритикованной в пух и прах.

Опровергнуть критиков было невозможно. Но и сдавать теорию Рикардо было невозможно в той же мере. Эти две невозможности имели разные причины. Опровергнуть критиков было невозможно, потому что в теории ценности Рикардо оказались несомненные нестыковки, и Маркс, прошедший школу немецкой философии, легко это понял. Отказаться же от теории Рикардо было невозможно по той причине, что тогда профессиональному революционеру Марксу оставалось бы только менять профессию.

Единственным выходом было попытаться самому состыковать то, что не вышло у Рикардо. Здесь перед Марксом и открылись широкие возможности сказать свое слово в науке. Таким образом, то оригинальное, что появилось у Маркса, относится не к основополагающим идеям, а к тому способу, каким он пытался построить непротиворечивую теорию эксплуатации труда. Не будем преуменьшать — научная задача такого рода, в принципе, может быть очень серьезной. И очень трудной. Тут могут потребоваться и новые понятия, и тонкие рассуждения. Все это явилось и нашло себе место в I томе "Капитала".

В одном из писем к Энгельсу в период работы над "Капиталом" Маркс изложил схему своей теории. Начал он так: "Ценность — начисто сводится к количеству труда; время как мера труда…"

Всю свою жизнь Маркс полагал, что в построении теории обмена он следовал за Рикардо, и начал поправлять его лишь тогда, когда дошел до "нестыковок". Между тем Маркс (возможно, не вполне отдавая себе в том отчет) с первых же шагов сделал то, на что никогда не мог решиться его учитель.

Вспомним. Рикардо говорил об относительной ценности обмениваемых товаров. Относительная, она же меновая, ценность — это меновая пропорция. Мысль Рикардо можно сформулировать так: если товар а обменивается на товар b, то количество а так относится к количеству b, как трудоемкость единицы а относится к трудоемкости единицы b.

Что мы видим у Маркса? Он говорит: вот меновая пропорция: а = хb.

Такое соотношение "невозможно понять", если не допустить, что с обеих сторон равенства находится некая "однородная субстанция". В самом деле, если мы говорим, что 1 кг золота равен 10 т железа, то мы имеем в виду не равенство самих металлов в указанных количествах, а равенство чего-то такого, что может соизмерить золото с железом. Вот это "что-то такое" и есть затраченный труд. Маркс говорит не об относительной ценности, которая пропорциональна затратам труда. Для него ценность и есть затрата труда, измеренная рабочим бременем. Ценность фактически отождествляется с трудоемкостью. Ценность 1 кг железа равна, допустим, 100 человеко-часам труда.

Поначалу кажется, что различие между подходами Рикардо и Маркса малосущественное и скорее казуистическое. Вскоре увидим, что благодаря этому различию Маркс, еще не преодолев ни одного из затруднений, доставшихся ему в наследство, создал себе дополнительные трудности.

Вспомним обмен стула на три топора (см. главу 14). Вспомним сказанное нами про различие трудовой деятельности столяра и кузнеца. По Марксу, один труд приравнивается к другому в определенной пропорции, причем оба измеряются не чем иным, как рабочим временем. На каком основании между столь разнохарактерными работами может устанавливаться какое-либо равенство?

Маркс говорит нужно различать два качества в одном и том же виде труда. С одной стороны, это конкретная трудовая деятельность — со всеми ее приемами и особенностями, — преследующая определенный результат — скажем, тот же стул. Это конкретный труд. С другой же стороны, любая трудовая деятельность представляет собой просто "расходование человеческой рабочей силы", "расходование человеческого мозга, мускулов, нервов, рук и т. д." Это абстрактный труд. Столяр расходует свои мускулы, нервы и пр. Кузнец тоже расходует свои мускулы, нервы и пр. Вот в этом смысле, т. е. как абстрактный труд, затрачиваемый на изготовление товаров, стул может быть приравнен к трем (условно, условно!) топорам. Именно абстрактный труд представлен в ценности товаров.

Столяр работает пилой, рубанком, стамеской, молотком, дрелью. Кузнец машет тяжелым молотом В обоих случаях расходуются мускулы, калории… Столяр может вонзить себе занозу, кузнец может получить ожог раскаленным прутом. Там и тут расходуются нервы…

Понятие абстрактного труда, устраняя различие в приемах, движениях и т. п., не снимает другого различия, а именно: в какой мере за 1 час столяр и кузнец "расходуют" свои мускулы и нервы? Или для большего контраста: кузнец и часовщик, сталевар и монтажник радиосхем? Ведь у всех у них расход мускулов и нервов за 1 час может быть различным.

1 час труда часовщика = 10 часам труда кузнеца или наоборот.

1 чел. час кузнеца = 2 ч простого труда, 1 чел. ч. часовщика = 20 ч. простого труда

Если муравьиная куча — это доказательство способности обращать людей в муравьев, тогда, конечно, само существование рынка доказывает, что Маркс правильно объяснил формирование рыночных цен. Только при таком условии.

Тем не менее Маркс считает вопрос решенным и движется дальше. Запомним: ценность продукта труда по теории Маркса должна измеряться затратой труда — но не конкретного и не сложного, а только простого и абстрактного.

…А дальше перед Марксом трудная задача. Теория Рикардо не могла объяснить, почему при обмене между трудом и капиталом нарушается основной принцип этой теории. Если ценности товаров зависят от затрат труда, почему тогда ценность самого труда (т. е. заработная плата) всегда меньше той величины, которая отвечала бы трудовой затрате? По правилу закона трудовой ценности (вернее было бы называть его ' законом трудовых затрат") рабочий должен получать весь продукт своего труда, а получает он только часть этого продукта. В чем дело?

Решение этого вопроса принесло Марксу славу выдающегося политэконома. Вот его ответ: рабочий продает капиталисту не труд свой, а свою рабочую силу. Это два разных товара. Если ценность труда воплощается в его полном продукте, то с рабочей силой дело обстоит совсем иначе. Ценность рабочей силы, как и всякого товара, определяется затратами труда на ее "производство". А что такое "производство рабочей силы '? Это обеспечение жизненными средствами, необходимыми для того, чтобы рабочий мог питаться, одеваться, иметь жилье и пр. Пока рабочий жив и здоров, его рабочая сила воспроизводится.

Итак, ценность (или цена) рабочей силы определяется затратами труда на производство жизненных средств для рабочего. Допустим, рабочему-сталевару, чтобы он мог трудиться, нужно иметь в год 200 кг хлеба, 50 кг мяса, 100 л пива, 1 костюм, пару обуви и т. д. Совокупный труд, который нужен, чтобы произвести все эти вещи, дает годовую ценность рабочей силы данного рабочего. Она никак не связана с его затратами труда в процессе сталеварения. Те 5 тысяч тонн стали, которые он выплавляет за год, содержат больше труда, чем годовой набор жизненных средств для этого рабочего (гораздо больше, потому что остается еще прибыль капиталиста). При таком вот теоретическом повороте сохраняется принцип трудовой ценности Рикардо

Действительно, ценность рабочей силы равна цене жизненных средств — так? Рабочий продает эту свою силу капиталисту — почем он ее продает? По той самой цене продает — ведь заработная плата обеспечивает ему как раз весь тот набор жизненных средств. Вот где разгадка тайны заработной платы! Вот почему возможно и одно, и другое — и действие закона Рикардо, и капиталистическая эксплуатация рабочих.

Прибавочный продукт существует не вопреки, а благодаря принципу трудовой ценности! Нельзя не признать, это очень остроумное решение. К сожалению, оно мнимое. ' Что такое рабочая сила? Это "способность к труду", говорит Маркс. Но разве капиталисту требуется от рабочего его "способность к труду"? Пожалуй, ему требуется скорее осуществление этой способности на деле, чем сама эта способность, не так ли? Очень способного к труду лентяя он выгонит немедля. В древности существовало такое явление: человек сам продавал себя в рабство.

Свободный человек, лишившись возможности добывать средства к жизни самостоятельно и не имея перспектив на ближайшее будущее, мог запросто погибнуть от голода и болезней. Если он по каким-то причинам не уходил в разбойники, ему оставалось одно — продаться в рабство. За это он получал пищу, одежду, жилище и пр. Что в таком случае покупал рабовладелец? Красивые глаза? Болтливый язык? Скверные привычки? Что его интересовало, если не главное — какую пользу он извлечет из этого приобретения?

Пользу же он видел лишь в способности раба выполнять какую-то работу. Один раб мог быть у него землекопом, другого он мог поставить надсмотрщиком за землекопами, третьему мог поручить наливать себе вино во время трапезы — так или иначе, покупая раба, он покупал не что иное, как способность данного человека делать что-то полезное, т. е. его способность к труду. Однако, нанимая рабочего, капиталист не покупает себе раба. И рабочий, нанимаясь на работу, не продается в рабство, сколько бы мы ни слыхали слов о "рабстве у капитала", "порабощении труда" и т. п. Если же рассуждать так, как это принято в научном анализе, то рабочий — не раб, а капиталист — не рабовладелец.

Он не покупает рабочего с его способностью к труду, а нанимает его для использования его способности к труду. Разумеется, Маркс предвидит подобные возражения. Он говорит, что владелец рабочей силы (т. е. рабочий) "продает ее постоянно лишь на определенное время, потому что если бы он продал ее целиком раз и навсегда, то он продал бы вместе с тем самого себя, превратился бы из свободного человека в раба".

Маркс говорит, что рабочий "всегда предоставляет покупателю пользоваться своей рабочей силой или потреблять ее лишь временно". Смотрим в других местах у Маркса. Вот, например: "Капиталист… купил лишь пользование его рабочей силой в течение определенного времени". А что это такое, что представляет собой "пользование рабочей силой"? Не есть ли такое "пользование", которое покупает капиталист, сам трудовой процесс, т. е. труд

Маркс еще не раз возвращается к этой щекотливой теме. К примеру: ' Цена рабочей силы установлена при заключении контракта, хотя реализуется, подобно квартирной плате, лишь впоследствии". Он хочет сказать: за квартиру мы платим помесячно, и рабочему капиталист платит помесячно (или понедельно, это неважно).

Однако квартирная плата не имеет отношения к продажной цене квартиры. Квартплата — это плата за пользование квартирой, это арендная плата. Существуют различные виды сделок. Есть купля-продажа, а есть сдача в аренду (внаем). Если я покупаю пользование "рабочей силой" трактора в течение недели — разве я покупаю этот трактор? Нет, я беру его в аренду. И оплачиваю не цену трактора, а цену его аренды. Что тогда является здесь товаром? Разве как товар выступает 'рабочая сила" трактора? Нет, товаром является работа трактора в течение срока аренды.

Во времена Маркса тракторов еще не было, были лошади. И вот: "Капиталист оплачивает, например, дневную ценность рабочей силы.

Следовательно, потребление ее, как и всякого другого товара, — например, лошади, которую он нанимает на один день, в продолжение дня принадлежит ему". Но что такое "потребление лошади в продолжение дня"? Это та работа, которую выполняет лошадь. Короче говоря, автор сам же и объясняет нам, что рабочая сила трудящегося не покупается и не продается, а сдается внаем на время. При этом покупается и продается использование этой рабочей силы, т. е. труд.

Что бы мы ни говорили сегодня, фактом является то, что огромное большинство читателей "Капитала" приняли доводы автора. Почему так произошло — вопрос непростой и, скажем прямо, непонятный. Продвигаясь дальше, мы будем иметь возможность еще не раз задаваться подобными вопросами. Вообще, успех теории Маркса и ее живучесть — это загадка из разряда самых сложных. Но примем то, что было.

Итак, окрыленный своим "открытием" того, что товаром служит не труд, а сама рабочая сила, Маркс движется дальше. На очереди — теория капитала.

Мы однажды уже выяснили, что экономическое понятие капитала относится к какому-то запасу и выражает отношение владельца этого запаса к своему владению. Маркс понимал капитал совсем не так. По его мнению, понятие капитала выражает отношение между владельцем запаса и… рабочим, которого этот капиталист нанял для работы со своим капиталом Известна крылатая (в прошлом) фраза Маркса: "Капитал— не вещь, а отношение…"

Первая половина фразы справедлива: капитал — это не то же, что капитальное благо. А вторая? "Отношение", которое имеет в виду Маркс, — это эксплуатация труда. Можно ли согласиться с ним? "Ой, полным-полна коробушка, есть и ситец, и парча." Коробейник, который носит с собою свой капитал (оборотный), вынимает из короба кусок ситца (превращая капитальное благо в товар), обменивает его, допустим, на деньги (возмещает расход капитала), на эти деньги приобретает потом новые куски ткани и т. д. Где тут наемный труд и кто кого эксплуатирует — коробейник сам себя, что ли? (Вспомним, что эксплуатация, по Марксу, — это присвоение прибавочного труда без оплаты.) То же самое — старинный извозчик с каретой и лошадью или современный частный таксист со своим автомобилем Да мало ли случаев, когда капитал есть, а наемного труда — нет…

Еще Смит говорил о независимом ремесленнике, который сам себе начисляет заработную плату и сам же получает прибыль на свой капитал.

К тому времени, когда писал Маркс, таких независимых ремесленников оставалось сравнительно немного, зато большое распространение получил наемный труд. Но это обстоятельство ничего не меняет в существе экономических понятий. Даже если бы капитал без наемного труда вовсе исчез из жизни, понятие капитала определялось бы экономическим существом дела — отношением владельца к запасу, одним из способов употребления им своего запаса.

То содержание понятия капитала, которое дал ему Маркс, выводит это понятие из области экономической науки в область политической пропаганды. Есть у Маркса и еще одно определение капитала, на сей раз чисто экономическое. Капитал, говорит Маркс, — это "самовозрастающая ценность" (в более привычном переводе на русский — "самовозрастающая стоимость"). Чтобы уяснить его мысль, нужно войти в некоторые подробности, а потому снова запасемся терпением. Мы когда-то выяснили, что капитал может быть основным или оборотным То и другое зависит от характера его работы. Чтобы не оставить недоразумений, возьмем числовой пример.

Нынешние народные умельцы изготовляют красочные сувенирные шахматы на темы фольклора или политики.

Допустим, товарную партию составляют 10 комплектов таких сувенирных шахмат. Партия изготовлена и продана. Из выручки выплачена зарплата работникам и закуплен новый запас дерева, красок, сукна. Оборотный капитал совершил полный цикл оборота, или, что то же самое, совершен один производственный цикл. Основной же капитал (станки токарные, шлифовальные и др.) слегка износился за один цикл. Допустим, за 100 циклов станки выходят из строя — нужно покупать новые. Это значит, что за один цикл они теряют 1 % своей ценности. Это и есть износ основного капитала, который включается в издержки производства шахмат.

