Глава XXII ТЮГУЛЁВКА

В станичной тюрьме, длинном дощатом сарае, на голых нарах и на земле валялись, как мешки, арестанты. Тюрьма мала. Людей много.

В правом углу сидел, съежившись, старик. Часами смот­рел он в одну точку, не шевелясь. Мы с Васькой узнали его. Это был Лазарь Федорович Полежаев, по-уличному Полежай. С осени мы его не видели.

Переменился он за это время, постарел.

Сидит – слова не скажет, а раньше на всех митингах первый оратор был.

В рыженькой поддевке, курносенький, поднимется, бы­вало, на помост посреди площади, сгребет с головы заячью шапку и поклонится старикам. А потом как пойдет ру­бить – и против атамана говорил, и почему иногородние на казаков работают, а сами надела не имеют; и где прав­ду искать, – от всего сердца говорил.

Грамотный был старик, умный. С учителем, с попом, бывало, срежется насчет обманов всяких – так разделает их, что им и крыть нечем.

И откуда он всего этого набрался – неизвестно. Весь век он в железнодорожной будке да на путях проторчал – путевым сторожем был.

А теперь он камнем сидел в углу. Только когда на по­роге тюрьмы появлялся дежурный, старик поднимал голо­ву и прислушивался.

Дежурный вызывал арестантов по фамилии. Одних – к атаману на допрос, других – перед атамановы окна на виселицу.

В первый же день моего ареста дежурный вызвал Кравцова и Олейникова.

– Кравцов, выходи! Олейников, выходи!

Из разных концов барака выползли двое, один в полу­шубке и засаленной кубанке, другой в серой шинели и в картузе. Они потоптались перед дверью, будто раздумы­вая, идти им или не идти, потом оглянулись на тюрьму и быстро перешагнули через порог.

– Этих повешают, – сказал Полежаев, поднимая го­лову.

– А за что? – спросил Васька.

– Один красноармеец пленный, – сказал он, – а другой станичник, казак, из бедняков, у красных служил.

– Чего ж они своих казаков вешают? – удивился Васька.

– Казак-то он казак, да не свой, – угрюмо ответил старик.

Больше в этот день ничего не сказал.

Мы с Васькой первые ночи спать не могли. Было душ­но. Над дверью мигала коптилка – фитилек в банке. Вся тюрьма шевелилась, кряхтела и чесалась.

Мы тоже чесались и ворочались с боку на бок.

Потом привыкли и стали засыпать, как только стемнеет. А днем мы с Васькой вертелись, как белки в колесе. К каждому суемся, с каждым заговариваем. Людям в тюрь­ме делать нечего, всякий был рад поговорить.

Аким Власов, бывший конюх и кучер станичного сове­та, рассказывал нам с Васькой про Тюрина, председателя станичного совета.

Аким возил летом Тюрина на тачанке, зимой – на са­нях с подрезами. Разъезжали они по станицам, брали у богатых хозяев контрибуцию – по сотне мешков чисто­сортной кубанки, по паре коней – и выдавали расписочки без штампа и печати, с одной только подписью «Тюрин».

Хозяева вертели расписочки в руках, вздыхали, а потом отворачивали полы черкесок, выуживали из глубоких кар­манов штанов самодельный кошель-гаманок, обмотанный ремешком, и совали в него тюринскую квитанцию.

А кони и пшеница доставались станичной бедноте – ко­му бесплатно, а кому за малую цену.

– Ну и председатель был, – говорил Аким морща лоб. – Башковитый! Другого такого не будет. Скажет мне, бывало: «А ну-ка, Аким, слетай на Низки, притащи ко мне Спиридона Хаустова, я с него душу выну… Контрреволюция! Хлеб запрятал!» Ну, я и махну на своих вороных. Только въеду во двор к Спиридону, а он уже на крыльце стоит, трясется и кланяется. Акима Власова все станицы знали – не хуже самого Тюрина.

Аким вставал с заплеванного земляного пола, на кото­ром мы лежали вповалку смахивал с рукава налипшую солому, одергивал рваный и почерневший полушубок.

– Да, – говорил Аким задумчиво. – Покланялись нам Хаустовы. Да мы-то чересчур добрые с ними были. Надо было каждому вместо расписочки пулю в лоб, а мы их, сволочей, в живых оставляли. Вот теперь они над нами издеваются.

Любил Аким рассказывать. Как разойдется, так не ос­тановишь.

