Загадка Скапа-Флоу. Рейд германской подлодки в святая-святых британского флота

[67 Перевод с немецкого В. И. Поленина. Берлин. 1940.]

Прыжок

Лейпциг. Холодное лето 1923 года.

Инфляция разорила всех. Наши родители обеднели.

Шел дождь. Улицы выглядели призрачно серыми и грязными.

– Ну что, скажем о нашем решении сегодня? – спросил Хайнц.

Я размышлял о реакции моей матери и медлил с ответом.

– Уверен, что моего старика от такого хватит удар, – Хайнц для убедительности рубанул воздух рукой.

Однако перспектива подвергнуться отцовской порке, похоже, его не останавливала. Он был тверд в своем решении.

Подойдя к нашей двери, мы распрощались.

Через несколько шагов Хайнц обернулся и крикнул:

– Я скажу своему старику сегодня же, непременно! – И размахивая портфелем, скрылся за углом.

Я поднялся по лестнице. Это была узкая, стертая ногами деревянная лестница, едва освещенная маленьким оконцем, выходившим во двор. Дверь открыла мать. Она была в фартуке, запачканном красками.

– Пст! Тихо, Гюнтер, – прошептала она. – Господин Буцелиус еще спит.

Буцелиус был толстым студентом, который снимал у нас комнату, расположенную сразу справа от входа. Он учился уже в четырнадцатом семестре. До полудня он проводил время в постели. Он говорил, что так ему лучше работается. При этом обычно через дверь доносился его храп.

Я прошел в нашу комнату. Стол был уже накрыт. За ним в своих высоких детских стульчиках сидели Лиза-Лотта и Ганс-Иоахим с бледными, испитыми личиками. На полке лежали три письма в голубых конвертах: счета!

Подошла мать и принесла еду. Это был перловый суп.

– Много? – спросил я, кивнув головой на голубые конверты.

– Хуже всего с зубным врачом, – вздохнула мать и добавила: – Хотя люди, которым нечего есть, не нуждаются в зубах.

Я взглянул на нее. На ее добром лице было выражение горечи и муки. Нет, пожалуй, я не должен ей сообщать о своем решении, по крайней мере, сегодня.

После обеда, в то время как она убирала стол, она сказала:

– Когда выполнишь домашние задания, отнеси-ка кружева к Клеевитцам и Брамфельдам. Снова пришла коробка с ними.

Я кивнул головой. Это было неприятным поручением, однако мы жили этим.

Моя тетя закупала кружева в Рудных горах,[68 Регион в Германии.] а мать сбывала их в Лейпциге в маленькие магазины и частной клиентуре.

Это давало скудный доход, а подчас и его не было.

К вечеру я отправился в путь. Картонная коробка была непомерно велика, и меня мучила мысль о возможной встрече со школьными приятелями.

Магазин находился на новом рынке. Маленький магазин с крохотной витриной, в которой виднелись старомодное белье, ночные сорочки с ажурной вышивкой, филейные скатерти и коклюшечные кружева. Все это выглядело, как содержимое бельевого шкафа из восьмидесятых годов прошлого века.

В магазине я застал старшую из сестер Клеевиц, маленькую, сухую женщину с острым носом и черными, как у птицы, глазами.

– Добрый вечер, – обратился я к ней и поставил свою коробку на стекло прилавка. – Моя мать прислала Вам кружева.

– Мог бы придти и пораньше! – прошипела она. – Уже темнеет!

Она сняла крышку коробки и начала рыться в кружевах. При этом она беспрерывно бормотала себе под нос:

– Конечно, снова неотбеленные… и снова один и тот же узор: «Глаза Бога». никого сегодня не интересуют глаза Бога. я говорила уже об этом в предыдущий раз.

Я молчал.

Звякнул колокольчик на двери магазина, и вошла клиентка.

Фройляйн Клеевиц оставила меня и занялась ее обслуживанием. Надо было видеть, как она преобразилась, каким любезным стало выражение лица, как мелодично зазвенел ее голос.

Я молча наблюдал за всем этим. Да, вот они какие, эти мелкие душонки: согбенные спины – высшим, пинки – низшим.

Клиентка удалилась с купленными булавками, а фройляйн Клеевиц вновь вернулась к моей коробке. Она рылась там как курица в земле в поисках червей после дождя, и снова принялась бормотать:

– Образцы были совершенно другие, гораздо красивее. гораздо тщательнее проработанные . охотней всего я вообще бы не взяла эту чепуху.

– Но тогда. – начал я.

Она резко подняла голову и посмотрела на меня. Ее глаза превратились в маленькие щелки, а рот раскрылся от напряжения. Еще одно мое слово – и она выбросит меня наружу вместе с моими кружевами. Я знал это настолько точно, как будто бы она сказала мне об этом.

И я вспомнил о моей матери, сестре и брате, и промолчал.

– Ты что-то сказал? – спросила она.

– Нет.

– Ну, то-то же. Я бы тоже не хотела ничего слышать, – заключила она самодовольно.

Затем она подошла к кассе, отсчитала и бросила деньги на стол. Я поблагодарил и ушел.

Снаружи я сразу закурил. Хотя было еще светло, и кто-либо из преподавателей мог увидеть меня в любое мгновение. Но раздражение было слишком сильным.

Нет, так больше не может продолжаться. Я должен бежать отсюда, если не хочу задохнуться.

Хайнц-то точно сообщит сегодня своему отцу, что мы оба решили уйти в море. Нужно решаться и мне. И, по-видимому, лучше всего поговорить с матерью уже сегодня.

Дома я поспешно проглотил ужин и вошел в свою комнату. Это была маленькая, узкая комнатка окном во двор. Здесь находились походная кровать, стол, стул, умывальник и книжная полка. Если подойти вплотную к окну, то можно было видеть маленький клочок неба.

