Высокая ставка

Книга четвертая «Антония». Северная Атлантика — октябрь

Судну «Антония», длиной в семьдесят четыре метра, водоизмещением в четырнадцать тонн, было десять лет. Приписанное к Багамским островам, оно два дня назад отправилось из Антверпена в Буэнос-Айрес через Рио-де-Жанейро, Порталегри и Монтевидео. Команда была чилийская, капитан и офицерский состав — канадцы, большинство стюардов — из Вест-Индии. Все судно буквально завалили контейнерами с грузом: французское вино для Уругвая, немецкие запасные части для Бразилии, итальянские фабричные изделия для Аргентины. Как и все грузовые судна, оно выглядело не слишком красивым, но все линии современного дизайна были функционально оправданы и целесообразны. Кроме кормы, где на четырех палубах, словно в складках на животе у толстухи, располагались пассажирские каюты и матросские кубрики. Там было двадцать четыре двухкомнатных каюты, все первого класса, в которых размещались сорок восемь богатых пассажиров. Стоимость кают была очень высокой, день отплытия назначался приблизительно, но богатых, в большинстве своем уже удалившихся от дел пассажиров «Антонии» ни цена, ни сроки не интересовали. Им нравилось неторопливое движение корабля, свободный распорядок дня, ходить им было особенно некуда, зато они в достаточной мере располагали временем и деньгами, чтобы находиться здесь. Это не были сумасшедшие любители круизов с их «семь дней на Карибах, затем самолетом домой». На «Антонии» на каждом шагу не встречались буфеты, здесь не разносили спиртных напитков, не было цветомузыки и молодых энергичных развлекающих. Пассажиры спокойно прогуливались по палубе, наблюдая заход солнца, читали толстые романы в мягких обложках или сидели в шезлонгах и, глядя на море, мысленно составляли завещания. В большинстве своем они искали одиночества, и команда предоставляла им его очень охотно. Не было здесь ни тира, ни тенниса, ни плавательного бассейна, ни уроков танцев, ни классов аэробики. Зато был вполне приличный повар, большая кают-компания с приличной библиотекой и очень общительный капитан.

И еще был пианист.

Мэгги Бехан Пуласки смотрела на спящего мужа. Его плоть с каждым всхрапом то поднималась, то опадала. Интересно, что видит во сне старый козел? — думала она, наблюдая за ним. Он лежал на спине совершенно голый, среди свежих простыней, и его набухший член торчал из серых волос между дряблыми ляжками и свисающим животом.

Вверх-вниз, вверх-вниз. Неужели он еще хочет трахаться? Неужели хочет трахать меня?

Мэгги Бехан Пуласки положила на маленький секретер последний роман Джекки Коллинз и потянулась за сигаретой с марихуаной.

О чем или о ком он думает? Впрочем, не все ли равно?

Она затянулась маленькой коричневой сигареткой и выпустила дым.

Должно быть, он думает о сексе, но с кем? С проституткой? С маленькими девочками? А может быть, с мальчиками?

Смотри на него, говорила она себе. Он редко спит так, как сейчас. Только днем. Господи, слушай, слушай эти раскаты. Точь-в-точь дерьмовая машина для стрижки лужаек. Даго[12] из соседней каюты жаловался, что не может уснуть.

— Милт, ты храпишь! — громко сказала она. — Перевернись на бок.

Милт Пуласки открыл глаза, но тут же закрыл их и опять захрапел. Правда, потише. Но не прошло и десяти минут, как он набрал прежнюю громкость.

Мэгги Пуласки поднялась из-за небольшого секретера и подошла к кровати. Она курила, смотрела на подрагивающий член мужа и думала лишь об одном: «Милт, черт возьми, когда же ты подохнешь?»

Смотри на него, говорила она себе. Ему семьдесят один. У него было два инфаркта, операция на сердце, высокое давление и чуть ли не смертельный уровень холестерина.

Выйдя восемь лет назад за Милта Пуласки, Мэгги и представить себе не могла, на какую дьявольскую сделку согласилась. Она знала одно: Милту шестьдесят три, он перенес операцию на сердце. Никогда не ест рыбу, если есть бифштекс с кетчупом. И потому долго не протянет. Но она ошиблась.

С каждым годом он, казалось, становился моложе, а она... Нет, лучше не думать. Ей было тридцать девять, когда Милт Пуласки — оборудование для ванных комнат, — сидел с ней на Вудсайд-авеню и заказывал яичницу с салями и запеканку с сыром. Тогда она была красивой, хорошо сохранившейся женщиной.

Но тридцать девять — не двадцать девять, вы понимаете, что я имею в виду. Тридцать девять — первая ступенька к старости. Дверь, через которую входят морщины, возрастные пятна на коже, печеночные колики и складки на животе. Боже, она была в панике тогда, в тридцать девять, а сейчас ей сорок семь. Сорок семь! И она даже не знает, хорошо ли выглядит.

Мэгги Пуласки пристально посмотрела на голого мужа и в который раз удивилась, до чего волосатым может быть мужчина... Его бочкообразное, оливкового цвета тело было сплошь в густых завитках седых волос. Поляки обычно белокурые и безволосые. В отличие от греков. Чертовы поляки. Она почувствовала приступ тошноты и отвернулась, чтобы успокоить желудок. Взяла еще сигарету, но тошнота не проходила. Может быть, это морская болезнь?

«Круиз! Мы полетим в Европу, путешествуем там месяц-другой, — обещал ей Милт, — а потом отправимся в Южную Америку». Круиз! На этом дерьмовом судне. Баржа — вот что это такое. Милт порой бывает скуп, как еврей. Она снова посмотрела на него. Его член стоял как солдат — в полной боевой готовности. Милт, ты собираешься трахаться вечно?

Тихонько, чтобы не разбудить мужа, она открыла великолепный кожаный футляр работы Джемелли Жанейро и положила на секретер. Наманикюренные пальцы перебирали сверкающие бриллианты — цветные камни она считала «ниггеровскими», — она отобрала пару сережек в полтора карата, простое золотое колье с подвеской — голубоватым, без единого пятнышка камнем, кольцо на правую руку: настоящий фонтан бриллиантов — в восьмую и четвертую долю карата, — каскадом ниспадающий на золотую оправу, украшенную бриллиантом в два с половиной карата. На левой руке она носила два кольца: широкое обручальное, с мелкими, но превосходными камешками, сверху еще одно, тоже обручальное, с бриллиантом в три с половиной карата: предмет зависти любой женщины. Это кольцо она никогда не снимала, только когда чистила. Она называла его «беби» и без него чувствовала себя голой. Оно придавало ей уверенность. Успокаивало. В нем она чувствовала себя по-особому.

Обычно женщины, собираясь на свидание, выбирают платье. Она выбирала драгоценности.

Теперь Милт уже не только храпел, но и стонал. Наконец он перевернулся на живот, упершись набухшим членом в матрац.

«Иисусе, должно быть, это так больно!» — подумала Мэгги, продевая серьги в мочки ушей. Она надела на шею колье, на средний палец правой руки — кольцо и полюбовалась на себя в зеркало, вделанное в стенной шкаф. Она сверкала, как звезда. Что из того, что Мэгги Тернбулл родилась в нищей ирландской семье в самом бедном районе Бруклина. Сегодня, сейчас, в эту минуту, драгоценности, которые она на себя надела, стоят не меньше четверти миллиона долларов. Она пристально разглядывала себя в зеркало. Да, ей сорок семь. И тут ничего не поделаешь. Она даже не старалась спрятать свой возраст под толстым слоем макияжа. Это не ее стиль. Зачем дурачить любовников? Она брала их приступом, как бульдозер. Запугивала их. Поражала богатством Милта. Почти безошибочно она выбирала голодных, амбициозных, честолюбивых и демонстрировала им капиталы Милта, как и коллекцию драгоценностей, которые вешала на свою особу. И они приходили к ней полные радостного ожидания, как дети в магазин игрушек.

Она вытащила из шкафа длинную, до пят соболиную накидку и бросила на спинку стула. Как все глупо. Она надеялась, что после месячного путешествия по Европе будет наслаждаться молодыми гибкими телами вокруг плавательного бассейна на теплоходе.

Целый месяц Мэгги старалась вспомнить, для чего нужна коробка передач, — почему он не мог просто нанять шофера, как делают все другие застрахованные богатые американцы? Целый месяц она терпела грубость французских официантов и хмурых немецких содержательниц гостиниц, которые — она уверена — начинали говорить друг с другом по-английски, едва за ней закрывалась дверь. Целый месяц она тряслась в провонявшем сырой шерстью и газами Милта гробу под названием «пежо», когда он ухитрялся так заблудиться, что их не могли разыскать даже местные жители. Целый месяц она ездила по такой погоде, которой в Западной Европе не было со времен войны. И после всего этого Милт привел ее на эту... посудину. Ни дискотеки, ни кино, ни учителей танцев. А она так надеялась. Милт никогда прежде не брал ее в круиз, но чего только она не слышала о младшем персонале на туристических теплоходах! Это входило в часть платы, говорила ей подруга. Тебе очень понравится.

В первый вечер на этой вонючей помойке Мэгги не вышла из каюты. Она была так удручена, так разочарована, видя старческие лица пассажиров, поднимающихся по трапу на дрожащих ногах! У одного старика, похожего на свинку, маленькую свинку, был — о, Боже! — горб. Он ковылял по палубе под руку с развалиной — мама мия, надо было ее видеть! А свободной рукой обнимал потрясающе красивую девушку. Может, свою потаскушку... Черт бы побрал эту дерьмовую баржу!

На второй вечер Милт уговорил Мэгги выйти из каюты, пообещав купить ей в первом же порту бриллиантовую безделушку. В этот вечер за капитанским столом собралась вся их группа. Милт любил компании. На Мэгги было новое платье с глубоким вырезом, купленное в Милане, и когда Милт вел ее по красивой маленькой столовой, его буквально распирало от гордости. Я зарабатываю свои камешки, думала она, когда Милт вот так выставлял ее напоказ. Ей, конечно, плевать, что она самая красивая женщина на этой калоше. Не считая, правда, маленькой сучки.

Худшие опасения Мэгги оправдались, когда они расположились за капитанским столом. Рядом с ними вместе со своей компанией оказалась морская свинка, или осьминог, или кто там еще, черт побери, — она никогда не могла их различить. Ну и повезло, подумала Мэгги и бросила взгляд на старую каргу. Та макала хлеб в стакан молока. Мэгги стошнило. Заметив на скрюченных пальцах кольца с бриллиантами, она люто возненавидела старуху, и хотя в своих драгоценностях старая карга выглядела покойницей, приготовленной к погребению, Мэгги вовсе не хотелось с ней состязаться.

А как обхаживали официанты маленького горбуна. Боже! Это был самый большой босс. Они мчались зажечь его ароматную сигару, подливали вина в его стакан, а ее и Милта вовсе не замечали. А ведь Милт — мультимиллионер. Ладно, получат соответствующие чаевые. И еще эта потаскушка! Кто в здравом уме захочет сидеть за одним столом с зеленой девчонкой, да еще такого вида!

Дальше — хуже. За их столом сидела супружеская чета немцев, тоже пожилые. Они разговаривали только между собой. Две старые сестры — старые девы из Ирландии, да еще дряхлый дурнопахнущий аргентинец, который едва не засыпал над тарелкой. О, Боже! Настоящий дом престарелых! Капитан все внимание сосредоточил на ее грудях — обращался к ним, не мог оторваться от них даже во имя спасения собственной жизни. Обычно это забавляло Мэгги, но сейчас повергло в уныние. Капитан перегнулся через Милта, который — о, Боже! — старательно поддерживал разговор с калекой. Юная потаскушка уставилась на что-то за спиной Мэгги, а капитан с идиотской ухмылкой разглядывал ее прелести.

Вдруг капитан, обращаясь к грудям Мэгги, спросил, как им нравится музыка.

— Музыка? — переспросила Мэгги.

— Мой пианист, — пояснил он ее грудям. — Парень что надо, а?

И тут Мэгги услышала: кто-то играл что-то очень красивое.

— Он чудесный, — выдохнула маленькая потаскушка через стол.

Мэгги бросила на нее сердитый взгляд. «Детей нужно видеть, а не слышать, особенно таких, как ты!» — подумала она. Мэгги не очень-то нравилось, что капитан смотрит на нее, но чтобы он отвернулся, тоже не хотелось.

Капитан налил себе еще немного вина, помешал в стакане.

— Никакого шума на моем корабле, никакого тяжелого рока, — сказал он, вытирая губы. Капитан был невысокого роста, ладный, крепко сбитый, с красным лицом пьющего человека, и уж конечно большой любитель женщин.

— Не выношу панк-рок и все такое. Хорошее пианино и хороший пианист, приятные мелодии — лучший фон для еды! Вот почему я нанял этого парня. — Он отодвинулся от стола, поднялся и, покосившись на груди Мэгги, произнес: — Если позволите.

Он пересек столовую и направился в угол, где стоял спинет[13]. Что еще придумал этот клоун? Мэгги повернулась в кресле, и взгляд ее остановился на музыканте. Ах-ах-ах! Вы только посмотрите! В течение всего вечера глаза Мэгги скользили по комнате в поисках какого-нибудь юного дарования, но не увидели ничего стоящего. Не станет же она спать с каким-нибудь стариканом — так что пассажиры исключены; офицеры, канадцы, такие толстые и флегматичные, как Милт; официанты все из Вест-Индии — она не собирается спать с ниггерами. Но этот пианист... То, что надо: длинные черные волосы, сексуальная бородка, черные глаза. Подружки умрут от зависти, когда она им расскажет.

— Леди и джентльмены, гости и команда, — начал капитан хорошо поставленным голосом. Он говорил в микрофон, стоящий возле спинета. — Вы хотите повеселиться, а?

В ответ собравшиеся, преимущественно семидесятилетние, громко зааплодировали.

— А как насчет того, чтобы поприветствовать нашего единственного музыканта Марко, Марко Толедано?

«Марко, — прошептала Мэгги, — Марко. Какое красивое имя!»

Пока капитан разглагольствовал, пианист что-то тихо наигрывал.

— Сейчас мы кое-что исполним такое, чего нет ни в одной программе. Марко и я надеемся, вам понравится. — И, уставясь через всю комнату на груди Мэгги, он запел: — «Голубы-ы-ы-е испа-а-а-нские но-о-о-чи...»

Не слушая нудную серенаду, Мэгги сосредоточила все внимание на пианисте. В конце концов, на этой барже не так уж плохо.

Вот каким был этот вечер. Теперь Мэгги Бехан Пуласки, разглядывая себя в зеркало, мечтала о том, как будет трахать Марко, пианиста. Она живо себе представила, как Марко лежит под ней, на черных шелковых простынях, а она, Мэгги, с изящной непринужденностью скачет на его члене. Она снова была двадцатипятилетней, юной, со свежей молодой кожей, совершенно голой, со сверкающими бриллиантами.

Сэл прошел как можно дальше вперед и прижался к поручням. Мыс корабля, казалось, врезался прямо в холодное, тяжелое небо, — такими низкими были облака. Линия горизонта терялась в густом сером тумане. Не знай Сэл, что сейчас раннее утро, он ни за что не смог бы определить, где находится солнце. Он попытался зажечь сигарету, о голосе теперь можно было не беспокоиться, но резкий ветер погасил спичку. Он бросил сигарету за борт, поднял воротник куртки и вздрогнул: указательный палец нечаянно задел рубец под бородкой. Постоянное напоминание о прошлом, подумал Сэл. Теперь лирические песни будут звучать только в его мозгу. Вдали, в двух-трех милях от «Антонии», показалось нефтеналивное судно, оно двигалось вдоль горизонта, похожее на детскую электрическую игрушку. Капитан Маклиш в рубке погудел, приветствуя танкер, и ответный низкий гудок разнесся над холодным серым морем. Корабли разошлись в ночи. Прекрати, оборвал он себя. Ты просто завидуешь тем, кто может себя выразить.

Обрывки лирических песен и мелодий звучали в его голове. С тех самых пор, как ему удалось выстоять в схватке с Даго Редом и бежать через восточную часть Канады, музыка все чаще заполняла его мозг. Вот как сейчас. И тогда, он это знал, у него рождались новые мелодии. Так было еще много лет назад в Нью-Орлеане, но тогда он увлекся игрой на пианино и потерял всякий интерес к сочинительству. Сейчас он ожил, снова ожил! — и память постоянно возвращала фрагменты из прошлой жизни, фрагменты мелодий. Уставившись в бокал с виски, он слышал голос Синатры, а после пятичасового чая играл песни Сэма Кэна. Одну из них, «Моя сладкая любовь», он слышал однажды ночью, в своей узкой темной каюте под гул машины мощностью в двадцать лошадиных сил. Но в голове его звучала иная музыка.

Так бывало у него раньше.

Он пел, но слышал совсем другие мелодии. Обрывки каких-то песен, наверняка незнакомых ему. Мелодии, которых никогда не слышал. Сэл понимал: это была музыка, он сам ее сочинил, даже не отдавая себе в этом отчета. Это было для него так же естественно, как дышать или ходить.

Сэл проследил, как танкер скрылся за горизонтом, и прошел на нос — волны накатывали на корабль с обеих сторон. Вдруг он услышал свой внутренний голос: «Стул всегда стул, если даже на нем не сидят. Музыкант всегда музыкант. Баллады. Ты будешь писать баллады».