Зададимся условными числами и для удобства представим наши данные в виде таблицы (см. "Шахматную таблицу"). По данным "Шахматной таблицы", себестоимость одной товарной партии будет 45 тыс. руб. (см. поз. 5), что при цене в 60 тыс. руб. дает прибыль в 15 тыс. руб. на 1 партию, или (15 х 52 недели) 780 тыс. руб. в год. Затраты же на производство за год составят: 45 х 52 = 2340 тыс. руб. Мы видим, что в себестоимость включены 10 тыс. руб. как износ основного капитала. Это означает, что основной капитал переносит свою ценность на продукт постепенно, порциями. Через 100 товарных партий (100 циклов) ценность основного капитала станет равной нулю. Но с продажей каждой партии хозяину возвращались 10 тыс. руб. как возмещение износа. Поэтому через 100 циклов, когда работающие станки полностью износятся, хозяин будет иметь на руках опять 1 млн. руб. для покупки новых станков[44]. Получается, что основной капитал бессмертен[45].

Итак, мы можем изобразить состав нашего капитала (как говорят экономисты, его структуру) следующим образом: К = 1000 осн. + 35 об. = 1035. (1) Данное выражение показывает, какую сумму денег нужно было вложить в дело, чтобы создать нашу мастерскую по производству шахмат. Это размер инвестиции, капитального вложения. Сумма 1035 тыс. руб. обеспечивает постоянное производство шахмат (если 35 тыс. руб. крутятся, миллион основного капитала тратится и возмещается — словом, капитал работает.

У Маркса выражения типа (1) называются так: "примененный капитал". Это допустимо — ведь речь как раз идет о капитале, применяемом в данном производстве. Тогда можно спросить: для чего вообще нужно слово "примененный" — ведь всякий капитал к чему-то применяется (иначе это был бы не капитал, а какой-то мертвый запас)?

Дело в том, что у Маркса имеется еще второе понятие: "потребленный капитал". Что это такое? Маркс называет так ту часть капитала, которая переносит свою ценность на продукт за определенный период времени, например за один цикл (в нашем примере — за неделю) или за год. Давайте выпишем по позициям состав "потребленного капитала" за 1 цикл.

Уже в процессе выписывания позиций можно было убедиться (а итог лишь подтверждает), что "потребленный капитал" — это не что иное, как прямые затраты на производство, т. е. себестоимость товара. Но Маркс называет эту величину тоже "капиталом".

Чтобы сделать путаницу еще более очевидной, посчитаем "примененный капитал" за год (считая 52 недели в году):

45 * 52 = 2340, что и было нами получено как годовая сумма затрат на производство. Вот таким представлением "капитала" Маркс чаще всего оперирует в I томе своей книги.

Мы говорим "затраты на производство", а Маркс говорит "капитал" (хотя и "потребленный").

Тут мы оказываемся перед дилеммой. С одной стороны, ученый имеет право вводить свои термины. С другой стороны, есть определенная логика понятий.

Есть два понятия: капитал и затраты. Первое в нашем случае выражается величиной 1035 тыс. руб., второе — 2340 тыс. руб. Первое — это единовременные, одноразовые затраты, которые были сделаны однажды, чтобы создать запас Второе — это текущие затраты, которые совершаются снова и снова. Первое — это запас, второе — это поток. У Маркса одно и другое часто не различаются. Ибо в одних случаях у него "примененный", в других случаях — “потребленный ”, и там и тут —”капитал”.

На очереди у нас еще три новых термина, придуманных Марксом.

Во всем I томе "Капитала" автор нигде не учитывает деление капитала на основной и оборотный. Для построения своей теории ему это оказалось не нужно. Зато он предложил другое деление капитала — на "постоянный" и "переменный". Вот это ему было нужно.

"Переменным капиталом Маркс называет ту его часть, которая предназначена для оплаты труда (экономисты говорят "фонд заработной платы"). "Постоянный капитал", следовательно, — все остальное. Итак, вернемся к "Шахматной таблице", чтобы показать новый способ деления капитала на две части:

Такое деление Маркс назвал "органическим строением капитала". "Постоянный" Маркс обозначал латинской буквой с (от слова "константа"), а "переменный" — другой латинской буквой v (от слова "вариация"). Используя наши числа, Маркс записал бы органическое строение капитала так:

Маркса не смущало, что под знаком

c

К = (10+20)с+ 15n =45

Понятно, что суммы получаются те же самые, что и в предыдущих подсчетах затрат на производство (потому что, напоминаем, это и есть затраты на производство, и больше ничего). Теперь начинаются интересные вещи. Почему "постоянный"? Потому что эта часть капитала, говорит Маркс, "в процессе производства не изменяет величины своей ценности". Он хочет сказать, что как станки, так и материалы просто переносят свою ценность на продукт. Так сказать, пассивно отдают себя продукту, причем, сколько уменьшается у них, столько прибавляется к ценности продукта. А почему "переменный"? Та часть капитала, которая служит для оплаты труда, превращена в рабочую силу. Так говорит Маркс, имея в виду, что за эти деньги трудятся рабочие. И вот (внимание!) Маркс утверждает, что "в процессе производства" эта часть капитала "изменяет свою ценность". Как это понять? "Она воспроизводит свой собственный эквивалент, — поясняет Маркс, — и сверх того избыток, прибавочную ценность.”

Давайте рассуждать.

Рабочие изготавливают продукт, который затем продается. Поскольку цена превышает затраты на производство, постольку этот продукт приносит прибыль (у Маркса — "прибавочную ценность"). Изменился ли капитал или какая-то его часть оттого лишь, что продукт принес прибыль? Вы скажете: нет. А Маркс считает: изменилась та часть капитала, которая идет на оплату труда. Он говорит: "Та, что превращена в рабочую силу", — но уж рабочая-то сила никак не выросла из-за полученной прибыли. А фонд зарплаты — может быть, к нему прибавляется прибыль? Никак нет, тогда бы весь продукт труда получали рабочие и никакой эксплуатации бы не было. В чем же дело? Дело в том, что Маркс, по-видимому, смешивает не только капитал с затратами на производство, но и капитал с ценностью. У него рассуждение такое. Сперва был капитал, а когда продукт был изготовлен, возникла "прибавочная ценность" (ее Маркс обозначает латинской буквой

m

а затем стало

Разумеется, с капиталом (в истинном смысле слова) ничего подобного быть не может. Но если иметь в виду "потребленный капитал", т. е. затраты на производство, тогда действительно — прибавим к ним прибыль и получим цену. Вот о чем думал Маркс. Превращение" К в W — это и есть то, что он называет "самовозрастанием капитальной ценности". Отсюда (только отсюда!) у Маркса выходит, к что капитал есть самовозрастающая ценность.

Никогда не нужно забывать о стратегической цели Маркса: доказать, что эксплуатация труда капиталом лежит в природе капитализма. Для этого он считал необходимым доказать, что вся прибыль (или, что то же самое, "прибавочный продукт") создается только живым трудом, а капитал при этом выполняет пассивную функцию и не порождает ни копейки прибыли. Поэтому он выделяет из капитала фонд заработной платы и старается доказать, будто эта часть капитала увеличивается в процессе производства (потому "переменный капитал"!) на величину прибавочного продукта. Он даже особо предупреждает, что писать

(с + v) + m

с + (v + m)

Маркс все время подчеркивает: затрачено было

v

v + m

m

v

или, как пишет Маркс на 227-й странице I тома: "15: 15 = 100 %".

"Это относительное возрастание переменного капитала… я называю нормой прибавочной стоимости", — говорит он[46].

Указанное соотношение выражает, по мнению Маркса, степень (норму) эксплуатации труда. Числитель — это прибавочный продукт, знаменатель — необходимый продукт. Поскольку же ценность продукта равна овеществленному в нем рабочему времени, то норма эксплуатации может быть представлена и так: в числителе — прибавочное рабочее время (труд на капиталиста), в знаменателе — необходимое рабочее время (труд на себя).

Маркс очень наглядно изображает, что такое "норма эксплуатации". Допустим, рабочий день равен 12 часам. При этом за 6 часов рабочий вырабатывает такое количество продукта (скажем, пряжи или шестеренок), которое на рынке эквивалентно ценности дневного содержания его вместе с семьей. Если все годовые расходы семьи рабочего на жизнь поделить на 365, получится, к примеру, 1000 рублей в день. И шестеренок (или там пряжи, спичек, жевательных резинок…) рабочий изготавливает за 6 часов тоже на 1000 рублей. Это есть "необходимый продукт", а данные 6 часов — "необходимый труд", или, что то же самое, "необходимое рабочее время". Вот он и получает за весь этот день от хозяина 1000 рублей заработной платы.

Однако рабочий продолжает трудиться дальше, и за вторые 6 часов он делает еще спичек (или пряжи) на 1000 рублей. Но этой второй тысячи, указывает Маркс, рабочий уже не получает — ее присваивает капиталист. Значит, следующие б часов рабочий работает бесплатно. Эта вторая партия изделий на 1000 рублей есть "прибавочный продукт", а вторые б часов рабочего дня — "прибавочный труд", или, что одно и то же, "прибавочное рабочее время". Норма эксплуатации составит (6 ч: 6 ч) = 100 % (будем и дальше писать так, как Маркс).

Теперь внимание! Если капиталисту удается удлинить рабочий день, например сделать его 14-часовым, то что получается? Необходимое рабочее время остается равным б часам, зато прибавочное время увеличилось. Теперь норма эксплуатации получается (8 ч:: 6 ч) = 133 %.

А если рабочий день сделать 15-часовым, то норма эксплуатации составит (9:6)= 150 %. И так далее. Вот почему капиталисты всегда старались удлинять рабочий день, говорит Маркс При этом он не обращает внимания на то, что исторически все было наоборот. В стародавние времена, когда еще не было капитализма, рабочий день ремесленника составлял обычно 14–16 часов в сутки. Конечно, это был труд "с прохладцей" — с длительными перерывами, отвлечениями, разговорами, хождениями. Тогда не трудились так плотно, как сегодня рабочие трудятся у станка или на конвейере. Но никто и не говорит об интенсивности труда, речь только о продолжительности рабочего дня. А эта величина к середине XIX в. не удлинилась — скорее она понемногу укорачивалась.

Однако все это не столь существенно, ибо капиталисты знают другой секрет, как увеличить норму эксплуатации без удлинения рабочего дня. Эту тайну смог открыть только д-р Маркс.

На первый взгляд секрет капиталистов очень прост. Если нельзя удлинить рабочий день, чтобы увеличить прибавочное время, то той же самой цели можно добиться… путем сокращения необходимого рабочего времени.

Что такое "необходимое рабочее время", откуда оно берется? Это то время, в течение которого рабочий вырабатывает эквивалент своей заработной платы. Можно ли его сократить? Просто так — нельзя. Ведь рабочий и без того получает прожиточный минимум. Если уменьшить заработную плату, не будет восстанавливаться "расход мускулов и нервов".

Однако, что если так сократить необходимое рабочее время, чтобы рабочий и после этого смог вырабатывать эквивалент своей зарплаты? Подобное сокращение возможно, если увеличить производительность труда.

Допустим, прежде рабочий делал жевательные резинки вручную и за 6 часов вырабатывал их на 1000 рублей. Капиталист дает ему в руки несколько машинок (для замешивания массы, нарезания ленты кусочками, завертывания кусочков в фантики и т. п.). Труд становится механизированным Теперь ту же самую порцию жвачки ценностью в 1000 рублей рабочий делает не за б, а за 3 часа. Но рабочий день остается 12-часовым. Зато прибавочное время стало уже не 6 часов, а 9. Норма эксплуатации вместо 100 % стала равной (9: 3) 300 %.

Прежде рабочий создавал ценность в 1000 рублей за 6 часов, а теперь он стал такую же ценность создавать за 3 часа. Если каждые три часа — по 1000 рублей, получается, что за 9 часов прибавочного времени создается теперь прибавочная ценность в 3000 рублей вместо 1000, как было прежде.

Тот вид прибавочной ценности, который создавался за счет удлинения рабочего дня, Маркс называет "абсолютной прибавочной стоимостью" (АПС). А тот вид, который создается за счет сокращения необходимого рабочего времени, он называет "относительной прибавочной стоимостью" (ОПС). В наших числах: АПС = 1000 рублей, ОПС = 2000 рублей.

Если вы запомнили, чем измеряется ценность продукта по теории Маркса и чем она (по той же теории) не может измеряться, тогда вы найдете ошибку в рассуждениях Маркса про ОПС.

До механизации труда, когда необходимое время равнялось 6 часам, труд бь1л простым. После же введения механизации труд стал сложным. Ведь каждый час труда теперь стал эквивалентом двух часов простого труда. За 1 час стало возможным изготовлять ценность, эквивалентную 2 часам простого труда. Однако сам же Маркс нас учил, что ценность продукта нельзя измерять конкретным и сложным трудом, а можно лишь абстрактным и простым. Без такого условия не работает "закон трудовой стоимости" (закон трудовых затрат, как мы его еще назвали). Поэтому данное условие нарушать никак нельзя. А Маркс сам же его и нарушает. Так не пойдет. Нужно исправить ошибку.

Необходимое рабочее время нужно измерять, как и прежде, простым трудом. Но ведь труд теперь изменился, скажут вам. Отвечайте смело: не имеет значения — ценность измеряется всегда одним мерилом. Нельзя применять разные гири и писать на обеих “1 кг”. Так же точно нельзя применять разные часы. Хотя там и тут написано "1 час", но во втором случае 1 час вдвое тяжелее, чем в первом.

Если же применять одинаковую мерку, то во втором случае, как и в первом, необходимое время равно б часам простого труда. Оно и понятно: коли труд мы оставляем (для измерения, конечно) тем же простым, значит, и величина необходимого времени осталась той же самой, т. е. 6 часов простого труда (= 3 часам труда механизированного). Теперь еще один вопрос: откуда взялась ОПС величиной в 2000 рублей, если рабочий день остался, как и прежде, 12-часовым? Когда появились машинки, один час труда стал эквивалентен двум часам прежнего, простого труда. Вспомним: сам же Маркс учил нас, что ' сложный труд" — это "помноженный простой труд". Но ведь и весь рабочий день можно пересчитать таким же образом 12 часов измененного, сложного труда эквивалентны 24 часам прежнего, простого труда. Из них б часов — необходимое время, зато прибавочное — 18 часов.

Если при простом труде рабочий за б часов создавал ценность в 1000 рублей, то за 18 часов такого же труда он должен был бы создать втрое больше, и все это было бы АПС. Однако рабочий день не удлинился, просто на единицу создаваемого продукта стало тратиться времени вдвое меньше, чем прежде. ОПС в размере 2000 рублей происходит не из дополнительной затраты труда, а, наоборот, из экономии времени труда. Допустим, производительность труда в той же самой мастерской выросла не вдвое, а втрое. Что бы получилось с нашими числами? Один час сложного труда стал эквивалентен трем часам простого.

12-часовой рабочий день как бы превратился в 36-часовой. А "необходимое время"? Конечно, оно осталось прежним — 6 часов простого труда. Зато "прибавочное время" выросло аж до 30 часов. Маркс сказал бы, что "норма эксплуатации" стала равна 500 % (30: 6). И "прибавочная стоимость" стала равна 5000 рублей (АПС = 1000 и ОПС = 4000). 36-часовой рабочий день — чистая условность, зато дополнительный продукт в 4000 рублей — несомненная реальность. Понятно, что в этом дополнительном продукте не овеществляется никакой дополнительной затраты рабочего времени (36-часовой рабочий день — это нелепость). Напротив, в прибавочном продукте овеществляется экономия труда.

