Йога-клуб. Жизнь ниже шеи

7 Моя любовь продолжает жить

Мне всегда хотелось пережить опыт вроде тех, что описаны в духовных мемуарах. Все духовные мемуары строятся по одной схеме: герой блуждает в потемках, а потом обретает себя. Неудачи приводят к поискам души, страданиям, новым неудачам, однако к концу истории всегда что-то происходит: озарение, катарсис, околосмертельный опыт, встреча с мудрым индейцем или бездомным. Детали неважны. Главное — что в конце пути из кокона всегда вылупляется бабочка, и я хотела именно этого. Просветлиться, как святой Августин в саду, пережить чудеса и превращения. Но у меня все сложилось иначе.

Я уезжала с Бали, совершенно четко осознавая, что я не бабочка. Я не чувствовала себя ни сильно изменившейся, ни просветленной. Нет, я ощущала усталость и разочарование. Однако теперь, восемь лет спустя, понимаю, что действительно изменилась тогда. Достаточно лишь признать, что изменения возможны, — и ты уже меняешься. Разумеется, я не превратилась сразу в бабочку, упорхнувшую домой, — была простой девчонкой, но тем не менее посадила семена, которым в свое время предстояло прорасти, хотела я этого или нет.

Я сразу же заметила, что мне теперь труднее глумиться над организованной религией со своими друзьями-атеистами. Стала спокойно воспринимать те свои качества, которых раньше стыдилась: к примеру, стремление верить в некоего Бога или нечто Божественное до самой смерти, а также желание присоединиться к какой-либо церкви. (Я пока этого не сделала, так что не волнуйтесь.) И чем больше я принимала эти простые и сомнительные истины, тем проще мне было выслушивать ложь от себя самой.

Я надеялась, что, съездив на Бали, вернусь просветленной и мне больше никогда не надо будет решать никакие проблемы. Но к концу семинара жизнь не стала проще, поэтому я сделала выбор, показавшийся мне самым правильным: не оглядываться, не смотреть по сторонам, просто идти вперед по Пути, который уже обозначен. Придерживаться плана. Я сказала себе, что перееду в Нью-Йорк и мы с Джоной полюбим друг друга по-новому, как взрослые люди, а не как детишки из колледжа, затеявшие игру во взрослых. Я не стану тосковать по своим родным, так как буду знать, что мы любим друг друга и будем видеться по праздникам. В общем, поступлю так, как должна.

Но где-то в глубине души или в глухих закоулках ума я посеяла те семена, которые потихоньку прорастали. И вскоре начала понимать, что весь мой план — это сладкая и грустная ложь, которой я сама себя потчевала по весьма уважительной причине: просто не знала, как осуществить то, о чем мечтает мое сердце.

Мое пребывание на Бали закончилось свадьбой, а это, как известно, считается хорошим знаком, символом оптимизма и веры, восстановления порядка. Что напоминает мне о Джессике.

Через семь лет после Бали, проделав путь в час длиной от Сиэтла к югу, я очутилась в прекрасном саду между пурпурным домом в американском мастеровом стиле и пристройкой, оборудованной для проведения массажных сеансов и занятий йогой. Это был сад Джессики, и приехала я на ее свадьбу. На ней были белые туфли, купленные на Бали: те самые сандалии с бусинками. Она надела их впервые.

Если бы вы увидели мужа Джессики, то всерьез задумались бы о том, чтобы принять участие в кое-каких шаманских ритуалах, которыми она его завлекла. Он прекрасно танцует, как и Джессика. Он высок, хорош собой, умен и… как бы это сказать? Он нормальный. Никаких йоговских закидонов. Он мне рассказывал, как впервые попытался принять антибиотики, уже будучи знакомым с Джессикой, и та заявила:

— Нельзя надеяться, что одна таблетка решит все твои проблемы!

На что он ответил:

— А две?

После церемонии я поймала его под огромным сиреневым кустом на заднем дворе.

— Это Джессика все организовала. Заметила? — спросил он.

Это была шутка, потому что церемония бракосочетания заключалась в групповой медитации в сопровождении тибетских поющих чаш, ритуальной гонг-медитации, в ходе которой в мужской и женский гонг били одновременно, что символизировало союз йони и лингама, в обращении к четырем временам года и их тотемным животным с приглашением их на церемонию, помазании перышком, которое макали в ароматный порошок под названием «любовь и благодарность», ритуальной благодарности камню, который помог Джессике привлечь любовь («и сработало же!»), и пылком монологе об экстатическом слиянии, растворении и перенаправлении волн любви в пространство.

Я рассмеялась и ответила, что да, почерк Джессики заметен. Счастливый муж пожал плечами и проговорил:

— Я и не на такое согласен, лишь бы жениться на ней.

Тогда мне эта фраза показалась слащавой, но разве не о таком мы все мечтаем? О человеке, который любит нас за наши странности. О возлюбленном, гуру или Боге, который смотрит на вас со всеми вашими чудачествами и противоречиями и видит не ущербную модель, а безупречную, уникальную душу, заслуживающую любви.

Лишь в двадцать восемь лет я наконец поняла. Начала ощущать внутри себя нечто настоящее и странное, что стремилось к признанию и любви. Частичку меня, которая хотела верить во что-нибудь, быть любимой без повода, просто потому, что я есть. Эта необходимость казалась мне слабостью. Дитя феминизма, я выросла с мыслью, что не должна нуждаться ни в чем, кроме собственных идеалов и амбиций. Что мне не нужна поддержка мужчины или гуру, и уж тем более Бога. Но почему тогда моя душа так отчаянно пыталась все это обрести? Я пыталась поделиться своими чувствами с Джоной, но мне помешала гордость. Ведь Джона считал меня сильной. Не могла же я его разочаровать. Вместо этого я летала домой при каждой возможности, чтобы побыть с родными: на долгие выходные, долгие каникулы. Но эти поездки все равно казались слишком короткими.

