Языческий алтарь

Ящерица на щеке

Откуда берутся истории, не дающие нам покоя? Не служит ли им колыбелью страна мертвецов, куда они возвращаются вместе с нами? Сдается мне, всякий рассказ, завлекающий нас в сердцевину ми-, ра, долго путешествовал, прежде чем попасть к нам, и хранит отпечаток краев, путь в которые утерян, но куда нас ведут неведомыми лазейками слова, противные разуму. Нынче, 9 января 1999 года, когда скользящее вниз вечернее солнце озаряет издали конец дня в конце века, пришла пора поведать, как судьба Жана Нарцисса Эфраима Мари Бенито пересеклась с моей…

Я родился в Ниме в 1946 году, за пятнадцать минут до моей сестры Армеллы, для своих Зиты. Неважно, на что я употребил эту четверть часа в роли единственного сына. Вероятнее всего, на рев. Важно, что мы с Зитой были счастливыми наивными близнецами вплоть до того момента, когда наши молодые родители, насладившись в кинотеатре «Люкс» фильмом «Поезд даст три свистка», надумали воспроизвести поцелуй Гарри Купера и Грейс Келли на железнодорожном переезде. После этого наша тетка Элиана (которую мой папаша всегда называл свихнутой) растила нас в своей избушке среди нимских холмов. Можно, думаю, сказать без хвастовства, что полученное нами новое образование все еще меня изумляет и поддерживает. Я приведу примеры, почерпнутые из памяти, которые не уведут меня в сторону от Эфраима, как раз наоборот.

Первым делом вспоминается декабрьский вечер в 1957 году, когда лишний раз проявилось великодушие моей крестной матери. Дело было через несколько недель после начала учебного года. Рождественские каникулы были еще очень далеко, но мы уже о них мечтали – так потерпевший кораблекрушение, забравшись на деревянный обломок, грезит о ярко освещенном лайнере, который его подберет, если он до тех пор сподобится не утонуть. В тот вечер тетя Элиана приготовила фруктовые слоеные пирожные по-провансальски, одно из прославленных местных лакомств. Когда пришло время садиться за стол, Зита сообщила, что в глубине сада, под приморской сосной, спит в пальто прямо на морозе какой-то господин.

– Значит, его сморил сон, – объяснила тетя Элиана, у которой непоколебимый здравый смысл часто граничил с самым бесстрашным вдохновением.

– Конечно, – согласилась Зита уже с полным ртом. – Только он спит с ящерицей на щеке.

Не сказав больше ни слова, тетя доела пирожное, остывавшее у нее на тарелке – у того пирожного как раз подгорел верх, вот она и взяла его себе. Ее улыбчивое лицо, полное оптимизма и складочек, на котором мысли отражались напрямую, как луна в ведре, стало озабоченным, даже серьезным. Таким оно оставалось до десерта – печеных яблок под крем-карамелью. Я бы, несомненно, забыл ту сцену, как множество других сцен, если бы тетя не заявила вдруг, постучав пальцами по столу:

– Поразительная история! Откуда на щеке у спящего ящерица, если в это время года нет никаких ящериц? Наверное, это существо из другого мира, а спящий – направленный к нам посланец оттуда. Убирайте со стола, дети! Почистите зубы, помолитесь и отправляйтесь спать. А я, да пребудут со мной святая Перпетуя и святая Фелисита, пойду туда, куда меня зовет долг.

После этого прощания, вовсе нас не ободрившего, бесстрашная дама причесалась, принарядилась, накрасила губы, набросила на худые плечи накидку, предназначенную для дождливых вечеров, зажгла бумажный фонарик и вышла при его свете в сад. Кажется, я запомнил, что мы с сестрой залезли в одну кровать, клацая зубами, и мучились одинаковыми страшными снами. Но проснувшись наутро и увидев, как крестная наливает нам шоколадный напиток, мы напрочь позабыли свои страхи. Наше двойное нетерпение выразила Зита, крикнувшая:

– Ты его видела?

– Кого? – спросила тетя Элиана, чтобы выиграть время и усилить наше и без того разыгравшееся любопытство.

– Сама знаешь, дорогая тетушка! Ты нарочно нас томишь?

– Ты говоришь о мужчине с ящерицей?

– Конечно!

