Забытые боги

Мачо

На следующий день я пошел к машине, завел ее, и, пока прогревался давно не работавший мотор, вернулся в дом, сунул в карман рубашки деньги, запер дверь.

Мне захотелось побыть среди людей.

Машина влилась в поток других, вести ее можно одним мизинцем, я на этот раз порадовался движению, к которому присоединился, к тому, что природа закружилась наконец, понеслась мимо меня; впереди завиднелись холмы, много неба, тяжелый и медленный, как черепаха, самолет тащился через видимое пространство.

В городке я остановился для начала возле парикмахерской. Девушка парикмахер в джинсах и коротеньком (рабочем) сиреневом халатике сидела у дверей на стуле, листала глянцевый журнал с красоткой на обложке и курила. Высветленные ее волосы были собраны сзади в хвост. Я подошел, она встала и так ослепительно улыбнулась, что я почувствовал себя молодцом.

Кресло было пусто, откуда посетители в этом малолюдном городке.

Девушка восстала сзади, тронула обеими руками бурый, как у медведя, с изрядной сединой, груз волос сзади и над ушами и спросила глазами, что с ним делать.

— Давайте укоротим, — предложил я, — и хорошо укоротим. Я немножко запоздал с визитом к вам.

— Я вам рада в любое время, — дежурно ответила девушка, еще раз улыбнувшись, и принялась за дело.

Я молодел на глазах. Черт побери, как мирилась с пустынником Кристина! Я молодел, и это было видно по глазам девушки, с удовольствием поглядывавшую на перемены в клиенте. Усы и бороду она подкорачивала, каждый раз задерживая ножницы и спрашивая разрешения: еще? Еще? Она, по-моему, даже увлеклась (бывает и такое), лепя из Робинзона этакого нестарого еще мачо в джинсовой рубашке с загорелыми лицом и шеей. Redneck называется это у американцев, красношеий. Так они говорят про работяг.

Улыбнулась девушка на и прощание — так на этот раз, словно пообещала полновесное свидание этим же вечером. Жаль, что это лишь приглашение еще и еще раз заглянуть в заведение. Что улыбка — всего лишь реклама парикмахерской. Чтобы удостовериться в этом, я оглянулся: девушка, как и полчаса назад, листала, скучая, глянцевый журнал.

И все равно после парикмахерской во мне остался заряд бодрости. Я еще молоток! Заряд нужно было чем-то подкрепить. Тут же мой взгляд отыскал бар (он сделал это сам, без моего, по моему, участия), куда я и нырнул. В баре было полутемно, что и требовалось для принятия в рабочее еще время спиртного. Я заказал виски, выпил и тут же понял, что отношусь к себе несерьезно. Немедленно заказал вторую порцию и прежде чем выпить, оглядел помещение. Высокие стульчики у стойки, подсвеченные бутылки с экзотическими наклейками (дивная география алкоголя открывается глазу посетителя!), тяжелые шторы на окнах, вертолетные лопасти двух вентиляторов под потолком. Все как везде в таких заведениях, ну да ничего особенного в них и не требуется. Для кайфа вполне достаточно полутьмы, увлекательной географии наклеек и вертолетных лопастей над головой. После второй, разумеется, порции виски. Бармен, пожилой, лысый и полный мужчина, с длинной губой, хоботком нависающей над нижней, налив вторую порцию, скрылся в подсобке. Потом он вернулся, глянул на меня, но я еще не допил виски.

Третью порцию я заказывать не стал: на улице все еще жарко, да и третья может замутить открывшуюся ненадолго, "меж трезвостью и хмелем", особую ясность сознания. Я допил капельку виски, расплатился и вышел. Мне потребовалось еще что-то, но я пока не знал что. И снова взгляд пустился по уличным вывескам.

Ага! Да вот же оно! Polo!

В биллиардной было два больших стола, за одним катали шары двое парней, два качка в в расстегнутых куртках-безрукавках, одетых на голое тело, оба стрижены наголо, у одного серьга в ухе, руки другого во всю длину, до куртки, разукрашены разноцветной татуировкой.

Я заказал час, взял шары, выбрал кий, поставил пирамиду, разбил и принялся потихоньку забивать шары в широкие американские лузы. Наши лузы узкие, забить шар трудно, но престижно; здесь можно пустить шар вдоль бортика и он закатится. Ну, все равно, биллиард, да еще после двух глотков виски — это не луг, не тропинка в лесу и не ручей. Азарт!

Зашел пожилой мужчина — в ковбойской шляпе, резкие вертикальные морщины на щеках, седой клочок волос под нижней губой — и спросил у меня (полоска ослепительно белых искусственных зубов), не хочу ли я сыграть с ним. У меня остались три шара, я ответил, что мне, к сожалению, пора уходить. Он кивнул и сел на стул, дожидаясь моего ухода или еще одного биллиардиста. Стал смотреть, как я справляюсь с шарами. Мой одинокий кайф был подпорчен, шары не шли, я оставил их, положил кий на стол, глянул ради приличия на часы и вышел из биллиардной.

Пожалуй, все. Нет, не все. Гоняя шары, я потратил энергию, надо ее восстановить. Вернуть, по возможности, то славное настроение, что было после парикмахерской и после взгляда девушки, удовлетворенно глядящей на мачо, который у нее получился. Я еще раз зашел в бар. Бармен кивнул мне как старому знакомому. Пожалуй, даже так: будто знал, что я зайду еще раз. Может, и он узнал во мне русского? Или просто усек мое настроение? Он взялся за ту же бутылку виски, взглядом спросил меня, то ли я хочу выпить. Я кивнул.

— Там еще жарко? — спросил он, показывая рукой на дверь.

— Да. Но вечер уже скоро.

— Положить вам лед?

— Хорошо бы.

Садиться я не стал, но подождал, пока лед не охладит напиток. Потом высосал стаканчик, оставил леденец льда во рту, расплатился и вышел. И направился было к своей машине. И положил уже руки на баранку, как вспомнил — магазин! Чуть о нем не забыл кайфуя.

Мое настроение — это всегда определенная программа действий, и я должен точно ее выполнить. На этот раз было: постричься, повидать людей, потопать ногами по плитам тротуара, поглазеть на вывески, чуть, наверно, выпить, биллиард — это уже top, вершина программы, даже сверх ее, тут я просто жуир. Мачо. (Сказал бы я что-то флотское по поводу мачо…). После биллиарда можно спокойно убираться в свою берлогу.

В супермаркете я, как и в прошлый раз, набрал ветчины, сыру, показал на килограммовый (двухфунтовый) кусок свинины (нарежу, отобью и буду доставать кусок за куском, чтобы кинуть на сковородку); подумав, взял небольшую курицу (сделаю бульон с вермишелью), сунул подмышку два батона итальянского хлеба, два набора лепешек, которые я буду держать в морозилке), не забыл про картошку (только Idaho) да тут же вспомнил и про селедку и мне подали плоскую коробочку (целую бы селедину, целую!). Что взять еще? Лук. И зеленый тоже. Редиска скоро будет своя. Теперь помидоры, огурцы, сладкий перец, укроп.

А что купить Кристине, если она заедет? Я взял коробку конфет.

В отделе Liquor выложил три десятка долларов за бутылку White horse.

Из магазина я вышел с пустым карманом, толкая перед собой приятно наполненную коляску — серьезный товарищ, семьянин, хозяин. Кто бы подумал, что он приехал сюда ради чисто мужского кайфа. Без которого — без отдушины — просто-напросто нет ни одного человека.

Разгрузил на заднее сидение коляску, сел в кабину, вздохнул. Программа выполнена с лихвой. Это настроение кончилось, теперь, чуть я трону машину, начнется другое. Вот оно: мой домик показался мне незаслуженно покинутым. Как он там? "Мы в ответе за тех, кого приручили"…

И я вывел машину с территории перед супермаркетом.

Крылечко встретило меня знакомым скрипом — так мяукнет кошка, встречая хозяина, так замашет хвостом и взвизгнет от радости собака.

"Хорошо бы собаку купить…"

Чертов пустынник!

(А что если "существуют и боги Олимпа…", жизнерадостные, капризные и вздорные боги, которые куролесили сами, впутывали в свои божественные авантюры людей, и те становились подобны богам?..)

Я сидел под своим дубом и была у меня минута редкого покоя. Драгоценная минута… Момент истины… Случайная золотая монетка, упавшая на ладонь… Именно ради нее я приехал сюда и затеял возню с домиком на краю леса… Я вспомнил, что случались в моей жизни такие минуты, они разбросаны по моему времени там и сям, я еще не называл их моментом истины, хотя и несказанно радовался им, смутно догадываясь, как они редки и драгоценны. В эти минуты ты растворен в милом сердцу окружающем мире, в мире отобранном, знакомом, родном, ты его часть, но главное — ты им принят, ты не чужд ему, вчерашний пришелец, ты сейчас подчинен его ровному дыханию, твое сливается с его…

Она длилась и длилась, эта Минута, и мне не хотелось с ней расставаться.

Вдруг сквозь звоночки ручья я услышал шум шагов на моей тропинке и чуть встревожился.

Кто это ко мне?! Полиция — проведать чудака? Лихоимец? Нарочный от хозяина земли?

Кристина!!!

Появилась, приблизилась, отвела горизонтальную ветку от лица, которую и я каждый раз отодвигал, внимательно, проверяюще, на меня посмотрела.

— Может, подашь мне руку, чтобы перевести через ручей?

Я встал.

— Тропинка похожа на тебя — такая же лохматая. Я-то думала, что здесь уже что-нибудь поприличнее. — Кристина села на то удобное место у дуба, на котором только что сидел я. Повелела: — Набери мне твоей воды.

Я пока что не вымолвил ни слова — только подчинялся. Кажется, я улыбался.

Кристина попила, поставила кружку рядом с собой. Я стоял перед ней.

— Я уже привыкла, что ты всегда дома. А тут запертая дверь! Чертов пустынник, подумала я, от него всего можно ожидать! Ушел в лес, построил там шалаш и живет рядом с зверями. А? Ну скажи хоть что-то!

Кристина выговаривала слова, что накопились у нее перед запертой дверью и на тропинке.

— Я рад тебе, — только и сказал я.

Тут она обратила внимание на наклейку на ладони.

— Что у тебя с рукой?

— Поранил. Чепуха.

— Слава богу, ты еще не разучился говорить. Как дела? — произнесла она обязательное. Не стала дожидаться ответа и заговорила снова: — Слушай, отшельник, ты становишься для меня потребностью. Это плохо. Мне только тебя не хватало! — Кристина не могла остановиться: — Это плохо и, может быть, хорошо. Но я еще не выбрала, что мне подходит из этих двух зол. Так что я здесь опять случайно. Вот сейчас встану и уйду. Может быть, я просто захотела твоей родниковой воды и остановила машину.

— Болтушка, — сказал я. — Но главное ты все равно сообщила.

— Разве? Честное слово, я не хотела. Значит, я все-таки проболталась. Впрочем, я этого хотела.

Кристина стала оглядываться.

— Вот здесь ты и ловишь свой кайф? (gets your high?) Неплохо, совсем неплохо… Здесь можно открыть лечебницу для душевнобольных. Извини, это я не про тебя, это уже бизнес, я привезла в твой уголок наш городской настрой. Нашу проклятую суету. — Кристина отпила еще глоток из кружки и тут же выплюнула воду. — Набери, пожалуйста, свежей, эта успела согреться. Правда-правда, у тебя хорошо. Это твое любимое место? — Она похлопала по земле. — Ничего, что я его заняла?

— Лучше повтори то, в чем ты проболталась.

— Грубый мужлан! Конкретен, как все мужики. Я в тебе разочаровываюсь. Вот посижу еще немного и уеду. И больше не остановлюсь возле твоего домишки. Вот еще!

Я так и стоял перед ней, не говоря больше ни слова, а только улыбаясь.

— Ну вот, как только сядешь, так уже муравьи, — Кристина стряхнула муравья с колена. Огляделась. — Никогда не захаживала в лес дальше десяти ярдов. И правильно делала. Там прямо-таки звериное прибежище!

Подняла ко мне глаза.

— Дай-ка мне руку, медведь — я у твоего ручья совсем размякла.

По тропинке Кристина пошла впереди, я за ней, таща тяжелый бидон.

Дома она села на диван.

— Я к тебе на минуту. Свари, пожалуйста, кофе, я выпью и поеду дальше. По дороге дико захотелось поболтать, и я вспомнила про чудика твоего типа. Рассказать?

— Ты говори, а я буду варить кофе. — Я отправился на кухню.

— Ты думаешь, ты такой один? — длносился голос Кристины из комнаты. — Таких, как ты, ошельников, сейчас тысячи и тысячи. Ну так вот. Я гостила у моих друзей в Нэшвилле, а там на озере есть яхтовая база. Суда стоят у причала чуть не впритирочку. А на одной из яхт безвылазно живет миллионер. Живет! Он переселился отчего-то из своего дома на яхту, устроился в ней: каюта, где спальня и библиотека, кухня, туалет… Может, ему нравится, как волна качает его суденышко, может, ему нравится всегда свежий озерный воздух, ветер в снастях… не знаю, что именно. Продкты ему привозят по телефонному звонку, друзья приходят в гости, на палубе накрывается стол, время от времени приезжает любовница… Врачей он принимает на борту. И почти не выходит на сушу. Ну, то есть, совсем, как ты — такой же ненормальный… Как тебе эта картинка?

— Если б мы с ним встретились, наверно, посидели бы влвоем за бутылкой. — Я вернулся в комнату с туркой и чашкой.

— А как ты поживаешь? Звери к тебе еще не захаживают?

— Может быть, смотрят на меня пока что издали. — Я вспомнил свой поход в лес и свой страх, когда предположил, что чьи-то глаза следят за мной. — Хотелось бы с кем-то из них подружиться.

— А знаешь, о чем я тебе еще хотела рассказать?

— Слушаю.

— Нет, об этом потом.

— Когда?

— Как-нибудь потом.

— Ладно. Кофе готов. Немного виски?

— Сегодня не хочу. Я сюда в самом деле на минуту. Слушай! У меня, оказывается, к тебе столько вопросов и о стольком я хочу рассказать! Как подружке. Только у тебя эта чертова борода. И у меня нет времени. Давай болтать по телефону, когда я в дороге, а ты дома.

— Я не люблю телефона. Странно, но я от него устаю через две минуты разговора.

— Скоро все будут общаться только по телефону. Даже секс уже переведен на телефон.

— Так о чем ты хотела меня спросить? — Я перелил кофе в чашку, поставил на блюдце и протянул Кристине.

— Э-э-э… Да, вот что я еще хотела тебе сказать: когда я познакомилась с тобой, то стала вспоминать всех других ненормальных. Ну, похожих на тебя. В следующий раз я тебе расскажу об одной моей приятельнице. О ее капризе. А может быть, и не капризе. Может быть, о норме. Ну, о прихоти. О прихоти, но мне понятной.