Пока я жила в Нью-Йорке, умерли и моя бабушка, и дед. О смерти бабушки я узнала вскоре после переезда и сразу же прилетела домой, сказав новому начальнику в крупной консалтинговой фирме, что им придется какое-то время обойтись без меня. Когда мне позвонили и сказали, что дед при смерти, я поступила так же. Мне могли пригрозить увольнением, но я не боялась. Я должна была попрощаться.

Мы с Гейбом приехали в один день — он отдыхал на озере Тахо и прилетел, чтобы исповедовать деда-протестанта, ставшего родным для моих двоюродных братьев-католиков. Мы все были там, заполонили приемную в больнице и доводили медсестер до белого каления, следя за тем, чтобы дедушка вовремя получал очередную дозу обезболивающего. Мы часами сидели рядом, пока его легкие медленно наполнялись жидкостью. Ухаживали за ним, шутили, а иногда — в промежутках между ночью и днем — молились.

Гейб приехал в больницу ближе к рассвету. Мы едва успели поздороваться, как он приступил к прощальному обряду. Мы с братьями и сестрой ждали его, а теперь взялись за руки у постели деда и начали молиться. Не знаю, чему или кому я молилась — своей голове, в которой стоял непрекращающийся звон? стуку в груди? Но я просила, чтобы дедушке не было больно. Я чувствовала, что его ждет вечный сон, что вскоре его уже не будет и мы никогда больше не увидимся. Но все же… все же… Я понимала, что могу и ошибаться.

Он умер, когда мы с сестрой пошли обедать. Мы бросились в больницу, и, когда прибежали, папа сказал, что у нас все еще есть шанс попрощаться, ведь после смерти все мы покидаем этот мир не сразу. Мы подошли к дедушкиной постели, а мои тетки тем временем расставляли вокруг него фотографии. Это были его портреты в разном возрасте: улыбающимся ребенком, новобрачным, отцом четверых детей. Был и снимок, сделанный в больнице за несколько дней до смерти бабушки: дед с заплаканными глазами держит на руках одного из своих правнуков. Тетки украшали его кадрами из его жизни, а мы с сестрой тем временем твердили, как нам будет его не хватать, как много он для нас значил. И тут я почувствовала, как в моей сжавшейся от печали груди что-то заработало: кто-то снова занялся невидимым садом моей души.

Вскоре после того, как я вернулась в Нью-Йорк после похорон деда, мы с Джоной поехали за город на свадьбу двух новых друзей, ставших нашей маленькой нью-йоркской семьей. Невеста попросила меня провести урок йоги утром перед свадьбой, и я согласилась, хотя мысль об этом приводила меня в ужас. До сего дня это единственный урок, который я вела, не считая пробного на Бали. Вообще говоря, я даже не являюсь сертифицированным преподавателем йоги. Во время учительского курса я три дня провалялась с отравлением, и для получения сертификата мне не хватило нескольких часов. А поняв, что я вовсе не хочу быть преподавателем, а хочу остаться учеником, решила не наверстывать упущенное. (Разумеется, если вы придете ко мне в гости и мы выпьем много вина, я, может, и проведу спонтанный урок йоги. Я даже придумала свое собственное направление. Алко-йога. Со своими пранаямами, которые заключаются в том, что я буду отнимать у вас курево. Никакие сертификаты не нужны.)

Итак, стоял прекрасный осенний день в пригороде Нью-Йорка. Все наши друзья из Сиэтла и Нью-Йорка были там. Многие из них недавно поженились и выглядели так, как я хотела бы себя чувствовать. Мы с Джоной не ссорились, потому что для этого виделись слишком редко. Нет, мы с ним просто не взаимодействовали. Двигались по разным траекториям. Я мрачно строила планы, как наладить и укрепить наши отношения и сделать нас счастливее, но сложно было что-то наладить, когда я постоянно летала домой, бросая Джону одного в Нью-Йорке. Планирование изменений теперь вызывало у меня лишь страшную усталость.

Я провела занятие в старой пристройке у реки. Моими учениками была половина гостей. Я явилась пораньше — растянуть мышцы и подумать, что я буду делать. Мое тело было жестким. Я не занималась йогой уже несколько месяцев — с тех пор, как решила, что вся эта йога — сплошное надувательство. Дать им, что ли, урок йога-аэробики, которой учат в Нью-Йорке? Или что-то более мягкое и глубокое, вроде класса Джессики на Бали? В результате я провела занятие в стиле Индры и Лу. Нервничала, конечно, но через несколько минут возникло такое впечатление, будто это они, а не я, ведут класс. И объясняя друзьям асаны, словно нашептанные голосом Индры, я вдруг вспомнила кое-что о йоге, что так легко забылось в мире звездных инструкторов и пустой болтовни о возвышенном. Йога питает меня настоящую. Меня уязвимую, меня истинную — то место внутри, которое действительно является мной. Душа ли это или нервная система — не знаю. Но я своими глазами видела, как люди на моем занятии подпитывались энергией своего истинного «Я». Чувствовала, как само пребывание в пространстве, где все погружены в ритуал, призванный возвысить сердца — наши грубые и тонкие сердца, — питает нас. И это слово — питает — не давало мне покоя той осенью, когда я готовилась причинить боль человеку, которого любила. Я больше не стыдилась слащавости этого слова, его банальности. Это было самое верное слово, и только оно имело значение. Оно оправдывало всю боль, ведь когда-нибудь боль должна была пройти, и тогда я смогла бы освободиться и зажить жизнью, которая питала бы мою душу.

Видите ли, мне надоело впустую тратить время.

Сегодня идем к обезьянкам. Через два дня конец курса, возможно, другого шанса не представится.

Собиралась провести день с друзьями, но потом поняла, что должна побыть одна. Утром мы вместе позавтракали в «Каса Луна», и я в шутку предложила заказать «Шоколадную смерть». Ну ладно, не в шутку. Допустим, я серьезно задумывалась об этом. Но не заказала из-за того, что сказала Барбель. Я заявила, что пирожное нужно мне, потому что шоколад стал для меня заменителем секса. А она ответила:

— Нет, Сюзанн. Ты продолжаешь есть пирожные, потому что у тебя нет самодисциплины.