Музыка переполняла все его существо с тех самых пор, как он бежал из отеля «Скайпорт» в автомобиле Даго Реда. Музыка и все возрастающая жажда выразить то, что билось в груди, в голове, что настойчиво предъявляло свои права. Покинув комнату, Сэл направился по шоссе 294 в сторону канадской границы. Кровь сочилась сквозь грязную тряпку, которой он обмотал шею. Десять тысяч долларов Даго Реда в бумажном пакете лежали под сиденьем. Вдруг он поймал себя на том, что мурлычет последний хит: «Я еще не нашел все то, что искал...» «Кажется, я схожу с ума», — подумал тогда Сэл. Сейчас он знал, что это было не безумие — всего лишь реакция на свою смерть и новое рождение. Он умер — Даго Ред задушил его куском фортепианной струны, — а затем он воскрес и теперь весь наполнен музыкой, как базилика Святого Луи во время воскресной мессы, как воскресный вечер на Бурбон-стрит. Он умер, но его вернули к жизни сердечный приступ Даго Реда и грязное, пропитанное кровью полотенце. Он стал ходячим музыкальным ящиком. Это защитная реакция на все, что с ним произошло. Он умер — и снова родился, как какой-нибудь Иисус Христос.

По ночам Сэла мучили кошмары. «Они мучили бы любого на моем месте», — думал Сэл. Он просыпался в холодном поту на узкой койке от собственного крика, закуривал и лежал, глядя в темноту. Нет, к Сэлу не являлся Даго Ред со своей смертельной гарротой, и не от этого он просыпался в испуге, и даже не от ужаса смерти, хотя он из последних сил боролся за жизнь, которую Даго хотел у него отнять. Жалость к самому себе в тот момент, когда он умирал на грязном полу винного склада «Толл Колд Уан» в Уокегане, в штате Иллинойс. Жалость, вызывавшая тошноту, которая подбрасывала Сэла по ночам на его пропотевшем матраце, заставляла лихорадочно биться сердце, сжимала яички в глубине его плоти. Он не мог забыть переполнявшую его тогда тоску, бездонное чувство потери, бесконечную печаль от сознания, что он растратил свою жизнь на пустяки. Просто выбросил ее, как пустую банку из-под пива. Он мечтал о чем-то великом, но упустил его. Пока его сверстники обзаводились женами, детьми, закладными, Сэл внушал себе, что верен своей мечте, хотя на самом деле потратил время на всякую болтовню и погоню за всякими «кисками». У него был талант, была цель, он промотал их, высоко взлетел и низко пал. Это еще одна истина, которую он осознал, стоя на коленях над лужей собственной крови и блевотины там, в «Толл Колд Уан». Срывая с шеи струну, прислушиваясь к своему прерывистому дыханию, которое отдавалось в ушах, он вдруг понял, что вся его жизнь — скверная шутка, ни одна душа не пожалеет о его смерти. Джой или Хак напьются, Кэти и Санто неделю, а может, и того меньше будут грустить. Но ни одна женщина не заплачет. Его никто не любил. У него были тысячи женщин. Но никто из них не оплачет его смерть.

Сэл уставился в холодные волны Северной Атлантики и машинально запел хриплым голосом: «Убивая меня своей песней...»

О, эти женщины. Сэл смотрел, как нос корабля разрезает водную гладь, а перед его мысленным взором проходил парад красоты и бесстыдства. Обнаженные груди, ноги, заброшенные на плечи, темные тела. Так их много, и такие они разные. У толстушек самый лучший «передок», шутили парни на улице, у худых — самый сильный оргазм, красавицы лежат под тобой как бревно — не шелохнутся. Одни из них, когда их трахаешь, хнычут, другие любят слушать или говорить непристойности, у третьих — комплекс вины, и они просят делать им больно, сжимать соски, шлепать по крестцу, давать пощечины. Не всем любовь доставляет удовольствие. Некоторые занимаются ею, потому что так делают другие. Для них это что-то вроде модной одежды. Многие трахались с Сэлом из тщеславия, чтобы насолить подружкам, которые его хотели. Белокурые, рыжеволосые, латиноамериканки, черные женщины с шоколадными сосками, которые выставляют напоказ свое тело, азиатки с приятными голосами, маленькими грудями и прямыми черными волосами. Девушки высокие, с длинными, стройными ногами, и невысокие, но такие крепкие, что приходится до пота трудиться над ними. Девушки без всяких фокусов, смешливые и девушки капризные, жаждущие вашего языка. Девушки совсем юные, у которых только и есть что гибкое тело, и женщины — постарше — эти могут предложить помимо тела кое-что еще. Сэл трахал их в дамских комнатах ночных клубов, на стульчаке, на задних сиденьях машин, на кроватях, балансируя на креслах, распростершись на диванах. А одну трахнул в телефонной будке. Он трахал своих избранниц, пока их матери разговаривали в соседней комнате по телефону, пока мужья спали наверху, пока их беби ворковали рядом с ними на кровати. Сотни и сотни мокрых курчавых «кисок». Из года в год — тяжело вздымающиеся потные груди, вскинутые руки и манящие рты. Годы превратились в десятилетия. Ведьмы, проститутки, цыплята, беби, пышечки — их можно назвать как угодно. Они ходили к нему годами, а вот теперь оказалось, что ничего для него не значили.

Он работал, как говорится, на публику. Смешно и грустно. И тяжело. Потратить жизнь на то, чтобы посмотреть, сколько на счету окажется женщин? В жалком стремлении к ненужным успехам промотать свой талант в заведении Ники Венезия? И, как у проститутки, к концу жизни у него не останется ничего, кроме опустошенного сердца и покрытого шрамами тела.

Кто-то положил руку на плечо Сэлу. Сэл вздрогнул и испуганно обернулся, но увидел перед собой дружески улыбающееся лицо капитана Маклиша.

— Как ты?

Семья Маклиша эмигрировала из Шотландии, когда он был ребенком, но временами в его речи слышался легкий акцент.

— Я — о'кей, кэп. — Это мучительное дребезжание голоса. Словно призрак Даго Реда поселился у Сэла внутри.

Маклиш облокотился о поручни и смотрел, как корабль разрезает волны.

— Знаешь, в Новой Шотландии, когда я был мальчишкой, мне нравилось ловить омаров. Я любил сидеть на носу лодки, глядя на белую пену, вот как сейчас. Думаю, я на корабль пошел для того, чтобы видеть воду, когда захочу. — Капитан обращался с Сэлом, как с равным, — их объединяла любовь к музыке.

Маклиш сунул руки в карманы своего форменного кителя и устремил взгляд на темное небо.

— Кое-кто из пассажиров жалуется на непогоду. Я объяснил, что от Северной Атлантики в октябре другого ждать не приходится.

Сэлу нравился капитан. Дружелюбный, влюбленный в свою профессию, он охотно пел перед публикой, ухаживал за женщинами. Эти возможности ему предоставила служба на корабле. Сэлу и прежде доводилось аккомпанировать любителям выступать перед публикой. Маклиш управлял кораблем, но не был ни политиком, ни убийцей, и потому заинтересовал Сэла. В его представлении только политики и убийцы могли управлять чем-то.

Маклиш продолжал смотреть в небо — серое покрывало над головой.

— Штормит. Но мне это даже нравится. А тебе, Марко?

Пытаясь раскурить на ветру еще одну сигарету, Сэл ответил:

— Не беспокойтесь обо мне, кэп. Я с детства привык к дождю.

Маклиш взглянул на него.

— Ты говоришь, что вырос в Ванкувере?

Сэл вытащил изо рта сигарету.

— Ванкувер, Сиэтл, Буффало... Мой старик постоянно разъезжал.

Маклиш улыбнулся.

— А-а, значит, цыганская жизнь. А чем занимался отец?

— Торговал. Вот и ездил с места на место.

Маклиш положил руку на плечо Сэла с таким видом словно они были друзьями. Это значило, что сейчас он заведет разговор о музыке. Точнее, о своем пении. Будто это было самое важное для него. Не исключено, впрочем, что именно так он и думал.

— Как по-твоему, можно транспонировать «Желтую птичку»? А то звучит очень высоко.

О том, что на «Антонии» есть работенка, Сэл услышал в Союзе моряков в Монреале, где он тщетно пытался устроиться буфетчиком на какое-нибудь судно. Он решил покинуть Северную Америку и заодно подработать, но только не в качестве музыканта корабельного оркестра с болтливыми музыкантами и всевозможными контрактами. Даже имея фальшивые документы с новым именем, Сэл боялся, что по его манере играть в нем сразу признают уроженца Нью-Орлеана. За денежное вознаграждение один из членов Союза снабдил его рабочей карточкой, дающей право на получение работы в сфере обслуживания. Сэл как раз размышлял, справится ли он с дерьмовой работой официанта, когда услышал, как один матрос, смеясь, сказал другому: «А пианист у Маклиша сбежал в Эдмонтоне с богатой вдовушкой». Сэл поставил им выпивку и узнал, что единственная вакансия пианиста на товарном судне «Антония» свободна с тех пор, как старый пьяница пианист женился на пассажирке и отправился на Запад, чтобы зажить там роскошной жизнью.

«Единственная вакансия, — подумал Сэл, — это просто замечательно. Я буду один, и не о чем беспокоиться. „Капитан наймет тебя как буфетчика или кого-нибудь еще, — сказал один из матросов. — Пароходная компания не хочет тратиться на пианиста только для того, чтобы капитан мог распевать перед дамами“. Значит, никаких контрактов с Союзом музыкантов. Чертовски здорово».

Когда Сэл пришел на корабль поговорить с капитаном, тот немедленно отложил все дела — он проверял счета по погрузке товаров — и быстро повел вниз, к пианино. Точнее, к небольшому спинету, к удивлению Сэла, прекрасному инструменту.

У Маклиша, как у истинного профессионала, были особые папки с пожелтевшими, написанными от руки нотами. Капитан не любил новых мелодий. Листов с музыкальными записями было не больше сорока. Они дошли только до половины первого, когда Маклиш перестал петь и с усмешкой повернулся к Сэлу:

— Ты здорово играешь, Марко. Это даже любопытно.

Сэл получал жалованье буфетчика — всего двести пятьдесят долларов в неделю, но он быстро научился работать с пассажирами, разузнавал, у каких сентиментальных седоволосых пар намечается годовщина свадьбы или день рождения, и таким образом, за время длительного путешествия через Атлантику к берегам Англии и потом к южноамериканскому континенту, зарабатывал еще тысячу долларов чаевыми. Не разбогатеешь, конечно, но жить вполне можно.

Работа на корабле давала ему все, кроме одежды. В отличие от всей команды у него было маленькое, но собственное жилье — своего рода взятка личному аккомпаниатору капитана. Матросы относились к Сэлу с некоторым пренебрежением, но это его нисколько не трогало. Напротив. По крайней мере, он мог поразмышлять в одиночестве.

Маклиш, стоя на продуваемой ветром палубе, все еще держал руку у него на плече.

— Ну что? Стоит транспонировать «Желтую птичку»? — снова спросил капитан.

Как всякий не уверенный в себе артист, Маклиш нуждался в одобрении.

— Да нет, кэп. Она звучит превосходно.

Маклиш просиял. Затем спросил с похотливой улыбкой:

— Марко, мальчик, ты не заметил вчера на вечере одну штучку? Ну ту, в черном. — Капитан любил поговорить с Сэлом о женщинах, изображая многоопытного ловеласа. Возможно, он считал это частью шоу-бизнеса.

— Ее нельзя не заметить, кэп, — ответил Сэл, подумав при этом: «Сучка, которая носит на себе целое состояние, муж — совершеннейшая развалина». Тот самый тип женщин, с которыми Сэл постоянно общался в Нью-Орлеане.

— Неужели тебе не хочется зарыться лицом в ее груди — настоящие две горы. А? — Маклиш закатил глаза.

«Вряд ли он бывает так откровенен еще с кем-нибудь, — размышлял Сэл, слушая капитана. — Это тоже часть моей работы».

— Неплохая идея, кэп.

Маклиш убрал руку с плеча Сэла и покачал пальцем у него перед носом:

— И не думай, Марко, мой мальчик, что я не заметил прелестного цыпленка, который пискнул тебе прошлым вечером через всю комнату.

Сэл удивился.

— Какой цыпленок, кэп?

— Как какой? — расхохотался капитан. — Богатая маленькая принцесса южного полушария.

— Клянусь Богом, кэп, я не знаю, о чем вы говорите!

Капитан наклонился к нему с хитрой улыбкой:

— Дочка Джемелли. Говорят, сущий кошмар.

— Джемелли?

Капитан, притворяясь, что все еще не верит Сэлу, покачал головой:

— Да, да, Джемелли де Жанейро, мой мальчик. Маленькая смуглая цыпочка — единственное дитя старого Джемелли.

Действительно, вчера вечером в столовой была хорошенькая маленькая латиноамериканка, лет шестнадцати или семнадцати, но Сэл не обратил на нее внимания. А вот капитан обратил. «Должно быть, я старею», — решил Сэл.

И тотчас же, глядя через плечо капитана на холодное свинцовое море, Сэл услышал: «Я никогда не думал, что будет именно так, я никогда не думал... ля... ля... ля...» И он не без удивления понял, что никогда не слышал этой мелодии. Значит, он снова стал сочинять. Ему срочно нужно пианино.

— Говорю тебе, — хмыкнул Маклиш, — лошадка эта горячая.

— А... кэп, нельзя ли мне сейчас спуститься в столовую? Так хочется поиграть.

Маклиш вытащил из кармана трубку, выбил ее о поручень. Трубка. Надо же! За всю свою жизнь Сэл видел только одного человека, курившего трубку, — это была старая негритянка в Нью-Орлеане, уличная торговка дешевыми ювелирными украшениями.

— В это время в столовой никого не бывает. Приходи туда, когда захочешь. — Он поднес спичку к трубке. — Скажи, Марко, можно оставить «Желтую птичку» как есть?

«Сколько можно об этом?» — подумал Сэл.

— Тональность что надо, кэп. Вы звучите превосходно.

Маклиш порозовел от похвалы. На сей раз ему очень повезло с пианистом. Он тоже так думал.

— Давай сегодня начнем со «Странствующей леди», — сказал капитан, очень довольный. — Ты не против?

Сэл улыбнулся. Он понял, к чему клонит капитан Маклиш.

— Думаю, ей это понравится, кэп.

Маклиш ухмыльнулся:

— Посмотрим, посмотрим...

В пустой столовой было сумрачно и прохладно. Ночные клубы и гостиные, темные, спокойные и пустые в дневное время, нравились Сэлу. За всю свою дерьмовую жизнь он никогда и нигде не чувствовал себя так хорошо и уютно, как за закрытыми дверями, наедине с собой. «Должно быть, я не тем занимаюсь. Мне бы сторожем быть. Ну что ж, это еще впереди», — размышлял Сэл.

Он поставил перед собой поднос с бокалом и коробок спичек и сел за пианино. Какое-то время курил и пил в задумчивости, потом пробежал пальцами по клавиатуре, проиграв гамму до-мажор, перешел на мелодию, которая пришла ему в голову там, на палубе. Аккомпанемент и пение органически сплелись, так у него получалось всегда, и Сэл не видел в этом ничего особенного.

Он положил сигарету в пепельницу, снова и снова наигрывая мелодию и тихонько напевая ее своим пропитанным виски, скрипучим голосом.

Мэгги Бехан Пуласки подняла воротник соболиного манто и вышла на ют. О, Боже! До чего мерзкая погода! Почему мы не плывем на Багамы, как все нормальные люди? Она грациозно ступала по только что отдраенным доскам, с удовольствием ловя взгляды, которыми ее провожали матросы. Еще один плюс от пребывания на этом плавучем доме для престарелых. Она здесь самая красивая женщина. Не считая, конечно, этой маленькой сучки. Ладно, может, она свалится за борт.

Предаваясь этим приятным размышлениям, Мэгги, повернула за угол и увидела маленького урода с его безобразной старой каргой. Таких нужно держать на нижней палубе или где-нибудь еще, чтобы не попадались на глаза. Они чертовски угнетающе действуют.

Мэгги быстро обошла Джованни Джемелли и его сестру Ангелину, исхудавшую после операции по поводу рака, с гордостью отметив про себя, что не взглянула на кольца старой ведьмы. Где бы ей найти Марко, пианиста? Она улыбнулась. Надо спросить у кого-нибудь из команды. А интересно, нет ли на корабле справочника? Для женщин, имеющих мужей-рогоносцев? Вдруг она подняла голову и увидела капитана Маклиша, смешного и напыщенного, как все старые козлы. «Нечего тратить на него время, — подумала она и шагнула в дверной проем, собираясь спуститься по трапу на другую палубу, как вдруг услышала негромкие звуки музыки. — А, — улыбнулась она, — значит, мой беби там. — Она пошла на звуки, остановилась перед закрытой дверью в столовую и прислушалась. — Что за песня? Я не знаю такой. Что он там напевает?» Она тихонько повернула ручку, но дверь была заперта. Хотелось постучать, но вдруг уголком глаза она уловила какое-то движение. Обернулась. О, Боже! Эта дерзкая девчонка стояла на стуле, уставясь через застекленную вверху дверь на то, что должно было стать ее добычей. Мэгги пришла в ярость. Этой гадине не удастся перебежать ей дорогу. Надо пресечь это с самого начала.

Осторожно ступая, Мэгги подкралась к стоящей на шатком стуле девушке и легонько стукнула ее по ногам. Та подскочила, вскрикнув от неожиданности. Маленькая сучка едва не свалилась со стула, и Мэгги, оказавшись рядом с ней, была поражена ее красотой.

— Что-нибудь потеряла? — спросила Мэгги, вскинув брови. Она привыкла подавлять женщин, особенно молодых, своим высокомерием и холодностью, но эта маленькая нахалка — подумать только! — рассердилась, что ей помешали.

— Что это значит? — резко спросила девушка, и столько было в ее голосе страсти, что Мэгги ошеломленно подумала: «Такой голос опасен. Надо положить этому конец — раз и навсегда!»

— Не забудь, что говоришь со взрослым человеком, дитя мое, — прошипела Мэгги с таким высокомерием, на какое только была способна. — Тебе разве не говорили, что нехорошо шпионить.

— А вам никогда не говорили, что не надо лезть в чужие дела? — Темные глаза девушки пылали гневом.

«Никогда не видела девчонки красивее этой. Вот бы прожить жизнь, которая ей предстоит». На мгновение печаль охватила Мэгги. Но она стряхнула ее и снова взяла девчонку в оборот.