Над моей кроватью висела картина с изображением Васко да Гама. Из всех морских героев прошлого я любил его больше всего. Снова и снова перечитывал я историю его жизни. Как он, будучи всего 27 лет от роду, отправился в плавание с тремя кораблями, едва ли большими, чем рыбачьи лодки. Как, испытывая неслыханные лишения, он под парусами обогнул Африку, как завоевал Индию, как вернулся домой, приветствуемый королем и ликующим народом.

Если бы я мог вырваться наружу и вести такую же жизнь!

Но у моей матери не было никаких денег – и об этом не могло быть и речи. И сам я имел всего девяносто одну шведскую крону, которые заработал обслуживанием иностранцев на ярмарке.

А может быть, этой суммы и достаточно для обучения в морской школе? А если нет, то я готов стать матросом и без школы. С этими мыслями я и заснул.

На следующее утро по дороге в школу за мной зашел Хайнц Френкель. Он ждал меня внизу, у входа в дом.

– Итак, я поговорил со своим стариком, – сообщил он после того, как мы поздоровались. – Он был поразительно благоразумен для своего возраста. – Он настаивает только на том, чтобы я сначала сдал экзамен на аттестат зрелости. И тогда он не станет мне препятствовать стать моряком.

– Так-так, – ответил я.

– А ты? – спросил Хайнц. – Что тебе ответила твоя старая дама?

– Ничего. Я ведь еще не говорил с ней об этом.

Он рассмеялся и похлопал меня по плечу:

– Ну-ну, старый дружище, тогда натирай здесь свои седалищные мозоли и дальше .

Во второй половине того же дня я отправился на биржу труда к консультанту по профессиям. Я хотел разузнать о подготовке и дальнейшей перспективе судовых юнг.

Консультант выглядел далеко не как португальский король. Бледный, с оттенком желтизны, мужчина осмотрел меня неодобрительно через очки с толстыми стеклами и сказал раздраженно:

– И ты хочешь в морской флот? Такой клоп? А что скажут на это твои родители?

– Моя мать согласна, – солгал я.

– Да ну? – произнес он недоверчиво. – Тогда следующий раз приходи вместе с ней.

И он снова склонился над своими документами, как если бы я уже совсем не существовал для него.

Я собрался с духом и сказал ему, что сначала хотел бы осведомиться. об обучении. и сколько все это будет стоить.

Он взглянул на меня неприязненно, взял брошюру с полки позади себя и бросил ее передо мной на стол, не удостоив меня больше ни одним словом.

Прихватив брошюру, я поблагодарил его и вышел.

Снаружи я поспешно перелистал всю брошюру. Это был проспект Немецкой морской школы в Финкенвердере. Не останавливаясь на картинках, я пробегал глазами текст, не вчитываясь в содержание, и лишь потом отыскал сведения о том, как долго длится обучение и что оно стоит.

Там стояло: «три месяца учебы». А затем указывалась такая сумма в бумажных марках, которая вызвала у меня головокружение.

«Без последующих обязательств» – стояло ниже.

Я вышел из старого серого здания биржи на улицу. В выпуске «Лейпцигских последних известий» нашел сообщение о курсах валют и начинал рассчитывать.

Похоже, что в пересчете моих крон в бумажные марки этой суммы должно было хватить…

Решено! И я бегом отправился домой.

Моя мать сидела перед своим мольбертом и делала рисунок для будущей картины. Это был вид леса с несколькими косулями. В последнее время она часто обращалась к этому сюжету.

– Ты только подумай, – упредила она меня. – Зубной врач согласился в качестве уплаты взять у меня картину. Он находит мои картины превосходными, и, кроме того, он нашел мне еще двух новых клиентов. – Ее щеки пылали. – «Я считаю, что каждая картина стоит не менее тридцати золотых марок», – сказал он. При хорошем настрое я могла бы писать по две-три картины в неделю. Это от двухсот сорока до трехсот марок в месяц, юноша. Знаешь что, похоже, наши мучения с кружевами теперь прекратятся.

Я внимательно посмотрел на нее. Да, она снова была в воздушном шаре своих мечтаний.

Я сделал глубокий вдох.

– Все это прекрасно, мама. Но не стало бы тебе легче, если бы у нас уменьшилось число голодных ртов?

Она опустила палитру:

– О чем ты говоришь, Гюнтер?

– Я подумал, что и для меня настало время подумать о заработке.

– И что ты намерен делать?

– Я хочу стать моряком.

Она встала.

– Вот посмотри, – сказал я поспешно. – Я достал уже проспект морской школы в Финкенвердере. Плата за обучение невелика. Я мог бы даже оплатить учебу только моими шведскими кронами. И, кроме того .

Она прервала меня:

– Тебя на самом деле тянет к морю?

– Да, – ответил я, – на самом деле, всем сердцем. Ты же знаешь об этом.

Она молча опустила голову. Затем тихим, с дрожью голосом произнесла:

– Ну, если это на самом деле так, тогда я не могу стоять на твоем пути.

Под полными парусами

Школа моряка в Финкенвердере располагалась в большом доме из красного кирпича на берегу реки.

Из окон большого зала днем мы могли видеть проходящие мимо суда, которые направлялись к морю или возвращались обратно, а с наступлением темноты – их огни, скользящие вдоль реки. В спальне, откуда реку не было видно, слышны были гудки пароходов. Все это будоражило воображение, и мы испытывали страстное желание поскорее вырваться на морской простор.

Мы – это группа из тридцати-сорока юношей, вечно голодных как волки, однако всегда веселых и полных ожиданий и надежд.

Порядки школы были весьма строгими. Например, тот, кого заставали за курением, должен был съесть свой окурок.