Настал момент задать следующий вопрос: что все это означает для Марксовой теории эксплуатации труда при капитализме? Вспомним, что Маркс называет капиталистической эксплуатацией. Этим термином он называет присвоение капиталистом части продукта труда ("прибавочного продукта") без оплаты. Почему это называется ' эксплуатацией"? Потому что якобы весь продукт труда создается только трудом рабочего (помните доктрину Годскина о "непроизводительности капитала"?).

Тем не менее мы только что убедились, что капитал обладает своей собственной производительностью. Он превращает простой труд в сложный, т. е. более производительный. Конечно, продукт (в физическом смысле слова — как материальная вещь) создается рабочими руками. Но этим рукам, несомненно, помогает капитал, он влияет на их деятельность, он добавляет рукам силы, умения, быстроты. Из наших условных расчетов видно, что появление ОПС — это заслуга не рабочих рук, а капитала. Поэтому рабочие руки в таком случае не могут претендовать на полный продукт труда. "Прибавочный продукт" справедливо достается владельцу капитала. "Эксплуатация труда", как понимал ее Маркс, не лежит в природе капиталистического уклада хозяйствования.

Но как же быть с фактами ужасающей бедности трудящихся в Европе XIX в.? Неужели же это нормально и справедливо?

Тут нас снова подстерегает "ловушка муравейника".

Ведь одно дело — реальная бедность рабочих, но совсем другое дело — теория, которая объясняет, что при капитализме это неизбежно, потому что капиталисты всегда присваивают без оплаты часть рабочего времени. Такая теория — лишь одно из возможных объяснений наблюдаемых фактов. Но возможны и другие объяснения.

Наше нравственное чувство не может примириться с мыслью, что нужда и горести большой массы честных и трудолюбивых людей отвечают человеческой справедливости. Не может наша душа принять и такого подхода: мол, это, может быть, и несправедливо, но так уж устроено Природой. Мы скорее готовы воскликнуть вместе с Буагильбером: "Природа устроила все возможное для благополучия большинства людей '.

Вопрос о причинах бедности трудящихся масс в XIX в. непрост. Попробуем все же поискать ответ на него, опираясь на то, что было сказано в предшествующих главах.

Почему бедные были бедны?

Рассмотрим этот вопрос с различных сторон.

Вслед за Марксом мы приняли, что 6 часов простого труда соответствуют прожиточному минимуму. Здесь и речи не было о какой-то зажиточности и достатке для семьи рабочего. Чуть выросли цены на хлеб, мясо, картофель — вот вам нужда, недоедание и все такое. Вероятно (в наших числах), заработную плату следовало бы установить на уровне ценности не 6 часов, а хотя бы 8 или 9 часов простого труда при 12-часовом рабочем дне.

Чтобы повысить заработную плату, нужно несколько условий. Во-первых, нужно, чтобы капиталист этого захотел. Этому могут помочь государство (издав соответствующий закон) или профсоюзы (угрожая забастовками). Однако если повышение заработной платы понизит норму прибыли на капитал так сильно, что она окажется стабильно ниже обычной нормы прибыли, капиталист предпочтет вовсе закрыть эту мастерскую и направить свой капитал в другой, более выгодный, бизнес.

Если какого-то конкретного капиталиста заставили повысить оплату труда (которая была очень низка), а норма прибыли при этом осталась для него приемлемой, значит, он получал сверхприбыль за счет недоплаты своим рабочим. Это то, что при желании можно было бы назвать "эксплуатацией труда". Но в таком случае причина ее — не в природе капиталистического строя, как утверждал Маркс, а в жадности капиталиста, как говорили Годскин, Брей и их друзья (хотя они считали, что всю прибыль капиталист получает не по праву).

Наконец, есть ведь еще одна возможность для роста заработной платы без причинения капиталисту убытков: повышение производительности труда путем усовершенствования элементов капитала (в нашем примере — "машинки '). В подобных случаях капиталист в состоянии без ущерба для своего бизнеса часть возросшего "прибавочного продукта" превратить в "необходимый продукт", т. е. отдать его рабочим.

Ниоткуда не вытекает, что "необходимое время" (в нашем примере) должно быть не выше 6 часов простого труда, обеспечивающих лишь "воспроизводство рабочей силы". Даже Рикардо, и тем более Смит, говорил, что "минимум средств существования" — это не прожиточный минимум, он включает такой уровень потребления, который соответствует нравам и обычаям данного народа. Сегодня это называют "потребительской корзиной". Она не является таким набором потребительских благ, который задан раз и навсегда. Граница его нечетка и склонна подниматься.

Наконец, ниоткуда не вытекает, что оплата труда обязательно должна быть на уровне "потребительской корзины", даже широко понимаемой. Например, можно в "корзину" включить личный автомобиль и ежегодный отпуск на Средиземном море. Но нет такого закона природы, согласно которому оплата труда не может превышать даже подобный уровень потребления. Почему бы рабочий не мог получать за свой труд такую плату, которая позволяла бы ему не только потреблять в объеме ' корзины", но и сберегать часть своего дохода?

Во многих странах Запада сказанное является реальностью наших дней. И понятно, отчего это стало возможно. Оттого, что производительность труда в наше время во много-много раз выше, чем она была в начале и середине XIX в. Значит, бедность трудящихся классов в те времена была связана с тогдашним уровнем производительности труда. Наверняка было много случаев, когда капиталист мог бы платить своим рабочим больше, но не считал это нужным. Однако весьма вероятно, что очень и очень часто капиталисты даже под давлением внешних сил не могли бы платить своим рабочим существенно более высокую плату за труд: это означало бы конец их бизнеса, а для тех же рабочих — потерю работы и даже такого скудного источника заработка.

В I томе "Капитала" автор везде принимает, что "прибавочная стоимость" и прибыль капиталиста — это одно и то же. Однако он знал, что теоретически не все так просто.

Желая всеми силами доказать, что прибыль порождается только живым трудом без участия капитала, Маркс привязал размеры прибавочной стоимости к величине "переменного капитала". В качестве "привязки" выступает коэффициент, который он назвал "нормой прибавочной стоимости". Если

m: v = m'

m = m'v

Вспомним еще раз выражение

К = с + v

с

v

m'

v

Чтобы новая проблема стала еще понятнее, представим ситуацию несколько иначе.

Допустим, имеются два судна с командами: фрегат капитана Кука и шхуна капитана Флинта. Как обычно, представим числа в форме таблицы (см. таблицу "Два капитана — два капитала"). Капитан Кук занимается перевозками золота из Америки в Европу, а капитан Флинт возит черных невольников из Африки в Америку. Понятно, что отчаянные ребята Флинта не стали бы работать за обычную плату и ушли бы опять пиратствовать с Джоном Сильвером, поэтому так высока зарплата на шхуне. Мы интуитивно понимаем, что две команды, совершающие сходную работу в одних и тех же водах Атлантики, трудятся примерно в одинаковых условиях и с одинаковой нагрузкой. Поэтому и норма эксплуатации в обоих случаях одинакова.

По теории Маркса получается, что капитал Флинта дает прибыли 80 тыс. пиастров, а капитал Кука — только 20 тыс. пиастров. "Проклятье! — воскликнул капитан Кук. — Выгоднее грабить золото для себя, чем возить его для других!" Однако Кук тоже знает про модель средней нормы прибыли — что равновеликие капиталы должны приносить равные прибыли.

— Эй, доктор Маркс! — кричит он с капитанского мостика. — Что там за дьявольщина с вашей теорией, сэр?

— Если дана норма прибавочной ценности, — отвечает ему Маркс, — и ценность рабочей силы, то само собой понятно, что чем больше переменный капитал, тем больше масса производимой прибавочной ценности"[47].

— Но почему, черт возьми, я не могу получать обычную прибыль, как все? — негодует капитан Кук. — Что мне — тоже возить негров?

— Дело совсем не в этом, — уверяет его Маркс. — Вся штука в том, что у тебя, приятель, мал переменный капитал.

— Ну и ну! — возмущается Кук. — Не поискать ли вам другую теорию, сэр? Ни в одном порту ничего подобного не видел!

— А по мне, так теория просто класс! — ухмыляется рядом капитан Флинт. — Чем довольнее мои парни, тем выше будет моя прибыль. Вы молодчина, док!

Но Маркс и сам понимает, что его теория дает странный результат. Поэтому он пишет в I томе, что, действительно, мол, моя теория противоречит всему опыту и в III томе я с этим разберусь. Мы помним, что такого рода нестыковка была выявлена уже при анализе теории Рикардо в 30-е годы XIX в. Переняв основную предпосылку теории трудозатратной ценности Рикардо, Маркс обрекал себя на столкновение с той же самой проблемой.

Том III "Капитала" не был написан автором в законченном виде. Когда-то, за два года до выхода в свет I тома, Маркс сделал набросок всех томов. Эта рукопись и стала основой, из которой Энгельс на склоне лет изготовил текст, известный публике как III том "Капитала" Карла Маркса.

Чтобы разрешить нестыковку теории трудовой ценности и прибавочной ценности с моделью средней нормы прибыли, Маркс выдвинул одну из самых смелых своих идей — концепцию "превращенных форм".

Маркс рассуждал точно, как Пушкин. Посмотришь: Солнце вращается вокруг Земли. Но наука смогла доказать, что нам это лишь кажется, а на самом деле все наоборот. В экономике то же самое. Посмотришь: прибыль, а на самом деле — "прибавочная стоимость". Глядишь: норма прибыли, а на самом деле — "норма прибавочной стоимости". То, что можно видеть "на поверхности явлений", — это иллюзии, "превращенные формы" того, что скрыто от глаз, но может быть выявлено силой научного анализа. Такова идея Маркса. Выглядит вполне по-научному.

Напомним: в "модели средней нормы прибыли" имеется в виду, что капиталы уходят из тех сфер приложения, где норма прибыли становится низкой, в те сферы, где норма прибыли выше обычного уровня. В итоге в прежних сферах конкуренция ослабевает и норма прибыли повышается, а в новых сферах конкуренция обостряется и норма прибыли снижается. Так что в пределе норма прибыли по всем сферам стремится к одной, какой-то средней величине.

Но почему — норма прибыли? Почему она — всему голова? Потому что норма прибыли показывает отдачу на 1 рубль или пиастр вложенных денег. Норма прибыли, например, 10 % означает, что каждый рубль капитала приносит 10 копеек прибыли. Если у меня норма прибыли 7 %, а у соседа — 8,5 %, значит, у меня дела идут хуже, чем у него. Норма прибыли — это показатель конкурентоспособности.

Вот этот важнейший показатель всякого бизнеса Маркс и объявляет иллюзией, вроде движения Солнца вокруг Земли. И не только объявляет, но начинает доказывать свое утверждение.

Сперва Маркс объясняет нам, что происходит с ценностью. Ее формула: с + v + m. Мы должны помнить, откуда это взялось. А взялось это из "закона ценности" ("закона стоимости"), согласно которому товары обмениваются в соответствии с количеством затраченного труда. По Рикардо и Марксу, это главный принцип ценообразования.

Довольно неожиданно в III томе нам вдруг сообщается, что в действительности этот "закон ценности" проявляется по отношению к отдельным товарам, а ко всей их совокупности в стране. Совокупность товаров обменивается на совокупность доходов. А поскольку доходы происходят от продаж, то дело обстоит еще проще: совокупность товаров обменивается сама на себя. Об этом хорошо сказали Адам Смит (см. главу 14) и Жан Батист Сэй (см. главу 15). Но Смит не привязывал эту мысль к ценообразованию, и Сэй тоже. Понятно, почему. Сообщение, которое говорит о совокупном общественном продукте, не содержит никакой информации о том, как формируются рыночные цены. Так что называть его "законом ценности" никак нельзя.

Однако дело не в названиях. Дело в том, что путем такой подмены одного "закона ценности" другим Маркс, не признаваясь в этом даже самому себе, отказался от ' закона трудовой ценности" из I тома "Капитала". У него теперь товары продаются не по цене, равной

с + v + m

с + v + р

р

Новый (для своей теории) вид цены Маркс называет ценой производства. Да, Маркс говорит, что на рынке товары продаются не по трудовой ценности, а по "цене производства". Почему же это не считается отказом от теории из I тома? Потому, говорит он, что цена производства есть превращенная форма трудовой ценности. Другими словами, величина (

с + v + р

Демонстрацию того, как происходит указанное превращение, Маркс проводит в два этапа. Сперва прибавочная ценность превращается просто в прибыль, а затем уже в "среднюю прибыль '. Так выражается наш автор, но нужно помнить, что никакой "средней прибыли" нет ни в теории, ни в жизни. Сто рублей прибыли на тысячу вложений и сто тысяч прибыли на миллион вложений едва ли когда-нибудь усреднятся. Но обе величины отвечают общей норме прибыли 10 копеек на 1 рубль капитала, или 10 %. Вот что имеет в виду Маркс, говоря о "средней прибыли".

Маркс говорит: норма прибавочной стоимости есть отношение величины прибавочной стоимости к "переменному капиталу", т. е. к v, а норма прибыли есть отношение той же прибавочной стоимости уже ко всему капиталу, т. е. к (с + v). Маркс поясняет: капиталисту кажется, будто весь его капитал порождает прибавочную стоимость, поэтому он и измеряет уровень прибыли по отношению ко всему задействованному капиталу, а не к одному лишь "переменному'. Норма прибыли, говорит он, есть просто "иное измерение нормы прибавочной стоимости". Так происходит, по Марксу, первая стадия превращения.

Сколько ни ломай голову над этими рассуждениями, все равно получается не "превращенная форма", а всего лишь превратное представление. Такое "превращение", как описывает его Маркс, происходит не на рынке, не в области образования цен, а только в голове капиталиста. Ему "кажется", и он "измеряет". Измеряет не "правильно", а "превратно". На втором этапе трудовая ценность каким-то образом "превращается" в цену производства, потому что норма прибавочной ценности превращается в среднюю норму прибыли.

До сих пор Маркс предполагал, что прибавочная стоимость и прибыль — это одна и та же величина, одна и та же сумма денег, только по-разному понимаемая. Капиталист привычно называет ее прибылью на капитал, считая, что ее создает весь его капитал (сумма "постоянного" и "переменного" капиталов). А настоящий ученый понимает, что эта величина создается только "переменным капиталом", что она содержит известное количество неоплаченного труда, что последний воплощен в неоплаченном продукте, — ив силу сказанного эту величину правильно называть прибавочным продуктом или прибавочной стоимостью.

Таким образом, до настоящего момента речь могла идти только о "правильном" или "неправильном" понимании одной и той же величины. Подразумевается, что правильным пониманием в отличие от остальных владеет только автор. Для ученого такая позиция вполне нормальна- Ведь ученый тем и занимается, что ищет истины новые, еще не известные людям. С другой стороны, не всякое открытие того или иного ученого люди принимают и признают. Не столь уж редко бывает, что ученый ошибается. Так что и здесь имеет место разделение труда: дело ученого — выдвигать объяснения, концепции или то, что он считает своими открытиями, а дело публики (в основном научной публики) — проверять достоверность сообщений ученого, выявлять его ошибки или включать его открытие в единую научную картину мира. Этим делом мы и занимаемся с вами, дорогой читатель.

