Я останавливаю время

SOS «РЫБАКИ НА ЛЬДИНЕ»

Снова Москва. Я стою у открытого окна на втором этаже студии. Вдали башня с часами Киевского вокзала. Одиннадцать тридцать. В граненом стакане на подоконнике букет сирени. Во дворе осветители тянут, наматывая на катушку, длинный кабель. У «эмки» стоит Иосилевич и нервно курит «Казбек», дожидаясь, пока шофер подкачает баллон. В синем небе над башней пролетел самолет. Гул его мотора перебил визгливый гудок маневренного паровоза.

Я невольно вспомнил встречу челюскинцев во Владивостоке — гудки, сирены, цветы… Берингов пролив, Чукотка, Алеутские острова, Камчатка, Сахалин, пролив Лаперуза, Сангарский пролив, Японское море. Да, есть что вспомнить!

Вдруг меня кто-то сильно обнял… Я обернулся:

— Вася, дорогой! Какими судьбами?

Передо мной стоял, улыбаясь, Вася Василенко, наш саратовский комсомольский вожак.

— Угадай, зачем я здесь? Ну, если угадаешь, с меня ужин в «Метрополе». Молчишь, не знаешь! Я за тобой приехал. Мы уже в Саратове слышали о твоих приключениях на Дальнем Востоке… Поедем ко мне на студию — я теперь директор Нижневолжской кинохроники. Без тебя в Саратов все равно не вернусь. Ты ведь знаешь, какой я упрямый. Помнишь, как я отправил тебя в Москву в институт?

Да-да, конечно, я все помнил… И вот я снова в Саратове. У родных берегов Волги, среди старых школьных друзей. Вот Серега Соловьев, Юра Рыпалов, а Вити Белякова и Коли Кулагина нет уже в городе: один — инженер на водном транспорте, а другой плавает по морям-океанам. Как бы мне сейчас хотелось с ними поделиться рассказами о своих трансокеанских рейсах и путешествиях по Дальнему Востоку.

Однажды меня срочно вызвал к себе в кабинет Василенко.

— Я решил, что это серьезное задание могу поручить тебе. Так вот, слушай и не перебивай. На Каспии унесло на льдине в открытое море большую группу рыбаков. Ты будешь снимать их спасение. Думаю, что после «челюскинской эпопеи» это для тебя большого напряжения и особого труда не составит, так ведь? — Но тут раздался телефонный звонок.

— Алло! Да, Василенко. Алло! Ну, вот, прервали. Даже не шипит… — Вася раздраженно бросил трубку на аппарат. — Не будем терять времени, слушай меня внимательно, Летчик Казаков вылетел на выручку… Лети завтра утром в Астрахань, там с ним встретишься на аэродроме и полетишь вместе на спасение. Понял? Ни пуха ни пера!

Снова пронзительно зазвонил телефон, я пожал Васе руку, но ему было уже не до меня.

После недавнего случая в Спасске я, честно говоря, не испытывал особой тяги к новым полетам, но задание есть задание. И к тому же получаю я его от своего друга. Надо лететь.

В Астрахани я не застал летчика Казакова, не раз снимавшего со льдины унесенных в море рыбаков. Он оставил записку, что будет ждать меня в Гурьеве. Чтобы снова не опоздать, я тут же договорился с начальством, и мне выделили маленькую амфибию «Ша-2», знакомую по «челюскинской эпопее».

Своего ассистента Костю Лавыгина пришлось оставить в Астрахани — рейс был дальний, и запас горючего не позволял брать лишнего человека. Костя страшно обиделся, узнав от начальника аэродрома, что он — «лишний вес».

— Не грусти, Костя. Мы с тобой еще полетаем, а пока на-ка вот, захвати в гостиницу и жди меня там. Я скоро вернусь!

Я отдал Косте фуражку и кожаную куртку, надел меховой комбинезон, шлем с очками, положил камеру с пленкой на заднее сиденье и сел в самолет.

— Моя фамилия Сотников, — сказал мне долговязый молодой летчик, садясь с бортмехаником впереди меня.

— Контакт! От винта! Контакт…

«А где парашюты?» — подумал я, но спросить постеснялся, еще подумают — струсил.

Все шло хорошо, но, очевидно, в нарушение теории вероятности на мою долю было отпущено непропорционально большое количество происшествий, и особенно воздушных.

Мы блестяще взяли старт и тут же повисли над Волгой.

Волга разлилась на множество протоков, желто-ржавые джунгли проносились под крылом нашей летающей каракатицы.

Серая, пасмурная погода и унылый, однообразный пейзаж не предвещали ничего хорошего, радостного. Впереди перед моими глазами маячили два кожаных шлема, перетянутых тесемками очков, и низкий ветровой козырек из поцарапанного плексигласа.

