Я люблю время (Сказка-ларец)

— Ну, паскуда… Как себя чувствуешь, а? Знаешь ли ты, что паскуда — это субъект, который во зло другим притворяется беднее, чем он есть на самом деле? А? Сомну, с-сволочь…

Обруч поддался, сузился в остроносый вытянутый ноль — и медленно выправился в прежний вид.

— Да что за черт? — изумление Велимира ничуть не убавило в нем осторожности и перехватывать поудобнее — наспех совать туда-сюда пальцы и запястья, он не стал, хотя пальцам было… неудобно, не то что бы больно, но… — Такое ощущение, что я сам с собою играю в поддавки и в нападающие. Показалось бы, что ли, чудо-юдо анонимное?

Никто не аукнул в ответ, не предстал перед Велимиром в черном или белом сиянии, не захихикал из-за кустов или облака (не съеденного, разумеется, а одного из уцелевших, обычных), не начертал на земле или в воздухе непонятных, но грозных символов…

— Ну, ладно. Оставлю тебя здесь, а сам пойду, обновлю себе гардероб в ближайшем секондишнике на Удельной и да будет имидж мой краше прежнего! — Велимир с усилием разжал онемевшую от напряжения ладонь и в два приема стряхнул с руки вниз, под ноги коронку-обруч. Обруч послушно преодолел метровую дистанцию, неслышно стукнулся в ложбинку между двумя травяными холмиками, привалился наискось и замер, почти невидимый, по плечи в траве, тусклым камешком вверх.

— Пока, родной. — Велимир отвернулся и весело зашагал по дорожке, прочь от странного обруча, якобы к выходу. Он не собирался никуда уходить и, тем более, оставлять на произвол судьбы недоразгаданную загадку — но кто бы мог знать об этом, кроме самого Велимира, а хранить в себе тайны он умел. Или не без оснований думал, что умел…

Концентрация всех его сил, физических и душевных, помешала ему вспомнить об отмене ограждающего заклятия, и, быть может, это спасло немало жизней людям, чьи возможности по выживанию были не столь высоки, как у него.

И пятнадцати шагов не успел он сделать, как мир вокруг него изменился: молекулы кислорода, азота, воды, углеродных окисей — словом, частицы воздуха, послушные неведомому повелению, покинули то место где находился Велимир — и он очутился в безвоздушном пространстве. Видимо, границы этого безвоздушного пространства проходили вплотную к грунту, почти не задевая его. Почти, ибо в тех местах, где все же это случилось, из земли вырвались стремительные фонтанчики из песка, ошметков трав, земляных комьев… Велимир споткнулся и брякнулся на четвереньки. Он хотел вдохнуть — но оказалось, что нечем. Он хотел крикнуть 'прощайте, кроссовки!', потому что те лопнули и развалились до подошвы, но звук не послушался его, ибо не родился. 'Это поправимо' — подумал Велимир, убедившись, что все под контролем и кровь не собирается кипеть, а глаза не выпрыгнули на щеки, надо только добраться до границы воздушного пространства либо вернуть его на место…

Тем временем облака полностью покинули кусочек небосвода, по которому неспешно катилось солнце, а тот же воздух, так предательски покинувший Велимира, составился в гигантскую линзу, собравшую солнечные лучи с половины неба и заплетшую их в ослепительную солнечную молнию, немедленно вонзенную в точку прицела, в то место, где замер не успевший встать с колен Велимир. Тут уж вакууму и земле стало не до соблюдения границ: они ринулись друг на друга, и земля победила. Однако это уже была и не земля, но котел с кипящей лавой, а на сотню метров окрест от этого невероятного солнечного вторжения живая природа полегла замертво одинаковым серым пеплом…

— Девушка, хочу с вами посоветоваться…

— Да, да, конечно, слушаю вас?

— В этой рубашке никто не примет меня за кенгуру?

— Как вы сказали?.. Нет… Почему вы так решили? Рубашка хорошая, у нас она в одном экземпляре… Просто она, как бы это сказать, с изюминкой — предназначена для людей, предпочитающих собственный стиль в одежде, не такой обыденный, как у больш… Что? Нет, ну что вы, ничего не на пузе, сами посмотрите, а на груди, небольшой аккуратный карман. Очень хорошая рубашка, если что — мы заменим.

— Уговорили. Но и это еще не все! Консилиум продолжается, сударыня менеджер, однако следующая тема для обсуждений — брюки. Именно брюки, но не ноговицы, не джинсы, которые весьма надоели мне и чреслам моим своими легконагревающимися металлическими деталями, не легкомысленные шорты да бермуды, не скрывающие, а наоборот — подчеркивающие недостатки в строении наших несовершенных мужских организмов, не портки, родства и формы не помнящие, но солидные, отутюженные, темного цвета брюки, хорошо сидящие на мне, и желательно с обеими штанинами.

— Именно такие нам как раз подвезли в понедельник, и самые разнообразные. Вот Италия, здесь румыны, это наши, здесь Турция, но достойные шмотки. Давайте подберем для вас что-нибудь хорошее. Вы одни будете брать?

— Одни?

— Ну, один комплект?

— Конечно! Жарко же на улице. А жара — это то, что мне сейчас меньше всего нужно. Вы просто не представляете, какой солнечный удар чуть было не хватил меня только что!

— Ну… Вообще-то я представляю, если честно.

— Что, и вам тоже душно? Сочувствую. Впрочем, вы все время улыбаетесь и хихикаете, стало быть, запас жизненных сил в вас велик и вы легко дотянете до привольного вечера и прохладного хэм-дайкири. А давайте и те, и другие, я обе пары примерю. Вы же пока сторожите у занавески, отгоняйте репортеров, невеж, зевак, поклонниц и просто любопытных… Но, чур, и сами не подглядывайте!

— Ни в коем случае, сударь! Мерьте смело!

Велимир зашел за занавеску и с удовольствием сбросил заклинание с голого тела, заменив его по порядку трусами, носками, дурацкой рубашкой с карманом по центру груди — туда немедленно корону, зубчиками наружу; шерстяные, не по погоде, настоящие итальянские брюки из Турции, ботинки… На ботинки Велимир не поскупился, купил 'бренд', да еще подправил заклинанием, чтобы не жали. Ключи… Потом, дома восстановит…

— Ну, что, похож я на юного олигарха?

— Стопудово. Вам бы нужен еще мешок с бабошками, для точного сходства, и 'мерс' с наворотами.

— А вот же мешок — предусмотрительный Велимир показал девушке и мешок, якобы набитый замененной одеждой. — И теперь уже не говорят 'стопудово', это вчерашний отстой.

— Да? Неужели? А как теперь говорят?

— Тонна шестьсот. Нет, правда — как я выгляжу — по-взрослому или не по-детски?

— А что, есть какая-то разница? Очень хорошо выглядите, я бы сказала, солиднее своих лет. Только вот… — Девушка хотела было, да вдруг постеснялась спрашивать, почему тонна шестьсот, при чем тут это, и осеклась.

— Да, да?

— Уши оттопыриваются.

— Это поправимо, как сказал когда-то один ваш поэт — в парикмахерской причешут. Сколько с меня?..

Велимиру было далеко не так весело, как это могло показаться, но он сохранил присутствие духа и жажду во всем разобраться, хотя… Хотя… Слишком многое, увы, и так начинает становиться понятным, но об этом после… Ну, что? Немножко Золушки в благодарность из прихоти?.. Велимир смотрел на толстощекую продавщицу, пыхтевшую над кассовым аппаратом, который никак не хотел открывать кассу… Совсем ведь девчонка — и уже столько покорной усталости внутри… Скалиоз вместе с сутулостью мы убираем напрочь, благо он малозаметен, складочки с шеи убираем, надолго, а саму шейку удлиняем на… семь миллиметров. Ножки — удлиняем на… полтора сантиметра — хватит с нее, — и самое чуть-чуть выпрямляем 'иксы'. Губы — самое-самое чуть-чуть наполняем, а щечки слегка подсушим. И талию подсушим. Волосы не должны быть такими тонкими, а прямыми — пусть остаются… Ну и глаза — они, кажется, борются за звание зеленых? — Подсобим. Интересно — станет ли она от всего от этого счастливее? И надолго ли?.. Нет, нет и нет: не знает, что такое пуд — и не страшно, неполное среднее образование пусть таковым и останется, ей за прилавком вполне сойдет.

— Отлично! Чек оставьте себе. Зимой ждите опять, приду за валенками. — Преображенная девушка засмеялась.

— Приходите. Можете и раньше, мы всегда рады клиентам!

— Э, а что у вас с родинкой? — Велимир показал на толстую бородавку у левой скулы, девушка машинально дотронулась, и засохший кусочек кожи отвалился и прыгнул куда-то вниз, и затерялся навсегда.

— Все, все уже, теперь все нормально. Чао-какао!

Девушка растерянно рассматривала в зеркальце место, где раньше была эта ужасная бородавка, когда из соседнего закутка подошла подружка.

— Настик! Привет. Обедала? Я тоже нет. Чего смотришь, ну-ка? Ой… Настик, ты чё, косметику поменяла? А? Все по Борьке вздыхаешь? Ну-ка, дай-ка я на тебя погляжу… Ой, ёкалэмэнэ… Зыковская помада…

— Чё??? Чё случилось? А, Ирка? Чего-то не так?

— Да нет… В общем-то все так, ничего особенного… Просто сияешь как медный таз. Кстати, не забудь мне отдать пятихатку до среды, как обещала. Ну, короче, я пошла работать, не всем же в зеркало смотреть…

— Але? Фил, ты? Как у вас там? Что? У меня тоже нормально. Относительно нормально. Ну не по телефону же докладывать. Где вы сейчас? Да, угу. Могу, конечно. Еду уже. Еду. Да. На месте расскажу… Вполне, даже меньше, чем через полчаса. Встречайте цветами. Стой! Папку нашли? С подписями? Караул: мы богаты! Лечу!..

— Что это вас занесло на Петропавловку? — Велимиру все стало ясно насчет Фила и Светы, стоило только посмотреть на них. Со Светой вообще вопроса не было — только что не летала, но даже и в привычной гранитной невозмутимости Фила ощущалось нечто просветленное — намек на собственную улыбку или отблески от Светкиных…

— Это я уговорила Филечку сходить и своими глазами посмотреть на улицу Времени. Во всем мире нет такой, а у нас есть. Погляди, Вилечка! Ой, какая у тебя рубашка… забавная.

— Наследство из Турции. Да, мэм, вижу. Рад за нас за всех. Но. Прежде, чем мы начнем мыкать счастие в три горлышка, я обязан, как честный человек и примерный работник, доложить по инстанции о результатах проделанного. И сделать это тет-а-тет, дабы не хвастать своими успехами публично, если это будет сочтено успехом, и не огрести на орехи публично же, если победу мою столоначальник признает поражением. Не при девушках, короче. Да, Фил?

— Ой, да больно мне нужно слушать ваши секреты! Мы тут тоже такое пережили на Крестовском… Все, Филечка, я молчу. Я пойду пока на те скамеечки, колокола послушаю.

— …тоже сходным образом думаю. Но не может же такого быть, чтобы он совсем с деньгами блефовал? Есть где-нибудь в сейфе — и это главное. Дожмем.

— Кто бы сомневался. Завтра к одиннадцати и подойдем. Вдвоем. Кстати, надо нам подумать насчет Светкиной доли, это же не предусматривалось… — Велимир ухмыльнулся в ответ:

— Не стоит беспокоиться. Сердце подсказывает мне, что мы ее не обидим. Так, говоришь, совпадение?

— Безусловно. Просто они нас как-то случайно выследили, но дело не в Светке, абсолютно точно.

— И ты прав. Дело вот в этом. — Велимир похлопал по карману. — Угрюмая штуковина.

— Я тоже хочу ознакомиться. Кстати, не припоминаю тебя таким дерганым. Давай сюда.

— Завещание написал?

— Давай, давай.

— Ты что, прямо здесь затеял испытывать? Обалдел?

— Не учи. Вы со Светой погуляйте пока, по направлению к ее дому, там поужинаем в домашних условиях, а я смотаюсь на Елагин, цепочку покручу-поверчу.

— Цепочку? А… Ну-ну. На, только аккуратнее. — Велимир осторожно выудил из кармана обруч и протянул Филарету.

— Суй сюда. — Велимир послушно вложил корону в одно из отделений кожаного бумажника, подставленного Филаретом.

— Ладно, мое дело предупредить. В крайнем случае, денежки мы со Светой распилим, вместе с твоей долей.

— Пуганый уже. Света, велкам! Всем по коням.

— Мальчики! Вы слышали, какой ужас в Сосновском парке сегодня был?

— Нет.

— Нет, Светик, а что там такое?

— По радио передали, что туда рухнул метеорит и полпарка разворотило. Там теперь одна большая воронка! Про пострадавших пока ничего не сказали. Вот ужас!

Велимир криво улыбнулся.

— Нет, Светик, все как всегда переврано. Я как раз мимо проезжал. Там было что-то вроде сильного пожара. Выгорел небольшой участок. Но уж выгорел дотла. Думаю, там напалмом баловались — такая черная плешь без единого деревца… Но не более того.

— Да, а может, это еще про другое место говорили?

— Вряд ли. Так, друзья. Встречаемся через два часа… у фонтана. Света, это фонтан, который возле твоего дома. Вы с Велимиром гуляете, ходите, где хотите, но не опаздываете. А я подъеду и постараюсь тоже не задержаться.

— Но…

— Все, Света. Дело есть дело, нам завтра деньги получать. Сверяем часы. Расходимся.

Свете очень не хотелось терять из виду Филарета, но, привыкшая беспрекословно выполнять повеления начальства, ослушаться она не посмела.

— Вилечка, а куда мы пойдем?

