По весне

Двое ступали по этому пасмурному миру, словно бы недосягаемые для людского глаза, — одинаково одетые, в комбинезонах, в линялых пиджаках, один большой, один маленький; один чернявый, один белобрысый; отец и сын. Оба несли на плече по удочке, а Дьюи к тому же нес в другой руке ведерко. День навис над ними безветренный, пасмурный, переменчивый — первый такой в марте месяце в здешних местах.

Всего пятнадцать минут назад, по пути в школу, Дьюи высмотрел из окна школьного автобуса, что по дороге шагает его отец с удочками на плече — а удочек две. Дьюи прошмыгнул мимо школьных дверей и, когда отец проходил через Роялз, уже подстерегал его под деревом возле почты.

— А ну, кыш. И чтобы мигом в школу. Кому говорят, — сказал отец.

С одной стороны, оно бы можно и послушаться: мисс Прюитт обещалась им почитать про меч короля Артура. Надо же, как нарочно сегодня…

— Хотя от тебя, видать, не отвяжешься, — сказал отец. — Только рыбы нам все одно не наудить — воды-то совсем не осталось и удить, стало быть, не в чем.

— А речка?

— Почитай, вся высохла.

— Значит, ты ходил уже много раз?

— Сегодняшний год, сынок, иду первый раз. И дома лучше про то помалкивай.

Небеса были в движении, пухлые, пасмурные, набрякшие, но земля под ногами рассохлась в порошок. Там, где прошлой весной выворотило старый платан, стеной вздыбился заскорузлый кругляш из корней и глины, белым-белый, точно луна вставала из земли. Речка не затопила привычные заливные места. Деревья и подлесок заплели ползучие плети, безлистные и все же буйные, тугие, словно тучи обрушились с неба дождем. Болото лежало серое, без конца и без края, вроде как на картинках в Библии; куда ни повернись, все на свете затаилось, не шелохнется, минута, другая — а там взмоет цапля, закачает крыльями.

— Пап, вон та тетя чего делает?

— Да это никак мисс Хетти Перселл вышагивает впереди.

— А чего ей тут надо?

— Мисс Хетти, сынок, величает себя Хозяйкой дождя. Возможно, идет его вызывать. Дождичек нам сейчас ох как не помешал бы. А вообще она больше сидит на почте.

— Ага, теперь я узнал ее. — Дьюи открыл рот.

— Ты погоди подавать голос, — сказал отец. — Можно ведь и в хвосте держаться потихоньку, если постараемся.

Спина мисс Хетти поднялась на крутой пригорок, ее черная шляпа четко обозначилась поверх деревьев. До нее было как от одного конца улицы в Роялзе до другого, не больше. Черное пальто на ней было просторное, зимнее и сзади доставало до лодыжек, когда не цеплялось за все, что ни подвернись по пути. Она сжимала в руке наподобие скалки длинный свернутый зонт, и хоть неуклонно продвигалась вперед, но выписывала при этом загогулины — попробуй обойди человека с такой особенной походкой.

Вот мисс Хетти сошла в овражек и скрылась из виду.

— Чисто по линеечке выступает, верно я говорю? — усмехнулся отец. — Гляди, то была, а то нету. Ну а мы с тобой давай-ка прямиком по тропке.

Но немного спустя, когда они подошли к реке, Дьюи вдруг показал вперед пальцем. Совсем близко, на палой листве, виднелся сквозь деревья объемистый и прочный ридикюль с такой ручкой, какие бывают на чемоданах. Еще один бесшумный шаг, и они увидели мисс Хетти. На земле, расстелив ковром пальто, чуть подобрав колени и одернув юбку до самых пят, в шляпе, нахлобученной до бровей, держа в руке очки в стальной оправе, сидела мисс Хетти Перселл и вызывала дождь. Их она даже не заметила.

Каким способом мисс Хетти вызывает дождь, было известно всякому — она садилась у ближайшей воды и высиживала сколько потребуется. Без звука, точно рыбак над удочкой. Но по тому ли, как выглядывали у нее из-под юбки носки покойных туфель, или же по тому, как осела на них пыль пересохшего леса, только чудилось, будто мисс Хетти обосновалась здесь навечно — их, во всяком случае, пересидит.