— Послушай, красотка, иди-ка ты к своему сладкому папочке, пока он не хватился тебя. А то еще приревнует свою маленькую подружку к музыканту.

— Это мой папа! — в ярости крикнула девушка. — Смотрите лучше, как бы ваш муж вас не приревновал.

— Ах ты, маленькая дерзкая дрянь!

И тут Мэгги осенило: она улыбнулась, словно выдавая секрет, и тихо произнесла:

— У меня свидание с Марко. До чая. Так что беги-ка, малышка, в свою каюту.

К удовольствию Мэгги, по красивому личику девушки скользнула тень. Мэгги шатнула к двери:

— Думаю, детка, тебе пора идти.

Девушка повернулась и медленно пошла по коридору. Потом оглянулась.

Мэгги уже подняла руку, собираясь постучать, и бросила небрежно:

— Третий, как известно, лишний. — И чтобы окончательно разрушить все иллюзии смуглой соперницы, тихонько постучала в дверь и пропела: — Марко, это я, Мэгги.

Музыка тут же оборвалась, разочарованная девушка поспешила прочь. Мэгги усмехнулась про себя. Ей нравилось утверждать свое превосходство.

Тихий стук в дверь и женский голос, пробормотавший что-то невнятное, — из-за запертой двери Сэл не расслышал, что именно, — были явно не вовремя: Сэл как раз сочинил начало второго куплета и мог легко его потерять. Но ничего не поделаешь. Возможно, это пришла уборщица, чтобы проветрить помещение... Сэл с большим теплом относился к обслуживающему персоналу — их труд так низко оплачивался. Продолжая напевать, Сэл открыл дверь, не оглядываясь, пошел обратно к инструменту. В столовую ворвался поток серого света. Дверь закрылась, а Сэл снова уселся за спинет и тут только осознал, что в комнате кто-то есть. Он оглянулся. У двери стояла Мэгги Бехан Пуласки, в накинутой на голое тело соболиной накидке, вся увешанная бриллиантами. На полных влажных губах играла улыбка. Мэгги ждала. Сэл подумал, что знает об этой женщине все, абсолютно все, словно встречал ее уже тысячу раз. Впрочем, в каком-то смысле так оно и было. Он знал, что и как она скажет, знал, чего она хочет, знал, что она будет вести игру до тех пор, пока не получит своего, Знал, наконец, как она будет его трахать.

Она агрессивна, но никак не может достичь кульминации. В нем не шевельнулось даже здоровое любопытство самца. Он все знал наперед и потому лишь устало вздохнул.

— Это чудесно, Марко, — сказала она с придыханием, что должно было, означать ее повышенную сексуальность. — Сыграйте еще разок.

«Сучка. Такие сучки уверены, что тебе до смерти хочется для них играть. Им и в голову не приходит, что значит музыка для тебя самого».

— Песня не готова, — Сэл старался говорить как можно любезнее. — Я над ней еще только работаю.

— О! О! — Мэгги скользнула к нему через всю комнату. — Так это вы сами написали? Восхитительно!

— Еще не закончил.

— Ах, пожалуйста, сыграйте еще разок.

Сэл натянуто улыбнулся.

— Вещь не готова.

Мэгги многообещающе взглянула на него.

— О, Марко, пожалуйста.

«Говорит точь-в-точь как одна из проституток Ники Венезия, и не знает, что ее поезд давно ушел».

Сэл скрестил руки на груди и уставился на нее, оторвав взгляд от клавиатуры. Мэгги поняла, что получила отпор, и немного растерялась, прежде чем начать новую атаку. Эта сучка привыкла добиваться своего.

— Знаете, вы талантливы, — быстро проговорила она. — По-настоящему талантливы. И зачем вы только похоронили себя на этом дерьмовом корабле?

— Скрываюсь от мафии.

Мэгги округлила глаза и рассмеялась.

— Ах вот оно что! О, Марко... — Ее улыбка стала еще лучезарнее. Опершись на спинет, она наклонилась к Марко, демонстрируя ему свои груди. — Вы — прелесть. А сколько в вашем голосе секса...

— В самом деле?

— Пьянящий, как говорят, голос.

«Звук фортепьяной струны», — мелькнуло в голове.

— Я, право, не знаю...

— Да, да, очень сексуальный голос. — Мэгги взяла из пепельницы сигарету Сэла, сделала глубокую затяжку: «Наверное, видела такое в старых фильмах. Вообразила себя великой актрисой». Мэгги выдохнула дым и бросила на него проникновенный взгляд. — Знаю ваше имя. Не хотите ли узнать мое?

Нисколько. Даже начальные буквы. И тут же спросил себя: «А что, собственно, происходит? Я что, кадрю шлюху?»

— Вы — миссис... миссис... Как фамилия вашего мужа?

Она была поражена. Все шло не так, как ей хотелось.

— Я — Мэгги, — продолжала она наступать, протягивая ему руку. — Рада познакомиться с вами, Марко.

Рука повисла в воздухе, потому что Сэл не сразу протянул свою.

— Приятно познакомиться, Мэгги.

Она обеими руками сжала его руку.

— Эти руки, эти волшебные руки... — Она посмотрела на него сверху вниз. — Они создают чарующую музыку.

Сэл мягко откинулся назад, но она продолжала ласкать его пальцы своими, унизанными бриллиантами, сверкающими бриллиантами чистой воды.

У Сэла внутри все кипело: «Мне ничего не надо, только дописать свою затраханную песню».

— Эти руки могут быть такими нежными, — ворковала красотка, — такими ласковыми.

— А где ваш муж, Мэгги?

— Спит, — хихикнула она доверительно, будто они уже заключили тайный союз. — Дрыхнет по четырнадцать — пятнадцать часов в сутки. — Она выразительно взглянула на Сэла. — Он намного старше меня.

«Да, я все понимаю, сучка. Говоришь, он старый, значит, плохо тебя трахает. Ему наплевать на это. А тебе, американская женушка, только х... и нужен. Тебя зло берет. Ты чертовски богата. Отдай мне мою руку».

— Уверен, сон ему просто необходим, — сказал Сэл, но Мэгги не позволила ему отклониться от темы.

— Нам всем он необходим. Разве не так?

Сэл почувствовал, как ногти Мэгги впились ему в руку, так она ее сжала.

«Не делай этого, пожалуйста», — мысленно попросил Сэл.

— Мэгги, я не хочу...

Она неожиданно наклонилась, отбросила волосы у него со щеки. Длинные, до плеч, они скрывали шрам.

— Мы можем хорошо провести время на этой посудине — ты и я. Здорово повеселиться.

— Мэгги...

— Очень здорово...

Сэл мягко отвел ее руку.

— Я должен тебе что-то сказать, Мэгги.

— Ну, скажи. — Она лукаво взглянула на него.

Сэл закрыл спинет и положил руки на крышку. Прикрыв ладонью глаза, помассировал кончиками пальцев виски.

— Мэгги, я сказал тебе, что скрываюсь от мафии...

Она хихикнула:

— Да, да...

— Это неправда, — продолжил он после длительной паузы.

— Не глупи, — сказала она. Однако во взгляде сквозило беспокойство. Что-то тут не так.

— Мэгги, я убежал на море, потому что, потому что... — Он поднял на нее глаза. — Потому что я умираю.

Она в изумлении уставилась на него.

— Я не понимаю, Марко...

— Я инфицирован.

— Инфицирован? — Она пришла в замешательство.

Он остановил на ней долгий взгляд и сказал с расстановкой:

— Синдром приобретенного иммунодефицита.

Она отпрянула от него и покачала головой.

Сэл кивнул.

— Да, СПИД.

— О, мой Бог, — прошептала она, направляясь к дверям.

— Так что видишь, Мэгги... — «Не смейся, не смейся!» — приказал он себе. — Ты очень привлекательна. — Она была уже у двери. — Даже умирая, я мог бы любить тебя...

— О, Боже! — вскричала Мэгги, вывалилась из каюты и захлопнула дверь.

Сэл весело расхохотался. Впервые за весь этот год. Он мог бы поклясться, что еще кто-то хохотал вместе с ним.

Этой ночью, после того как он отыграл во время чая, потом во время обеда — на котором муж Мэгги появился в одиночестве — и, наконец, в ночном шоу капитана Маклиша, Сэл лежал в полной темноте, прислушиваясь к глухому урчанию корабельной машины в пятидесяти футах под ним. Он лежал в темноте и боролся с нахлынувшими на него воспоминаниями, стараясь осознать их, осмыслить. Так он делал каждую ночь.

Он выжил, а Даго Ред умер. Умер, покушаясь на жизнь Сэла. И потому, что Даго Ред умер, он, Сэл, теперь может жить. Он был католиком, простосердечным, пребывающим в блаженной простоте католиком. Но сейчас ему слышался шепот сестры Хилдегард: «Почему Он умер? Он умер, чтобы ты мог жить».

Сэл сел на кровати и нашарил в темноте сигареты и спички. Он сидел и курил. Курил и размышлял.

«Даго Ред умер и оставил мне свой голос. Даго Ред живет во мне. Он воскрес во мне. — Сэл курил, потирал шрам под своей бородой и думал: — Ред хотел убить меня, но убил только мой голос. И взамен оставил мне свой. Что это все значит, черт возьми?»

В молодости он был уверен, что рожден для чего-то великого. И это великое непременно свершится — свершится в далеком будущем. Но сейчас судьба подступила к нему вплотную, нависла над ним, как потолок его каюты. И в любой момент, он это знает, принесет ему смерть. Случился же у Даго Реда сердечный приступ. «Почему он умер, а я живу? Как это объяснить? Может быть, я должен сделать что-то особенное?»

Сэл принадлежал к самому многочисленному клубу на свете — клубу неверующих римских католиков, но сейчас постоянно задавался вопросом: почему судьба его пощадила? Что это, божественное провидение? От удавки, которую Даго накинул Сэлу на шею, его не спасло бы никакое полотенце. Только смерть Реда. Это был единственный шанс. И Сэл его получил. Даго умер. Просто невероятно. Стоило Сэлу над этим задуматься, и его начинала бить дрожь, а кожа становилась гусиной. Почему он? Почему выжил именно он? Вся его жизнь была шуткой, мелкой разменной монетой. Он чуть не задохнулся от тоски, когда, умирая на полу того грязного винного склада, вдруг понял, что все шансы упущены, что жизнь его, как у мухи, совершенно бессмысленна. Он родился нищим и умрет нищим, не сделав абсолютно ничего между этими двумя точками отсчета человеческой жизни. Если хорошо подумать, лучше бы он вообще не родился, а Бог дал этот шанс какому-нибудь другому несчастному ублюдку. Сэл чувствовал: что-то в нем пробуждается, начинает бурлить. Он буквально беременен песнями. Второе рождение, точнее, воскресение, вселило в него мучительную жажду совершить хоть что-то достойное. Жизнь — не бесконечное путешествие. Сэл это понял. Есть последняя станция, только время прибытия неизвестно. Но это ничего не меняет. Он всегда был маленьким, жалким, ничтожным, таким, как его отец. Судьба помогла ему избежать смерти, и теперь с прежним покончено. Жизнь его должна обрести смысл.

Сэл включил ночник и, когда глаза привыкли к свету, вытащил из-под койки и положил на матрац чемодан. Там под сложенным одеялом лежал завернутый в клеенку пистолет — пистолет Даго Реда. Сэл развернул его. «Вальтер Р-88», девятимиллиметровый, автоматический, выпущен в Дюссельдорфе. Сэл долго на него смотрел, потом взвесил на руке. Совсем не тяжелый, как показалось тогда, в номере Даго. Сэл повертел его в руках, затем поднял и направил на дверь. Допустим, они сейчас войдут, чтобы схватить меня. Смогу ли я сделать то, что должен сделать? Смогу я их остановить? Сэл представил себе, как Ники Венезия со злобной ухмылкой, вооруженный, врывается к нему в каюту, Сэл спускает курок, и из груди Ники, облаченной в костюм от Джорджио Армани, фонтаном бьет кровь. Покачнувшись с выражением удивления на лице, Ник стреляет в Сэла. Сэл выпускает еще одну пулю, потом еще и еще... Ники медленно оседает на пол. Он мертв.

«Да, все так, — размышлял Сэл, заворачивая „вальтер“ в клеенку. — Покончить с убийцей. Все верно. А как насчет того, кто придет после Ники? И после Рикко и Джимми Вэна? И после Малыша Джонни?» Сэл не сможет их всех одолеть. Мысли об этом сводят с ума. Как бы то ни было, все они смертны. Это Ред доказал. Сэл закрыл чемодан и сунул обратно под койку.

Первые месяцы после случившегося Сэл не расставался с «вальтером» даже во время сна — только так он чувствовал себя в безопасности. И мог хоть немного передохнуть. То же самое было и на «Антонии». Он держал пистолет под подушкой. Только в Ливерпуле непосредственная опасность исчезла. Что и говорить, лучшего места, чем корабль, беглецу не найти.

Команда не менялась и состояла из одних иностранцев. Новичок сразу бросился бы в глаза. Теперь можно не оглядываться, не ждать, что кто-то подкрадется в темноте или других неприятных сюрпризов. Конечно, нельзя поручиться за всех пассажиров и членов команды, шестое чувство может его подвести, но тут уж ничего не поделаешь: убежать с корабля невозможно. Останется лишь пустить в ход «вальтер».

Сэл, накинув куртку и сунув в карман пачку сигарет, вышел из каюты и спустился на главную палубу. Стояла глубокая ночь, корабль словно вымер и казался призраком. Сэл прошел на нос и облокотился о поручень. Небо вызвездило. Ветер стих, но было холодно. Изо рта шел пар и клубился в сером густом воздухе. Море успокоилось к ночи, и бесконечная линия горизонта терялась в непроницаемой тьме без единого огонька. В который раз за последние несколько недель Сэл подумал, что нет ничего более одинокого и сиротливого, чем корабль в море. Разве что ракета в небе, но кто...

Сэл услышал какой-то звук за спиной и похолодел от страха. Кровь застучала в висках.

— Кто это? — быстро обернувшись, просипел он.

«Спокойнее, — одернул он себя. — Спокойнее. Вспомни, что ты на корабле, среди моря, и здесь не может быть никаких неожиданностей...»

Чья-то тень пересекла луч света у прохода, ведущего к трапу. «Они здесь! — подумал Сэл. — Даже на борту отыскали меня!» Сэл прислонился спиной к поручням, шаря глазами по палубе в поисках чего-нибудь, что могло бы служить оружием. И вдруг увидел девушку. «Иисусе! — выдохнул с облегчением Сэл. — Господи Иисусе, черт бы тебя побрал!»

— Извините, я напугала вас.

«О нет, ничего. Мне бы только штаны сменить, а то мокрые!» — мелькнуло в голове.

— На палубе сыро, — продолжала она, — и очень скользко. — Девушка направлялась туда, где, вцепившись в поручни, стоял Сэл.

«Нечего тебе тут разгуливать, — мысленно ответил ей Сэл. — Как же ее зовут?» Он взглянул на часы — 3.42.

— А не слишком ли позднее время для прогулок? — спросил он.

— Никак не могу уснуть. У меня всегда проблемы со сном.

«Ах да, Джемелли. Джемелли де Жанейро, избалованное богатое дитя. Тот мир, что над ним».

— Сейчас ночь, а вы ходите здесь одна.

Девушка улыбнулась.

— Я не одна. Я с вами.

Он заметил, что она таращилась на него с того самого вечера, когда они отплыли из Антверпена. Даже некрасивую трудно было бы не заметить — совсем юная среди старичья. А эта — настоящая красавица. Когда девушка оказалась рядом, Сэл заметил, что она почти одного с ним роста. Длинные, почти до талии темные волосы были подвязаны и убраны под маленькую французскую кепочку. Воротник черного пальто — поднят. Ее красота была естественна, как грация атлета, и так же очевидна, как большой талант. Сэл не ошибся, подумав, что лет ей не больше семнадцати, а может, шестнадцать. Он отвернулся от девушки и положил локти на поручни. "Кораблю всего десять лет, а краска уже облезла.

Старый бродяга". Потом вынул из пачки сигарету и сунул в рот.

— А можно мне? — спросила девушка.

Ее английский, хоть и с легким акцентом, был безупречен. Сэл снова извлек только что спрятанную в кармане голубую пачку и, наполовину вытряхнув из нее сигарету, протянул своей новой знакомой.

— Вам нравится здесь играть? — спросила Джемелли, когда он зажег свою сигарету.

Сэл нарочно помедлил с ответом, дав понять, что она вторглась на запрещенную территорию, раскурил наконец сигарету и бросил за борт спичку. Девушка немного подождала, не предложит ли он ей огня, потом достала из кармана пальто маленькую золотую зажигалку и тоже закурила.

— Да, — наконец ответил Сэл.

— Ненавижу пароходы, — быстро проговорила она. — А этот особенно.

Он взглянул на нее. Избалованное создание.

— Почему же вы здесь?

— Из-за отца. Он не любит летать.

Сэл пожал плечами.

— Многие не любят.

Она кивнула.

— Иногда он летает. Прилетел в Париж, чтобы разыскать меня и увезти вместе с Ангелиной, моей теткой.

Сэл видел, что она хочет завлечь его, поймать на крючок, но притворился, будто ничего не понимает.

— Прилетел в Париж, чтобы разыскать вас? Вы что, потерялись?

Она усмехнулась.

— Я убежала из школы с одним французским мальчиком. — Она взглянула на него: шокирован он или нет.

«Не так-то легко удивить меня, беби». Сэл промолчал, и она торопливо продолжала:

— Я училась в Швейцарии. В монастырской школе. А этот парень ехал по деревне на «хонде». У него была за спиной гитара, и еще мне понравились его джинсы. Хоп! Я вскочила сзади, и мы умчались! Три недели меня искали.

«Хочет произвести на меня впечатление».

— И как они вас нашли?