— К твоему дому, как нам и приказано. Пойдем пешком, останавливаясь, где захотим, по любым нашим надобностям и прихотям, а как устанем — в седло и к фонтану! Ок?

— Да. Вилечка… А мне Фил сказал, что вы оба не простые люди, а со специальными способностями.

— Да неужели?

— Да, только не сердись. Я ведь никому-никому не скажу!

- 'Это точно, — мысленно согласился с нею Велимир, — не скажешь'.

— Мы с Филей такое пережили на Крестовском! Нас там один цыган так напугал!..

— Да ты что? — Велимир уже слышал об этом эпизоде от Фила, но в самых общих словах, а от Светы многого не добиться, даже и пробовать нет смысла, поскольку она большую часть событий была в обмороке, или с замороченым зрением.

— Да. Но Филичкин его потом тоже припугнул — будь здоров, да и меня заодно, что я поверила, что он ему голову отрубит! Ой, кошмар!..

— Отвлекись, дорогая, все позади.

— Да я и то. Вилечка…

— Да, мэм?

— Не называй меня мэм! Пожалуйста. Вилечка, а что с тобой такое?

— Какое?

— Тебя как подменили, ты у нас сегодня какой-то примороженный, нет, правда!

— Примороженный? Скорее, пережаренный. Нет, Светик, все ок. Я бодр и прекраснодушен. Твоя моя понимай?

— Понимай. Вот теперь другое дело, а то ты словно не в своей тарелке. Может… ты ревнуешь?

— Чиво???

— Ладно, а вот у меня хорошее настроение, просто чудесное! Вилечка… — Велимир почувствовал, что в девушке вопросы выстроились в такую длинную очередь, что ее смело можно было бы протянуть до Москвы и обратно, и решил принять меры.

— Погоди… Я мигом. — Он подбежал к уличной продавщице игрушками, неловко притулившейся вместе с лотком как раз возле Прачечного моста, рядом с Летним садом, почти не глядя купил какую-то дрянь, подменил ее в руке и тут же вернулся.

— Держи-ка!

— Что это?

— Укрепитель хорошего настроения. Давай, попробуй!

— А, знаю, это мыльные пузыри пускать. Мы в детстве часто…

— Почти угадала. Выдуй-ка пузырь-другой-третий, не бойся…

Света взяла рамочку в руки, надула щеки и послушно дунула. Но вместо мыльного пузыря выдулась радуга-дуга, метра в три от края до края и в полметра шириной. Она медленно поплыла над молодыми людьми, заколыхалась и исчезла.

— Ой, как это?.. А можно еще?

— Нужно.

Света дунул еще раз, и радуга вышла еще ярче, еще больше. Шли они по самой набережной Невы, одни, густой поток автомобилей словно бы отделял их от всего остального мира. Очумевшие в пробках ездоки высовывались из окон, смеялись, некоторые давили на клаксоны, но Велимир и Света не обращали на них ровно никакого внимания, они по очереди выдували радуги, соревнуясь, у кого получается лучше. Победил, конечно, Велимир, он с такой силой дунул, что рамочка сломалась, а последняя радуга вымахнула коромыслом в полнеба, широченная, как мост, так что другое плечо ее уперлось в набережную на противоположном берегу, как раз возле старинного революционного крейсера. Но и эта радуга через минуту растаяла, и Света, все еще смеясь, жалобно захныкала:

— Еще хочу!.. Вилечка, ты такой классный! А что ты еще умеешь? А ты меня научишь?..

— Фил научит, он не хуже умеет. Но нам пора смешаться с толпой, затем вынырнуть из нее, захватить транспортную единицу и мчаться к твоему дому, на место встречи.

Фонтан, по замыслу архитекторов, должен был дарить жителям микрорайона прохладу в знойные дни, а безмятежным влажным плеском струй размягчать натянутые нервы горожан, но водоводы не работали, и на дне бассейна скопилось немало мусора. Кое-что из него пахло… Велимир втихомолку приказал падали не смердеть, и оставшиеся до срока десять минут они со Светой провели в приятном полуфлиртовочном трепе.

— Однако опаздывает наш босс.

— Вилечка, пять минут только прошло. И начальство не опаздывает, а задерживается. Вот увидишь, сейчас он придет. — Велимир неопределенно шевельнул бровью и вздохнул.

Но прошло еще пять, и еще десять минут, а Филарета все так и не было. Тут уже и Света забеспокоилась.

— Мы же ему можем позвонить, я и забыла! Сейчас… Виля, а труба не отвечает… Может, он в метро?

— Может быть… — Велимир решил про себя, что еще они подождут… пятнадцать минут, для очистки совести, а потом он расправит возможности и понюхает, попытается определить — где и что случилось с Филаретом… Давно ему не было так… Так… Не по себе… Но самое главное, надо будет засечь — где теперь эта корона?.. А?..

— Вилечка… Ой, я тебя напугала? Ты аж вздрогнул… Извини, я тоже вся на нервах. Нет, ну в самом-то деле. Может быть, переговоры неудачно пошли?.. Идет! Ур-ра-аааа! — И точно, на исходе сорок четвертой минуты после им же обозначенного срока. Филарет выбрался из такси, притормозившего с противным визгом, демонстрирующим усердие водителя, у самой кромки тротуара. Света не выдержала, сорвалась со скамейки и побежала навстречу.

Фил не пошатнувшись выдержал ее прыжок с поцелуем, прикоснулся ответным и — видно что с усилием — улыбнулся Велимиру. Был он бледен, но жив и здоров.

— Филечка, что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь? Ты такой бледный?..

— Да, пустяки. Это меня по пути радикулит прихватил, повернулся неудачно и вроде как защемил нерв. Сейчас все пройдет, уже проходит.

— Гм… Вечером надо будет по телику поглядеть, — брякнул Велимир, якобы ни к селу ни к городу.

— Все прикалываешься… Надо было предупредить.

— Я предупредил.

— Мальчики, вы о чем? Филя, ты все сделал, что собирался?

— Да, все отлично. Завтра деньги, сегодня ужин.

— Ура! Филечка, Велимир сейчас, когда мы гуляли, такую игрушку с радугами нашел, просто суперски! Мальчики, есть хотите? Все ко мне! Я все очень быстро приготовлю! А хотите — Татке позвоним?

— Нет.

— О, нет! Завтра что угодно, а сегодня без Таты, в узком рабочем коллективе. Вообще говоря, поесть бы не мешало. Вил хорошо себя вел? Не приставал, не обижал?

— Нет, нет, что ты! Вилечка хороший! Филя, а ты же на машине приехал, почему у тебя трубка не отвечала? Мы переволновались, не знали, что и думать!

— С трубой отдельная история, я уже новую купил, потом номер запишете. Пошли, что ли, чего стоим?..

Уже в квартире выяснилось, что все есть в холодильнике для праздничного ужина, кроме хлеба и фруктов. Света ринулась было бежать покупать, но мужчины дружно воспрепятствовали этому. Стали судить и рядить, кому из мужчин отрывать задницу от кресла, аргументы разбивались о контраргументы, апелляции к совести — о нравственную глухоту обоих участников. Наконец, решили разыграть это дело шахматной партией. Света тем временем поставила в духовку будущее жаркое, а сама объявила 'мальчикам', что идет в душ, пока они разбираются, и что таких ленивых брокеров давно пора поганой метлой, она бы сто раз уже сбегала и вообще бедные женщины, а мужики-трутни.

Света совсем не чувствовала усталости, наоборот, волшебное настроение никак не желало проходить, она была счастлива! Дело сделано, деньги будут, Вилечка просто прелесть, а Фил… Она его ждала всю жизнь, она мечтала о нем — и вот он рядом…

Вдруг ей захотелось неслышно выскользнуть из ванной и неожиданно предстать перед Вилом и Филечкой, может быть даже смешно напугать… Она так и сделала и тихонечко пошла на голоса… Но голос был один, видимо, проигравший уже пошел в магазин, а оставшийся разговаривал по телефону. Странно… Что это??? Света прислушалась и обомлела: не может человек быть настолько другим! И человек ли?.. Голос почти тот же, узнать можно, но тон, но слова, но…

— Я это, Федоровна, я! Где Лешка??? Что за фокусы-мокусы, почему с вами теперь только по телефону связь? А когда будет?.. Позарез нужен, понимаешь, позарез, а он там охотится! Ты меня знаешь, я по пустякам не тереблю… А почему не сказал? Он же знает, что я здесь не груши околачиваю?.. По кочану! Потому что ситуация вышла из берегов и мне ее не унять. Да! Все очень неожиданно прояснилось в худшую сторону. Не важно что. Не твоего ума дело. Ага, вот так. Мне не по силам, повторяю. Если кто и может сладить — то разве что Леха. Да и то неизвестно… Что? Вот именно, правильно соображаешь, вплотную столкнулся, ближе не бывает. Короче, позови его немедленно… А когда будет? А кто знает??? Я больше не могу, понимаешь, не могу ни ждать, ни терпеть. Да, именно страшно… именно в штаны… Либо он перестает в прятки-жмурки играть и мчится сюда, и я ему все доложу и подсоблю, чем смогу… Либо завтра же — край послезавтра, возвращаюсь на Тибет, я свое здесь пожил, теперь у себя хочу и подольше. Точка. Привет от дяди Ёси. Так и передай.

Мертвой рукой Света толкнула дверь, другую прижала к горлу — что он говорил, почему он так смотрит?.. Кто он?.. Кто… вы?

— А, уже помылась?.. Не трепещи, юная, ты не должна была слышать и видеть сие, поэтому забудь. Поди, еще разок прими душ и возвращайся веселой, как была, изнутри, а не по повелению. Ступай…

— Ну, что, мальчики? Ага, испугались! Кто выиграл, кто проиграл? Что, уже сходили??? А кто? Я вас обожаю! Все, все, бегу на кухню!

Г Л А В А Б Е З Н О М Е Р А

— И что, Лешенька?

— А что — что? Пожалуй, и в самом деле опять съезжу куда, теперь уже на Брянщину, в лесах поохочусь. А то этот вот 'дуст' совсем измаялся за неделю, дурь из него так и прет. Все бы ему бегать по лесам и полям, да лаять, да оборотней с упырями гонять, другого счастья не надо. И мне тоже. Что заулыбался? Да, о тебе речь. Я тебе гавкну сейчас, я тебе гавкну…

— Погоди, Лешенька, а как же… То есть в город ты не поедешь?

— У-у. Нельзя, баб Ира. Это заман. Это все повалило — чтобы меня туда выманить. Да не пугайся ты так, в самом-то деле! Сядь, бабушка, все хорошо, все нормально.

— Тебя выманить??? Значит, этот старый козел…

— Нет. Дядя Ёси ни при чем. Судя по всему, он действует честно, просто его втемную используют. Даже и без обмана, но как бы рикошетом. Обман бы он почувствовал, тот еще жучина. Догадываюсь, каково ему пришлось!

— Точно ли без измены?

— Точно. Я бы почуял.

— И я бы почуяла, не чутьем, так сердцем. Значит, если еще будут звонить?..

— Нету меня в деревне. Уехал — никому не докладывал. Трубу тебе оставил, как обычно.

— Тут к тебе целая делегация приходила намедни, из наших, из местных. Приходили-то ко мне, а просят про тебя. Хотят, чтобы ты на сходе выступил и объяснил перспективы.

— На фиг! Я им не цыганский барон, сами взрослые. Что за психология такая колхозная, не могут они без председателя!

— И не председатель, а уважают. Так от веку заведено. Ты ведь теперь у нас самый-самый, хоть и молоденький. Это же не на должность, а поговорить, понять, чтобы с оглядкою друг на друга, не вразнобой. Община, Лешенька, не колхоз, колхозов отродясь здесь не знали, не ведали.

— Никак без этого?

— Что делать, Лешенька, обычай таков.

— Ладно, вернусь с охоты — устроим вече, скажи им.

— А если Юлечка, или Женечка Мавридина позвонят? Нинка с бакалеи рассказывала, что обе на тебя Капустиным приворот заказывали. Главное дело, обе тайно, а все равно все все знают. Но ты даже не беспокойся, я и без сплетен всё чую и все перехвачу, когда надо. Юля-то — год как замужем, а все равно…

— Да мне равнобедренно, пусть себе колдуют, раз нравится. Приедут из города — встретимся, а так — ни для кого меня нет… Ну-ка лежать! Совсем развинтился, гусь мурманчатый! Жратву почуял, а ведь я его утром кормил…

— Сам разбаловал. Он и не злой, я же не спорю, а как бы — озорник. Против него даже Васька с Шимкой помирились, вместе интриги из-за печки плетут, за то что он их все гоняет да обижает.

— Ну уж и обижает! Просто ему играть хочется, а в твоей избе простора нет. Обижать я ему запретил — за своих не бойся. Зря не хочешь переезжать ко мне, объективно мала у тебя жилплощадь для всех нас скопом. Я тебе за пять минут все переправлю, захочешь — так и с избой вместе, во дворе полно места.

— Какая есть. Нет, Лешенька, избушка моя, как ты ее называешь, хоть и не твои хоромины, старше Стеньки Разина, родная, всегда со мной была, теперь навеки здесь стоит, и я при ней буду, пока жива, а в тесноте — да не в обиде. Тесно — только потому и тесно, что твоему оглоеду не побегать, не развернуться, а сама изба просторная. Да и не велик путь — от тебя ко мне на соседнюю улицу… Я тебе покушать приготовила, первое, второе, да салат по-городскому, да кисель, да к чаю напекла! Давай-ка поешь, исхудал ведь как, одни глаза остались.

— Ни фига себе исхудал — девяносто семь кило! Если бы не качался и не бегал — так уже был бы, твоими стараниями, колобок в сметане!