Отец подал знак, они обошли мисс Хетти кругом и двинулись дальше.

— Вот я где облюбовал, — сказал отец.

Старый бетонный мост был перекинут в этом месте через речку Мускатинку. Мост порядочно не доходил до берега, человеку не допрыгнуть, потому что старая дорога, которая кое-как вела сюда через лес, хоть и сильно подзаглохла, выйдя к реке, валилась вниз с песчаного обрыва. Мост возвышался на своей единственной ноге, точно стол посреди воды.

«Переход — на свой страх и риск», — гласила надпись на тесинке, и, пружинистая, словно гамак, доска была брошена с берега на мост. Дьюи пробежался по доске, побежал на тот конец моста, и у него вырвался вопль — оказывается, это был остров.

Бородатые деревья нависли вокруг него кольцом, неслышно пробиралась по песку сквозь валежник речка Мускатинка, и рыболовы уселись на мосту, поближе к середине, наживили крючки червями из жестянки, извлеченной в свою очередь из кармана, и закинули удочки через край моста.

И понятное дело, ничегошеньки не поймали.


Часов в двенадцать Дьюи с отцом бросили удить и запустили зубы в печенье с мармеладом, вынутое из другого отцовского кармана.

— А мост этот ничей, — сказал отец. — Прямо сам просится в руки. Чудно, как это до сих пор никто не додумался разбить палатку на эдаком справном полу — живи, знай, на отлете, на отшибе. Владей единолично, никто не препятствует. Как ты на это смотришь?

— Кто, я? — спросил Дьюи.

Отец усмехнулся краем рта, съел печенье и тогда сказал:

— Это раньше у матери надо спроситься.

— А вон еще одна тетенька! — сказал Дьюи.

И верно, еще одна решилась потревожить покой этого места. Над водою и меж деревьев, на той стороне реки, откуда они пришли, ее лицо светилось яснее фонаря в ночную пору. Она отыскала их.

— Уголек? — позвала она, и вверх поднялась белая рука. Зов походил на воркованье горлинки в апреле или мае, он летел неуверенно, как будто она попробовала что-то добросить до них сквозь воздушное пространство.

Угольком звали отца, только он не откликнулся. Как сидел, так и остался сидеть на юру, на середке моста, высоко вздернув синештанные колени, зажав в руке надкусанное печенье.

Тогда она повернулась и скрылась в гуще деревьев.

Дьюи легко было вообразить, что она удалилась умирать. А если б не ушла, то умерла бы тут же, на месте. Такой жалобой прозвенел посланный ею клич, столько в нем было горести. Да и о чем, кроме смерти, можно вообще поведать таким вот тающим голоском, если к тому же после повернуться и убежать? За неспокойными ветвями ивняка — лишь они были сегодня тронуты отблеском света — ее лицо, перед тем как исчезнуть, было белое и неподвижное, словно как заколдованное.

— Ушла, кажется, — сказал Дьюи, вставая.

На коряги, торчащие из мелкой воды, поналезли черепахи и лежали теперь, выставив маленькие головки. Одну старую коряжину густо облепил черепаший молодняк. Дьюи насчитал вкруговую четырнадцать черепашек, семь с одной стороны, оттуда сюда, семь — с другой, отсюда туда. На неохватном стволе устроилась неохватная черепашища, серохвостая, величиной с посудный таз, до того криво примостилась — смех один, и ничего, сидит, как будто так и надо.

Поесть поели, но рыба опять никак не ловилась. И тут из-за ивовых ветвей, почти в том же самом месте, снова выглянула незнакомка. Она дает им возможность одуматься!

Приставила ладони рупором к безмолвным губам. Хочет позвать: «Уголек!»

— Уголек! — Вот оно.

— Сиди-ка ты тихо, — сказал отец. — Не тебя зовут.

Уж если кто умел сидеть тихо, так это человек по прозванию Уголек.