— Расскажи сейчас.

— Всему свое время. Этому рассказу еще не пора.

— Ты сегодня не та, что в прошлый раз.

— Да. Что-то во мне бунтует, но я пока не знаю что. Ну ладно. Хватит на тебя сегодня? Я, наверно, для тебя, как камень, брошенный в спокойную воду.

— Знаешь, я ведь не очень спокойная вода.

— Но ты держишься. Ты, как говорят актеры, в образе. Ну и держись! А мне пора домой. Кофе твой снова был хорош. Кто бы подумал, что по дороге домой через лес можно остановиться и выпить чашечку настоящего кофе!

Кристина встала.

— Слушай, а к тебе никто, кроме меня, не заглядывает?

— Когда ты шла по тропинке, я думал, коп или от кто-то хозяина.

— Копы наверняка могут к тебе завернуть. Ты похож на человека, скрывающегося от правосудия. Документы у тебя в порядке?

— Да. Разве б я стал строить здесь дом?

— Дом? Ну ладно… Я уехала. Пока.

— Пока… Когда тебя ждать?

— Жди. Это главное.

Ну вот, снова ощущение потери. Раз — и внутри пустота. Я знаю, это временно, я заполню пустоту через время чем-то, но сейчас, когда машина Кристины включилась в поток других, я почувствовал внутри себя мгновеннно образовавшийся вакуум. Словно что-то оборвалось во мне — есть такое русское выражение.

"Актер в образе"… Сейчас я из него вышел. Я потерянно хожу по "двору", борода, наверно, съехала набок, луг мне не мил, лес меня ничем не привлекает, тропинка, ручей — ну что в них!

Лучше бы она не приходила!

Э-э, браток! Что это с тобой? На старуху проруха? Забрался в тартарары — и тут тебя нашли? Разве так отшельничают? Скит в лесной глуши тебе нужен — и чтобы не было к нему тропинок! И медведь в соседях. И белки над головой. И ручная змея у ручья.

Где все твои дела, твои заботы? Вон грядки — ступай полоть. Трава уже вылезла выше лука. Хорошо, хоть воды принес. Заботу мне, заботу!

А ведь она, кажется, хотела, чтобы и я наконец что-то сказал ей. Ну, конечно! А я только: "рад тебе"…

"Актер в образе" — эк, она меня уделала! На кой дьявол мне этот "образ"! Личина!

У меня было желание вкочить в свою машину и кинуться догонять Кристину, а догнав, отчаянно крикнуть в окошко: "Приезжай! Мне без тебя одиноко! Приезжай не на пять минут, а на час, на два! Ждать и ждать — это такие муки!..".

И ведь все это мне знакомо; я думал, что эти сумасшествия в прошлом, и вот опять они. И тут я честно вспомнил, как, сидя перед лугом, обратился к нему и ко всему крылатому, жужжащему над ним, лакомящемуся нектаром, какими словами оьратился! Вспомнил и, тоже честно, сказал себе так: "Что ж… ты построил домик возле леса — свил, по сути дела, гнездо по весне, а, свив, сел на ветку и запел, подзывая подругу. Ты скворец, парень, ты просто птица, воробей, жаворонок, "чижик ты и дрозд", и нет в тебе никаких секретов, кроме тех, что заложила во все живое природа".

Странно, но эти слова стали возвращать мне мое окружение. Сначала вернулся луг — со всем жужжащим на нем. Я прекратил наконец мое бесцельное шатание возле дома, остановился и вдохнул запах нагретых солнцем трав. Почуял и мед, и душную пыльцу, и смешанный, густой аромат цветов. Услышал ровное гудение, гул, который производили тысячи и тысячи работающих над цветами насекомых.

Двинулся к лесу, пересек границу солнца и сени — и окунулся в такую прохладу, что захотелось даже протереть ею лицо, как водой. И тропинка стала возвращаться ко мне — зря я ее обидел.

Уф-ф!..

Кристина увидела на столике перед компьютером раскрытый дневник.

— Ты ведь писатель, да? Если да, это многое в тебе объясняет. Ты пишешь на русском? Ну и буквы! Никогда бы их не осилила. Вот этот текст у тебя подчеркнут, это случайно не о нас с тобой?. Нет? Не хочу никаких букв! Извини, ужасно хочется, узнать, как ты мыслишь, когда меня нет рядом. Можно это перевести?

Я усадил Крисьтину на диван, сам пересел за столик. взял дневник, нашел указанный текст.

— Как всякий отшельник, я иногда здесь думаю о Боге. О Нем и о себе

— Интересно! Особенно для меня, религиозной.

— Одно из моих признаний. "Бог дал мне жизнь и сказал: "Пользуйся ею, человече, в ее узких пределах, она сама по себе прекрасна, и все есть для нее на Земле, только ты этого никак не поймешь. Направь свои усилия на то, чтобы понять, что данное Мной прекрасно. Но не посягай на Мои пределы! Впрочем, ты и не успеешь, и не постигнешь Меня".

— То есть, человек, знай свое место — так? Печально… А извечное стремление человека в высь? Храмы, тянущиеся к небу, Ave, Maria, тысячи картин? Всё. всё тянется в высь, к Богу!

Я помолчал с минуту.

— Да, к Богу. Это заданная самим человеком высота. ВЫСОТА, — я подчеркнул это слово. Без нее не было бы человека. Ее, правда, называют, сейчас по-разному и весьма изощренно. "Верховный разум". "Божественное откровение". И даже "Божественное безумие". "Головокружительный взлет". Это и про храмы, и про музыку. Ну, и еще: "Чистая интуиция", "Поля свехсознания"… Есть вариант и для писателей: "Небесный диктант". Как видишь, везде ВЫСОТА..

— Ну и компания у тебя! Скопище зануд! Хорошо еще, что все признают высоту. Скажи-ка последнее: а Мессия, у которого будет окончательный ответ?

— Я в Него не верю. Ответов никогда не будет.

— О-ох!.. "Ответов не будет!"… Вот где открывается настоящий простор для писателя! Простор и пустота! Значит, что бы вы ни писали, что бы ни сказали — всё правда?

— Иногда. Местами, если честно. Одна-две-три строчки из ста. Когда вдохновение, Ну, скажем, диктант.

УУф-ф! Ты меня, конечно, ни в чем не убедил, странный отшельник. И слава Богу. Но я уже устала. Последний вопрос. Что ты думаешь о чашечке кофе?

— Другой разговор! У меня тоже впечатление, что я волок из леса тяжелое бревно.

К кофе я принес толстенькие ломтики сыра, которые я нарезаю от целого куска сам.

— Мне понравился сыр такими кусочками. Ты всегда его так нарезаешь?

— Да, тогда он сыр.

Я видел, что какая-то мысль не давала Кристине покоя. Она передала мне пустую чашку, подложила под голову подушку-думку, вздохнула и начала говорить.

— Я знаю, что ты постигаешь и наши отношения. Отвечу тебе тем же и так же мудрено — ты меня заразил. Но это чисто женское, ты ничего не поймешь, хоть и писатель.

Кристина заправила волосы за уши, скорее, погладила голову.

— Иногда по дороге я думаю о том, что с нами приключилось.

— И что получается?

— Получается вот что: ты звал (я не ошибаюсь?), я — искала. Не то, чтобы в самом деле активно искала, было, видимо, глубоко внутри… Какая-то щемяще звучащая по временам нотка… ощущение либо пустоты, либо… ну да — недостатка чего-то…

И Кто-то, невидимый и неведомый, и мудрый, как Змий, взял да и столкнул нас на твоей лужайке.

— И ты спросила: "Вы не буддист?"

— Да. И постепенно — прими это как комплимент, я и себе это скажу — с тобой нотка превратилась в музыку. А пустоты не стало. Теперь я — с тобой — полная. Ну, полноценная. Может быть, я даже люблю. И это важно чувствовать…. Видишь, как пышно я научилась от тебя говорить…

ИСПОВЕДЬ

Кристина уехала, я вернулся в комнату, где на меня повеяло теплом только что звучавшего разговора, и сразу вспомнил давний эпизод, как раз ложащийся в его тему. Но был он из тех, этот эпизод, что случаются лишь раз, и я записал его тогда же в дневник, никак и никому текста не показывая. Он был слишком мой.

Я полистал дневник, попутно пробежав глазами по трем, отмеченным желиым маркером записям-цитатам:

"В нашем уме есть идея Бога, у этой идеи должна быть причина, но причиной может быть только Бог". Рене Декарт.

"У человека в душе дыра размером с Бога, и каждый заполняет ее как может". Жань-Поль Сартр.

Антон Чехов."…человек или должен быть верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек". Записная книжка.

Перечитал их и вышел на свой текст:

МИНУТА БОГА

И все же, все же, все же… это должно было случиться — и случилось: мне довелось познать настоящее религиозное чувство.

Это было на экскурсии в Филадельфию, к Дюпону, богатею на весь мир, в его поместье, где музей старины, где знаменитые Дюпоновы сады.

В экскурсионное меню входило еще и посещение университеского городка, по дороге к Дюпону, его музея с уникальным холстом Гюстава Доре, как известно, графика, с картиной, писанной маслом. Почти в каждом американском музейчике есть один уникальный экспонат, о нем всегда пишется в путеводителях, и возле него-то и толпятся экскурсанты.

Вот и тот городок. Завидное для бывшего советского гражданина место: великолепные каменные постройки в европейском, разумеется, стиле начала Х1Х века, старые высокие деревья, зеленые подстриженные лужайки, то с фонтаном посредине, то со скульптурной мраморной группой (уж, конечно, не девушка с веслом!). Пара студентов под плакучей ивой, занимающаяся медитацией…

Музей, тихие залы, весьма средняя живопись, мрамор небольших форм, бронза…

Доре (особого впечатления масло Доре-графика не производит, но все равно интересно).

Я, посмотрев на картину, потихоньку оторвался от послушной нашей группы, слушающей великолепно обо всем осведомленного гида (русские гиды в Америке — предел совершенства. Это их работа, их бизнес, обеспеченность, это их собственные дома и завтрашние поездки по парижам, мадридам и токио), я оторвался от группы и вышел из музея. Мне хотелось еще раз полюбоваться идиллическим видом университетского городка, красивыми строениями, простором, чистотой, ровной зеленью лужаек.

И тут я увидел университетскую же церковь с крестом над куполом. Храмы мне всегда интересны — любые. В Казани я зашел даже в мечеть во время богослужения. В вестибюле понял, что нужно снять обувь, уложил туфли в ячейку большого стеллажа, и в носках переступил порог главного зала.

Огромное помещение, но стены для христианина непривычно пустые, кое-где только на мраморных, кажется, досках изречения из Корана. Молящиеся были как раз в глубоком наклоне, я постоял, оглядывая их спины и почти пустые стены, и вышел в залитую солнцем татарскую столицу.

А здесь, в университетском городке, я вошел в христианский храм. Не знаю, католический, протестанский, лютеранский — это для меня не имеет никакого значения. Бог, как говорят, один, а как ему молиться, это мое глубоко личное дело.

Я открыл тяжелую дверь и сделал один только шаг. Только один — потому что храм — вот неожиданность! — был пуст. Все в нем было, как я уже привык видеть здесь: скамьи, алтарь с раскрытой Библией на аналое, небольшой орган на задней стене… Высокий сводчатый потолок, под которым орган особенно звучен… И — ни одного человека.

В храме — прибегну к нужному слову — царила тишина.

Царила.

И, чуть сделав шаг от двери, я остановился. Мне и нельзя было идти дальше — потому что звук шагов нарушил бы тишину. Тишину, которая показалась мне Богом. Предчувствием Его, самым первым Его признаком.

Я стоял замерев. Застыв. Не шелохнувшись. Затаив дыхание. Застигнутый врасплох. Я стоял так, словно ощущал на себе чей-то взгляд…

…Незабываемые несколько минут в абсолютной тишине христианского храма. В пустоте его, которая на самом деле НЕ БЫЛА ПУСТОТОЙ..

Никакие слова — Бога или мои собственные — не прозвучали в голове, но, кажется, я в них не нуждался, мне было достаточно ЭТОГО безмолвия.

Минута Бога…

Она была; я перекрестился, по-православному, зная, что это нужно сделать, зная, что движения моей руки в эти мгновения чистосердечны, истовы и необходимы, и, потихоньку отворив дверь с медной ручкой, буквально на цыпочках вышел — к зеленым лужайкам, высоким деревьям, к университетским зданиям, к голосу нашего экскурсовода, повествующего послушной группе об эклектике американской архитектуры.

Позади, в пустом будто бы храме с высоким темным сводчатым потолком остался мой Бог — тишина, сокровенное мое общение, хоть и короткое, с Богом, незримое Его присутствие, моя вера осталась — в Того, Кого нельзя осознать, но можно однажды — хотя бы однажды, — хотя бы на несколько мгновений, сперва задохнувшись, услышав лишний стук сердца, а после дыша как никогда глубоко, почувствовать.

А потом был Дюпон, хранящий милое его сердцу время в большом доме, специально для него построенном, сады Дюпона — зеленые холмы с редкими купами деревьев, подстриженная трава, по которой бродило стадо серых диких гусей, и пасущиеся вдалеке косули…

Я писатель, а не ученый и поэтому не могу претендовать на "последнюю инстанцию" в своих текстах. Писатель чаще всего не утверждает, а только делится догадкой. Но через год примерно после записи своего впечатления, полученного в пустом храме, я читаю строчки философа Мераба Мамардашвили.

"Именно вера требуется, потому что Его-то (Бога) нет. Он есть только на одно промелькнувшее мгновение… В точке, в которой мы находимся, мы не можем ничего перенести на будущее. Если есть смысл, то только в ней".

Но здесь же, в дневнике, у меня есть еще одна запись. О другой моей религии.

"Признаюсь, что Пришвинское "Я прислонился к дереву, слился с ним и мало-помалу стал совершенно спокоен" моей сегодняшней природе подходит больше всего. Я уже не "подвешен", я "прислонен". Не прикован, не привязан, не прилип — при-сло-нен. Точнее, "прислонился" — искусник слова Пришвин и тут прав. Ибо в слове "прислонен" — принуждение.

Вот, пожалуй, ради чего я поместил себя в избушку рядом с лесом — ради того, чтобы прислониться к дереву.

Тем более, что я из тугодумов. Лес тоже, кажется, тугодум. Мне это подходит.