— Это что, почти шесть пудов по-старому? Ну и где они в тебе? При твоем росте и не видать ничего, одни ключицы торчат! Все равно кушать полезно, сейчас я принесу, и сама заодно, еще ничего не ела за весь день. Леша…

— Что, Леша? Ну что ты так смотришь? Ну вот… Только этого не хватало! Все же в порядке? Все нормально, бабушка. Я тебе говорю, я обещаю, ну пожалуйста…

— Это они тебя опять извести хотят, что подманивают?

— Кто — они?

— Не знаю… ты же не рассказываешь, кто? Адовые.

— Гм… Если я что-то понимаю в абстракционизме… Короче — не извести, баб Ира, хуже. Гораздо хуже. А я пока не готов…

Г Л А В А 14

— Самое мощное препятствие любовному грехопадению — это многовековая мудрость человечества, на которую всем начхать. — Филарет крякнул, но все же спросил, как ни в чем не бывало:

— Ты это к чему?

— Абстрактно, в порядке самосовершенствования, ни на что не намекая, ни на тебя, ни на некую С…

Встретились прямо на Невском, у входа в 'Центр', внизу, ровно в одиннадцать часов, потому что Арсений Игоревич хотя никогда не опаздывал, а и раньше на работе не появлялся. Велимир оказался на месте встречи первым, но и Филарет отстал от него на какие-то секунды.

Вчера они праздновали долго и скромно, до полуночи, почти на трезвую голову, бутылка бургундского не в счет, да и ту втроем опустошили едва до половины. Потом Велимир встал — пора, дескать, домой, но и Филарет, Свете и Вилу на удивление, тоже засобирался, оговариваясь какими-то важными домашними бытовыми делами… Вил уверен был, что Филарет тень на плетень наводит, а сам вернется ночевать; видимо, и Света догадалась об этом же, либо он ей незаметный знак подал, поскольку она моментально успокоилась и обоих поцеловала на прощание в щечку, по-сестрински…

Но это было вчера, а сегодня пришел день, который сулил много нового, да мало хорошего… Так думал Велимир, так думал и Филарет, хотя оба они вовсе не сговаривались в думах своих, да и хорошее с плохим понимали для себя не одинаково.

— Привет.

— Привет.

— Как?..

— Все нормально, а у тебя?

— Та же фигня. Папка, надеюсь, с тобой?

— Угу. — Филарет качнул рукой, показывая драгоценную папку с документами.

Велимир уже не так строго таился, и расправленного наружу чутья хватило почувствовать легкое-прелегкое подтверждение своим домыслам насчет Филарета: вернулся и ночевал. Счастливчик…

— А тебе какое дело до этого?

— Ты о чем?

— Сам знаешь, о чем.

— Ну, извини, позавидовал, не больше.

— Ладно. У меня неважные предчувствия насчет итогов предстоящего совещания.

— Только предчувствия??? Ты неисправимый идеалист, Филарет Ионович, если рассчитываешь, что наши деньги так легко разменяются на 'ихние' документы. Впрочем, мои предчувствия подсказывают мне, что мы с тобой все равно сумеем добиться справедливой оплаты нашего труда.

— Федотович.

— Да, точно, Федотович. Ну, извини еще раз, опять ошибся, теперь не забуду.

— Извиняю, хотя ты ошибся намеренно. Поднимаемся?

— Веди, командир, я прикрою тыл.

В приемной оба переглянулись и дружно качнули головами один другому: Игоряныч просто глупец, что променял Светку на Илону. Буквально несколько дней их не было в конторе, но за это время они успели притереться характерами, сдружиться в какой-то мере, девушку понять и узнать, если уж не друг друга… Светка-красавица оказалась, при ближайшем рассмотрении, добрейшая душа, настолько беззащитная и доверчивая, что от этого производила впечатление набитой дуры, а ведь она вовсе не дура… Не Архимед, не академик Абрикосов, но и не Илонка… Эта тоже смазливая, тоже высокая, но…

— Совсем другой сорт, правда? Илюша, а что, шеф разрешил курить тебе прямо здесь, в предбаннике?

— Тебя не спросил. Велено подождать, он занят пока. Вилюша. С волосами ты лучше смотрелся, не таким уродцем. На крутого пацана все равно не тянешь. — У Илоны и раньше матерные слова слетали с языка легко и быстро, как капель весной, но это в кулуарах, а здесь же она официальное лицо… Ну-ну, быстро освоилась с ролью главной наложницы…

— И чем же он занят? — Илона обернулась и слегка умерила гонор: бас Филарета и прямой немигающий взгляд исподлобья всегда охлаждающе действовали даже на Арсения Игоревича и его заместителей, включая начальника службы безопасности.

— Он с Москвой разговаривает, Филарет Федотович, скоро закончит. Если надо будет — примет. Как только вот эта лампочка погаснет, я сразу же зайду, спрошу и вас позову. Присаживайтесь пока.

— Да мы войдем сами, с вашего позволения, он нас охотно извинит, поскольку наши новости поважнее московских и уж всяко приятнее для него.

— Точняк. Я пришел к тебе с сюрпризом, рассказать о депозите… Ой, ты чего это раскашлялась? Хочешь, я тебе по спинке похлопаю… Как братан братана, а, Илона-джан? — Илона бросила в пепельницу недокуренную 'вирджинию' и зашлась в неожиданном кашле, не в силах его унять, она еще пыталась показать руками, что к шефу нельзя, но кашель усилился, потекли слезы, сопли, и девушка опрометью бросилась из комнаты…

— Клоун и есть клоун. Зачем тебе это?

— Из анбиции. Как только она домчит до туалета, все сразу и кончится. Как вернется — опять начнется. И так три раза. И в следующий раз она будет со мною вежлива не менее, чем с тобою, неопрятно обросшим на затылке.

— Да? Тогда ладно. А будет ли этот следующий раз?

— Не знаю. Так мы заходим? Нет, но каков кобель, слюшай. Адин девушка, другой девушка…

— За мной.

Арсений Игоревич заткнулся посреди фразы и даже прикрыл трубку рукой, чтобы пригасить голос невидимого собеседника, а точнее собеседницы, питерской и досужей, как безошибочно определили оба вошедших, Филарет и Велимир.

— Одну секундочку… Ну, все… Женя. Тут у меня встреча, я после перезвоню… Обязательно перезвоню и обговорим детали предстоящего совещания. Да. Не забуду и сразу же перезвоню. Пока. Обнимаю…

— Присаживайтесь, господа. Дружок из белокаменной. Зовет в гости, а на самом деле хочет подписать меня на один любопытный инновационный проект. Впрочем… С чем пожаловали? Со щитом, или на коне?

— И со щитом, и на коне, Арсений Игоревич. Вот документы. Все в лучшем виде для всех нас. Все бумаги составлены четко, без рифов, все необходимые подписи и печати находятся на своих местах, все подлинные.

— Отлично! Ве-ли-ко-лепно! Ну-ка, разрешите взглянуть? — Филарет сам раскрыл и в таком виде протянул папку начальнику. Тот бережно подхватил ее обеими руками, энергично и грузно плюхнулся на стул, чем вызвал у Велимира неодобрительное покачивание головой, и сходу углубился в изучение документов… На мгновение рассеянно поднял голову:

— Кофе, чай?

— Так постоим.

— Что?..

— Мы с Филаретом Федотовичем только что пили кофе, не хотим.

— А, угу…

Арсений Игоревич увлекся чтением не на шутку, румянец на его белом лице разгорался все более, пока не залил все щеки и не двинулся дальше, на лоб, за уши, под тесный галстук… Похоже, он врал, и навар обещался быть больше, чем восемьсот тысяч минус двести тысяч…

— Великолепно. Господа, — Арсений Игоревич встал, Филарет и Велимир последовали его примеру — от лица службы выражаю вам полный респект и благодарность! Это именно то, что нам нужно. Безукоризненно.

— Ништяк!

— О, вы, как я погляжу, гм, очень коротко постриглись?

— Да, из соображений гигиены и моды, Арсений Игоревич. Кроме того, бритая голова — это парик в стиле ню. Плешь, типа, скрывать.

— Раз вам нравится — тогда конечно. Внешний вид работника должен быть опрятным, это не обсуждается, но вовсе не обязательно одинаковым — время мирное, и мы не на флоте. А у вас как, Филарет Федотович? Хорошо выглядите.

— Спасибо, Арсений Игоревич. Хороший день, хорошие новости. Когда и где мы сможем получить 'аккорд'?

— Что? А, деньги? Без вопросов, хоть сейчас. Куда я ключи… Нашел. Помнится, мы договаривались насчет двадцати тысяч условных единиц на вас двоих?

— Двухсот.

— И мне помнится, что двухсот, Арсений Игоревич! И что-то связанное с евро, да, Фил?

— Неужели двухсот? Невероятно.

— Двухсот. — повторил Филарет. — Двадцать тысяч предполагались в том относительно неудачном случае, если на найденных документах не обнаружится необходимых подписей. Все подписи на месте. Документы — у вас в руках.

— Разве? Погодите, господа. Давайте-ка успокоимся и непредвзято во всем разберемся. Присаживайтесь, разговор серьезный и деловой. Чаю, кофе? — Велимир и Филарет опять отказались.

Когда все присутствующие расселись по местам — шеф во главе, за своим столом, брокеры за торцевым, лицом друг к другу, — Арсений Игоревич откашлялся и продолжил (специальная кнопка под столом, на которую он нажимал коленом, не действовала, но об этом знали только Филарет и Велимир):

— Напомню: вы оба имели к сделке довольно косвенное отношение, я имею в виду — к самой сделке, к содержательной ее части. Когда с нашим работником, Андреем Ложкиным, случилась трагическая… неприятность, вам было поручено довершить некую документальную составляющую незавершенного, в силу этой трагедии, дела, сделки. С чем вы благополучно справились, как я только что честно и четко отметил… Пока я все правильно говорю?

— Пока да. Кроме суммы. Было назначено двести тысяч, а вы…

— Велимир Леонидович!..

— Да-да, слушаю вас, Арсений Игоревич? Я весь сплошное внимание!

— Будьте любезны не перебивать и не иронизировать, иначе остальную часть разговора вы проведете за дверью. Понятно?

— Пока да.

— Вот и отлично. Да… — Арсений Игоревич замешкался, восстанавливая в памяти утерянную нить разговора… — Справились с честью, но. Кроме вас над проектом работали другие люди и успешно завершили свою долю порученного, не менее важного, так что не вы одни здесь герои. Я и сам, скажу не хвастаясь, обе руки приложил (При этих словах Велимир нахально ухмыльнулся, как бы показывая полную осведомленность на тему, что и куда прикладывал в эти дни шеф; Филарет, по обыкновению, остался невозмутим). Что же вы хотите — уверить меня в том, что за день непыльной работы на теплом летнем воздухе я пообещал вам двести тысяч уедов???

— Совершенно верно. Только не за день.

— Ну за два.

— И не за два, Арсений Игоревич. И вообще, условия были об аккорде, а не повременные.

— Потише, потише, Филарет Федотович, не громыхайте так, не то люди подумают что-нибудь неправильное. Деньги любят тишину.

Филарет умерил голос, но взгляд его по-прежнему был прям и холоден:

— Даже если бы мы вернулись через десять минут после полученного от вас лично задания, но с необходимыми подписями на требуемых документах, — Филарет осторожно повысил голос и ткнул пальцем в сторону стола-крейсера, — по условиям нашего с вами договора, на словах, но жесткого и нерушимого, как это и положено среди мужчин, вы должны были бы не медля заплатить оговоренное. А это, как правильно еще раз напомнил Велимир Леонидович, двести тысяч условных валютных единиц. — Арсений Игоревич даже рукой полез к кнопке, якобы колено зачесалось, но проклятая служба безопасности, команда быстрого реагирования из бывших спецназовцев, крыша, услуги которой нужны изредка, не то что раньше, а по-прежнему обходятся весьма недешево, не спешила объявляться…

— Но двести тысяч уедов — сумма слишком непомерная, чтобы мы с вами всерьез могли обсуждать именно ее. Да вся сделка как таковая по данным документам не стоит и половины этих денег! Где элементарная логика?

— Речь шла вовсе не о деньгах, а о долларах и евро, — вмешался Велимир, прижал руку к сердцу и выпучил глаза, чтобы казаться убедительнее, — и было их на бочке восемьсот тысяч! Это я вам говорю, как прирожденный брокер и счетовод.

— Заканчивайте балаган, я вас прошу, господа! — Арсений Игоревич, убедившись, что кнопка своих функций не исполняет, пролистнул еженедельник для записей, уперся ногтем в какую-то запись и потянулся к трубке.

— Быть может, Арсений Игоревич, прежде чем звонить куда-либо, вы соблаговолите с нами закончить разговоры и расчеты?

— А я уже закончил. Политику, тактику и стратегию в фирме определяю я, и пока это так — я буду предлагать, а не вы, я буду руководить, а вы исполнять. Двадцать тысяч ваши. В евро, не в долларах, раз мы не предусмотрели обозначить конкретную валюту расчета.

— Порядочный человек может стать политиком, но этот процесс необратим.

— Возможно. Напишете расписочки и забирайте. Сегодня и завтра отдыхаете, а послезавтра на работу, или когда у нас там выходные?.. Думаю, что ваши повышения не за горами. Расписки в произвольной форме, безо всяких паспортных данных: я такой-то, получил тогда-то столько-то от такого-то. Число, подпись.

— Или локаут. Сокращение рабочих мест, за счет меня и Филарета Федотыча. А? Точняк?

— Вполне возможно, я и этого варианта не исключаю… Алло? Алё?.. ЗАО Когоар?.. Что за… Если речь идет сугубо о вас, то да. Филарету же Федотовичу, который чаще молчит — напротив, кроме вполне заслуженного им повышения… Алё?..