Загадочная незнакомка не проронила ни словечка, кроме лишь одного-единственного, а его роняла тихонько, так, что у слова едва хватало силы пролететь над водой; и все равно отец ни разу не отозвался, покуда она не скрылась. А тогда сказал:

— Уголька ей. Обойдется.

Он даже наживку больше не насаживал на крючок, не рассказывал, что учинит этим рыбам, если они сию минуту не начнут вести себя прилично. Однако, когда на крючке ничего не оказалось, он глянул на родного сына, как чужой человек, который сидит здесь, на мосту, с тех пор, когда он еще не был отрезан от суши.

Зато Дьюи насадил наживку и не успел опомниться, как вытащил рыбу.

— Ой, кто это, кто? — закричал он.

— Окунька себе добыл, сын.

Пританцовывая с рыбешкой — в ней было шесть дюймов длины, и она прыгала на крючке, — Дьюи обхватил отца за шею.

— Пошли, ага? Ты готов?

— Да нет… Оно и засиживаться ни к чему, но и срываться раньше времени тоже нет смысла. Я думаю, побудем малость еще.

Дьюи сел на место и засмотрелся сбоку на отцовское серьезное лицо — и перехватил взгляд, который отец метнул за реку, словно длинную-предлинную леску, и уж теперь не впустую.

За рекой в третий раз показалась незнакомка. Сейчас она почти совсем вышла из ивняка на песок. Она приложила к горлу раковинки ладоней. Зачем бы это? Как если бы ей подали пальто и она запахнула воротник. Собирался дождь. Она знала не хуже их, что в нее вонзились взглядом, но, видимо, думал Дьюи, ей это не очень чувствительно, а не то взгляд наверняка отвели бы, не стали держать ее пригвожденной к месту. На этот раз у нее не нашлось даже одного слова.

Зашевелился, завздыхал лавр у нее над головой, тот рослый, статный, что Дьюи еще раньше взял себе на примету. Поддев на крону проглянувшее солнце, он закивал, как серебряный цветок. Легонько громыхнуло, и Дьюи почему-то знал, что она зажмурилась, как знал, даже во сне, когда мать закрывает от дождя окна в доме. Так стояла она и ждала. А отец — Дьюи глубоко вдохнул запах его пота, когда он поднялся и встал рядом, — порешил, что никогда тому, кого она ждет, не сойти с моста и не приблизиться к ней, как ведь и ей невозможно приблизиться к нему.

Вдруг заскреблось негромко, будто мышонок обнаружился где-то в мире, мелко затопотало, будто целый выводок мышат кинулся врассыпную, потом на щеку Дьюи шлепнулась капля — это взял да и пошел дождик. Дьюи огляделся кругом — река пустилась в пляс.

— Беги, сынок! Беги, прячься! Проливной налаживается! Я вмиг догоню! — крикнул отец, проносясь мимо, и сиганул за край моста. Раскинув руки и ноги так широко, что только ахнешь, он совершил шикарный перелет и приземлился на песок. Но не укрылся под мостом, а, не переводя дыхания, стал бегом взбираться на берег, в сторону Роялза. Хочешь не хочешь, приходилось двигать туда же. А незнакомка, если она все там, где они ее оставили (вот сейчас повернется и скроется), наверное, вымокла.

Они побежали под деревьями и вьющимися лозами, наполненными шумом. Дождь припустил не на шутку, теплый и вместе прохладный, заправский весенний ливень.

— Забирайтесь сюда! — раздался повелительный голос.

— Мисс Хетти! Из ума вон, что она где-то здесь, — сказал отец Дьюи и попятился назад. — Теперь еще этой потрафляй.

— Здравствуйте, Лавелл.

Услышав это имя, попятился Дьюи, но отец шагнул вперед. Возможно, он успел привыкнуть, что сегодня его зовут со всех сторон, а как при этом называют, ему уже теперь не важно.

Что-то огромное, как парус, выплыло из кустов куманики.

— Вы слышали, что я сказала? — сказала мисс Хетти, она была уже тут как тут. — Становитесь оба сюда под зонт. Я иду назад в город и прихвачу вас. Удочки не поместятся, разве что потащите волоком.

— Хорошо, мэм, — сказали они и нырнули под зонт.