— Папа позвонил в Интерпол, — весело ответила она. — Представляете! Они выследили французского мальчика, но к тому времени я уже отшила его. Он оказался не гитаристом. А самым настоящим обманщиком. Потом я встретила африканского дипломата, уже пожилого -мужчину, и стала его любовницей. Он снял мне квартиру.

Сэл слегка улыбнулся. «С каким удовольствием Ники Венезия поговорил бы с ней», — мелькнуло в голове.

— Не думаю, чтобы вашему отцу все это понравилось.

— Он был огорчен, но моя тетка — мама мия! — она чуть не убила меня. — Выражение лица этой женщины-ребенка стало холодным, тяжелым, она устремила взгляд на море. — Ненавижу тетю Ангелину.

Сэл не знал, что сказать. Она искушает его своей доступностью, это ясно, но плевать он хотел на нее. И он сказал поучительно:

— Родители иногда утомляют.

— Я не в первый раз убежала. Как принято говорить в Бразилии, problematica. Я трудный ребенок. Со мной не оберешься хлопот.

Сэлу стало любопытно, и он спросил:

— Почему?

Она пожала плечами.

— Тетя Ангелина говорит, что ко мне перешла дурная кровь моей мамы. Моя мама была знаменитостью в Рио, — с гордостью пояснила она. — Тетка ее ненавидела. И меня ненавидит. А я ее еще больше. Она скоро умрет от рака, и я очень рада. — В ее глазах засверкали льдинки. — Она говорит, я убиваю ее.

— А я думал, это ваша мать сидит с вами за столом.

Она тряхнула головой.

— Моя мама умерла при моем рождении. Все жители поселка Роцинха говорят, что ее душа живет во мне.

— И отец больше не женился?

«Тот калека с кучей денег?»

Она загадочно улыбнулась и снова посмотрела на море.

— У них была любовь до гробовой доски. Красивая и грустная история. Мой папа очень хороший и добрый.

Он не знает, что со мной делать. Вы американец? — Она с улыбкой повернулась к Сэлу.

— Канадец.

— Я училась в Нью-Йорке в знаменитой школе «Святое сердце». Там были свои проблемы, но английский у меня хороший. — Она взглянула на него, будто ожидая подтверждения.

— Да, говорите вы хорошо.

— Сколько помню себя, слушаю американские пластинки. Джаз и блюзы. Знаете песню Билли Холидей «Любимый мужчина»?

— Дэвиса. Шермана и Рэмцера.

— Что?

— "Любимого мужчину" написали три парня.

Она удивилась, но, подумав, сказала:

— О да, мисс Билли Холидей ее исполнительница. Это моя самая любимая песня. — Она бросила на него быстрый выразительный взгляд. — Она так волнует, и это мне нравится.

«Пора уносить ноги, — подумал Сэл. — И так достаточно неприятностей». Он швырнул окурок за борт, сунул руки в карманы пальто и очень холодно произнес:

— Спокойной ночи, мисс Джемелли. Будьте осторожны, не поскользнитесь. — К немалому ее разочарованию, он повернулся и зашагал к трапу.

Утром, едва Сэл проснулся, в ушах у него зазвучала новая песня. Он лежал уставившись в потолок и снова и снова мысленно проигрывал только что родившуюся мелодию. Прежде чем одеться и направиться в столовую, где завтракала команда, он успел переписать ее три или четыре раза. Начало показалось недостаточно выразительным, и он решил переделать первую строфу. Идея о музыкальном оформлении брезжила где-то на периферии его сознания, но сначала надо поработать над стихами. Они никуда не годились, он отбросил их, сохранив только лирический образ, которым очень гордился. Когда первая строфа прочно утвердилась у него в. голове, он отдался во власть музыки. Мелодий было несколько. Какую предпочесть? Это должна быть баллада в среднем темпе. Он сидел в столовой для команды над миской корнфлекса и записывал стихи в маленькую записную книжку. В такую же он записывал ставки в Нью-Орлеане. Много лет назад. Целую жизнь назад. Закончив, он в состоянии близком к эйфории уставился на рифмованные строки. Как поэт-песенник, Сэл инстинктивно чувствовал: критики никогда не поймут, что песенная лирика — это не просто поэзия, что песенной лирике дает жизнь музыка. Такие стихи читать нельзя, можно только петь. Сочиненные им строки не стоят ни гроша, пока он не соединит их с чудесной музыкой, не поддержит звучными аккордами. В общем, он уже представлял, как они будут звучать, но пианино иногда преподносит сюрпризы.

Занятый своими мыслями, Сэл не притронулся к еде, встал и, уткнувшись в записную книжку, медленно пошел по главной палубе в столовую для пассажиров. Столовая была пуста, но еще не проветрена. Сэл подошел к инструменту и принялся за работу. Хорошо бы иметь магнитофон, чтобы сделать и воспроизвести запись. И синтезатор. Но ни того, ни другого у него не было, только спинет. И все равно — хорошая песня звучит и на нем. Она в состоянии преодолеть ограниченность любых музыкальных средств. Хорошая песня — это хорошая песня. Сэл чувствовал, как горит все внутри — верный признак того, что он на верном пути. Хорошие песни пишутся сами собой, сказал ему когда-то гитарист-негр. Так бывает, конечно, не всегда, но довольно часто.

Через полтора часа две строфы были готовы. «Это лучшее, что я написал», — подумал Сэл. Чтобы дать отдых ушам, он прошелся по пустой комнате, закурил и снова сел. к инструменту. Между ног поставил микрофон капитана Маклиша, подключив его к старой звуковой системе. Он должен слышать свой голос, возвращающийся к нему через микрофон, его эхо и ревибрацию. Он приблизил губы к металлической поверхности, и старый рупор ответил ему слабым вздохом. «Боже, как я скучаю по пению». Он побарабанил пяткой по полу, отбивая темп, закрыл глаза и вообразил, что слышит турецкий барабан и звуки гитары, легкие и ритмичные. Он проиграл вступление и запел. Сердце упало, когда он услышал скрежещущий голос, будто скребли по дереву. Будь ты проклят. Даго, во веки веков. Но Сэл продолжал петь, терпеливо пробиваясь сквозь музыку, пока песня не зазвучала так, как должна зазвучать, когда ее исполнит чей-нибудь красивый голос. Он взял несколько заключительных импровизированных аккордов и начал сначала. Пропел первую строфу и вдруг услышал в темной столовой подпевающий ему нежный голос. Он вздрогнул, но, как это случается с композиторами, не мог остановиться, так был увлечен. Начал вторую строфу, раздумывая, как бы усилить эмоциональность звучания, и снова услышал нежное девичье сопрано, доносившееся из глубины комнаты. В тихом звучании голоса Сэл уловил что-то необычное и в то же время очень знакомое. Он повторял музыкальную фразу снова и снова, и каждый раз голос вторил ему, но только на третий раз Сэлу удалось придать мелодии ту выразительность, к которой он стремился, и сердце его наполнилось восторгом. А голос все подпевал. Сэл улыбнулся про себя. Так, так, давай! Было что-то странное и волнующее в этом звучавшем в темноте голосе.

Последний печальный аккорд пронесся в прохладном воздухе столовой. Сэл перестал петь, убрал ногу с педали и потянулся за сигаретой. Медленно зажег ее, выдохнул дым и уставился в темноту.

— О'кей, мой дублер, давай сюда.

Минута тишины, тихое шуршание отодвигаемого стула, звук шагов, и через секунду на освещенном пятачке около спинета появилась дочка Джемелли.

— Извините, я вам помешала, — испуганно произнесла она.

Он положил сигарету в пепельницу и как мог серьезно сказал:

— Похоже, вы все время подкарауливаете меня в темноте. Мне это определенно не нравится.

— Простите, — сказала она, — я не хотела вас беспокоить. — Она повернулась, собираясь уйти.

— Минутку, минутку, — остановил он ее. — Где вы учились петь?

Она пожала плечами.

— Когда была маленькой, пела в хоре, а теперь пою под пластинки. Всю жизнь.

— А вы никогда не пели с оркестром? На сцене?

— Нет, — ответила она медленно. — Только с тем французским мальчиком в спальне, после того, как мы занимались любовью. И то совсем немного.

Он снова сделал затяжку. До них доносились голоса спорящих о чем-то матросов.

— Вы сами написали эту песню? Правда? — спросила она, глядя на Сэла.

— Только пишу. Это далеко не одно и то же.

— Чудесная песня.

Сэл почувствовал прилив гордости.

— Спасибо.

— Когда вы ее закончите?

— Пока трудно сказать. Иногда на это уходит час, иногда — годы.

— По-моему, песня замечательная, — повторила девушка. Она подошла поближе и оперлась о спинет, как накануне Мэгги.

Какое-то мгновение Сэл смотрел на нее, потом спросил:

— Послушайте, вы когда-нибудь пели в сопровождении пианино? Только вы и пианино?

Она замотала головой.

— Нет, нет, я так не могу.

— Почему?

Она снова покачала головой.

— Не могу. Я пою недостаточно хорошо.

Ее прямота и чистосердечие поразили Сэла.

— Послушайте, все на этой отсыревшей посудине будут только рады, если услышат еще кого-нибудь, кроме капитана Маклиша. — Он усмехнулся, но она оставалась сосредоточенной и притихшей. — Видите ли, — продолжал Сэл, — вы никогда не узнаете, как выглядите, если хоть раз не посмотрите на свою фотографию.

На ее лице отразилось недоумение:

— Что?

— Всего лишь Ну-Оулинс.

— А, Нью-Орлеан, — сказала она. — Луи Армстронг, Сидни Бичет, Уинстон Марсалис.

— Ого, похоже, вы знаете всех нью-орлеанских джазистов, — поддел он ее.

Она обошла спинет и встала рядом с Сэлом. Вытащила из его пачки сигарету, взяла коробок спичек.

— Вы из Нью-Орлеана? — Она взглянула на него.

Сэл покачал головой.

— Нет, я родом из Торонто, но много ездил. Еще вчера я вам сказал, что я канадец.

Казалось, она была разочарована.

— Ах да, совсем забыла. Ваша игра иногда напоминает старые пластинки, купленные мне папой. Нью-орлеанский джаз.

Сэл откинулся на стуле и пристально посмотрел на девушку.

— Вам ведь нравятся эти старые мелодии, да?

С видом взрослой женщины она затянулась сигаретой.

— Я вообще люблю музыку, но особенно эти старые, простые мелодии.

— Тогда давайте разучим одну из них.

— Вы хотите, чтобы я потом пела перед публикой?

— Да, «божьи одуванчики» на этой посудине будут в восторге. — Досада от того, что ему помешали работать над песней, улетучилась вместе с творческой аурой. К тому же его привлекла идея аккомпанировать еще кому-нибудь, кроме Маклиша. И наконец, приятно было находиться в компании такой прелестной девушки, хотя держалась она чересчур серьезно. Даже не улыбалась. — Ну что, хотите вы петь? Стать певицей?

Лицо ее приняло строгое выражение.

— Больше всего на свете. — Она сказала это таким тоном, будто захотела достать звезду с неба.

— Тогда сейчас самое время начать. Кстати, о какой песне вы говорили вчера ночью?

Она сделала вид, будто пытается вспомнить, хотя поняла, о чем идет речь, и Сэл догадался об этом.

— А, — произнесла она наконец, — «Любимый мужчина».

— Верно, «Любимый мужчина». Какие там переходы? Какая тональность? — спросил он себя, и пальцы легко забегали по клавиатуре, перебирая мелодию, словно стенографируя ее. В одном месте он запнулся и, пробормотав: — Да, да, так, — продолжал играть, пока не дошел до конца. — Так... Теперь необходимо найти нужную тональность. Какой у вас голос?

— Я... я... не уверена, что...

— Ну, когда вы пели в церковном хоре, где вы стояли — с сопрано или меццо-сопрано?

— С сопрано.

— Значит, где-то здесь. — И Сэл взял несколько аккордов. — Слова знаете?

— Это моя любимая песня.

— Вот, — сказал он, ставя перед ней микрофон. — Вы когда-нибудь пользовались им?

Она покачала головой.

— Никогда.

— Неважно. Да не смотрите вы так печально. Все имеет свое начало. А начало в любом деле — это самое лучшее.

«Не распускайте руки, мистер Марко Толедано, — сказал себе Сэл, устанавливая микрофон на нужную высоту. — Ей шестнадцать. — Он невольно усмехнулся. — Стареешь, парень. Когда-то ты думал, что шестнадцать как раз то, что надо».

— Чему вы улыбаетесь? — серьезно спросила она.

— Так, ничему. Ну вот, с микрофоном можно петь не очень громко, — сказал он наставительно. — Понимаете, микрофон передает тончайшие оттенки звука и усиливает его. Делает объемнее.

Она кивнула.

— Понимаю.

— Не приближайтесь к микрофону. И не слишком удаляйтесь от него. — Она стояла в напряженной позе, вся вытянувшись. — Расслабьтесь, микрофон не кусается.

Девушка молча на него смотрела, ожидая дальнейших указаний. Сэл вернулся к инструменту.

— Итак, что это была за тональность? — Он взял несколько аккордов и взглянул на девушку. Она вся дрожала. Продолжая играть, он спросил: — Ну как? Готовы?

Она судорожно сглотнула и кивнула головой. Сэл взял еще несколько аккордов, она молчала.

— Вступать нужно вовремя, — мягко, но строго напомнил он.

Все еще дрожа, она затравленно посмотрела на него и прошептала:

— Я... я не знаю когда.

Сэл одобрил ее улыбкой.

— Я начинаю, и вы сразу вступаете.

— Хорошо, — выдохнула она.

Сэл проиграл вступление и то ли заговорил, то ли запел хриплым шепотом:

«Не знаю почему, но мне так грустно...»

Девушка присоединилась к нему и не отставала.

Ее голос, усиленный Микрофоном, вызвал у Сэла такое волнение, что мурашки побежали по голове. Он звучал все увереннее, и Сэл замолчал, не надо было подсказывать. Сэл только наблюдал за ней, раскрыв рот от удивления. Но девушка ничего не замечала. Глаза ее были закрыты, она вся отдалась музыке и тому, о чем пела сейчас, сию минуту:

«Любимый мужчина, но где же ты, где же?»

Замерли последние звуки первой строфы, и девушка одними глазами спросила Сэла: «Мне продолжать?»

— Не останавливайтесь, — только и просипел он в ответ.

Держа микрофон кончиками пальцев, она снова запела, и, слушая ее, Сэл мысленно перенесся в бар «Спортивная жизнь», вспомнил, что Трансформер проиграл на скачках, и со всей остротой ощутил, что к прежней жизни ему не вернуться. То, что было тогда, осталось навсегда в прошлом, и сейчас, в момент просветления, в корабельной столовой, пустой и теплой, бороздя Северную Атлантику. Сэл уже твердо знал, что жизнь его круто изменилась. Поглощенный своими мыслями, он неожиданно сбился и перестал играть. Девушка повернулась к нему. В ее глазах застыл ужас.

— Извините, — крикнула она, — это так плохо? Да? Но могла бы я...

Сэл коснулся ее руки. Кожа была влажной и упругой.

— Вы тут ни при чем, — мягко сказал он. — Это я дал маху. — Сэл снова повернулся к спинету и, чтобы унять охватившую его дрожь, сжал кулаки, положил их на колени и сидел неподвижно.

— В... в чем дело? — запинаясь, спросила девушка.

Он тряхнул головой и посмотрел на нее. Да, красота ее так же ослепительна, как и талант. В слабом свете, падавшем на нее сзади и отражавшемся на щеках румянцем, она напоминала Мадонну, излучавшую сияние.

«Живой, — думал Сэл. — Я чувствую себя живым. Я умер, но теперь заново родился».

— Как вас зовут? — услышал он собственный голос. Какое-то мгновение она молчала, удивленно глядя на него, потом по губам скользнула робкая и в то же время торжествующая улыбка: как будто она одержала победу. Но какую? Этого Сэл не знал.

— Изабель, — тихо сказала она. — А вы Марко?

«Нет, не Марко», — мелькнула у него мысль.

— Да, Марко. Марко Толедано. Это трюк или что-то в этом роде?

— Трюк?

— Подражание? Вы имитируете голоса? Что-то вроде имперсонификаиии, да?

На липе ее появилось выражение растерянности.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Не понимаете? А разве вы не знаете, что поете как Билли Холидей?

Она была поражена.

— В самом деле?

— Точь-в-точь, — насмешливо сказал он.

— Правда? — Она положила руку ему на плечо, и Сэл почувствовал ее тяжесть. — Я в самом деле пою как Билли Холидей? — В голосе ее звучало сомнение.

Сэл кивнул.

— Какая-то загадка природы.

— Мой Бог! — воскликнула девушка, радостно улыбнувшись. — Это чудесно!

— Вы говорили, что любите старые песни. Но, Святая Дева Мария, это невероятно! Вы часто слушаете Билли Холидей?

«Черт побери! Конечно, часто! Как может быть иначе?»

— Когда я была маленькой, совсем крошкой, то все время кричала, и чтобы успокоить меня, папа ставил пластинки Билли Холидей. Представьте, я замолкала. И теперь, когда на меня накатывает тоска — ну знаете, подавленное настроение, я ставлю ее пластинку и вместе с грустью ощущаю счастье и еще, как бы это вам объяснить...

— Меланхолию.

— Правильно, то самое слово, — кивнула Изабель. — Пение Билли Холидей действует на меня именно так. И плохо и хорошо. — Она улыбнулась. — Это как заниматься любовью в плохую погоду.

«Перемени тему».

— Но когда вы вошли, вы напевали мелодию из Чаки. Значит, вы слушаете и другие пластинки?

— Я люблю всякую музыку. Особенно мне нравятся женские голоса. Мне нравится Чака Хан, Уитни Хьюстон, Энни Леннокс. И конечно, я люблю бразильскую музыку. Дхавен. Айвен Линс. — Она помолчала. Пристально посмотрела на него. — Как вы думаете, Марко, могла бы я стать певицей?

Сэл откинулся на стуле, обдумывая, что ей ответить, и произнес наконец:

— Вы уже певица, хотя... хотя еще не пели. — Он посмотрел на нее. — Понимаете, что я хочу сказать?

