Ярость в сердце

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Меня так долго не было дома, что я совсем забыла про серебряную шкатулку, лежавшую в моем шкафу, к которому за все это время никто не прикоснулся. Это была изящная филигранная вещица с барельефным изображением лотосов. Цветы, правда, почти стерлись, но я прощупывала их кончиками пальцев.

Я открыла шкатулку: в ней лежал лоскуток от рукава Ричарда. До сих пор помню молочно-белую кожу на его обнажившемся плече. Лоскуток этот я подобрала в пыли, когда все кончилось. Пыль так на нем и осталась, да и куда ей было деться? Но эта пыль уже не крутилась, как в тот день, горячим рыжеватым облачком; скрытая от солнца и ветра, она покоилась теперь на ткани тусклым сероватым налетом.

Я задрожала от страха, предчувствуя боль, и боль пришла. Она медленно поползла вверх, к горлу, потом к вискам, и залегла где-то в глубине глаз. Я тихо закрыла шкатулку, положила ее на место и стала ждать, когда боль отхлынет. Мне было немного жутко от сознания того, что время оказалось бессильным исцелить меня от страданий.

Мы познакомились, когда война только-только начиналась, а сейчас она уже в прошлом. Борьба, истоков которой мы не знали, захлестнула нас и отшвырнула друг от друга, и лучше всего — забыть о ней. «После того как это кончится, — сказала я ему, с трудом шевеля онемевшими губами, — после того как это кончится, мы останемся друзьями». «Конечно, милая», — ласково ответил он и привлек меня к себе; но в его объятии не чувствовалось страсти, только сочувствие. Ни ему, ни мне не надо было объяснять, что слова мои — наивный лепет; сказаны они были в порыве отчаяния и не имели для нас обоих никакого значения.

Когда мы впервые встретились, я была так смущена, что боялась поднять на него глаза. Лишь после того, как кто-то подтолкнул меня, я робко шагнула вперед и повесила ему на шею гирлянду цветов.

Гирлянда эта предназначалась для моего брата, возвратившегося из Англии, но предпочтение всегда приходится отдавать гостям, даже если они англичане и даже если их не приглашали. По-видимому, и он не ожидал такого приема. На перроне толпилась уйма народу: родители, тетки, дяди, знакомые. И у всех в руках были гирлянды. Позади стояли полукругом улыбающиеся слуги, нагруженные гроздьями бананов и чашами с розовой водой, за слугами — услужливые пеоны, подпоясанные зелеными поясами с медными пряжками. Они расталкивали зевак и пассажиров с таким видом, как будто перрон предназначался только для нас.

Брат, видимо, забыл сказать ему, что на вокзале их ждет такая встреча, и уж, конечно, забыл предупредить нас о том, что с ним едет англичанин, присутствие которого ввело нас всех в смущение.

Одернув на себе пиджак, смявшийся под тяжестью гирлянд, и смахнув опавшие лепестки, брат стал знакомить нас со своим приятелем: сначала представил его отцу, потом матери, потом дядям и, наконец, устав от этой формальности, — сразу всем остальным.

— Мы плыли на одном пароходе, — сказал он с напускной непринужденностью, — и я уговорил Ричарда отведать настоящего кари[2]. Тот, которым нас пичкали на пароходе, был отвратителен.

Мы, было, подумали, что он пригласил Ричарда на обед или на ужин. Но Ричард уточнил?

— Кит был настолько добр, что предложил мне погостить у вас одну-две недели. Разумеется, если…

— Конечно, конечно, — поспешно прервал его отец. — Мы будем только рады. Вы нас совсем не обремените.