Мисс Хетти выступила вперед, держа зонт самолично, даром что при ней был мужчина, даром что путь преграждали ветки, и чем пуще лил дождь, тем решительней сжимала она ручку зонта. Черный мех у нее на воротнике взъерошился кругом влажными хохолками. Очки помещались теперь на носу, и капли жемчужинками усеяли оба стекла. Пальто мисс Хетти конусом сходилось кверху, вроде палатки; зонт расходился книзу, вроде еще одной. Они шествовали то шеренгой, а то гуськом, смотря как позволяла местность, но все время учтиво держась рядышком под зонтом, не разбирая тропинок, а иные тропинки так заблагоухали, так глянцевито залоснились, обновленные, что их стало не узнать. Зато остался таким, как был, опознавательный знак, примеченный ранним утром и уже полузабытый: обшитые тесом двойняшки-башенки негритянской молельни, укромно притулившейся в глуби висячих мхов. Дьюи решил, что знает, где находится. Внезапно отовсюду и на весь мир как заведенные разразились гомоном лягушки.

Мисс Хетти живо вывела их на опушку леса. Они очутились на мощенной гравием дороге и, держась посредине, зашагали дальше. Близился поворот, а там станет видно, как от баптистской церкви до здания школы вытянулся Роялз.

Дьюи, ведя наблюдение из-за края мисс Хеттиной юбки, увидел, как далеко позади появилась незнакомка и, словно призрак, перебежала дорогу в сверкании дождя, — сверкании, потому что выглянуло солнце.

— Черт жену колотит, — со знанием дела заметила мисс Хетти.

Опутанная нитями дождя, окутанная паутиной света, вдали бежала фигурка, — бежала, словно настигнутая бедой. Напрямик, двором Джепа Рояла — сами Роялы попрятались в дом, только коровы, черные, как дрозды, подошли ближе поглядеть, как она бежит.

— Глянь-ка туда, вон в ту сторону, — вдруг сказала мисс Хетти. — У тебя глаза молодые, это кто?

Дьюи застенчиво посмотрел из-под указующего рукава и спросил у отца:

— Это вроде та тетенька?

— Так покричи ей, — сказала мисс Хетти. — Кто она там ни есть, а забраться сюда, под зонт, как мы с вами, ей не составит труда. Размер у него что надо.

— Те-о-тя!

Это позвал Дьюи.

Они остановились обождать, пока незнакомка будет переходить через выгон, хотя отец Дьюи, пойманный в неволю под зонтом, стоял чернее тучи. Оглянись на него мисс Хетти, ей сразу стало бы ясно, какое у него прозвище и откуда оно взялось.

Однако незнакомка, а она сейчас была напротив, среди целого поля сыпучего света, что-то очень замешкалась. Ступит туда, ступит сюда, потопчется на месте, отпрянет и вовсе не движется вперед. Потом вдруг — раз, и скрылась в грушевом саду Роялов, теперь уже насовсем.

— Возможно, кто-то сбежал из сумасшедшего дома, а мы не знаем, — сказала мисс Хетти, — Шагом марш.

Тронулись дальше под дождем.

Сбоку из кустов бузины над речной излукой выскользнула Оупл Перселл, сложив чепцом ладони на макушке, и подождала, пока они подойдут.

— Ба, да это всего-навсего моя племянница, — сказала мисс Хетти. — Забирайся сюда, Оупл. Ну, как тебе дождь?

— Приветик, тетя Хет. Привет, — сказала Оупл Дьюи.

Она очень выросла. Изредка она ходила подрабатывать в «Семена и фураж». Какая была пышка, такая и осталась. Ее взгляд, обогнув теткину ширь, не достал до отца Дьюи, и с ним она не поздоровалась.

Мисс Хетти потрогала голову Оупл.

— Неужели такой сильный прошел? — сказала она довольным голосом.

— Да я вроде вас видела на почте, тетя Хет, — недоверчиво сказала Оупл.

— Очень может быть, что и видела. Надо было почту увязать. Я, как нужда заставит, работаю проворно.