Ведь я (еще и изрядный, должно быть, язычник, друид…) верю, что у лесных деревьев есть сокровенная, бесценная аура — в отличие от городских, уличных и парковых деревьев и кустов, чья аура разворована, растаскана, расколота, сбита с толку… Лес, я думаю, — сообщество со своей ни с чем не сравнимой религией, своими ценностями, о которых мы ничтожно мало знаем и которыми он может поделиться с человеком, если тот придет к нему с поклоном, с вниманием, на цыпочках…

…с тем, чтобы "прислониться к дереву"…

РАДОСТЬ

— Тебе приходилось когда-нибудь держать руку на звенящем колоколе? Не на звонящем, а еще звенящем после удара?

— Да. — Я вспомнил давний случай, когда из любопытства приложил руку к колоколу и он обдал ладонь своей дрожью.

— Тогда ты поймешь. Я сейчас всё еще звеню. Вся. Все тело. Как колокол после удара. Это звенит радость. Как принято говорить — каждая клеточка. Но колокол вернее. Ты доволен, отшельник? Ну, приложи ко мне руку…

Решение задачи взяла на себя Кристина. То, что задача возникла, было ясно нам обоим. И когда она оформилась, женщина разрешила ее. Как это чаще всего и бывает.

Я на этот раз читал свой дневник (и одновременно рукопись, большая тетрадь, которая заменила мне со временем стопку листов бумаги и я переселился с нею ради работы на диван). В дневнике я писал уже длинные тексты), ну так вот, я читал дневник и услышал вдруг шум въезжающей на "мою" территорию машины. Я снова подумал о копах и вышел

Кристина!

— Привет, — кинула она, вылезая из машины. — Не ждал так рано? Я взяла небольшой отпуск. Угостишь чем-нибудь?

— Входи, — ответил я, — я загрузил позавчера холодильник.

— Сначала глоток твоей воды. — Кристина прошла в комнату и села на диван. — Положи кусочек льда. Засел за работу? — показала рукой на дневник

— Время собирать камни… Тебе только воды?

— На этот раз я не спешу. Мне надоело залетать к тебе на минуту. Я подумала по дороге: приду, сяду и постараюсь дышать так же ровно, как дышит этот пустынник. И вообще понять в нем хоть что-то. Не люблю загадок, всегда стараюсь поскорее их разгадать.

— Никаких загадок. Обыкновенный мужик, которому давно хотелось пожить рядом с лесом. Который начал сходить с ума от воплей машин за окном и от тысяч лиц на улицах. А спешка начала растаскивать его на части, спешка не по нем. Разве это не естественно? Разве тот твой миллионер на яхте так уж ненормальный?

— Черт его знает. Психиатр нашел бы в нем что-то для себя интересное. А Фрейд долго и задумчиво смотрел бы на мачту.

— А мне он понравился.

— Я в этом не сомневалась. — Кристина оглядывала комнату. — У тебя, слава богу, порядок. Но не как у педантов — я и таких видала. Может быть, ты в самом деле нормальный мужик?

— Что тебя беспокоит сегодня?

— Порядок и в комнате и на кухне… — продолжала что-то свое Кристина. — И душ у тебя теплый?

— Конечно.

— Тогда включи обогреватель. — В голосе Кристины я услышал командные нотки. — И пока я в душе, развали диван. И постели свежую простыню. И запри дверь.

— У меня никто, кроме тебя, не….

— Я сказала, запри.

…Глаза Кристины были закрыты, но я видел, как нарастает в ней радость, как она прислушивается к ней, помогает ей расти, вот она уже вся отдается накатывающей волне, теперь она вся в плену радости, которая рождается… которая происходит… да, да, да!.. накатывает, сотрясает… сводит судорогой всё тело… Накатывает словно бы без моего участия, сама по себе — Кристине, кажется, снится эта радость и она не хочет с нею делиться, глаза ее по-прежнему закрыты, радость ей только снится, и это меня обижает, но я, конечно, тут же забываю об этом…

— Ты сделал ЭТО, ты сделал ЭТО! — вдруг начала вскрикивать Кристина. Теперь глаза ее были широко открыты, взглядом она впивалась в мои глаза. — Ты сделал! — Она неожиданно обмякла и… заплакала. — Ты сделал!.. — И продолжала плакать.

— Что с тобой? — Я забеспокоился. — Почему ты плачешь?

— Ты сделал ЭТО! Я женщина, мне тридцать пять, я жена, мать, но ЭТО было со мной впервые! Как ЭТО прекрасно! Ура! Теперь я настоящая женщина! Благодаря тебе, медведь! Ты что-то понял? У тебя такой вид, будто ты в чем-то провинился.

— Уже понял, — сказал я. — Теперь понял. А успел подумать черт-те о чем. Даже испугался.

— Боже мой! — сказала Кристина минуты через три. — До чего этот проклятый мир сложен!

— Это ты к чему?

— У меня было трое мужчин и, пожалуй что, я их любила. Но почему-то только ты это сделал. То есть, только с тобой у меня это п олучилось.

— Дай мне твоей воды из ручья. Пересохло во рту.

— Может, виски? Кофе?

— Нет, ТОЙ воды. — Так она произнесла это слово. — Из ручья.

Она взяла чашку из моих рук, глянула на нее и сказала:

— Хорошо бы еще муравей на поверхности воды. Я бы его сдунула и только потом выпила.

— Знаешь, — сказала она еще через три минуты, — я, кажется, перехожу в твою религию. Ты, конечно, не буддист, у тебя что-то другое. Наверно, далеко в лесу у тебя есть старое дерево, ты в его стволе вырезал лицо идола и ходишь к нему молиться. Но это мне начинает нравиться. Может, научишь и меня кланяться деревяшкам?

— Я кланяюсь только живому.

— В прошлый раз ты хотела мне рассказать о какой-то своей знакомой.

— Прошлый раз уже так далеко… Ты не помнишь, о чем тогда шел разговор?

— Ты говорила об этом чудаке-миллионере.

— А-а… А вслед за ним я должна была рассказать о своей подруге. Но тогда тому рассказу не пришло еще время. В самом деле интереснейший вариант. Слушай же.

Кристина лежала на спине и говорила негромко:

— У моей подруги, Синтии, есть богатый любовник. Ну, объяснения тут не нужны. Есть, и слава богу. Она не замужем, то есть была, но разошлась. Этот любовник, еще, кстати говоря, не старый, ежемесячно дает ей "на шпильки" и время от времени преподносит дорогие подарки: серьги, шубку (не шубу), кольцо… На работе она старается их не показывать, но все всё равно знают, что кто-то богатый у нее есть. А делится секретами она со мной. Главный: ей понадобилась в ее, в общем-то налаженной жизни, отдушина (the air-hole). Подавай ей отдушину, и всё! А знаешь, когда человеку нужна отдушина, это написано на лице, хотя человек и пытается скрыть сложный иероглиф, в который тайное складывается на женском лице. И этот иероглиф легко прочитал, лишь глянув на нее, на выставке модной живописи лохматый художник. И подошел к ней. И сказал какие-то чепуховые слова. Чепуховые, но она мгновенно поняла, что он — именно та отдушина, какую она ищет. Может, он вообще что-то хрюкнул… Художник оставил ей свой телефон и адрес (мол, там у меня самые интересные холсты), и она вскорости пришла к нему. И холсты были интересны, и все остальное — тоже. И она стала к нему приходить. Лохматый, бородатый, всегда пахнет выпивкой, руки в краске, спаленка крохотная, все углы завалены исписанными холстами, мужичьим барахлом — а она от своего художника просто млеет! Он уткнется в ее грудь жесткой бородой, что-то мычит, а ей кажется, что она в раю. Вот так. Тебе еще интересно?

— Рассказывай.

— А больше и нечего. То ли ей нравится ворованное, то ли нора, в которой она прячется вместе с ним ото всего на свете. Не хочешь предложить еще один вариант, писатель?

— Ты сама сказала: борода и мычание.

— Я еще сказала: ворованное. — Кристина слово выделила. — Может, она тайная клептоманка.

— Не очень-то она любит своего миллионера.

— Да. А насчет мычания я вот что скажу. Ты не думай, что ты меня чем-то привлек. Вот уж нет! Это всё твой лес. Лес, луг, цветыт… Пчелы, шмели. Вся эта дремучесть, она-то и будит первобытные инстинкты! И вообще, ты паук, который сплел здесь паутину, а я, бедная женщина-муха, летела-летела и вдруг попала в твою сеть. Ты все понял, хитрый отшельник? Ты ведь ради охоты даже модно постригся!

Я помалкивал, как помалкивал бы любой мужик на моем месте. Кристина спешно латала брешь в своих кружевах.

Женщина рядом со мной вздохнула, завела руки за голову.

Вокруг была редчайшая тишина. Даже холодильника не было слышно.

— Другое измерение… А если признаться, ты — выход. Отдушина. Ты сам придумал себя таким?

— Я-то думал, что придумал себя для себя.

— А оказалось — еще для кого-то. Мне, оказывается, был нужен бирюк, мимо которого я могу проехать, и могу остановиться. Зависит от настроения, каприза, мимолетного желания. От погоды наконец…

— Ты начинаешь обижать.

— Прости… Я ведь сказала тебе несколько дней назад, что ты становишься потребостью. Вот и держись за эти слова. А на остальные не обращай внимания. Может быть, ты встанешь и нальешь нам по капельке виски?

Кристина уезжала, когда небо над лугом, прилежащее к горизонту, начало зеленеть. Садясь в машину, она заметила:

— Дома скажу, что попала в трафик. Так ты теперь догадываешься, кто ты такой?

— Паук. Трафик. Затор на дороге. Когда тебя ждать?

— Не знаю. Там, — она показала рукой в сторону шоссе, — столько всего… Будешь ждать?

— Буду.

— Это немного похоже на признание. Пока.

Машина, переваливаясь на неровностях, завернула за мою "хонду", повернула влево, долго ждала просвета среди потока на хайвее, и вот влилась в него, чтобы сразу стать незаметной. Задние красные огни у всех были уже включены.

Я сел на крылечко и подумал о том, что не догадался купить в городке сигарет. Или даже коробку душистых сигар. Сегодня я бы непременно закурил. Хоть запрягай машину и гони в городок

Не зря я тогда обратился к лугу, шмелям и пчелам.

ДОЖДЬ

Я уже научился замечать здесь медленную и душную волну влажности, которая накатывает перед дождем с Атлантического океана. Ей сопутствует увеличение до беспредела жары, всё обмякает в этой парилке, всё расслабляется, замирает. Никнут верхушки высоких трав на лугу, пчелы становятся ленивее и засыпают порой на лепестках цветов ириса и коровяка, ветерки прекратились, ароматы луга сгустились чуть ли не до кондитерских; вокруг воцаряется тишина — и это самое томительное время дня, и ему есть название — Ожидание. Еще одно слово — морок.

(По городским офисам я замечал, что в такое время служащие всё чаще подходят к чайнику с кофе и курят сигарету за сигаретой, чтобы удержаться в рабочем режиме).

Я ("климатическая канарейка", по местному определению, "метеозависимый"), прекращаю всякую деятельность — нет смысла бороться с природой, ее не переможешь, только потратишь силы на саму борьбу, а себя не поднимешь. У меня есть, слава богу, такая возможность.

Могу, впрочем, в ожидании первой дождевой капли, неспешно пройтись вдоль двух моих грядок, выдергивая там и сям внаглую попершие травины. Могу выйти на свою тропинку — она всё больше протаптывается — и посидеть возле ручья, дыша его прохладой и наблюдая, как обвисают листья на деревцах и деревьях (только хвойные не реагируют на приближение дождя), принести заодно воды домой. Могу, завалившись на час на диван, полистать какую-то книгу. Вникать в смысл страницы не очень хочется, но бег взгляда по строчкам — привычное занятие.

Я сейчас весь обращен в слушание; летний дождь для меня — немалое и интересное событие. За окном темнеет, нарастает некое напряжение… как, скажем, в концертном зале, когда дирижер постучав палочкой по пюпитру, прекратил последние пробы инструментов и вот уже поднял ее, чтобы дать сигнал первому звуку.

В напрягшейся тишине я вдруг слышу далекое ворчание…

Бас-геликон?

Нет. Это, чуть поднимая вздрагивающие черные губы, морща нос и топорща усы, ворчит, лежа в будке, крупный пес, видя, что к его кости, обглоданной и чистой, бочком-бочком подкрадывается соседский щенок.

И так же, должно быть, начинает свою партию бас-геликон в каком-то концерте.

Ворчание, ленивое и приглушенное — этакий предупреждающий рокот — полно, однако, мощи.

А щенок смелеет. Он, будто играя, то припадая на передние лапы, то прыгая, все-таки подбежал и схватил кость.

Пес рявкнул. В одно мгновение выскочил он из будки. Пушечно громок его рык. Щенок выронил кость и удрал, а громовый рык прокатился по всему небу, руша снеговые горы облаков, вызывая на них обвалы.

И вот, почудилось, проснулся и вышел во двор хозяин, разбуженный псом. Сверкнул вверху кнут, щелкнул резко — и оглушительно загрохотал огромина-пес, мечась возле будки, скаля белые зубы, звеня цепью, бросаясь, непокоренный, вышедший из повиновения, на хозяина, который раз за разом взметывал сверкающий кнут и опоясывал им бушующего пса.

Сшибленная одним из его могучих бросков, упала бочка с водой, твердь не выдержала, треснула — и на землю хлынул дождь…

Над головой уже грохочет беспрестанно, и перед глазами возникает еще одна сцена, другая — в темной, почти черной туче, нависшей над моим домиком, как в старинном замке, дерутся сверкающими мечами два великана. Падают на каменные плиты пола сшибленные ими старинные доспехи, гремя и звеня, распадаясь на части, раскатываются по полу; переворачиваются столы и дубовые стулья, валятся со стен и разламываются, стукнушись о камень пола, рамы темных картин…

Тяжелые сапожища великанов сотрясают замок; вот они, схватившись в рукопашную, упали и покатились по залу — гром, звон и треск!

Дождь то обрушивается на луг сплошной водой, то — великаны, подняв уроненные в драке мечи, снова медленно сходятся, готовя смертельный удар, — и дождь замирает, сыпля редкими крупными каплями…

Я улыбнулся моим фантазиям; знаю уже, что если они появляются, значит, я прихожу в себя.

Дождь пригнул травы на лугу, даль его затянуло серой непрозрачной пеленой, листья кустарника заблестели, засверкали; надо мной, — я стою на крыльце под его козырьком, — капли барабанят по листьям дуба, грядки потемнели, потемнел и вход в лес, ставший похожим на вход в пещеру, на шоссе зажглись красные тормозные огни, видные даже сквозь кустарник; вода по шиферным желобам исправно и щедро льется в ведра и бочку — дождь шумит, как машина, пространство между низким небом и землей мощно прошивается нитями дождя…

…А великаны, смертельно устав от жестокой сечи, снова очутились на полу, на полу — сидя спиной друг к другу и ошеломленно разглядывая разгромленный ими зал.