Не успели мы пролететь и двадцати минут, как что-то со звоном отскочило от мотора и полетело в Волгу. Я увидел белый всплеск и круги на воде. Самолет бросило в сторону и стало кренить на бок. Пришлось камеру опустить вниз и прижать ногами. Руками я вцепился в борт амфибии. Я понял, что случилась непоправимая беда, но страха почему-то не ощутил. С каким-то непонятным интересом следил за тем, что будет дальше, будто это меня не касалось. Машина кренилась на левое крыло, быстро приближалась к Волге. Не успел я по-настоящему испугаться, как послышался сильный треск и скрежет. Какая-то непреодолимая сила меня прижала к сиденью… Надвинулись и просвистели желтой полосой камыши, рассекаемые нашей лодкой. В глазах потемнело. Моя голова очутилась между плечами пилота и бортмеха. Я почувствовал резкую боль в коленях. Наступила непривычная тишина. Вдруг я услышал, как молчаливый пилот и не проронивший до этого ни слова бортмеханик изысканно-красноречиво и громко выражают свои чувства. Я не в силах воспроизвести образность и живописность их языка. Это означало, что мы еще живы! У бормеха на лбу красовался огромный фонарь, и я, несмотря на трагичность нашего положения, не мог удержаться от смеха. А он решил, что кинооператор спятил от страха.

— Над кем смеетесь? Плакать надо! Кто нас теперь здесь найдет?

У пилота текла по лицу кровь. Он сильно ударился о ветровой козырек.

— Да если бы не камыши, быть бы нам теперь в раю! Как ты думаешь? — задал вопрос бортмеханику пилот.

— С такой блямбой в рай не пустят! — ответил Саня, прикладывая к своей шишке медную пряжку от пояса.

Итак, «Шумел камыш» — отныне наш спасательный гимн! Тем не менее что же делать? Куда идти или, вернее, плыть?

Густой, плотный камыш смягчил удар, и наша летающая лодка, прочертив короткий след, застряла крыльями в зарослях, а острым носом выскочила на песчаную отмель. Местность здесь, в устье Волги, ранней весной безлюдна. Мы могли просидеть в астраханских джунглях много дней, и, пожалуй, Казакову после спасения рыбаков пришлось бы разыскивать и спасать нас… Но, к счастью, нашу вынужденную посадку видел один из местных жителей — рыбак. Он с трудом разыскал самолет в зарослях, предварительно сообщил об аварии на рыболовецкий пост…

Через несколько часов за нами прилетел другой самолет. В Гурьев я попал только на следующие сутки. Казаков уже израсходовал весь запас ругательств, а я, увидев его, сгоряча высказал свои претензии к авиации:

— Или вы, летчики, летаете как попало, или самолеты плохие…

— Постой, постой, не горячись! — обиделся Казаков. — Ты еще оценишь авиацию, а потом — считай, что тебе повезло: два раза попал в аварию — жив остался. Теперь летай сто лет — ничего не случится.

Да, по сравнению с сегодняшними машинами, самолеты тех времен кажутся весьма примитивными, несовершенными, но тогда они были для нас совершенством. Ничего удивительного: пройдет десяток лет, техника сделает новый рывок вперед, и красавцы самолеты, которыми мы сейчас восхищаемся, тоже будут казаться смешными и неудобными.

Конечно, Казаков был прав — авиацию я еще не успел оценить. Полеты с ним меня убедили. В первый день мы семь часов патрулировали над закованной в лед прибрежной полосой Каспия и ни с чем возвратились на аэродром. Я впервые увидел реку Урал и ее дельту с птичьего полета, а город Гурьев, расположенный на ее берегу, запечатлелся в моей памяти как план географической карты, отпечатанный на серой оберточной бумаге.

Нас привезли на открытой полуторке в город. Такой непролазной грязи я еще в жизни своей не видел и не встречал. Пешком ходить по городу было невозможно, улицы переезжали группами на телегах или верхом на коне. По широким и прямым улицам без тротуаров бродили беспризорные мохнатые лошади, желтые верблюды и худые, как скелеты, собаки. Изредка попадались пешеходы, месившие грязь огромными, по пояс, рыбацкими сапогами.

Гостеприимные хозяева нашего жилья приготовили много вкусной еды и жарко натопили печи. Мы поужинали и, усталые, завалились спать.

Проснулся я от прикосновения чего-то холодного и мокрого. В голове остро и болезненно стучали молоточки. Веки были настолько тяжелы, что с трудом открывались. Я никак не мог сообразить, где я и что со мной происходит. Резко пахло нашатырным спиртом. В ушах стоял колокольный звон. Первое, что я увидел, склоненные надо мной лица.

