Забытые

XIX

Война кончилась. Пронеслась, как буря, перебудив спавших, одуревших и оглохших от спанья… Какая-то огромная, могучая волна поднялась с востока, оттуда, где пролились реки крови, и грозила затопить Россию…

Все старое пошло насмарку… Всем как-то стало вдруг понятно, что «мы» отстали, что все у нас нуждается в починке, что «так жить нельзя».

Начались забастовки… Закурились «дворянские гнезда», полетели в окна со звоном и треском старинные вазы, статуи, картины… Коверкалась и ломалась без пощады старинная дедовская мебель. С хохотом опрокидывались и ломались шкафы с посудой, корчились и погибали в огне дорогие и редкие книги…

Жестоко раненный зверь заметался по сторонам, не зная, кто его ранил, кому мстить за рану… В слепой злобе он бешено грыз около себя землю…

Иван Захарыч «ошалел» тоже и никак не мог постигнуть, что это такое творится… Все раньше было тихо, смирно… все было по-хорошему… «мы ваши, вы наши»… Начальство уважали и боялись, служили молебствия, говорили только про. свои обычные житейские дела… И вдруг, вместо привычных слов и речей, послышались какие-то незнакомые, чудные, непонятные слова: «революция», «конституция», «партии»… Все вдруг перестали бояться, «точно с цепи сорвались», как думал Иван Захарыч… Мальчишки — и те вместо «сударыни» стали петь «вставай, подымайся, рабочий народ, иди на врага, люд голодный!».

А на другой день после 17 октября Иван Захарыч был на площади, где служили молебен, и слушал, как кричали «ура»… Молодые девицы и кавалеры «из благородных» пошли по городу, неся красный флаг и распевая какую-то незнакомую песню. Потом Иван Захарыч видел, как толпа «злой роты», наполовину пьяная, под командой купца Соткина, торгующего иконами, и его «приказчика» Сашки-Собаки, тоже с криком «ура», бросилась на этих молодых девиц и кавалеров и принялась их бить, крича что-то про «веру, царя и отечество»…

Ничего не понимал Иван Захарыч и только дивился и ахал…

Тем временем настала «первая Дума»… Газеты пошли в ход так же бойко, как и во время войны, и опять так же, как во время войны, Иван Захарыч совсем отбился от дому…

Дума, суть которой объяснил ему Чортик, заинтересовала его гораздо больше, чем война. Он живо заучил думские клички: «кадеты», «социал-демократы», «трудовики», «октябристы», «умеренные», «левая», «правая» и т. д. и т. д.

Сам Иван Захарыч тотчас же пристроил свои симпатии к «крайней левой»…

Дума эта, как известно, была «горячая»… Говорились от всего сердца такие речи, каких больше, по всему вероятию, мы долго не услышим… Чувствовалась в этих речах глубокая любовь к народу, желание помочь ему, открыть глаза, вывести на новую дорогу…

Слушая чтение этих речей по газетам, Иван Захарыч чувствовал, как что-то закипает у него в груди и подступают к горлу слезы…

— Детям-то нашим, может, бог даст другая жизнь будет, — говорил он. — Авось бог даст…

— Дожидайся, Елисей-пророк! — с ехидством говорил Чортик, — ничего не будет… Так они и допустят…

— Да нешто мысленно, помилуйте… сам государь…

— Вот погоди увидишь… Ничего нам, брат Елисей, с тобой не будет… Как мы есть с тобой мещане голые, так и останемся… Вон об мужичье как орут: земли им, учить их… А об нас что ты слышал? А? То-то, Елисей плешивый!.. Про нас, брат, забыли…

— Вспомнят… Мы такие же люди, все равны у царя…

— Вспомнят, как к тебе в карман влезть… Это вот верно… За то подай, за другое подай! Рвут изо рта, бьют и плакать не велят… Ну их к чорту и с Думой-то! Пей вот лучше.

Но Иван Захарыч Чортику не верил. Приходя домой, он сажал к себе на коленки Гришутку и с умилением говорил, гладя его по голове:

— Ну, Гриш, говори: слава богу! Дождались!.. Дает вам господь счастье…. Совсем другая жизнь ваша противу нашей будет… Помирать мне будет легче: буду знать, что вам жить придется не по-нашему…

— А по-каковски же? — спрашивала Хима. — По-каковски же, пьяный ты чорт, а?..

— Ну, ты, Хима, ничего не понимаешь…

— Где же мне… Прафесар какой!.. Чего ты ребенку-то внушаешь, а?

— Ничего я не внушаю… говорю только: хорошо, мол, вам будет… вольные будете, не как мы…