Он сказал эти слова с таким видом, словно и вправду был рад. Что касается мамы, не столь искушенной в дипломатических тонкостях, то она хорошо понимала, что заботы об устройстве иностранца в нашем доме лягут прежде всего на нее, и не могла скрыть некоторой растерянности. Смущение родственников было еще более явным. Ричард стоял в нерешительности. Он сделал бессознательный жест, по которому я догадалась, что он ищет выхода из неловкого положения. При виде этого человека, оказавшегося среди чужих людей, столь не похожего на нас, столь одинокого в нашем темном семейном кругу, мне стало стыдно. Неужели мы не способны на большее, чем этот убогий прием? Преодолев робость и забыв о присутствии старших родственников, я повторила слова отца:

— Мы будем только рады.

Тотчас я почувствовала на себе неодобрительные взгляды старших. Конечно же, они удивились такой развязности. Признаться, я и сама была удивлена; но к этому чувству примешивалось удовлетворение, и я не раскаивалась. Ричард же не проявил никакого удивления. Наверно, он и смотрел-то на меня не как на взрослую. Он любезно поблагодарил меня, приятно улыбнулся, как улыбаются детям, — и это было все. Никаких других знаков внимания.

После этого мы направились наконец к автомашинам, ожидавшим нас на привокзальной площади. Пеоны усердно расчищали нам дорогу. Шествие возглавлял отец. По обеим сторонам от него шли Кит и Ричард, за ними следовали мама и дяди, а позади — все остальные.

Кит повеселел. Присутствие Ричарда, видимо, ослабляло напряженность встречи с близкими после столь долгой разлуки. Он рассказал нам какую-то историю, случившуюся в таможне, потом стал вспоминать плавание.

— В Адене мы сошли на берег целой группой. А этот вот самонадеянный человек предпочел отправиться в одиночку… На пароход он возвратился с карманными часами — десять шиллингов за них отдал. На вид — красивая вещь, прочная, увесистая. Но посмотрели бы вы на выражение его лица, когда он попробовал эти часы завести. Оказалось, они без механизма — внутри лежал кусок свинца. — Кит захохотал. Отец тоже рассмеялся. Мама улыбалась, но не столько потому, что ее рассмешил рассказ Кита, который она, по-моему, плохо поняла из-за быстроты его речи и непривычного произношения, сколько потому, что радовалась по поводу возвращения родного сына — старшего из детей — и наследника.

— А он хорошо выглядит, — шепнула мне мама. — Морской воздух пошел ему на пользу. — И с гордостью, которую в иных условиях не стала бы выказывать, добавила: — Я совсем забыла, какой он у нас красивый.

Несмотря на свою беззаботность, я вдруг поняла, что значила для матери разлука с сыном. Но через миг я снова облачилась в прежние доспехи, надежно оберегавшие меня от сентиментальности.

— Разумеется, красив, он ведь очень похож на тебя, — вежливо подтвердила я. Но хотя в это время я смотрела на смуглое, хорошо знакомое мне лицо брата, унаследовавшего от наших общих предков многие черты сходства со мной, мыслями своими я была с Ричардом, так не похожим ни на кого из нас.

Между тем слуги укладывали в автомобиль гостинцы, которые за час до этого выгрузили: фрукты, цветы, листья бетеля, головки сахара, половинки кокосовых орехов. Все это добро символизировало наше гостеприимство. Оно сослужило свою службу, и теперь его свалят в комнату для прислуги, где начнется дележ.

Пока слуги работали, мы стояли под сенью небольшой арековой пальмы. Мама внимательно следила, чтобы ничего не было забыто. День был ослепительно яркий и душный. Несмотря на сравнительно ранний час, над землей струились волны нагретого воздуха. Брат, одетый в европейский костюм, в рубашку с крахмальным воротничком, коричневые полуботинки и шляпу с загнутыми полями, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, Безобразные темные пятна, видневшиеся у него под мышками, расплывались все больше и больше.

— Бедный Китсами, — сказала мама. Она всегда называла его полным именем, звучавшим в ее устах очень мило и естественно, а не уменьшительным «Кит», которым называли его мы и которое предпочитал он сам. — Бедный Китсами. Как ему жарко! Ему придется ко многому привыкать заново.