Но нас все это нисколько не смущало. Мы брали от этой жизни все, что только могли получить, даже если это был обед самого директора.

Секрет уловки, как стянуть обед директора, капитана Олкерса, передавался из одного поколения учеников в другое. В момент, когда в подъемнике поднос с обедом проходил мимо нашей столовой, нужно было молниеносно заменить полные миски на пустую посуду. Тот, кто был неловок, мог оказаться в очень неприятном положении. Но все повторялось снова и снова, и сострадательные души полагали, что капитан Олкерс потому и остается таким маленьким и сухим, что ему так часто в мисках достается только воздух.

А между тем мы изучали сплесени[69 Сросток, соединение двух тросов одинаковой толщины. ] и морские узлы, сигнальную книгу и правила мореплавания. Обучение шло быстро, так как подготовка длилась всего три месяца. Поэтому среди моряков наша школа называлась «фабрикой матросов из Финкенвердера».

Но, даже несмотря на короткий срок обучения, мы проявляли нетерпение, и в свободную вторую половину дня только и обсуждали свои дальнейшие шансы. Хороший шанс – это получка матроса на судне в дальнем плавании. И мы расхаживали туда и сюда вразвалочку, с широко расставленными ногами, как бывалые матросы в гавани, и сплевывали через плечо с пристани в воду, и с волнением ждали дня, когда нас должны были освидетельствовать.

Через три месяца состоялся выпускной экзамен. Его успешно выдержали все, и капитан Олкерс каждому пожал руку и пожелал счастливого плавания.

Вскоре все разъехались, за исключением двоих: Янке и меня.

У нас с ним не было денег на поездку домой и, кроме того, мы не хотели упустить свой шанс. Таким образом, мы стали D-учениками. Так называли выпускников, не получивших назначения.

С A-учеников начинались пребывание в Финкенвердере, затем они превращались в B-учеников, и в выпускной месяц – в C-учеников. D-ученики представляли собой «замшелых карпов», которые кормились в школе до тех пор, пока не ловили свой шанс.

Дальнейшее пребывание в школе нельзя было назвать хорошим временем. Наши прежде спокойные прогулки по причалам гавани превратились в беготню от судна к судну и поиски работы. Но мы никому не были нужны.

В том числе и в школе. Однажды вечером, когда мы, усталые и разочарованные возвращались в школу, в большом зале нас остановил боцман Шмидт и сказал:

– Я хочу предупредить вас, ребята, по-хорошему: второй день здесь не продохнуть от рыбной вони, которая от вас исходит.

Потом он напялил на голову свою егерку и удалился.

Да, это действительно было далеко не прекрасное время. И когда однажды нас позвали к капитану Олкерсу, мы очень обрадовались: так или иначе, но, в конце концов, это должно было когда-то закончиться.

Когда мы вошли, он сидел за своим письменным столом. Мы поприветствовали его и замерли перед ним навытяжку.

– Парусник «Гамбург» ищет двух юнг, – сказал он строгим командным голосом. – Это хорошее судно, а его капитан является одним из лучших моряков, которых я знаю. Завтра можете оформляться.

– Есть! – ответил я с благодарностью.

А Янке сухо переспросил:

– А каким будет наше денежное содержание?

Капитан Олкерс поморщил лоб.

– Денежное содержание? – повторил он недоброжелательно. – Какое еще для вас денежное содержание? Ведь вы только учитесь и для судна пока являетесь лишь балластом. Кроме того, «Гамбург» становится учебным судном. А за обучение судовая компания требует тридцать марок в месяц. И это еще дешево, юноши, исключительно дешево!

Лицо Янке стало красным. Он был сыном крестьянина из Померании, и расчетливость была у него в крови.

– Но тогда мы не сможем прокормиться, господин капитан, – возразил он. – Мой отец не будет это оплачивать.

– Так, – произнес Олкерс, – а у тебя как с этим, Прин?

– Я думаю, что моя мать тоже не сможет заплатить.

– Та-ак. Ну, ладно, мне придется еще раз все это обдумать. – И немилостивым движением его руки мы были выдворены наружу.

К вечеру капитан вызвал нас снова.

– Итак, – сказал он грубо, – я все устроил. За обучение вы ничего не будете платить.

– А денежное содержание? – вновь спросил Янке.

Олкерс посмотрел на него долгим взглядом. Это было странный взгляд, наполовину озадаченный, наполовину негодующий, однако в нем угадывалось и понимание:

– Твое денежное содержание будет медленно расти. от нуля марок! – с этими словами он круто развернулся на каблуках и удалился.

На следующее утро мы прибыли на борт «Гамбурга». Было воскресенье, холодный, ясный день. В лучах солнца сверкали снег и льдины, которые Эльба несла вниз по течению.

«Гамбург» был ошвартован у пристани напротив верфи «Блом энд Фосс». Очевидно, проходила погрузка, так как всюду на палубе лежали мешки с зерном и грузовые корзины, а в углу виднелась куча пустых консервных банок и кухонной золы.

Судно казалось совершенно пустым. Только внизу у входного трапа стояли двое – офицер в синем форменном пальто и рядом с ним огромный детина в гражданском. Он смахивал на усатого краснощекого моржа. Ворог его рубашки, распираемый могучей красной шеей, несмотря на холод, был распахнут. Синий жилет, как гирлянда, оттягивала толстая золотая цепь карманных часов.

– Вы и есть новые юнги? – спросил нас «морж» глубоким басом, и облако спиртных паров вырвалось из его рта.

– Так точно, господин боцман, мы – юнги, – ответил я.

– Так, эти господа – из морской школы, – с иронией сообщил он офицеру. Затем громко крикнул вглубь корабля:

– Штокс!

Через мгновение появился матрос.