– Я его не только видела, но и предложила ему переночевать в пристройке за домом. Он поживет у нас. Будьте вежливыми и воспитанными. А тебя, моя маленькая Зита, я покажу на той неделе окулисту. То, что ты приняла за ящерицу на щеке у нашего гостя, – это глубокий шрам. Может быть, когда-нибудь мы узнаем, откуда он у него.

Дядя Жан

Так прохладной октябрьской ночью господин Бенито вошел в нашу жизнь. В первые дни, как я ни старался, мне не удавалось увидеть нашего жильца: наверное, он прогуливался по окрестностям или почивал с закрытой дверью. Пришлось ждать целую неделю, прежде чем я, возвращаясь на велосипеде из лицея, заметил на тропинке его высокую фигуру. Он показался мне очень высоким и костлявым, со страшным лицом, как из пемзы. Прямо людоед, человек-скала! Услышав дребезжание моего велосипеда, он повернулся ко мне спиной и скрылся большими шагами. Его бегство меня вполне устраивало.

Если мне не изменяют воспоминания – хотя почему они должны хранить мне верность, раз я столько раз их предавал? – эта игра в прятки длилась всю осень и часть зимы. Надо сказать, жилище Элианы, ныне уже не существующее, было скромнейшим домишком, плохо отапливаемым, дурно построенным, пятнадцать раз чиненным, зато восемь гектаров пустоши, окружавшие его с трех сторон, позволяли избегать нежелательных встреч. Наш гость так и поступал. Приходилось заключить, что ему противен наш с Зитой вид. Стоило нам откуда-нибудь появиться, он удалялся в противоположную сторону, не произнеся ни слова; если мы делали вид, что направляемся к нему, он ретировался прямо через кустарник и запирался у себя. Но мы все равно видели его несколько раз в зеленой дубраве: то он склонялся над следами ежа, то ковырял камешком землю и пропускал ее струей сквозь пальцы, словно лаская бесконечный локон волос.

Элиана не осуждала повадки гостя, напротив, оправдывала его, говоря, что наш вид напоминает ему, наверное, о каком-то несчастье и что рано или поздно все разъяснится. В ожидании ясности она каждый вечер носила ему поесть, и пока мы ворочались без сна в кроватях, составляла этому ни на что не годному бродяге компанию в пристройке, согретой угольной печуркой, при пятнадцативаттной лампочке, освещавшей только их двоих.

Чем они занимались вдвоем до трех часов ночи? О чем беседовали? Этого мы не знали, но наша крестная возвращалась после этих ночных посиделок преображенная, а с ноября она стала что-то плести о найденном в снегу младенце, о лисьем тявканьи, о волчьем трупе на крюке, о кухарке по имени Лиз, отправившейся умирать в родную деревню, и о некой Лукреции, жившей среди свиней и гусей.

Так, небольшими мазками, день за днем, Элиана знакомила нас с секретами, которые ей доверял мсье Бенито. Теперь мне уже сложно разделить услышанное ею от него от ее собственных добавлений. Живя в тетушкином доме, я часто замечал, внимая ее красочным монологам у печи, что когда ей недоставало частицы головоломки – а какой-то частицы всегда недостает, – она сама ее отливала в жаровне своего воображения. Прирожденная сочинительница, она с удовольствием рассказывала нам с подробностями собственного изготовления, не забывая, боюсь, о декоративных завитках, о лучших годах в жизни человека, которого мы быстро прозвали дядей Жаном. Таким способом мы удивительно быстро постигали историю, географию, естественные науки, наш словарь пополнялся словечками, до сих пор сидящими в памяти: кругляк (бревно), бубенчик (на шее у скотины), отвал (солнечный склон), фуникулер, приворотное зелье… Зита обожала легенду о святом Варезе и рассказ о дротиках Григория. Я грезил о привалах среди льдов и об игре на аккордеоне.

Разве не считается, что в этом иллюзорном мире достаточно переименовать людей, чтобы поменять наши отношения с ними? Мсье Бенито был нелюдимым, обременительным гостем, внушавшим страх. Дядя Жан стал чудаковатым родственником, грубоватым, но преданным. Конечно, он по-прежнему нас сторонился, прятался, даже запирался у себя, когда мы с Зитой занимались велоакробатикой перед его дверями. Но мы знали, что он там, что в случае чего выберется из своей берлоги, чтобы за нас вступиться.