— Всем жарко, — сказал отец и, обращаясь к Ричарду, добавил: — Вообще-то летом мы редко здесь живем. Обычно уезжаем в горы… там гораздо прохладнее и здоровее.

— Ничего удивительного, — отозвался Ричард. — Жара в самом деле ужасная.

Но сам он, по всей видимости, не страдал от жары. Он стоял прямо под солнцем, в стороне от пальмы, с непокрытой головой. Его лицо и шея покраснели, но он продолжал там стоять, пока мама не обратила на него внимания. Она тут же заставила его спрятаться в тени, сделав то, что почему-то не пришло в голову никому из нас.

Наконец все вещи были уложены, пассажиры — распределены по машинам. Дальние родственники уже отправились в путь пешком. Отец занял место шофера, хотя и не любил сидеть за рулем, а сам шофер, который терпеть не мог ходить пешком, пристроился на подножке, держась рукой за дверцу. Мама села рядом с отцом; а Ричард, Кит и я — сзади.

Уже трогаясь с места, мы вдруг увидели священнослужителя-брахмана, с важным видом пробиравшегося сквозь толпу зевак. Он опоздал к прибытию поезда, а мы решили, что он вообще не придет. Не так легко было найти священнослужителя, который согласился бы ехать на вокзал, чтобы благословить путешественника, возвратившегося из-за моря.

Значит, придется всем вылезать из автомобиля и стоять, пока не благословят Кита; и хотя мы понимали, что будет лучше, если Киту скажут слова напутствия перед вступлением в новую жизнь, эта задержка вызывала досаду. Не будь с нами Ричарда, кто знает, может быть, Кит и не проявил бы особого недовольства, а тут стал жаловаться: зачем развели эту канитель? Слова его были обращены к Ричарду, но говорил он достаточно громко. К тому же и лицо его выражало явное нетерпение, словно он считал себя выше всего этого и лишь удивлялся, что мы рассуждаем иначе. Видя это, родители старались всячески задобрить брахмана, хотя, по-моему, обижаться ему было не на что.

Что касается Ричарда, то его как будто не трогали наши переживания. Он с интересом наблюдал церемонию благословения. Я вдруг пришла в ярость, меня бесил вид этого назойливого незнакомца, который внес разлад в нашу семью и с бесстыдством туриста глазел на наш религиозный обряд. В ту же минуту я ощутила на себе его взгляд. Ричард смотрел на меня так пристально, что я невольно подняла глаза. Когда наши взгляды наконец встретились, я поняла, что он отнюдь не лишен наблюдательности.

К приезду брата у нас готовились несколько недель: на втором этаже открыли пустовавшие все эти годы комнаты, выходящие окнами в сад, сняли чехлы, до блеска натерли полы, завесили окна новыми соломенными шторами. Обрызнутые водой, благоухающие, шторы создавали мягкий полумрак. А в ванной комнате торжественно водрузили белую эмалированную ванну — единственную в доме, — специально выписанную из Бомбея. Теперь из-за этой самой ванны помещение, предназначавшееся Киту, отдали Ричарду. Правила гостеприимства требовали, чтобы англичанин имел то, к чему привык; Кит же, хотя не утратил еще английского лоска, мог помыться и под душем. Что делать, пришлось отвести Киту другие покои, и расстроенная мама скрепя сердце принялась устраивать гостя в комнатах, которые с такой тщательностью готовила для сына. А пока суд да дело, Кит объявил, что Ричард хочет прогуляться, и они отправились в город; Кит в своем щегольском европейском костюме, а Ричард — в рубашке с засученными рукавами (в той самой, в которой приехал), в вешти[3] и в сандалиях. И то и другое он выпросил (какое неприличие!) у одного из слуг.