Все засмеялись, включая меня, но теперь вот не могу забыть ее слова. Как же мне стыдно. Я мечтала о трансформации, обманывала себя, что, мол, становлюсь новым человеком, более гибким и просветленным, а на самом деле не изменилась ни капельки. Сижу на скамейке у входа в обезьяний лес — и вот она я, такая же растрепа, как обычно, только руки немножко накачала да эго раздула. По пути из «Каса Луна» заметила, что Убуд уже не кажется полным экзотических личностей и странных звуков, как раньше. Это не убежище и не портал в другой мир, а просто место, где я сейчас. Я по-прежнему среди людей, по-прежнему хожу по улицам в том же теле. Все та же я, наблюдающая за собой.

Слышу крики обезьян.

Когда мне было семь лет, мы с папой состояли в клубе при Молодежной христианской ассоциации — «Индейские принцессы». Каждый месяц мы встречались с другими папами (их звали «следопыты») и дочками («принцессами») и надевали кожаные обручи, из которых торчали яркие перышки. Еще у нас были кожаные жилеты с бахромой, унизанной бусинками. Большие деревянные бусины выдавались в награду — каждая была знаком отличия за овладение каким-нибудь индейским ремеслом, например стрельбой из лука или копчением лососины. Будучи индейскими принцессами, мы учились быть как Покахонтас, которая умела рисовать всеми цветами ветра и не была неженкой, как девчонки из пригорода. У нас были крутые имена в честь разных природных явлений, которые звучали очень торжественно, как будто мы настоящие индейские принцессы. Я была Снежной Звездой. Мой папа — Громовой Жабой.

Вот было времечко! Тогда папа принадлежал одной лишь мне, я одевалась, как индейская принцесса, а раз в год мы ездили в лагерь, где учились грести на каноэ, искать ракушки в песке и делать прочие индейские штуки.

В одну из таких поездок я и потерялась. Мы были на острове Оркас всего в паре часов от Сиэтла, но мне было семь, и остров Оркас казался таким же далеким, как Бали. Папа остался в домике, а мы с другим проводником и «принцессами» пошли через лес к пляжу. Я, верно, отстала, чтобы поискать ракушки, потому что, когда огляделась, на пляже никого не было. Я потеряла свое племя. Как раз недавно дома у тети я посмотрела «Тарзана» и потому знала, что если потеряться в диком лесу — превратишься в обезьяну. Я села на камень и стала смотреть в море, потом на лесистые холмы над пляжем. Желтые шишки на соснах были как бананы. Мне предстояло или стать человеком-обезьяной, или утонуть, когда начнется прилив. Помню, я поглядела на волны и решила просто подождать, когда прилив придет за мной. Пыталась уснуть, подумав, что так умру быстрее. Потом стала кричать, надеясь, что кто-нибудь услышит и спасет меня. Но никто не услышал.

Что я помню особенно отчетливо, так это то, что, несмотря на все ежевечерние молитвы перед сном, четки и воскресные службы, которые я посещала с раннего детства, в тот момент мне почему-то не пришло в голову молиться. Вот мои товарищи по йога-семинару вечно твердят, что каждому человеку свойствен естественный позыв — медитировать, молиться Богу или высшей силе, и я, конечно, все понимаю — сама постоянно разговариваю с Богом про себя. Но почему-то в тот критический момент, будучи невинным ребенком, я не обратилась к Богу.

И что это значит?

Одному Богу известно. Ха!

Итак, я не стала молиться. Вместо этого слезла с камня и перевернула его. Крабики-отшельники тут же расползлись во все стороны, и большинство смылись быстрее, чем я успела их поймать, но одного все-таки ухватила. Зажав в ладонях его крошечное тельце с маленькими лапками в красно-коричневом панцире, нашла еще один камешек, отряхнула его от песка неловким движением занятых рук, села и стала глядеть на малюсенькие клешни, щиплющие меня за ладони. Меня это почему-то успокаивало. Да, я была маленькой, а океан передо мной — безбрежным и равнодушным. Я знала, что, возможно, больше и нет ничего. Может, уже тогда, в детстве, я узнала правду — что небеса пусты, а существование океана не доказывает ничего, кроме факта существования океана. Может, природа — это единственное, что у нас есть. Наверное, я уже тогда начала понимать, что религия для меня — всего лишь часть культуры, то, что делает мой народ, чтобы как-то облечь в слова тайну, связывающую нас, то, из-за чего мы все являемся свидетелями абсурдной случайности наших жизней. Может быть, я уже тогда понимала, что молитва — это всего лишь способ, взглянув друг на друга, сказать без слов: и ты тоже чувствуешь вот это, непонятное? ты тоже не знаешь, что там? и тебе любопытно?

Ну все, хватит. Хватит думать. Пойду пообщаюсь со своими далекими предками.

Обезьяны в лесу ручные, как домашние, куда приветливее собак, рыщущих по улицам Убуда. Конечно, они все равно шальные, но такие милые. Может, мне так кажется потому, что, глядя, как они мечутся туда-сюда — в одну секунду вычесывают друг друга, в другую вопят на своих товарищей, в третью сидят и тормозят, объевшись папайей, — я чувствую, что у нас много общего.

Сам лес удивительно красив. Каменная тропа, ведущая в его чащу, широка и окружена стеной до пояса, поросшей бархатистым зеленым мхом. Я долго сидела на этой стене, наблюдая за туристами, которые сюсюкали с мамами-обезьянками и их крошечными детенышами, похожими на кукол. Те сидели на корточках и ели бананы и папайи почти с изяществом, не разбрасывая кожуру, а аккуратно складывая ее рядом — точь-в-точь щеголи из пьесы Мольера, роняющие надушенный платочек на кушетку, зная, что услужливый камердинер скоро придет и подберет его. А камердинер у них и вправду был: невысокий человечек в желтом саронге и черной футболке, который и раздавал папайи из большой корзинки.