Им приходилось, разумеется, подлаживаться под шаги мисс Хетти, идти рядом с ней, поддерживать беседу, пока не дойдут до города. Ее черного, бумажной ткани зонта не хватало на четверых самую малость, но хоть и самую малость, а не хватало, и Дьюи уступил свое место Оупл.

Он зашагал впереди, по-прежнему в ногу с отцом, но только под дождем, а его рыба теперь красовалась высоко в воздухе, на конце удочки, перекинутой через плечо. Волосы приятно налипли ему на лоб, капли нещадно секли кожу и отлетали прочь.

У Оупл Перселл, думалось Дьюи, такой вид, точно ей и невдомек, льет на нее или нет. Такой вид бывает у отца, когда он удит рыбу. И у мисс Хетти, когда она вызывает дождь. Лишь у него — того, кто идет тут под самым дождем, — такого не бывает.

Глубокое, отрадное чувство, сродни любви, сошло к нему, и, повинуясь его прикосновению, точно руке красивой женщины, взявшей его за подбородок, он приподнял лицо и улыбнулся.

— Мисс Хетти. — Он обернулся на ходу и сказал через плечо: — Я там на рыбалке окунька поймал — вон, видите, лупоглазика? Можно, я вам его подарю на ужин?

— Что, голубчик, крепко тебя вымочило? — отозвалась она, шагая посередине.


Ярче всего в городе Роялзе — громче-то всего был дождь, вызванивающий по железным крышам, — был пустой школьный автобус, поставленный под навес бензоколонки. Кинотеатр, высоко вознесенный на столбах, был голубой, как пузырек из-под магнезии. У входа пережидали дождь три рыжие курицы. Дьюи и Оупл, словно по команде, скосили глаза на афишу, где под рубрикой «Субботняя программа» прямо на них во весь опор летел белый конь. Но у кино мисс Хетти их еще не отпустила.

Миновали баптистскую церковь, которая под дождем заалела розой; миновали и методистскую, которая покрылась от дождя подтеками. На первом перекрестке стояла цистерна с водой, и они прошли у нее под брюхом, роняющим капли воды, черной и холодной как лед, — по одной на каждую голову, как обычно. И хлопкоочистительную машину миновали — она одна так и продремлет всю весну. Повсюду вокруг были знакомые канавки, колдобины; вот купа мыльных деревьев, под нею укрылись какие-то негры, какие-то дворняги; Дьюи же представлялось, будто все это не Роялз, а что-то другое. У магазина под козырьком длинной веранды вытянулась вереница лиц, но и они, будь то белые или черные, представлялись лицами неизвестных. А между тем всяк заговаривал с ними, называя по имени: мисс Хетти, Уголек, Оупл, Дьюи, и из-под их общего зонта — с середины улицы, где лило всего шибче, — отзывалась им одна мисс Хетти.

— Это он еще силу набирает! — выкликала она. — Мне так в сто раз больше по душе, чем когда сразу как из ведра!

— И молодец же вы, мисс Хетти!

— Вы — гордость Роялза, ей-ей, мисс Хетти!

— Не утоните там смотрите!

— Не беспокойтесь, не утону, — говорила мисс Хетти.

На том углу, где банк, выкатились гурьбой, точно клоуны в цирке, мелкие пятнистые бесхозяйные свинки, рыльца длинные, что твой кукурузный початок, увязались вслед за Дьюи, мисс Хетти и всей компанией и уж не отставали до конца.

Оставался всего один квартал, там-то и находилась почта. И еще «Семена и фураж», дальше — школа, и за ней — шоссе; домой было тоже в ту сторону.

— Ну а теперь прощайте все, — сказала мисс Хетти, когда поравнялась с деревом возле почты.

Отец Дьюи — самый смуглокожий из всего рода Коукеров, куда смуглей дяди Лавелла, да тот и сбежал давным-давно куда-нибудь под крышу, по соображениям Дьюи, — раскланиваясь, попятился из-под зонта и выпрямился во весь рост под дождем.

— Премного благодарен за одолжение, мисс Хетти, — сказал он.

Потом молча передал свою удочку Дьюи — и был таков.

— Спасибо, мэм, мне было очень приятно, — сказал Дьюи.