— Этому англичанину еще многому надо поучиться, — заметил отец. — Не думаю, чтоб его соотечественники одобрили такое пренебрежение правилами хорошего тона.

— Ничего, научится, — сухо сказала мама. — Учителя найдутся. Ему пока что все здесь в диковинку.

— И все же, — не успокаивался отец, — мне бы не хотелось выслушивать потом упреки, что вот, мол, толкают человека на странные поступки, пользуясь его неопытностью. Англичане консервативны, а он здесь новичок, к тому же поселился в нашем доме…

— Он сам верховодит, — вмешалась я. — Кит тут ни при чем. И, кроме того, нет ничего плохого в том, что он так оделся в жару, хотя для этого ему и пришлось прибегнуть к помощи слуги.

Это была вторая дерзость, допущенная мною в тот день. Родители с удивлением смотрели на меня и молчали. Но зато заговорил Говинд. Говинд — наш дальний родственник и мой приемный брат. Родителей он потерял еще в раннем детстве. Моя мама ухаживала за ним несколько недель после их смерти и так к нему привязалась что в конце концов усыновила, а это вполне устроило era дядей и теток, у которых детей и без того было предостаточно. Говинд был молчалив по натуре. В детстве он почти никогда не плакал, а когда вырос, то стал очень неразговорчив; не помню, чтобы он когда-нибудь высказывал собственное мнение. А тут он вдруг обронил:

— Она права, я согласен. — И густо покраснел: видимо, сказать эти слова стоило ему больших усилий. Понурив голову, он угрюмо разглядывал свои ногти.

Было уже начало второго, когда Кит и Ричард вернулись с прогулки. Мы ждали их в гостиной, которая служила только для приема европейцев. Обставлена она была в европейском стиле: на мраморном полу лежал эксминстерский[4] ковер, а вдоль стен выстроились два дивана и с полдюжины плюшевых кресел, столь же неудобных для сидения, сколь и непривлекательных на вид. Посредине стоял стол с откидной крышкой, покрытый дорожкой, а на нем — стеклянная ваза, обычно пустая, а на этот раз — полная цветов. На стенах висели унылые пейзажные картины неизвестных живописцев в золоченых рамах, а в углу на жардиньерке стояло сомнительное украшение — гипсовый бюст королевы Виктории.

Мы предпочли бы ждать их в той более уютной и обжитой комнате, где обычно собиралась семья, но там стояли не стулья, а низкие кушетки, на которых можно сидеть, только, поджав под себя ноги, а для Ричарда это было бы затруднительно. Мы чинно восседали в креслах с высокими спинками, вперив взоры в стенные часы и прислушиваясь к их неторопливому размеренному тиканью. Нить нашей беседы становилась все тоньше и тоньше, пока не оборвалась совсем.

Но вот наконец и они — разгоряченные, порозовевшие, бодрые, — и мы снова ожили.

— Где только мы не были, — сказал Кит, плюхаясь на диван и отчаянно обмахиваясь веером. — Этот Ричард— просто сумасшедший. Больше я с ним никогда не пойду.

— Надеюсь, мы не заставили вас ждать, — извинился Ричард. — Кажется, я потерял счет времени.

— Нет, нет, мой дорогой, мы вас еще не ждали, — разуверил его отец. Это было правдой; слуги в суматохе даже не успели приготовить обед. — Но не слишком ли вы увлекаетесь? Вид у вас довольно усталый.

— Вы должны быть осторожны, — медленно выговорила по-английски мама. — Нехорошо, если вы в первый же день заболеете.

Ричард улыбнулся.

— Обещаю быть осторожным… с завтрашнего дня.

Я посмотрела на его рослую (он был выше всех нас), пышущую здоровьем фигуру и с некоторой иронией подумала, что уж ему-то вряд ли стоит беспокоиться о своем здоровье. Ричард перехватил мой взгляд, в его веселых глазах я прочла скрытую усмешку и смущенно отвернулась.