Чуть поодаль на земле сидели две молодые мамы-макаки. Расположившись лицом друг к другу и усадив на коленки своих малышей, они словно обсуждали трудности современного материнства и необходимость сочетать работу и дом. Я подошла к ним поближе и села на корточки совсем рядом, чтобы было лучше видно. Мамаши не обращали на меня внимания. Малыши таращились на меня, вцепившись в волосы на груди у мам. Какие же они были хорошенькие! Мне сразу захотелось завести ручную обезьянку. А еще стать как Джейн Гудалл[38], переехать в Африку навсегда и жить с шимпанзе. Заняться наукой. Бросить все эти йоговские штучки и сосредоточиться на реальных фактах!

И вот когда я подумала об этом, кто-то вдруг сел мне на плечо, и крошечные пальчики вцепились в мои волосы. Я повернула голову и увидела смешную мордочку детеныша макаки.

Он улыбался и тер мою руку банановой коркой. Тут же ко мне подошел высокий белый мужчина с бородой.

— Совсем не боится! — воскликнул он и засмеялся.

Обвешанные фотоаппаратами туристы тут же бросились, чтобы запечатлеть момент на свои цифровые камеры. Обезьянка довольно позировала. Я же старалась не двигаться, улыбаясь своему новому другу и представляя себя Джейн Гудалл, позирующей для обложки своей последней книги. Однако это по-прежнему была я, а не Джейн Гудалл, и всякие обезьяньи ареалы и повадки шимпанзе в данный момент интересовали меня меньше всего. Нет, гораздо больше меня беспокоило, как бы бесстрашный маленький детеныш не пописал мне на плечо или не заразил бы меня вшами. Мой новый друг взялся вычесывать мне волосы, точно уже успел передать мне своих паразитов. Его крошечные пальчики щекотали затылок. Я встала, по-прежнему улыбаясь в камеру, но тут малыш соскочил с моего плеча на уступ и с криками скрылся в лесу.

Я села на поросшую мхом стену, смахивая обслюнявленные кусочки банана с руки и плеча, и тут заметила, что парень с бородой по-прежнему стоит рядом и наблюдает за мной. Он был высоким, метр девяносто как минимум, худощавым и выглядел так, будто раньше он был нормального роста и комплекции, но потом его вытянули в длину. На нем была незаправленная белая рубашка с пятнами пота. Волосы и борода были короткими и чернильно-черными. А еще он был какой-то странный, как будто под кайфом.

— Можно с вами посидеть? — спросил он и улыбнулся. Мужчина говорил с австралийским акцентом.

Мне, если честно, хотелось побыть одной.

— Я просто смотрю на обезьян, — ответила я.

— Я вас не про обезьян спрашиваю, — сказал он. — А про то, можно ли посидеть с вами.

Я пожала плечами:

— Как хотите.

— Не нужно так меня упрашивать, — пошутил он, сел на стену рядышком и достал из нагрудного кармана пачку сигарет. Минуту или две мы сидели молча.

Он закурил, а я тем временем крепилась, как могла, чтобы не стрельнуть у него сигаретку. Жаль, что Барбель со мной не было, а то бы она увидела чудеса самодисциплины.

— Так что у вас за история? — наконец проронил он.

— Какая история?

— Обычный вопрос, который туристы задают друг другу. Что привело вас сюда, в Убуд? — Он окинул меня пристальным взглядом. Его серо-голубые глаза были слегка не в фокусе, но в них угадывалось любопытство.

Я рассказала, зачем приехала, и он соскочил на землю.

— Йога! — воскликнул он. — Я тоже занимаюсь йогой. — И уселся в позу лотоса прямо на каменной тропинке. Потом подмигнул, наклонился вперед, просунул руки между ног и приподнялся на руках. И все это с зажатой в зубах сигаретой. Улыбнувшись, он проговорил голосом Хамфри Богарта: — Этому я научился в Индии.

У меня язык отнялся. А еще стало обидно: ведь я до сих пор так не умела.

— А как вас занесло в Индию?

— Попал в тюрьму. На полтора года.

— Ой!

— И мой сокамерник учил меня йоге.

— А… — Я пообещала себе не углубляться с ним в лесную чащу.

— Но знаете, асаны — это же только начало. Медитация — вот чем надо заниматься. Асаны — самое простое. Но лишь медитируя, обретаешь настоящую свободу. И учишься видеть красоту жизни.

Какой-то загорелый бородатый алкаш вещает мне про красоту жизни. Я расхохоталась.

— Кажется, я вижу ее прямо сейчас, — ответила я, показывая на лес и на обезьян.

Он озадачился:

— А чему вас там учат, на вашем семинаре? Погодите-ка, я не представился. Карл.

— Сюзанн.

— Приятно познакомиться.

— Ну… — начала я. — Нас учат…

Я взглянула на Карла, потом посмотрела прямо перед собой. Мой мозг раскалывался. Я не могла придумать ничего в ответ. Мой мозг был уничтожен пранаямой и самбукой.

— Нас учат йоге и… всякому дерьму. Не знаю.

— Истинное «Я» можно обрести в медитации, — сказал Карл. — Только надо продолжать ей заниматься. Большинство думают, что медитация — автобус, который привезет их к месту назначения. Но это не так. — Он покачал головой, точно возражал сам себе. — Это борьба. Преодоление, которое происходит каждую минуту, но все равно это самое полезное занятие на свете.

В этот самый момент я решила, что уже выросла из тех лет, когда любой бродяга казался кладезем мудрости.

— Пойду-ка я прогуляюсь в лес, — сказала я. — Рада была пообщаться.

— Здорово, — как ни в чем не бывало, проговорил он, встал, и не успела я оглянуться, как мы уже вместе шли в лесную чащу.

Вот такая я. Держу данное себе слово.