– Новые юнги, – сказал ему боцман, – покажи каждому рундук и койку. Этот – он ткнул пальцем на Янке – пойдет в носовой кубрик, а малыша проводи в корму, в «синагогу».

Он отвернулся и сплюнул в воду. Штокс послал Янке в носовой кубрик, где обитали ученики и юнги, а меня повел в корму. По пути я рассмотрел его со стороны.

Это был маленький, худощавый человечек с бледным, угрюмым лицом. Его передние зубы выдавались далеко вперед, и потому в профиль он напоминал недовольную крысу.

«Синагогой» называли кубрик для матросов в возрасте. Она находилась за грот-мачтой. Это было большое, низкое помещение. Оно создавало впечатление темной пещеры, вдоль стен которой справа и слева располагались койки в два яруса, а в середине стоял длинный деревянный стол с двумя скамьями. Солнечный свет, проникающий внутрь через иллюминаторы, отражался от деревянных переборок и светлыми лучами таял в полутьме отдаленной части кубрика. Пахло водорослями, смолой и соленой водой. В полутьме никого не было видно, но при нашем входе на койках кто-то заворочался.

– Вот твоя койка, – указал Штокс в самую глубь пещеры.

Я подошел к койке и бросил на нее свой мешок, а Штокс присел к столу у входа, вытащил газету и стал читать.

– Ты должен еще показать мне рундук, – сказал я.

Он поднял голову:

– Что ты сказал?

– Я попросил тебя показать мой рундук.

Он встал и направился ко мне. Беззвучно, набычив голову.

– Что-ты-сказал? – повторил он. Его слова странно сливались в один непрерывный звук.

– Я попросил тебя.

В следующее мгновение он ударил меня по лицу. Потом снова и снова. Он бил жестко, тыльной стороной ладони.

– Я научу тебя уважать матросов, болван! – кричал он при этом.

Я был настолько ошеломлен, что даже не пытался защититься.

Кровь бросилась мне в голову. Пусть он на десять лет старше, пусть он опытнее и сильнее меня, но так избивать себя я не позволю. Я нагнул голову и сжал кулаки.

Тут сзади на мое плечо легла рука и сжала его, как в тисках.

– Спокойно, юнга, спокойно! – прогремел голос сзади. И затем к Штоксу:

– Проваливай, жаба!

Я обернулся. Это был матрос, свесившийся с верхней койки. В полутьме его не удалось сразу разглядеть, и я ощущал только его руку, которая продолжала сжимать мое плечо: широкая, могучая рука, густо покрытая волосами и оплетенная, как канатами, мощными мышцами.

Штокс отпрянул к входу, бормоча что-то себе под нос, но таким образом, что нельзя было различить ни одного слова. Входная дверь за ним с треском захлопнулась.

Мужчина наверху спустил ноги с койки и спрыгнул вниз.

– Ты, видно, юнга-новичок? – спросил он.

– Да.

– И как тебя зовут?

– Гюнтер Прин.

– А меня – Мар Виташек, – он протянул мне руку.

Он был, по крайней мере, на две головы выше, и вдвое шире меня, его глаза выцвели от морского ветра и соленой воды.

– Ты не должен мстить ему, – сказал он. – Этот Штокс – подонок. Сам по себе он хил, и потому выбирает ребят помоложе и послабее, и мучает их.

– Я вовсе не слабее, – ответил я. – Просто я не успел дать ему сдачи.

– Ну-ка! – засмеялся он. – Но ты моложе его! И даже если бы ты на самом деле дал сдачи, то мы все стали бы против тебя. Так положено, это дисциплина.

Он медленно опустился на банку и стал набивать себе трубку.

– Я такое однажды пережил, – продолжал он. – К нам пришел новый юнга. Он был крепким парнем и здорово побил матроса. Однако после этого и сам пролежал три недели в койке, и должен был поставить новые зубы из алюминия. Теперь он их чистит наждачной бумагой. Жаль, если мне пришлось бы помочь Штоксу именно таким образом, – пробормотал он и зажег свою трубку.

Пока он сидел за столом и молча курил, я раскладывал свои вещи.

Я еще не закончил располагаться, как вновь появился Штокс и сказал, что я должен прибыть на корму к боцману.

Боцман жил в отдельной каюте. Когда я вошел, он лежал на койке, опираясь вытянутыми ногами в сапогах на табуретку.

– Послушай-ка, господин юнга, – сказал он, – как раз тебя-то нам и не хватало. Имеется срочная работа.

Он выкатился из койки и, тяжело ступая, повел меня на бак к гальюну под палубой.

– Это наш «парламент», – указал он на два унитаза. – Ты не поверишь, но когда-то они были белыми. А теперь за работу! Возьми горячей воды и соли у кока. Когда закончишь, доложишь мне.

Он ушел, а я принялся за дело. Через открытую дверь виднелись кусок палубы и грот-мачта, которая стройно поднималась в бледно-голубое февральское небо.

Вот она – жизнь моряка, о которой я мечтал. Будь оно проклято, такое начало!

Наконец я закончил с работой и доложил боцману. Он молча прошел вперед. Тщательно осмотрел оба унитаза. Затем повернулся ко мне:

– Ну, что ж! Хорошая работа, юнга, – его тон стал доброжелательнее, без издёвки. – Если ты и дальше будешь содержать их в таком виде, найдешь себе в Гарри Стёвере друга. – Он похлопал меня по спине и ушел.

В обед мы с таким же юнгой, как и я, должны были «банковать». Второй юнга – маленький, проворный парень с головой, покрытой щеткой белокурых волос, и веселыми синими глазами.

Мы получаем на камбузе и приносим в кубрик жестяные бачки с пищей, а после обеда моем их. Мы обедаем вместе с матросами, сидя за столом плотно, локоть о локоть. Поскольку сегодня воскресенье, на обед – жаркое из свинины с краснокочанной капустой.