Трубка тоже отказалась работать, и Арсений Игоревич, видя, что оба его сотрудника не выходят за пределы приличий в своем протесте, ведут себя смирно, хотя и дерзко, сумел унять смущение и легкие уколы совести и даже разгневался на отвратительную работу техники и технических служб…

— А с селектором-то что, мать и перемать???

— То же самое, мон ами флибустьер, Арсений Игоревич — не работает проклятый селектор, не выдержал накала фондовых страстей. Да, да, да… Сочувствую… Мы с Филом очень сожалеем. Попробуйте еще раз на кнопку нажать, может быть, там просто контакт отсырел? А главный секретарь Илона Дмитриевна занята, у нее бронхи…

— Какую ещ… — опешил Арсений Игоревич, но кнопку коленом все-таки нажал…

— То есть, говоря по-русски, двести тысяч долларов вы нам платить не намерены?

— Какие двести тысяч долларов, Филарет Федотович??? Я вам в любой ваш диктофон скажу, господа хорошие, в сотый раз, ясно и раздельно: никаких двухсот тысяч ни долларов, ни евро, ни швейцарских франков я вам не обещал. Понятно?

— Понятно. Что-то мне расхотелось идти на повышение в вашей фирме. Я, пожалуй, уволюсь, последую примеру Велимира.

— Да ради Бога!

— А что Светлана Сергеевна? Ей что предстоит получить за проделанную работу? Она ведь наравне с нами действовала и работала хорошо. Вы ей что-то такое отдельно обещали, или я ошибаюсь?

— А вот это уже совсем не ваше дело, любезный. Еще вопросы? Так что, собираетесь получать деньги? Писать расписки, заявления об уходе? Решайте побыстрее и постарайтесь больше не испытывать моего долготерпения. У меня нет ни малейшего желания трясти тут с вами языками весь оставшийся день.

— Трясите жопой.

— Велимир Леонидович? Начнем с вас… Что-о? Что ты сказал?

— А хоть что, хоть качучу, хоть верхний брейк. Фил, а куда мы деньги складывать будем… Я не подумал даже, надеялся, что здесь дадут, с тарой вместе…

— Вот же кейс. — Филарет поднял левую руку — точно: темно-вишневый кейс, старинных очертаний, какие в восьмидесятых носили… — Покосился надменно в сторону Арсения Игоревича:

— Именно про таких говорят: 'не срет, а рожает'.

Начальник не сумел вмешаться в обмен репликами между двумя компаньонами, его подчиненными, он поперхнулся, удивленный невесть откуда, прямо из воздуха, возникшим кейсом, а еще больше — наглым спокойствием сотрудников, и сидел, пытаясь откашляться, прочистить горло. Арсений Игоревич не был плохим человеком и негодяем, более того, последние два дня он напереживался вдоволь, не представляя про себя, как ему решить и лично поднести горькую пилюлю этим двоим молодчикам, если они справятся успешно… И все же он решился и вновь почувствовал себя крутым и жестким… И циничным… И во имя Дела — грешным. Грех всегда притягателен. Но даже семи смертным грехам не сбить человека с пути во время срочного поиска туалета.

Вдруг нужда, острейшая, физиологическая, большая — заставила позабыть его обо всем на свете, он, по-прежнему покашливая, вскочил, полез напролом вокруг стола, сшибая животом и руками многочисленную канцелярскую мелочь, как-то карандаши, фломастеры в стаканчике, печать, стационарный телефон за шнур зацепил и сбросил под ноги. Но даже и стремительный аврал в желудке не вполне погасил в бывшем флотском офицере, а ныне новоакуле российского капитализма, боевую и бизнес-выучку: на ходу уже он подхватил связку с ключами и опрометью ринулся прочь из кабинета.

— Добежит?

— Нет. Я очень мстительный чувак: тебе он повышение сулил, а меня обнес хорошими обещаниями, только уволить грозился. А есть там деньги-то?

— Сейчас посмотрим, должны вроде бы… — Филарет подошел к огромному сейфу, почти с него ростом, сунул руку прямо сквозь толстенную стальную дверь… — Есть. Там даже больше.

— Ты предлагаешь…

— Нет, не предлагаю, я не стяжатель. Возьмем оговоренное и только. — Филарет вынул руку из недр сейфа, потянул за ручку: сейф немедленно и подло сдался, позабыв о профессиональной гордости, обо всех обязательствах производителями перед клиентом, распахнулся и замер почтительно.

— Дай глянуть?.. Да, удачно подоспели, понимаешь! В понедельник бы в нем уже эхо ночевало. Ого, тут и баксы, и еврики! Что брать будем?

— Да какая разница? Евры дороже, баксы привычнее. Давай баксами возьмем?

— Нет, нет, нет! Чур, побольше евриков! Это я не из жадности, а из европейского патриотизма! И вообще мне не нравится их роль международного жандарма. Мир должен быть многополюсным.

— Ну тогда на, сам наполняй.

В кабинет сунулась было выздоровевшая от приступов кашля Илонка, но хитрое лицо ее моментально поскучнело и погасло: она тихо прикрыла дверь, села на место и замерла, не обращая внимания на телефонные трели.

— Сто тех и сто этих. Порядок?

— А Светке? Забыл, что ли?

— Каюсь, босс, больше не повторится! Ей — десять тех и десять этих… И корешок с рублевыми тысячами в компенсацию за потраву угодий.

— Каких угодий? А, ремонт?! Положи ей больше.

— С чего бы это ей больше??? Основную работу выполнили мы, недоедали, недосыпали, а ты хочешь что, чтобы уравниловка процветала в нашем коллективе? Я ей и так уже положил десять тысяч евро, десять тысяч долларов и сто… пятьдесят тысяч рублей, вот еще добавил 'пятихаток'…

— Ох ты и жмот, — Филарет даже поморщился от негодования, он подошел, протянул руку в сейф, подцепил наугад еще одну пачку — оказалась с двухсотъевровыми бумажками, и бросил ее в кейс, к остальным деньгам. Поколебался, вытащил еще одну — пятисотенные евро… — Вот теперь нормально. Закрывай и пошли.

— Чур, я кейс закрываю, а ты сейф! Чтобы по справедливости!

— Гм… Ты хочешь, чтобы я тебя опять идиотом назвал? Хорошо: ты идиот, хотя я не понимаю — зачем? — Филарет толкнул дверцу сейфа и она, тяжелая как танк, послушно двинулась вперед, бесшумно стала на место и с легким щелчком замерла.

Затем оба, Филарет впереди, Велимир следом — задержался, чтобы поднять телефон с полу и водрузить обратно на стол, — вышли из кабинета.

— Илона, слышишь меня?

— Да, я слышу.

— Через минуту ты вернешься к своим основным обязанностям. Кстати говоря, тебе надо будет сразу же поспешить в зал, там, благодаря стараниям одного злопамятного брокера, возникли организационные и медицинские проблемы.

В зале наблюдалась умеренная кутерьма, но без попыток вовлечь в нее Велимира и Филарета, их попросту никто не видел, не воспринимал как присутствующих.

— Что поделаешь, даже товарищу Сталину не удалось отменить 5-е марта. Сколько народу! Врачи я понимаю, с ними комплексный договор, но откуда менты подсуетились взяться? Или это мы забыли обо всем, и о времени, в том числе, при виде денег? Да нет, буквально пять минут прошло, даже меньше…

— Вот зачем ты настучал на меня Илонке, я всего лишь понос наслал, а поскользнулся на нем и поимел все последующее — он только и исключительно по твоей вине.

— Какая разница? Так он хоть жив будет, а уж ты бы его наверняка…

— Откуда тебе знать, босс? Прошу прощения, бывший босс. В паралике и немым до конца дней тоже, знаешь ли, не сладко…

— Значит, тогда ему обманывать нас не стоило. Кстати, впервые слышу насчет немоты, я не насылал. — Филарет покосился на компаньона и жестом попросил того идти впереди. Велимир спорить не стал и немедленно перестроился, продолжая говорить на ходу и вполоборота:

— Да? Ну, может быть, и я по рассеянности… Поскольку такого оперного баса, как у тебя, потенциально драгоценного для общества и искусства, у нашего Игоряныча не наблюдалось, я решил, что ему обидно будет обладать речью при остальной неподвижности в целом. Кроме того, речь, по крайней мере, морзянкой, по типу господина Нуартье, к нему вернется постепенно, однако рассказать о своем последнем в жизни совещании он никак не сумеет. Вот-вот ему будет, вот уже понял, как объяснить про нас с тобой, ан в последний момент — ни фига. Эти сизифовы попытки помогут ему отвлечься от грустных мыслей, да что отвлечься — он этому остаток жизни посвятит, в перерывах между раскаянием! Ах, если бы чести предоставляли хотя бы одну вторую попытку! — Велимир от наплыва эмоций даже взмахнул руками, левой повыше, а правой, с тяжелым кейсом в ней, пониже. — Однако, Филарет Федотович, мы уже на свежем воздухе, богатые, свободные, как два муссона, и безработные. Что дальше?

— Муссоны — сезонные ветра, они не безработные и отнюдь не свободные… Что дальше, что дальше… Надо для начала поехать в укромное место, разделить деньги…

— Хорошо сказано, но не нравится мне, что ты так напряжен… Пазуха твоя наполнена камнями.

— Да и ты тоже. — Филарет не отводил взгляда и вообще весь был как натянутая струна — одно неосторожное движение со стороны Велимира…

— И я тоже, согласен. У меня к тебе насобирались некие вопросы по разным темам, но…

— Выкладывай, раз насобирались.

— Я же сказал: но… Проблем я накопил еще больше, и к основным из них ты не относишься. Короче, гони штучку-дрючку.

— Цепочку, что ли?

— Ее. Тебе она чудится цепочкой, мне иначе… Давай ее сюда. — Филарет, по-прежнему не отводя взгляда, сунул руку во внутренний карман пиджака, достал серебряный портсигар, открыл…

— Бери. — Велимир глянул и ухмыльнулся

— Это ты его что, экранировал так, серебром?

— Нет, просто взял, что под руку подвернулось, не хочу прикасаться. Вредная вещица оказалась, такого я еще не видел. Как она Светку не смяла?..

— Простая человеческая душа, ей не опасно. Ты, кстати, не рассказал о своих впечатлениях?

— Ты тоже.

— Верно, и я тоже, но это не значит, что их не было. Но нет охоты рассказывать. Беру. И прячу… Ой, пальцы мои, ногти… О-ё-ё-ё-ё… Спасибо. Держи портфель. До новых встреч в эфире. — Велимир протянул портфель так ловко, что когда Филарет перехватил его, их пальцы даже кончиками не соприкоснулись. Он беззаботно повернулся спиной к Филарету и пошел… Ему еще нужно было побродить, попрощаться с Городом, отвлечься от предстоящего…

— Погоди.

— Что еще?

— А деньги? Делиться-то будем? Или ты уже извлек свои?

— Чиво, какие деньги?.. Да ну… Мою долю разделите со Светой, поровну, или по честному, как хотите. И не сверли мне затылок взглядом, ни тайным, ни явным, я тебе не цыган безмозглый и не елочка — под корешок не срубишь.

— Пока.

— Та же фигня.

Невский проспект — людное местечко. Гуляющих на нем, то есть граждан и гостей города, просто фланирующих, в поисках случайных впечатлений, совсем немного: даже простодушнейшие из иностранцев, штатники, уроженцы США, и те в считанные минуты невольно обретают на тротуарах Невского темп и деловитость аборигенов, и если бы не глуповатые улыбки на зубастых лицах — сливались бы с толпяным фоном не хуже любого коренного петербуржца. Филарет, одиноким утесом стоящий в волнах людских, тяжело вздохнул — дела впереди, и не все приятные. Хотя, не так уж много их осталось в Питере, выдержать не трудно, а вот от настоящих, крутых проблем — куда укроешься? Он подошел к проезжей части, не глядя, не заботясь о конспирации и приличиях, тормознул автомобиль, так же не глядя назвал маршрут — водителем оказалась женщина, по виду бизнес-вумен… Выбор мог быть и поудачнее: женщина, естественно, не возражала и не перечила, но она совсем не знала маршрута, и Филарету, вместо того, чтобы погрузиться в свои невеселые думы, пришлось прямо указывать ей дорогу, а попутно решать проблемы с гаишниками и встречными машинами. Поехал он к Свете, которая осталась дома, волноваться и ждать.

— Ура! — прыжок на шею, поджав ноги, поцелуй, второй, будто из фильма. Ах, Светка, взрослый человечек, чудо-юдо, как ты в таком большом городе, да при Арсении Игоревиче, такая непосредственная сохранилась?..

— Я уже места себе не находила. А Вилечкин где?

— Вил по своим делам помчался, у него тоже накопились. Да и зачем нам сегодня Вил? Ты помнишь, что у нас сегодня выходной?

— Я-то как раз помню, я боялась, что ты забудешь. Я так переживала, вся в неизвестности, это нечто! Ты же запретил звонить на трубку. Ну что, все нормально?

— Более чем. Кстати, мы все уволены в бессрочный отпуск.

— Как?.. А… За что?

— Не за что, а почему. Арсений Игоревич сильно заболел, очень серьезно и надолго, если не навсегда. Хорошо еще, что деньги мы до этого получили, он все расчеты заму поручил, Вадику, Петровичу, знаешь его, который на облигациях… А так бы еще и по деньгам засада вышла.

— Ой, ни хренушеньки себе новости! — Света удивилась про себя, насколько мало затронули ее слова о серьезной болезни человека, которого она еще неделю назад считала своим возлюбленным. И не было злобы на него, и не жаждалось мести за измену и вероломство, а просто… ровно на душе, хотя и жаль, конечно… — Филечка, а как же теперь с работой?..