Зал тот находился в замке, а замок — в туче, которая уходит, уходит от меня, освобождая небо, а небо открывается синее, голубое, прозрачное и веселое, а великаны — нестрашными, смешными, мультяшными.

Я люблю дождь — может быть, это чувство перешло ко мне от моих предков, среди которых были и земледельцы. Когда идет дождь, даже тот долгий осенний, которому, кажется, нет ни конца, ни края, появляется ощущение, что он делает за тебя ежедневную твою работу, — ту, что обеспечивает урожай на твоем поле, урожай хлеба.

Дождь всё еще льет, деревья празднично и весело мокры, и каждый освеженный водой лист душист по-весеннему, и повсюду запах свежести и цветов… а небо уже сереет, в его крыше появляются ярко-голубые щели, облака бегут быстрее, и вот ветер уже достиг земли и тряхнул дерево, осыпав с него град капель…

Кристина

Кристина ни разу не сказала, когда заедет в следующий раз. Она, кажется, и сама этого не знала. Выкраивала, прибегну к этому слову, час-другой и залетала в мой домик. Причем, в разное время дня. Это держало меня в напряжении — я не был волен распоряжаться собой; пропускать же очередной ее визит не хотелось. А мне нужно было смотаться в городок — продукты, что-то по хозяйству. Хлеб, в доме не было муки; вдруг захотелось ухи, значит, поезжай купи рыбу да не забудь про лавровый лист. После дождя на потолке разъехалось рыжее пятно, а на крыше я увидел треснувший кусок шифера, нужно заменить, как заменить и потолочную плиту. А стремянка?.. Я хватался то одного, то другого, в конце концов начал составлять список недостающего, чтобы за один раз купить все.

И все-таки в городок не поехал, хотя пятно на протолке мозолило глаза.

От леса я не отказался, несмотря на змею и полное поражение во второй раз. По отношению к нему родилось уже упрямство: неужели сдамся? Неужели так и не увижу в нем ничего, кроме непролазной чащобы? Должен же и лес где-то вздохнуть, позволив, например, раскинуться в себе сосновому бору с подстилкой из хвои и редкими кустами. (Интересно, а есть в городке карта местности, где будет и лес? Вдруг совсем недалеко от моего дома течет речка? Или есть озеро?). В лес нужно пойти еще раз, строго следя за маршрутом (вот чего еще не хватает- компаса!), прихватив бинт и йод на всякий пожарный.

Но пока суд да дело, я холил грядки, поливая помидорные кустики дождевой водой (они крепли на глазах), поощрительно поглядывал на огуречные ростки, пустившие листья, безжалостно выдергивал лезущие там и сям сорняки. Колол ради физических упражнений дрова. Готовил обед и ужин. Делал постирушки. Читал. Просматривал дневники. Моя дорожка к ручью начала уже "давать плоды" — я полюбил ступать на нее, и глаз уже искал знакомых по сторонам: небольшую полянку голубоглазого барвинка, отвоевавшего целый участочек у леса, отцветший кустик чистяка прямо на тропинке (лакированные листья, жаль не успел увидеть его цветов, "лаком" похожих на лютик), хвойный подрост слева и справа, названия которого я не знаю, но в магазинах его называют christmas tree, глыбу камня с малахитовой ящерицей на верхушке, потом заросли папоротника (и особый его запах), а вот уже слышны звоночки ручья.

Если я как-то уже освоился с появлением женщины в моей лесной жизни, то сознание Кристины с трудом, кажется, мирилось с посещением домика на краю леса. Это ее тревожило и она всё искала объяснение крепнущей связи с мужчиной, случайно увиденным сквозь кусты на краю дороги к дому. Мне иногда казалось даже, что она приезжает не ради меня, а чтобы пооткровенничать, как, может быть, с подругой, и вдруг услышать (либо самой выговорить) толковый ответ-объяснение происходящему.

Что она и подтвердила однажды, сказав, чуть увидев меня:

— Привет, подружка! Так хотелось поболтать, что едва не превысила скорость.

— Я исповедник, — сказал я. — Приди ко мне и покайся.

— Ох! Мой исповедник должен быть старым и мудрым. А ты не тот и не другой… Слушай, я не настроена сегодня, наверно, слишком устала. Но если ты очень уж настроен, могу тебя потерпеть. Может, и разохочусь.

— Не нужно. Не терплю, когда меня только терпят.

— Тогда свари кофе и налей по капельке виски. Я хочу полежать и расслабиться.

Кристина ложилась на диван (я подкладывал под голову подушку, а сам садился на стул у компьютера). Отпив глоточек виски, она начинала — всякий раз говоря другое:

— Сколько в женщине невостребованного! Прямо неисчерпаемый колодец!

— О чем ты?

— Вот о чем. Уже давно не девочка, которая сплошные надежды и ожидание, у меня муж, дочь, работа, дом — всё есть, — но, оказывается, мне еще что-то нужно. Я имею в виду тебя.

— Я "Еще что-то".

— Ну, не сердись. Я просто рассуждаю… Человек, по сути, настолько одинок… Нет, не то. Настолько… Вот, пожалуй, как я объяснюсь. В любви, в этой распроклятой штуке, даже в том, что у нас с тобой, — а ведь это еще не любовь, правда? — человек должен быть свободен. Тут он подсуден только… хотела сказать, Богу, но передумала. Фарисеи сделали Бога слишком уж праведным, а Он, наверно, другой. Природе? Да, конечно. Наверно, наверно… Но прежде всего — себе самому! Только глубоко внутреннему. Тому, куда нет доступа ни мужу, ни дочери, ни подруге, которая может тебя понять, если она близка по духу, но может отнести твою связь к обыкновенному блядству (the whoredom). Впрочем, это мужская формулировка. Женщина всегда оправдает женщину…

— Понимаешь, — Кристина тут поднималась на полушке чуть выше, — чем человек старше, тем он автономнее. Все больше уходит в свои глубины. Даже прячется ото всех. Суди по себе, анахорет. И столько в ином набирается этой автономии, что он — ну прямо другая планета!

Взглядывала на меня и говорила неожиданное:

— Ты не задумывался, сколько всяких глупо-умных слов и сколько всяких птичьих движений должны сделать мужчина и женщина, прежде чем они улягутся в постель? Какой протанцевать сложный балет?

Я думал, что она перешла на другую тему, но нет.

— Хорошо, что у нас это произошло естественно, а не заняло много времени, несмотря на инопланетность…

(Слушая Кристину, я вспоминал о своем Поводыре, но не говорил ей о нем. Получалось, что мы с Кристиной подчиняемся — подчинились однажды — одной и той же воле, существующей в человеке. Открыли ей ворота..)

Этот вопрос Кристина должна была задать, и она его задала:

— Послушай, а как поживает твоя страна? Я знаю о ней только то, что там все время что-то происходит. Не мелкое, как у нас, как в любой старой стране — вроде убийств, ограблений, мошенничеств, пожаров, а крупное — какие-то вещи, что сотрясают ее всю.

Я долго не отвечал. Потом начал сообщать осторожные слова. Вытаскивать одно за другим из глубин сознания:

— Мою страну очень долго били. Даже не били — избивали… — Я говорил, а мне увиделась вдруг огромная, худая, с страшно выпиращими костями скелета лошадь на мглистом и сыром лугу; она стояла, понурив тяжелую голову, и неизвестно было, начнет наконец щипать траву или, подогнув передние ноги, ляжет. Раскинется на весь луг, расчертив его ребрами-меридианами. — Избивали… — Я и не заметил, что говорю уже не про страну, а про лошадь, на чьей подергивающейся шкуре отчетливо видны множество белых шрамов от былых побоев: — Приучили к шорам. Водили на работе по кругу, исхлестывая кнутом. Кормили еле-еле… Она выжила, но очень больна. Очень… И теперь часто не понимает, чего от нее хотят новые хозяева. Ей, кажется, просто хочется лечь и не вставать…

Я не должен был этого говорить о своей стране — выговаривалось само. Скоре даже, себе; я надеялся, что сказанное пройдет мимо внимания Кристины. Нет, не прошло.

— И ты сбежал от нее?

— Я сбежал из маленькой национальной республики, которая ей принадлежала. Когда развалился Советский Союз, в республике начались сложности, которые тебе, американке, трудно будет понять. Все-таки объясню: изгнание "некоренного" населения.

— А почему ты не вернулся на родину?

— Ей было не до меня.

На этот раз долго молчала Кристна. И вот сказала:

— Скажи спасибо Америке: ей до всех.

— Спасибо.

В другой раз Кристина не могла сдержаться от напора слов и уже на крыльце выпалила:

— Ты мне как-то говорил, что сильно зависишь от погоды. Ох, что твоя погода по сравнению с непредсказуемостью моего шефа! У него все погоды внутри! Сегодня солнце, завтра дождь. Ливень!.. А физиономия мужа! А дочерины чуть ли не ежедневные фокусы! То она хочет разукраситься тату, то у нее засос на шее (ну, это, мол, просто так, играли…), то она не хочет больше учиться, то она приходит в четыре утра, то она хочет другую машину, то она на грани самоубийства, и я знаю, что это не только слова… Погоди, я сейчас успокоюсь. Огляжусь, увижу твой мирок вокруг себя и успокоюсь. — Кристина избавилась от сумочки, поправила блузку, волосы, оглядела комнату. — Боже, как тихо! Ну вот, первый за последние четыре часа свободный вздох.

Наконец-то она посмотела на меня внимательнее.

— А вот ты — как дерево: к тебе можно прийти в любую погоду, ты внешне неизменен, хотя, может быть, под твоей корой что-то и происходит. Происходит? Да неужели? Где ты так научился держаться? Или всегда был таким? Ой, слушай, погладь меня. Сначала волосы. Вот так. А сейчас спину. Обеими руками… Прижми меня к себе…Ты был на лугу? От тебя пахнет медом…

— Скажу тебе комплимент, — услышал я в следующий ее приезд. — Меня из-за тебя скоро уволят!

— Что случилось?

— Была беседа с шефом. Он сказал, что я теряю кураж. Ну, драйв. И это чувствует и он, и сотрудники. Что-то, сказал он, вас тормозит. Что-то вам мешает. Что-то отвлекает. Видел бы ты его пронизывающий взгляд! "Не заболел ли кто дома? Как здоровье вашей матушки? Мужа? Дочери?" Об одном только он не спросил — не завела ли я любовника? Но этот вопрос, что называется, светился в его глазах, тем более, что он слегка в меня влюблен…

Кристина передохнула.

— Ты плохо на меня действуешь. Ты плохой пример. Ты меня растлеваешь — вот какой получается комплимент. Ты типичный downshifter, то есть соскользнувший, то есть спрыгнувший с карусели, это уже появилось в нашей жизни.

— Совсем не новое, — защищался я. — Это было всегда. Я как-то прочитал про римского императора Диоклетиана. Он вдруг сошел с трона, отправился в деревню и стал выращивать капусту. Когда к нему пришли придворные с вопросами, что случилось и не пора ли вернуться к власти, он повел их в огород и сказал: посмотрите, что за капусту я вырастил!.. И еще. В Японии, самой, по-моему, занятой стране, появились хикикомори, "выпавшие из общества". Это тоже самое, что твои downshifterы. И их всё больше. Так что будущее принадлежит огородникам. Кстати, ты хоть раз глянула на мои грядки?

— В каких же мы с тобой в разных измерениях…

А через пять дней, снова лежа на диване, Кристина произносила, глядя не на меня, а в потолок:

— Вот о чем я подумала по дороге, вот о чем хотела тебя спросить: ты останешься здесь на зиму?

— Не знаю. Скорее всего, нет. Слишком будет тоскливо. Ты ведь приезжаешь редко. Я в последнее время не знаю, куда себя деть без тебя. Такой вот комплмент.

— Приятно слышать… Но что же будет со мной? Проезжать мимо пустого домика!..

Я не знал, что ответить. И все же отвечал:

— Хочешь, я признаюсь тебе? Я боюсь, что твой каприз (решусь на это слово) пройдет. Пройдет — и я останусь с моими пчелами на цветах и шмелями. А потом цветы отцветут, шмели спрячутся в норки, и подуют холодные ветры. Что ты об этом думаешь?

Кристина ответила не сразу.

— Ну, ты ведь поселился здесь не ради того, чтобы, как лесной паук, ухватить любопытную муху, Поселился ради одиночества. Отшельничества. Ради, наверно, работы, которая, наверно постучалась к тебе как к писателю.

— Но потом пришла ты. А работать я начинаю всегда осенью. Даже не ранней, а поздней.

— Выходит, я для тебя хоть что-то значу? Но я-то все равно попала в сеть паутины!

— Хочешь из нее вырваться?

— Сказать честно? И да, и нет. Но ты добавил мне хлопот. Правда, хлопоты хлопотам рознь…

Кристина меняла пустую рюмку на чашку кофе.

— Ты сказал: каприз… Надо подумать…

Кристина уходила, отъезжала — а сказанное ею долго оставалось со мной.

Честное слово, я не знал, остановится ли здесь ее машина еще и еще раз. Вполне возможно, что Кристина решит однажды свою головоломку (заморочку — может, так точнее?) не в мою пользу — и проедет мимо моего домика не снижая скорости, а через пяток миль только освобожденно вздохнет, с улыбкой вспоминая забавный и такой ни к чему не обязывающий эпизод по дороге домой.

Что делать — я думал и так. А над моими размышлениями висело повторенное за мной Кристиной слово "каприз".

Джинн. Русские минуты

Наутро после визита Кристины я отправился в городок — за продуктами, за выпивкой, которая, между нами говоря, знаменовала в какой-то мере возврат к прежней жизни. После отъезда Кристины я выпивал рюмку-другую, встречая наступление вечера — на природе, в одиночестве, приход вечера всегда был событием, а виски его усиливало. Еще мне нужно было купить пару потолочных плит и кусок шифера.

Стричься мне было рано, мимо биллиардной я прошел спокойно (не было настромления), повидал людей — голубоволосых американок, аккуратнейших в мире старушек, долгожительниц, чаще вдовиц, чем замужних, ходящих в магазины с подружками; старичков в самоходных колясках, водителей траков, тяжелой походкой идущих в кафешки, молодых мам, нагружающих нижнюю сетку детской коляски пакетами из магазина, девушку-парикмахершу, сидящую у дверей заведения с глянцевым журналом в руках…

Порцию виски я все-таки выпил, оно стоило здесь не 8 долларов, а всего 4. Продавец встретил меня улыбкой, какой привечают старого знакомого.

В супермаркете, неожиданно большом для маленького городка, после солнца улицы было даже холодно, особенно у самого входа, такие работали в июне американские вентиляторы.

