Забытые

XVIII

Посещение трактира, выпивка при всяком мало-мальски удобном случае стали повторяться все чаще и чаще. Дружба с Сысой Петровым, Вуколычем, Чортиком росла, как говорится, не по дням, а по часам.

Иван Захарыч подошел к этой компании так хорошо, как ключ к замку. Его полюбили. Полюбили за то, что он в пьяном виде делался вдруг каким-то другим человеком, «чудаком», и смешил их своим задором, своим криком, словами, которых в трезвом виде никогда не сказал бы…

— А ну-ка, Даёнкин… ну-ка, что ты скажешь, а? Ну!.. Да ну, брат, валяй! — подзадоривали его, и преобразившийся Иван Захарыч начинал «валять».

— Го, го, го! го, го, го! — «ржали», глядя на него, приятели. — Ай да, Даёнкин… вот он Златоуст-то где… вот он, го, го, го!..

— Я за правду! — орал Иван Захарыч, тыча себя большим пальцем в лоб. — За правду я глотку перерву!.. Я — Даёнкин, и больше никаких!..

Видя все это, Хима просто лезла на стену. Ругалась, кричала, плакала, дралась. Иван Захарыч большею частью терпеливо и безмолвно выслушивал оранье жены, стоически твердо переносил ее побои и если возражал иногда и говорил что-нибудь, то единственно в защиту детей…

Надвинулась, между тем, как туча в ведро, японская война, и «всколыхнулось болото стоячее»… По соборам, по монастырям, по церквам начались молебствия. Дьякона гремели «во всю пасть»: «И всероссийскому христолюбивому победоносному воинству мно-о-о-о-гая лета!..» В газетах, особенно в газетах-портянках, которые слушал Иван Захарыч, завопили о российском могуществе… Патриотизм вдруг обуял всех, точно кто неожиданно взял да и завязал каждому глаза платком. Появились карточки «героев»… Замелькали и запестрели всюду их имена. Замелькали и запестрели мудреные названия мест и местечек, где происходили их «геройские» подвиги…

По церквам начались сборы на раненых, сборы солдатам на махорку, сборы на флот, Куропаткину на икону, и т. д. и г. д. Раздавались громоносные речи… Бывшие до войны просто патриотами во время войны стали сверхпатриотами… Появились в продаже картинки с надлежащими подписями в прозе и стихах… Стали появляться на улицах, должно быть, еще николаевские «калеки»: бритые, старые, страшные… Этим бывшим когда-то воинам охотно подавали… Женский пол вдруг стал выказывать военному сословию необыкновенную симпатию… Даже городовые, именовавшиеся до того в просторечии «селедками», и те вдруг почувствовали себя не селедками, а, можно сказать — осетрами… Слово «мы» стояло всюду, как туман над болотом…

Можно себе представить, как все это подействовало на Ивана Захарыча. Он положительно не находил себе места. Не знал, как дождаться поезда, приходившего в час дня и привозившего новые газеты.

Как только подходило время к часу, он бросал все, какая бы ни была у него спешная работа, и, не обращая никакого внимания на Химу, бежал к Конычу…

Все эти мудреные названия, разные там Фузаны, Ляояны, Тюренчены и пр., он в скором времени вытвердил, как «верую во единого бога», и сыпал ими так же свободно, как какими-нибудь Карповками, Ивановками и Ключевками…

Всех командующих знал наизусть… Особенной его любовью и уважением пользовался почему-то генерал Каульбарс…

— Вот у этого, — говорил он, показывая на карточку «героя», — шарик работает… Н-да-с! помяните мое слово, начудит он чудес… Эх, да уж и раскатаем мы япошек проклятых! — восклицал он, потирая руки. — Всех в море попихаем… Истинный господь, передавим, как клопов! У нас, слава тебе господи, есть где взять… Мало? — еще пошлем… Нешто мысленно… мы… мы… Эва они, герои-то: Куропаткин, Мищенко… А уж этот, — тыкал он снова пальцем в Каульбарса, — этот всем героям герой!

Сысой Петров и Вуколыч относились к его словам сочувственно, и только один Чортик протестовал, чем и доводил Ивана Захарыча чуть не до слез.

— Погоди, — говорил этот юркий человек, ехидно улыбаясь и щуря левый глаз. — Погоди, столяр, не торопись — успеешь нарядиться-то, было бы во что…

— Да помилуйте-с, — восклицал Иван Захарыч, — да неужели же мы-ы?.. Да нешто мысленно?.. На-а-с?… Да мы, слава тебе господи… сколько нас-то, а?.. Да вы учтите?..

— Велика Федора, да дура, — говорил Чортик. — «Мы, мы!..» Где уж нам! Ты, Елисей плешивый, с себя пример возьми: с Химой вон со своей не сладишь… Так и все мы: характеру у нас нет, вот чего… «Мы, да мы»… А что такое «мы»… Эх, молчи уж лучше!

Но Иван Захарыч не молчал. Напротив, он гордо носил голову и, в особенности выпивши, неистово орал «мы», тыкая себя пальцем в грудь.

Горько и прискорбно пришлось ему разочароваться… Сначала он все как-то не верил роковым неудачам.

— Обождите, — говорил он в тон Куропаткину: — потерпите сколько-нибудь, сделайте одолжение… нельзя же вдруг… Это вам не облупленное яичко… Дайте, пожалуйста, взяться хорошенечко.

Но вскоре он замолчал и стал как будто с опаской произносить самое слово «мы», которое, очевидно, теряло свое гордое обаяние.

Да и все как-то вдруг притихли и чего-то поджидали. Прекратились пожертвования, затихли исступленные вопли патриотов, исчезли из продажи картинки, изображающие поражения японских войск, имена «героев» стали произноситься с оттенком горечи…

— Ну, что? — смеялся иногда торжествующий Чортик:- Говорил ведь я тебе, Елисей-пророк, погоди орать… Моя правда!.. Вот тебе и япошка косоглазый… Ну что же твой Каульбарс? Работает шарик у него? А?

Иван Захарыч махал рукой.