— А зачем работа? Точнее, работа нужна, понятное дело, но не с целью заработать на хлеб насущный, а для интереса и самоутверждения. Что тебе в секретаршах — медом намазано? Деньги у тебя отныне есть, так что хватит на много лет безбедной жизни. Захочешь — найдешь работу, не захочешь — так будешь как сыр в масле кататься. На портфель, кинь его куда-нибудь подальше, но аккуратно, там деньги. И иди сюда, сначала ты меня обнимала, а теперь моя очередь тебя обнимать…

— Ой, дурачок, пусти… Я пока не готова… Обед же остынет…

— Пусть стынет, вот мы его после…

Подошла очередь и обеда, по обыкновению вкусного и обильного.

— Растолстеть не боишься?.. Тебе бы в повара, в поварихи…

— Нет, я за фигурой слежу, все до калории считаю. Но считаю своим долгом вкусно накормить хорошего человека. А ты — самый лучший на всем белом свете! Филечка!.. Давай я тебе еще добавочки положу? Ну пожалуйста. Можно, я тебя с ложечки покормлю?

— Нельзя. А добавочки — пожалуй.

— Молодец какая. Очень вкусно! Тихо, тихо, тихо… Мера — мать вещей, я сыт, предельно сыт. Ну что, поехали в город, пока солнце светит и греет, или ты устала?

— Я от тебя не устаю, мой дорогой. Нет, вру: физически я чуточку-малюточку притомилась, благодаря некоторым бессовестным, но и дома сидеть больше не хочу. А куда ты меня приглашаешь?

— Куда захочешь. В кино, в ресторан, в планетарий, в зоосад… В театр еще рано и не сезон. В музеи можем еще успеть, только надо сообразить в какие.

— Не хочу в зоосад, я там заплакать могу.

— А-а, понятно. Ну, в Петергоф можем съездить, или в боулинг сходить сыграть. Есть еще пейнтбол, где шариками пуляют, но я его не люблю. В бутик можем завернуть.

— Хочу, хочу! Но только не сегодня.

— Или в комиссионку.

— В комиссионку??? Ты еще скажи, на барахолку в секонд-хенд. Нет уж, лучше в музей.

— В музеях — все секонд-хенд, чтобы ты знала.

— Филечка, а ты бы чего хотел? Я хочу, чтобы как тебе хочется…

— Мне? Я бы просто погулял по городу, бесцельно. В районе Петроградской, Заячьего острова…

— Так и сделаем! О, мой повелитель, позволь недостойной сопровождать тебя всюду!

— Позволяю. Стало быть, мы на моторе доезжаем до Петроградской, а оттуда пешочком, попутно отвлекаясь на все, что прельстит наши зрение, обоняние, слух, нюх и так далее. Да?

— Да, принимается! Только обоняние и нюх — это одно и то же.

— Разве? Виноват, ошибся. Тогда одеваемся — и вперед! Захочешь какую-нито покупку — только скажи, деньги есть.

Они ели мороженое и пили сок, поиграли на бильярде, послушали уличных музыкантов, покатались на катере по Неве и каналам, много смеялись и целовались, но… Света ощущала, что Филарет не в своей тарелке, видела, что того гнетут какие-то тайные и тяжелые мысли, и все же твердо рассчитывала, что она сумеет защитить, согреть, оттянуть на себя хотя бы часть его забот… Что бы ему такое сделать, или подарить, чтобы он улыбнулся, чтобы он засмеялся, забыл о невзгодах, вновь стал мягким и нежным, как вчера… И как сегодня днем… Она сумеет. Надо только исподволь выведать, в чем дело, и тогда она…

— Я уезжаю.

— Куда? — Света состроила было хитрую любопытствующую улыбку, но вдруг замерла: смысл сказанного стал до нее доходить.

— Далеко. И навсегда.

— Что??? — Света остановилась ошеломленная, не понимая, где стоит, что происходит, почему она слышит это…

— Так надо. Давай не будем стоять на проезжей части. Пойдем, дай сюда руку. — Света, все еще оглушенная услышанным, протянула безвольную руку и пошла, спотыкаясь, через дорогу. Они остановились возле мостика, Филарет махнул рукой, и реденький ручеек прохожих стал огибать их послушно и неслышно.

— Говори, говори, я слушаю…

— Собственно, я уже все сказал. Ты вся дрожишь, тебе холодно?

— М-мне тепло. Очень тепло. Объясни… — Света хотела продолжить, но поняла, что сейчас зарыдает и не сумеет вымолвить ни единого слова…

— Мне будет грустно без тебя, Светик. И я очень не хотел, чтобы все у нас так вышло. — Света упрямо помотала головой, из последних сил борясь с непрошеными слезами…

— Что… вышло?

— Что мы с тобой сблизились. Я не удержался, я виноват.

— Понимаю.

'Крепка девица' — удивился про себя Филарет, — 'даже голос вернулся, а слез все нет. Это она сама справилась…'

— Понимаю… — повторила Света. — Я тебе не нужна.

— Гм… В какой-то мере стала нужна, к великому моему сожалению. Но вот я тебе точно не нужен.

— Неужели?

— Да. Кроме того, ты замужем.

— Я замужем? Ты же отлично знаешь, что нет. Ведь знаешь? — Филарет помешкал пару секунд… и согласно тряхнул головой: да, он быстро разобрался и в фальшивой фотографии на столике, и остальных деталях наивной Светкиной легенды о замужестве…

— Знаю. Только не пойму, зачем тебе эта выдумка понадобилась?

— Ой, я теперь и сама не вспомню. Девичья дурость, придумала зачем-то. Но при чем здесь это… И вообще, будь она проклята!..

— Кто она?

— Жизнь эта, вот кто! — И слезы хлынули, первые секунды робкими каплями, а потом все смелее, смелее — и вот уже целый водопад с рыданиями. Филарет положил ей руку на плечо, и девушка тотчас же прижалась к нему, спрятала лицо у него на груди, словно бы ожидая, что он защитит ее от… От кого и от чего он будет ее защищать? От себя самого? Да ведь он и так… — Филарет обнял ее и второй рукой, а сам все смотрел, почти не видя, вдоль Иоаннова моста, туда, на деревянные сваи, где сидел тотем Петропавловской крепости — бронзовый заяц-беляк: шкурку его приготовили к зиме городские снега и дожди, богатые солями и кислотами, лето пришло, а заяц так и не полинял ему навстречу, разве спинка чуть пожелтела под солнышком…

— Мы с Велимиром свои заработанные доли тебе отдаем. Так что ты богата. — Света замерла на миг, отстранилась, попыталась поймать взгляд Филарета, но не успела: слезы вновь застлали ей окружающий мир, и она зашлась в тихих рыданиях.

— Это около трехсот тысяч, в том кейсе, у тебя дома. Там даже рублями немножко присыпано, сто пятьдесят тысяч… — Света застонала и попыталась сказать что-то, но слова никак не получались… Филарет погладил ее по спине, не представляя, что делать дальше… Лишать ее воли, успокоить своими средствами, он почему-то не захотел, ну не было на это никаких душевных сил…

— С документами все в порядке, я, кстати, успел о твоей трудовой книжке позаботиться, на всякий случай… Хотя, зачем тебе она?.. Что?..

— Куда ты уезжаешь?

— Далеко. Очень далеко, — повторил Филарет. — И успокойся, прошу тебя. Не то как раз и я заплачу. А уж если я зарыдаю — Нева из берегов выйдет…

— Я хочу с тобой поехать. Филечка, возьми все деньги себе! Возьми, ладно? Но… не бросай меня пожалуйста-а-а…

— Ну вот опять… Не могу я тебя взять с собой, это невозможно.

— Почему невозможно??? Ты сам говорил: когда хочешь — все возможно! А я хочу. Я ничего так в жизни не хочу, как быть навсегда с тобой! Я… я тебя люблю.

— Но я тебя не люблю. — Света замерла. Плач прекратился и даже дрожь прошла, девушка еще помедлила секунду в его объятьях и высвободилась. Непослушные слезы опять наворачивались на глаза, но она утерлась ладонью, не заботясь более ни о своей красоте, ни о косметике…

— Нет?..

— Нет.

— Почему, Филечка? Господи, Боже мой! Почему? Ведь я люблю тебя, и нам было так хорошо вдвоем? Я плохая, да? Плохая, скажи? Честно, не жалей, скажи, чем я плоха, что все, кого я люблю, меня бросают! Чем???

— Ты хорошая. Ты очень хорошая, за всю мою жизнь девушки, подобные тебе, попадались мне настолько немыслимо редко — на пальцах одной руки перечесть…

— Так в чем тогда дело? Я понимаю, такой суперский… мужчина, как ты, не на одной руке, а сотнями поклонниц считать должен, но… Но я… Я ведь не такая как все, или даже как эти… на руке… Я тебя люблю всей душой, пойми ты это! Пойми! — Света опять заплакала и даже замахнулась кулачком, чтобы ударить в широкую грудь Филарета, но разжала ладонь и осторожно и бережно прижала ее напротив сердца. — Филечка, мой дорогой…

— Погоди. Давай поговорим серьезно. Ты можешь прервать слезы минут на пять-десять, хотя бы?

— Я… я постараюсь.

— Верю в тебя. Итак, предположим, я возьму тебя с собой, мы поженимся и станем счастливы. Так?

— Если ты меня не любишь — как же ты будешь счастлив? И я тоже… Ты точно меня не любишь, да?

— Светик, не перебивай, мы же условились. И станем счастливы. На некоторое время. Ты знаешь, что я не совсем обычный человек?

— Да, Филечка, успела заметить. И ты, и Вил. Я как раз хотела сегодня вечером у тебя спросить…

— И я, и Вил. Но, поскольку речь обо мне, то — я. Вил уехал в свои восвояси, и мы с тобой вряд ли встретим его когда-либо… А я… Я, как бы это сказать… Нечто вроде супермена, колдун, если хочешь, маг. Только не такой, как в бесплатных газетах, а настоящий. Поверь, это так.

— Я верю, мой дорогой. Но я не за это тебя люблю.

— Вот. И как ты думаешь, сколько мне лет?

— Я догадываюсь, к чему ты клонишь, но… Под тридцать на вид. А на самом деле? — У Светы от вспыхнувшего любопытства даже глаза просохли, но носиком она все еще подтягивала влагу…

— А на самом деле не сто, и не триста, и не тысяча, и не две. И даже не три… дальше в прошлое не имеет смысла заглядывать, поскольку ты и это представить не в состоянии. Такой вот я долгожитель. А тебе реальных двадцать два, и ты не колдунья. Понимаешь?..

— Да. Я понимаю, что ты хочешь сказать: я состарюсь и умру, а тебе опять тридцать. В смысле не опять, а по-прежнему. Да?

— Примерно так, хотя я могу выглядеть и на сто тридцать земных, но это не очень красиво.

— А ты меня научишь — и я тоже стану колдуньей? Ты же можешь?

— Так не бывает в реальной жизни. Вот, собственно, в этом все и дело… Знаешь, что? Надоело мне стоять среди толпы, давай-ка хотя бы мостик перейдем, у воды постоим…

— Пойдем, ладно. — Слезы, казалось, совсем перестали литься из прекрасных Светкиных глаз, но и сияние, в них, впервые за двое последних суток, угасло… — А если цыган на меня опять нападет? Ведь тебя уже не будет рядом, чтобы защитить, а я сама не умею…

— Не нападет. Я его прогнал, и так далеко, что он никогда не вернется. Ни он, ни орда его…

— Какая орда?

— Немазано-сухая, не важно какая. Главное, что будешь жить, ничего не боясь.

— Не боясь… Значит, опять мне не судьба быть счастливой.

— Почему не судьба? Ты молодая, красивая, богатая… Это само по себе большое счастье, не согласна? Погоди. Светик… Ты помнишь, как я однажды сказал: 'я подумаю'?

— Н-нет. Когда это? Я не помню…

— Ну, когда ты еще рассуждала насчет старения, что не хочешь стареть?

— А, да, помню, в парке. И что дальше?

— А стихи мне вчера читала, помнишь?

— Да, только я не заметила, чтобы тебе какие-нибудь стихи понравились.

— Какая разница, лишь бы тебе нравились, а у меня, вероятно, полно иных достоинств. Я не могу, поверь мне на слово, не могу взять тебя с собой и сделать равной себе, ибо я служу совсем иным делам…. Но я хочу сделать тебе подарок, как раз на тему возраста и старения.

— А именно? Хотя, не нужны мне теперь никакие подарки…

— Не спеши, послушай. Я сделаю так, чтобы ты, начиная с этого дня, с этого часа и до конца твоей жизни старилась вдвое медленнее, чем это сейчас заставляют тебя делать твои внутренние биологические часы. Более того, я сделаю так, мне это по силам, чтобы первые три года ты вовсе не старилась, ни на минуту. А поскольку замедление процессов старения начнет действовать немедленно после заклинания, то эти три года растянутся в шесть. Ты слушаешь меня?

— Да, да. Да. Филечка, говори, я… я слушаю тебя.

— Таким образом, через шесть лет твои процессы в организме, заведующие возрастом, включатся вновь, но будут проходить вдвое медленнее. Ты долго, очень долго сможешь оставаться молодой, как никто из людей на земле. Примешь ли ты от меня этот подарок?

— Если ты не шутишь… О, да!

— Стоит ли он утраченной любви? Света? Что молчишь? — Девушка действительно молчала. Вдруг она покраснела густо и склонила голову, словно бы соглашаясь. И вновь закапали слезы и она заревела, униженная собственной слабостью.

— Не плачь, моя дорогая и не надо конфузиться. За такой подарок любой человек на земле душу бы отдал…

— Ты хочешь мою душу? Возьми.

— Вовсе нет, я не охотник до них. Просто, тебе действительно кое-чем придется заплатить за этот подарок, но твоя душа здесь ни при чем.

— Чем же я должна заплатить за твой подарок?

— Памятью. Процесс заклинания, знание о том, что ты обладаешь даром моим и самые события последних дней должны будут изгладиться в твоей памяти.