— Мокрехонек, как мышь в кадушке, — восхищенно сказала мисс Хетти.

Немного отступя, в конце серебристого двора, расплывались очертания школы. Колокол, подвешенный у ворот, звенел, как ведро под струей воды.

— Зонт я, Оупл, оставляю тебе. Ты беги, Оупл, домой, — сказала мисс Хетти, наставив палец на грудь Оупл, — закрой окна на южной стороне, внеси в дом одеяла и просуши у печки. Уж не скажу тебе, почему это я начисто позабыла про собственные окна. И хорошо бы ты влезла на стул, нашла там баночку фасоли и поставила варить, и туда же положи кусочек мяса, возьмешь из холодильника. Ну, беги. Ты куда ходила-то?

— Так, никуда… Салат рвать дикий, — сказала Оупл, скорчив по рожице на каждой фразе.

Щеки у нее были влажные, из одной петли на платье свесилась синяя фиалка, а никакого пальто на ней не было и в помине.

— Тогда вытрись досуха, — сказала мисс Хетти. — Это еще что такое?

— Это паровоз свистнул, — сказал Дьюи.

Далеко внизу почтовый поезд с лязгом прокатил по трем длинным эстакадам над прибрежным болотом, словно три раза постучали в дверь, и послал сквозь дождь еще один свисток.

Мисс Хетти никогда не допускала, чтобы ее личные отношения с дождем как-то сказывались на времени доставки почты или же время доставки почты — на ее личных отношениях с дождем. У нее все было продумано. Не сходя с места, она открыла дверцу своей машины. Там на заднем сиденье, готовый к отправке, лежал мешок с почтой.

Жила мисс Хетти в соседнем доме — туда сейчас как раз зашла Оупл — и автомобиль гоняла только лишь на станцию и обратно; он так и стоял под деревом у почты. Когда-нибудь та же Оупл сядет в него и укатит отсюда. Мисс Хетти забралась в машину.

Машина взревела и рванула в толщу дождя. На углу она повернула, накренилась, став как бы двухэтажной, и описала широкую дугу, а мисс Хетти, совершая крутой вираж, всем телом подалась далеко вправо. Развернулась. Махнула наискось под уклон и затормозила у станции в самое время: мистер Фраерсон выскочил в подтяжках и подал почту, как раз когда поезд мчался мимо. С поезда подцепили старый мешок и сбросили новый, с почтой для Роялза.

Пока мисс Хетти везла почту в гору, дождь сжалился и малость приутих. Дьюи протопал рядом по дорожке к почте, помогая мисс Хетти внести мешок, — почта помещалась в бывшей конюшне. Он открыл и придержал дверь, они вошли, и дождь захлопнул дверь у них за спиной.

— Дьюи Коукер?

— Чего, мэм?

— Ты что не в школе?

Внезапно она выпустила из рук мешок и принялась, ероша волосы как попало, растирать ему голову чем-то вынутым из ридикюля. Не исключено, что это была столовая салфетка. Дьюи тер глаза, выгоняя острые, как камешки, хлебные крошки. Пока его таким способом сушили, замечательный белый мул, который забрел на кладбище по ту сторону шоссе, вывалялся в траве до того, что сделался белый с прозеленью, точно мраморный памятник, встал на ноги и отряхнулся, разбрызгивая по сторонам дождевые капли.

— Можно еще и сходить, наверное, — мечтательно сказал он. — Меч короля Артура…

— Глупости! Ты что, не видишь, какой дождь? — прикрикнула мисс Хетти. — Будешь сидеть здесь на почте, пока не скажу.

Изнутри почта представляла собой длинное пустое помещение, смахивающее по виду и по запаху на крытый мост; с дальнего конца, где было окошечко мисс Хетти, пробивалось совсем немножко света. Если Дьюи когда и приводилось сюда забегать, то всякий раз на минуту, не больше.

— Устраивайся, будь как дома, — сказала мисс Хетти и исчезла за перегородкой.

Дьюи поставил удочки около двери на улицу, а рыбу на обрывке лесы держал в руках, мисс Хетти тем временем разбирала почту. Когда разобрала до конца и разложила по-своему, тогда принялась выдавать — в скором времени сюда собрался весь народ.