— Только посмотрите на нас, — сказал Карл, подпрыгивая на тропинке. — Двое йогов шагают по тропе, только в кои-то веки это не тропа самопознания! — Он улыбнулся, закатил глаза, я не удержалась и прыснула со смеху.

— Не уверена, что я на тропе самопознания, — ответила я. — Кажется, я малость сбилась с пути.

— Ты просто не хочешь идти через преодоление, — проговорил он, и от одного только слова «преодоление» мне захотелось лечь прямо здесь в лесу и ничего не делать. Я глубоко вздохнула.

— Ладно, допустим, — ответила я, — но почему медитировать так трудно?

— Гора.

— Что?

— Рано или поздно ты увидишь гору, на которую предстоит взойти. Посмотришь вперед — и перед тобой высокая гора. А позади — безмятежность, которую ты уже успела ощутить во время медитации. Но ты понимаешь, что впереди лишь страдания. Понимаешь отчетливо. Так что ты выберешь?

— Выберу… — Я остановилась. — Черт, не знаю.

— Вот слушай, — сказал он. — Хочешь освободиться от страданий?

Я кивнула.

Карл весь затрясся и начал кричать, как священник на службе:

— Хочешь избавиться от боли?

Мой поддатый спутник вдруг словно очумел, воздел руки к небу и стал трясти ими, поднимая все выше и выше. Он был как атлант, пытающийся сбросить землю с плеч. Мужчина начал свою пьяную проповедь, пародируя южноамериканских баптистов.

— Хочешь ли ты освободиться от заблуждений? — спросил он. — От желаний, ненависти, зависти?

Я отошла чуть в сторонку и смотрела на него, слегка морщась, когда мимо проходили туристы и вздрагивали от воплей моего спутника.

— Хочешь ли ты освободиться от гнева? От отчаяния? От интриг и оскорблений, что мы обрушиваем друг на друга каждый день? От страха? — Его глаза были открыты, но не фокусировались.

Моргнув несколько раз, он опустил голову и взглянул на меня. Он ждал ответа. Я схватила его за руку и увела обратно на лесную тропку, подальше от людей.

— Нет, серьезно, — проговорил он. — Хочешь?

— Да, — ответила я.

Он захихикал и глянул через плечо на оставшихся позади зевак. Потом повернулся ко мне и улыбнулся.

— Я тоже, — сказал он.

Поистине, я привлекаю чокнутых, как громоотвод — молнию.

Мы бесцельно зашагали дальше. Карл достал из заднего кармана штанов флягу.

— А что ты такого сделал в Индии, что тебя в тюрягу засадили? — ляпнула я.

— Убил сутенера. Вообще-то, нескольких, но поймали-то меня только один раз.

Я вытаращилась на него:

— Серьезно, что ли?

— Ага. Эти ублюдки торговали детьми. Так что никаких угрызений совести, можешь быть спокойна.

Я кивнула:

— Ну, хорошо… наверное.

Не знаю, поверила я ему или нет. Но кое-что еще занимало меня больше, чем история Карла о мертвых сутенерах. Повернув голову вправо, я стала подозревать, что милая обезьянка, посидевшая у меня на плече, оставила после себя подарок.

— Эй, Карл, — прервала я его, — ты ничего не чувствуешь?

Он наклонился и понюхал мою шею:

— Ммм… Пахнет вкусно.

Я рассмеялась:

— Да нет. На плече.

Карл принюхался.

— О-о-о… — поморщился он. — Пахнет обезьяньей задницей.

— Фу! — отдернула голову. — Надо что-то делать!

Карл принялся изображать ученого. Обнюхал мое плечо еще пару раз, сморщил нос. Его усы зашевелились.

— Какой резкий вкус, — заметил он. — Ни с чем не спутаешь, а?

Я пыталась смеяться, но мне хотелось оторвать себе руку и поскорее выбросить ее в канаву. Никогда еще желание выйти за пределы физического тела не было столь сильным, как сейчас!

И тут Карл вдруг воскликнул:

— Смотри-ка! Смотри!

Я проследила за его рукой и увидела крупного самца макаки. Тот визжал и пытался оцарапать макаку поменьше — самку. Другая самка набросилась на него и прогнала ненадолго, но вскоре он снова набросился на двух самок, оскалившись и ссутулив спину, чтобы казаться больше.

— Что это он делает?

— Смотри, — прошептал Карл, — на ту, что слева.

В руках у самки был маленький пятнистый детеныш. Шерстка на его тщедушном тельце встала дыбом от страха. Он цеплялся за самку, выпуская коготки, но та лишь крепче прижимала его к груди. Пару раз детенышу удалось высвободиться из объятий макаки и взобраться ей на шею, но «мать» каждый раз терпеливо отдирала его, как кусок липучки, и снова принималась баюкать. Нападение самца, казалось, совсем не волновало ее, поскольку она, похоже, полностью доверяла дипломатическим способностям своей подруги. Та продолжала рявкать и огрызаться на него.

Карл в благоговении взирал на эту сцену.

— Обожаю животное царство, — выпалил он.

— Это ты сейчас так говоришь, — возразила я. — Подожди, пока обезьяна не обгадит тебе рубашку.

Мы вернулись к главному пункту наблюдения за обезьянами и там распрощались. Я уже отвернулась, когда Карл пожелал мне удачи на тропе самопознания. А потом достал фляжку, отсалютовал мне ей и сказал:

— Как видишь, мне это очень помогло.

На этом наше короткое знакомство закончилось. Карл двинулся к группе французских туристов, а я пошла в «Каса Луна», где провела двадцать минут, оттирая пятно на плече.

В юности я очень верила в Мудрость Пьяного Бродяги. Как и в архетип Мудрого Индейца, неизменно возникающего в историях о духовном пути белых людей, чтобы поделиться простой глубокой индейской истиной. Колледж избавил меня от иллюзий, или так мне казалось. Но может, и не избавил: вот, к примеру, короткое знакомство с Карлом, как ни странно, косвенно пролило свет на некоторые вещи.