— Выпить бы сейчас пива! — вдруг сказал Кит, развалившись на набитом конским волосом диване. — Нет ничего лучше пива — холодного, прямо со льда. Ты тоже не отказался бы, Ричард?

Но пива в доме не было. Его и вообще-то никогда не покупали, если только не ждали европейцев. Пришлось спешно посылать пеона в клубный бар, до которого было добрых две мили. Пеон повесил на руль велосипеда корзину и неохотно отправился в путь под палящим солнцем.

Пиво, которое он привез, оказалось не только не охлажденным, но даже горячим. Остудить его можно было только одним способом — с помощью кусочков льда. Увидев в стакане, под пеной, лед, положенный щедрой рукой слуги, Кит поморщился.

— Какая-то бурда, а не пиво, — криво усмехнулся он и добавил полушутя: — Вот, Ричард, что значит жить в глуши.

Жить в глуши! Я никогда не считала, что мы живем в глуши, да и теперь не считаю. Но Кит провел много лет в Англии, он говорил о Лондоне, как о хорошо знакомом ему городе, и мне было понятно, почему он так думает. Блеск и великолепие столицы другого мира ослепляли его, вот почему наш родной город казался ему обыкновенным захолустьем.

— Кругом такая красота, а ты думаешь о пиве, — пристыдил его Ричард. — Здесь столько развлечений. — Он тоже говорил шутя, и трудно было понять, насколько искренни его слова.

— Он говорит о цветущих деревьях! — пояснил Кит. — Таких, как золотой могур[5]. Они обычно восхищают всех иностранцев.

Кит, очевидно, ожидал возражения, но напрасно. Ричард немного покраснел, но голос его звучал спокойно.

— Естественно, они меня восхищают. Я ведь никогда не видел гигантских цветущих деревьев. Самое похожее на них, что я могу вспомнить, буковые деревья, но они не так… поразительны.

Возражение последовало от Говинда. С трудом подыскивая слова, он сказал:

— Не только иностранцев. Местных жителей они тоже восхищают.

Не знаю приему— может быть, именно потому, что высказывался он так редко и с таким трудом подбирал слова, — но эти простые фразы прозвучали с какой-то особой выразительностью. Наступило неловкое молчание. Но тут в разговор вступила мама, спокойная, хладнокровная, полная решимости не допустить никакой неловкости. Золотой могур? Да, он чудесен, особенно в это время года. А видел ли Ричард лесное пламя?[6] Многие считают, что все они одинаковы, между тем имеется много разновидностей… Она принялась подробно, неторопливо объяснять различия между видами, и все мы как-то успокоились. В это время наконец объявили, что обед подан.

Этот первый после возвращения Кита обед был, конечно, праздничным. Длинные узкие столы ломились от множества разнообразных яств. Ради такого случая подали серебряные приборы, высокие кашмирские стаканы с золотыми ободками, жадеитовые чаши с розовой водой и особенно восхищавшие меня низенькие эбеновые подставки, окантованные розеттами.

Кит был явно доволен и даже удивлен: очевидно, за время долгого отсутствия он забыл, как выглядит наш праздничный стол.

— Милая ма! — воскликнул он, ласково обнимая мать. Я вспомнила, что он и прежде, когда бывал в духе, употреблял это уменьшительное «ма». — Да это настоящее пиршество!

— Пустяки, — улыбнулась она и посмотрела на сына бархатистыми глазами. — Для тебя, сынок, ничего не жалко. — Я знала, что, будь мы одни, она добавила бы: «Твои родители не нищие».

— Я так долго ждал этой минуты… Ведь я очень соскучился по нашей пище… Только сейчас понял, как мне ее не хватало.

Слушая его, я почему-то испытывала чувство неловкости. Мне казалось, будто эти слова вырвались у него под влиянием порыва, о котором он, как человек самолюбивый, будет потом сожалеть.