— Слава богу, жив!.. — услышал я голос женщины в белом халате.

Наконец, я пришел в себя и вспомнил, где нахожусь.

— В чем дело? Что со мной стряслось?

Я попытался повернуть, приподнять голову. Резкая боль ударила в темя, и на грудь упал мешок со льдом. Холодная воды пролилась за шею. Я снова упал на подушки. Дикая головная боль лишила меня речи.

— Вы, молодой человек, сильно угорели. Вчера печку закрыли раньше, чем полагалось, а форточку не открыли. Теперь беспокойству нет оснований, к вечеру вы будете на ногах.

— Как к вечеру? Сколько сейчас времени? Где Казаков?

Я вскочил с постели. Лед упал на пол и разлетелся на мелкие кусочки.

— Он улетел на поиски льдины с рыбаками.

— А как же я?

— Вы лежали без сознания, и мы старались привести вас в чувство.

— Я вам очень благодарен, спасибо!..

Угораздило же меня угореть! Печь топилась из моей комнаты, и из всей команды угорел один я.

Казаков вернулся поздно — усталый, расстроенный безрезультатным полетом, но когда увидел меня, повеселел и сказал:

— Завтра полетим вместе, а то сегодня было бы неудобно обнаружить их без тебя и твоего аппарата.

Только на второй день далеко в море мы увидели небольшую белоснежную льдину, на которой чернели какие-то точки. Казаков скользнул ниже и сделал крутой вираж. Со льда медленно поднялись люди. Они отчаянно махали нам руками, шапками, полушубками. Бортмеханик сбросил рыбакам продукты, и, убедившись, что они попали на льдину, мы полетели обратно. Наконец-то в моих кассетах появилась снятая пленка. Я был рад вдвойне — за успех нашей экспедиции и за свой.

На этот раз мы вернулись быстро.

— На такую маленькую льдину сесть невозможно, да? — спросил я Казакова.

— Возможно, но тебя я оставлю на аэродроме.

— Вот так раз!

Я стал горячо возражать. На что только я не ссылался: на задание студии, на затраченные деньги, на политическую важность события, которое, если я полечу, увидят во всем мире…

— Вы видели, как рыбаки измучены? — Казаков вдруг перешел со мной на «вы». — Надо как можно скорее снять самых слабых.

Я смотрел на Казакова и ничего не мог понять — то он отказывается меня брать, а то вдруг говорит, что надо снять самых слабых…

— Извини, Микоша, ты не понял. Наши профессиональные термины совпали. Только ты «снимаешь» на пленку, а я со льдины снимаю людей, чтобы переправить их на землю.

— Ну как же мне быть? Для чего я тогда летел сюда, да еще чуть не угробился? Ну поставьте же себя на мое место — как я вернусь без материала, когда спасение произошло? Я согласен остаться на льдине и снимать ваши прилеты и отлеты, а меня вы захватите последним.

— Первый раз я слетаю один, а во второй согласен на твое предложение.

Никакие доводы больше не помогли. Казаков был непреклонен.

Когда я увидел изможденные лица рыбаков, я понял, как был прав летчик. Окончательно я поверил в Казакова при посадке на льдину. Ее поля явно не хватало для торможения машины. Смелым маневром развернув приземлившийся самолет поперек льдины, Казаков отвратил, казалось, неминуемое падение в море.

Я надеялся снять возбуждение и радость спасенных рыбаков. Но ничего этого не было. Черные от копоти и голода, обтянутые тонкой кожей, обессиленные до предела, они уже ни на что не реагировали. Только глаза, светившиеся на этих исстрадавшихся лицах, выражали какое-то подобие радости. На льдине валялись два конских скелета и множество деталей от сожженных телег — колеса, втулки, обода…

Рыбаки на льдине, да еще с лошадьми и телегами — как они туда попали? Я знал, что когда северная часть Каспия покрывается льдом, далеко в море по льду отправляются группами рыбаки — для подледного лова рыбы.

Я снимал крупные планы предельно расстроенный — лица людей ничего не выражали, как мне тогда казалось. Я боялся, что материал будет скучным и невыразительным. Но волнения мои были напрасны и преждевременны. Материал получился хороший, убедительный, с внутренним напряжением и драматизмом, которого так часто недостает внешне динамичным сюжетам. Было главное — событие.

Я снимал все последующие посадки Казакова, и каждый раз удивлялся, как он, экономя пространство, приземлялся точно на расстоянии полуметра от края льдины. Я улетел со льдины последним — как и договорились.