— А еще что?

— А больше ничего. Я уеду, а ты останешься, молодая, свободная, богатая и очень красивая…

— И я ничегошеньки не буду помнить? О тебе? О том что было в эти дни, с тобой, со мной?

— Реального — ничего. Твоя память будет прикрыта непротиворечивыми воспоминаниями о деньгах и перемене места работы, но и всего лишь. Ни обо мне, ни о Велимире ты ничего не будешь помнить, это да.

— Но…

— Согласна ли ты на эти условия? Из экономии сил и времени я спрашиваю один раз.

— Да.

— Хорошо. А что но?

— Что?..

— Ты сказала: но… У тебя сомнения, вопросы? Спрашивай, пока возможно.

— Я бы хотела попросить… Как тебя по-настоящему зовут?

— Вот спросила… Не знаю, как ответить, чтобы это было правдой… В последние годы Ёси, потом Филарет, раньше — чаще всего Сэйси звали, но это не имеет значения. Зачем тебе?

— Я бы хотела помнить о тебе. Я… не хочу забывать тебя и свою любовь к тебе. Филечка, ты моя первая настоящая любовь.

— Глупенькая… Этой любви осталось жить минуты, и никто о ней не вспомнит, не заплачет и не пожалеет. Через час ты будешь весела, как птаха в поднебесье, а я…

— А ты что?

— А вот я буду обречен помнить о тебе. Долго и очень-очень долго… Без единого шанса зайти еще раз в эту же воду.

— Значит, ты любишь меня? Любишь, Филечка??? Ну скажи!

— Не скажу. Это не имеет значения. Нет. Но… Знаешь, пусть будет но. Слаб человек, а я покамест человек, здесь и сейчас, поэтому сделаю себе и тебе одну поблажку…

— Ура!!!

— Тихо. Призрачную поблажку, теоретическую. Существует поверье, что в каждом колдовстве есть слабая точка, узелок, за который можно потянуть и все развязать. И хотя это все бред, людские сказки, но на этот раз пусть все так и воплотится. После того, как будет прочитано заклинание — ты все и навсегда забудешь из того, что мы говорили, однако… Ты помнишь Лука?

— Лука? А, да. Он что, тоже волшебник?

— Нет, обычный человек. Но не отвлекай меня. Так вот, если вдруг ты когда-нибудь увидишь Лука и заново познакомишься, и заговоришь с ним, и скажешь ему: Лук, Лук, верни мою память — сделаешь правой рукой вот так, — Филарет показал как и Света невольно повторила, — да, правильно, тогда ты сохранишь мой дар и действительно вернешь себе память. Более того, я тотчас узнаю об этом и навещу тебя… Хотя и ненадолго…

— Да, но как я встречусь? И как догадаюсь? Это же невозможно, если я памяти лишусь?

— Почти невозможно. Вероятность близка к нулевой, а все же она есть. И все, и больше не торгуемся и не обсуждаем. Согласна ли ты?

— Да.

— Приступим к заклинанию?

— Прямо сейчас?

— А что тянуть? Секунды твои тикают, и они теперь очень дорогие, сама понимаешь.

— Да. Да, начнем. Филечка. Я хочу тебя поцеловать, в последний раз. И ты меня. Умоляю тебя!

— Нет. Напомню: ты уйдешь, счастливая, а я останусь вспоминать, не будь эгоисткой. Телефон дай сюда, будь добра, на секундочку, я и ему память сотру…

— Хорошо, Филечка. Ты прав, но знай: в эти дорогие секунды я тебя все еще люблю и счастлива этим. — Света поклялась про себя, что она соберет в себе все силы и ничего не забудет, и никакое колдовство не помешает ей любить. — А что это за заклинание?

— Хм… Не далее, как вчера вечером, вернее ночью, ты мне читала наизусть стихотворение какой-то местной самочки.

— Она не самочка, а поэт, причем настоящий! И стихотворение это — мое любимое.

— Будь по-твоему, мне все равно. Ты поняла, как надо руку поставить, так, как я тебе про Лука говорил?

— Да.

— Вот и сделай… Да, правильно, это необходимо, чтобы заклинание сработало. Повернись ко мне спиной… Смотри во-он туда. Я стану у самой воды, а ты впереди, спиной ко мне. Встань и четко, громко, не сбиваясь, прочти его вслух. Это и будет моим заклинанием, очень крутым и немедленным. О, представляю, если бы кто-то смог услышать и повторить… Но оно — подарок, оно только для тебя, только тебе, поэтому никто не увидит, не услышит и не воспользуется… Не успеет последний звук стихотворения сего растаять в воздухе, как сбудется все затеянное мною… Нет. Не поворачивайся больше, не испытывай сердце мое, читай…

И стало тихо вокруг, и голос девушки, испуганный, мягкий и негромкий, окутал маленький кусочек берега, на котором стояла она, спиной к воде, ставшею Летой в этот летний миг.

Триста секунд хранит сосуд

И ни одной крупинки лишней,

Часы песочные идут

Совсем неслышно.

Пять осязаемых минут,

Не торопясь, не отставая,

Сквозь горло узкое текут,

Меня пугая.

Разбить часы, в кулак зажать

Остановившееся время.

И не стареть, не умирать

со всеми…

Света сделала шаг вперед, еще два шага… Солнце по-прежнему было свободно от облаков и туч, но уже почти не грело — горизонтальные лучи его с большим трудом пробивались сквозь влагу и смог, до краев напитавшие многострадальный питерский воздух… Вдалеке, на западе, среди великого множества исторических и нечастых ничем не примечательных зданий, черным прямым когтем выделялся шпиль Инженерного замка. Почему черным?… Света помнила, что он должен быть оранжевым. Или зеленым?.. Света вздрогнула и ладонями крест накрест погладила плечи.

Еще и лучше, что так получилось с работой: не век же в секретаршах сидеть. Самое верное средство успокоить нервы: никого не слышать, ни с кем не болтать, ни с Илонкой, ни с Татой, а просто погулять у воды, послушать волны. На зайчика посмотреть… И деньги… Да, надо, пора ехать домой, потому что дверь, по большому счету, никуда не годится, заходи и бери. Как же это она забыла, сколько денег перепало ей в результате этой последней операции?.. Помнит только, что много. Она уже склеротик? Нет, это просто потому, что она извелась из-за этих событий с Арсением, с работой… Кошмар! И ноги болят, отходила за целый день, и плакать почему-то хочется… Но он ее первый бросил, на Илонку променял. А дома пусто и одиноко…

Г Л А В А 15

Настоящая любовь живет не дольше хомяка, иначе это уже порок сердца.

Удивляюсь я, все-таки, на нашу Светку: Филарет не почуял моего дальнего незримого присутствия, а простая девушка, никакими особыми талантами не отмеченная, — едва-едва не ощутила! Быть может, дело в том, что и я ей оказался не совсем безразличен, и мой человеческий образ затронул краешек ее сердца?.. Если припомнить, я тоже был не просто возлюбленным, а и влюбленным! И это вполне оправданно и полезно, потому что, как я заметил, породить ребенка проще — ненамного, на какие-то проценты, все равно невероятно тяжело, но полегче — от женщины, в которую ты как бы влюблен. Цветы, улыбки, дорогие подарки и все такое…

Впрочем, сентиментальность для меня — из тех редких пороков, которым я не готов предаваться глубоко и надолго — ощутила и ощутила, было и прошло, началось и завершилось… Мечтать о прошлом — удел усталых, а я, что бы там ни воображала эта железяка с камушком, отнюдь не устал и очень скоро докажу это. Интересно, а кому я собрался это доказывать? Или чему? Ответ прост: прежде всего себе! Единственному и неповторимому, без кавычек и ироний. Но жаль… Жаль мне… Множество раз я листал, перелистывал и дочитывал до конца страницу, главу, книгу той или иной жизни своей — и каждый раз делал это, вздыхая об утраченном. И в этот раз будет так же, более того: сей раз — очень уж особенный, и скоро начинать. Но покамест я расположился на самой вершине Инженерного замка и гордым оком своим озираю окрестности. Люблю панорамные виды. В полете — не совсем то: если на крыльях витаешь — досадуешь, что ощущения не вполне человеческие, своего рода — мезальянс впечатлений образуется; ежели на вертолете — грохот, запахи, тусклое оконце-иллюминатор, убожество… А вот со стационарной точки — любо-дорого: и круто, и по-человечески. Пару раз я взбирался на телебашню, — не понравилось, слишком урбанистично. Иногда выбирал шпиль Адмиралтейства, много раз на Исаакиевском куполе сиживал-стаивал, чаще же всего — верхом на моем любимом флюгере Петропавловского собора… А сегодня впервые выбрал шпиль Инженерного замка. Именно с него я и наблюдал, как Филарет творит, устами девушки, свое нехитрое заклинание и пятится, пятится в воду и растворяется в ней, чтобы вынырнуть где-нибудь э-э… В общем, путь он держит на Тибет, в свое логово, и пусть себе держит. Надо будет — достану, не спрячется, не ему со мной возможностями меряться. От меня никто не спрячется и ничто не уйдет, если я того пожелаю. А Светику и от меня подарок, для хохмы. Готов биться об заклад — да не с кем! — что она о моем подарке никогда не узнает и по простоте душевной даже не догадается, не отличит моего от Филаретова, что меня больше всего и прикалывает. Я безо всяких там рифм и бормотаний удваиваю ей срок 'нестарения' и, вдобавок, еще вдвое замедляю процессы будущего старения. Но, поскольку заклинание вступает в силу немедленно, уже вступило, результаты будут таковы: три года, дарованные Филаретом и им же продленные, удвоенные, превращенные в шесть, прямо удвоенные мною, превращаются в двенадцать и вдвое продленные — становятся двадцатью четырьмя… Ого! Не слабо я размахнулся в щедрости своей! Причем — ни разу не целованный, в щечку не считать! Двадцать четыре года подряд она будет двадцатидвухлетней, а потом будет жить и поживать: четыре календарных года за год биологический… Чуть было сам не позавидовал… И все. И хватит рассусоливать. Нет, еще забегу наугад в ресторан, какой подвернется, поужинаю без водки — и в Пустой Питер, сразу, без дверей и прибамбасов, так надо! Тем более, что все нужное — при мне.

Словно бы я чувствовал, когда в своем одиночестве выгородил себе уголок предельного одиночества. Что бы мне выбрать, где устроить битву Вселенной с повелителем Вселенной? Это я повелитель, но Вселенную представляю с большой буквы, а себя с маленькой, потому что, все-таки, часть, как правило, меньше своего целого, если не считать парадоксов о равномощности математических множеств, а я — часть, грубая, зримая, безотрывная, чувствующая и пока еще мыслящая. Вот об этом-то у нас и пойдет нынче диспут…

Вывалился я из трактира-бистро около полуночи, сытый, трезвый и решительный, вышел на Невский и двинулся туда, к Дворцовому, чтобы гуляючи перейти через него, выйти на самый восточный край Васильевского острова, на Стрелку, на самый спуск, где пандус, мощеный булыжником, выводит прямо к Неве… Особенно весной мне нравится приглядываться к течению, искать условную границу, отделяющую Большую Неву от Малой: вот это льдинка туда-сюда болтается, на месте стоит. Ты уж скорей, смелей выбирай себе путь и протоку, а то так и растаешь на распутье, неприкаянная, неопределившаяся…

Народу очень много. И праздношатающееся большинство ползет в том же направлении, встречать белую ночь и разводить мосты. А мне не до романтики, признаться, и не до условностей, мною же придуманных, чтобы отделить один мой мир от другого: сворачиваю с тротуара, вхожу в первую попавшуюся дверь — и вот я в Пустом Питере… Интернет-клуб 'Кво Вадис'. Сколько компьютеров, и все включены! И так безлюдно… Можно, пользуясь халявой, побродить по сети вчерашнего дня или просто грабануть владельцев на бутербродик-другой… Даже жалко, что уже поел… Ай, какое символичное название! 'Камо' я 'грядеши'? На Стрелку, сказано же. Пора дальше в путь-дорогу, только теперь уже по пустому Питеру, каков он был сутки назад. Это я тоже не случайно придумал, как не случайность и то, что в данную секунду в соответствующем Полном Питере коронка находится у Филарета, который, видать, не шутя опробовал ее и умудрился остаться в живых… Если бы я ее изъял в тот вечер, сейчас могла бы случиться некая накладка, а зачем она мне в такой ответственный час?

Стрелка. Половина первого. Ночь. Вода молчит, город молчит, корона затаилась, мое плечо не ощущает от него ни холода, ни жара, ни онемения… Пора начинать… Слева Петропавловская крепость, справа Зимний дворец, впереди далеко мой самый любимый Троицкий мост, если считать из больших разводных. Смотреть на его развод лучше всего не сбоку, а с торца, глазами бронзового Александра Суворова. А из малых я люблю Театральный и два деревянных, на Петропавловку ведущие: Кронверкский и Иоанновский.

Грустно мне. А почему именно здесь? Что это на меня нашло? Есть местечко и получше, и функциональнее. Елагин остров — вот что мне нужно. Пуповина сил земных, второй по значимости центр сложения магических энергий всех существующих типов. Первый — в Южной Атлантике, но мне и этот хорош. А может быть, это я трушу, время оттягиваю?..

Может быть, но мне приятнее думать, что я не боюсь. И чего мне бояться? Стать стихией? Ураганом, дождем, водою, воздухом или пламенем? А может, действительно — стать?