Другой наш сосед, Климов, был такой же неразговор­чивый, как Полежай. Зато он ловко мастерил нам лоша­дей, коробочки, санки, мельницы.

Возьмет пучок соломы и начнет вязать: вот тебе туло­вище коня, а вот голова. Теперь надо ушки воткнуть, а потом голову к туловищу привязать.

Хорошие выходили у него лошадки, даже на всех четы­рех ногах стояли, – только некрасивые, рябенькие, потому что из соломы.

Был Климов кузнец – у железнодорожного моста в куз­нице работал. Когда товарищи отступали, он красноармей­ских коней ковал, за это его сюда и взяли.

Баловали в тюрьме нас с Васькой, как будто мы всем сыновьями приходились. Хлеба нам давали, сала давали, а иной раз и курятины кусочек, если кому из дому прине­сут.

На четвертый день вызвал надзиратель старика Полежая.

– Полежаев, выходи!

Васька даже задохнулся от испуга, а у меня кровь похолодела. А Полежай будто знал, что его сейчас вы­звать должны. Поднялся застегнул поддевку на все крюч­ки и пошел к выходу с шапкой в руке. Мешок его и жестя­ной чайник так в углу и остались.

– Неужто повесят? – спросил Аким Власов.

– Ясное дело, повесят, – сказал Климов.

– Да ведь ему до своей смерти всего три дня оста­лось.

– Хоть бы день остался, а если надумали, значит, по­весят.

До самого вечеря мы на дверь смотрели. Когда уже все укладывались спать. Полежая внесли на руках двое каза­чат. Они донесли старика до его угла и бросили как чур­бак, на солому. Старик сопел и мотал головой.

– Крепкий у вас дедушка. – сказал караульный. – Тридцать плетей принял, а еще дышит!

И верно. Полежай еще дышал. Дышал быстро и громко, как в лихорадке.

В тюрьму тискали все новых и новых людей. Воздух в бараке стал тяжелым едким.

Даже Аким Власов приуныл и замолк. Мы тоже пере­стали шнырять по бараку и заговаривать с людьми. На прогулку нас не пускали. А на улице уже была, верно, полная весна. Из тюремных маленьких окошек было вид­но, как по углам позеленел двор.

– Кастинов! Выходи! – крикнул однажды дежурный.

Никто не отозвался.

– Кастинов, выходи, чего мнешься? – крикнул еще раз дежурный.

«Кто же тут Кастинов?» – подумал я, совсем позабыв Васькину фамилию. Да и Васька не сразу сообразил, что это он – Кастинов.

Только когда дежурный в третий раз вызвал его, Вась­ка вскочил, огляделся вокруг – будто ища помощи – и по­шел, переступая через лежащих людей, к двери.

– Не трусь, Вася, авось обойдется! – шепнул я ему вслед.

Не успел дежурный закрыть дверь за Васькой, вся тюрьма зашумела.

– Храбрецы кубанские, – хрипел Полежай. – С детьми им только и воевать…

Аким подсел ко мне и стал утешать меня, как малень­кого.

– Не горюй, Гриша, его, может, только на допрос по­звали. Покричат и отпустят. Что с него взять?

В это время опять громко звякнул засов. Опять вошел дежурный надзиратель:

– Ми-рош-ко! Выходи!

Моя очередь. Так я и думал. Пошатываясь, перешагнул я через перекладину порога. Ну и легкий же воздух! Дох­нешь – и сразу тебя в сон бросает. Небо чистое. По зеле­ной церковной крыше воробьи скачут. Если бы не мой конвойный, пробежал бы я теперь без остановки верст пят­надцать одним махом. Побежал бы на Кубань, сиганул бы с кручи прямо в речку, – даром, что вода еще холодная, – проплыл бы ершом под водой и вынырнул бы на самой середине Кубани. Ох и хорошо оттуда смотреть на мост же­лезнодорожный, на другой берег, где густые кустарники, на станицу!

А еще лучше растянуться после купанья в том месте, где Зеленчук впадает в Кубань. Там трава мягкая, а камни теплые. Вот бы поспать вволю!

Вдруг небо надо мной потемнело, церковь покосилась, зашатались дома.

Я ухватился за рукав часового, чтобы не упасть. Это у меня от ходьбы и от воздуха закружилась голова.