Ветчина, сыр, хлеб, картошка, тушенка, томатный сок, апельсиновый (для Кристины), десяток пакетиков куриного бульона, помидоры, огурцы (зеленый лук у меня уже появился), снова замороженная курица, соус Teriyaki к ней, сделамю в духовке, пяток отбивных, две головки чеснока, коробка конфет, виски — все это уложено в багажник и на заднее сидение машины.

Потом "хозмаг", потолочные плиты. Их, ломких (аккуратнейше завернутых и острожнейше переданных из рук в руки), я поставил на заднее сидение машины. И кусок шифера мне принесли с заднего двора.

Ну, куда мы двинем еще? Что посмотрим?

В каждом маленьком американском городке есть магазин, Antique, — той старины, что осталась от дедушек и бабушек, валялась на чердаке, много раз осматривалась и не выбрасывалась, а снова клалась на место: жалко, старина, хранящая отпечатки пальцев умерших родных, приметы ушедшего времени, мумии некогда модных вещей… Потом со всего этого стирается пыль, может быть, кое-как ремонтируется и сдается в магазин; особого дохода этот "антик" не принесет, но он может кому-то понадобиться и, значит, сохранится, еще поживет — как сохраняется и живет память о покойниках.

Я увидел такой магазин (их оказалось даже два на одной улице) и зашел. Известная всему миру лавка древностей… Тяжелые, из цельного дерева, с широченными сидениями (ну и зады были у американских предков!) стулья, рассохшийся секретер на подгибающихся ножках. Медные подсвечники, канделябры. Часы с кукушкой и маятниками. Художественная резьба на деревянной доске — некие голландского типа деревенские домики под высокими мелколистыми деревьями. Патефон. Винчестер без патронов, из которого палили в позапрошлом веке по бизонам, индейцам и друг другу (судя по вестернам). "Рядовая" шпага, сабля, с десяток самых разных (даже ятаганы) кинжалов. Целая коллекция курительных трубок — глиняных, фаянсовых, деревянных, даже из кукурузного початка (негритянских, очевидно). Россыпь суповых ложек со съеденными краями и ложечек из бывших дюжин, двузубых и трезубых вилок, поварешки со стершимся серебром, супница с треснувшей крышкой, бронзовые и фаянсовые (для лекарств) ступки. Старая-престарая, кокетливого фасона женская соломенная шляпа (где та юная головка, которую она когда-то венчала?), шкатулки всех видов, связки бус на старой вешалке. Керосиновый фонарь… Запах старого дерева, старого платья, ладана и, наверно, столетней давности духов от шкатулок и бус. Хозяйка магазина — пожилая, худая дама с морщинистым лицом, серым, в пудре (которая лежала, как пыль на столе), в легкой яркой блузке навыпуск, с вязкой крупного коричневого янтаря на шее, повитой двумя яремными венами, как ствол дерева лианами, сидела за старым, как всё в магазине, столом и писала что-то в конторской книге. Длинные костлявые пальцы, пачка сигарет и зажигалка рядом с книгой…

Покупателей было мало, сюда заходили как в музей, поглазеть на старину, потрогать старое дерево или бронзу, погадать над тайнами бесчисленных, мал мала меньше, ящичков секретера, а выйдя, с наслаждением вдохнуть свежего воздуха, увидеть машины, джинсы, мобильник у чьего-то уха и ощутить, что ты, слава богу, живешь в другом времени.

Я с удовольствием пошатался по чистейшему в мире городку, где не увидишь окурка на тротуаре, а дома и палисадники похожи либо на иллюстрации к старым европейским сказкам, либо на голливудские декорации.

Где-то здесь стоит дом Кристины, наверняка в это время дня пустой.

День был жаркий, я увидел кинотеатр, афишу с "Чикаго" и решил получить удовольствие как от фильма, который уже видел, так и посидеть в прохладе, зал наверняка хорошо проветривается.

Экран был большой, я дождался затейливого "танца адвоката" в исполнении Гира (взято из "Бала" Этторе Сколы) и начал растирать плечи — в зале было не то что прохладно, было холодно. Впереди была еще одна прекрасная сцена — когда две героини ладно и лихо выплясывают перед светящейся стеной с автоматами в руках, я ее не дождался и вышел из кинотеатра: озяб до озноба. Вышел — и попал как в парилку, такая жара и духота воцарилась к полудню.

В городке был парк, разбитый на невысоких холмах, обеспеченный асфальтовыми дорожками с бордюрами из специально выпеченных кирпичиков, дорожки удобно огибали холмы, постепенно на них взбираясь, лужайки были ровнехонько подстрижены, словно "парикмахер" являлся к ним каждое утро, даже опавший раньше времени лист казался на них нарушением порядка. Парк был пуст; но на одной из скамеек, в узорчатой тени развестисого клена, я увидел молодую маму с коляской, она приветливо, как хорошему знакомому, улыбнулась мне, произнеся дружеское Hi! и обязательное How are you?

Я помахал ей рукой и постарался расплыться в ответ, все еще учась прикладывать американскую улыбку на не очень-то улыбчивые свои уста.

Прошел дальше, сел на скамейку под следующим густым кленом, снял бейсболку, положил ее рядом с собой. Привалился к спинке скамьи, вытянул ноги. Холмы продувал несильный ветерок.

И…

Наверно, слишком уж благодушно доверился я этой идиллии и стал почти безупречной деталью июньского полдня в парке американского маленького городка, этаким прикинулся благополучным американцем, законно вкушающим плоды процветающего общества, забылся на минуточку, забылся… ибо ясно прозвучал вдруг остерегающий, чисто русский охотничий окрик:

— Ату его!..

Направленный на меня, он, однако, был во мне самом — как застрявший в сознании страх перед глубокой водой, полученный в детстве, когда тонул, как страх перед высотой, с которой однажды сверзился.

Остерегающий этот окрик, сволочной этот противовес, оказывается, сидит в нас, и знакомые американцы чувствуют в нас присутствие какого-то страха, но не знают, что это и откуда, принимая деланное наше американство, либо постоянное осторожничание, либо же просто пугливое поведение за обычное стеснение иммигранта.

Как бы там ни было, затикали пяток русских минут на американской скамейке, и никуда от них некуда было деться.

…После увольнения из газеты я работал какое-то время в строительном тресте "Колхозстрой" в надежде получить хоть малое жилье. Трест выпускал журнальчик-бюллетень, в котором печатались всякие новости о своей технике и технологиях, даже заметки о лучших строителях республики. Я его редактировал.

Взяв в руки журнальчик, я, битый уже (прямо и переносно) газетчик, сразу понял, что создается он методом блочного строительства. Словоблоки же я успел возненавидеть в газете. Из них, удостоверенных партией, целиком составлялись (а не писались) иные статьи…

Итак, журнальчик "Колхозстроя" создавался методом блочного строительства. И я решил его для общего дела чуть-чуть раскрепостить. Оживить в меру сил. Сделать "читабельнее". Чтобы тот, кто возьмет его в руки и раскроет рот для зевка, рот захлопнул, увидя необычный заголовок, и статейку прочитал. А в конце журнала, подумал я, можно и юмор дать…

Так я и поступил. Блоки разъял, форму их нарушил. Ввел свежие слова. Памятуя закон подачи информации, самое главное в ней вынес наверх. Поломав голову, сделал броские заголовки. Сам написал заметки о передовиках. Даже юмор подготовил. И представил номер будущего журнала на суд редколлегии.

Редколлегию составляи заведующие отделами треста, солидные коньячные дяди, знающие почем фунт лиха и вообще, по-моему, все на свете.

И вот, получив номер журнала, прочитав мои материалы, дяди сперва пошушукались, а потом дружно разворчались. Один за другим они поднимались над столами и критиковали мои заметки за то, что стали они непривычны — ни языком, ни стилем — чужие, легкомысленные: что это за заголовки? Что за вольности? что за безобразие? Как посмел новый редактор поднять руку на святая святых — блоки?!

И чем больше они выступали, тем больше лилось на мою голову непонятной злобы и такой непримиримости, какую можно было встретить много лет назад.

Надо было защищаться. Я встал и произнес такую примерно речь:

— Товарищи! Что случилось? Что произошло? Я опытный газетчик, проработал в отделе промышленности и строительства республиканской газеты четыре года, со строителями встречался десятки раз, нужды их и язык знаю. Я сделал наш журнал чуть живее, читабельнее, чуть отошел от застарелых канонов — всему ведь надо обновляться, время на месте не стоит (вот где была моя ошибка!) — откуда ваша непримиримость? Да и мы ведь — редакционная коллегия, коллеги, давайте обсуждать журнал мирно (еще одна), не хуля огульно, а предла…

Пока я говорил, один из заведующих начал подниматься над своим столом. Был он в отличие от других высокий, худой, сутулый — и поднимался и распрямлялся не то что медленно, а — значительно, сравнить это движение можно было только с тем, как вырастал из волшебного кувшина старый джинн. Он поднимался и поднимался — и все уже заметили его медленное продвижение наверх и, умолкнув, зачарованно смотрели на него. И вот, когда он, колыхаясь, как дым, уперся макушкой в потолок, обвел всех выразительнейшим взглядом человека, которому — одному! — неожиданно открылась истина, и замогильным каким-то голосом оповестил сверху собрание:

— ТОВАРИЩИ! ЭТО — КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ!

Коньячные дяди, услыхав это слово, разом повернули ко мне головы и уставились на меня.

Меня от общего их взгляда из-под сумрачных кустистых бровей окатило вдруг жутью, той жутью, которая совсем недавно висела над страной черной тучей. Потом уже я подумал, что это был взгляд, над которым советские идеологи трудились десятки лет. И вспомнил попутно строчку из поэмы Владимира Луговского, поразившую меня и откровенностью, и смелостью, редкой для этого поэта: "Кто мы? Пугливый огонек коптилки. Сверхчеловеческая вера в правду"…

Я до сих пор не знаю, был ли тот джинн навсегда ушибленный временем чиновник, либо же просто старый стукач… не знаю.

Я сел тогда, оборвав свою защитную и, видимо, чем-то крамольную ("время на месте не стоит") речь на полуслове, а на следующий день подал заявление об уходе. Получение мною квартиры отложилось еще на 12 лет…

…Оказывается, не так уж далеко я от этих "русских" минут, хотя сижу на американской скамейке, окруженный идиллическим парком на невысоких холмах, и молодая американская мама, катя мимо меня коляску с младенцем, только что снова улыбнулась мне как своему. Я поспешил улыбнуться в ответ; не уверен, правда, что у меня получилось.

Домой!

Так или иначе, но я вдруг затревожился: не засиделся ли я здесь? Эка, расслабился! Оставил дом без присмотра, в мою дверь дунуть, она и откроется. Мало ли кто захочет остановиться возле кустарника. Лихая компания молодняка затормозит по нужде — и прощай моя келья. Приеду — а там все разгромлено, либо пожар. Домой, домой!

Машина на солнце сильно нагрелась, я ехал с открытым окошком.

Сколько еще джиннов сидит во мне? О-о-о… только дай им волю! Что я им — старый кувшин?..

Дом был нетронут. Ветерок мягко поглаживал луг — так мы гладим домашнюю кошку. Крыльцо сказало мне "здрасьте" на своем языке. Я вошел в прихожую-кухню — услышав мои шаги, замурлыкал холодильник.

Я заглянул в комнату — на диване сидел серый пушистый плюшевый, милейшего вида котенок. На компьютерном столе лежала записка. "Когда загрустишь, буркни мне что-то по селфону. Живого котенка тебе не доверю — сбежит в лес, а там его съедят дикие звери". И приписка: "Была. Есть. Буду. Кристина".

Надо ли говорить о теплой волне, которая прошлась по мне, начиная с затылка и кончая ногами?

Забытые боги, вспомнилось мне мое присловье, забытые боги…

И подумал: как нам, в сущности, мало надо для счастья — иногда плюшевого котенка на диване…

Потом поправился ради объективности: как мне мало надо для счастья.

Всё, наверно, было слишком хорошо, а так не бывает. За плюсом следует минус, потом опять минус, и вот наконец долгожданный плюс. Недаром Господь придумал зебру. Кто там еще полосат? Кто пятнист? В полосатости и пятнистости суть этого мира.

Следующий день проходил в мелких заботах. Сперва порядок в доме. Посуда, Надо отдраить донце в кастрюле и в ковше, а вон и пятна на плите… кухонное полотенчико пора постирать. Перебрать продукты в холодильнике на предмет несвежести… Книгу — туда, карандаш на полу, что за листок под этажеркой? Экраны запылились, клеенка со стола съехала, стекла в окне надо протереть… Черт его подери, этот порядок! Сколько нужно сделать лишних, суетливых (и бесконечных!) движений! Зря я себя к нему приучил.

Потом я полол грядки; заметил, что на помидорных кустах появились бутоны, на верхних были уже желтые полоски скрытых пока что цветов.

Что-то, однако, со мной было сегодня не то. Мало сил. Устал от уборки, что ли? Или у этого дня какая-то, не определимая приборами подляна за пазухой? Чуть поработав, я уселся прямо у грядки, отдыхать. Долго сидел, свесив с колен руки и опустив голову. Что за глупая, необъяснимая слабость! Не хочется подниматься. Ну и вот — начала вдобавок болеть голова, стало ломить поясницу. А солнце, жесткое американское солнце, греет затылок, обжигает шею… Я решил спрятаться от него в доме, но встал еле-еле. Даже закряхтел.

Заварил в кухне крепкий чай, но при одном его виде меня затошнило. Решил полежать с полчаса, а потом уж выпить. А что если перебить слабость глотком виски? Проверенный русский способ избавления от любой напасти. Я налил рюмку, но отпил только половину. Не пошло. Подождал чуть — никакого результата, будто выпил воды. Только начала болеть кожа на плечах, а после и заломило всю спину. Что-то со мной сегодня не то, не то. Не дай бог заболеть.

Я завалился на диван. Голова была тяжелая, не поднять. Кажется, я все-таки заболеваю.

Заболеваю.

Позвонить? Кому?! Дочь далеко. Да и не буду я ее беспокоить, может, обойдется. Да и сам ведь я во всем виноват, упрятав себя в глухомань. Жена? Я знаю, что она скажет, что будет говорить, я не хочу этого слышать. 911? Не паникуй, старина! Только этого тебе не хватало. Все обойдется, все обойдется, крепкий мужик. Дыши ровно, мать твою!.

Отлежусь.