Гонки с препятствиями

Апрельским или майским – уже не помню – днем небесно-голубая машина с передним приводом въехала во владения, ржавые ворота которых Элиана запирала только на ночь. Был четверг, а по четвергам мы в школу не ходили. Зита как раз проложила в дубраве новую трассу для гонок с препятствиями.

– Здесь проживает господин Жан Бенито? – спросил водитель с красным худым лицом и короткими усами щеточкой.

– Не знаю такого! – отрезала Зита, всегда отвечавшая первой, когда вопрос задавали нам двоим.

– А в мэрии нам сказали…

Водитель заглушил мотор и поговорил с пассажиром. Оба вышли из машины и вместе направились в заросли. Второй опирался на палочку. Из правой штанины его брюк – Зита по сей день уверяет, что из левой! – торчал стержень, заканчивавшийся резиновым кружком.

– Возможно, он вам знаком под другим именем? – спросил хромой. – Жардр? Эфраим? Это вам что-то говорит?

– Здесь живет только наша крестная Элиана! – заявила Зита, глядя на меня по-особенному. На языке близнецов этот взгляд означал: не предавай меня, поддержи, будем заодно, и так далее в том же духе.

Во время этого диалога, если это можно так назвать, усатый присел перед моим велосипедом и, насвистывая, стал разглядывать цепь. Его внезапный интерес к моей колеснице мне не очень-то понравился, и я оставался начеку.

– Видно, что ты часто играешь в пыли, – определил он, щуря густые ресницы. – Все шестерни в грязи. Оставишь все как есть – сломаешь переключатель скоростей. Ну-ка, переверни свою технику! Я знаю, что надо сделать.

Он достал из багажника автомобиля серую металлическую масленку и накапал масла на каждое звено цепи, медленно вращая педали. Делая это, он не удержался и преподал мне урок жизненной философии.

– Никогда не запускай механику, малыш! Она может спасти нам жизнь. В войну я служил в Норвегии, водил там грузовик. Однажды дорогу подвергли бомбежке. Если бы мотор сплоховал, когда я дал газу, то я бы уже двадцать лет лежал под деревянным крестом среди льдов.

Выпрямившись, он произнес:

– Посмотри мне в глаза и скажи правду. Ты никогда не видел здесь высокого мужчину, с широкими, как балкон, плечами, голубоглазого, с отметиной на лице? Нам была бы очень кстати твоя помощь. Мы его друзья, приехали издалека, чтобы с ним поговорить.

Сегодня, имея за плечами полвека практики, я считаю себя первоклассным лжецом, способным сбить с толку даже любовницу самого дьявола. Увы, у меня есть недостаток, мешающий сполна проявляться этому природному дару: доброго человека я не способен обманывать. Незнакомец только что починил мой велосипед, как же мне осмелиться ему наврать? На мое счастье, меня спас гонг, то есть тетя Элиана, заинтригованная появлением автомобиля и вышедшая в сад.

По сей день вижу, и не без грусти, узкий силуэт своей тетушки, шагающей режущей походкой, напоминающей не то краба, не то маркиза Карабаса, между двумя незнакомцами, обращающимися к ней по очереди. До наступления ночи, до самого появления звезд троица не прекращала свое странное шушуканье, описывая круги вокруг дома. Мы с Армеллией все больше тревожились и не знали, что сделать, чтобы привлечь к себе внимание тети. Наконец, она сама к нам пожаловала, разгоряченная спешкой и волнением. Обняв нас, она сказала примерно следующее:

– Дети, это господа Дело и Соклеруи. Они говорят потрясающие вещи. Позже я вам все расскажу. Поставьте на большой стол две лишние тарелки, а я приготовлю омлет. И вымойте руки!

Кажется, я знаю, почему в моей памяти, удерживающей порой самые неуместные подробности, не сохранилась та первая трапеза с Леруи и Сокдело: на ней не произошло ничего интересного, и меня сморил сон. Совершенно невозможно уточнить, где ночевали наши гости и сколько дней они у нас прожили. Зато я не забыл тот обед, после которого дядя Жан впервые согласился разделить с нами десерт. На нем был новый костюм, привезенный его друзьями; он сидел на краешке стула вблизи двери, глаза его были полуприкрыты, он ничего не говорил и, кажется, не прислушивался к беседе. Едва притронувшись к пирожному с кремом, поданному Зитой, он поднялся, не глядя на нас, надолго припал поцелуем к руке нашей крестной и удалился. Это было мгновение торжества для Элианы, и не мечтавшей о такой признательности.