– Чего чепляешься? – заорал во всю глотку часовой, видно испугавшись. – Стой на своих ногах, а то я тебя прикладом долбану.

Я перевел дух и поплелся дальше, еле волоча ноги. Мы поднялись по знакомому крыльцу и вошли в коридор. Дверь к атаману была открыта настежь.

Атаман сидел за столом, а прямо перед ним стоял Васька, сбоку – Илья Федорович.

У дверей и окон выстроились казаки с винтовкой к ноге.

Атаман медленно читал бумажку:

– Мы, станичники, сего марта тринадцатого дня во время дождя… около станции… железной дороги обнару­жили шпиёна, у которого обнаружен в правом кармане штанов револьвер, коего система неизвестна, а на вид бе­лый, одноствольный, пятизарядный, заряжается при по­средстве разлома рукой. Что подписью руки заверяем. Ста­ничники Петрусенько, Юдин, Дериземля, Новохатский, Бородюк.

– Что скажешь! – спросил атаман у Ильи Федорови­ча. – Вот тебе документ, а вот и само вещественное дока­зательство. – Атаман выдвинул ящик стола и достал отту­да Васькин смит-и-вессон. – Теперь вопрос: откуда у не­совершеннолетнего огнестрельное оружие? Проще сказать, откуда он его достал?

Илья Федорович пожал плечами:

– Да почему я знаю, откуда он достал? Может, ребя­та ему дали, а может, он в поле нашел. Мало ли их там валялось! Делать ребятам нечего, вот они и рыщут, хоть к черту в трубу залезут.

Атаман сидел, откинувшись назад, и тер желтыми от табака пальцами впалые рябые щеки, крючковатый нос, острый, гладко выбритый подбородок.

Время от времени он поглядывал на меня воспаленными глазами, будто что-то вспоминал.

Вдруг он стукнул кулаком по столу. Пузырек с черни­лами так и подпрыгнул.

– Так вот оно как? Револьверы в поле находите? Чтой-то мне не случалось находить. Верно, мне счастье в руку не идет. А тебе, Поликарп Семенович, попадался где-ни­будь на лужку стейер какой-нибудь или там маузеришко какой?

– Никак нет, – ответил бородатый казак басом.

Другие казаки загоготали.

– То-то что нет. Кабы оно валялось на дороге, так и оружейных заводов не нужно бы. Посылали бы баб, вроде как по ягоду-живику. Собирай, мол, в торбу. Тут же на ку­сточке и патрончики растут, а глядишь – и пулеметик, что грибочек, из-под земли вылез. Так ведь? Ну, чего молчишь, говори, много ли ваши дедовские пулеметов да винтовок после дождя насбирали?

Илья Федорович нахмурился и махнул рукой.

– Чего зря время терять! – тихо сказал он, не глядя на атамана. – Позвали как по делу, а сами сказочки рас­сказываете. Либо отпустите, либо допрашивайте.

– Отпустить? – спросил атаман, хитро улыбаясь. – Я бы тебя отпустил, на что ты мне сдался? Да как бы они тебя у двери не задержали!

Атаман кивнул головой на казаков.

Казаки, как по команде, грохнули об пол прикладами.

– Не пустят, говорят, – сказал атаман.

У Ильи Федоровича так и заходили скулы. Но он ниче­го не ответил. Да и что было отвечать!

На этот раз продержали нас у атамана долго. Меня и Ваську почти совсем не допрашивали. Одного Илью Федо­ровича мучили. Он даже вспотел весь, но держал язык за зубами, не горячился. С того места, где стоял он, хорошо было видно виселицу.

Вдруг атаман выпрямился во весь рост.

– Так ты ровно ничегошеньки не знаешь? А кто боль­шевикам отступать помогал? А кто из комендантской вин­товки потаскал, знаешь?

– Не знаю, – сказал Илья Федорович.

Атаман вышел из-за стола и подошел к Илье Федоро­вичу.

– А кто телеграфиста в мазуте утопил, тоже не зна­ешь?

– Не знаю.

– Так. А кто платформу на броневик спустил? Кто в мастерских народ баламутит, через фронт к большевикам рабочих переправляет? Это ты знаешь?

Илья Федорович только шевелил побелевшими губами.

Атаман замолчал и шагнул к нему еще ближе.

– А кто в буксы песочек сыплет, знаешь? Стерва ты этакая большевицкая!

Атаман схватил со стола Васькин револьвер и, размах­нувшись ударил Илью Федоровича по глазу.