А голова уже разламывается и ни на чем не могу сосредоточиться. Лекарство? Какое? Я не знаю, что со мной. Может, клещ укусил. Или просто перегрелся на солнце? Никак не могу вспомнить, что у меня припасено в аптечке. Забылись все американские названия — как вымело. Плечи и спину ломит уже до стона. И начало до дрожи морозить. Это простуда. Это вчерашний мощный вентилятор в кинотеатре после жары. Или вирус, подхваченный в том же зале. Так что у меня в аптечке? Нет, не вспомню. Какая карусель в голове!.. Кристина была вчера, неизвестно, когда она заглянет ко мне снова. Может и через неделю. Только этого ей не хватало — заболевшего любовника, живущего в лесу! Ну и дела. Вот где опасность для всех отшельников — неожиданная хворь! Укусила змея, сломал ногу, простуда… Что им помогало — Бог, молитва, травы?..

Лежи, мужик, дыши ровно, перетерпи хворь, отлежись — есть на Руси такой способ лечения.

Что это наваливается на меня? Слава богу, сон. Конечно, сон, что же еще. Доктор Сон, доктор Сон, все болезни лечит он… Я посплю с полчаса, потом выпью чаю… или, может, виски?.. лучше виски, пополощу в нем стручок злого перца, шарахну стопаря, и все пройдет. Главное — шарахнуть по болезни посильнее. Какого она черта, ни с того, ни с сего… Только голова очень уж странная, будто наполнена пузырьками, как минералка в только что откупоренной бутылке…

Я уснул, забылся, провалился в сон, отключился, исчез…

Но кто это мешает мне спать? Или я сам ворочаюсь? Ну да, болят бока, потому и ворочаюсь. А сейчас куда-то снова уношусь, уношусь… Верняк, что заболел. Даже к телефону не подняться.

Я попытался открыть глаза. И тут же бросил попытку: поднять веки было еще одной работой в эти полдня. Да и свет резок до боли. Я рассердился на себя и заставил глаза открыться. Надо мной склонилось круглое и широкое незнакомое женское лицо. Белая шапочка, черные с сединой волосы, белый халат. Женщина возилась руками у моего лица. Носу что-то мешало, я повел глазами, увидел светлую резиновую трубочку, идущую к носу с подставки. Кислород? Ну да, кислород. И к руке ведет трубочка, а рука забинтована. Я опять повел глазами вверх. Капельница! Я буквально опутан трубками. Что со мной случилось?

Послышались шаги, в двери появился молодой мужчина в халате. На его шее висел фонендоскоп. Наверно, врач. А женщина с широким круглым лицом — медсестра.

— Hi! How are you?

Я начал вспоминать английский язык.

— What happing with me?

— PneumOnia, — сказал он c ударением на "о". Снял фонендоскоп и приложил к моей груди. Я увидел на себе больничную пижаму.

— Where are me?

Врач назвал городок, где я — как давно назад? — зашел в кинотеатр и попал под мощный вентилятор. Вопрос "кто привез меня сюда?" застрял в горле. Я даже поперхнулся и замолчал, притворившись, что успел устать от разговора. И закрыл глаза. И стал гадать — кто же нашел меня, подыхающего от воспаления легких, в моем домике?

Копы? Случайные люди? "Случайные люди" исключены в Америке. Никто не рискнет пересечь границу чужого владения или без спроса заглянуть в чужой дом. Кристина? Кристина?! Но она не должна была заезжать ко мне в эти дни. Разве что, в лучшем случае, через неделю. А сколько я пролежал без сознания (вполне мог отдать концы)? Если все же заезжала Кристина, она должна была как-то объяснить здесь, что это за человек и как и где она его нашла… но эта задача была не для сегодняшних моих мозгов я закрыл глаза и отказался ее решать.

Переждал сколько-то минут.

…Она должна была как-то объяснить здесь, что я за человек и где она меня, такого, нашла.

А что если это была не Кристина?

Тогда кто?..

— Как давно я здесь? — отважился я на расспросы.

— Вторые сутки.

— Как мои дела?

— Не так уж плохи.

— Эти штуки, — я показал на трубочки в носу, — сильно мне мешают, можно их убрать хоть на время?

Врач отрицательно покачал головой.

— Мы должны обеспечивать ваше сердце кислородом, пока легкие не справляются с этим делом.

Тут я решился на важный для меня вопрос:

— Как я попал к вам?

— Вас привезла женщина. Она сказала, что ваша машина стояла на обочине и сигналила. Вы, очевидно, теряли сознание, но сумели съехать на обочину, остановиться и подать сигнал бедствия.

Вот как… Но ведь я помню, что засыпал в своем домике. Нет, я, наверно, терял сознание. Меня дико морозило, потом в башке стали биться пузырьки, как в бутылке минералки, от которых меня тошнило. А следом я наверняка вырубился… А что если я был в бреду и действительно — на автомате — смог сесть в машину и выехать на дорогу? Тогда женщиной, спасшей меня, может быть и не Кристина. Случайная, сердобольная. Впрочем, американцы очень чувствительны на чужую беду…

— Вы не должны кому-то позвонить?

— Я плохо себя чувствую. — Я в самом деле снова поплыл.

Врач присел на мою кровать.

— Хотите, позвоним мы?

— Нет, пока не нужно. Эта женщина не справлялась, что с ее подопечным?

— Она звонила. Я сказал, что ваше состояние уже не опасно. Она обещала позвонить еще.

— Передайте ей мою благодарностьь если она позвонит снова. Когда я смогу вернуться домой?

— Может быть, послезавтра… Все-таки нам нужно знать телефоны вашей родни. — Голос врача стал настойчивым. — Кто это? Жена? Дети?

— Дочь, — согласился я с неизбежностью. — Я позвоню ей сам.

— При вас, когда вас привезли, был селфон. — Врач вынул из кармана мой переговорник. — Старайтесь не утомляться.

Дочь была на работе, я сказал, что "простудился, была высокая температура, залетел на денек в больницу, но сейчас почти здоров". — "К тебе не нужно приехать? Или, может, забрать тебя? Маме сказать? Ты в самом деле выздоравливаешь?" — "Американцы налетели на меня, как пожарные на горящий дом. Послезавтра вернусь к себе. Беспокоиться уже не о чем. С кем не бывает" — "Ну смотри, Робинзон. Я позвоню тебе завтра, ближе к вечеру. Пока…". Раговаривать ей, как всегда, было некогда. Я сунул селфон под подушку.

Врач ушел, медсестра принесла набор таблеток и пластмассовый стаканчик с водой. Она была в возрасте, но со свежим, как румяное яблоко, лицом. Кажется, филлипинка. Я сказал ей о яблоке, она дежурно улыбнулась.

— Можно, я выпью таблетки чуть позже?

— Нужно выпить сейчас.

Я подчинился.

Медсестра ушла, вопросы снова навалились на меня.

Кто?

И где на самом деле меня нашли? Как, бесчувственного, грузили? (Облажался, мужик, облажался…).

В Америке за лечение платят, и много, — как я выпутаюсь из этого капкана? Моей деньгИ не хватит. Но, может, существует и бесплатное лечение для таких субъектов, как я? У меня же есть медикэйд*. Кто я в конце концов для американцев? Официальный беженец, владелец избушки на краю леса, конуры, kennel, кудлатый и бородатый русский чудак, ищущий неизвестно что или ждущий неизвестно Кого… Сектант, буддист, отшельник, лесная коряга, хоть бы улей завел, был бы тогда попонятнее…

А если меня спасла Кристина, она попала в сложное положение. Добро, коли я в самом деле на автомате влез в машину, выехал на обочину и начал сигналить. Тогда я незнакомец в критической ситуации, мне может помочь любой…

Черт меня послал тогда в кино!

Пришла медсестра, сунула мне в рот градусник.

— У вас поднялась температура. Нужно поспать. Принести вам что-нибудь?

— Какого-нибудь сока.

Сестра принесла не больше глотка апельсинового сока в пластмассе, я выпил его и повернулся на левый бок.

Как все разрешится? Как все разрешится? И что я сам могу для этого сделать? Быстрее выздороветь и смотаться отсюда — тогда меньше будет счет. А как доберусь домой? Меня ведь, слабого после пневмонии, должны кому-то вручить? Кому, чертов отшельник?!! И что там с моей машиной, которую "увидели сигналящей на обочине"?

Вот главный вопрос — кто в конце концов та женщина, что привезла меня сюда? На Кристину, если это "та женщина", я не имею права сваливать себя и дальше. Наверно, придется все же звонить дочери. Тогда все будет в пределах нормы, той "нормы", которой на словах придерживается любое общество. Все остальное — личное дело. Да, придется просить Нельку. Она приедет со Стасом, мужем (Стас не скажет мне ни слова, я его знаю), от дочери я выслушаю то, что заслужил (она считает меня странноватым, за временем не поспевающим, вот уже и сошел с дистанции). Выволочку я перетерплю, отмотаюсь стандартной фразой "с кем не бывает"; они уедут, я немного отлежусь и вернусь к своей "странноватости" — к тропинке, к ручью. К камину. И к дневнику. Я успел по ним соскучиться. Здесь, на больничной койке я сразу лишился всего. Потом приедет Кристина и мы все выясним.

Да, скорее всего, меня подобрала незнакомая женщина, а я действительно был в своей машине на обочине и сигналил. Помню, что в армии, в состоянии полной отключки, я все же доходил из увольнения до части, врубался у ворот и даже докладывал дежурному офицеру, что"…прибыл, замечаний не имел. Кристина же просто не могла быть у меня в тот день, она заезжала ко мне незадолго до события. Она бывает раз в полторы недели, в неделю.

Да и…

А та незнакомка или позвонит врачу еще раз, или, может, заедет в госпиталь взглянуть на меня, ею спасенного. Американцы такие. И мне будет интересно увидеть ее. Увижу и успокоюсь окончательно. Вот так. Теперь всё на своих местах. Расположив должным образом фигуры на доске, я даже вздохнул. Наверно, и температура спала.

В палате было две койки, соседняя пустовала. Хорошо. У меня не было нужды в собеседнике. Я разыгрывал шахматную партию, с моими фигурами, кажется, порядок. Ход был за противником. Ну, за партнером.

Я засыпал, когда услышал вызов мобильника из-под подушки. Ко мне или кто-то ошибся номером?

— Да?

— Это я.

Кристина!!!

— Ну как ты? Жив?

ОНА ВСЕ ЗНАЕТ! ОТКУДА?

— Почти в порядке, спасибо. Послезавтра домой. Крис…

— Слушай внимательно, — перебила она меня. — За тобой заедет та женщина, что нашла тебя на обочине, когда ты был без сознания в своей машине. Ее зовут Синтия, я тебе о ней рассказывала.

— Это на самом деле было так? Откуда же ты…

— Обо всем потом. Я спешу, у меня всего минута. Синтия отвезет тебя домой. Ты действительно пришел уже в себя? Не забывай благодарить ее…

— А как?.. — повторял я мой вопрос. — Как ты уз…

— Меня зовут, извини. У нас, как всегда, пожар. Шеф стоит в десяти шагах от меня и ждет, когда я кончу разговор. И постукивает пальцами по своему сэлфону. Я позвоню тебе. Может, еще сегодня. Выздоравливай. Пока.

Сколько можно проклинать суматоху!! Я на своей загадке трепыхаюсь, как рыба на крючке, а там ее чертов шеф стоит и ждет!

Из мужика, каким я чувствовал себя еще позавчера, из самостоятельной личности, обросшей в тишине, покое и неторопливости всякой всячиной, как подводный камень водорослями, я превратился в куклу, в марионетку, которую дергают как хотят. Даже эта филиппинка, медсестра, имеет на меня права. И мои фигуры на шахматной доске, оказывается, не в лучшей позиции. Все смешалось, все смешалось…

Снова появилась медсестра, на этот раз с папкой и листами бумаги в ней. Я стал отвечать на ее вопросы: First name? Last name? Age? Married? Adress? Number of уour medicaid*?..

В этот день Кристина больше не звонила, и это добавило мне беспокойства.

На следующий день пришла еще одна медсестра, на этот раз с высветленными волосами, тоже немолодая, с бесстрастным лицом человека, исполняющего привычный обряд. Она перекрыла вентиль кислорода, остановила капельницу и предложила мне пройтись. Мы сделали круг в соседнем большом помещении, где на столах стояли самые разные приборы и возле них сидели люди, — сестра изредка поддерживала меня за спину. За все время нашей "прогулки" она не сказала ни слова. Так же молча сестра восстановила подачу кислорода и капельницу и ушла.

*medicaid — бесплатная медицинская помощь.

Прогулка показала мне, что всего лишь двое суток в американской больнице многого стоят. Я думал, что меня будет шатать, но нет. Но, может, я держался.

Врач снова послушал мои легкие и сердце, и сказал, что завтра, в субботу, я могу вернуться домой. Сообщил, что моя благодетельница (он назвал ее "женщиной, которая вас опекает"), прибудет на машине к назначенному часу, к 12-ти и отвезет меня домой. Уверен ли я, что обойдусь без дочери? ОК. Он надеется, что осложнений не будет, небольшие затемнения в легких уже неопасны, но нужно будет принимать некоторое время такие-то и такие-то лекарства (подал мне листочки-рецепты) и избегать сквозняков. Он желает мне всего хорошего.

В наших больницах всегда можно было переброситься с врачом или медсестрой парой-другой недежурных слов, здесь это не принято. Ты объект лечения, не больше, ничто человеческое, (humani nihil) не приветствуется. На это, наверно, просто нет времени.

Назавтра, к двенадцати, я был освобожден от проводов, мне принесли мою одежду. Одеваясь, я понял, что еще слаб, — воспаление легких штука серьезная. Оно у меня второй раз, но в тот я вылеживал хворь полторы недели.

Оделся, глянул на часы — без четверти 12. Сейчас за мной заедет "женщина, которая меня опекает". Я совсем ее не помню. За окном был хороший, начала июля, солнечный день. Во дворе госпиталя полно зелени, дальше шли коробки и кубы невысоких зданий, офисов, фабричек. Больница далеко от центра.

Без десяти, без пяти… Вошла уже знакомая, "невозмутимая" медсестра.

— За вами пришли. — Это были первые ее слова ко мне.

Я встал, проверил, не шатнет ли меня. Нет, держусь. И пошагал за ней.

В вестибюле с кресла поднялась незнакомая женщина — в легчайших, кофе с молоком, брюках, в яркой рубашке навыпуск. Светлые волосы гладко, как у балерин, причесаны, сзади собраны в "хвост". Красиво вырезанные ноздри, небольшая тонкая горбинка, полные губы. Огромные полутемные очки. Длинная стройная шея; я вспомнил о художнике. Улыбнулась (очень красивые зубы), взгляд был прищуренным только доля секунды, потом стал приветливым, словно я старый знакомый. Американская улыбка обозначила набор морщинок-скобочек по краям губ.

— Привет, Макс! Я Синтия. Как дела?

— Привет. Я в порядке. — Я обернулся. Сестра наблюдала за встречей, стоя метрах в пяти от нас, готовая уйти. Ее миссия была закончена.