Сквозь окошечко завязались бойкие разговоры:

— Чистое загляденье, мисс Хетти! Только бы не перестал.

— Оврагов, поди, наразмывает, мисс Хет!

Кто-то наклонился и заговорил с Дьюи:

— Дьюи, привет! А я тебя видел! Ты-то, интересно, чем занимался нынче?

— Это он еще силу не набрал. — Мисс Хетти всем отвечала одно и то же. — Будет время, буду жива-здорова, завтра схожу опять и еще поработаю над ним. Смотря, конечно, сколько придет почты.

Понабросали на пол прочитанных писем, газет, наследили и разошлись, и совсем стихло бы вокруг, когда бы дождь не молотил по крыше. Мисс Хетти все не показывалась из своей комнатушки, в которой Дьюи ничего не было видно, кроме стоящего у нее на конторке ящика с гнездами, где лежало девять писем.

По эту сторону, на неверном зеленом свету из стенных щелей, лениво, как летние мухи, кружились пылинки. Высоко под потолком пучок старых газет, желтых, как чайные розы, заткнул дыру от несуществующего дымохода. Становилось зябко. Пахло дождем, рыбой, мелочью, карманами, в которых хранится мелочь. Не разглядеть было, горит или нет одинокая висячая лампа. Лампочку скрывала маска в виде собачьей оскаленной морды.

На высоком столе у стены были, как на школьной парте, чернильница, ручка и желтая старая промокашка, дряблая, точно сдобное тесто. Встав на цыпочки, Дьюи подогнал к себе ручку и, не жалея чернил, нарисовал на промокашке картину. Рыбу свою нарисовал. Вывел ей глаз и через прорезь в перегородке отправил мисс Хетти.

После этого он зацепился подбородком за прилавок под ее оконцем — поглядеть, получила ли она его депешу.

Мисс Хетти спала. Уронив голову, она сидела в качалке рядом со своей газовой печуркой. Она сняла шляпу; волосы у нее были тяжелые, литые и цветом тоже похожие на школьный колокол. Она была полна величия, как если бы ждала, когда палач подойдет рубить ей голову. Тишина стояла нерушимая. Потому что дождь перестал. Лишь из посылки у ног мисс Хетти доносилось попискивание цыплят.

— Можно, я теперь пойду? — гаркнул Дьюи.

— Ой, батюшки! — тотчас встрепенулась мисс Хетти. — Хорошо клевало? Вам еще пишут! Кто это там? Уснула я, что ли? Чья здесь мордочка мне улыбается? Фу ты, в самом деле! — Она вскочила и отряхнула платье — из него выпало несколько листьев. Потом шагнула к окошечку и через него сказала: — Хочешь уйти от меня? Тогда бегом! Потому что, если ты, детка, вообразил, что дождь кончился, то я как раз очень допускаю, что он повернет назад и начнется снова.

В этот миг почта сотряслась от удара грома, словно через нее прогнали лошадей.

Мисс Хетти подошла к двери следом за ним. Вместе со всем своим имуществом он заскользил по дорожке. Она осталась у порога, глядя наружу, покивала головой, что-то приговаривая себе под нос. Ему же она сказала лишь одно:

— Ну, рысью!

Уже накрапывало опять, и, судя по шуму, дождь собирался наверстать упущенное за минуту затишья. Пускаясь бежать, Дьюи заметил краем глаза, как через соседний двор к дому мисс Хетти одногорбым верблюдом движется стеганое одеяло. Верно, под ним была Оупл. Через пятнадцать лет ему пришло в голову, что и в лесу, скорей всего, была Оупл.

Он подоспел только-только, взобрался на ходу в школьный автобус, полный детворы, и так, вместе со всеми, в конце концов покатил домой — как бы даже героем.