Но мои родители, дяди, даже Говинд, смотрели на Кита с одобрением и удовлетворением. Похвальные чувства для молодого человека, возвратившегося из дальних странствий, к тому же такого европеизированного, как Китсами! И тем лучше, если эти чувства выражаются открыто, да еще в присутствии англичанина.

— Но об этом ты ни разу не писал, — заметил отец. — Иначе…

— Что бы ты сделал? — засмеялся Кит. — Послал бы мне повара?.. Посылку?.. Маму?

— Гостинцы мать посылала тебе много раз, но они почти всегда возвращались обратно.

— Ну, это дело такое… Таможня… — невнятно пробормотал Кит. — Таможенники ничего не пропускают. Это и Ричард может подтвердить.

Ричард кивнул:

— Верно. Таможенники — люди придирчивые.

Я представила себе недоверчивых таможенных чиновников: вот они вскрывают ящики, изучают их содержимое, принюхиваются к соленьям, маринадам и разным специям и, ничего не поняв, озадаченные, возможно, и сбитые с толку, ставят на них клеймо: «Вернуть отправителю». Тогда я еще не подозревала, что возвращать посылки мог и сам Китсами, не желавший платить пошлину.

Старший дядя решил, что пора сказать свое веское слово.

— Эх-хе-хе. В гостях хорошо, а дома лучше. — Обращаясь к Ричарду, он спросил — Что вы на это скажете, сэр?

Этот дядя, когда разговаривал по-английски, выражал свои мысли как-то странно.

— Аминь, — ответил Ричард.

Такая манера парировать трудные вопросы показалась мне остроумной, хотя и необычной, и я решила взять ее на вооружение.

— Банальная пословица, дядя. — Кит выглядел слегка раздраженным. — К тому же не очень кстати приведенная.

Резкая нотка, прозвучавшая в его голосе, могла бы смутить многих, но только не дядю. Привыкший к почтительному обращению, равнодушный к обидам других, он совсем не собирался сдаваться.

— Пусть банальная, зато верная, — сказал он не допускающим возражений тоном. — Чем дольше я живу на свете, тем больше в этом убеждаюсь.

«Ну, откуда вам знать? Вы ведь нигде не бывали!» Эти слова, казалось, так и вертелись на языке у Кита, но он смолчал. Лицо его покраснело от сдерживаемого волнения, но он не произнес ни слова. А дядя, довольный своей победой, многозначительно сказал:

— Так-то, брат. Дома лучше всего. А ты что скажешь, Мирабай? — И, обращаясь к остальным, добавил — Дети всегда говорят сущую правду.

Теперь обиделась я. Мне было досадно, что меня сравнивают с младенцем, хотя бы и в шутку. Меньше всего я ожидала этого от дяди, который любил подчеркивать, что я уже не девочка, а молодая женщина. В то же время я боялась кого-либо оскорбить своим ответом. Можно было бы сказать: «аминь», но, во-первых, это могли бы счесть за грубость, а во-вторых, в таком ответе уже не было ничего оригинального. Не придумав ничего лучшего, я сказала:

— Дома совсем неплохо.

И этот, в общем, не очень-то удачный ответ оказался наиболее уместным. Все засмеялись и заговорили уже более мирно.

После обеда, по меньшей мере, в течение двух часов, все, кто имеет такую возможность, отдыхают. Сытые, полусонные люди поспешили наверстать упущенное. Исчез Говинд, родители, как обычно, удалились в свою спальню. Оставшихся родственников развели по комнатам для гостей. Кит, зевая, тоже отправился к себе, а Ричард, утверждавший, что никогда в это время не ложится в постель, задремал в гостиной на диване. Диван этот, набитый конским волосом, был слишком жесток, короток и узок. Сквозь незанавешенные окна свет бил прямо в лицо спящему. Я с невольным состраданием посмотрела на его блестевшие от пота виски, на влажные складки по сторонам рта, на пряди волос, падавшие на потный лоб, на всю его странно скрюченную фигуру… Ричард повернулся на бок, пробормотал что-то невнятное, и я поняла, что мне не следует стоять здесь, глядя на беззащитного во сне человека. Я отвернулась и пошла к себе наверх.

