Я останавливаю время

ЭХ, ПРОЩАЙ, МАМА!

Владивосток гудел сиренами, пароходами и паровозными гудками. Медленно и торжественно, мимо сотен расцвеченных буксиров, катеров, лодок, переполненных людьми и цветами, входил в бухту Золотой Рог пароход «Смоленск».

Многотысячная толпа на пирсе колыхались, как море, полыхала пламенем алых полотнищ. Ритмичные взрывы сотен голосов скандировали: «Добро пожаловать, челюскинцы!», «Слава отважным летчикам, бесстрашным героям!» Крики «ура», как ураган, захлестывали все вокруг, и в небо взлетали белые голуби, а к нам на палубу летели сотни букетов цветов. До вечера бушевало веселье, шумел и плескался радостью город.

Но вот отзвучали торжественные речи, салюты, приветствия, увяли, запылились цветы на тротуарах и мостовых… Голубой экспресс умчал на запад пьяных от счастья героев и горластую толпу операторов, репортеров, журналистов.

С корабля я попал на самолет. И случилось так, что мой новый полет чуть не стал последним. Цель предстоящей съемки была не сложной. Нужно было отснять новый цементный завод недалеко от маленького городка, приютившегося у подножия огромной сопки, из которой добывали сырье — известняк.

Я добросовестно выполнил свое задание и уже собирался обратно, как вдруг директор завода, прощаясь, обронил фразу:

— Сырья для завода хватит на триста лет…

У меня перед глазами возник хороший кадр — большая сопка и маленький сегментик карьера, около которого дымит завод. Наглядный образ — зритель сразу увидит и поверит, что сырья действительно хватит на триста лет. Но такой кадр можно снять только с воздуха.

Я вспомнил, что по пути на завод в стороне от дороги видел оживленный небольшой аэродром, с которого взлетали меленькие учебные самолеты. Возвращаясь с завода, я завернул на аэродром и подъехал к только что подрулившему самолету. Из него выскочил молодой парень в комбинезоне, снял шлем с очками, и когда я объяснил ему, что мне нужно, он не задумываясь предложил свои услуги.

— Но сначала, для знакомства, покажите ваши документы — кто вы и откуда? — Он тщательно проверил командировку и удостоверение «Кинохроники».

— Наверное, надо доложить начальству? — спросил я.

— А тебе меня мало? Так вот — сначала сделаем пробный полет. Что-то барахлит мотор. Я проверю машину, а ты осмотрись, прикинь, как лучше снимать. Камеру пока не бери, чтобы не отвлекала зря. Мне легче будет понять, чего ты от меня хочешь в воздухе. Понял? — он говорил, «тыкая» — явно показывая свое превосходство, хотя был не намного старше меня, — громко и развязно.

— Только один уговор! Ты должен снять меня крупным планом! Вот так! Понял, надеюсь? — И он показал руками, какой должен быть план, — от подбородка до лба.

— Иначе не полечу!

— А может, все-таки надо представиться начальству?

Он обиделся.

— Ты еще не понял, что я и есть главное начальство?

После такого разговора у меня пропало всякое желание лететь. Но отказываться было уже неудобно, и я решил — будь что будет. Он дал мне парашют, и когда увидел, что я не знаю, как с ним обращаться, надел на меня его, застегнул ремни, а затем объяснил, что и как делать.

— А может, не надо? Будет очень мешать в съемке…

— Надо! Надо! Самолет барахлит, а ты тем более без камеры! — И он полез в кабину.

Я с грустью вспомнил Бухгольца и его шутливое: «Зажмурь покрепче глаза, дерни кольцо и крикни “мама!”».

Я сел в переднюю кабину. Сидеть было неудобно — мешала вторая ручка управления и педали под ногами.

— Контакт! От винта! Контакт! От винта!

Чихнул, поперхнулся мотор, загудел, и через пару минут машина понеслась по кочковатой земле, припорошенной снегом. Бежавший у крыла техник что-то крикнул, взмахнул руками и исчез… Я оглянулся назад и увидел очкастое лицо пилота.

Мы благополучно взлетели и сделали два круга над сопкой. Я показал летчику, как и на какой высоте лететь, и мысленно пожалел, что не взял камеру. Съемка была бы закончена. На редкость хорошее освещение. Вот сейчас бы снимать на крутом вираже — сопка бы закрутилась в кадре, а зритель увидел бы все, что я хотел ему показать.

Я так увлекся землей, что не обратил внимания на перебои в моторе, а когда перебои стали сильнее и из мотора вырвался черный дым, у меня от испуга в животе стало холодно и пусто. Я оглянулся и увидел перекошенное лицо летчика. Он что-то мне кричал и показывал рукой вперед и вниз. Я ничего от испуга не понял и стал пристально смотреть вперед. Вонючий дым хлестал мне в лицо. Глаза слезились, рот разрывало ветром…

Вдруг из мотора выползло красное пламя. Дым больно хлестнул лицо. Я стал задыхаться. В эту минуту машина подскочила вверх и стала заваливаться на правый борт. Дым ушел от меня в сторону. Оглянувшись на пилота, я чуть не лишился чувств: его в кабине не было, внизу белел венчик парашюта… Сердце захолодело и остановилось. Что же делать? Кольцо! Я крепко схватил кольцо. Самолет стал переворачиваться, и я сам собой вывалился из кабины и тут же что есть силы рванул кольцо.

Как я догадался найти его и не выпускать из рук? Вспомнил ли я совет Бухгольца, или сработал инстинкт самосохранения — не знаю.

Меня подхватила густая струя воздуха, мелькнул на секунду черной тенью самолет, и вдруг — сильный резкий рывок. Я думал, что крыло отрубило мне голову и она летит отдельно от туловища. В этот момент я увидел над собой белый купол, а внизу — землю. Она быстро надвигалась на меня и раскачивалась из стороны в сторону. Мной овладела радость — я жив. Жив! И голова на месте. Как хорошо вокруг! Как греет солнышко!..

«Милый, дорогой, Бухгольц!» — я даже не успел крикнуть: «Мама!» Земля была совсем рядом. Я прицелился в нее ногами, но легкий толчок — и я упал на четвереньки. Парашют, наполненный ветром, потащил меня за собой. Я вскочил на ноги и побежал — значит, ноги целы. Невыносимо болела шея. Во время прыжка я не сгруппировался, как обычно делают парашютисты, не напряг мускулы, не вобрал голову в плечи.

Пузырь парашюта тянул меня по полю, а я все бежал за ним, никак не успевая подтянуть и погасить. Наконец мне удалось это сделать. Я лежал, обняв парашют, а на склоне сопки дымил наш самолет. Жаль, пропал такой кадр. Но камера опять уцелела…

Первым прибежал ко мне летчик. На нем лица не было. Он уже говорил со мной на «вы»?

— Скорее уматывайтесь отсюда! Скорее и подальше! Вас здесь не было! Вы поняли?

Я понял: ему предстояла нелегкая задача. Я сел в свой «газик» и умотал…

…Через два года, вернувшись в Москву, я разбирал ящики в своем секретере, и среди разных бумаг нашел и эту:

Тогда я так и не выполнил это задание — что-то помешало. Но судьба, наверное, была сильнее любых случайностей — и, предписав мне какое-либо испытание, обязательно находила возможность воплотить предначертанное…