Надеть на себя корону и отдаться вселенной, стать безотрывной частью ее, как она и требует, уступив место иной ее части, неведомой, незнаемой, той, что ждет своей очереди многие-премногие миллионолетия? Сколько раз я был на волосок, на ангстрем от этого выбора — и все еще здесь, все еще существую… нет, я не боюсь: разве я не пытался усовершенствовать и даже поторопить сей ход вещей, вырастив себе наследника, с тем, чтобы увидеть того, кто примет от меня мой венец и узрит, в свою очередь, мой… Я ведь не знаю, не видел и не осязал того, кто был до меня — да и был ли он? А я — есть. И я хотел знать своего наследника… Не моя вина, что все они покинули меня… Это были дети мои, плоть от плоти моей, дух от духа моего, мятущегося и сомневающегося во всем сущем, даже во мне и в себе… Тоска подзаживет и станет грустью… Я знаю.

Эта дурацкая корона… Эти дурацкие градины, солнечные гиперболоиды, вакуумные атаки… Нет в тебе мозгов, Вселенная. Вернее, в тебе они есть, но они как бы опосредованно тебе принадлежат, иначе бы ты, прибегнув к их услугам, придумала… Нет, это слово тебе не годится…. Иначе бы ты действовала иначе и принудила бы меня поступить по-твоему. Ты и так управишься, если дать тебе волю, тупо и наугад наращивая усилия день ото дня, пока они не сравняются и не превзойдут мои, противодействующие твоим… Вот и эта пресловутая корона — Большой Взрыв один знает, да и тот неть и слабоумен, сколько времени она ковалась случайным образом и как долго меня искала…

А теперь нет. Я князь мира сего, и того, и пятого, и десятого, и всех остальных, и мне нравится править и жить на манер человеческий. И я буду жить и творить столько, сколько захочу, а хочу я невозможного и бесконечного, имя им: Всегда и Никогда.

Надо же, как я разволновался, пока летел: меч сам в руку прыгнул, черный мой меч.

Если бы я был плохим поэтом, я бы сказал 'ослепительно черный меч' и с формальной точки зрения был бы безукоризненно прав, потому что темнота ослепляет: посади простого человека в комнату, где стены обладают цветовыми свойствами моего меча, он бы и ослеп; более того: даже стадионному прожектору вряд ли удалось бы осветить такую комнату хотя бы 'на удовлетворительно', весь свет стены бы впитали… Но в данном случае подобная правота не лучше воровства, образ вышел бы — пошлая дрянь.

Мне мой меч нравится. Нет, серьезно, это один из немногих предметов, которые я позволяю себе любить. Или почти любить. Однажды я даже посвятил ему целую страну… Да, а что, а мне нетрудно, сила-то есть и вся моя. Ха-ха-ха. Он, мой старый верный Чернилло, стал праотцом, праобразом (и прообразом, в какой-то мере) для всех мечей этой страны, а они, в свою очередь, постепенно стали святыней целого народа, главным культурным и историческим богатством нации, закрепленным в этом качестве письменно и законодательно…

Мой меч — мой венец. Именно его бы я передал… наследнику. Да, а сам покорно бы стал стихией… Или континентальным шельфом… Эти тучи, что секли нас градом, или пытались обжечь меня болью в Сосновке — чувствуют ли они что-нибудь, кроме жажды сделать меня себе подобным?.. Не знаю, вряд ли, и уж наверняка не смыслят… И я таков буду… Был бы… Буду… Да не хочу я! Вернее, буду в бесконечной далекости, но — сам.

Сам сложу с себя венец княжеский, сам смиренно низвергнусь в пропасть без начала и конца… Сам.

Слуги мои, люди, звери, магический сор, вроде тех же домжей, бесы, джинны, и существа им подобные — почти всегда сопровождают меня в бесконечных блужданиях моих и бессмысленных поисках смысла, некоторых я награждаю могуществом, а особо важных мне и близких — творю по образу своему и подобию, и владеют они мечами, подобными моему, и служат мне беззаветно… Но сегодняшнюю ночь я не могу поручить никому из них, ибо не доверяю. Нет, нет, я не параноик, мое недоверие — могуществу их, но не помыслам, ибо не могут они восстать против меня, их сотворившего… А почему бы и нет, собственно говоря??? Ведь восстал же я, малой частью будучи, против целого? Немалой, но — частью! Да, кстати говоря… Контраргумент веский и логичный. С одной стороны. А с другой — паранойя, логика, аргументы, преданность, предательство — все это пустые человеческие страстишки и мыслишки, при чем тут я, к которому они не применимы?.. Почему же неприменимы, коли создал их и подарил человечеству я, почерпывая в самом себе?.. Это тонкий философский вопрос. Кстати, философия — тоже выдумка человеческая. Надо же — как я вжился в это дело, вылитый гуманоид! Отложим рефлексии, а в освободившуюся руку возьмем меч, ибо пора приступать.

Тиха белая ночь в Пустом Питере. Притих грозный Елагин остров, замер в Пустом Питере напуганной ипостасью своей. Облаков нет, ветров нет, дождей и молний нет. Ничего нет, ибо Пустой Питер — моя личная стихия, и она недоступна ничему, только он и я, и эта корона, что висит предо мною в пустоте, скованная повелением моим.

Я стою в центре всех дорог и путей, по которым струится мощь мира сего, и эта мощь покорна мне, ибо пролегла через стихию мою. Все пути эти, ленты и тропы свернулись в единый ком, шар, кокон, сгусток с единой же целью — удержать.

Корона висит предо мною, уже отнюдь не такая смиренная: мощь, что накоплена в ней, не терпит плена и воли чужой — и весь этот ком пульсирует в чудовищной и невидимой обычному глазу борьбе, ибо и я не мальчик-с-пальчик и не терплю непокорства ни в людях, ни в вещах.

Первый удар я надеялся сделать последним. Да что надеялся — рассчитывал, ибо привык…

А корона выдержала. Вся мощь Вселенной к ее услугам, в дополнение к ее собственной, наполовину беспредельной, однако этой всевселенской мощи не достать, не добраться до короны, сквозь стихию и время, барьеры, установленные мною, самоназванным повелителем вселенной…

Ударю еще! Корона висит, невредима, но и шелохнуться не может, спеленутая всеми, без преувеличения — всеми силами, доступными мне и собранными в единой точке…

Третий удар отдается в руки, все еще человеческие по форме, даже причиняет мне нечто вроде боли — с такой предельной мощью хрястнул я поперек хлипкого обруча — без результата.

Этот камушек на седьмом зубце… Маленькая двенадцатиугольная копия одного заветного, инковского… Уж не знак ли он мне, с обещанием сделать меня красною планетой, под номером четыре в местной Солнечной системе?.. Фу, глупость какая, но зато глупость сия, в моем мозгу рожденнная, подарила мне идею…

Корона остается висеть как была, я же разворачиваюсь на 90 градусов по отношению к плоскости короны и замираю в пространстве, как бы паря над землей в положении лежа… Это чтобы моему человековидному Я было удобнее рубить. Обе руки на рукояти, концентрация всего, что составляет суть моего Я — и мгновенный удар.

Совсем другое дело! В течение пары секунд я не чувствую рук — онемели, меч чуть было не рассыпался на черные искры — но выдержал. А вот зубчик с камушком отделился от короны и отскочил — и едва не попал в меня, в левую ногу! Нет, шалишь, я от раны, полученной на заре царствия моего, в Древнем Мире, сто миллионов лет отойти не мог, а может и больше, не считал точно… Упала красненькая бусинка на землю… На Землю — и впиталась ею, лишь волна плеснула. И туда ей дорога, а мы коронку домучаем… Только руки пусть отойдут малость… Удар!!! Хорошо пошло! Давай, колись, саббака! Какое там искусство боя??? Бью мечом — как пень колуном рублю, потому что ощущаю — не выдерживает, поддается псевдосеребряный кружочек, главы лишенный… Мир сотрясается…

Мой мир дрожит… Я голову чуть повернул — что за стена такая колышется? Это же не стена, это земля подо мною кипит. Деревья вокруг исчезли и травы, и камни, и корни сожжены, да они уже лава, жаром пышущая, вероятно, красный камень постарался… Горизонт дрожит, воздух колышется… Это у меня, в Моем Пустом Мире! Так не должно быть, этого я не велел, не хотел и не приказывал… Но — реальность… Кокон тускнеет — силы, удерживающие корону, иссякают. Или это корона ослабла, и сил, дабы удерживать ее, менее потребно?..

Некогда размышлять, бить надо, а думать когда-нибудь после, минут через пять… или двести пять… Я бью.

И лопнула корона, путы порвав напоследок, и лечу я сжимая меч в обеих руках, полностью потеряв ориентиры и разум, неведомо куда лечу, сквозь огнь и пространство…

Шмякнулся я прилично, если считать по человеческим меркам, но в контексте происходящих событий — даже и не ушибся… Где это я?

Чудеса — обхохочешься, как некогда говаривал один местный драматург! Я здесь же, в Пустом Питере моем. Меч в руке — цел и невредим, это — главное, хвала мне! Мне, мне хвала, кому еще? И летел-то я недалеко — вот на этом месте, если судить по пейзажу, должна бы быть станция метро 'Крестовский остров'. А сейчас это пологий холм из черной пыли… Решетки через дорогу, отделяющие меня от одного из парков, Приморского, задрожали и рухнули в ту же черную пыль… так не хорошо, господа молекулы, извольте все стать на свои места и принять прежний вид! Я картинно взмахиваю мечом и выкрикиваю во весь голос Повеление. Мог бы и не суетиться, и не орать, достаточно было бы простого…

Но окружающий меня мир, исчадие мое, вместо того, чтобы послушаться меня, переламывается надвое и схлопывается по воображаемой оси: 'Я — место короньей казни'. Далекий Кировский стадион, что слева от меня, взмывает в поднебесье и смешивается там с каким-то правым от меня городским пейзажем, который тоже взмыл, но с протвоположной стороны. Ни хрена себе сандвич! Все что ближе (ниже?) — все это уже черная бесформенная пыль… На место!!! — Я вгоняю в приказ силы не меньшие, пожалуй, чем те, что понадобились мне для расправы над короной, моим несостоявшимся венцом, — и мир, Пустой Питер, в последний раз слушается меня и расправляется в прежнее двухсполовиноймерье: многие километры на все четыре стороны лежит пустой город, плоский как блин, с невысокими шишечками и шипочками куполов и шпилей, которые за полноценную мерность и не посчитаешь…

Он развернулся предо мною, обмяк, мой Пустой Питер, но это уже не город и не мир, это фантом, лишенный Меня и силы. Все отдано без остатка битве, что продолжалась — от силы — сутки… Точно, сутки по времени бывшего моего пространства-стихии, так, что я догнал время обычного мира, в котором стоит настоящий град Петербург… Я победил. Да, победа за мной, Вселенная молчит. Молчит и ждет, пока я покину руины моего Пустого опустевшего мира, чтобы пожрать останки его… Потому что я-то победил, да вот она не проиграла. Просто отхлынула на одно несчетное мгновение…

Я иду. Мост, ведущий на Елагин остров — в черную пыль за спиной, стоило мне сделать шаг с него, впереди и по краям деревья, кустарники, качели, сараи, дорожки, скамейки — все молчит и ждет, пока я пройду мимо, чтобы осыпаться мне вослед невесомым, неслышимым, медленным черным прахом… Нет больше Ленты, нет Магистрали сил — иссякли они. И в Полном Питере нет, ибо я все вобрал без остатка, и немало дней пройдет, пока силы туда вернутся и буйной магической мощью наполнят тело Елагина острова и щупальца его… А в Пустой Питер уже не будет возврата, и самого его не будет отныне… Я мог бы выстроить точно такой же, но я не повторяюсь… У меня и дети были — каждый на свою стать, друг на друга мало чем похожие, кроме горькой безвременной судьбы…

Железнодорожный переезд — в черную пыль, вместе с путями, семафорами, шлагбаумом… Деревья — стояли мертвы, а осыпались еще более мертвым прахом, ибо утратили форму — последнее свойство, отличающее их от 'ничто'…

О, как хорошо, что я умчался со Стрелки Васильевского острова и разделался с короной вдали от Невы и Града. Мне было бы грустно смотреть, как осыпаются в прах дворцы и соборы моего любимого мира и, даже понимание, что их точные копии, а вернее — оригиналы — по-прежнему живы и здоровы, не исцелило бы мою внезапную, однако же вполне предсказуемую тоску… Многоэтажки, панельные, бетонные, кирпичные — все в прах, но мне даже их эгоистически жаль, ведь я ходил среди них, взирал на них, пусть даже и с презрением… И представлять не хочу, что там, далеко за спиной, лежит на месте Невы и островов… Да и нет там ничего, наверняка пространство сворачивается вслед за мною, чуточку отступив, из почтения ко мне, либо по иной какой причине, на которые мне равно наплевать!

Меч мой — он по-прежнему в деснице, хотя я не собираюсь никого и ничего рубить-губить-крушить… Рад был бы сорвать настроение, но чтобы нарочно искать — не стану. Нечего ему делать в руке моей, пусть вернется и будет там, где и положено, пусть спит и ждет, пока он опять понадобится мне в качестве меча, чтобы разить, или стать венцом наследнику моему…

Мой двор, пустой и в то же время загаженный бытовым и строительным мусором, мой дом, такой же панельный, как и вся окружающая дрянь. Последний осколочек Пустого Питера. Я поднимусь по бетонной лестнице, открою дверь первого этажа, минуя примитивный дверной код, в эту секунду предусмотрительно открытый, дабы не тревожить ярость мою, взойду к своей квартире — и навсегда кусочек прожитой бесконечности канет в ничто.

Странно… Шаги мои обрели звуковую мерность, ибо порождают эхо, тихой моросью брызжущее от стен и потолка… Это еще кто???

— Это я, мой господин Зиэль, это всего лишь я…

В депрессии есть одно раздражающее свойство: временами исчезать куда-то совершенно немотивированно, пусть и ненадолго… Да. Следовало думать и ожидать, что она явится ко мне, парламентером, либо за указаниями, но мне не подумалось, отсюда и шок. Четверть шока, просто сильное удивление, не более того.