– Тебя зовут Гюнтер Прин? – обратился ко мне мой напарник-юнга, когда мы с ним сели за стол, – А меня – Ханс Циппель. Хотя я здесь уже четырнадцать дней, можешь обращаться ко мне на «ты».

Матросы смеются, и только Штокс делает недовольную гримасу.

Во второй половине воскресенья мы были свободны. Работа началась на следующий день.

Сначала мы грузили продовольствие, и я должен был поднимать на борт мешки с зерном с помощью ручной лебедки. Затем предстояла подвязка парусов. Поднявшись на реи, мы натягивали на них холстины парусов и прочно привязывали их гитовыми.[70 Снасть, служащая для быстрого уменьшения площади парусов при взятии рифов и уборке парусов.] Пальцы ломило от ледяного ветра, стальные реи были ужасно холодными. Грот-мачта поднималась над палубой на высоту пятьдесят пять метров, и белая палуба отсюда, с высоты колокольни, казалась крохотной.

Нужно было закрепить двадцать восемь парусов, и нам понадобилось на это два дня.

На четвертый день мы были готовы к плаванию. Рано утром буксир вытащил нас на середину реки и затем повел вниз по течению. Было еще темно, вода чернела своей глубиной, и только льдины с хрустом крошились форштевнем и проплывали в темноте светлыми пятнами.

Мы следовали к выходу в море, и команда, построенная на правом борту, пристально смотрела на берег, который смутно проглядывался сквозь темноту.

Внезапно раздался чей-то хриплый голос:

– Будем верны Санта-Паули!..[71 Район Гамбурга, известный своими увеселительными заведениями, в т. ч. публичными домами.]

.и в ответ из всех глоток разом вырвалось:

«Ура!.. Ура!.. Ура!»

Со стороны берега слабым эхом донеслись голоса. Нельзя было различить, о чем они вещали. Матрос, который стоял рядом со мной, сказал:

– Это проститутки.

Когда рассвело, я увидел на шканцах человека в белой вязаной шапочке.

– Это «Старик»,[72 Принятое в германском флоте уважительное прозвище капитанов судов и командиров кораблей.] Шлангенгрипер, – прошептал мне Циппель.

Человек покрутил головой в разные стороны, как петух, собравшийся прокукарекать, а затем исчез в штурманской рубке.

– Он поймал ветер и теперь прокладывает курс, – пояснил Циппель. – Это один из тех, кто чует погоду на три дня вперед.

Я оценивающе посмотрел на Циппеля, однако его лицо оставалось непроницаемым.

Мы спустились по Эльбе вниз по течению и во второй половине дня достигли открытого моря. Дул легкий северо-восточный ветер, и море выглядело серо-зеленым и очень холодным. К вечеру, незадолго до захода солнца, буксир освободил нас и, дымя, отправился назад.

Раздалась команда:

– Паруса ставить!

Мы ринулись по мачтам наверх к реям. Полотнища парусов одно за другим опадали и вздувались на ветру. На западе солнце опускалось за облако на горизонте, а на востоке медленно поднималась полная луна, отражаясь в море сверкающей дорожкой.

Мы работаем так, что, несмотря на холод, рубашки липнут к телу. Однако иногда я все же осматриваюсь и наблюдаю, как лунный свет играет на белых парусах.

Но самое прекрасное зрелище меня ожидает внизу, когда я снова спускаюсь на палубу. Передо мной возвышаются, исчезая вершинами в ночном небе, три серебряных парусных башни. В них поет ветер, а внизу под форштевнем ровно шумит носовая волна. Мы идем под полными парусами.

Кажется, как будто бы невидимая сила влечет корабль за собой, мягко, но неудержимо. Никакого шума машин – только постоянно этот глубокий, равномерный шорох волн.

Мы совершили переход до Бискайского залива. Там ветер круто изменил направление, и мы должны были долго лавировать. Мы рассчитывали возместить потерянное время за Азорскими островами, как только войдем в район пассатов.

Однако когда мы подошли к Азорским островам, то вместо пассатов застаем там только слабый ветер, своими редкими порывами напоминающий старческое покашливание.

Шлангенгрипер ловит каждый порыв ветра, но мы все равно проходим за день не более десяти миль. Порой кажется, что море налилось свинцом. Дни – сонливые и жаркие, а ночи – еще хуже. Мы не выдерживаем их в кубрике и в свободное от вахты время лежим на крышках люков, ловя прохладу ночного ветра.

Капитана мы видим только изредка. Обычно он располагается полулежа на своем палубном топчане позади весельного ящика. Только иногда в полдень, в самый разгар жары, он появляется на шканцах в шелковой красной рубашке, длинный и сухой, как полуденное привидение. Окинув озабоченным взглядом обвисшие паруса и покачав головой, он вновь исчезает за весельным ящиком.

Да, мы видим его очень редко. Но то, что он, находясь как бы за сценой, удерживает все нити в своих руках, мы поняли очень скоро.

Однажды в полдень Кремер, старший бачка, послал Циппеля на камбуз за сгущенным молоком. Он хотел подсластить свою лапшу.

Но Циппель вернулся без молока.

– Как это понимать? – накинулся Кремер. Он был медленным на подъем восточным пруссаком, который только изредка открывал свой рот. Однако теперь он был взбешен.

– Что, этот Смутье не хочет раскошелиться?

– Нет, – ответил Циппель, и дрожь в голосе выдавала его страх. – Он хочет. Но он говорит, что капитан запретил. Нужно экономить.

Кремер не ответил, но взглянул так, что замолчали все сидящие за столом. Нависла тишина. И в этой тишине вдруг раздался голос Штокса:

– Зато завтра будет нечто особенное, солонина с сушеной картошкой.