Цвет неба

После отъезда своих товарищей дядя Жан стал вести себя с нами по-другому. Когда мы мчались мимо него на велосипедах, испуская крики индейцев сиу, он уже не спасался бегством, а быстро поднимал на нас глаза, отвечал коротким кивком головы на наши звонкие приветствия, потом на несколько секунд опускал веки и продолжал свое прежнее занятие. Он сделал на пустоши двухместную скамью из ствола мертвой оливы и закрепил ее камнями. Место было идеальное для того, чтобы молча взирать на небеса, цвет которых меняется в мгновение ока, и иногда набрасывать Бог знает что на листочке бумаги – наверное, просто чтобы чем-то занять руки. Однажды Армеллия крикнула ему на ходу с наглостью, за которую мне стало стыдно: «Можно посмотреть?» Он не ответил, только перевернул на колене листок и застыл до вечера, сделав еще справедливее упреки, которыми я засыпал свою сестру-близнеца. Но я ошибся. На следующий день, когда мы оказались вблизи его скамьи, он помахал своим рисунком, приглашая нас взглянуть, и мы с сестрой увидели женский портрет, сильно напоминающий нашу крестную Элиану, только лет на двадцать моложе.

С того дня наши отношения стали потихоньку меняться. Зита, интересовавшаяся практической стороной всех вещей, первой сообразила, какую выгоду можно из этого извлечь. Как-то вечером она забыла на скамье свою тетрадь по латыни и на следующий день с удовлетворением увидела, что кто-то исправил карандашом ее глупости. С тех пор гость тети Элианы превратился в нашего немого репетитора, проверявшего, а то и делавшего наши задания, – настоящая находка для таких лентяев, как мы. А летом он по просьбе нашей крестной выполнил своим нетвердым почерком несносные «задания на каникулы», которыми тогда норовили обременить школьников.

Ныне, по прошествии лет, я уверен, что Эфраим понимал, какую опасность представляет пробуждение его чувств, и отчаянно пытался ему сопротивляться. В его душе, лишившейся способности таиться, любой проблеск, даже намек на возможность счастья сразу бередил страшную рану. Мне вспоминается мимолетная картина, тогда оставшаяся совершенно не понятой, а теперь совершенно мне понятная. Произошло это, наверное, в первый день учебного года, в очень тягостный для него день. Мы с Армеллией бросились к нему, чтобы показать расписание и учебники, а он прирос к скамье, зажав ладонями худую голову и отказываясь глядеть на наши набитые битком новые ранцы. А ведь всего мгновением раньше он высматривал нас, приложив ладонь козырьком ко лбу, чтобы, увидав, успокоить Элиану, в тревоге маячившую за окном…

Разве кто-нибудь когда-нибудь постигнет человеческое сердце?

Однажды ноябрьской ночью снег без передышки засыпал пустошь. Кажется, я помню, что, желая как следует отпраздновать начало зимы, я не пошел в школу и весь день катался на санках. Эфраим так и не показался. После ужина Элиана по привычке отправилась к нему и нашла на двери записку, которую я воспроизвожу по памяти:

«Эта жизнь здесь, рядом с вами! Эта жизнь рядом с вами и с детьми! Я не выдержал ее, не выдержал тишину этой ночи, которой недоставало только пожара, чтобы стать полной. Необходимо уйти, чтобы избавить вас от того, что преследует меня. И я ухожу, чтобы не навлечь на вас беду. А вы, Элиана, простите меня и забудьте зло, которое я вам причинил».