Сильнейшие из нас — атеисты. А самые слабые — те, кто хотели бы верить, да не могут. Именно они больше всего подвержены отчаянию. Мы хотим верить, чувствуем, что есть что-то там, за пределами осязаемого, но никак не можем найти, ощутить, поверить по-настоящему. Называем себя агностиками, но сослужило ли это нам хоть какую-то пользу?

Умом я хочу быть атеисткой. Ограничиться лишь этой жизнью, этим миром и этим пластом существования. Миром, который имеет начало и конец, миром молочных коктейлей и обезьяньих задниц. Однако я не могу согласиться с тем фактом, что наука отрицает даже возможность существования Бога. Я не верю в это. По-моему, атеизм основан на вере не меньше, чем принятие Христа в качестве нашего Господа и Спасителя. Хотя мне хотелось бы просыпаться поутру и совершать поступки, зная, что жизнь всего одна и когда я умру, то умру навсегда.

Но нет, я принадлежу к лагерю фантазеров, мечтателей, тех, что вечно рассуждают, «как здорово было бы, если…». Мне хочется порядка и смысла. Я жажду обрести Бога. Наверное, поэтому я и здесь. Потому что слишком слаба, чтобы самой придумать этот смысл и просто жить.

Сердцем я хочу верить. Хочу просыпаться каждое утро и медитировать, молиться, ходить на службу в храм или мечеть. Пусть атеисты считают верующих слабаками, которым нужен костыль в виде религии, но знали бы вы, что я готова отдать за этот костыль! Жизнь тяжела, каждый день рискуешь подвернуть ногу или сломать что-нибудь. Хорошо, если под рукой есть костыль. На всякий случай.

Как бы мне хотелось найти гуру, который не разочаровал бы меня. Или идею Бога, которая выдержала бы критику. А ведь это почти то же самое. Индра, Бог, религия. У них у всех есть недостатки. Все рано или поздно разочаровывают, какими бы многообещающими ни казались вначале.

Боже, кого я обманываю? Это я, я — сплошное разочарование. Я не хочу преодолевать, как верно заметил Карл. Потому что я благополучная американка и по-прежнему веду себя как избалованная школьница. Ах, бедняжка, йога-семинар не оправдал ее ожиданий! Пожалейте ее!

Знаете что? К черту! К черту эту птицу с верхней ветки! Пойду и куплю себе сумку «Прада». Ведь потребление — моя настоящая религия. Разве после 11 сентября нам не велели молиться Богу и идти за покупками?

Может, вот так, маленькими шажками, я постепенно и научусь верить.

О, да. Моя драгоценная. Моя прелесть.

Один маленький шаг для моего сомневающегося «Я» — зато какой огромный прыжок для моего гардероба!

Пожалуй, следует думать об этом так: моя сумочка может быть или творением великого дизайнерского ума или порождением хаоса неизвестной конвейерной фабрики. Но если все в этом мире иллюзия, подделка или не подделка — какая разница? Это всего лишь сумка. Как я — всего лишь я. И если честно, сейчас мне вообще все равно, настоящая она или нет. Иди и действуй так, как говорит тебе твоя религия, Сюзи. Не сомневайся, просто уступи и сделай себе приятное. В этом весь смысл истинной веры, не так ли?

Я сегодня такая счастливая. Проснулась рано и без похмелья, потому что мы с Джессикой вчера остались дома и пили просто воду и чай. Нет, конечно, мы еще съели каждая по два килограмма сладкого пудинга с диким рисом, но это все, что мы себе позволили. И даже не сплетничали. А по очереди давали друг другу уроки йоги, потому что сегодня нам предстоит попробовать себя в качестве преподавателей!

Я встала рано и целый час медитировала. Теперь я наконец поняла, что покупка сумки была лучшим способом обеспечить себе духовное благополучие, потому что теперь, когда она рядом, ничто уже не отвлекает меня от медитации. Меня совершенно не удивляет, что богачи вечно отправляются во всякие духовные поиски. Ведь их не снедает жажда иметь те или иные вещи — они у них уже есть! Пожалуй, дядюшка Су был прав.

После медитации почувствовала себя бодрой и готовой ко всему, что приберег для меня этот мир. На занятия мы шагали гуськом. По пути нам встретились три голых мужика, которые купались в реке. Они улыбнулись нам, а мы — им: «Привет», «селамат паги» — короче, пожелали дядькам и их причиндалам хорошего дня.

В конце своего занятия, к своему изумлению, поняла, что мне нравится преподавать йогу. Это было здорово! С учительского места все выглядит совсем иначе, чем когда практикуешь на коврике. Все так старались делать лучше, некоторым было явно тяжело. Я видела, как Марси оглядывается и сравнивает свой наклон с другими. Видела раздражение на лице Джессики в позе верблюда: та волновалась, что ее сердце недостаточно раскрыто, поэтому прогибы вызывают у нее кучу беспокойства. Шестеро моих «учеников» пришли на занятие с жесткими мышцами и сонными глазами, а когда вышли, их глаза сияли, тела стали гибче. Учить йоге — это было похоже на любовь. Странно.

Мне всегда казалось, что я ненавижу учить. Наверное, потому, что раньше я преподавала только детям. В последний раз я работала в начальной школе и, показывая одно из упражнений по актерскому мастерству, вывихнула ногу и выпалила при детях, которым было лет восемь — десять:

— Бл…!!!

М-да. С детьми у меня хуже получается.

Собрала вещи. Так странно: чемоданы полные, а шкаф пустой. Но мне так хочется домой! К стиральной машине, нормальной воде из-под крана, помадам и походам в кино с сестрой.

Пока собиралась, обнаружила книжку, которую подарил Моряк. Забавно: в последние несколько недель я о ней даже не вспоминала. И снился мне только Джона. Я так рада, что поеду домой, а потом полечу в Нью-Йорк! Моряк — всего лишь хороший друг. И это нормально, когда у тебя есть друзья, которые тебя немного привлекают. Так больше радуешься жизни. Особенно если внушить себе, что вы родственные души и оба находитесь в поисках какой-то там истины. Наверняка если бы мы узнали друг друга поближе, нас ждало бы разочарование. Пусть уж лучше мечты останутся мечтами.

