«Сами увидите…»

Целое купе хорошего пассажирского вагона в нашем полном распоряжении! Мы можем ехать хоть целый месяц! Просторно, чисто, достаточно воздуха. Я торжествовал. Мы растянулись на скамьях друг против дружки. Даже не нужно было укрываться: в вагоне было тепло. А те-то, несчастные, остались там, в телячьих вагонах, в тесноте и в вонище! Возникло чувство неловкости, которое я постарался немедленно подавить. Однако — не спалось. Я решил еще раз выйти подышать свежим воздухом. Когда я проходил мимо купе начальника, то заметил огонек его папиросы. Выходная дверь была заперта и выйти я не смог. Но можно пройти в противоположный конец вагона и там открыть окно. Когда я проходил мимо купе начальника, он меня позвал.

— Вы что? Хотели еще куда сходить?

— Что-то не спится, — ответил я, — хотел немного подышать…

— Присядьте. Мне тоже что-то не спится. Курите? - спросил он, протягивая мне пачку папирос.

— С удовольствием! Давно уже не курил настоящей сигареты.

— Это не сигарета, это русская папироса.

Он дал мне прикурить. Я понял, что предстоит разговор.

— Вы не подумайте, что я вас допрашиваю… Но я хотел бы, чтобы вы мне рассказали, как вообще живется во Франции. Да, вообще… Я, понимаете, встречал много французов, но они все держались так это, особняком. Да и трудно с ними разговаривать.

— Что же я могу вам сказать? Если я скажу, что во Франции живется хорошо, то вы, конечно, подумаете: вот, расхваливает свою страну. Но если я скажу, что во Франции плохо… то мне почему-то кажется, что вы тоже можете не поверить.

— А вы мне просто расскажите, как вообще вы жили. Понимаете? Просто: как и что. И я поэтому буду себе представлять, как другие могли жить.

— Мы жили прекрасно. У меня отец работал на фабрике, отцовского заработка хватало на всех. Имели хорошую квартиру от фабрики. В семье нас было пятеро. Я окончил школу и поступил в среднее техническое училище. Имели мы дома всего вволю… Вот, в общих чертах все, что я могу вам сказать.

— Кем был ваш отец?

— Рабочим.

— То есть… Техником? Мастером?

— Да нет, до этого ему дойти не удалось. Простым рабочим.

Начальник эшелона молчал. Я видел, как красная огненная точка чертила неровный след туда-сюда. Начальник курил, и мне сдавалось, что ему хочется что то сказать. Он был — думалось мне, — сильно взволнован. Наконец он заговорил.

— Вот… Не понимаю… Говорилось так, что все эти страны прогнили. Я всю войну провел в наступлении. Чем дальше идем на Запад, тем лучше все выглядит. Стоят домики побольше, поменьше. На одну семью, на две семьи, а то — целые блоки. Но везде квартиры замечательные. И кого ни спросишь, все отвечают, что они — рабочие. Указывают, на каком заводе. И вообще видно по лицу, по рукам, по разговору: действительно, не врет. Я сам из рабочей семьи. Но у нас никогда не было такой квартиры. Да и сейчас у меня нет…

Мне весь этот разговор был очень неприятен. Вспомнился доктор, который советовал возвратиться во Францию. Неужели все действительно так плохо в России? Я был сбит с толку.

— Зачем вы едете в Советский Союз? — спросил меня начальник. — Вам во Франции последнее время не везло, что ли?

— Нет, почему? Нам плохо не было. Моя жена очень скучала по своим родным, по дому, вообще по родине. Ну, что же, может быть, мы еще вернемся обратно.

— Планы у вас не плохие…

В голосе моего собеседника послышалась усмешка.

— Я не хочу вас пугать, но имейте в виду, что вам будет трудно привыкать к нашей жизни. У нас совершенно иначе живется… Как бы вам объяснить? Словом, нужно привыкнуть, а привыкнуть — это трудно.

— Что вы хотите этим сказать, — спросил я — гораздо хуже? Намного хуже, чем у нас?

Я очень тревожился. Непохоже было, что этот человек, так помогший нам, нарочно запугивает.

— Я не говорю, что хуже. Но в общем, приедете туда — сами увидите.

«Сами увидите…» Больше он мне ничего не скажет. Я вспомнил лагерь Борегард, там, когда я пытался узнать о разных вещах, мне в ответ говорили эту фразу.

Почему-то мучительно захотелось побыть одному, и я поднялся в знак того, что собираюсь уходить. Но начальник эшелона по-видимому еще не хотел меня отпускать. Он снова заговорил.