Внезапный уход Эфраима принадлежит к тем безмолвным несчастьям, которые не попадают в архивы и по этой причине остаются неведомы историкам. В считанные дни тетя Элиана перестала смеяться и выдумывать, наряжаться, пудриться, красить губы, крутить мельницу, крылья которой разгоняют скуку. Зимними вечерами не видно больше, чтобы она, окрыленная мыслью о ожидающих ее счастливых часах, покрывала плечи синей накидкой, не слышно ее обращенных к нам слов: ступайте, дети, не опоздайте на свидание со сном и с грезами, а у меня собственное свидание. Даже ее пылкое безумие, так хорошо защищавшее нас от тревог памяти, превратилось в пепел. Наступили ужасные годы, долго описывать которые не входит в мои намерения. Знаю, что грозовыми ночами, когда дождь, бьющий по бирючинам сада, походил на ворочание битых раковин, тетя Элиана рыдала у себя в спальне и ежилась под периной, как животное в муках. Одна старушка Зита могла бы сказать, как я настрадался от этого плача. Вспоминает ли она, как и я, дни, когда хмельной голос крестной умолял нас поскорее покинуть постели и самим приготовить себе кашу? На обратном пути из школы мы иногда видели ее под пастушьим зонтиком, который я потом вручил Бьенвеню. Что ты там делаешь, тетя Элиана? Ты простудишься! Но у нее всегда находился предлог, чтобы крутиться вокруг скамьи. Однажды она придумала, что потеряла там футляр от очков. В другой раз собирала сухие ветви для завтрашнего камина. Эти мелкие и слабые выдумки печалили нас еще больше, чем ее прежние бредни.

Когда возвращались теплые сухие дни, она уже не ходила по главной аллее с корзиной горячих блинов под салфеткой, и мы больше не устраивали пикников под большой сосной. Как ни больно мне это признать, ибо я не делаю добровольных уступок врагу рода человеческого, не вызывает сомнений, что тетя Элиана напрочь лишилась рассудка. Для нас, совсем еще детей, было совершенно невероятно, что мы должны защищать нашу опекуншу от бед, от которых ей самой полагалось оберегать нас. Приходится с угрызениями совести вспоминать наши с Зитой уловки, порой преступные, с целью скрыть от чужих странности нашей родственницы, когда мы выполняли вместо нее все формальности и заполняли все бумаги, требующие взрослой смекалки.

Говоря о чужих, я, само собой, не отношу к ним Леруи и Сокдело, ежегодно наведывавшихся к нам на Страстную неделю. Открытка с Монбланом, оповещавшая об их скором приезде, ненадолго вырывала крестную из ее безучастности, а мы начинали считать часы, остававшиеся до гудков за воротами, подобно ждущим увольнения солдатам, вычеркивающим из календаря один день за другим.

Возможно, в те далекие юные годы я не знал ничего более волнующего, чем мгновения, когда эти двое, постаревшие с виду, но еще бойкие, выходили из машины с пакетами в руках. Каждый раз мы надеялись, что с ними приедет дядя Жан или что у них будут сведения о нем. Они, со своей стороны, надеялись узнать о нем у Элианы. Так радость новой встречи сопровождалась разочарованием, уменьшавшимся понемногу в последующие дни, когда мы катались на машине с Сокдело, играли в шары с Леруи, когда жизнь входила в свои нигде не записанные права.

Что еще сказать? Что мы никогда больше не видели дядю Жана? Что я не переставал гадать, умер ли он или живет за границей? Что воображал, будто много раз в течение своей жизни на него наталкивался? Отдал немало часов придумыванию прошлого, когда нужно было заниматься своим будущим? Что о битве за Нарвик я знаю от Леруи? Что это благодаря ему я не забыл партизан Бофортена и убийство нацистами капитана Бюлля? Что Сокдело усадил меня, шестнадцатилетнего, за руль своего «Панхарда» и дал первый урок вождения на извилистых дорогах в виноградниках? Что годом позже ему помешал приехать прострел? Что потом Леруи перенес операцию на горле? Так проходят дни, ночи и воспоминания. В двадцать лет Зиту бросил тореадор, и она вышла за пикадора. Душой ее свадьбы был Сокдело. Леруи отозвал меня в конце церемонии венчания в сторонку и взял с меня клятву, что я не забуду Эфраима и приду ему на помощь, если когда-нибудь повстречаю. Это был мой последний разговор с ним.

Через два года – да будет навсегда проклят тот год! – Сокдело и тетя Элиана покинули этот мир. Зита утверждала, что они в раю, вместе с дядей Жаном. Я чуть не надавал ей пощечин: ведь тем самым она утверждала, что Эфраим, герой нашего детства, мертв. Иначе он бы нам написал. Эту точку зрения я не разделял. Я полагал – и до сих пор полагаю – что он не дает о себе знать по той же причине, по какой ушел от нас. Полагал – и полагаю по сей день – что он решил слиться с загадкой времени, которую не постигнуть, пока она перед нами, но можно разгадать, когда она далеко.