Она покачала головой.

— Нет.

Сэл вздохнул.

— Видите ли, музыка живет в вас. Вам только надо извлечь ее из себя. — Он потянулся за сигаретой. — Представьте себе, что вы блестящий музыкант и впервые играете на пианино, на барабане, на гитаре — на чем угодно. Вначале звучание инструмента вам кажется странным, неожиданным, вы не знаете, как использовать все его возможности, — Сэл зажег сигарету. — Но с первой же минуты вы чувствуете, чего ждать от этого инструмента и как он делает музыку. Музыка живет в вас. и извлечь ее можно лишь с помощью вашего голоса. Редко встретишь настоящего музыканта. — Он повернулся к ней. — И распознать его можно сразу, сколько бы лет ему ни было — шесть или шестнадцать. Если он талантлив, его будут слушать, как я слушаю вас.

Она сдвинула брови, стараясь уловить смысл его слов.

— Значит... значит... по-вашему, из меня выйдет хорошая певица?

— Необычайно хорошая. Просто замечательная! — Он потер шрам под густой бородой и закатил глаза. — Но готов ли мир принять такую исполнительницу, да еще имитирующую Билли Холидей?

— Марко, это плохо, что я пою как она?

Он продолжал с отсутствующим видом потирать шрам.

— Может, плохо, а может, нет. Кто знает? А вы уверены, что не стараетесь подражать ей? — Он выставил в ее сторону указательный палец.

— Марко, клянусь младенцем Иисусом, я просто пою. А если звучит как у нее... — Она повела плечами — типично итальянский жест, в какой бы части света итальянец ни оказался.

Какое-то время Сэл испытующе смотрел на нее. Затем отложил сигарету и опустил руки на клавиатуру.

— Пройдемся еще раз, — сказал он и заиграл.

Остаток утра они провели в пустой столовой, и Изабель под аккомпанемент Сэла пропела все песни Билли Холидей, которые знала. А знала она их почти все. Даже самые первые, малоизвестные записи на старых пластинках начала тридцатых годов. Когда голос ее еще не терзал душу обволакивающим, пронизанным страданием тембром, не трогал до слез. Сэл просидел за инструментом все утро — опустошенный и разбитый, слушая, как эта наследница миллионов, это дитя из другой части света, этот испорченный тинэйджер Третьего мира поет каким-то необыкновенным, хватающим за сердце голосом. К тому времени, как они проиграли все песни Билли Холидей, удивление Сэла, склонившегося над клавиатурой, достигло предела. Девушка пела все лучше и лучше. Голос ее с каждой минутой набирал силу. Да. профессионализма ей явно недоставало, в частности, выразительности в интонациях, иногда она пропускала полтакта, иногда ее голос звучал приглушенно и жалобно, но это нисколько не портило ее пения, напротив, придавало ему особое обаяние. В ней жила музыка. Все, что делало Билли Холидей единственной и неповторимой, воплотилось и расцвело в юной Изабель, взбалмошной дочери миллионера Джемелли. Из ее красивого пухлого ротика лился голос легендарной Билли Холидей, светлокожей американской негритянки, наркоманки, умершей более тридцати лет назад, за двадцать лет до рождения этой девушки. Сэл слушал необыкновенный голос Изабель, звучавший все увереннее с каждой строфой, с каждым аккордом, и все происходящее казалось ему нереальным. Они играли и пели все утро. Пришли уборщики, послушали без всякого интереса, проветрили помещение и ушли, а Изабель все пела.

Начался шторм, вспышки молнии, отражаясь от водной глади, врывались в столовую. Сэл и Изабель ничего не замечали. И лишь когда в дверях появилась первая пара, чтобы выпить перед обедом коктейль, Изабель сразу умолкла. Сэл, будто пробудившись, поднял на нее глаза.

— Продолжайте, — ласково произнес он, словно обращаясь к возлюбленной.

— Марко, — смущенно прошептала она, кивнув на пожилую пару, с любопытством заглядывающую в дверь.

Какое-то мгновение Сэл тупо смотрел на «божьих одуванчиков», затем, спохватившись, вскочил на ноги.

— Черт побери! Мне нужно переодеться к обеду. — Он посмотрел на нее. — Так вы будете сегодня вечером петь?

Не поднимая глаз, она покачала головой:

— Я не могу, Марко.

— Вы же хотите стать певицей. А значит, рано или поздно придется петь перед публикой.

Бросив на него взгляд, она сказала:

— Знаю, знаю. Но не сейчас.

Сэл отключил микрофон и сунул в карман сигареты.

— Вы правы. Это ведь первый день. Хотите, поработаем еще завтра? Пройдемся по другим песням?

Она посмотрела ему в глаза:

— Да, да, очень хочу...

Сэл закрыл старую потрепанную тетрадь, в которую записывал незнакомые мелодии, и положил ее на крышку спинета, поверх других нот. Еще раз взглянув на седоволосую пару, стоявшую в ожидании у дверей, он обратился к девушке:

— Изабель, — так вас называют ваши друзья? — Сэл улыбнулся.

Она пожала плечами с выражением глубокой серьезности на лице.

— Да, это мое имя.

— А уменьшительное имя у вас есть?

— Что?

— Уменьшительное имя. Ну знаете: Скинни, Кид или что-нибудь в этом роде?

Она покачала головой.

— Нет, только Изабель.

Сэл осторожно снял с ее свитера нитку.

— В таком случае я буду звать вас... Я буду звать вас Изи. Вам нравится?

Она улыбнулась.

— Раз вам нравится, значит, и мне тоже.

Сэл взял ее легонько под руку и повел к двери.

— Завтра в два часа здесь. Идет?

— Да.

— Вы выходите в Рио?

— Да.

— Обещайте мне, перед тем, как корабль причалит... — Они уже были в дверях и, когда направлялись к трапу, прошли мимо пары пожилых аргентинцев, внимательно посмотревших на них. — Вы должны, — Сэл понизил голос до шепота, — спеть для пассажиров. — Он указал на столовую.

Она усмехнулась, серьезность сбежала с ее лица, и оно совершенно преобразилось.

— Обещаю, Марко, — ответила она тоже шепотом, и Сэл почувствовал, что его пенис пробудился, словно животное после долгой спячки.

«Не делай этого, старый козел, — приказал он себе. — Не делай этого!»

— О'кей, Изи, — он улыбнулся ей и кивнул в сторону трапа, — а теперь идите в каюту, а то ваш отец подумает, что вы свалились за борт или кто-нибудь вас похитил.

— Хорошо. — Она просияла, но вдруг на лицо набежала тень, и улыбка погасла. — Вы будете играть за обедом, Марко?

— Конечно, Изи. — «Изабель» звучало как-то слишком официально. — Но давайте хранить в секрете то, чем мы занимались сегодня. «А в чем, собственно, дело? Я же не трахал ее. И все-таки...» Сэлу казалось, что Маклишу лучше не знать о том, что Изабель поет. — Пусть это останется между нами. — Он нежно коснулся ее руки. «Я обрабатываю ее. Я думал, что для меня все уже в прошлом. Я обрабатываю ее». — Между мной и вами.

Она согласно кивала, словно догадываясь о значении его слов.

— Хорошо, Марко.

— А сейчас, — он указал на трап и строго сказал: — Идите.

Сэл провожал ее взглядом, пока она шла. Дойдя до трапа, Изабель оглянулась:

— Марко...

— Да?

— Спасибо. — И она побежала вниз.

Вечером, играя под тихий перезвон бокалов и звяканье ложек о китайский фарфор, он поймал себя на том, что не может отвести глаз от Изабель. Он старался. Он очень старался. Героически продираясь сквозь песенку «Туман», которую играл, он сосредоточенно уставился на лампочку под потолком, но тут же снова перевел взгляд на Изабель, она сидела за капитанским столом, его отделяло от нее всего тридцать футов. Он изо всех сил пытался следить за тем, как официант аккуратно разделывает рыбу, отделяет мясо от хребта и выкладывает на тарелку толстой черной женщины, но тут же оказывалось, что он смотрит на Изи, а она на него. Наконец Сэл резко отвернулся, открыл свою тетрадь и начал пробегать глазами записи. «Ранняя осень» — он никогда не играл этой мелодии. Сэл сосредоточил все свое внимание на нотах. Но чтение с листа всегда давалось ему с трудом. Он больше полагался на слух. Так было и сейчас. В третий раз просматривая ноты, он не выдержал и снова взглянул на Изабель. Девушка усмехнулась и подмигнула ему. От неожиданности Сэл громко рассмеялся. Сидевшие за столиками стали оглядываться. Джемелли пристально посмотрел на него, а его сестра Ангелина, настоящая итальянская матрона, сверлила его взглядом более острым, чем у телохранителя мафиози.

Сэл уставился на свои руки и замер, не поднимая глаз. Вдруг он почувствовал, как кровь прилила к лицу. «Боже, я краснею», — подумал он и услышал радостный, беззаботный девичий смех. Изабель смеялась над ним.

Сэл то и дело бросал быстрые взгляды в сторону Джемелли. И когда выколачивал из спинета тяжелые ритмы для Маклиша, пока тот пел, точнее, мычал на всю комнату «Постучи три раза», обращаясь к мощным грудям Мэгги Пуласки, и когда стыдился, если Маклиш брал слишком высокую ноту и «пускал петуха». Но вот он опять встретился с Изабель взглядом. По ее пухлым губам скользнула, а потом разлилась пленительная улыбка, и Сэлу показалось, что они одни в комнате. Не только в комнате — во всем мире. Позже, лежа на койке, в темноте каюты, уставясь в черный непроницаемый мрак, он задавал себе один и тот же вопрос: «Что со мной? Что, черт возьми, я делаю?» Он сел на кровати и закурил. Какая-то малявка, какая-то писуха улыбнулась ему, и он готов бежать покупать ей розы. Поглупел, что ли? Он тряхнул головой. Более безопасного места ему не найти. Или он забыл, почему он здесь? Его пытались убить, и Малыш Джонни наверняка не отказался от своего намерения. Продержаться на этой посудине годика три-четыре. А потом за давностью дело забудется. Неужели ради какой-то девчонки-истерички, сексуально озабоченной богачки он станет рисковать? Он сам нарывается на неприятности. Но, Бог мой, как она поет! Ни разу в жизни он не слышал ничего подобного. Откуда такой талант? Чего только не сделаешь с таким голосом! Пресвятая Дева Мария, Изабель неповторима. В этой маленькой бразильской злючке возродилась сама Билли Холидей. Как такое могло случиться? Но он слышал ее. Слышал собственными ушами. Боль, тоска, сарказм, цинизм, страх и страсть, красота и безобразие — все это переплелось в голосе девчонки-подростка. Просто невероятно!

Сэл стал одеваться. Который час? 2.30. Она сейчас на палубе. Ждет его. Он уверен. Да, она ждет. Скажет, что не может уснуть, и под каким-нибудь предлогом затащит к себе в каюту. Чтобы он ее трахнул. Сэл наперед знал, как развернется ее дерьмовая затея. Он натянул свитер, положил в карман сигареты и вышел. В ярко освещенном коридоре никого не было. Корабль погрузился в сон. Полная луна в светлом, холодном небе появилась над морем как неоновая вывеска: «Еда. Напитки. Прелюбодеяние. Смерть». Сэл облокотился о поручни, вытащил сигарету, зажег... «Я начинаю отсчет, — сказал себе Сэл, — и прежде, чем дойду до двадцати... — Он навалился всем телом на поручни. — Один, два, три...» В ярком свете луны где-то в миле от корабля вынырнул кит. «Двенадцать, тринадцать...» Корабельный радар бесшумно вращался в рубке, прислушиваясь к ночи. «Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать...»

— Эй, — услышал он за спиной голос и обернулся.

В своем свободном черном пальто с капюшоном она была ослепительно хороша.

— Привет, — отозвался Сэл.

Она приблизилась к нему, положила на поручни руку в перчатке — великолепная лайка от Джемелли де Жанейро.

— Никак не могу уснуть. — Она устремила взгляд на море, потом на луну. — Я не перестаю думать.

«Ну вот, начинается. Я непременно должен взглянуть на что-то в ее каюте».

Она повернулась к нему. Глаза у нее были глубокие, карие, с поволокой.

«Приступила к осуществлению плана».

— Марко, — начала она очень серьезно, — как, по-вашему, Маклиш хороший певец?

Сэл глубоко затянулся до самых легких и закашлялся, когда, смеясь, взглянул на нее.

— Марко, Марко! — взволнованно вскрикнула Изабель.

Сэл еще больше развеселился. Опять засмеялся, потом закашлялся, потом опять засмеялся.

— Марко, я позову доктора Махоуда. — Тут уж Сэл разразился хохотом до колик в животе. Сама мысль о том, что корабельный врач может кого-то спасти, показалась ему просто нелепой. Единственное, на что был способен старый наркоман, это передавать команде таблетки и иглы.

— Марко. — Теперь в голосе Изабель уже звучало раздражение. Ей показалось, что Марко над ней смеется, — Прекратите, сейчас же!

Сэл с трудом сдержал смех. В горле саднило, на глаза навернулись слезы.

— Извините, это все из-за... — Сэл улыбнулся, вытирая слезы с лица. — Изи... капитан Маклиш самый плохой певец из всех, кого я когда-либо слышал. Самый плохой.

Она задумчиво кивнула.

— Я тоже думаю, что он не очень хорошо поет.

Сэл откинулся назад и с головы до ног оглядел ее.

— Зато вы будете чертовски хорошей певицей.

Она смутилась.

— Правда?

Сэл еще шире улыбнулся.

— Я все время твержу вам это. Вы поразительно талантливы. Один случай на миллион.

Изабель слегка улыбнулась, но Сэл знал, что она счастлива.

— Марко, вы в самом деле так думаете?

Он кивнул и сказал:

— Но знайте, одного таланта недостаточно. Я двадцать лет занимаюсь музыкой и видел множество талантливых людей. А сколько из них растратило свой дар, распевая в забегаловках и пивнушках. — «В том числе и я сам». Он чувствовал, что начинает горячиться, но ему так хотелось оградить ее от возможных ошибок. — Какой певицей вы собираетесь стать?

— Какой?

— Хотите всю жизнь петь в подвальчиках и дешевых кафе? Пить и распутничать?

Она проглотила этот намек, не решаясь что-либо возразить.

— Или хотите записываться на пластинки? — Он говорил, настойчиво требуя ответа. — Знаете, как обращаются к тем, кто поет в барах?

Она покачала головой.

— К ним обращаются: «Эй, ты!» Понимаете, что я хочу сказать?

— Нет, не понимаю.

Он мягко улыбнулся и полез в карман за сигаретой. С того дня, как ему чудом удалось спастись от Даго Реда, он стал заядлым курильщиком.

— Я хочу предостеречь вас от ошибок. — «Чтобы вы не наделали их, как я».

Она взяла сигарету, когда он уже собирался спрятать пачку в карман.

— Вы очень добры ко мне, Марко, и очень заботливы.

Он зажег спичку и дал ей прикурить.

— Вот и первая ошибка. Певица не должна курить. Даже начинающая, такая, как вы.

Поколебавшись секунду, она вынула сигарету изо рта, выбросила за борт и снова повернулась к нему, всем своим видом говоря: «Я сделаю все, что ты скажешь».

— Это из-за сигарет вы лишились голоса? — спросила она.

«Не совсем. Даже рак не мог бы так разрушить мой голос».

— Нет, — ответил он. — Сигареты тут ни при чем.

Шквал ветра призраком пронесся по палубе. Сэл вздрогнул.

— Когда я не могу уснуть, вот как сегодня, — сказала Изабель, глядя ему прямо в глаза, — я выкуриваю маленькую макону[14]. Хотите попробовать? Пойдемте ко мне в каюту.

«А зачем? Зачем попусту тратить время? Почему не прижать тебя к стенке и не трахнуть прямо здесь? Распахни пальто, подними юбку, обхвати меня ногами и сдерни трусики. Давай, прямо здесь, прямо сейчас. Это ведь то, чего ты хочешь. Мы оба это знаем».

— А как насчет вашей тетки Ангелины? Не думаю, чтобы ей это понравилось.

Она улыбнулась своей удивительной лучистой улыбкой, прекрасной, как драгоценный камень. Ее смех переливался словно алмазы.

— Я отправила ее спать в каюту отца. Сказала, что она мешает мне своим храпом.

— А она правда храпит?

Девушка тихонько рассмеялась. И Сэлу послышался нежный звон стеклянных колокольчиков, колеблемых легким бризом.

— Как лошадь, — ответила Изабель и громко рассмеялась. Сэл тоже рассмеялся, и этот смех сблизил их, таких одиноких в темноте ночи.

«Возьми ее, — сказал себе Сэл. — Тебе это нужно».

Он не занимался любовью с того самого дня в «Толл Колд Уан», когда он умер и снова воскрес. С того самого дня, когда жевал пропахший лекарством клитор Ким, если, конечно, это значило «заниматься любовью». «Возьми ее. Взгляни на ее лицо. Открытая книга. Она хочет, чтобы ты взял ее, чтобы ты взял ее и научил всему. Чтобы ты познакомил ее с Жизнью, ввел в свой мир. Она хочет узнать о тебе все».

— Макона — очень хорошая травка, — сказала она наконец, но Сэл знал, что травка тут ни при чем. Она подошла к нему совсем близко, подставила губы для поцелуя. И тут, над самой ее головой, пролетела звезда.

— Смотрите, падающая звезда! — воскликнул он, положил ей руки на плечи и повернул к себе. С падающими звездами у Сэла было сопряжено много воспоминаний. Однажды в детстве отец взял его на рыбную ловлю. Они отправились вечером в легкой, дававшей течь лодочке к озеру Морепас. «Не пропусти падающую звезду, Сэлли, — говорил отец, возясь с мотором и то и дело прикладываясь к бутылке дешевого красного вина. — Падающая звезда — это к счастью. Может, удастся поехать в „Фэа Граундз“ и сделать хорошую ставку. Главное — не потерять счастливый день. — Джо Хак предложил сынишке выпить. — Не говори только маме, Сэлли. Она столько пьяниц повидала за свою жизнь. В детстве. И потом, когда вышла за меня замуж».