— Если вы останетесь у нас, то что собираетесь делать?

— Постараюсь устроиться шофером. Другой работы я пока не могу исполнять. Фактически я — недоучка. Учился на чертежника, но война прервала мое учение, и теперь нужно начинать все сначала.

— Ну, учиться-то вы у нас сможете. У нас учение бесплатное.

— У меня жена и ребенок, их нужно обеспечить, а если учиться, то как же я их обеспечу?

— Ваша жена сможет тоже работать, а ребенка — в ясли.

— Я против того, чтобы жена работала. Ей и так хватит работы дома! Да и ясли…

— Так-то так, но, понимаете… Кто хочет жить, тот должен работать. Надо мириться с положением.

Мы просидели с ним до поздней ночи. Который был час, когда мы разошлись, я не знаю. Во всяком случае, уже возвратясь в свое купе я заметил, что начинало светать. Но заснуть мне не удавалось. Два разговора — с доктором и с начальником эшелона не выходили у меня из головы — буквально каждое слово этих разговоров. Все оборачивалось совсем не таким, каким оно представлялось во Франции. Я нисколько не боялся. Я только недоумевал. Я испытывал тревогу, но не страх.

Я был совершенно уверен, что пробью себе путь во что бы то ни стало. Но знал, что бороться придется крепко.

Жена еще спала, когда я поднялся и вышел из вагона. Шел мелкий дождь. Начальник эшелона, в плащ-палатке стоял поодаль и смотрел, как люди старались развести костры под дождем. Дым стлался лентами, низко, разъедал глаза. Я отправился на поиски дров. Найденные мною дрова были мокры, и на то, чтобы развести костер и сварить несколько картошек, мне понадобилось, по крайней мере, часа три. Я был весь черный от дыма, мокрый от дождя и злой, как сатана.

После так называемого обеда, сопровождавшегося теми же мучениями, что и завтрак, поехали дальше. Когда мы проезжали через город, виденный раньше издали, то узнали, что это был Галле. Начальник сказал, что мы двигаемся в Берлин, оттуда нас направят в Кенигсберг. Что с нами будет дальше, он не знал, так как должен был покинуть нас в Берлине.

До Берлина мы ехали почти два дня, и там наш начальник передал транспорт другому, пожелал нам счастливого пути и ушел. В Берлине мы простояли три дня. Наш поезд гоняли с одного запасного пути на другой. Почему-то случалось так, что маневрирование поезда начиналось именно тогда, когда пассажиры собирались сварить себе все той-же знаменитой каши или картошки, кстати сказать, без соли. Соли у нас не было вовсе. Все это страшно нервировало нас, и мы искренне обрадовались, когда на четвертые сутки двинулись дальше на восток.

Новый начальник — с ним я тоже познакомился — был на вид довольно симпатичным человеком. Не такой словоохотливый, как его предшественник, он однако больше заботился о вверенных ему людях. Раздобыл, например, хлеба, без которого мы совсем было захирели. Он впустил в свой вагон еще несколько женщин с детьми.

Медленно полз наш злосчастный эшелон. Не Бог весть какое расстояние от Берлина до Кенигсберга потребовало четыре дня езды. Всюду, где мы проезжали, виднелось страшное разрушение. Удивительно то, что нигде мы не видели советских войск — вплоть до самого Одера. Через Одер мы переезжали по деревянному мосту. По ту сторону моста стояли польские солдаты. Я тогда не знал еще, что Одер стал границей между Польшей и Германией. Переехав реку, мы попали в какой-то городок. Вид его свидетельствовал о том, что в последних боях немцы сопротивлялись наступлению советских войск до последнего. С довольно высокой железнодорожной насыпи весь городок был виден как на ладони. Из окон и проделанных в стенах бойниц торчали дула пушек. Неизвестно, как немцы ухитрились втащить пушки в дома. Это походило не то на чудо, не то на кошмар. Гражданского населения совершенно не было видно. Все вокруг выглядело пусто и жутко. Кое-где виднелись могилы без крестов, обнесенные низенькой изгородью. Там, где обычно стоит надгробный крест, лежала стальная каска. В этих могилах были погребены советские солдаты.

Поляки вознамерились произвести в нашем поезде проверку, начальник эшелона этого делать не позволил. Тогда поляки отказались пропустить поезд дальше. Инцидент улаживало высшее начальство. Между советскими и поляками существовала довольно острая вражда. Польские часовые не подпускали советских солдат даже до середины моста. Мне приходилось много слышать о столкновениях советских военных с поляками.

Загрузка...