Маркс соглашается с гипотезой, согласно которой нормы прибыли по различным капиталам стремятся к единой — "средней" — величине. Тут речь идет уже не о представлениях и иллюзиях, а о вещах, которые реально наблюдаются в жизни. А что наблюдается то, что товары не обмениваются по закону трудовой ценности. Для рынка, оказывается, "закон ценности-стоимости" Рикардо — Маркса не существует. Может быть, этот "закон" вообще не действует?

Маркс говорит: нет! "Закон стоимости" действует, но не прямо. Его действие искажается различными факторами, происходит 'превращение форм" и т. д.

Конечно, такой подход подозрителен сам по себе. Представим только, что сэр Исаак Ньютон выдвигает закон, по которому сила обратно пропорциональна массе. Его давний коллега и оппонент Роберт Гук возражает: все измерения показывают, что пропорциональность тут не обратная, а прямая. На это наш псевдо-Ньютон отвечает: "То, о чем говорит мой уважаемый коллега, есть лишь превратное представление, вызванное незнанием истинных законов природы". И добавляет" "Ваш закон прямой пропорциональности есть только превращенная форма моего закона обратной пропорциональности". Ясно, что с Ньютоном такого быть никогда не могло. Но Маркс поставил себя именно в такую ситуацию. И мало того, он представил доказательство своей правоты. Оно существует на страницах III тома "Капитала" и было принято многими учеными, хотя даже некоторые из почитателей Маркса были этим доказательством скорее смущены. А кое-кто над ним откровенно потешался.

Свое рассуждение Маркс иллюстрирует числовым примером с пятью капиталами различного органического строения, представляя числа и вычисления в табличной форме. Так же поступим и мы, только дадим свои названия, чтобы было веселее (см. Таблицу пяти капитанов).

Позиция 1 показывает "органическое строение" каждого из пяти капиталов. Эти числа, как принято говорить, нормированы (вся ценность капитала приравнена к 100 %, соответственно числа с и v показывают доли того и другого в общей ценности капитала).

Норма прибавочной стоимости принята одинаковой для простоты. Напомним, это коэффициент к величине v (100 %= 1), поэтому прибавочная стоимость получается (здесь) численно равной v у каждого капитана (и каждого капитала).

Тут Маркс вспоминает, что в затраты на производство входит не вся величина с, а только ее "потребленная часть", и задается для примера числами по позиции 5. Прибавление этих чисел к числам, выражающим v в позиции 1, дает текущие затраты на один рейс1, указанные по позиции б, а сложение чисел по позициям б и 3 дает трудовую ценность одного рейса у каждого из капитанов (позиция 7).

Средняя норма прибыли может в примере быть любой — важно, что она одинакова для всех капиталов. Так как каждый капитал выражается числом 100 (нормированные показатели), процентное измерение нормы прибыли совпадает с абсолютным значением величины прибыли на каждый капитал, которое становится равным 22. Прибавив прибыль к затратам на один рейс, получаем "цену производства" каждого рейса (позиция 9).

Чтобы понять, зачем появилась позиция 10 и что она выражает, рассмотрим ход рассуждений Маркса.

Во-первых, обратим внимание на позицию 4. Следуя своим представлениям о том, как норма прибавочной стоимости превращается в норму прибыли, Маркс делит числа по позиции 3 на сумму (с + v) и получает, как он считает, норму прибыли. В данном случае она численно равна показателям из позиции 3, потому что делителем была 1 (100 %).

Затем Маркс вычисляет (и заносится в строку 10) среднюю арифметическую из пяти норм прибыли; она выходит 22 %. Он считает, что это и есть та самая "средняя норма прибыли", о которой говорят экономисты в связи с моделью средней нормы прибыли. Поскольку же числа, повторяем, нормированы, постольку размер прибыли здесь численно равен норме. Это число — в качестве прибыли на капитал — Маркс прибавляет к текущим затратам на один рейс и получает "цену производства" каждого рейса.

Наконец, вычисляется (и заносится в строку 10) разность между числами по позициям 9 и 7. А теперь нужно сложить все положительные разности (получается 26) и все отрицательные разности (получается тоже 26, но с минусом). Если же сложить алгебраически все пять разностей, получается 0. По этому поводу Маркс говорит: "Отклонения цен взаимно уничтожаются. На этом его доказательство фактически завершается, а дальше идут пояснения и рассуждения.

Свое доказательство Маркс комментирует следующим образом. Каждый отдельный капиталист может продавать свой товар по ценам, которые выше или ниже его трудовой ценности, но все эти реальные цены представляют собой лишь отклонения от трудовой ценности данного товара. Все капиталисты как. бы складывают свои прибыли в общий котел и делят их между собой по средней норме, т. е. пропорционально размерам их капитала. К этому их принуждает конкуренция, которая действует как механизм выравнивания нормы прибыли на капитал. Но основой всех прибылей все равно остается неоплаченный труд рабочих ("прибавочная стоимость"). А в основе всех рыночных цен (цен производства) все равно остается трудовая ценность.

Вот такое было доказательство. В чем здесь ошибка?

Чтобы признать доказательство неверным, часто бывает достаточно выявить в нем хотя бы одно уязвимое место. У Маркса их больше.

Первое сразу бросается в глаза. Конечно же, с отклонениями не происходит никакого "взаимного уничтожения". Алгебраическая сумма этих отклонений, по схеме Маркса, действительно равна нулю, но сами отклонения от этого не уничтожаются и никуда не пропадают. Если, по той же схеме Маркса, товары продаются по "ценам производства", тогда отклонения этих цен от величин трудозатратной ценности (позиции 9 от позиции 7) должны всегда иметь место независимо от того, чему равна их алгебраическая сумма.

"Средняя" норма прибыли — это так называемая обычная, наиболее распространенная; Смит называл ее "естественной". Ниоткуда не следует, что это средняя арифметическая величина. Она действительно выступает как ось, вокруг которой колеблются цены, но она вовсе не обязательно должна быть арифметически посередине всех отклонений. В примере с пятью капитанами "средняя" норма прибыли может быть не 22 %, а, скажем, 15 %. Тогда сумма отклонений будет равна не нулю, а, как нетрудно посчитать, числу (~35). Поэтому "цена производства" отнюдь не является столь привязанной к "трудовой ценности", как полагал Маркс.

Среднюю арифметическую норму прибыли Маркс получает путем усреднения… каких величин? Норм прибавочной стоимости. Маркс считает это корректным, полагая, что норма прибыли есть "иное измерение нормы прибавочной стоимости', другими словами, прибыль и прибавочная стоимость — это одно и то же. Чтобы все расставить по своим местам, вернемся немного назад.

Классики говорили о процессе образования общей ("средней") нормы прибыли. Предположим, в производстве дубленок норма прибыли на капитал заметно выше обычной, а в производстве кроссовок — заметно ниже обычной. Некоторые из производителей кроссовок бросают это дело и переключаются на производство дубленок. Кроссовок на рынке становится меньше, а дубленок — больше. Но отчего вначале кроссовки приносили пониженную прибыль на 1 рубль капитала, а дубленки — повышенную? Оттого, говорят нам классики, что рынок был завален кроссовками, их выпускалось слишком много при данном спросе на них, так что цены их были невысоки. Дубленки же были на рынке в дефиците, потому цены на них были непомерными. Когда кроссовок стали делать меньше, а дубленок — больше, тогда цены на кроссовки поднялись, а на дубленки — понизились. Соответственно норма прибыли на капитал в первом случае поднялась, во втором — опустилась. Этот процесс будет идти до тех пор, пока нормы прибыли не уравняются на каком-то уровне, более или менее обычном для этой страны по многолетним наблюдениям.

Итак, исходное неравенство норм прибыли по кроссовкам и дубленкам было результатом, — неравновесия спроса и предложения по каждому из этих товаров. Оно не было результатом различий в "органическом строении" капиталов.

Вернемся к нашему примеру "Два капитана — два капитала". Помнится, Маркс уверял капитана Кука, что прибыль у него мала оттого, что у него мал "переменный капитал". Теперь должно быть понятно, что экономист вводил моряка в заблуждение. Ибо прибыль капитана не так была связана с величиной v, как с состоянием спроса на его услуги. Слишком многие (в нашем рассказе, конечно) хотели бы перевозить золото, думая на этом нажиться. Желающих было много, а заказчиков — раз-два и обчелся, они могли капризничать, торговаться, тянуть время, выжидая, кто согласится подешевле перевозить товар. А в деле перевозки невольников картина была обратной: желающих мало, а заказчиков в Америке — пруд пруди. Тут капитаны могли ставить свои условия и завышать тариф на перевозку до немыслимого уровня…[48]

Подведем итог. Была классическая модель выравнивания норм прибыли на капитал между отраслями производства. И была теория Маркса, по которой "прибавочная стоимость" связана с величиной фонда оплаты труда. Общим моментом обеих моделей было только то, что "прибавочную стоимость" Маркс объявил прибылью на капитал и взялся это доказывать, причем очень своеобразно. Он с самого начала, только приступая к доказательству, уже исходил из того, что прибыль и прибавочная ценность — это одно и то же.

Допустим, мы хотим доказать теорему про "Пифагоровы штаны". И начинаем свое доказательство такими словами: ' Предположим, что сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы…" Таким приемом мы в основу своего доказательства закладываем то, что требуется доказать. Данный софистический прием давно известен — в формальной логике он называется peticio principii, в обиходе — порочный круг.

Конкретно в примере с пятью капиталами софизм начинается с того, что исходные различия в норме прибыли выводятся не из соотношения спроса и предложения на каждый из пяти видов товаров, а из различий в "органическом строении" капиталов. Так поступать нельзя. Маркс начинает доказательство теоремы с того, что считает ее уже доказанной. Вот почему один из первых серьезных критиков этой теории — Бём-Баверк — сравнил Карла Маркса с человеком, "который очень хочет, чтобы из урны вышел белый шар, и предусмотрительно содействует этому, закладывая в урну одни лишь белые шары".

Помимо всего сказанного выше, еще до начала доказательства с пятью капиталами, в тот момент, когда было выставлено понятие "цены производства", Маркс подменил задачу.

Дело в том, что модель средней нормы прибыли, строго говоря, не есть модель ценообразования. Понятно, что изменение нормы прибыли на капитал связано с изменением цен на товары, которые производятся с участием капиталов. Но связь эта опосредована многими иными факторами.

Классики говорили, что при всех колебаниях нормы прибыли на капитал она стремится к выравниванию. Омм не говорили, будто в цене каждого товара сидит средняя норма прибыли. Они понимали, что продажа товаров на рынке по тем или иным ценам происходит ежедневно, а норма прибыли на капитал определяется задним числом За какой-то период времени — год или пускай даже месяц — складывают всю полученную прибыль и делят ее на число, выражающее ценность капитала. Отдельный капиталист может, конечно, знать, что уровень обычной прибыли на капитал в стране составляет примерно, скажем, 10 %. И он непременно хочет иметь у себя не ниже. Но он будет стремиться иметь не "среднюю", а максимально возможную прибыль. Если он действует в условиях свободной конкуренции, он не может диктовать рынку свои цены, не может увеличивать свою прибыль, повышая цены. Он вынужден искать иные пути повышения прибыли. Таких путей известно не менее трех:

1. снижать затраты на производство (себестоимость единицы продукта);

2. ускорять оборот капитала; чем больше число оборотов за год, тем больше прибыли будет за этот год;

3. расширять объемы своих продаж; чем больше будет продано товаров, тем больше годовая прибыль.

Все три способа дают капиталисту повышение прибыли без повышения цен на его товары.

Чтобы увеличить объем продаж, бывает нужно потеснить конкурентов. Для этого капиталист нередко занижает свою цену относительно средней рыночной цены. Если он правильно все рассчитал, это небольшое занижение цены будет компенсировано большим объемом продаж. Удельная прибыль (на единицу продукта) будет уменьшена, зато масса прибыли, ее общий объем окажется больше обычного. А уж потом он соберет всю полученную прибыль и узнает, сколько ее приходится на единицу капитала. И тогда будет решать, продолжать ли ему делать свои кроссовки или переключиться на изготовление дубленок. Имеется еще одно существенное обстоятельство. Оно заключается в том, что вообще не очень просто установить, какую норму прибыли дает единица данного товара. Можно исчислить затраты на производство этой единицы, вычесть эту сумму из цены и найти сумму прибыли, которую дает данная товарная единица…

Получили: одна пара белых кроссовок на липучках 36-го размера приносит, например, 300 рублей прибыли. Как узнать, какая доля задействованного капитала приходится на эту пару кроссовок? А если взять другой размер обуви (другая цена, другая прибыль)? А если другой цвет? А если другая модель (не на липучках, а на шнурках)? Заметим, что обувь на липучках идет через одну технологическую линию, а на шнурках — через другую. Потом те и другие попадают на общий конвейер. Как определить ту долю капитала, которая действительно участвует в производстве одной пары обуви данной модели, если моделей много? В жизни, в реальном производстве, все это еще гораздо сложнее.

И капиталист — хозяин фабрики, и его бухгалтер, и его менеджер — никто толком не может знать, какая норма прибыли на капитал "сидит" в цене единицы, продукта. По-видимому, вывод ясен. формирование общей ("средней") нормы прибыли на капитал — это одна сфера рыночных явлений, а ценообразование — это иная область. В каждой из этих областей — свои законы и правила. Исследование этих двух областей — две разные задачи. Средняя норма прибыли в рыночном хозяйстве может формироваться при ценах, не имеющих ничего общего с "ценой производства".

Придумав понятие "цены производства", Маркс свел проблему общей нормы, прибыли на капитал к проблеме ценообразования. Он, как мы видели, плохо различал категории запаса и потока, капитал и затраты на производство, или, как он выражался, "примененный капитал" и "потребленный капитал". Он утверждал, что если к капиталу прибавить "прибавочную ценность" (m), то получится ценность товара (с + v + m). И называл поэтому капитал "самовозрастающей ценностью". Двусмысленная игра с понятиями обусловила кардинальную подмену задач.

Почему теория Маркса долгое время многими считалась (а некоторыми и до сих пор считается) основательной и даже выдающейся?

Прежде чем искать ответ на этот вопрос, полезно обратиться к иным моментам книги "Капитал".

Мы сказали вначале, что собственно экономическая теория Mapкса очень проста. Здесь мы можем добавить, что весь рассмотренный нами материал из I тома занимает примерно 10 % его объема. В основном это главы с I по VII, частично VIII и IX, X. Сопутствующие теоретические разделы книги, которые мы не затронули, едва ли потянут еще на одну десятую ее объема. Таким образом, материал научного характера занимает не более 1/5 общего объема I тома "Капитала".