Пришло время пить чай: мы уже целых полчаса слышали, как в буфетной гремят посудой и хлопают дверцами шкафов. Мы встали, умылись, переоделись. Чай был подан, а Кит и Ричард все не появлялись.

— Не надо их тревожить, — сказала мама. — Устали, пускай поспят.

Но вот чаепитие кончилось. За окнами сгустились вечерние тени. День был жарким, и сумеречный свет казался золотисто-янтарным. Ушел последний замешкавшийся родственник, а Кит с Ричардом еще спали, видимо сильно утомленные долгим путешествием и суматохой.

— Если их сейчас не разбудить, — забеспокоился отец, — то потом они будут чувствовать себя разбитыми. Пошлю-ка я за ними слугу.

— После такого сна они все равно будут разбитыми, — с улыбкой возразила мама и пошла распорядиться насчет ванны.

Когда Ричард и Кит наконец появились, вид у них действительно был неважный: лица опухли, глаза покраснели, у Ричарда на щеке сохранились отпечатки жесткой диванной подушки.

Пока они умывались, я налила в кувшин свежего лимонада с шалфеем и принялась энергично размешивать в нем кусочки льда и сахарный песок.

— Ты сущий ангел, — сказал Кит, с жадностью глотая питье. — Без тебя я бы пропал.

— Я — тоже, — с улыбкой подтвердил Ричард. — Тебе повезло, Кит. У тебя лучшая из всех сестер.

Мне было тогда шестнадцать лет, и я уже знала, как нужно отвечать на подобные комплименты. Но как-то так получается, что нужные слова никогда не приходят на ум. То же произошло и на этот раз. Я испугалась, что начну заикаться. Поэтому смолчала, не решаясь произнести даже такую элементарно вежливую фразу, как «вы очень любезны».

— Назови свое желание — и оно будет исполнено, — щедро посулил Кит (лимонад подействовал на него удивительно ободряюще). — Чего ты хочешь: розу в волосы? Шелковое сари? А может, сводить тебя куда-нибудь? Хочешь посмотреть выступление танцовщицы? Или сходим потанцуем? — Заметив мой удивленный взгляд, он вдруг посерьезнел и ласково сказал: — Прости меня, сестренка. Ты, верно, думаешь, что я сошел с ума, что меня хватил солнечный удар, да?

Когда Кит становился таким милым, я готова была ради него на все.

— Нет, нет, Кит, — поспешно возразила я. — Ничего подобного.

— Ты чудо, а не ребенок. — Кит отбросил игривый тон, словно и вправду говорил то, что думал. У меня стало тепло на душе. — Куда же все-таки ты хотела бы пойти?

— Сегодня?

— Сегодня.

— А ты не устал?

— Разве у меня усталый вид?

— Да, — откровенно сказала я.

— Надо только принять ванну, и все будет в порядке, — проговорил он, вставая. — Ну, как?

Я колебалась. Можно было пойти в кино, но там шли два фильма, один из которых — английский — я уже видела, а другого Ричард не поймет. Был еще спектакль «Шакунтала» в постановке драматического театра, гастролировавшего в нашем городе, но хотя «Шакунтала»— моя любимая пьеса, мысль о Ричарде опять меня остановила. Может, пойти в клуб? Ричарду, вероятно, там понравится, а Киту — тем более. А мне так хотелось угодить брату. Когда я предложила клуб, глаза Кита заблестели, и он охотно согласился. Но был ли доволен Ричард, я не уверена, хотя он и сказал то же самое, что и брат, и я не уловила никаких признаков того, что он соглашается лишь из приличия.