Идем в «Джаз-кафе» на последнюю безумную вечеринку перед «выпускным» занятием. Господи, неужели все почти закончилось? Разве это не повод, чтобы немного оторваться?

Мы закончили учительский курс, а Индра и Лу поженились!

Кажется, я окосела. Подсчитаем-ка все, что было сегодня.

Одно последнее занятие, два последних молочных коктейля (не подряд, я все-таки пытаюсь себя контролировать), одна церемония вручения сертификатов, одна свадьба и один мощный облом, которого чудом удалось избежать.

Неприятности начались еще вчера вечером в «Джаз-кафе», когда я попыталась подружиться с Марианн и Сью-Дзен. Уж очень хотелось, чтобы к концу семинара все разошлись друзьями. К тому же они курили, а я, раз уж не могла наслаждаться куревом, решила хотя бы быть поближе к дымку. (Я, правда, чуть не упала, увидев двух йогинь с сигаретами в руках. Но меня эта картина порадовала.)

Так вот, певица в «Джаз-кафе» вчера голосила так, будто была реинкарнацией самой Эллы Фитцджеральд. Мы заговорили о джазовой музыке и наших любимых музыкантах, и я призналась, что мне очень нравится одна песенка Роджерса и Харта. Тут Сью-Дзен завелась и стала доставать меня, чтобы я спела эту песню перед всей публикой под аккомпанемент оркестра! Нет. Ни за что на свете. Но Сью-Дзен не отстала, пока я не пообещала исполнить песню по дороге домой.

Слова там такие:

Дальше героиня песни описывает, как убивала всех своих мужей, как только те ей надоедали. Прекрасная песня. А что еще было делать женщинам до прихода феминизма?

И вот по дороге домой я спела им эту песенку, и Сью-Дзен точно обезумела. Сказала, что ничего смешнее в жизни не слышала.

— Ты завтра ее спой на свадьбе Индры, — предложила она. — Она так смеяться будет!

— Даже не знаю, — засомневалась я. Какая-то не очень подходящая для свадьбы песня. Свадьба все-таки дело серьезное — не хотела бы я, чтобы мои учителя подумали, будто для меня это хохма.

Тут я предложила Сью-Дзен выучить эту песенку, чтобы та сама ее спела, раз ей кажется, что Индре она так понравится. Так было бы лучше — ведь Сью-Дзен была одной из самых старых подруг Индры, и ей грубоватая песенка сошла бы с рук.

— Нет, — настаивала она, — ты должна ее спеть, у тебя так хорошо получается! Индра будет в восторге.

Она твердила об этом всю дорогу домой, и, когда наконец пришло время прощаться, я пообещала, что подумаю.

— Значит, договорились, — сказала Сью-Дзен. — У тебя получится! — Она помахала мне на прощание. — Будет классно. Песенка идеально подходит!

Утром я рассказывала об этом Ларе, Джейсону и Джессике, и тут к нам заглянула Марианн. Она села за стол на веранде. Вид у нее был встревоженный.

— Не знаю, о чем там Сью-Дзен вчера думала, — сообщила она, — но надеюсь, ты не собираешься сегодня петь эту песню?

Я призналась, что у меня тоже есть сомнения на этот счет, и Марианн вздохнула с облегчением.

— Слава богу, — выпалила она. — А то это было бы очень не к месту, если учесть, сколько раз Индра была замужем.

Меня это немножко взбесило. Марианн, выступающая в роли защитницы Индры.

— Ну, второй брак — тут нечего стыдиться, — заметила я.

Марианн покачала головой.

— Если бы, — ответила она. — Это у нее шестой.

!

!

!

Значит, я собиралась спеть песенку о женщине, которая убила своих мужей одного за другим, чтобы снова выйти замуж, на свадьбе у собирательницы скальпов!

Сначала мы все просто обалдели.

— О… — только и смогла выговорить я. — О…

— Шесть раз была замужем? — выпалил Джейсон.

— Но… но… — Джессика переводила взгляд с меня на Марианн, с Марианн на меня и качала головой.

— Нам пора собираться, — вмешалась я. Надеюсь, было не слишком очевидно, что я пытаюсь выпроводить Марианн, но в ее присутствии мы не могли сказать всего, что думали.

Как только ее макушка скрылась у бассейна, нас прорвало.

Джейсон выглядел озадаченно.

— Сью-Дзен пыталась тебя подставить, — решил он. — Зачем иначе ей уговаривать тебя спеть эту песню?

Лара жутко разозлилась и заявила, что с самого начала не сомневалась, что Индра ни капельки не просветленная, а теперь, если задуматься, все признаки были налицо. Джейсон с Ларой стали сравнивать свои наблюдения, пытаясь вычислить, можно ли было догадаться, кто Индра на самом деле, основываясь на том, что она говорила за последние два месяца. Мы все согласились, что это новое открытие еще раз доказывает то, о чем мы давно подозревали, в большей или меньшей степени: Индра — не божество, не аватар и не пророк. Она ничем не лучше любого из нас, за исключением того, что у нее очень гибкий позвоночник.

— Но она заставила нас поверить, что она лучше, чем мы, — серьезно проговорила Лара, — что она более просветленная и дальше продвинулась на духовном пути. А когда пытаешься выставить себя лучше других, хотя на самом деле не просветленная и не продвинулась дальше, это значит… думаю, это значит, что она хуже, чем мы.

— Она мошенница, — согласилась я.

— Ложный пророк, — добавил Джейсон.

Возможно, мы были к ней несправедливы. Не знаю. Знаю лишь, что Джессика, услышав наши слова, вдруг расплакалась.

— Нет, ребята, — сказала она, шмыгнув носом, — вы ничего не понимаете. Индра совершенна, она такая, какая есть.