А что же остальное? Остальные 4/5 объема книги отведены материалам, не имеющим научного характера. Это отступления в историю, описание различных случаев из жизни рабочих Англии, выдержки из отчетов фабричных инспекторов, цитаты из газет, цитаты из книг, а также обыкновенная публицистика (комментарии автора о положении рабочих, жадности капиталистов, эксплуатации первых вторыми и пр.). На этих страницах мы найдем изобилие выписок (на немецком, английском, французском, греческом, латинском языках) со ссылками на всевозможных авторов — от Библии и древних греков до современников Маркса. Один лишь перечень цитируемой литературы насчитывает 373 названия, да к этому прибавляется 63 позиции в перечне парламентских отчетов и других официальных документов, не считая еще газет и журналов.

Именно на этих страницах мы находим свидетельства об ужасающем положении рабочих и неутолимой алчности капиталистов: навязывание многосменной работы, сокращение обеденных перерывов, использование труда женщин и детей, пренебрежение производственной санитарией, гигиеной и техникой безопасности, скудная оплата труда, нищенское существование, случаи голодной смерти, увечий и профессиональных заболеваний.

Все это Марксом не выдумано. Все это было. Все это он взял из открытых публикаций. Но как взял и как использовал? Все сказанное дается Марксом под рубрикой "Производство прибавочной стоимости".

В теоретических главах было выведено понятие "прибавочной стоимости" и ее нормы. И было указано, что наличие неоплаченного труда, который присваивает себе капиталист, — это и есть "капиталистическая эксплуатация". Только некоторое количество неоплаченного труда, ничего другого. Таков был научный смысл термина "эксплуатация". Однако затем на страницах научного труда появляется иное значение того же термина. Всевозможные случаи безобразного отношения к рабочим и их труду преподносятся Марксом как подтверждение его теории эксплуатации. И все это было названо тем же словом "эксплуатация". Тут слово это употребляется уже не в научном, а в публицистическом смысле. И на смену науке приходит пропаганда против капитализма.

Свидетельства из газет и парламентских бюллетеней приводятся как реальное подтверждение теории эксплуатации. И сами факты получают совсем иное звучание, и теория выглядит необыкновенно убедительной даже в своем незаконченном виде.

Фактически здесь Маркс еще раз применил уже знакомый нам прием "доказательства от муравейника.

"Эксплуатацию" наемного труда капиталом Маркс считал неотъемлемой особенностью хозяйственного уклада, основанного на частной собственности и свободной инициативе. Прослеживая его творческий путь, можно убедиться в том, что данная идея была его априорным убеждением, предшествовавшим началу его занятий экономической наукой. Убедить в этом все человечество составляло задачу его неутомимых трудов на поприще экономики.

При подобном взгляде на вещи логическим выводом была необходимость социалистической революции. Чтобы обосновать к тому же и ее неизбежность, была создана известная "теория исторического материализма". Согласно ей развитие человечества есть закономерное чередование общественно-экономических формаций. Что это такое? Прежде всего это определенный способ производства, который есть сочетание производительных сил и производственных отношений.

Последнее он назвал базисом всякого общества, на котором вырастает надстройка всех остальных типов общественных отношений (мораль, право, религия, культура, наука, вообще всяческая идеология). Сам же базис сводился в конечном счете к отношениям собственности, С последними оказалось связанным и понятие "класс", признаком которого явилось отношение к средствам производства ("собственники и "неимущие"). Маркс выстраивает последовательность ' формаций": рабовладельческая, феодальная, капиталистическая. Почти по Сен-Симону. Как и последний, Маркс считал рабовладение решающей характеристикой общества, не понимая, что на языке экономических категорий раб есть не что иное, как основной капитал, а потому рабовладелец — тот же "капиталист". Схема эволюции выглядит у Маркса так. Производительные силы — самое активное начало всей системы. Они обусловливают соответствующие производственные отношения, но сами продолжают развиваться и в какой-то момент приходят в противоречие с инерцией производственных отношений.

Тогда происходит социальная революция, которая ломает прежние производственные отношения. Создается новый строй. Возникает очередная "формация", и все опять повторяется по спирали а ля Гегель. Таким образом, насильственная революция (и, конечно, гражданская война) предстает у Маркса необходимым и. неизбежным историческим явлением. Маркс даже называет насилие "повивальной бабкой истории", а революции — "локомотивами истории". Естественно, наибольшее внимание было уделено "капиталистической формации", точнее сказать — обоснованию необходимости ее революционного низвержения.

Задумав теорию как всеобщую, Маркс опирался только на факты британской действительности. Между тем, как мы увидим в следующей главе, в эпоху I тома "Капитала" на родине Маркса царила Историческая школа, главной идеей которой была уникальность исторического пути каждой страны. Маркс мог предвидеть многочисленные упреки в связи с однобокостью его фактографии. Поэтому он специально указывает, что Англия у него — лишь пример общей закономерности, поскольку она являет собой "страну классического капитализма" и ее путь так или иначе предстоит проделать всем другим странам. Худшего примера было не найти! Ибо историческое развитие Англии целиком опрокидывает Марксову теорию "исторического материализма".

Уже в XIV в. (епископ Уиклиф) в Англии обнаруживаются явления хозяйственной идеологии, позже развитой Лютером и Кальвином (надстройка!). Тенденции капиталистической организации промышленности, сменяющей кустарно-ремесленную, проявляются здесь не ранее конца XV в. и медленно развиваются в XVI–XVII вв. (производственные отношения!). Машинное производство (производительные силы капитализма!) начинается не ранее середины XVIII в., а первые фабрики появляются лишь тридцать лет спустя.

Таким образом, все категории Марксового "исторического материализма", причинные зависимости, управляющие общественным развитием, выстроены в обратной последовательности.

Согласно схеме, в недрах капиталистического "способа производства" назревало антагонистическое (в переводе с греческого — противоборствующее) противоречие между коллективным характером производства (фабричный пролетариат) и частной формой присвоения общественного продукта. Разрешить указанное противоречие и должна была очередная насильственная революция. Неприятие общественного порядка, при котором меньшинство населения живет в роскоши, а большинство — в бедности, пафос протеста против "эксплуатации труда", требование радикальных изменений в распределении общественного продукта — все это было общим местом социально-экономической мысли первой половины XIX в. Предлагались различные рецепты для излечения социальных недугов. Как правило, они сводились к мирным реформам того или иного рода (см. главу 18).

Любые предложения о мирных преобразованиях Маркс называл "утопизмом", подчеркивая, что вооруженное восстание является единственным лекарством от болезней общества. Итак, только революция, гражданская война и террор, гарантирующий победу.

А что потом? Экспроприация (лишение собственности) капиталистов. Рабочий класс сам производит, сам управляет производством, сам присваивает продукт и сам его распределяет (не забывая про стариков, инвалидов и т. д.). Все делается по заранее составленному плану, где учтены все варианты распределения ресурсов и выбран самый лучший. Маркс всерьез полагал, что для осуществления такого планирования достаточно отменить частную собственность.

Далее. Деньги отменяются! Что это значит? Идея "рабочих денег" была очень популярна в кругах европейских социалистов до Маркса. Это такие бумажки, которые удостоверяют затраченное рабочее время, тем самым обозначая и соответствующую долю общественного продукта. По окончании рабочего дня (недели и т. п.) труженик получает такую бумажку и идет с нею в магазин за своей долей предметов потребления. 'Рабочие деньги" отличались бы от обычных тем, что они никак не связаны с собственной ценностью какого-либо металла; их меновая ценность (покупательная способность) определялась бы исключительно затраченным временем труда.

В незавершенной работе "К критике политической экономии" (1859) Маркс разнес в пух и прах идею "рабочих денег" в варианте Дж. Грея (см главу 18). И все же 15 лет спустя в записке, которую потом окрестили "Критикой Готской программы", он для будущего общества без "эксплуатации" предложил то же самое, только в еще более упрощенном варианте. Рабочий получает на фабрике квитанцию о затраченном времени труда и несет ее на общественный склад, где получает эквивалентное количество продуктов производства. "Это не деньги, — утверждает Маркс, — они не совершают обращения". Тем не менее обмен квитанций на деньги — это и есть их обращение.

Кроме того, подобной квитанцией пришлось бы расплачиваться, скажем, со слесарем-водопроводчиком за починку крана, вернуть ею долг своему дружку, который отдаст ее в порядке членского взноса в профсоюз… да мало ли рук пройдет бумажка, обладающая покупательной силой, прежде чем попасть на вещевой склад. Ведь рубль при социализме и был настоящей Марксовой квитанцией, не обеспеченной ничем, кроме "общественного достояния… Нам почти нечего добавить в отношении воззрений Маркса о будущем коммунистическом обществе. Остается лишь вопрос о дальнейшей смене "формаций". Судя по всему, с наступлением коммунизма этот "естественный" процесс должен был прекратиться вовсе. Таким образом, утопия Маркса совмещает в себе оба типа (см. главу 17) — политический и хилиастический.

Схема общественного воспроизводства Маркса занимает особое место в его творческом наследии. Многие независимые ученые (уже в XX в.), скептически относившиеся к марксизму в целом, например Дж. Робинсон, признавали научную ценность этих Марксовых разработок.

К тому времени в распоряжении экономистов было несколько моделей воспроизводства. Конечно, прежде всего Экономическая Таблица д-ра Кенэ. Она была образцом того, как нужно подходить к задаче моделирования общественного воспроизводства. Но как готовая модель она не годилась из-за физиократического принципа "бесплодности" промышленного производства.

Адам Смит выдвинул свою схему воспроизводства, странным образом не замеченную ученым миром XIX в. Но один из основополагающих принципов Смита (а именно: что цена любого продукта II. распадается без остатка на доходы трех видов: прибыль, зарплату и — ренту) прочно вошел в научный обиход. Рикардо исходил из него, когда сводил ценность капитала к затратам труда. Таким образом, разделен указанный принцип Смита стал элементом классической политической экономии. Но из этого принципа следовало, что весь продукт годового труда целой нации, измеренный в рыночных ценах, численно равен сумме доходов трех основных классов населения: предпринимателей, наемных рабочих и владельцев земли. Поэтому в норме _ все товары продаются и все доходы реализуются (модель без сбережений — простое воспроизводство).

Наконец, в распоряжении Маркса был еще и Закон рынков Сэя, схем откуда следовало, что общее перепроизводство невозможно. И этот закон тоже вышел из Смита.

Своей схемой воспроизводства Маркс хотел, по его выражению, "заменить" схему Кенэ. Полемический же свой пыл он направил против фундаментальной идеи Смита, о которой мы упомянули выше и которую он назвал "абсурдной догмой", "нелепостью" и пр.

Как это возможно, восклицает Маркс, чтобы вся цена сводилась к доходам? Ведь всем известно, что кроме прибыли, зарплаты и ренты цена всякого продукта содержит еще и возмещение "постоянного капитала" (мы бы сказали: расхода сырья и износа оборудования)! Изящное рассуждение Смита о том, что последнее тоже сводится к чьим-то доходам, Маркс назвал "пустой болтовней". Найти у Смита логический изъян он, однако, не сумел.

В опубликованных черновых тетрадях Маркса можно видеть сотни страниц, покрытых громоздкими числовыми выкладками. То результаты его попыток проследить, каким образом расход сырья и из- свой до нос оборудования на данный продукт могут обернуться доходом изготовителей этого сырья, или тех, у кого они покупают сырье для своего производства, или еще каких-то лиц. Задаваясь условными примерами, Маркс снова и снова выстраивает цепочки арифметических вычислений. И видно, как на каждом шаге вычислений часть этого остатка постоянного капитала становится чьим-то доходом, а сам "остаток" делается все меньше и меньше. Но ведь он не исчезает вовсе!

Мы должны понять, что для полного исчезновения этого "остатка" нужно было бы проделать подобные вычисления одновременно по всему набору продуктов общественного производства (с чем не справился бы и современный компьютер) либо применить аппарат математического анализа…

Убедившись, что "постоянный капитал" не хочет исчезать, Маркс утверждается в мысли, что Смит неправ. И строит свою схему. Вот один из ее вариантов:

Общественное производство Маркс делит на два больших "подразделения": I — производство средств производства, II — производство предметов потребления. В правой части обоих равенств указана ценность годового продукта каждого подразделения. Левая часть каждого равенства показывает состав этого годового продукта:

Цифры в схеме, конечно, условны. Основная цель всех таких схем — показать, каким образом весь годовой продукт страны обменивается на годовой доход ее жителей. Поэтому цифры должны быть подобраны так, чтобы всякий обмен был равноценным (как мы видели это еще у Кенэ).

Чтобы удобнее следить за мыслью Маркса, примем для простоты, что весь продукт I подразделения (П1) состоит из угля и лопат (сырье и оборудование), а весь продукт II подразделения (П2) — это хлеб и сапоги (пища и непродовольственные предметы потребления).

Итак, в П1создано за год угля и лопат на 6000 каких-то "денег". Маркс делит этот продукт на три, так сказать, кучи. Одна (1000m) причитается капиталистам как "прибавочный продукт". Другая (l000v) причитается рабочим как их "необходимый продукт". Но в процессе производства угля и лопат тоже требовались уголь и лопаты, их было израсходовано на 4000, и эта величина является третьей частью новых лопат и угля (4000с).

Очевидно, что ни сами капиталисты, ни их рабочие не получают свой доход лопатами или углем. Поэтому величины 1000 т и 1000 г выражают одновременно также и денежные суммы, получаемые за год обоими классами в П1.

Аналогично и в П2: весь объем хлеба и сапог делится на три части, одна из которых причитается капиталистам (500m), другая — рабочим (500v), а третья должна возместить расход сырья и оборудования (2000с). Понятно, что и здесь 500 т и 500с тоже выражают одновременно как продукт в его физической форме (натуральный хлеб, сапоги…), так и денежные доходы соответствующих категорий населения.

Теперь посмотрим, как продукты будут обмениваться на доходы, и наоборот. В П2 все просто. Рабочие на свой совокупный доход 500v покупают у капиталистов соответствующую часть хлеба и сапог. Капиталисты из П2 таким же образом покупают друг у друга хлеб и сапоги ("хлебники" у "обувщиков", и наоборот), а также сами у себя. Имеется еще груда хлеба и сапог 2000с. Эту массу предметов потребления капиталисты из П2 продают капиталистам и рабочим из П1 (II 2000с = I 1000v + I 1000m). Выручив, таким образом, денег на 2000, они на эту сумму, так сказать, покупают лопаты и уголь у капиталистов из П1 (т. е. возмещают расход сырья и оборудования в своем производстве).

Теперь имеем следующую картину. В П2 все продано и все доходы реализованы. В П1 продано пока лишь две части угля и лопат, а именно: 1000v и 1000m. Остается еще непроданной часть 4000с. При этом не видно, чтобы на нее кто-то претендовал…

Все уже накупили себе всего необходимого — и для существования, и для производства. С другой стороны, все доходы уже истрачены. На оставшуюся кучу лопат и угля нет денежного спроса… Маркс находит решение. Разве в производстве лопат не используется уголь? А при добыче угля разве не нужны лопаты? Капиталисты П1 будут совершать обмены между собой, покуда не реализуется вся куча 4000с, Но вправду ли этот ответ решает проблему воспроизводства? Нет ли здесь какого-то скрытого подвоха?