Это была пища, которую мы получали уже три недели почти ежедневно, и потому слова Штокса звучали, как издёвка.

Эта сцена не имела далее никаких последствий, только с этого момента молоко не выдавалось больше ни утром, ни днем, ни вечером.

Три дня спустя – как раз была моя очередь бачковать – я пришел на камбуз, чтобы получить «напиток вахтенных». Это был кофе, который выдавался для вахтенных в четыре часа утра. Черный и горячий, сильно отдающий цикорием и лишь отдаленно напоминающий кофе, он популярен у всех путешественников, будь то в высоких широтах Антарктики, или в тропиках.

– «Напитка вахтенных» больше не будет, – сказал мне кок Смутье, и мне показалось, что он коварно ухмыляется.

– И что я должен сказать им?

Он равнодушно пожал плечами.

– Можешь сказать, как есть. Шлангенгрипер запретил.

Матросы поняли меня не сразу. Когда я с пустым, дребезжащим котелком появился в «синагоге» и сообщил им о причине отказа, над столом нависла тишина, точно как в прошлый раз. Все сидели либо в сетчатых майках, либо с голым торсом, и перед каждым лежал ломоть сухаря, который они приготовили к этому кофе.

Не знаю, кто начал. По-моему, это был Мюллер. Он схватил свой сухарь и начал барабанить им по крышке стола, выкрикивая при этом:

– Подъем! Подъем! Подъем!..

Это было старой шуткой. Команда побудки, которой по утрам поднимались из коек свободные от вахты, предназначалась для червей в сухарях. При стуке сухаря по крышке стола они сыпались из своих нор и расползались в разные стороны. Тут их сметали в кучу и растаптывали.

Но на этот раз эта «шутка» означала нечто иное. Внезапно все схватили свои сухари и стали тоже барабанить ими по столу. Это напоминало дробь барабана. И вступил хор хриплых голосов:

– Подъем! Подъем! Подъем!..

Вдруг сквозь шум в кубрике послышался голос капитана. По-видимому, он спустился со шканцев и теперь стоял прямо у входа в «синагогу».

– Боцман, – сказал он, – я полагаю, мы должны успокоить этот кубрик!

И тотчас прогремел грозный голос боцмана:

– Чёрт побери! Тихо вы там, в «синагоге»!

– Все они такие правильные, – послышался чей-то приглушенный голос, – для нашего брата они не только кофе пожалеют, а палец о палец не ударят.

– Да уж, а вид такой благочестивый, – добавил Штокс, – как будто бы он компаньон самого господа Бога. Видели бы вы его во время последнего плавания в Фёрт-оф-Форте…

Окинув взглядом своих слушателей, он продолжал:

– Нам нужно было пройти под мостом. С лоцманом. «С вашими мачтами Вы не пройдете в прилив под мостом», сказал лоцман. «Пройдем», возразил Шлангенгрипер, «я рассчитал это». Дело в том, что ожидание следующего отлива стоило два фунта дополнительной платы лоцману, и эти два фунта лежали камнем на душе. «Хорошо, кэптен, – ответил лоцман, – но на Вашу ответственность». Шлангенгрипер молча ушел в штурманскую рубку. А позже, когда я счищал ржавчину с фок-мачты, ко мне подошел Иверсен, второй рулевой, и сказал: «Штокс, загляни-ка с кормы в штурманскую рубку! Это надо видеть! Я пошел и заглянул туда снаружи в окно. Там, стоя ничком на коленях и обхватив руками голову, молился Шлангенгрипер. Он просил „дорогого Господа Бога“ о том, чтобы он не наказал его за скупость, и чтобы концы матч остались целыми. Он лежал так до тех пор, пока мы не прошли под мостом. Полкоманды успели на него посмотреть. Правда, нам на самом деле удалось проскочить с невредимыми мачтами. Но в последующие дни, проходя мимо Шлангенгрипера, мы хлопали себя по коленям».

Раздался смех.

– Надеюсь, он не молится о том, чтобы лишить нас еще и солонины в наших мисках, – сказал Шлегельсбергер.

Мы увидели, как наискосок через палубу к «синагоге» бежит Йессен. Задыхаясь, он возмущенно затараторил:

– Дети мои, я с камбуза! Там Балкенхоль и пьет молоко! Я сам видел! У пасти большая банка сгущенного молока и слышно только: «клук-клук-клук»!

Это возымело такое действие, как будто у всех разом открылся выход накопленной ярости. В «синагоге» – крик и ругань: «Эта коварная свинья. этот жид. ну, держись, собака, мы засунем тебе это.»

И затем Виташек сказал веско и важно, как председатель суда присяжных:

– Сегодня ночью мы этому коку устроим.

Наступившая ночь была темной, свет звезд заслоняло знойное марево, только тонкий золотой серп луны пробивался между облаками.

До полуночи мы были свободны от вахты. В десять часов мы украдкой, в чулках, пробрались на бак. Дверь на камбуз была открыта. На камбузе сидел кок Балкенхоль и писал. На его лысом темени отражался свет керосиновых ламп. Мы столпились в тени у входа, и Циппель жалобным голосом выкрикнул:

– Балкенхоль!

Кок поднял голову. Его выпученные темные глаза с любопытством и недоверием вглядывались в темноту.

– Балкенхоль! – повторил Циппель вкрадчивым, умоляющим топом.

Балкенхоль откашлялся.

– Кто здесь? – спросил он настороженно.

– Дай мне, пожалуйста, кружку кипятка, – промямлил Циппель.

– Нет! – наотрез отказал Балкенхоль, как всегда, когда мы сто о чем-нибудь просили.

Некоторое время было тихо. Мы думали уже, что Балкенхоль заметил нас, настолько пристально смотрел он в темноту, где мы стояли. Но он только сказал:

– А вообще, если тебе чего-то от меня нужно, зайди.