— Совершенна? — выпалила я. — Да ты издеваешься, что ли? — Я не желала ничего слышать. Я была очень зла. И по правде говоря, этот гнев был очень приятный. Праведный гнев оживлял каждую частичку моего существа, точно кровь по венам вдруг побежала вдвое быстрее. Как приятно было столкнуть Индру с ее пьедестала и забить ногами! Забить до смерти! А потом еще попрыгать на ее голове!

Нет, сами посудите. Эта «гуру» пыталась убедить меня в том, что я должна все изменить! Выкинуть свою жизнь в помойку и отправиться на поиски чего-то большего, чего-то, похожего на их отношения с Лу. Мол, если я отважусь рискнуть, как она когда-то, то узнаю наконец, что такое настоящая жизнь, которой она предположительно жила. Но сколько жизней надо выкинуть, чтобы приблизиться к этой настоящей жизни? Сколько таких, как Джона, оставить позади, прежде чем уехать в другой конец страны? Что больше всего бесит, так это то, что я даже не могу припомнить точно, что она тогда мне говорила. Солгала ли про первого мужа, представив все так, будто он был у нее единственным? Или я сама выбросила из повествования все, что она еще говорила, потому что именно та, первая история понравилась мне больше? У меня осталась лишь моя версия ее рассказа. Оригинальной версии нет.

Но пусть даже и так. Она всегда говорила о Лу таким тоном, будто он был единственным, но никак не шестым по счету. Боже, как я вообще умудрилась поверить этой женщине? Куда делся весь мой скептицизм? Я знаю, что для того, чтобы поверить, от скептицизма нужно отказаться, но ведь именно он защищал меня от шарлатанов, самозваных гуру, наводнивших нашу планету и заманивающих в свои сети старых и молодых, тех, кто сбился с пути и находится в поиске.

Может, это и есть последний урок Индры? Джессика говорит, что Индра совершенна такой, какая есть. Она все повторяет и повторяет эти слова, хотя мы с Ларой и Джейсоном ее не слушаем. Мол, Индра пришла в нашу жизнь, чтобы сыграть в ней особую роль. Ее миссия — лишить нас иллюзий, напомнить нам, что мы должны слушать только свое сердце и душу и идти по собственному Пути, ведь только он приведет нас к Богу и любви. Джессика утверждает, что Индра тоже идет по Пути, ее Путь непрост и мы должны быть ей благодарны.

— Благодарны? — взорвался Джейсон. — Что за бред, Джесс! Извини, конечно, но я на это не куплюсь.

— Вспомните молитву, которую мы произносим в конце класса, — проговорила Джессика. Ее глаза горели от сознания собственной правоты. — «Ом боло сад гуру махарадж джи ки». Мы склоняемся перед гуру, который есть наше сердце и душа. Вот в чем смысл, ребята. — Она взглянула на нас, отчаянно желая, чтобы мы ее поняли, чтобы согласились. — Вот в чем смысл всего, — повторила она сорвавшимся голосом.

Ну не знаю. Как-то все это слишком просто, по-детски просто. Я вернусь домой, ни капли не изменившись, и, может быть, это хорошо. Может, у меня всегда все было в порядке, за исключением желания изменить себя и найти какого-то другого Бога, кроме того, что внутри. Как знать? Может, лишь утратив иллюзии, мы обретаем себя.

Все внизу, загружают вещи в машину Маде перед отъездом из Пененастана. Выезжаем через пару минут. Ну а я хочу сделать последнюю запись в дневнике.

Вчерашняя церемония проходила в вантилане, разумеется, и все были в саронгах и специальных праздничных поясах. Индра и Лу были прекрасны: оба в бело-золотых саронгах, Лу в белой рубашке, а Индра — в традиционной балинезийской кружевной маечке и блузке. Косички она расплела и распустила свои светлые волосы.

Ноадхи зажег свечи на алтаре, где высилась гора приношений. Потом, совсем как перед изгнанием духов из блендера, взял чашку с водой в одну руку и цветок лотоса — в другую и побрызгал нас по очереди. После чего приклеил рисовые зернышки к вискам, лбу и горлу. Я еле удержалась от смеха, когда Барбель повернулась ко мне, часто моргая — зернышки застряли у нее в ресницах.

По мне, так лучше бы женский оркестр играл на гамеланах, но на время церемонии их инструменты оккупировали мужчины из деревни. Вначале заиграла резковатая деревянная флейта, затем шесть молоточков взяли звучный, протяжный аккорд. По одному мы подходили к алтарю, где наши учителя вручали нам дипломы. Когда все снова сели, сжимая сертификаты в потных ладонях, Индра и Лу повернулись к алтарю и подозвали Барбель, Сью-Дзен и Джейсона. Те окружили их защитным полукругом, глядя, как Ноадхи опрыскивает их водой, прижимает ко лбу и горлу рисовые зерна и низким, приглушенным голосом шепчет молитву.

Индра и Лу выполняли все указания балийца, и я была поражена, с каким почтением они к нему относятся. Ноадхи почти на две головы ниже обоих моих учителей, но держится так, что кажется выше. И могущественнее. Он благословил их и связал им запястья белой ленточкой, вышитой золотом. Потом пропел мантру, и они повторили за ним. Они стояли, склонив головы и сложив ладони для молитвы, и были похожи на просителей.

Теперь, зная об Индре гораздо больше, чем хотелось бы, я решила, что буду воспринимать ее свадьбу сквозь призму ума, а не сердца. Однако красота ритуала пересилила все, что пытался сказать мне мой ум. Ум насмехался, говорил: ну что ж, может, в шестой раз повезет. Сокрушался, что я пала жертвой обмана со стороны ложного кумира. Но, увидев их вместе, связанными ленточкой, со склоненными головами, я не удержалась и заплакала. Мы все плакали. Плакали, словно прощались навсегда с учителями, которых любили и которые любили друг друга. Словно все это что-то, да значило.

Прощай, Бали. Я еду домой.