В самом деле, злополучная величина ("куча") 4000с из П1 отличается — в экономическом смысле — от всех других величин в схеме Маркса одной важной особенностью. Все те величины предстают перед нами в двойственном обличье: как "куча" продуктов производства и как доход определенной категории населения. Каждая "куча" уравновешена каким-то доходом, не исключая и величины II 2000с, которая балансируется суммой I (1000v + 1000m). И только величине I 4000с не противостоит никакой доход. Она остается скоплением непроданных товаров.

Верно, производители "лопат и угля" будут обмениваться между собой (скажем, по безналичному расчету). На самом деле в этой части находятся всевозможные машины и станки, доски и рельсы, моим торы и кабели, лаки и краски, вагоны и кирпичи… Каждому производителю нужно то и се, пятое и десятое… Каждый будет участвовать в обмене внутри П1. Каждый приобретет ровно столько, сколько ему нужно. Один вопрос остается без ответа: почему именно 4000? Почему не 40 или 40 000? В общем виде вопрос стоит так: в каком объеме должно народное хозяйство страны производить средства производства, чтобы все они нашли сбыт? Схема Маркса не дает ответа на этот вопрос.

Общую массу средств производства Маркс разбивает на три части соответственно слагаемым цены отдельного товара: с + v + m. Не будем забывать, что цена каждой лопаты и каждой тонны угля состоит из трех таких частей. И если хоть одна такая лопата из "кучи" 4000с оказалась непроданной, никому не нужной, то доходы капиталистов и рабочих в I подразделении станут меньше, чем указано в схеме Маркса. Чтобы наглядно прояснить ситуацию, допустим, что из массы I 4000с реализовано к концу года (по взаимному обмену между производителями) лишь 70 % товарной продукции, т. е. на 1200 меньше. Как будет выглядеть тогда верхняя строчка в схеме Маркса? Может быть, так

УВЫ, нет. Такого быть не может. Здесь верна лишь правая часть, так как весь товарный продукт I подразделения оказался проданным в объеме не 6000, а лишь 4800. Однако поскольку в каждой единице продукции сидят все три части ее цены (с + v + m), уменьшиться должны все три слагаемых левой части равенства. Если сохранить Марксовы соотношения между ними, равенство неизбежно примет следующий вид:

Из этого следует, что совокупный доход капиталистов и рабочих I подразделения сможет купить предметов потребления не на 2000, а только на 1600. Иначе говоря, реализация продукта II подразделения сокращается на 400. Но тогда и здесь произойдет то же самое со всеми тремя слагаемыми левой части равенства. Теперь оно будет выглядеть так (сохраняя прежние соотношения и округляя числа):

Всего в народном хозяйстве произведено продукта на 9000, а продано лишь на 7400. Экономика страны оказывается в ситуации общего перепроизводства, так как в обоих подразделениях остаются товарные запасы, не находящие сбыта

Взгляни Маркс на свою схему под таким углом, он мог хотя бы козырнуть этим против Закона Сэя, а то и предвосхитить позднейшие решения. Да где там!..

…А что же "догма Смита"? Замечательный русский экономист Владимир Карпович Дмитриев ("Экономические очерки", 1904) доказал их справедливость математически. Да иначе и быть не могло. Ведь что утверждает Смит? Сколько общество произвело за год своим трудом, настолько оно и стало богаче за этот год.

В чем природа публичного успеха таких научных трудов? Почему в одних случаях замечательные работы остаются не замеченными общественностью, а в других случаях возникает большой резонанс?

Как раз в те годы, когда просвещенная Европа упивалась I томом "Капитала", в книжных лавках Германии и Франции пылились изумительные экономические книги, которые при появлении своем не вызвали у научной публики абсолютно никакого интереса, были забыты и лишь впоследствии были "открыты" учеными и оценены как предвестники экономической науки XX в. (мы обратимся к ним в главе 23).

Адам Смит (в связи с успехом теории физиократов в тогдашнем обществе) говорил, что "люди любят парадоксы и любят казаться понимающими то, что превосходит понимание простых смертных". Вероятно, какая-то часть ученых в Европе и России проявила себя именно подобным образом в случае с "Капиталом" Маркса.

Примем во внимание также, что теория Маркса появилась на свет в такой период европейской истории, когда начало развиваться рабочее движение. То была последняя треть XIX в. В разных странах стали возникать социал-демократические и социалистические партии. Появилось множество политиков, которым очень кстати пришлась "теория эксплуатации труда капиталом". Для этой категории публики удобные выводы были гораздо важнее каких-то там неувязок, о которых говорили "буржуазные" ученые. Но и таких было, в общем, не столь много, чтобы это помешало сформировать "Капиталу" имидж великой научной книги.

В свое время один исследователь сказал про Смита: он сформулировал то, чему вскоре предстояло стать общественным мнением. Не будет преувеличением отнести эти слова и к Карлу Марксу. Общественному мнению Европы нужно было что-то подобное — и оно это получило. Маркс утилизовал присущее интеллигенции обостренное чувство справедливости и использовал его вместо доказательства своей теории. Глядя на "Богатство народов" и "Капитал", мы видим два научных бестселлера своего времени, и нам остается лишь дивиться различиям в запросах общественного сознания XVIII и XIX столетий.

Без сомнения, Маркс был человеком выдающихся умственных способностей и широчайшей эрудиции. Обладая такими данными, он в любом случае должен был оставить свой след в европейской культуре. Поприщем для своей карьеры Маркс избрал экономическую науку, сделав ставку на "теорию эксплуатации". Во времена Маркса еще только формировалась система университетского экономического образования. Как все тогдашние экономисты-ученые, Маркс был самоучкой в этой области. Его специфический научный интерес — происхождение прибыли на капитал — обусловил и поле его самообразования. Остальными экономическими проблемами он интересовался лишь постольку поскольку.

Помимо собственной теории, Маркс оставил человечеству еще и свою историю экономической мысли. Название рукописи — "Теории прибавочной стоимости" — отражает взгляд Маркса на политическую экономию. Маркса как исследователя экономической мысли отличают три существенные особенности.

Во-первых, у каждого из ученых прошлого Маркс выделял проблему происхождения прибыли, а остальное рассматривал вскользь или вообще опускал. Во-вторых, каждый ученый получал оценку в соответствии с тем, насколько его суждения были близки к суждениям самого Маркса. Все, что не совпадало, получало название ' ошибок" и "путаницы". В-третьих, всякую теорию, пытавшуюся взглянуть на вещи не под углом эксплуатации труда, Маркс объявлял "вульгарной" и "апологетической", а ее автора — "вульгарным ученым". Таким образом, все развитие экономической науки Маркс делил на два периода: период классиков и период вульгарной науки.

Классики у него начинались с Петти (потому что у Петти он находил "элементы трудовой теории ценности") и кончались Рикардо. Затем шло "разложение рикардианства" и начинался сплошной период "вульгарной политической экономии". Потому общепринятый перечень имен классиков не совпадает с перечнем, установленным Марксом: начинается с физиократов и Тюрго, а кончается Дж. Ст. Миллем.

Монополия марксизма в СССР, где он стал официальной доктриной при запрете всех остальных, нанесла огромный урон экономике страны. Но, кроме того, она причинила громадный вред российской экономической мысли и науке об истории экономической мысли. Массы учащихся и студентов получили искаженные представления об экономических теориях прошлого.

Глава 20 История с географией

Хотя Франция по праву делит с Великобританией почетный титул родины экономического либерализма, в XIX в. идея экономической свободы чаще всего ассоциировалась с классической школой британской экономической мысли. Даже француза Сэя часто причисляли к английской школе. Мы видели, как во Франции наряду с пропагандой либеральных взглядов возникла реакция на либерализм в виде социализма.

По-иному сложилось в Германии. Здесь британская классическая политэкономия пришлась совсем не ко двору общественной мысли XIX в. Но по другой причине. Немецких мыслителей не устраивали абстрактность британских теорий, их претензия на универсальность своих подходов и выводов, формальный (в известном смысле) характер их построений и то, что казалось немцам чрезмерной узостью взглядов. Общее настроение немецкой реакции можно выразить так: экономика каждой страны развивается по своим собственным законам, которые связаны с ее географическими условиями, историческим развитием, национально-культурными традициями и даже чертами национального характера. Общие экономические законы производства, экономического роста, обмена и распределения эти ученые считали выдумкой англичан, вредоносной для других народов.

Провозвестником немецкой реакции на классическую теорию считается Адам Мюллер (1779–1829). Уже в 1809 г. в своей книге "Основы искусства управления государством" Мюллер выступил как противник идей своего тезки, Адама Смита. По иронии судьбы толчок к немецкой реакции дала работа англичанина Эдмунда Берка "Рассуждения о французской революции" (1790). Берк первым в эту эпоху заговорил об исторической преемственности и красоте национальной традиции, каковые придают коллективной жизни каждого народа нечто семейно-интимное. Непосредственной целью Берка 6ыло доказать, что пример французской революции неприемлем для Британии.

Существующий в Британии порядок Берк представлял в виде наследия отцов, полученного народом по их завещанию. Сама идея преемственности по завещанию была очень близка англичанам с их традиционным почтением к законности и воле предков. Берк писал о нации как о живом организме, который пребывает в гармоническом согласии с мировым порядком и в котором происходят непрерывные процессы отмирания и обновления. Так что все новое органично вызревает из старого, поэтому не может быть ничего совсем устаревшего, не содержащего ростков нового, и ничего совершенно нового, не связанного преемственно с чем-то старым. Понятно, что такой дух неизбежно заставлял воспевать славное прошлое своего народа — как выражался Берк, "свою портретную галерею, свои надписи на монументах, свои отличия и свои титулы". Многие мысли Берка, как видим, звучат неожиданно злободневно в нынешней России. Эти же общие его подходы оказались созвучными умонастроению Адама Мюллера. Позже Мюллера стали относить к направлению "романтизма'. Он действительно идеализировал средневековое прошлое немецкого народа.

Однако высказанные Мюллером претензии к английской политэкономии достойны внимания — всегда полезно взглянуть на знакомые вещи с неожиданной стороны. Мюллер так понимает подход Смита: общество есть совокупность индивидов, экономика — это производство благ для текущего потребления, — , капитал — это вещественный запас и т. п.

Все это Мюллера не устраивает. Такой взгляд на общество он считает механистичным и атомистичным, игнорирующим нравственные силы в обществе. Он считал чисто английской односторонностью акцент на частный интерес и частную собственность, при котором не учитываются национальная солидарность и историческая преемственность. Следовало бы, говорит Мюллер, учитывать необходимость общественного производства для будущего нации, а также интеллектуальный труд и его продукцию.

Каждая нация — это особый организм со своими жизненными принципами и своей индивидуальностью; на этой основе формируется ее историческое существование.

Нации присущи органичная целостность и преемственность от прошлого к настоящему, от настоящего к будущему. Она не может и не должна жить только текущим потреблением, не заботясь о благе будущих поколений. Материальное хозяйствование является лишь одной из многих сторон целостной народной жизни, его необходимо поддерживать в единстве с высокими целями общества.

Последнее есть задача государства, которое при таком подходе выглядит выразителем и воплощением народного единства, а не только хранителем правопорядка. Кроме вещественного капитала, представленного деньгами, существует также и "нравственный капитал", заключенный прежде всего в национальном языке — этом хранителе опыта, мудрости, нравственного чувства, здравого смысла.

Один лишь язык является тем средством, которое передает эти вещи от поколения к поколению. Мюллер не зашел так далеко, чтобы отрицать всякую истинность учения Смита. Для Англии оно, мол, годится. Почему? Потому что там сохранился тот самый "нравственный капитал", состоящий из законов, обычаев, добрых традиций и национальной солидарности. Все это, сохранившееся от средних веков, представляет прочный фундамент, на котором может спокойно, не заботясь о нем, развиваться материальная жизнь народа.

Для континентальных стран, полагает Мюллер, нужно нечто иное — система, которая бы оберегала и развивала комплекс национальных сил: как материальный капитал, так и нравственный и интеллектуальный, как разделение труда, так и общенародное его соединение. В сегодняшнем мире такие идеи звучат вполне актуально. Чтобы соглашаться со многим из сказанного Мюллером, совсем не обязательно разделять его отношение к учению Адама Смита.

Хотя Мюллер и отталкивался от него, фактически все позитивное у него, Мюллера, лежит в иной плоскости знания. Сегодня нам виднее, что в природе вещей действуют определенные экономические закономерности, общие для всех народов. Но и сегодня мы не всегда понимаем, что в различных национально-исторических условиях они могут по-разному проявляться и приводить к несхожим результатам. Следует избегать поверхностных аналогий и механических заимствований. Знание общих законов экономической науки непременно должно дополняться пониманием конкретных условий каждой страны, ее "интеллектуального и нравственного капитала".

Поэтому хороший экономист — это еще и эрудит в области истории и культуры, который не просто хранит свою эрудицию, но постоянно ее расширяет. Кто ничего не знает, кроме современной экономической науки, тот и ее не знает как следует.

…политическая экономия не есть наука, которая учит только, каким образом меновые ценности производятся индивидуумами, распределяются между ними и потребляются ими…помимо этого, государственный деятель желает и должен знать, как возбуждаются производительные силы целой нации, как они увеличиваются, что им оказывает содействие, отчего они слабеют, замирают и совершенно исчезают, как при помощи национальных производительных сил лучше всего и целесообразнее разработать национальные естественные источники, чтобы создать национальное существование, национальное благосостояние, культуру и обеспечить нации будущее".

Так выражался Фридрих Лист (1798–1846) в самой известной и главной своей работе "Национальная система политической экономии" (1841). Адама Мюллера он в свое время лично знал, неоднократно с ним общался и много у него почерпнул. Доктрина Листа имеет в меньшей степени, чем у Мюллера, характер общекультурный, но в большей степени экономический. Цитированный выше пассаж выражает суть задачи, которую ставит Лист перед экономической наукой. С одной стороны, он не перечеркивает содержания английской классической политэкономии, но как будто считает ее подход недостаточно широким и глубоким. С другой стороны, — это видно уже из содержания книги, — Лист не столько расширяет область экономической науки, сколько смещает ее фокус на другую область экономических проблем. В центре внимания его теории — национальная экономика как целое, в ее взаимосвязях с внешним окружением.

Проблематика английской школы (он так и называет ее одним словом "школа") его занимает мало. Поэтому, как и в случае Мюллера, мы сегодня можем говорить об английском и немецком подходах не в плане "или — или ', а в плане дополнительности одного к другому. Такая точка зрения, впрочем, не исключает полемики — книга Листа насквозь полемична.

Основной объект Листовой полемики — то, что Смит назвал "системой естественной свободы". В отличие от Мюллера, правда, Лист более всего нападает на принцип неограниченной свободы международной торговли. Вместо этого он выдвигает принцип промышленного воспитания нации.