— Спасибо, — сказал я ей. — Вы поставили меня на ноги. Вся работа со мной была — высший класс.

— Thank yoи. — Повернулась и ушла.

Крайслер Синтии стоял перед входом в госпиталь.

Разговор начала женщина. Как мне было в госпитале? Хорошо ли я чувствую себя сейчас? Заболеть летом — это нонсенс, но нынешняя жара может нести с собой все что угодно. Особенно опасны при ней сквозняки. Я рассказал про вентилятор в кинотеатре, предположил и вирус. Спросил, в каком состоянии я был в своей машине на обочине? Синтия повернула ко мне голову и просканировала мое лицо. Вынула было сигарету, но тут же спрятала ее в пачку. Со стороны ее окна до меня долетал очень теплый и такой приятный ветерок. Она спросила, не опасен ли мне свежий воздух, а на мой вопрос почему-то не ответила. Я не стал его повторять. Наверно, было так: Синтия ехала в гости к Кристине и подобрала незнакомого бородатого мужика, сигналившего о беде, узнала в нем любовника подруги… нет, что я несу! Она могла рассказать о дорожном эпизоде Кристине просто так, болтая обо всем, а уж Кристина узнала в незнакомце меня! Этот вариант самый реальный…

Мы подъезжали к моему домику. Синтии нужно было проехать еще пару миль, чтобы развернуться и оказаться на "моей" стороне хайвея. Я сказал, что, может, я выйду, что под руку меня вести домой не нужно, я в порядке, но женщина мотнула головой.

Когда Синтия разворачивала машину, я обратил внимание на ее руку, поднявшуюся по баранке вверх. Худое запястье, длинные пальцы с выделяющимися суставами — рука вкалывающей американки. И, видно, дорогое кольцо: небольшой квадратик бриллианта (наверняка "субботнего"), схваченный четырьмя лапками белого золота, колет глаза лучиками.

Синтия въехала в мой "двор" так ловко, словно уже бывала в нем. Должно быть, Кристина подробно объяснила ей, что нужно обогнуть кусты, а потом повернуть к дому. Машина остановилась напротив крыльца. Класс! Я вылез и словно нырнул в воду — оказался плотно объятым воздухом луга и леса. Как я вздохнул! Даже поднял руки и потряс ими, помогая заново открываюшемуся дыханию. Надо ж было мне после этой целебной благодати заболеть воспалением легких. Но я вернулся к ней, вернулся!

Покинула машину и Синтия, я увидел, как расширились при первом вдохе здесь ее красивые ноздри.

Я машинально пошарил в заднем кармане брюк, где у меня всегда были ключи от дома, но дверь вдруг открылась и на крыльцо ступила Кристина!

— Привет, ребята! А я уснула, дожидаясь. Ну, как ты? — спросила она у меня.

— Как я? — замешкался я с ответом. — Слишком много хорошего в один день. Ты мне не снишься? А потом у нас, у русских, принято опасаться сплошной удачи: как бы, мол, черт ее не подпортил. Тьфу-тьфу-тьфу!

— У вас, у русских, все должно быть наоборот. Добро пожаловать!

Стол был накрыт: креветки (Кристина знала, что я их люблю), два диковинных, хоть и из магазина, салата, мясо под соусом тариаки, который я учуял еще на крыльце, белоснежное картофельное пюре, украшенное зеленью. Белое сухое вино (я понял, что для Синтии). Стояла и "моя" выпивка, но я не имел права прикладываться к ней из-за антибиотиков, которыми был напичкан.

Я думал, что буду дома один, и приготовился к этому, а тут такое. Женщины ухаживали за мной, обе понемногу пили: Синтия — вино, Кристина — крепкое, по капельке. Обе тараторили, смеялись, подтрутнивали над оплошавшим мужиком — и ни слова о том, что меня раздирало: КАК ПРОИЗОШЛО МОЕ СПАСЕНИЕ? Вероятно, думалось, как я и предположил. Дело было настолько ясное, что о нем и говорить нечего. Теперь гораздо важнее застольный треп. Но я в нем только поддакивал, разглядывая обеих женщин, таких — очень — разных, таких — по-своему — интересных.

Я никак не расчитывал, что в моем домике когда-нибудь будут сидеть сразу трое. Синтия оказалась тактичной: ни разу не поморщилась, оглядывая убогую мою обстановку, наоборот, похвалила окно с видом на луг, а про воздух сказала, что им можно торговать на ньюйоркских перекрестках как напитками, набирая здесь в бутылки. У него еще есть ручей, заметила Кристина. "Ручей может позволить себе только миллионер, да и то, когда отойдет от дел, ответила ее подруга, ручей в наше время непозволительная роскошь".

Скоро женщины собрались уезжать: Синтия должна была завезти Кристину в N, а после ехать в Нью Йорк. Она уже села в машину, мы с Кристиной стояли пока что на крыльце.

— Ты помнишь, я тебя спросила, собираешься ли ты здесь жить и зимой? — Это, верно, было то, что она не могла сказать за столом.

— Я все помню.

— Я скажу тебе важное: за эти дни я поняла, что не хочу тебя терять. Поняла с ужасом: ну зачем, зачем мне эта обуза? И что нам теперь делать?

"Нам" было произнесено впервые.

Синтия в машине вынула зеркальце и стала красить губы.

— Вся осень будет наша. Ты к зиме не передумаешь?

Синтия в салоне наклонилась, чтобы взглянуть на нас.

— Я бы передумала. — Взгляд на Синтию, кивок. — Но, боюсь, что не получится.

— Слушай! — взмолился я. — Как я оказался в госпитале? Меня на самом деле подобрала Синтия?

Кристина улыбнулась.

— Балда! (You, turkey!) Нет, конечно. Я приехала к тебе и увидела на диване без сознания. Стащила с дивана, выволокла на крыльцо, погрузила в свою машину. В госпитале — он же в моем городке, слава богу, что на отшибе — назвалась именем Синтии…

— Грузила одна? — задал я глупый вопрос.

— Впервые я таскала такую тяжесть. А забирать тебя приехала Синтия, твоя сердобольная опекунша…

— Но почему ты заехала?! Ты ведь не должна была… ну, по моим расчетам…

— Даже мои расчеты — а ведь я посерьезнее тебя — полетели к черту. Машина сама затормозила и повернула к тебе. Честное слово, она знает больше меня. Мне придется к ней прислушиваться.

— Когда ты заедешь?

— Не знаю. У меня куча всяких дел. Впрочем, нет, тебя ведь надо проведать. Приеду. Выздоравливай. Привет твоему ручью.

Я проводил машину до хайвея, вернулся. В доме снова царила тишина. Как-то я к ней отнесусь после пережитого? Не будет ли ее слишком много? Или мало?

С полчаса я передохнул на диване, оглядывая прибранную по-женски комнату (ни соринки, ни пылинки), все-таки поднялся и направился по своей тропинке к ручью. Сил было маловато, но мне не было нужды торопиться; я шел по тропинке, как после долгого отсутствия, то трогая рукой знакомую ветку, то переступая через знакомый цветок; изумрудное вкрапление на рыжем от лишайников камне вдруг шевельнулось: ящерица повернула ко мне голову, но не убежала. Может быть, узнала.

— Привет, красотка! — сказал я ей. Прошел мимо камня и оглянулся: да, изумрудное вкрапление.

А потом был ручей и неприступная зеленая стена леса за ним; я сел под дуб, прислонился спиной и затылком к стволу, закрыл глаза. Ручей названивал во все свои звоночки, и я подумал для начала, что ради ощущения счастья снова оказаться дома стоит съездить далеко-далеко. Или даже заболеть.

Скворец научился шутить

Моя тропинка становилась все утоптанней, все знакомей. Вот поперек ее, на уровне моей головы, чуть покачивается ветка куста, которую я не стал обламывать; проходя по тропинке, я всегда поднимал ее, а сейчас вдобавок стал здороваться. Обходя камень, я не забываю тронуть рукой золотую розетку лишайника. Трава примирилась с моими подошвами, они ее приминают, но она выпрямляется и, кажется, не обижается. Ручей же вообще стал родным: чуть завидев, он приветствует меня плеском, я приветствую его словом..

Приветствую, сажусь у дуба (прислоняюсь к дереву), оглядываю лес слева и справа (стена), поднимаю голову. Там, вверху, трепетание листвы в потоках ветра, качание верхних веток, синева неба.

Знакомый скворец, изучив мой несложный маршрут, стал прилетать к ручью и дубу. Здесь он сперва пил воду, потом рыскал по траве, разыскивая червячков, садился в конце концов на ветку и, глядя на меня, замирал в раздумьи, наклоняя голову то влево, то вправо: что означает эта долгая неподвижность человека? Вероятно, поел и переваривает пищу, вот что. Это ведь тоже надо — прикорнуть на минуту, другую в укромном месте, разве птицы не делают то же самое?

Скворец, кажется, уже научился шутить. Он освоил скрип доски моего крыльца и, понаблюдав за мной, неподвижным, минуты три, заскучав, издает вдруг этот звук. Я сразу же поворачиваю голову в направлении дома, потом гляжу на скворца, Тот притворяется невинным, крутит головой, словно осматриваясь, словно ему не до меня, словно и он обеспокоен этим звуком. Я встаю и иду было к дому, но мой пересмешник уже ухает мне вслед совой, думая, наверно, что это хохот. Я возвращаюсь к дереву, сажусь и грожу птице пальцем. И улыбаюсь, конечно. Мы оба довольны розыгрышем, что видно по скворцу, который переступает от возбуждения лапками и теперь уже повторяет и повторяет горлом крыльцовый скрип.

Под стеной леса раздалось шуршание, но я уже знаю, что это не змея. Это ежик, тоже мой старый знакомый, пришел к воде. Вот он показался из-под нижней хвойной ветки, огляделся, шажок-другой и уже стоит на глинистом бережке ручья. Озирается, навесив пока что иголки надо лбом. Увидел под дубом меня, проверил взглядом, тот ли, что знаком, да, это он, сидит, как всегда вытянув ноги. Ёж уложил назад иголки, подошел к воде, вытянул острый носик, стал пить. Попил, еще раз посмотрел на меня — не сдвинулся ли с места, нет, сидит как прежде, не шелохнувшись; еж разворачивается и, покачивая тяжелой колючей кольчугой, топает под нижние ветки ели. Раз, два, три — и снова только шуршание.

Эти мои минуты растворенности в несуете, в неторопливой деловитости, в естествености и рациональности каждого движения моих знакомых, эти минуты таковы, что я понимаю: правильно я сделал, что позволил их себе

Я не найду их больше нигде, они редки, драгоценны, как найденные вдруг золотые монетки, монетки-минутки.

Лес растет по своим законам; вода ручья выдерживает свою скорость, данную ей природой и местностью; трепещет над ручьем желтокрылая бабочка-однодневка, вот она, потрепетав, исчезла; муравей то бежит, то останавливается на моей штанине; гусеница-землемер измеряет расстояние от блеклого дубового листа до высохшего желудя… я вижу все эти скорости роста и передвижения и устанавливаю свою — движения моего небыстрого слова.

Я решил снять свой первый урожай — сорвал огурец выросший уже с мой указательный палец, кривой, в пупырышках, с желтым лепестком на корешке, но необыкновенно вкусный, сорвал и первый пооранжевевший помидор, величиной с теннисный шарик. Вот я и огородник, вот я и плантатор. Другие огурцы и помидоры тоже подходили, а перья зеленого лука я давно уже срывал для обеда.

Силы после легочной (сильно ослабляющей, как я понял) болезни и лекарственной атаки приходят медленно, но приходят, и это чувствуется по тому, как я снова начинаю радоваться моему окружению. Это походит на наведение резкости в фотоаппарате или бинокле. Я начинаю видеть подробности, оттенки цвета, острее ощущать запахи, папоротника, например, воды ручья и ароматы утренней листвы и цветов. И еще одно: с каждым днем усиливается та приязнь (мгновенное теплое чувство, прилив теплоты, нежности к знакомому дереву, кусту, цветку…), ко всему, что я вижу вокруг себя, та приязнь, что притупилась было из-за слабости. С каждым днем я все больше возвращаюсь в этот уголок, который стал большим моим домом.

Приехала (залетела) Кристина, принесла с собой запахи бензина, салона машины, чуть уловимый аромат духов, чужого табака. Приехала шумная, вся в в движениях, быстрые глаза, быстрые руки. Ухнулась на сложенный диван, вытянула ноги. Уф-ф-ф! Ну как ты? Я вижу, в порядке. Почти выздоровел? Больницей уже не пахнешь — опять деревом, бирюк. У себя, здесь, ты быстро поправишься. А я, как всегда, из сумасшедшего дома. Нет, это он отсюда кажется сумасшедшим. А твое убежище оттуда — отдельной палатой. Синтия передает тебе привет. Ты ей понравился. Такой же, говорит, как мой художник, такой же чокнутый. Мода на чокнутых не проходит. Я к тебе на минутку. Каплю виски и чашечку кофе…

Я отправился в кухню и слышал оттуда:

— Да, вот тебе витамины, сказали, для восстановления здоровья после болезни. Ты не заскучаешь здесь после той встряски? После больницы?

Продолжала:

— У меня ничего интересного. То есть, интересно все, пока им занимаешься. А после, когда отъедешь от города, понимаешь — чертова дребедень (noncense, bullshit)! На нее уходит моя жизнь. Иногда ловишь себя на мысли: там, где-то-где-то, возле леса-леса, есть уголок и в нем живет странное бородатое существо, скорее, снежный человек (big foot), чем homo sapiens. Оно умеет говорить…

Я появлялся с чашкой кофе в одной руке и рюмкой виски в другой.

— …ты скажешь мне хоть слово?!

— Где уж мне его вставить.

— А ты и вправду примитивный, впрочем, как все мужики; зато женщины умеют говорить и одновременно слышать собеседника.

— Собеседницу.

— You, turky! Индюк! Что у тебя новенького?

— Даже не знаю, чем тебя заинтриговать. Ко мне заходил один человек…

— Да ну? Как это — заходил? Заезжал?

— Нет, именно заходил.

— Странно…

— Старик. Я как-то видел его… давно, он был далеко от меня и походил на тень… И вот вдруг постучался, зашел, я ригласил его присесть, он сел на то то место, где сидишь ты…

— И что?

— Все осмотрел, очень внимательно — умные, спокойные глаза… Поднял их на меня, я увидел в них вопрос: ну, что же ты? Забыл про меня?…

— Писательские фантазии! Или ты уже "поехал"?

— Потом он исчез.

— Ушел?

— Нет, исчез. Я оглянулся — а его уже нет.

— Кажется, случилось то, о чем я иногда думала — этот парень начал постепенно того…

— Ну я же чокнутый! Так сказала Синтия, а она знает художников!