Сойдя с автобуса, он побежал под обгорелыми соснами, самым коротким путем. Цвели любимицы его матери, небесно-синие крупные фиалки, мокрые, как щеки. Зацветали под багряным небом груши. Ходуном ходили ветки от птичьей возбужденной толчеи. Горчица на Коукеровом участке пошла в семя и горела издали золотом. С последними каплями дождя Дьюи бежал через выгон под звонкие аплодисменты грязи, и, точно противень свежевыпеченных кукурузных палочек, сияла навстречу ему рифленая крыша их дома. Поодаль на коленях стоял отец — снова взялся чинить изгородь. К появлению Дьюи были готовы: Минни Ли, Сью, Анни Бесс табунком устремились к нему от дверей, за ними на четвереньках поспешал самый маленький. Только куда им было его перехватить.

Мама стояла на заднем дворе. У нее за спиной, голубое и белое, свешивалось до земли стиранное утром белье, мокрое, как сами тучи. Она стояла очень строгая и в вытянутой руке держала прутик над головою шелковистого теленка, сосущего их старую буренку, — как будто нынче вечером посвящала его в рыцари.

— Чей будет теленочек? Мой? — крикнул он ей издалека. Крикнул, чтобы она оглянулась, он и так знал, что на этот раз ответ будет «да».

— Это, сынок, надо спросить у папки.

— Да что вы вечно говорите одно и то же? Ну, мама же?

Протянув руку, он поднес к ее милому лицу свою рыбу — она еще поблескивала, поднятая за хвост, вылупив глаза и разинув рот не хуже любой крупной рыбины. Мать обернулась.

— Ступай прочь от меня! — вскрикнула она. — Что ты, что твой папаша! Сию минуту прочь отсюда и чтоб я вас больше не видела! — Она хлестнула зеленым прутиком, и в воздухе веером разлетелись брызги молока и света. — Ступайте в дом. Боже мой! Как же мне надоели ваши глупости!

Миновал не один день — все шли дожди, иной раз по ночам, — пока у Дьюи выдалось время снова побывать на мосту. Он не стал брать удочку, пошел просто так, проведать, проверить. К вечеру, после школы, когда по дому тоже все было сделано, очистилось небо.

Воды в реке прибыло. Она затопила перекаты, и с моста уже не определить было по памяти, как именно лежал плавник, лишь концы сучьев выступали из воды, где, словно на смотру, плыли да плыли по течению коричневые пузыри. Исстрадавшиеся по дождю черепахи все как одна попрятались в глубину. Теперь-то речка, поди, кишмя кишела рыбой любого вида и величины.

По знакомой доске Дьюи прошел обратно, потому что песка не стало и прыгать было некуда. Он побрел выше, навстречу течению, и обследовал новые места. Все было пропитано влагой, все благоухало. Статный пахучий лавр служил ему приметой.

Он постоял в свете розовой, как птичьи лапки, листвы, желтых вьюнов, белых цветов, рассыпанных там и сям и подмятых, точно камнем, каждый своей каплей, среди кленов, рдеющих леденцами, за струистой, сетчатой завесой склоненных ив и слышал звук, исполненный такого одиночества, как никакой другой во всей вселенной, — то песнь безвестной птицы пронзила миг, в который здесь оказался он, чтоб ей внимать.

Пока он выбирался из прибрежной чащи, стало смеркаться. Небо было розовое и синее. Уже выкатилась на него огромная луна, но еще не набрала полную силу, как сливовое деревце, зацветающее снизу. У таинственной негритянской молельни, целиком погруженной в темноту, той самой, с двумя башенками и двумя укромными клетушками позади, на самой верхней ступеньке сидел новый приятель. Голова набок, красный узкий язык высунут наружу — черный песик, всем своим существом, от морды до хвоста, так и подрагивающий в избытке жизненных сил. При церкви он, что ли, — сидит, как будто так и надо. С другой стороны, не известно, может быть, и прибился откуда-то.

И все-таки было в нем что-то знакомое. Выражением своей остренькой морды — при всем том, что был черный (а кстати, он это или она?), — он напомнил Дьюи мисс Хетти Перселл, когда она стояла в дверях почты, глядела на вызванный ею дождь и, обращаясь не столько к кому-то в отдельности, сколько к миру в целом, молвила:

— Да, тут дело тонкое, что и говорить.


Перевод М. Кан

Загрузка...