"Как характерное отличие выдвигаемой мною системы я утверждаю национальность, — писал Лист. — Все мое здание основывается на природе нации как среднего члена между индивидуумом и человечеством". Нация рассматривается как нечто целостное с точки зрения языка, нравов, исторического развития и государственного устройства. Только в рамках этой целостности возможны благосостояние и развитие каждой личности. Поэтому личностные интересы, в том числе и экономические, являются второстепенными, когда речь идет о сохранении и развитии нации.

Жизнь нации продолжается бесконечно. Отсюда соответствующий взгляд на богатство народа. Оно заключается не в количестве меновых ценностей, как (якобы) утверждал Смит, а в полном и всестороннем развитии производительных сил нации. "Промышленное воспитание, следовательно, важнее, чем максимальное обеспечение нации товарами потребления. Отдельное поколение должно, если этого требуют национальные интересы, жертвовать своим благосостоянием, комфортом и удовольствием ради быстрейшего развития производительных сил страны.

Чтобы вовлечь в производство незадействованные ресурсы, можно и должно развивать такие отрасли, которые в настоящее время не выдержали бы конкуренции с заграницей: импорт был бы дешевле. "Эту потерю ценностей надо рассматривать как плату за промышленное воспитание нации", — говорит Лист. Для защиты подобных отечественных производств следует смело использовать протекционистскую политику, в том числе повышение цен импортируемых товаров путем соответствующего таможенного обложения.

Лист не отвергает свободу международной торговли в принципе и не считает ее вообще пригодной лишь для Англии. Он считает ее полезной для таких стран, торгующих между собой, которые находятся на одинаковой стадии промышленного развития.

Здоровая и развитая нация должна иметь одинаково гармонично развитые производительные силы во всех трех крупных секторах: в сельском хозяйстве, промышленности и внешней торговле. Но более всего два последних сектора важны для развития культуры нации и обеспечения ее независимости. Особый упор Лист делает на развитие морского и сухопутного транспорта (то было началом эры железных дорог), а также "высших родов" технического знания и умения.

В своем развитии нормальная нация, считает Лист, проходит ряд стадий, начиная с "состояния дикости". За ним следуют состояния "пастушеское" и "земледельческое". На смену последнему приходит стадия "земледельческо-промышленная", после которой наступает стадия равномерного развития всех трех секторов. Не исключено, что Лист самостоятельно разработал свою доктрину о стадиях. Хотя эти вопросы задолго до него были развиты шотландцами — Адамом Фергюссоном и Адамом Смитом, первого он вполне мог не знать, а у второго учения о стадиях, не изложенного компактно, он мог не заметить[49].

На каждой из стадий развития государство должно проводить экономическую политику, наиболее отвечающую главной цели — развитию производительных сил. На чисто земледельческой стадии это политика полной свободы иностранной торговли. Ввозятся продукты промышленной обработки в обмен на вывоз сырья. Земледелие совершенствуется и укрепляется, постепенно налаживается собственная промышленность. Когда она достигает определенной степени развития, становится необходимой смена политики. Вводится покровительственная система для отечественной промышленности, защищающая ее от иностранной конкуренции на внутреннем рынке. И лишь после того как национальная промышленность достигнет полного развития и окончательно окрепнет, снова становится возможной свобода внешней торговли.

Несомненной научной заслугой Листа можно признать явно сформулированное положение о неравномерности развития различных стран в одну и ту же эпоху. Хотя Смит, несомненно, это понимал, он не уделил этому обстоятельству особенного внимания. Его мысль была занята поиском именно общих закономерностей — мысль же Листа двигалась с противоположного конца в поисках национальных различий. Он считал, что в те времена Испания, Португалия и Италия были странами чисто земледельческими, Германия и США находились на пути к земледельческо-промышленной стадии, Франция была близка к наивысшей, промышленной, каковой достигла вполне лишь одна Англия. Для последней только и годилась тогда, по мнению Листа, система свободы торговли. Книга Листа имела в Германии огромный успех. Как в свое время Смит и позже Маркс, Лист тоже сформулировал то, что должно было стать общественным мнением своего времени (и в своей стране). Его идеи, вероятно, сохранили немалое значение и сегодня — для развивающихся стран.

Известно, что Япония после второй мировой войны проводила политику, весьма напоминающую рекомендации Листа для "земледельческо-промышленной стадии". Вместе с тем и противники протекционизма (фритредеры) имеют достаточно оснований для возражений принципиального свойства. Они утверждают, что покровительство отечественной промышленности может "избаловать" своих производителей так, что в условиях иностранной конкуренции они окажутся беспомощными, как пловец, привыкший плавать с доской и потерявший ее. Следовательно, по их мнению, необходимо не только "промышленное воспитание", но и, так сказать, воспитание конкуренцией.

Можно сказать, что этот спор и сегодня не решен окончательно в общем виде. Так что каждая страна действительно должна делать свой выбор, сообразуясь со своими конкретными условиями. В этом отношении Мюллер и Лист оказались, пожалуй, правы. Еще одно достижение Трактат Листа состоит из четырех книг; "История", "Теория", "Системы" и "Политика".

В книге II Лист подробно развивает теоретические основы своей системы. В книге III он рассматривает несколько "систем политической экономии". Система "итальянских экономистов" — это в основном трактат знакомого нам Антонио Серра (см. главу 7). Полемизируя с современными ему историками экономической мысли, Лист справедливо замечает, что деньги для Серра были не "богатством", а средством развития национальной экономики. Меркантилистская система заслужила, как нетрудно догадаться, поток похвал со стороны Листа. Название это он считает ошибочным и настаивает на названии "промышленная система". Вслед за физиократией идет "система меновых ценностей", как он ее называет, "ошибочно называемая системою промышленною", т. е. учение А.Смита, Отдельно и весьма критически рассматривается теория Ж.Б.Сэя (где Лист вовсе не упоминает о его знаменитом Законе рынков).

Особого внимания заслуживает книга I. Здесь Лист одним из первых (а скорее всего, первым) рассматривает экономическую историю европейских наций, включая также главы "Русские" и "Североамериканцы". Заключительная глава "Уроки истории", понятное дело, содержит выводы, целиком и полностью подтверждающие основные тезисы Фридриха Листа. Занимающая почти 40 % общего объема трактата, книга I примечательна в двух отношениях. Она содержит немало интересных сведений о хозяйственном развитии отдельных народов. Этой книге, однако, экономическая мысль обязана чем-то гораздо большим. Указанным материалом Лист, сам того не зная, провозвестил целое направление в экономической науке, которое известно под именем Исторической школы.

Дело не только в собственно историко-хозяйственном материале, представленном у Листа. Важны цель обращения к экономической истории народов и способ отбора и интерпретации исторических свидетельств. Лист рассматривал хозяйственное развитие — подъем, расцвет и (если это было) упадок. Он, скажем еще раз, не искал общих закономерностей в самом развитии.

Однако он искал и находил свидетельства того, как его (все-таки общая для всех) концепция подтверждается различным образом в зависимости от конкретных историко-географических, национальных и прочих условий.

В 30-е гг. XIX в. в Германии существовала так называемая Историческая школа права. Глава школы видный правовед Фридрих Карл Савиньи (1779–1861) настаивал на том, что право — это "органический продукт народного духа" (и потому возражал против кодификации законов). Он считал, что действовать должно то, что правоведы называют обычным правом, — право, основанное на неписаных обычаях, освященных их многовековым применением и применяемых в системе судопроизводства.

В 1843 г. в Германии вышла работа под названием "Очерк политической экономии с точки зрения исторического метода". Ее автором был Вильгельм Рошер (1817–1894). С этого момента принято отсчитывать начало Исторической школы.

В 1848 г. Бруно Гильдебранд (1812–1878) издал первый том своего труда "Политическая экономия настоящего и будущего". Других томов Гильдебранд так и не написал. Зато в 1853 г. вышла работа "Политическая экономия с точки зрения исторического метода", написанная Карлом Книсом (1821–1898). В обеих книгах Историческая школа заявила о себе как о полноценном направлении в экономической науке. И даже больше…

Рошер так определяет существенные особенности "исторического метода в политической экономии":

1. Показывать, как и о чем думали народы по экономическим вопросам, чего они желали и чего (а также почему) добились в экономической сфере.

2. Не ограничиваться наблюдением лишь современных экономических отношений, ибо нация — это не только данная масса индивидов.

3. Исследовать и сравнивать экономические явления и процессы у всех народов, о которых только можно что-либо узнать; особенно полезно и удобно изучать древние народы, чья история уже закончилась и предстает нам в своей завершенности.

4. Не ругать и не хвалить экономические учреждения — из них лишь очень немногие полезны или вредны для всех народов одинаково.

5. Прежде всего стараться выяснить, каким образом и почему целесообразное часто превращалось в нелепое, а благодеяния оборачивались бедствиями.

За свою долгую жизнь Рошер написал множество книг. В их числе "Начала народного хозяйства' в четырех томах (1854, I860, 1881, 1886). В этих увесистых плодах учености и усидчивости читатель, если он проявит не меньшую усидчивость, найдет массу интересного материала — как значительного, так и второ-, и третьестепенного.

Однако Рошер не взлетел на ту высоту, какая ждала его, как могло показаться по его первому труду. В упомянутой книге Гильдебранда можно найти острую критику учений Смита, Мюллера, Листа и социалистов. Цель своего труда он характеризует так: обратить политическую экономию в учение о законах хозяйственного развития наций. Он возлагал большие надежды на сравнительный метод изучения экономической истории различных народов.

По мысли Книса, хозяйственный строй общества в данное время, так же как и теоретические представления, суть результаты определенного процесса исторического развития. Одно и другое тесно связаны с состоянием общественного организма в данное время. Они развиваются вместе с ним и вместе проходят через ряд стадий. Ни одна форма организации общества не является абсолютной и совершенной, все они закономерно сменяют друг друга. Точно так же следует глядеть и на экономические учения.

Пожалуй, можно сказать, что в одном отношении (по меньшей мере) основоположники Исторической школы перегнули палку. Делая акцент на эволюцию, развитие, череду последовательных стадий и т. п., они вообще отвергли понятие об экономическом законе. "Закон", по их мнению, есть нечто твердое и неизменное, проявляющее себя при любых обстоятельствах. Такое понятие было несовместимо с их упором на всеобщую и всестороннюю относительность в мире экономических явлений и отношений.

"Исторический метод" оказался весьма привлекательным. В следующем поколении он породил большую группу немецких исследователей, несхожих по темпераменту, устремлениям и таланту, объединенных приверженностью к изучению экономической истории народов и эпох. В их числе наиболее значительными достижениями прославились: Луйо Брентано (1844–1931), Карл Бюхер (1847— 193 0), Адольф Гельд (1844–1880), Адольф Вагнер (1835–1917), Альберт Шеффле (1831–1903), Густав Шмоллер (1838–1917). Каждый из них оставил после себя труды, ценность которых сохраняется до сих пор. Это стало возможным из-за огромного массива исторических фактов, которые они откапывали, роясь в архивах и библиотеках.

В качестве справочников и хроник их труды смогли остаться полезными и по сей день. В более узком смысле труды этих писателей интересны по-разному в зависимости от их общих установок в историческом исследовании.

Бюхер и Гельд остались в основном собирателями фактов. Шмоллер и Шеффле особое значение в своих исследованиях уделяли нравственному элементу. Вагнер и другие выделяли взаимосвязи между экономикой и правом. Шмоллер и ряд его коллег выделяли три сферы деятельности в экономической практике: частное хозяйство, государственное хозяйство и харитативное хозяйство. В первом типе господствует личный интерес, во втором — общественный интерес, основанный на принципе принудительности, в третьем — благотворительность. В сферах первого типа возможны злоупотребления и другие крайности, которые должны регулироваться как вмешательством государства, так и нравственными нормами. В третьем типе нравственные мотивы преобладают.

Общим для этого поколения Исторической школы был такой взгляд на роль государства, который сильно отличался от взгляда классиков политической экономии. Нужно сказать, что повышенная значимость государства вообще характерна для немецкой души и немецкого "менталитета" (по крайней мере, в XVI I I–XIX вв.). Возможно, это отчасти связано с отсутствием централизованного государства в Германии вплоть до времен Отто Бисмарка.

Слабость государственной власти в мелких германских княжествах и королевствах оборачивалась слабой защищенностью жизни и имущества людей и могла вызывать тоскливое чувство отсутствия прочной безопасности. А когда писал Мюллер, Германия еще была жертвой завоеваний Наполеона. Тогда немецкий национализм сильно вырос, питаемый духом борьбы за освобождение страны, и стал мощным элементом национальной немецкой культуры.

Для писателей второго поколения Исторической школы характерно было смотреть на государство как на гаранта не только поддержания порядка, но и достижения тех целей, которые не могут быть достигнуты свободными усилиями отдельных личностей. В числе функций государства они называли заботу об умственном и эстетическом воспитании подданных и их здоровье; развитие путей сообщения; покровительство старикам, женщинам, детям и другим слабым членам общества; помощь рабочим, получившим увечья; способствование стараниям рабочих организовать различные формы взаимопомощи (больничные кассы, потребительские кооперативы и т. д.).

Среди писателей этой волны социализм пользовался большим сочувствием и уважением, особенно характерно это для Шеффле и Вагнера. Последний был большим поклонником Карла Маркса, а первый и сам провозглашал, что капитализм будет заменен социализмом.

В 1882 г. был созван научный конгресс, на котором присутствовали все ведущие германские профессора политической экономии, а также некоторые крупные капиталисты, вожди рабочих и других политических партий. Столь представительный форум собрался для обсуждения "социального вопроса". На конгрессе были сформулированы положения о регулирующей роли государства в смягчении для рабочего класса отрицательных последствий промышленного развития и открытии более широкого доступа к благам цивилизации. Один из оппонентов в шутку назвал эту группу ученых катедерциалистами ("социалистами на профессорской кафедре"). Но они охотно приняли это название, которое осталось в истории.

Третья, так сказать, "немецкая волна" Исторической школы более всего известна такими именами, как Вернер Зомбарт (1863–1941) и Макс Вебер (1864–1920). Менее известен сегодня Герхарт Шульце-Геверниц (1864–1943), собравший большой ценный материал по истории промышленного и банковского капитала. Его труды часто служили источниками для других писателей. Линия немецкого национализма, идущая от Мюллера и Листа, соединилась с социалистическими позывами новой Исторической школы, чтобы в третьем поколении сойтись в национал-социализме Зомбарта.

Прожив в науке долгую жизнь и написав неимоверное количество статей и книг, Зомбарт проделал эволюцию от марксизма к фашизму. В литературе по нашему предмету можно встретить очень много ссылок на Зомбарта. В подавляющем своем большинстве эти ссылки отрицательны. Его мнение упоминают для того, чтобы выразить несогласие и привести аргументы против. Странное дело: влиятельный ученый, взгляды которого отвергаются на каждом шагу.

"Лучшее, что можно сказать о Зомбарте, — это то, что его работы будят мысль", — сказал один современный историк экономической мысли. В начале нашего столетия Зомбарт написал научную работу "Евреи и хозяйственная жизнь". Основная мысль ее: капитализм создали евреи. Цитированный выше комментатор замечает, что евреи встретили эту книгу как антисемитскую, а ненавистники евреев — как недостаточно антисемитскую. Более националистический характер носит работа Зомбарта " Герои и торгаши", издание которой совпало с началом первой мировой войны. "Нации героев" (немцам) противопоставляется "нация лавочников" (англичане)[50].