Илья Федорович и Васька закричали разом.

Илья Федорович сразу утих, а Васька кричал долго, топал ногами, мотал головой.

– В конюшню их! – крикнул атаман. – К стенке!

У Ильи Федоровича широкой полосой текла по лицу кровь. Он вытер ее рукавом и вместе со мной и Васькой пошел к дверям.

– Стреляйте троих сразу! – крикнул атаман вдогон­ку. – А перед смертью покрепче допросите. Может, еще сознаются, тогда по домам пустим.

Нас пригнали в пустую темную конюшню, завязали глаза, провели шага два-три и остановили.

– Расставляй, – кричат, – ноги шире!

Я не успел расставить ноги – мне их раздвинули силой.

– Становись! – скомандовал бородатый.

Это не нам он скомандовал, а казакам.

– Заряжай!

Затворы щелкнули.

«Неужели уже расстреливают? А допрос?» – подумал я.

– Залп! Пли!

Грохнуло.

Я качнулся вперед, но устоял на ногах. «Жив, что ли?» – спрашиваю сам себя и не верю. Щупаю руками жи­вот, грудь, плечи. Думаю, в крови у меня все. Нет. Руки сухие. И не болит ничего. Может, это вгорячах не чувствую? Может, у меня нога не действует? Двигаю правой ногой, поднимаю левую. Значит, жив и не ранен. Промахнулись. А как, думаю. Илья Федорович и Васька? Может, лежат оба? Ведь рядом Васька стоял, когда нам глаза завязыва­ли. Дай-ка его ногой пощупаю.

Протянул ногу вправо, – а Васька тоже меня ногой тол­кает.

– Ну и стрелки! – говорит бородатый. – Под самым носом человека убить не могут. Значит, счастье ваше, то­варищи деповские! Перед второй смертью, может, еще по­говорите?

Сняли у нас с глаз повязки и стали опять допрашивать.

Опять никакого толку от нас не добились.

– Расстреляем! – кричит нам бородатый. – Ей-богу, расстреляем! Первый раз мы вам, по совести сказать, про­меж ног стреляли, а теперь прямо в лоб метить будем. Сознавайтесь лучше загодя.

Долго еще морочил нам голову казак. Уговаривал, пу­гал. То к стенке опять ставил, то полено в руки хватал и грозил Илье Федоровичу раскроить темя. Мы ко всему привыкли.

Ясно было – пугают они. Кабы в самом деле собира­лись расстрелять, давно бы расстреляли.

А то так – волынка какая-то. Стращают, выпытывают. Только не дождаться им от нас ни черта. Ничего такого они про нас не знают, а сознаться – мы ни в чем не соз­наемся.

Держимся все трое крепко.

– Ну черт вас забери, – сказал бородатый. – Поживете денек в тюгулёвке, а завтра расстреляем.


Прожили мы в тюгулёвке день, и два, и три, и четыре.

Про нас будто забыли.

У Ильи Федоровича рана под глазом оказалась неглу­бокая. Аким Власов отодрал от своей старой рубахи рукав и перевязал ему глаз.

А Васька совсем переменился. Нервный стал. Чуть что не по нем – дергается весь и плачет, как маленький.

– Чего ты тут слезу пускаешь? – подтрунивал над ним Илья Федорович. – Под винтовками стоял – не ревел, а тут из-за коня соломенного расстраиваешься. Эх ты, герой!

На пятый день после пытки вызвали нас к атаману.

Атамана самого на этот раз в правлении не было.

Черноусый моложавый казак сидел за его столом.

Когда мы вошли, он протянул Илье Федоровичу бума­гу и сказал:

– Распишись о невыезде со станции и ступай себе до­мой. Да смотри, чтоб в мастерских все в порядке было. Говорят, ты мастер хороший, а нам такие люди пока что нужны. А этих хлопцев дома на привязи держи. Если что – ты за них отвечать будешь. Ну, до свиданьица.

Казак приподнялся и протянул Илье Федоровичу руку с бирюзовым перстнем на пальце.

Мы вышли из правления и минуту постояли у крыльца. Не верилось даже, что нас вправду отпускают домой.

– Ай да хлопцы! – сказал Илья Федорович. – Теперь, значит, сто лет проживем – расстрелянные. А этим гадам я наработаю в мастерских. Уж поблагодарят!

Загрузка...