– Не могу, – ответил Циппель.

И жалобно добавил:

– Моя нога, ох, моя нога.

У Балкенхоля проснулось любопытство. Он встал и, переваливаясь с ноги на ногу, осторожно и недоверчиво вышел на палубу.

В следующее мгновение из темноты за дверью вынырнули две тени, набросились на него и с быстротой призраков утащили на ростры в темный проем за спасательными шлюпками. Оттуда послышались дробные удары, подобно тем, что раздавались по воскресеньям, когда Балкенхоль делал отбивные котлеты. И в промежутке между ними – его приглушенный жалобный голос:

– За что? Что вам от меня нужно? Я ничего вам не сделал!

– Как ничего не сделал!? – ответил злобный голос. – А кто все время варил нам отвратительную баланду!

Тут вступил второй голос:

– А наше молоко кто выпил, потная свинья!?

– Я. выпил молоко?.. Никогда в жизни!..

– Не лги! Йессен видел это!

Голос Балкенхоля перешел на визг:

– Это подлая собачья ложь. я только вылизал пустую банку, которая осталась от «Старика». Там не было и трех капель!.. Так вот вы какие! Когда Шлангенгрипер разрешает давать вам молоко, то я здесь не при чем, и вы молчите! И вы гнете спину перед ним: «Так точно, господин капитан. Спасибо, прекрасно, господин капитан!» И подставляете ему задницу. А когда он запретил выдавать «напиток вахтенных», то получается, что это я у вас его отнял? За что вы меня-то лупите? Шли бы вы на шканцы и сказали все прямо в лицо «Старику», если вы настоящие парни!..

Со стороны бизань-мачты донесся кашель. Это подавал сигнал опасности Шёнборн, которого мы поставили там для охраны. Сразу после этого послышались шаги, и из темноты появился Рудлофф, третий офицер.

– Ну и ну, – удивился он, увидев нас, – свободные от вахты и не в койках?

– Ах, господин Рудлофф, – ответил лицемерно Кремер, – ночь так хороша!

– Да, она действительно прекрасна, – сказал Рудлофф и отправился дальше.

Он был лиричен по природе, и мы подозревали даже, что он пишет стихи. Однако мы уже вдоволь насытились прелестью этой ночи и потому тут же расползлись по своим койкам.

Во время следующей утренней вахты проводились работы по ремонту такелажа. Стоя на перте[73 Перты – тросовые подвески под реями, на которых стоят матросы при работе с парусами.] нижнего рея, я работал с грот-брамселем,[74 Название паруса на грот-мачте.] а выше меня, сидя верхом на рее, – Циппель. Мы были одни. Глубоко под нами виднелась палуба.

Внезапно Циппель склонился ко мне сверху и сказал:

– Пойдешь с нами? Мы решили бежать в Пенсаколе.

Я испугался:

– Как, ты не один?

Он кивнул и засмеялся.

– Конечно, не один. Почти все. Вся «синагога». И носовой кубрик тоже. Пусть «Старик» один выколачивает червей из своих сухарей!..

Раздался свисток второго офицера, и мы должны были спуститься на палубу к брасам.[75 Снасти бегучего такелажа, предназначенные для управления парусами путем поворота реев в горизонтальной плоскости.] По пути я размышлял о том, что мне сказал Циппель.

Итак, они решили бежать. В Пенсаколе. Я хорошо понимал их и, честно говоря, мне тоже хотелось бы бежать с судна, и чем скорее, тем лучше. Я посмотрел на свои руки, которые покраснели и растрескались от соленой воды, и почувствовал шишковатость в затылке, которая возникала обычно от скудной пищи с солониной, без следа зелени.

Бежать, отлично! Но куда? Что делать одному в чужой стране? Без документов, без денег!?

После смены с вахты, когда мы обедали в кубрике, я надеялся, что кто-нибудь начнет разговор об этом. Но все либо молчали, либо говорили о посторонних вещах.

После обеда я был свободен от вахты. Я прошел в нос судна и улегся на люке тросовой выгородки. В синеве неба сияло солнце. Паруса обвисли и лишь иногда слабо колыхались от порывов ветра. Со стороны форштевня время от времени слышался шум волны, как при накате на мол. Его монотонность клонила ко сну.

Через некоторое время подошел Циппель и уселся рядом со мной.

– Ну, что, ты обдумал? Будешь с нами?

– А что вы будете делать на берегу? – задал я встречный вопрос.

– Увидишь, – сказал он значительно.

– То есть, ты не знаешь? – начал раздражаться я.

Он глубоко затянулся из своей трубки и недоверчиво осмотрелся по сторонам. Затем склонился ко мне и зашептал:

– Послушай, это верное дело! Штокс знаком с несколькими фермерами оттуда. Они нуждаются в белых надсмотрщиках, как в хлебе насущном. Это настоящая жизнь! Они ездят верхом по полям, под началом – пятьдесят негров. сто негров, которые потеют и работают. А ты восседаешь на лошади и говоришь только: «Старайтесь, дети мои, старайтесь!» И в обед индюшатина и ананасы, и каждое утро какао, и все для тебя готовят негры. И спишь в шелковой кровати с балдахином, и охраняют твой сон тоже негры.

Его свистящий шепот от восторга перешел на хрип. Я не прерывал его. Картина, которую он изобразил, напоминала плакат с солнечного юга, который всегда вывешивают в вокзалах. Все бы хорошо, только Штокс был для меня неприятным исключением.

– А кто еще участвует, кроме тебя и Штокса? – спросил я.

Он перечислил всех: пять человек, и в их числе кок и Янке – юнга, с которым мы вместе пришли на судно. Да, это были далеко не лучшие люди.

– Больше никто? – спросил я.

Циппель разозлился.