— Скажи: ты возвращаешься к своему делу?

— Пожалуй, да. Наверно, я отдохнул. Передохнул. И что-то случилось.

— Я знаю, что. Ты испугался внезапной смерти.

— Может быть. Да. Наверно, без тебя я бы подох… А этот старик… онн жил в… в… стороне от людей. И был очень одинок. Он был только со своим прошлым. И однажды я к нему зашел.

— Зачем он тебе был нужен?

— Это я ему был нужен.

Кристина уже пила кофе. Еще маленький глоток. Еще. Взгляд прищуренных глаз на меня.

— Как и мне… И, вероятно, как я тебе. Ты поджидал меня на дороге и однажды остановил. — Кристина протянула мне пустую чашку и встала.

— Мне пора. Как-то я сказала тебе, что ты паук. Сегодня я поняла это окончательно. Паук, — а я бедная муха.

— Пчела, — поправил я.

— Почему пчела? — спросила Кристна, но тут же забыла свой вопрос. — И Синтия уже в этом круге паутины, а сейчас и какой-то старик… Ну, все, улетаю.

— Когда…?

— Скоро. Я соскучилась по тебе. Выздоравливай.

Мистер Спайдер

Конец сентября обозначил себя тем, что на листьях кленов начали появляться то бурые, то черные пятна: листья обессилели и на них стали приживаться болячки. Разноцветье луга сменялось на желтые и голубые цвета. И все чаще я замечал, идя по тропинке, то слева, то справа падание листа. Иной слетал по спирали, стукаясь кончиком стебелька, как клювом, в ствол дерева, другой — стремительно кружа в падении, словно попав в водоворот. В осенний всевластный водоворот, который скоро закружит всю осеннюю листву.

Ночи стали прохладнее; если в июле я едва терпел на себе простыню, то теперь пришлось достать одеяло.

Давно поспели и съедены помидоры, но пяток крупных я оставил дозревать на ветках, опустившихся от их тяжести до земли. Огурцы кончились, недавно я обнаружил под листьями последний, пропущенный мной — большой, перезрелый, такие обычно оставляют на семена. Но я не знал процедуры освобождения семян от огуречной плоти и зашвырнул овощ на луг, может быть, там разберутся с ним по-свойски.

Еще в природе появились уже знакомые мне минуты сторожкой тишины — когда весь лес вдруг притихает, замирает, будто настораживая уши-листья, чтобы дать оценку чьим-то приближающимся шагам.

Визит Кристины стал еще одним предзимним знаком. Шел пятый час субботы, когда зашуршал гравий на обочине дороги. Войдя ко мне, она села не на диван, а в компьютереное кресло, а меня жестом усадила на свое место на диване.

— Кое-что нужно было провернуть на работе, пришлось проехаться туда-сюда, — объяснила она свое появление у меня. И сразу сменила тон: — Мистер Спайдер, помнишь, я спросила у тебя, останешься ли ты здесь на зиму?

— Помню, — ответил я, почувствовав, что нам предстоит серьезный разговор.

— Сейчас этот вопрос отпадает. Кажется…. да нет, уже точно — мы, — с расстановкой произнесла она, — переезжаем — в Нью Йорк.

— Кто мы?

— Моя семья. Все вместе. Муж получил работу в Нью Йорке, мы присмотрели домик в Лонг Айленде, цена подходит, дочь спит и видит себя на 42-й улице…

Кристина помолчала, рука ее бродила по подлокотнику. Вот снова заговорила:

— А ты? Остаешься здесь или вернешься в Нью Йорк? Моя проблема, признаюсь, вот еще в чем, — и снова расстановка слов, — я — себя — без тебя — уже — не — мыслю. — Пауза, вздох. — Принимай это даже как объяснение в любви, а может, лепет глупой бабы, которая элементарно влипла.

Если остаешься — не представляю тебя одного здесь, среди зимы! — приезжать к тебе я уже не смогу. Ты будешь один, как медведь в берлоге. Если я скажу дома, что хочу повидать подруг, здесь у меня их три, мне могут позвонить на мобильный, или им — а меня нет. Начнется вранье с их стороны и с моей, изворачивание, которое я ненавижу. До сих пор, между прочим, я почти не врала. Так, по мелочам: мол, задержалась на работе, мол, трафик, мол, мотор зачихал…

А если переедешь… то и тут тоже есть проблема. Понимаешь… это, наверно, дурь, прихоть, каприз… но я уже не хочу ничего наспех. Эта твоя избушка меня вполне устраивает. Устраивала, — поправилась она. — Я постараюсь объясниться. Потерпи эту мою сентиментальную прозу.

— Ох, какую глупость я сейчас понесу! — Кристина помотала головой. — Все равно слушай. Я поняла, что не хочу терять ни тебя. ни того, что тебя окружает. Того, вернее, чем ты себя окружил. Только не обижайся, но сегодня я скажу тебе, что ты — не только ты сам cо своей бородой и запахом улья, но ты — еще и твой луг, тропинка, ручей, толстый дуб, ты под ним и твоя рука, протянутая мне через ручей… Твой дурацкий камин, бумага и ручка на столе — в общем, вся эта паутина, в центре которой ты находишься.

Только если собрать всё это вместе — получишься тот ты, какой мне нужен. А без луга, ручья и дуба кто ты? На улице я бы приняла тебя за обыкновенного бомжа!

Кристина сегодня не могла остановиться:

— Я тебе не говорила, что к лесу меня приучал дед — он показывал мне самые красивые и самые укромные его уголки? И когда я снова очутилась в лесу, у тебя, мне вспомнились те прогулки — удивительные, насколько я теперь понимаю, минуты встреч с… да, со сказкой, с страхом, с ожиданием чуда…

— Продолжай.

— Да нет, я ведь не об этом хотела говорить. О другом, важном: я не знаю, что делать. Я в растерянности. Может, ты что-то скажешь?

И тут же снова заговорила:

— Ты ведь — теперь-то — не останешься здесь на зиму? Зимой тебя просто-напросто заест тоска. Или слопают медведи. А там, в Нью Йорке… вот это самое важное: там все будет или обыкновенно (это ужасно), или похоже на элементарное воровство, а то и на молодое шкодничество. А мне это уже не подходит.

Мне хотелось возражать, но возражать было нечем.

— Да и ты там превратишья в обыкновенного, измордованнго гудками под окнами и суетливого любовника, и дверной или телефонный звонок может сдернуть тебя с меня в любую минуту…

— А как же бородатый художник Синтии? — все же нашел я довод.

— Не знаю. Мы с ней не вдавались, понятно, в подробности их связи. Она только раз обмолвилась насчет мычания и бороды, а после уже помалкивала. Может быть, и у них есть свои заморочки, ну, как и полагается.

Вот в каком я сегодня идиотском состоянии. Наверно, я не права. Наверно, есть выход. Наверно, это только сегодняшнее, вчерашнее, позавчерашнее мое смятение, может быть, завтра или послезавтра я буду думать иначе.

Да, вот еще что я хотела тебе сказать, чуть не забыла. Я с тобой разговаривала, — может быть, только здесь, — как ни с кем другим, и я ценю это. Я здесь другая, даже, знаешь, мало мне знакомая, я это чувствую, но такой мне быть нравится… Ну, это так, к какому-то слову, а слово я забыла…

— Ты в самом деле не в себе.

— Понимаешь, — все еще торопилась высказаться Кристина, — наша связь никого-никого не ущемляла, ну, надеюсь, что так, это была только моя личная жизнь, она не умаляла меня ни для кого (и опять я надеюсь, что это так), ни муж, ни дочь, кажется, не замечали ничего, мы все как-то со временем обособились… понимаешь, это была моя личная, личная, личная жизнь — и в нее никакому исповеднику не было доступа. А там… там будет совсем другое, там наверняка появится чувство вины, не знаю… а оно потребует от меня раскаяния, ну, я тебе об этом уже сказала…

Пока Кристина выговаривалсь, у меня рождались слова ответа, но тут же истаивали, как ничего не стоящие. Новость Кристины меня ошеломила, в мыслях был круговорот.

— Когда вы переезжаете? — Это был один из крутящихся в моей голове вопросов.

— Вещи уже пакуются. Громоздкая мебель остается, так что сборы облегчены. Именно это тебе важно знать?

— Снег на голову…

— Хоть какая-то эмоция у этого буддиста!

— Я перееду на зиму в Нью Йорк. Но еще вчера хотел вернуться сюда на следующую весну, если домик останет

ся в целости.

— Слушай, скажи наконец, что и ты не хочешь меня терять. Мне нужно это знать!

— Бог ты мой! Ты сказала, что не мыслишь меня без моего окружения. Ну так вот: я уже не представляю своего здешнего окружения без тебя!

— Паук. Лесной паук… Что будет с нами в Нью Йорке?! Ты ведь живешь в Бруклине? А я в другом конце…

— Я пока тоже ничего не знаю. Твоя новость слишком неожиданна. И ты ни разу мне не говорила об отъезде, хотя он уже намечался.

— Он мог затянуться, надолго, а тут вдруг этот дом в Лонг Айленде.

— Как у нас все шатко…

— Как всё на свете. А сейчас вообще всё рухнуло. Будем встречаться в кафе за чашкой кофе: "Привет! Как дела? Ну, пока!" Как в кино: только что сидел за столиком человек, раз — и там пустое место. Черт побери!.. Ой, свари мне, пожалуйста, чашку кофе. Нет, просто завари растворимый.

Я поднялся, перешел в кухню, а вдогонку мне неслись слова Кристны:

— Послушай, все время хотела спросить вот о чем. Я упрямо называла себя мухой, а ты как-то сказал, что я пчела. И я это не пропустила. Почему пчела? Я ведь знаю, что у тебя за каждым словом свой смысл.

— Была у меня одна фантазия. Здешняя. Связанная с пчелами.

— Хочешь сказать, что я на нее откликнулась?

— Это была ворожба. Чисто русская, языческая… — Я говорил, стараясь сдобрить свои слова усмешкой. — Но прошло чуть-чуть времени — и ты остановила машину возле моего дома Помнишь этот эпизод? — Я появился в комнате с чашкой кофе.

Кристина усмешку уловила.

— Ну да, я тогда из-за твоего шаманства чуть не уписалась. И увидела сквозь кусты не то старика, не буддиста. И не удержалась и заговорила с ним. Оказалось, не старик. И вот чем это кончилось.

— Кончилось? — переспросил я

Кристина выпила кофе, поставила чашку на компьютерный стол.

— Ну, во что вылилось. Знаешь, о чем я вдруг подумала?

— ?

— Как о многом мы не поговорили! И как нам было бы интересно!

— Ты чаще всего спешила.

— Я и сегодня спешу. Ну вот… — Мне показалось, что Кристина что-то про себя решила. Что она все время нашего разговора решала какой-то свой вопрос, хотя попутно делались и другие, на мой взгляд, очень женские… скажу здесь: заполнения пустот. — Ну вот, мне опять пора. — И встала.

— Когда…

— Теперь уже не знаю. Ничего не знаю. У нас начинается переезд. Я тебе позвоню. Подзаряди сэл. — Она коснулась рукой моей бороды, провела ладонью по щеке, кивнула и направилась к выходу.

А я немного погодя вышел на крыльцо. От луга дохнуло уже не ароматами цветов и медом, а сеном: травы подсыхали, желтели, семенники их тяжелели, травы клонили головы все ниже, осыпали плодами свои подножия; ветер нес надо всем десантные парашютики козлобородника… От луга дохнуло сеном, как от стога, нагретого за день солнцем, по-особому душистого…

Я пошагал к лесу, ступил в тень, на мою тропинку, где уже нагнеталась прохлада и от земли чуть отдавало сыростью и грибными запахами.

Шаг за шагом, шаг за шагом… знакомая ветка поперек дорожки, камень (ящерица уже, наверное, в норе), заросли папоротника… шаг за шагом, шаг за шагом… вот и звоночки ручья… и мне подумалось, что суета, ширя свои круги, ширя неостановимую свою карусель, достигла и моего уголка и вот уносит уже от меня Кристину. А после прихватит и меня.

Оставаться здесь на зиму нельзя; остаться здесь на зиму может только глубоко верующий человек, настоящий отшельник, он будет здесь не один — с Богом, молитвами и надеждой на отклик. А мой Бог, природа, уснет на долгие месяцы… и рука не допишет строки, если у меня не будет надежды услышать вдруг скрип доски на крыльце и знакомый голос, который попросит меня сварить кофе покрепче.

Я не отшельник…

Кристина позвонила только через полторы недели:

— Как ты там? Еще в лесу? Ну да, октябрь. В лесу, наверно, осеннее столпотворение. Картинки как раз для тебя. Как я? Я там, откуда ты сбежал. То есть: дом — светофоры, трафик, гудки — работа. Работа, работа, работа — светофоры, трафик, гудки — дом. Веришь — еще не успели его осмотреть. Во дворе, кажется, есть бассейн. Или его только можно сделать. И какое-то дерево. Но нам пока не до двора. Муж из кожи вон лезет, чтобы понравиться начальству. У дочери вместо уха сэлфон. А у меня, как всегда, завал. Прихожу с работы, что-то ем и валюсь спать. Раньше хоть была 42-мильная монотонная дорога без светофоров и лес по сторонам. И ты… Ладно… Ты вернешься или все-таки останешься там на зиму? Приезжай. Ой, приезжай! Что-нибудь придумаем. Живут же как-то другие люди. Не уверена но, может быть, как-то умудряются… У меня в тебе нужда. Ты моя отдушина. Я буду послушной буддисткой. Ну вот, меня уже зовут. Пока. Целую. Да, на Бродвее идет модный мюзикл "Дорога в ад" — мельком увидела афишу. Это я зову тебя сюда. Но ты не горюй: я думаю, что в аду людей все-таки больше, чем чертей. Как-нибудь проживем. А? А?

— Как-нибудь, — согласился я. — Как-нибудь…

Последнее

Случай навестить свою хижину представился в декабре. Во-первых, выпал снег, редкий и недолгий гость в Нью Йорке. А во-вторых, в нашем районе появился старенький "ниссан" без глушителя и с юнцом за рулем. Юнец гонял по улочкам района днем, катал своих приятелей, по ночам, кажется, развозил заказанных шлюшек, и рев его мотора сотрясал стены домов и капоты машин, стоявших по краям мостовой, сотрясал до такой степени, что включалась их сигнализация. На улочках начинался бедлам, и никто из выбегавших кто в чем хозяев сигналящих машин не мог положить ему конец. Нужно было собирать воедино соседей, писать совместную петицию, нанимать адвоката… а это дело не для индивидуалов-американцев. Наверно, иной в простоте сердечной думал, что неплохо было бы разрешить вдобавок к пистолетам и гранатометы против танково ревущей машины…