Изабель снова повернулась к нему, но возможность была упущена, настроение изменилось. Падающая звезда и воспоминание о Джо Хаке напомнили Сэлу, что в его жизни не все в порядке. Далеко не все. И не нужно добавлять себе неприятностей, посягая на тинэйджеров, которые заглядываются на него.

— Считается, что падающая звезда к счастью, — сказал Сэл виноватым тоном.

Она кивнула и выжидающе на него посмотрела. Нет, он не пойдет к ней в каюту. Но Изабель не хотела так легко отказаться от своего плана и обеими руками в лайковых перчатках взяла его за руку.

— Здесь холодно, Марко, пошли ко мне.

Чтобы опустить ее с неба на землю, подальше от мыслей о каюте, он сказал:

— Вы не понимаете: падающая звезда в самом начале вашей карьеры и нашего музыкального союза — чертовски хорошая примета.

Она поняла наконец, что сегодня ночью ничего не произойдет, но приняла это очень спокойно: впереди еще целых три недели.

— Марко, вы рассуждаете как игрок.

Сэл горько усмехнулся.

— О, когда-то я действительно заключил пари. Давно, очень давно... — Он взял ее за руку, их пальцы переплелись, и они зашагали по палубе. — Шоу-бизнес — самая большая игра на свете. Во всем мире. Но вы должны вести свою собственную игру.

На ее лице появилось сомнение.

— Не знаю, нужен ли мне шоу-бизнес. Просто я люблю петь, вот и все.

— Если вы станете певицей, от шоу-бизнеса вам не уйти. Это как... — Он никак не мог подобрать нужное слово. — Это как у художника. На вашей одежде всегда будут пятна краски. Вы поняли, что я хочу сказать? Иначе не бывает. — Он повернулся к ней и после паузы спросил: — Вы все еще уверены, что не сможете уснуть?

Она снисходительно улыбнулась ему. «Настоящая жемчужина», — подумал Сэл.

— Я слишком взволнована.

— Тогда пойдемте в буфет, проглотим несколько бутербродов с кофе. Годится?

— Здорово, — сказала она, сжав его руку. — Просто отлично!

— Вы любите болонскую копченую колбасу и швейцарский сыр? — спросил он по дороге в буфет.

Она не знала, что такое болонская колбаса. Даже за время своего двухгодичного пребывания в «Святом сердце» ни разу не слышала о такой. Это было ее упущение. Они устроились в слабо освещенном буфете, открытом в такое время для пассажиров, страдающих бессонницей, и просидели здесь несколько часов никем не замеченные. Они говорили об абстрактном искусстве, об отношениях Северной и Южной Америки, о блюзах, о болонской колбасе. Ели сандвичи, попивали тепловатый кофе и говорили, говорили, пока рассвет не залил все вокруг серым светом. Потом вышли на палубу и смотрели, как над морем поднимается солнце. День обещал быть ясным и теплым.

Он много и старательно занимался с ней. В течение двух последующих недель они каждый день запирались в столовой — сначала с утра, потом с двух часов и до обеда. Сэл подкупил команду уборщиков — они согласились не мешать им и держать рот на замке. Неизвестно, слышал ли пение Изабель капитан. Во всяком случае, Сэлу об этом ничего не сказал. Сэл был уверен, что старый волокита завел роман с грудями Мэгги Пуласки и теперь полностью поглощен ими. Капитана он видел лишь по вечерам, когда тот пел для желающих. Сразу после завтрака, как только пассажиры расходились по своим каютам, чтобы немного вздремнуть, Сэл и Изи встречались в столовой. Они запирали дверь, гасили яркий свет и включали микрофон. Насколько Сэл помнил, ни одно из его любовных свиданий, даже самых волнующих, не было столь эротическим и полным особого смысла.

Сэл занимал свое место у спинета, Изабель у микрофона. После нескольких тихих аккордов Изабель, закрыв глаза, начинала петь, и они уносились на гарлемское празднество конца тридцатых или в клуб на Пятьдесят второй улице сороковых. Они покидали темные земные пределы, корабль, море, оставляя позади целые десятилетия, они жили в ином месте, в ином времени. И когда, выкурив макону, сидели, прислушиваясь к себе, мир разрастался до космических масштабов. Голос Изабель переносил их в другое измерение, в другие пространства. Пребывание на корабле среди океана усиливало это ощущение нереальности происходящего. С каждым днем, с каждым часом голос Изи звучал все лучше. Вот это талант! Ни о чем подобном Сэл даже не слышал. Изабель жила в море звуков, была живым воплощением музыки. И какое бы замечание ни сделал Сэл — держите эту ноту немного дольше, пропойте эту фразу быстрее, выделите эту строфу, — ему не приходилось повторять его дважды. Она естественна, абсолютно естественна, восхищался Сэл. И, не отдавая себе в этом отчета, сам изменился. В нем поселилось давно забытое ощущение счастья. Каждый день теперь приносил радость. Он грелся в лучах великолепия своей ученицы и с чувством родительской гордости следил за расцветом ее таланта. Теперь он уже не согревал его, а воспламенял. Каждое утро, едва пробудившись, Сэл чувствовал, что в нем опять зародилась новая песня. Песни кипели, рвались наружу. Они ни на минуту не оставляли его: ни под душем, ни за едой, ни когда он аккомпанировал Маклишу... Даже в редкие часы отдыха, когда он лежал на койке или с кем-то беседовал, в голове у него вертелись стихи и мелодии. Он записывал их в маленький блокнотик, с которым не расставался. Если Изабель не было рядом, он весь уходил в процесс собственного творчества и становился рассеянным. Но стоило ей появиться, как чувства его обострялись, он настраивался на ее волну и к нему возвращалась сосредоточенность. Ни разу за всю свою попусту растраченную жизнь Сэл не испытывал ничего подобного.

После полуночи Сэл и Изи встречались на главной палубе и гуляли по пустынному безлюдному кораблю. Иногда курили макону, выпуская в океан ядовитое облачко дыма, потом шли в буфет, пили кофе и разговаривали до тех пор, пока с горизонта не наползал серый рассвет и не просыпалась команда. О чем только они не говорили. Сэлу, конечно, приходилось соблюдать осторожность. Ему было что скрывать, особенно если учесть то, что случилось с ним в Нью-Орлеане и потом, когда он изменил имя. Так что в подробности Сэл не вдавался, чего нельзя было сказать об Изи. Она буквально живописала, как огромный черный мужчина в костюме золотого орла, с которым она встретилась на карнавале, лишил ее, тринадцатилетнюю, невинности. Он приметил ее в толпе танцующих, взял за руку и привел в закуток за баром, здесь он положил ее на грязный, весь в пятнах матрац, видимо предназначенный для таких целей, сорвал с нее панталоны, часть карнавального костюма, и трахнул под одобрительные крики посудомоек, выглядывающих из окна ресторана.

Она рассказала об огромном доме, в котором выросла. Он находился в окрестностях Рио, в красивом пригороде Гавеа, отделенном холмом от кишащего беднотой поселка Роцинха, где с самого рождения жила ее мать, тоже Изабель. Сэл услышал легенду о девчонке из трущобы и влюбленном в нее богаче Джемелли Джованни. Девушка, смеясь, рассказывала об их свадьбе, о которой ей поведали слуги. Мать Изабель умерла при ее рождении, и девушка постоянно жила с ощущением вины и огромной ответственности за своего чудесного, обожаемого, искалеченного отца, для которого она стала единственным счастьем в жизни. Бремя этой ответственности угнетало Изабель, давило на нее всей своей тяжестью. И все существо девушки взбунтовалось. Очень путано она пыталась объяснить Сэлу, какие муки испытывала, когда всепоглощающая скорбь наваливалась на нее, заставляла запираться в комнате и часами рыдать. Повышенная раздражительность — поставили диагноз доктора, когда она была совсем еще ребенком, и с тех пор не находилось у врачей другого слова для определения всевозможнейших страхов, депрессивного состояния, меланхолии, присущих подросткам. Со странной отрешенностью, как будто речь шла не о ней, Изабель показала Сэлу тонкие шрамы на запястьях, следы попыток самоубийства. И рассказала, что еще несколько раз пробовала покончить с собой на машине и с помощью барбитуратов. Ее часто посещало одно и то же видение. Будто бы она поет в огромном зале под гром аплодисментов и приветственные крики, ее забрасывают цветами. Неожиданно появляется из-за кулис мужчина в униформе инспектора манежа и высокой шляпе и уводит Изабель со сцены. За кулисами — молодая женщина, Изабель видела ее только на фотографиях. «Это твоя мать, Изабель», — говорит мужчина. Изабель со слезами бросается к женщине. Но та вытаскивает из складок юбки стилет и вонзает Изабель в грудь. Изабель падает и, подняв глаза, видит, что мать улыбается. Изабель вскрикивает и вся в поту просыпается. Все это Изабель рассказывала с какой-то милой застенчивостью.

Они разговаривали в полумраке до рассвета, и Изабель, не стесняясь, открывала ему свое безумие.

Через десять дней после отплытия из Антверпена судно пересекло экватор. Солнце стояло высоко над головой, было жарко и влажно. В то утро, когда они прервали работу над очередной песней Билли Холидей, чтобы выпить кофе, Сэл подошел к спинету и стал с отрешенным видом наигрывать, а потом тихонько мурлыкать песню «Я не устану любить», за работу над которой он принялся за неделю до того, как Изабель. прячась в темноте, ему подпевала. И пока он рассеянно брал аккорд за аккордом, Изабель стала напевать в микрофон. Сэла словно захлестнуло холодной водой. Его давно удивляла музыкальная память Изабель, но сейчас он был потрясен: она впервые услышала эту песню и тут же воспроизвела слова и мелодию. Мало того, ее голос преобразил песню, придал ей особое звучание, поднял на уровень исполнения, о котором Сэл мог лишь мечтать.

Это была давнишняя мечта Сэла, чтобы его музыка звучала именно так. Сам он, даже когда был молодым, горячим парнишкой, не смог бы лучше исполнить собственную песню. Ему всегда чего-то недоставало. Изи как бы дополнила пропущенное звено, нашла то, что было для него все эти годы загадкой. Он не относился к числу особых почитателей Билли Холидей. Просто слушал ее, как слушал в молодые годы многих джазовых певцов, стараясь впитать в себя все самое лучшее. К тому же Сэл не особенно интересовался женским вокалом. Может быть, поэтому Билли Холидей не производила на Сэла большого впечатления, хотя он и отдавал ей должное. Голос Изабель ничем не отличался от голоса Билли Холидей, только был более выразительным, не испорченным вином и наркотиками, да и просто перипетиями жизни. И сейчас Сэлу казалось, что его песню поет сама Билли Холидей, совсем юная, в пору своего расцвета, что она глубоко проникла в ее особенности, не то что исполнители сентиментальных песенок времен Синатры, искажающие модные хиты. Казалось, шестнадцать лет назад, в начале семидесятых, Билли возродилась, прослушала и впитала все: настоящее и прошлое, и теперь поет его песню. Изумленно глядя на Изабель, Сэл готов был поверить в реинкарнацию перевоплощения, и был потрясен. «Черт побери! Билли Холидей умерла и возродилась в этой девчонке, которая поет его песню, еще одно чудо этого года, среди множества других. Да еще какое чудо!»

Это был перст судьбы. Грядут великие перемены. Словно какие-то потусторонние силы взяли Сэла под свое покровительство, словно он заключил союз с вечностью, и теперь, что бы ни случилось, он будет следовать предопределениям судьбы.

— Леди и джентльмены! Леди и джентльмены! — взывал капитан Маклиш к разодетой публике. — Ну что, повеселимся сегодня?

И пассажиры ревели в ответ:

— Давай, давай, давай! — Это словечко распространилось среди убеленных сединами пассажиров как вирус и казалось им необыкновенной вольностью. Даже те, кто не говорил по-английски, находили его забавным.

Это была прощальная вечеринка. Рио-де-Жанейро, первый порт назначения «Антонии» со дня отплытия из Антверпена. Пассажиры начали пить с самого завтрака, команда — после захода солнца. И теперь офицеры, пьяные и развязные после двухнедельного пребывания в море, медленно танцевали с американскими матронами и толстыми бразильскими старухами, в то время как их мужья, к досаде капитана Маклиша, кружились с Мэгги Пуласки, — для нее это было лучшее время на корабле.

Только что умолкла музыка, и двое семидесятилетних кавалеров заспорили, кому танцевать с Мэгги, пока третий, обнимая ее, наотрез отказался отдать свою добычу.

— Тост! — закричал капитан, перекрывая шум. Сэл вздрогнул и заткнул уши. — Тост! — Маклиш схватил с крышки спинета стакан виски и уставился на Мэгги, которой удалось наконец вырваться из объятий древнего сеньора Родригеса. — В честь самого замечательного круиза из всех, которые мне когда-либо приходилось возглавлять! — Послышались громкие крики, капитан повернулся к толпе и поднял стакан. — Через губы, через рот, прямо в печень — вот! — вскричал он и, запрокинув голову, влил в себя виски.

— Скол! — завопил кто-то. И другие подхватили: — Банзай! Ура!

Маклиш вытер губы и бросил на пассажиров лукавый взгляд.

— А теперь Марко и я... — он дружески хлопнул пианиста по спине, — мы разучили одну маленькую песенку, чтобы сказать всем вам «до свидания». — Он повернулся к Марко и с театральным жестом произнес: — Маэстро, прошу вас.

Последовало быстрое арпеджио[15], — Маклиш снова повернулся к пассажирам и заблеял слащавым, дрожащим тенором:

«Мы встре-е-е-тимся-я-я сн-о-о-ова, не зна-а-а-ю когда-а-а».

К нему присоединились все, кто знал эту старинную мелодию — а ее, похоже, знали даже иностранцы, — и столовая теперь напоминала зал для спевки.

Сэл аккомпанировал этим старым слезливым болванам и думал: «Стоило ли ради этого спасаться? Прятаться на этой затраханной железке, чтобы играть это дерьмо до конца моей гребаной жизни?» По утрам он оживал. Все было прекрасно. А по вечерам вот это дерьмо. Музыкальные эксперименты. Рвота. Он взглянул на Изабель. Ее лицо было серым, как у больной, но Сэл знал, что она не больна. Просто боится. По одну сторону от нее сидела Ангелина, ее тетка, ожидающе глядя на расходившихся пьяных, по другую сторону — Джованни Джемелли, нежно гладивший ее руку. Его озабоченный взгляд перебегал от дочери к Сэлу. Весь вечер, трепещущая от страха и волнения, Изабель просидела за столом, отвергая всех кавалеров, приглашавших ее на танец. Отец был вне себя от волнения.

«Она уйдет, — думал Сэл. — Завтра она навсегда уйдет из моей жизни».

— Не зна-а-а-а-ю где, не зна-а-а-ю когда-а-а-а... — продолжал он барабанить по клавишам, не сводя глаз с Изи.

Островок юности и красоты среди сморщенной, усыхающей кожи. «Завтра она спустится по трапу со своим богатым папашей и исчезнет. Исчезнет навсегда. И такой талант мне больше не встретится. Она одна на целое поколение». Сэл видел, что Изабель пристально смотрит на него. «Как я могу отпустить ее от себя? Как я могу?»

Капитан Маклиш наконец закончил свою песню на высокой дребезжащей ноте, спьяна расчувствовался, закрыл глаза и протянул к публике руки. Старцы разразились аплодисментами. Хлопанье пробок в буфете и визг в компании семидесятилетних перекрыл гром аплодисментов.

— Замечательно, капитан!

— Браво!

— Брависсимо!

— Великолепно, старина, вы должны выступить по телевизору!

Маклиша распирало от гордости, лицо горело от сыпавшихся похвал. Он обвел всех затуманенным взглядом, жестом призвал к тишине и выдохнул в микрофон:

— Спасибо. Большое спасибо.

Послышались голоса:

— Еще одну, Мак! «Трущобную кошечку», кэп! Спойте еще, капитан!

Маклиш улыбнулся и покачал головой:

— Кое-кто из вас знает, что нам предстоит разыграть призы, предоставленные судоходной компанией. Я видел великолепный набор... э... — протянул он, уставясь на бюст Мэгги Пуласки, — великолепный набор предметов, который выиграет один из вас. И кроме того, мой музыкальный директор и я решили примерно через часок... — «Да убирайся же ты!» Сэл следил за Изабель, он боялся, что в последнюю минуту она спасует. — Примерно через часок мы продолжим наше выступление.

— А-а-а! — застонали «божьи одуванчики». Сладострастные вздохи, сопровождаемые аплодисментами, разлились по комнате, когда Маклиш направился к капитанскому столу. Вдруг он услышал голос из микрофона. До этого микрофоном пользовался только сам капитан. Он мгновенно повернул голову, и на его кельтском лице появилось неудовольствие.

— Леди и джентльмены, — хриплый голос Сэла мягко звучал над столами. — Прошу прощения. Уделите мне минутку внимания. Всего минутку.

Внимание собравшихся переключилось с Маклиша, хмурого и сердитого, на Сэла, который приветливо улыбался.

— Капитан Маклиш, — снова прозвучал в наступившей тишине его голос, — у меня есть небольшой сюрприз для вас и наших пассажиров, конечно, если вы не возражаете.

— Хорошо, Марко, — слегка усмехнувшись, сказал Маклиш, стараясь поддержать атмосферу непринужденности, — нам действительно предстоит разыграть приз и...