Наиболее известен монументальный многотомный труд Зомбарта "Современный капитализм". По идее, по всем статьям такой труд должен был бы стать классическим. Энциклопедическое исследование объемлет всю хозяйственную историю Европы от раннего средневековья ("докапиталистический период") по XIX в., а также включает сведения об экономических представлениях людей в каждую эпоху.

Все это связано нитями философских концепций о сущности материальной жизни и ее формах в различные эпохи. Труд содержит громадное количество конкретных сведений, выписок из первоисточников и собственных интересных идей автора. Но это исследование не снискало того научного авторитета, какой был бы соразмерен его масштабам и замыслу, оставшись одной из рядовых (по значимости) работ Исторической школы.

Макс Вебер был разносторонним мыслителем, универсальным ученым, соединившим в себе философа, историка, социолога и экономиста. В его творчестве немецкая Историческая школа достигла своей наивысшей точки. На долю Вебера пришлась задача осмысления всего, что было наработано трудами немецких мыслителей XVIII–XIX вв. в области развития человеческих сообществ.

Макс Вебер в наибольшей степени из всех свободен от предвзятостей национализма и односторонностей "исторического метода". В его творчестве без труда можно обнаружить мысль о том, что развитие экономической жизни народов и их культуры определяется некими общими законами, пробивающими себе дорогу сквозь все особенности национальных традиций, конкретных исторических обстоятельств и национального характера.

Круг замкнулся. Произошло возвращение к позициям того метода, с отвержения которого началась немецкая экономическая мысль XIX столетия. Но возвращение это состоялось, конечно, на ином уровне осмысления — на вершине гигантской пирамиды конкретных знаний, воздвигнутой трудами Исторической школы.

Вебер обладал силой, чтобы взлететь на должную высоту, и обрел крылья в лице немецкой классической философии. В конце XIX в. в Германии начался, если можно так сказать, кантовский ренессанс. Появилась яркая плеяда философов-неокантианцев (Виндельбанд, Риккерт и др.). В их числе был и Макс Вебер, приложивший метод обновленного кантианства к своим социально-историческим исследованиям. К наивысшим ценностям Вебер причислил свободу индивидуума, а расизм и национализм считал ложной идеологией. Уже в первых своих работах Макс Вебер настаивал на том, что одного лишь описания исторической науке недостаточно. Необходимы осмысление, интерпретация. С этим он выдвинул концепцию так называемых идеальных типов.

Идеальный тип — это, по существу, определенная схема, которую формирует ученый для объяснения конкретных фактов и процессов исторического развития того или иного народа. Это инструмент анализа прошлого, который позволяет разбираться в нагромождении фактов и свидетельств, выстраивать материал, находить закономерности и делать обобщения. Наибольший след в науке оставили исследования Макса Вебера в области влияния Реформации на хозяйственный перелом в Европе XV–XVI вв. В центре этих исследований находится его работа "Протестантская этика и дух капитализма", многие идеи и свидетельства из которой приведены в нашей главе 5.

К указанному циклу принадлежит и большая работа "Хозяйственная этика мировых религий", над которой он работал до конца своих дней. В 1919–1920 гг. Вебер прочитал в Мюнхенском университете курс лекций, которые были изданы посмертно его вдовой в виде книги "История хозяйства"[51]. Это очень сжатый и очень емкий обзор экономической истории Европы с доисторических времен и по XVIII в.

Остается глубоко сожалеть о том, что необъятная фактография, которой владел Вебер и которая составила основу его обобщений, почти целиком осталась, так сказать, за скобками. Книга написана, как говорят в подобных случаях, телеграфным слогом. Такую книгу невозможно конспектировать, потому что она сама похожа на конспект (она и составлена на основе студенческих конспектов). В ней каждая фраза несет новую информацию и потому каждая фраза — на вес золота. В небольшом объеме этой книги содержится непропорционально большое богатство идей и трактовок.

В определенном смысле Вебер сделал то, что не удалось Зомбарту, — создал фундаментальный историко-экономический труд. Но достигнуто это было ценой такого сильного сжатия, при котором исчезает все то, что часто составляет прелесть исторических трудов, — живые картины быта и характеры прошедших времен. Эта книга — не записки путешественника в прошлое, а взгляд из космоса. Возникает мысль, что в полном объеме решить задачу Зомбарта вообще не по плечу одному человеку. Как мы вскоре увидим, жизнь показала, что эта мысль слишком пессимистична.

Итак, три поколения немецкой Исторической школы прошли перед нами. Первое смогло только поставить задачу, потому что для ее решения оно не обладало достаточным материалом. Второе поколение оправдало себя именно собиранием этого колоссального материала, но оно еще не было в состоянии использовать его с максимальной отдачей. И лишь третье поколение смогло взяться за обобщение и интерпретацию. Когда же оно это сделало, выяснилось, что немецкий "исторический метод" не устраняет, а дополняет английскую школу политической экономии.

Пример немецкой Исторической школы оказался заразительным В XIX в. стали появляться историко-экономические исследования в других странах. В Италии это направление развивали феррарис, Рикки-Салерно, Скиатарелла, Сальвиоли и др.

Во Франции на поприще экономической истории трудились Лавернь, Лавеле, Шевалье, Бодрильяр, Курсель-Сенейль, Манту и др.

В лучших случаях ученые других стран не повторяли крайностей немецкой Исторической школы и свое направление не противопоставляли теоретической политэкономии. Просто в различных странах пробудился живой интерес к хозяйственной истории своих и соседних народов. Ученые обратились к архивам, старым рукописям, хроникам, мемуарам… Они добросовестно воспроизводили историю экономической жизни в пределах своей задачи и оставили нам работы, многие из которых сегодня читаются с не меньшим интересом, чем в пору их появления на свет. К лучшим образцам таких работ относятся книги П.Манту (1904) "Промышленная революция XVIII столетия в Англии" (блестяще написанная и основательная) и Г.Сальвиоли (1906) "Капитализм в античном мире" (уникальный очерк истории хозяйственной жизни в Древнем Риме).

Исторический метод, возникший, как мы помним, в виде реакции на английскую политическую экономию, превосходно проявил себя на английской почве и дал замечательные плоды. Это не было результатом простого подражания немцам. Еще в 1838 г. Томас Тук (1774–1858) начал выпускать свою многотомную "Историю цен и денежного обращения" (к 1857 г. вышло шесть томов). философское обоснование исторического метода предложил в 1876 г. Т.Клифф-Лесли, известный и своими теоретическими работами.

Серию замечательных исследований предпринял Джеймс Торолд Роджерс (1823–1890). Первая его книга, вышедшая в 1866 г., представляла собой историю сельского хозяйства и цен в Англии с 1259 по 1793 г., когда началась война с республиканской Францией. Затем последовали: "Промышленная и коммерческая история Англии" (1880), "Пять столетий труда и зарплаты"[52] (1883) и "Экономическое к истолкование истории" (1888).

В 1884 г. вышла книга рано скончавшегося Арнольда Тойнби[53] (1852–1883) "Промышленная революция в Англии". Там впервые в науку был введен термин промышленная революция в значении того хозяйственного переворота, который произошел в этой стране в конце XVIII — начале XIX в. Это было первое в мире исследование того явления, которое с тех пор привлекало многих ученых из различных стран. Маленькая книжка охватывает изменения в народонаселении страны, сельском хозяйстве, использовании природных ресурсов, промышленном развитии и положении трудящихся классов. В ней много интересного числового материала. фундаментальностью и широтой охвата отличается книга УИЛЬяма Каннингэма (1849–1919) 'Развитие английской промышленности и торговли" (1882). Экономическое развитие страны прослеживается там со времен Юлия Цезаря и римского завоевания Британии.

Совсем в другом ключе, но не менее основательно, написана работа Уильяма Дж. Эшли (1860–1927) "Экономическая история Англии в связи с экономической теорией". Эшли охватывает период всего лишь с XI по XVI в., но глубоко копает и широко интерпретирует. Помимо собственно исторического материала, в работе имеются также обширные главы об экономических взглядах и хозяйственном законодательстве в указанный период. Эшли едва ли не первым в новое время обратил внимание на экономические учения Фомы Аквинского и канонистов.

Оба — Каннингэм и Эшли — были хорошо знакомы не только с трудами ученых немецкой Исторической школы, но и лично со многими из авторов. Однако оба они остались вполне самостоятельными в применении "исторического метода".

Русская Историческая школа в экономической науке — это предмет, который еще ждет серьезного изучения. Известно, что в этой области работали замечательные ученые и было сделано много серьезных исследований. Интерес в России к экономической истории был велик. Книги немецких, французских, итальянских, английских авторов (в том числе многие, упомянутые выше) переводились на русский, издавались и расходились.

Так продолжалось вплоть до начала 30-х гг. нашего столетия. После того как марксизм узурпировал всю сферу экономической науки в СССР, ученые Исторической школы стали терять работу, их книги перестали выходить, имена их замалчивались. Историческая школа в целом была подвергнута шельмованию как "вульгарная буржуазная наука. Плоды такого просвещения российская культура пожинает до сих пор. На том месте, где должна быть широкая эрудиция в экономической истории стран и народов, даже у иных крупных экономистов наших дней зияет большая черная дыра.

Не требуется каких-то особых патриотических пристрастий для того, чтобы отметить две (по меньшей мере) особенности, которыми русская Историческая школа выгодно отличалась от немецкой. Во-первых, она была свободна от национально-шовинистических настроений. Во-вторых, среди русских ученых не было принято противопоставлять "исторический метод ' теоретической политической экономии. Даже беглый обзор, подобный нижеследующему, может показать справедливость сказанного.

Русские ученые не ограничивали свой предмет областью национальной истории. Главный труд проф. Ивана Ивановича Янжула (1846–1914) — это двухтомная "Английская свободная торговля" (1882), всестороннее исследование, охватывающее вопросы торговой политики, практики, законодательства и общественного сознания Англии за несколько веков.

Илларион Игнатьевич Кауфман (1848–1916) написал два капитальных труда: "История банкового дела в Великобритании" (1877) и "Государственный долг в Англии с 1688 по 1890 г." (1893). Александр Николаевич Савин (1873–1923), вообще скорее историк, чем экономист, оставил нам замечательный труд "Английская деревня в эпоху Тюдоров" (1903), которому предшествовала двухлетняя работа в британских архивах. Сохранила познавательное значение и книга "К вопросу об обезземеливании крестьянства в Англии" (1908), которую написал Игнатий Наумович Гранат (1863–1941)[54].

В книге Михаила Ивановича Туган-Барановского (1865–1919) "Периодические промышленные кризисы" (1894 и еще три переработанных издания), посвященной теоретическому изучению указанного вопроса, обширный раздел отведен истории — описанию экономических явлений и процессов в Англии XIX в., с огромным числовым материалом. Русскую Историческую школу можно было бы упрекнуть скорее в недостаточном внимании к экономической истории России. Среди немногих работ в этой области выделяется "Русская фабрика" М-И.Туган-Барановского (1898) — грандиозное и всестороннее исследование развития промышленности в России XVIII–XIX столетий.

Многие из перечисленных ученых совмещали исторические исследования с теоретическими. Особенно выделяется этим Туган-Барановский, сумевший сохранить подлинное равновесие между двумя областями научной деятельности и в обеих оставивший замечательные работы.

Несколько условно можно сказать, что И.М.Кулишер[55] представляет второе поколение русской Исторической школы. Зато его, безусловно, можно назвать гордостью русской науки. Если кто из европейских ученых и сумел нарисовать и живописать обобщенное и грандиозное полотно экономической истории Западной Европы, то это И.М.Кулишер (1878–1934).

Он вступил на поприще науки в начале XX в., когда Историческая школа различных стран накопила громадный материал описательного и числового характера. Свободно владея немецким, французским, английским и, судя по всему, умея читать на итальянском и испанском, Кулишер не испытывал затруднений в доступе к любым интересовавшим его книгам и источникам.

Первой книгой Кулишера были "Очерки по истории таможенной политики" (1903). Затем последовал громадный двухтомник "Эволюция прибыли с капитала в связи с развитием промышленности и торговли в Западной Европе" (1906, 1908). Ряд исторических книг написан им по вопросам городских финансов (местного обложения) в Германии с XIV по XIX в., влияния хлебных пошлин на народное хозяйство, международной торговой политики, развития промышленности и положения рабочих на Западе в XVI–XVIII вв.

В 1919 и 1920 гг. выходят два тома его "Очерков финансовой науки". Это история налогов и теоретических представлений о налогообложении в Европе. В 1925 г. появляется его "Очерк экономической истории Древней Греции" — произведение, единственное в своем роде. В том же 1925 г. выходит I том (в 1926 г. — II том) его "Истории русского народного хозяйства с древнейших времен до XVII века". Книга сперва была написана по-немецки для задуманной в Германии многотомной всемирной хозяйственной истории.

Общеевропейское признание Кулишера упрочили два тома его "Лекций по истории экономического быта Западной Европы". Первое издание вышло в 1916–1917 гг., затем — с исправлениями и дополнениями — имели место еще восемь изданий. Книга была переведена на европейские языки. Крупнейший французский историк нашего времени Фернан Бродель называет наследие Кулишера "грандиозным памятником", а его "Лекции" — "еще и доныне лучшим руководством и самой надежной из обобщающих работ". Объем книги не громадный, как можно было ожидать, а вполне средний по меркам такого рода трудов.

Содержание книги изложено по разделам: от Юлия Цезаря до начала Крестовых походов, затем до открытия Америки, потом до Французской революции и, наконец, до 60-х гг. XIX в.

В каждом разделе отдельные части описывают:

— состояние населения и характер потребления;

— сельское хозяйство и аграрный строй;

— формы промышленности и рабочий класс;

— торговлю;

— деньги, кредит, пути и средства сообщения.

Все это излагается отдельно для Англии, Франции, Германии (включая Австрию), Италии, Испании и отчасти других стран (например, Польши). Книга написана спокойным, но живым языком, насыщена свидетельствами современников и разнообразными бытовыми деталями. Вместе с автором читатель может побывать в конторе немецкого банкира XV в., на судне голландского купца, на улицах европейских городов в разные эпохи, в доме ремесленника, а то и за столом с Людовиком XIV. Многие страницы книги вводят нас в мир, где жили Ричард Львиное Сердце, Дон Кихот, три мушкетера, прекрасная Анжелика, герои Р.Сабатини, ГХаггарда, М.Дрюона, Р.Стивенсона и всяческих исторических романов, которые мы читали или не читали. Конечно, мы не видим здесь самих этих героев, их встреч или быта, не слышим их разговоров. Скорее мы оказываемся у них дома, проходим по улицам и дорогам, где только что прошли, проехали, пронеслись знакомые нам лица… Иосиф Кулишер по-своему сделал то, что не удалось Вернеру Зомбарту.