— А, это ты, старая… Чего приперлась?

— Повидаться. К себе домой ведь ты меня не зовешь?

— Еще не хватало. Я тебе и в Пустой Питер ходу не давал, межпроч. Обнаглела, смотрю.

— Так а его нету уже, Пустого твоего, ты сейчас в обычном.

— Знаю, по звукам догадался. Короче, сука, чего надо?

— Почему ты всегда говоришь со мною, наделяя меня женскими и иными свойствами? Те, кто воображают себя сильными и храбрыми, постоянно пытаются доказать мне то, что мне неинтересно, хотя и ложно, а ты, мой господин Зиэль — ты зачем уподобляешься инфузориям?

— А так просто. Я перед тобой не отчитываюсь, понятно. Это ты мне служишь, не я тебе.

— Вопрос терминов и человеческих пониманий. Мало того, что ты сам маниакально играешь в человека, но еще и меня пытаешься вовлечь в свои мизерные игрушечки, и вообще всю природу…

— Ох, жалко меч я спрятал, лень доставать… Не трожь природу и философию. В последний раз спрашиваю: какого хрена ты здесь, курносая?

— Как скажешь, мой господин Зиэль, пусть курносая, могу и саван, и косу. И готовая я говорить женским голосом человеческие силлогизмы. Что людишки меня очеловечивают в своих штампованных представлениях, я привыкла, но ты-то… Хочешь пожонглирую чем-нибудь, какими-нибудь женскими или рыжими головами?

— Нет. Давай силлогизмы и женским голосом.

— Собственно, говорить мне нечего, ибо я здесь лишь по повелению твоему, дабы напомнить тебе суть твою, помыслы и будущее, коего нет для тебя.

— Как это нет? Только что, в честном бою, щитом и мечом, добыл я себе путь и перспективы. Будущее все еще реально.

— Браво, браво, браво, мой господин Зиэль — трижды восклицаю я, в полном восторге от твоего последнего афоризма, совмещающего в себе, несмотря на предельную простоту и краткость его, все оттенки времен: будущее, настоящее и прошлое…

— Какого такого афоризма?

- 'Будущее все еще реально'.

— А-а, я и лучше могу. Ну, так?

— У тебя нет времени, ближайшие годы не в счет, сто их будет, или сто миллионов — не важно.

— Времени вообще нет, если строго разобраться.

— Тебе виднее, мой господин Зиэль.

— И ты здесь только для того, чтобы мне это сказать, напомнить?

— Да.

— Сучка. Без твоих напоминаний знаю. И все?

— И все.

— Гм… Я сам определяю, когда мне быть и когда уходить. И определю, и объявлю волю свою. Я лично повенчаю наследника на княжество мое, породив его же, и однажды да будет так.

— А что же ты тогда столь непоследователен, мой господин Зиэль? Почему, несмотря на бесконечные усилия беспредельного могущества твоего, венец все еще на главе твоей, а чаще в руце, разящей все и вся, включая…

— Прочь, сука!!! Прочь! — Гнилью какой от нее разит, хладом ли странным? Вечность ее знаю — никак понять не могу… Вот-вот бы я ее пинком подцепил, и успел уже, несмотря на усталость, но — шустра она, даром что не моложе моего будет, чик — и растворилась. За все время знакомства — буквально два раза дотянулся, да и то получил сугубо моральное удовлетворение, никакого ущерба ее костям не нанеся. Сволочь старая. Служить-то она мне служит, да кланяться не спешит… Все логично: ведь чем я ее наказать могу? Ничем не могу. Жизни лишить? Это плохой каламбур, из дешевых…

Вот я и дома…

— Бруталин, ты опять с дурацким этим цветком? Разве не запретил я тебе эдак вот приветствовать меня?

— Нет, сагиб. Ты велел держать руки свободными от цветка. Я готов исполнить и исправиться…

— Буквалист ты, или хитромудрый чересчур… Уж сделай милость, встречай без цветков. В колбе когда сидишь — хоть подкову в зубах держи, а встречаешь в реале — изволь быть строже. Понял?

— Да, сагиб.

— Не вздумай еще раз 'не так' меня понять. Уяснил?

— Да, сагиб. Прошу меня простить.

— Сделано. Всех остальных приветствую, и не надо ничего в ответ орать, сам чую — рады… В дом мой не ломился ли кто?

— Нет, сагиб.

— Нужду ли какую испытывали? Накопили ко мне вопросы, либо просьбы?

— Нет, сагиб.

— Сам за всех отвечаешь? Логично. Но не вздумай рты им затыкать, препятствием быть между Мною и их готовностью служить Мне. ПОНЯЛ?

— Да, сагиб.

— Что ты сразу на колени брякнулся, я не сержусь, я просто устал…

— Сочувствую, сагиб. Прикажи, сагиб, мы готовы тебе служить и жаждем помочь тебе. Приказывай нам.

— Ох, прикажу… Да чуть попозже. И пожр… И поужинать, и ванну, и музыку, и то, и восьмидесятое… Но чуть попозже, сначала мне нужно дельце одно сделать, либо попытаться сделать. Тьфу, пропасть! Действительно набрался дури человеческой по самую ватерлинию. Сделаю. Пока я там размышлял, да мечом рубился, идейка у меня всплыла, вернее, вспомнилась… Бруталин!

— Да, сагиб.

— Пойдешь со мной, остальные пусть отдыхают. Да не на диванах моих чаи гонять, а пусть сидят на стенке в прихожей, где ты им караулку с глазами содеял.

— Исполнено, сагиб.

— За мной.

И пошли мы во вторую комнату, в которую вхожу я только, если намылился путешествовать по мирам… Витринцы, оконцы… Нет, друзья мои, нынче я мимо, да все мимо, к зеркалу мой путь, что шага на три дальше… Портьера отъехала, послушная движению моей руки… Или это старательный Бруталин угадал и подсуетился… Да, не важно… Нет, усталость ни при чем, сил как таковых — у меня полно, я быстро восстанавливаюсь. Сердце у меня не на месте, вот какая штука, тяжести на нем лежат, из разряда тех, что не сбросишь, не затопчешь… Мог бы — но это себя топтать, куски от себя отрывать…

Здоровенное зеркало, гораздо больше, чем нужно мне, да уж как слепил — пусть так и будет… Тридцать семь квадратов в высоту я уложил, да восемнадцать в ширину, каждый квадрат — магическое зеркало с идеальной поверхностью — сто тысяч лет шлифовать… Все они сложены в единое зеркало со столь же безупречной поверхностью. Зачем я его сотворил — уже и не вспомню. То ли тщеславие тешил, то ли игру начал, да забросил? Но факт остается фактом: зеркало это я не люблю и заглядываю изредка, только чтобы полюбоваться на дракончиков, или как сегодня…

— Бруталин.

— Да, сагиб.

— Собери их — и в мешок. Аккуратно, не повреди никого.

— Слушаюсь, сагиб. — Бруталин мой — спец в порученном вопросе: глазом моргнуть — как добыл он мешок немалых размеров, прыгнул к зеркалу — хвать, хвать, хвать — и в мешок дракончиков! Те, естественно, пищат, крылятами машут, кусаться пробуют, да с маршрута им не сойти, вот Бруталин и пользуется этим обстоятельством: стоит, словно у конвейерной ленты, и дракончиков ловит… Однажды, на добрый желудок, я затащил к себе — правда это в другом месте было — одного художника-графика, позволил ему сделать картину с натуры: маленькие дракончики водят бесконечные хороводы сквозь зеркало, превращаясь постепенно из двумерных в трехмерные и обратно… Неплохо срисовал, бродяга, только параметры изменил, в угоду человеческим стандартам: зеркало чуть расширил и занизил вполовину… Я ему потом много чего показывал, пока он не состарился и не исчез естественным путем.

— Исполнено, господин.

— Хорошо. Короче, ты с мешком вон отсюда, и чтобы никто меня не беспокоил. Как только я закончу свои дела — сразу выйду, сам. И тут уже — утро ли, вечер, лето ли, весна — чтобы все было готово: от фруктов и ванны до подтирательного батиста и программы телепередач, если вдруг!.. Понял?

— Да, сагиб, ни мгновения не промедлим.

— Прочь. Стой.

— Да, сагиб.

— Отдашь их Баролону под присмотр, дракончиков.

— Да, сагиб…

И вот я остался один… Я подхожу к зеркалу, не глядя падаю в кресло, заранее приготовленное Бруталином, и так замираю на несколько секунд… Потом открываю глаза, выбираюсь из уютных оков, сажусь прямо и заглядываю в зеркало. Вот уже и двое нас: я и мой единственный оппонент, если не считать безгласной и безмозглой Вселенной.

— Здорово! — приветствую я его, а он меня, наши голоса сливаются в один…

— Ты мне не нравишься, — сообщает мне он, однако и я успел произнести это слово в слово, ни тысячной долей мгновения позже… Я смотрю ему прямо в глаза, и он не отводит взора… Эх, покатилось дело! Я хочу заставить его подчиниться, не уравновешивать меня и не противодействовать нигде, ни в зазеркалье, ни в сновидениях, ни в помыслах… Он должен склониться предо Мною, и так должно быть.

— Опусти глаза. — Это я ему говорю, и он, судя по губам, что-то возражает.

— Опусти взгляд, смирись. — Между прочим, смотреть в его глаза непросто: взгляд его глубок и свиреп. И холоден, и красен, и бесконечен, и по-своему привлекателен. Заглянув в эти глаза, мне было бы не просто оторваться, вздумай я сейчас это сделать. Но я вовсе и не собираюсь, и вообще, ему тяжелее приходится, нежели мне. Потому что я — это Я. А он — всего лишь мое отражение. Он Мое, но не Я его!!!

Тяжек взор мой для него, и память моя лишь утяжеляет его… Хваково семя готов был я выпалывать без устали и делал это… Но почему же никак не уберечь мне наследника… Что? Нет. О, нет, ты ошибаешься, красноглазый, он сам оступился и выбрал гибель свою… Что? Да, и этот тоже… Я даровал им свободу воли, дабы не рабами видели они сущее, но познавали его как подобает властителю… Неправда, я берег… Каждого из них берег я как себя самого… Опусти взгляд, презренный, опусти взгляд! Смешна мне гордыня твоя!..

О, он крепкий орешек, и мне радостно будет сломить его и попрать его дух и прах, низвергнуть в черви могильные… Я видел — он дрогнул, я заметил это…

— Боишься, дружок? Поздно меня бояться, ибо вот он я, в хладном гневе пребываю, и не будет тебе пощады… И тому, кто подослал ко мне этого Ёси-Сэйси, также не будет пощады, ибо замахнулся он на венец мой, не будучи наследником… Это твой, твой, твой подлый выкормыш, твой и сгинувшего Хвака, и однажды он столкнется с тем, кто сильнее и быстрее его, а не с тем, кто глупее и доверчивее… НЕТ!!! Ну вот что ты врешь, а? Кому ты врешь, подлый? Хотя бы так рассудить: зачем мне все эти громы и молнии? А? Когда моего слова хватит, чтобы стать по-моему? Моего, а не твоего слова. Я не боюсь расстаться с оболочкой, я в любой момент готов впитать в себя всю тяжесть мира и впитаться в него огнем и водою… Ну и что? Разве числа могут потревожить Вечность? Нет в том разрыва. Но мне нравится принимать образ любой. А тебе нравится под меня косить! Клон, падаль, гниль! Опусти взгляд, я сказал! Ниц пади, тлен! Опусти взгляд!

… Они сами, воистину сами пошли своим путем, и каждый раз я узнавал, кто их подбил на измену мне… И карал… И буду карать, но на сей раз прозрел я и понял тайное тайных: это ты враг. Мне и наследству моему! Это Я не подвластен смерти, не ты. Но даже если и ты не по зубам ей — это не спасет тебя от позорного небытия, ибо надоел ты мне, надоел…

Как там Бруталин? Сидит ли в колбе, с цветком в руках, надзирая за шестиглазым караулом, состоящим из джиннов моих, или рассыпался на атомы и поля, ожидающие возвращения моего? Опусти взгляд предо Мною, раб зеркала Моего!!!

Я вернусь, Бруталин, скоро вернусь… Бельведор настроит мне полуденное Вековековье за окном, Бергамот же напротив, развернет мне панораму коралловых рифов где-нибудь в пределах Туамоту, или Пасхи, на его выбор, Боливар… Боливара я заставлю искать мне текст одной полузабытой пьесы-водевиля…

Баромой… А Брюша?.. Без работы не останется, уж мы с Бергамотом постараемся… Без Баромоя никак, ибо уже я взмок: вода и невесомость — побултыхаемся вдоволь… Баролон… Будет по совместительству старшим пастухом над дракончиками, потому что зеркало я разобью навсегда… Опусти взгляд! Опусти взгляд. Опусти, я сказал!!!

Мне нравится, когда противник начинает нервничать и злиться. Когда я в облике земном, или подобном ему, в одном из миров, я тщательно слежу, чтобы силы наши — мои и врагов моих, были бы если не равными, то сопоставимыми, иначе не интересно… Здесь особый случай, и я рад… опусти взгляд, враг!…И я рад, что моя выдержка лучше, отсюда неминуемый результат: он потерпит поражение. О, как он задрожал, еще бы… Его плющит, вот его и колбасит.

— Опусти взгляд. Если смиришься, немедля и безропотно, если опустишь, если признаешь главенство и первородство мое… Еще не поздно: опомнись, мятежный, склонись — и помилую, и просто изгоню прочь из миров моих в чужедалье, с глаз долой, ибо только я, только мне и только для меня…

— Опусти взгляд.

Так будет, так должно быть, так я хочу и так…

Мой ад — не для двоих.

К О Н Е Ц