— Благодарю, капитан, — прервал его Сэл. «Отвали, сукин сын. Микрофон теперь у меня». — Леди и джентльмены, сеньоры и сеньориты, друзья и коллеги! — Сэл начал работать на публику. Он встал на освещенный прожектором круг так непринужденно, словно всю жизнь простоял на этом месте. — Сейчас мы увидим нечто необычайное. — Сэл снял микрофон с подставки и шагнул вперед, чего никогда не позволял себе Маклиш. Он точно знал, сколько нужно сделать шагов, чтобы слушателям не пришлось отодвигаться назад. — Итак, сегодня нам предстоит знакомство с редчайшим талантом. И как бы этот талант ни расцвел в будущем, никогда он не раскроется с такой силой, как в нынешний, первый вечер. — Он умолк на секунду, припоминая, как работал в кабаре Джоэль Грей, потом резко повернулся и, наклонившись к пышногрудой баварской толстушке, с лукавой улыбкой сказал:

— Надеюсь, вы меня, mein Liebchen[16], поняли?

Смешливая баварка расхохоталась, и ее огромные, как подушки, груди ходуном заходили. Вслед за ней одобрительно загудели и остальные. Не прошло и минуты, как все забыли о Маклише и его пенье. Капитан медленно опустился на стул с мрачной кривой ухмылкой.

— Сегодня вечером, — продолжал Сэл, небрежно пощелкивая микрофонным шнуром и возвращаясь в центр сцены (если можно так назвать это место), — сегодня, — Сэл снова повернулся к публике, все внимание теперь было направлено на него. «Как легко вами управлять, — подумал Сэл, — как легко. Но сейчас не мой вечер». Улыбка сбежала с его лица, и на нем появилось выражение глубокой серьезности. — Сегодня мы станем свидетелями рождения редкого дарования, — он говорил медленно, с паузами, — дарования юного и прекрасного. — Он обвел взглядом собравшихся и произнес с подчеркнутой выразительностью: — Леди и джентльмены, хватит слов. Итак, Изабель.

Сэл положил микрофон на подставку и сел к инструменту. Наступила напряженная тишина. Все нервно переглядывались, ища глазами Изабель. Сэл левой рукой играл вступление, закончив, он начал снова и посмотрел на девушку. Она вся дрожала, глядя на него полными ужаса глазами. Отец и тетка были явно обеспокоены, хотя и не понимали, в чем дело. Лишь когда Сэл в третий раз заиграл вступление и повернулся к Изабель, словно говоря: «Ну, иди же, козленок. Ты можешь это сделать. Можешь», — она, замирая от страха и устремив взгляд на Сэла, медленно отодвинула стул и поднялась с отрешенным видом. «Ну, иди же, козочка, иди». Затем, не поднимая глаз, обошла стол. «Так, девочка, правильно». Пересекла столовую и остановилась возле спинета, спиной к публике.

— Map... Марко, — начала она дрожащим шепотом, — я не могу.

— Девочка, — процедил Сэл сквозь стиснутые зубы, — никогда не показывай публике зад, пока не заработаешь на это право.

Она вдруг заговорила по-португальски, видимо, от волнения.

Он понял: она пытается ему объяснить, что не в состоянии петь.

— Напомнить первую строку? — спросил Сэл, сосредоточенно глядя на свои руки.

— Что? — в ужасе прошептала она.

Наконец он взглянул на нее:

— Забыли первую строку?

Она медленно покачала головой.

— Тогда повернитесь к слушателям.

Она кивнула и с трудом, преодолевая робость, двинулась к микрофону. Шестьдесят пар глаз уставились на нее, будто шестьдесят дул, готовых извергнуть огонь.

— О... — вырвался у девушки вздох отчаяния.

— Изи, — прошептал он, — вы лучше всех, кого я когда-либо слышал. Вы будете звездой, понимаете? Понимаете, черт возьми?

Повернувшись к публике, Изабель едва заметно кивнула. Ей казалось, что она стоит на краю пропасти.

— Итак, — продолжал Сэл, — вступайте сразу после отсчета: три, шесть, два, пять... Начали!

Много песен есть на свете о любви, -

неуверенно начала она, -

Но, увы, они не для меня...

В небе есть счастливая звезда,

Но, увы, она не для меня...

Гул пронесся по толпе, словно легкий бриз прошелестел палой листвой.

— Вы только послушайте!

— Это дочка Джемелли? Изабель подошла к микрофону.

— Мне кажется, я уже слышала этот голос, Джордж. Кого он напоминает?

— Одну черную певицу.

— Точно!

— Она — чудо, ты не находишь? — сказал кто-то на хорошем английском.

— Редкий талант!

Разодетая бразильская матрона коснулась руки Джованни Джемелли.

— Ваша дочь великолепно поет. Вы можете гордиться ею.

Джемелли от удивления не мог прийти в себя и слушал с открытым ртом.

— Эй, кэп, вы не думаете, что девочка замечательно поет? — обратился кто-то к Маклишу.

Маклиш промолчал, и хотя губы его сложились в некое подобие улыбки, глаза были злыми, как у быка.

— Кого же она напоминает? — по-нью-йоркски прогундосила миссис Лейбарман.

— Билли Холидей, — проворчал наконец капитан с таким видом, словно проглотил яд..

— Билли Холидей! Совершенно верно.

— Никогда бы не подумала, глядя на нее.

Сэл проиграл легкое изящное соло в середине песни и посмотрел на Изабель. Она ответила ему полным нежности взглядом. Он улыбнулся и подмигнул ей, чего никогда прежде не делал. «Ты их достала, девочка. Они полюбили тебя».

Изабель снова запела:

Я была глупой, влюбленной...

Она вспомнила их репетиции и, дважды повторив последнюю строку, закончила первую песню. Все зааплодировали. И громче всех Маклиш, который подошел к Изабель и, положив ей руку на талию, пытался занять ее место у микрофона.

— Похлопаем малышке Джемелли. Она замечательно поет. Благодарю вас...

Сэл заиграл следующую мелодию — медленный блюз. Маклиш бросил на него угрожающий взгляд. Гнев горячей волной захлестнул Сэла. «Не становись у меня на пути. Не доставай меня, старина». Он вдруг представил себе «вальтер» Даго Реда, спрятанный под одеялом на койке.

— Пусть она споет! — закричал кто-то.

Маклиш, выдавив из себя улыбку, повернулся к пассажирам:

— Эй, а не пора ли подумать о розыгрыше приза?

— Плевать на приз, Мак. Нам барахла хватает. Пусть девочка еще споет.

— Еще!

Маклиш еще шире заулыбался, казалось, его толстые щеки вот-вот лопнут.

— Вы правы. Как насчет еще одной песенки, мисс? — спросил он Изабель, бросая злобные взгляды на Сэла.

Не обращая внимания, Сэл кивком головы указал Изи на микрофон, и Маклишу ничего не оставалось, как вернуться к столу. Изабель подошла к микрофону, коснулась его кончиками пальцев, закрыла глаза и снова запела. Уже со второй строки она покорила слушателей и очаровывала их все больше и больше. Теперь они были целиком в ее власти. Куда девалась ее нервозность? Ее робость? Казалось, она всю жизнь пела перед публикой.

И люди поверили в искренность ее исполнения. Это было написано на их лицах в мерцающем пламени свечей. Они горячо сочувствовали девушке с разбитым сердцем, жестоко обманутой вероломным возлюбленным, о котором пела Изабель. Изабель состоялась. Великая певица. А не просто посредственность, которая способна передать лишь слова, а не сокровенный смысл песни. Как ей удалось так быстро овладеть мастерством? Сэл не в силах был этого понять. В начале семидесятых в Нью-Орлеане был гитарист, подросток. Маргинал, бродяжка. Куда-то он исчез на год, а потом вновь объявился. Теперь это был настоящий музыкант, и, слушая Изабель, покорившую всех этих богатых стариков, Сэл невольно вспомнил о гитаристе. Конечно, Изабель — это совсем другое. Нечто потрясающее. Она ведь совсем ребенок и нигде не училась, а поет как профессиональная певица. У нее не только великолепный голос, не только врожденный талант, но еще и способность передать слушателям саму идею песни, заставить их сопереживать. Эти старики, больные и жеманные, давно забывшие и первую любовь, и первую разлуку, сейчас вспоминали свою юность. И тем ужасней показалась им старость с ее болезнями, и одиночеством, и душевными муками. Изабель разбередила их раны. «Настоящая волшебница», — думал Сэл, когда девушка закончила песню под возгласы одобрения и бурные аплодисменты.

— Чудесно, — вопил маленький старичок, совсем лысый, пытаясь встать на ноги. — Замечательно!

— Браво, брависсимо!

Пассажиры свистели и едва не отбили себе ладони, как подростки на концерте рок-музыки.

«Похоже, ты их достала, — размышлял Сэл, — жаль, они не покупают пластинок. Но ничего, мы достанем и остальных». Словно угадав его мысли, Изабель, сияющая, повернулась к нему.

— Я же говорил, они вас полюбят, — закричал Сэл, стараясь перекрыть шум, и заиграл новую песню — свою. Он слушал, как поет Изабель, и пытался представить себе ее голос в будущем. Она станет великой артисткой. Голос Билли Холидей только трамплин в музыку восьмидесятых годов. Даже сейчас, когда он играл для Изабель и про себя пел вместе с ней свою новую песню, в его голове, словно фрукты в саду, вызревали новые мелодии. Это будут баллады, трогающие до слез и вселяющие надежду в сердца, и шальные танцевальные ритмы, когда невозможно удержать, задницу на стуле...

— Великолепно! — завопил плешивый старичок. И тут Сэл умудрился рассмотреть сквозь плотное кольцо окружавших Изабель пассажиров, что она ему улыбается. Каждый старался коснуться ее нежной кожи, ощутить теплоту и юность, причаститься к ее таланту.

— Невероятно!

— Потрясающе!

Изи вертелась во все стороны, стараясь не упустить его из виду.

— Почему вы скрывали от нас свой талант?

— Вы профессиональная артистка?

— Я хочу купить вашу пластинку! У вас есть пластинки?

— Эта последняя песня просто чудесная. Я никогда ее раньше не слышала.

До Сэла донеслись слова Изи:

— Ее написал Марко. Правда, прекрасная песня?

Сэл почувствовал, как его распирает от гордости.

— Это вы написали сами? — заорал на всю столовую плешивый старичок, обращаясь к Сэлу.

«Хантер, маленького ублюдка зовут Хантер».

— Да, я, — просипел Сэл, следя за Изабель в окружении целой толпы пассажиров. Они гладили ее руки, ее пышные волосы, а она их благодарила и счастливо улыбалась. Впервые за многие годы Сэл почувствовал себя значительным и сильным. Никогда еще он не смотрел с таким восторгом на женщину.

— Я написал ее здесь, на борту «Антонии», — ответил он плешивому.

— Правда? — Хантер никак не мог успокоиться. — Чертовски хорошая песня. Настоящий хит. Это будет настоящий хит.

— Хотелось бы надеяться, мистер Хантер. Мне кажется, что...

Толпа вдруг расступилась, пропуская Джованни Джемелли, который ковылял к дочери. Он бросил пристальный взгляд на Сэла и остановился перед дрожащей Изабель. Страсти улеглись, теперь все взгляды обратились на отца и дочь. Сеньор Джемелли удивленно покачал головой, с гордой улыбкой взглянул на дочь и раскрыл ей объятия.

— Ты — гений!

— О, папа! — воскликнула Изабель. — Тебе понравилось?

Джованни просиял.

— Очень понравилось. Видишь? Я плакал. Ты — настоящая артистка. — Он еще шире раскрыл объятия. — Надеюсь, ты не будешь стыдиться своего бедного отца, когда станешь знаменитостью?

— О, папочка! — вскричала она и обвила его шею руками. — О, папочка...

По столовой понеслись ахи и охи.

Сэл улыбался с нежностью в сердце, наблюдая за этой сценой, пока взбешенный Маклиш не прошипел ему в ухо:

— Жду в своем офисе, мистер Толедано! Немедленно!

Капитан побагровел от гнева и даже пил виски, что редко себе позволял.

— Что вы, черт возьми, о себе вообразили, мистер?

«Медовый месяц окончился, — подумал Сэл. „Мистер“ — так Маклиш обращался к членам команды, когда злился на них. — Больше никаких привилегий. Я теперь — член команды, как и все».

— Это мой корабль, мистер. Вам известно?

— Конечно, кэп. Я просто подумал...

— Подумали, мистер Толедано. Но не за это вам платят! — Маклиш благоухал виски и «киской» Мэгги Пуласки. — Я плачу тебе, чтобы ты играл. Играл для меня, только для меня! На моем корабле никто больше не должен петь! — Маклиш вопил, как рассерженный ребенок, и Сэл отступил.

«Не теряй этой работы, — сказал он себе. — Она тебе нужна. Тебе нужен этот корабль».

— Босс, почему вы...

— Кто разрешил девчонке петь на моем корабле? Отвечай!

— Ну... понимаете, я думал... э... я думал, что...

— Она не вдруг появилась из публики. Эта потаскушка. Кое-кто ее чертовски хорошо подготовил!

«Следи за выражениями, старый блядун». Сэл почувствовал, как кровь бросилась в голову.

— И она пела песню, которую ты написал! А я и не знал, что ты пишешь песни! — Профессиональная гордость Маклиша была уязвлена: им посмели пренебречь!! — Ты ни разу не попросил меня спеть твою песню, хотя бы одну! — Маклиш метался по каюте, поглощая виски, и, прежде чем Сэл успел ответить, погрозил ему пальцем. — Не смей больше подходить к спинету без моего разрешения, ясно? И к звуковой системе тоже. Это моя собственность!

— Конечно, кэп...

— И мне плевать, что эта полукровка, эта проститутка трясет перед тобой своим задом!

«Ах ты, проспиртованный америкашка! Не смей говорить о ней, как...»

— Я не потерплю, чтобы кто-нибудь из команды так обращался со мной, мистер. И нечего зубы скалить!

«Никто не вправе так разговаривать со мной. Не для того я умер и снова воскрес. Не могу больше выносить это дерьмо».

Но вместо этого Сэл вполне миролюбиво сказал:

— Она спела всего одну-две песни, капитан. Какое это имеет значение?

— Какое это имеет значение? Какое имеет значение? — взорвался Маклиш, вплотную подошел к Сэлу и ткнул пальцем в закрытую дверь. — Мистер, вы выставили меня дураком, — злобно шипел он. — Выставили дураком перед всей командой! Моей собственной командой. — Он повысил голос: — И перед мистером Соломоном Линдерманом и его супругой.

Сэл недоумевал.

— Солли Линдерман? Какого черта?..

— О, вы, оказывается, не все знаете, мистер шоу-бизнес. К вашему сведению: Сол Линдерман — крупнейший агент в Майами, и он хочет записать меня! — Маклиш постучал пальцем в грудь. — Хотел попросить, чтобы ты мне аккомпанировал, а ты... — Он негодующе посмотрел на Сэла.

Ситуация показалась Сэлу не только забавной, но и унизительной. За кого принимает его этот бездарный козел!

— Капитан, — заговорил Сэл. Голос у него был хриплый, тяжелый. — Солли Линдерман пришел ко мне в тот самый вечер, когда мы отошли от Антверпена. И теперь чуть ли не каждый день я выслушиваю нудные военные сводки о том, как в сороковых годах он устраивал концерты знаменитых оркестров. Знаменитейших. В сороковых. Понимаете, что это значит, капитан? Это значит, что Солли Линдерман — уже стар и живет со своей старенькой душкой женой в чудесном коттеджике в Форт-Лодердейл. Вот и все. Вы меня поняли?

Маклиш снова рассвирепел.

— Нет, мистер, вам известно далеко не все, это уж точно. Так слушайте же. У мистера Линдермана очень хорошие связи с индустрией развлечений в Майами, и он поможет...

— Боже мой, капитан! — вскричал Сэл. — Неужели вы всерьез надеетесь, что кто-нибудь станет платить вам деньги за ваше пение?

Маклиш задрожал и выпучил глаза. Он был так потрясен, что не мог вымолвить ни слова. А Сэл продолжал:

— Здесь на корабле публика принимает все. Ей просто некуда деться. Но поверьте мне, Джексон, ни один идиот не захочет платить за ваш визг!

Тут Маклиш не выдержал, перегнулся через стол и схватил Сэла за лацканы фрака.

— Убери свои вонючие лапы, — со свистом прошипел Сэл, словно ядовитая змея, прежде чем ужалить, — не то я размозжу твои мозги по этой затраханной каюте.

Маклиш понял, что Сэл не шутит, и застыл на месте. А Сэл вдруг представил себе, как уперся дулом «вальтера» в живот Маклиша и нажал на спусковой крючок. Кровь потекла по руке, когда девятимиллиметровая смерть прорвала кишки капитана и селезенку, застряв в позвоночнике. Маклиш обмяк, как пустой мешок, и со стоном распростерся на полу. Эта картина не вызвала у Сэла отрицательных эмоций, напротив, вселила в него уверенность.

И вот тут-то Сэл понял, что в «Толл Колд Уан» потерял нечто большее, чем некоторое количество крови.

Несколько мгновений, показавшихся Сэлу вечностью, Маклиш в упор смотрел на него, затем отпустил.

— Завтра, когда корабль причалит в Рио, — сказал он холодно и властно, — вы уберетесь отсюда до того, как по трапу спустится новый пассажир. Я не желаю вас больше видеть. А теперь — вон.

Сэлу не потребовалось и пяти минут, чтобы сложить вещи. Чемодан и рюкзак. Несколько рубашек. Пара или две брюк, фрак. Даже дерьмовых бритвенных принадлежностей не было — он носил теперь бороду. Дешевый одеколон, зубная паста, дезодорант, портативный проигрыватель, несколько книг из судовой библиотеки и семь с половиной тысяч американских долларов в банкнотах. И конечно, полуавтоматический девятимиллиметровый «вальтер».

Сэл сидел на краю кровати и сосредоточенно рассматривал «вальтер», проклиная себя. «Надо же было все испортить. Собственными руками. Теперь у меня нет ничего: ни укрытия, ни работы. Я все послал к черту. А ведь мог оставаться здесь хоть всю жизнь или по крайней мере до того времени, как скоплю достаточно денег, чтобы начать все сначала. И капитан ко мне хорошо относился, ценил как музыканта. А что я буду, черт возьми, делать теперь? Где я найду работу в этой задроченной Бразилии? Ведь я не знаю и десятка слов на испанском, или португальском, или на каком они там говорят. Из-за сумасбродной девчонки с голосом падшего ангела. Я все бросил. Иисусе, ты слышал, как она пела сегодня? Ты слышал? Поверь, я никогда ничего подобного не слышал. Откуда это у нее? Такая глубина понимания, такая чистота чувств, такая выразительность, такая мелодичность, такая, такая... душа? Кто она? И что я буду без нее делать? Влачить жалкое существование? Ее талант — как радиация. Или что-то в этом роде. Она зажгла во мне огонь. Пробудила вдохновение. Как же я смогу теперь...»

В дверь тихо постучали. Должно быть, Изабель. Удивилась, что я не пришел ночью на главную палубу поздравить ее и сказать «до свидания» перед прибытием в Рио. Он ничего не сможет ей объяснить. Ведь это его проблемы. Пусть будет доволен тем, что неделю-другую поработал с ней. Кто знает, может быть, именно с их встречи и начнется ее блестящая карьера? Нет. Нечего обольщаться, но как она пела его песню! Как божественно пела!

В дверь снова постучали, и тихий мужской голос произнес:

— Извините.

А может быть, это Маклиш? Продумал ситуацию и решил оставить его на корабле? Сэл быстро сунул «вальтер» под матрац и шагнул к двери. «Не задирай нос, — сказал он себе. — Не вздумай оскорблять капитана». С деланной непринужденностью Сэл отпер дверь.

В ярко освещенном коридоре, опираясь на палку, стоял Джованни Джемелли.

— Мистер Толедано, если не возражаете, я хотел бы с вами поговорить.

Сэл был совершенно обескуражен. Вот уж кого он не ожидал увидеть у своих дверей. Что привело сюда этого безобразного, изуродованного старика? Сэлу неприятно было на него смотреть.

— Да, конечно, пожалуйста... Но нам запрещено принимать пассажиров в своих каютах. — «Что за глупости я говорю?»

Джованни Джемелли улыбнулся.

— Не думаю, что эти правила распространяются на таких стариков, как я. Кроме того, по лестницам очень трудно взбираться. Почему бы нам не поговорить в вашей каюте?

— Конечно, сеньор Джемелли, — он быстро оглядел каюту, — но здесь очень тесно... — Сэл отступил, пропуская старика.

— Все нормально. — Улыбка не сходила с лица Джемелли. — Я займу не очень много места. — Он стоял, ожидая, когда Сэл пригласит его сесть.

— О, — произнес Сэл, наконец-то придя в себя, — здесь нет стула.

Джованни кивнул на кровать.

— Конечно, сеньор. Садитесь сюда. — Сэл торопливо закрыл и задвинул под койку чемодан.

— Вы тоже садитесь. У меня болит шея, когда я поднимаю голову.

Сэл снова вытащил чемодан и устроился на нем. Не очень надежно и не очень удобно.

— Сложили вещи, — констатировал Джованни Джемелли, — капитан вас уволил.

— Вы уже знаете? — удивился Сэл.

Джованни пожал плечами и развел руками — жест типичный для итальянца.

— Если вы богаты, к вам приходят и все рассказывают. Пусть даже вам неинтересно. А теперь давайте познакомимся как полагается. Я — Джованни Джемелли. — Он протянул скрюченную руку. — А вы...

— Марко Толедано. — Рука старика была холодной и костлявой, как лапка у цыпленка.

— Вы из Америки? — Джованни сложил руки на набалдашнике.

— Из Канады.

— Итальянец?

— Да, мои родители из Палермо.

— А... — Джованни поднял брови. — Говорите по-итальянски?

Сэл покачал головой.

— Могу только заказать еду.

— Или трахнуть девочку?

«К чему он клонит?» — удивился Сэл.

Словно угадав его мысли, Джованни с улыбкой произнес:

— Мистер Толедано, я пришел сюда, чтобы поблагодарить вас.

— Я... Поблагодарить меня? За что, сеньор Джемелли?

Джованни снова улыбнулся и вздохнул. Потом обвел взглядом каюту.

— У вас нечего выпить? Коньяк или еще что-нибудь?

— Только «Джек Дэниелз».

— Конечно. Если американец может...

— Я канадец.

— Конечно, конечно. Почему бы старому человеку не смочить горло?

Сэл налил два стакана и один протянул старику. Но только было собрался опрокинуть свой, как Джованни сказал:

— Позвольте произнести тост.

Он поднял стакан и произнес:

— За Изабель.

— За Изабель, — повторил Сэл. «Почему он здесь? Что, черт возьми, ему нужно?»

Джованни отпил из стакана и, сжимая его в руке, снова оперся о набалдашник.

— А она правда хороша. Верно?

Сэлу давно хотелось поговорить с кем-нибудь о своем тайном открытии. Так почему бы не с ее отцом?

— У нее есть все, чтобы стать одной из лучших. Одной... из самых... лучших.

Джованни с гордостью улыбнулся, как и положено отцу.

— По-моему, она прелестна. Я все время думал об этом, когда она пела. У меня даже мурашки по телу забегали. Это было такое... такое чувство! Но я сказал себе: отец Изабель не может, не может... — Он не мог подобрать нужного слова.

— Быть беспристрастным?

— Да, да, именно это я и хотел сказать. Ведь она моя дочь, как я могу быть... — И снова запнулся, видимо, забыл слово.

— Беспристрастным, — подсказал Сэл.

— Да, да. Но когда все стоя ей аплодировали и кричали — поймите меня! — я уже больше не сомневался в том, что она хороша.

— Не просто хороша, а великолепна! Необычайна. Видите ли, мистер Джемелли, я в шоу-бизнесе с четырнадцати лет. Но такого таланта никогда не встречал. Никогда. И пожалуй, больше не встречу.

Джованни никак не мог выбрать удобное положение и все время вертелся на койке. С тех пор, как десять лет назад у него случился первый приступ артрита, боль ни на минуту не оставляла его.

— Как вы думаете, Марко? Могу ли я вас так называть? Почему талант проявился у нее именно сейчас? У нее никогда не появлялось желания петь. Или брать уроки пения. Почему она... она... как вы говорите, расцвела только сейчас? Почему?

Сэл пожал плечами.

— Кто знает. — Он задумался на мгновение и сказал: — Должно быть, пришло ее время. Вот и все. Одни звезды начинают раньше, другие — позже. Сейчас у Изабель, ну как бы вам это объяснить, пробили ее внутренние часы, в общем, в этом роде.

Джемелли нахмурился и пристально посмотрел на Сэла.

— Вы так думаете?

Сэл кивнул.

— Да, думаю.

Джемелли мрачно покачал головой.

— Ошибаетесь.

«Странный старик. Чертовски странный старик».

— Это вы пробудили чудесный голос ее сердца, вы. — Старик ткнул пальцем в Сэла. — Я пришел поблагодарить вас. — Старик поднял стакан. — Спасибо, мистер Толедано.

— Марко, — сказал Сэл. В его голове поднялся целый рой мыслей: "Не исключено, что он поможет мне.

Познакомит меня с каким-нибудь владельцем ночного клуба или еще с кем-нибудь. Выхлопочет разрешение на работу".

— Марко, — снова заговорил Джованни. — Я искал вас после того, как Изабель спела, но вы уже ушли. Я сразу хотел поблагодарить вас. Поблагодарить за смех моей дочери. За улыбку на ее лице. Вы видели эту улыбку, Марко?

«Ее отец, этот клоп, совсем как ребенок».

— О да, я думаю...

— Эта улыбка, ведь вы ее видели... — Глаза Джованни потеплели и увлажнились. — Эта улыбка идет прямо из души моей Изабель. Я знаю, знаю мою маленькую девочку, люблю и понимаю ее, и сегодня, после того, как она спела и все окружили ее, и потом, когда она улыбалась, я знал, что моя Изабель счастлива. Никогда в жизни я не видел, чтобы моя дочь так улыбалась. И я понимаю ее чувства. Сегодня моя Изабель счастлива. Впервые в жизни. И это сделали вы. — Он палкой указал на Сэла.

— Мистер Джемелли, — скромно возразил Сэл. — Вы мне льстите. — «Если бы это что-нибудь значило. Если бы это хоть что-нибудь значило». — Я думаю, что...

— Нет, — решительно заявил Джованни, махнув рукой, словно отметая все возражения Сэла. — Только благодаря вам моя дочь обрела радость жизни. Только благодаря вам.

«А у этого скрюченного старикашки есть и ум, и сила воли, и решительность. Карлик-мультимиллионер. Смекалки ему не занимать».

— Никто не знает так хорошо мою маленькую девочку, как я, Джованни. — Он помолчал, глядя на темную жидкость в стакане, и снова заговорил: — У моей девочки... у моей девочки была очень трудная жизнь.

«Дочь богача. Какая у нее, черт возьми, трудная жизнь?»

Джованни поднял глаза на Сэла.

— Она так несчастна, моя девочка. Вы даже не можете себе представить. Марко, — Джованни наклонился к нему, — она росла без матери. — Джованни замолчал.

«Еще бы, конечно, не могу!» Воспользовавшись молчанием старика, Сэл поинтересовался:

— А... а почему вы не женились снова, сеньор Джо...

Джованни не ответил и продолжал свою мысль:

— Мне даже в страшном сне не снилось, что у моей малышки не будет матери. — Казалось, Джованни говорил сам с собой, глядя на Сэла невидящими глазами. — Какое горе! Какая боль! Какое одиночество! — Он приложил к своей груди скрюченную руку. — Моя Изабель. Она потеряла мать в день своего рождения. — Джованни взболтнул виски. — В этом я виню себя.

«Должно быть, она была великолепная женщина, — подумал Сэл, — раз он до сих пор о ней вспоминает».

— Так что понимаете, Марко, когда моя Изабель улыбается вот так, от всего сердца, мне это приносит огромную радость. — Старик усмехнулся, и на лице его появилось выражение какой-то мрачной гордости. — Как это могло случиться, Марко, что жизнь такого калеки, как я, скрасили две самые прекрасные женщины?

Сэл молчал, не мешая Джованни выговориться. К чему старик клонит? Ведь неспроста все это Сэлу рассказывает...

— Моя жена... моя жена была... э... как солнце, поднявшееся над океаном. Понимаете? И дочь тоже — как солнце. Но солнце порой закрывают тучи, и тогда начинается шторм. Понимаете? Назавтра солнце снова проглянет, и океан успокоится, но сегодня, сегодня... — Джованни пожал плечами и тряхнул головой. — Понимаете? Я плохой отец, Марко. Я слишком люблю свою дочь. Да, я сам во всем виноват. Не могу наказывать девочку. Какой же я после этого отец? — Он воздел руки к небу и с трудом продолжал: — Настоящий отец должен наказывать свою дочь. Я же не наказал ее даже тогда, когда, семилетняя, на дне рождения у подруги она растоптала все подарки, потому что они предназначались не ей. Что я за отец, если даже прикрикнуть на нее не решаюсь? Ей было тринадцать, когда она попала в полицию за то, что в поселке Роцинха купила у мафиози макону. В пятнадцать она занималась любовью с садовником прямо в машине. — Джованни сокрушенно покачал головой. — А потом убежала из школы и связалась с ангольским дипломатом. Ну какой я отец? Я слишком ее люблю. Я сам во всем виноват. Я, как это вы говорите, человек никчемный. Не могу быть с Изабель строгим, как того хочет моя сестра Ангелина. Ну не могу. Стоит ей взглянуть на меня своими большими печальными глазами, и я сразу вспоминаю ее мать и ничего не могу с собой сделать! Я — банкрот. — Он осторожно потер свои ревматические руки. — Как отец — я полный банкрот.

Наступило молчание. Первым его нарушил Джованни. — В сердце моей дочери поселилась тоска. Много, много тоски. Порой она запирается в комнате и часами — понимаете? — часами рыдает. Во всем доме слышно. Доктора говорят, что это такая... такая депрессия — маниакальная называется. Но это все от тоски. Вот здесь, — он коснулся своей груди. — Великая тоска и огромный гнев, Марко. — Он отпил из стакана виски. — И в этом нет ничего удивительного. Ведь с самого рождения она осталась без матери. — Он повернулся к Сэлу. — Так что понимаете, Марко, я не мог не поблагодарить вас, когда увидел, как моя дочь улыбается. Увидел ее счастливое лицо. Впервые в жизни. Grazio[17], сеньор Толедано. Вы так много сделали для нее и для меня.

«О'кей, я — великолепный человеческий экземпляр. Ну и что же я заслужил?»

— Марко, я хочу кое о чем вас попросить, о'кей? «О'кей!»

— Станьте учителем Изабель. Чтобы из нее получилась певица. Вы же учили ее все это время на корабле, она мне рассказывала. Все равно капитан вас уволил. Верно? А я вам предлагаю работу. Что скажете?

«Вот это здорово. Я буду иметь укрытие, да еще учить Изабель!»

— Не знаю, право, сеньор Джемелли. У меня уйма предложений со всего света. Я вот сижу и думаю, какое из них принять.

— Да, да, — кивнул сеньор Джемелли, — знаю, вы прекрасный музыкант, очень известный, но поймите, речь идет о моей дочери. Это для меня очень важно. Очень. Я буду вам хорошо платить.

Сэл улыбнулся:

— Уверен, сеньор, мы договоримся.

— Скажу вам сразу: вы будете жить в одной из квартир компании Джемелли де Жанейро и у вас будет автомобиль. Это, как говорится, хлебные.

Сэл улыбнулся.

— Чаевые.

— Si[18], чаевые. Совершенно точно. — Он насколько мог выпрямился и протянул Сэлу маленькую, похожую на лапку руку. Сэл пожал ее.

— Скажите, Марко, какие у вас планы в отношении Изабель? Она ведь очень способная, да? Настоящая артистка. Что ей нужно прежде всего? Сцена? Опера, да? До-ре-ми-фа-соль? Да? Занятия, занятия, занятия — это primo[19], нет?

— Конечно же не-е-е-ет, — протянул Сэл.

— Нет, нет, — с готовностью поддакнул Джованни. — Я такой глупый. Изабель не какая-нибудь оперная корова. Толстая и жирная. Она прекрасна, как сверкающая звезда. Кинозвезда. Первым делом вы возьмете ее в ночной клуб, чтобы она пела там самбу, а? — Его глаза сверкали. — Вся Бразилия будет от нее без ума.

Сэл задумчиво почесал шрам под бородой.

— Нет, сеньор Джемелли, — сказал он серьезно. — Видите ли, Изабель, возможно, бразильская гражданка, но певица она американская.

— А-а-а... — протянул Джованни, сдвинув брови и пытаясь осмыслить то, что говорил ему Сэл.

— Видите ли, сеньор Джемелли, ночные клубы не самое подходящее место для начинающей певицы. Ночные клубы, дискотеки, бары — все это не музыкальный, а алкогольный бизнес. На первом месте там торговля спиртным, а не музыка, понимаете? Не хочу, чтобы Изабель начинала на этой... помойке.

— А-а-а, это интересно, — произнес Джованни, сделав вид, что понимает, и внимательно глядя на Сэла.

— Нужны пластинки, сеньор Джемелли. Индустрия пластинок. Кассеты. Вот единственно правильный путь.

Это и есть музыкальный бизнес. Вот с чего я хотел бы начать. — Глаза Сэла горели энтузиазмом. — Привести Изабель в студию, сделать несколько записей... Хотя бы четыре песни, все новые. Три танцевальных ритма и баллада, пожалуй, это самая лучшая смесь — и затем предложить записи в какой-нибудь крупный музыкальный центр...

— Верно, — согласился Джованни. — В Нью-Йорке, Голливуде...

«Нет, нет. Мне еще не время возвращаться в Штаты».

— Лучше в Лондоне, сэр.

— А у вас там есть деловые партнеры?

— Конечно. К тому же английский рынок широко открыт для новых дарований. Понимаете, что я имею в виду? Америка — крепкий орешек. — «И опасный». — Сначала мы утвердимся в Англии, а потом завоюем Штаты.

— Понимаю, понимаю... Но скажите мне, Марко, готова ли Изабель ко всему тому, о чем вы говорите? Ну, скажем, записываться на пластинки? Я знаю, она очень хороша. И все-таки...

Сэл долго смотрел на Джованни, раздумывая, как ему лучше ответить.

— На этот счет у меня есть своя маленькая теория, сэр. Я считаю, что некоторые певцы рок-н-ролла — немногие, очень немногие, иногда "один на целое поколение — должны быть записаны в самом начале карьеры. — Чтобы придать словам особую важность, Сэл всем телом подался вперед. — Элвис, Джеки Уилсон, Отис Рединг, «Битлз» — все они вошли в первую десятку прямо из углового кафе. Потому что обладали редким даром и были уже сложившимися певцами, настоящими профессионалами. Талант не зависит от возраста. Так что прежде всего студия. Вот, что нужно всем без исключения певцам рок-н-ролла. А у Изи именно такое дарование.

Джованни склонил голову набок.

— Изи?

Сэл улыбнулся:

— Всего лишь псевдоним.

Вдруг Джованни как-то странно взглянул на Сэла:

— Марко, нам нужно кое-что выяснить.

«Черт побери, о чем это он? Хочет сказать, чтобы я держался подальше от его дочери? Эта Изабель — та еще штучка».

— У меня к вам один вопрос.

— Слушаю вас, сеньор Джемелли.

Джованни беспокойно задвигался, неловко переставляя палку.

— Дело щекотливое.

«Ну, давай же, старина, выдай мне хорошенькое наставление».

— Пожалуйста, сеньор Джемелли, спрашивайте о чем угодно.

Глаза у Джованни были темные и печальные — настоящий Иисус Христос на кресте.

— Марко, скажите, у вас СПИД?

Сэл удивленно уставился на Джованни, затем до него дошло. Он запрокинул голову и громко расхохотался.