– Пока да, но наверно к нам присоединится и еще кое-кто.

– Хм.

– Ну, а как ты? – спросил он напоследок и повернулся уходить.

Я не мог решиться:

– Хочу обдумать все еще раз, – сказал я.

Тогда он пожал плечами и неторопливо удалился. По его спине я видел, что он взбешен.

А я продолжал лежать и смотрел, как паруса колышутся на ветру, совершенно белые на фоне темно-синего неба.

Мои мысли раздваивались. С одной стороны, часто приходилось слышать о людях, которые находили счастье на том берегу. Не обязательно сразу становиться миллионером. Но в течение нескольких лет можно сделать какое-то состояние, и это довольно обычное дело. Если же я останусь на судне, то меня на всю жизнь ждет участь голодной собаки.

Я поднялся и пошел назад, в кубрик. «Синагога» была пуста, дверь открыта настежь. Только Крамер лежал в койке и храпел.

Я взял из рундука свою писчую бумагу и сел к столу. Через открытую дверь над леерами виднелся горизонт, где небо и вода расплывались в серебряной дымке.

Я писал своей матери: «Дорогая мама, скоро мы будем в Америке. Плавание было долгим. К сожалению, я представлял себе жизнь моряка совершенно иначе. У нас это называется „много работы и мало хлеба.“»

На бумагу упала чья-то тень. В дверном проеме появился Виташек. Я не слышал сто приближения, потому что он был в легких сандалиях.

– Ты что тут делаешь? – спросил он.

Я прикрыл письмо рукой. Он подошел к столу и взял письмо. Взял совершенно спокойно и уверенно, как будто так и должно быть. Затем он опустился на скамью и стал читать.

– Так, – сказал он, окончив чтение, – так-так. Вот ты какой. Значит, с ними заодно. Не ожидал от тебя, Принхен, не ожидал.

Он пристально посмотрел на меня своими водянистыми глазами. Взгляд сквозил неприязнью.

– Отчего же? – заикаясь, ответил я.

– Не увертывайся, юнга. Ты знаешь точно так же, как и я, что здесь происходит. Но я хотел бы тебе вот что сказать: в такой игре честный моряк не должен участвовать! Да, конечно, все плавание мы не получаем ничего, кроме жратвы для свиней! Да, конечно, «Старик» на этот раз скуп до бесстыдства. Но только поэтому все бросить . все плавание . и вообще все это!?..

Он сделал широкое движение рукой в сторону моря, которое блестело в полуденном свете.

– Разве ты не чувствуешь, как прекрасно это все? Вспомни, как в шторм наш старый «Гамбург» перекатывается через волны! Видел бы ты в шторм нашего «Старика», дружок! Там, на шканцах, стоит уже не какой-то жалкий скряга! Нет, там стоит моряк! Да! Мужчина, который борется со стихией! Но такие людишки, как Штокс, не могут этого понять. И Балкенхоль в своем мерзком камбузе тоже. Они не видят ничего дальше своего собственного носа. И еще я хотел бы сказать тебе вот что.

Наклонившись ко мне и чеканя слова, как будто забивая гвозди в крышку стола, он сказал:

– Надеюсь, что ты не свяжешься с этими молодцами.

Потом он встал рывком, так, что скамья под ним грохнулась о переборку, и, тяжело ступая, вышел наружу. Я проводил его благодарным взглядом. И к письму матери больше не возвращался.

Ночью ветер повернул к юго-западу, и утром мы почуяли запах берега. Это был незнакомый, крепкий запах. Он напоминал аромат леса, нагретого солнцем. Время от времени мимо проплывали громадные круглые медузы. Они выставляли над водой тонкие пленочные плавники, которые, как паруса, увлекали их ветром.

В пять часов поутру впередсмотрящий доложил о том, что видит берег. Часом позже мы все увидели его: плоское, белесое побережье в лучах солнца. Пока мы, галсируя против ветра, вошли в залив и встали на якорь на рейде Пенсаколы, наступил вечер.

После нашего разговора у люка тросовой выгородки Циппель больше ко мне не подходил. Только на следующее утро после прибытия в Пенсаколу он снова обратился ко мне. Мы стояли перед каютой второго офицера, чтобы получить задаток перед увольнением на берег.

– Ну, что, уходишь с нами? – спросил он вполголоса.

Я отрицательно покачал головой. Затем мы стали смотреть на берег в разные стороны. Мне было тягостно, так как я, несмотря ни на что, сдружился с Циппелем. И даже сейчас, когда он косился на меня, он оставался хорошим приятелем.

В каюте второго офицера нас ждало разочарование: матросы получили по три доллара, ученики – по два, а юнги – вообще ничего.

– Воспитательная мера господина капитана, – сказал второй офицер, ухмыляясь.

После обеда всех увольняющихся перевезли на берег на моторном барказе.

Город спал в ярком полуденном солнце. Это был удивительный город. Роскошные торговые дома соседствовали с глиняными лачугами и клетушками из гофрированной жести. Их разделяли незастроенные участки, заваленные мусором. Хилые пальмы, припудренные пылью, как и все остальное, тянулись рядами по обеим сторонам улиц.

Я неторопливо прогуливался по улицам, рассматривая витрины магазинов и останавливаясь у кафе, в которых бронзовые от загара люди потели под палящими лучами солнца. Но я никуда не мог зайти. У меня не было ни гроша.

Медленно пошел я к гавани. По длинной, прямой улице, которая упиралась прямо в море, навстречу мне ехала повозка. Это была маленькая одноосная тележка, запряженная мулом и битком забитая людьми. Я услышал их голоса уже издалека. Это был Штокс со своей компанией. На козлах сидел желтокожий метис с жесткой щеткой черных усов и безучастно смотрел прямо.

Проезжая мимо, они повернулись ко мне и кричали наперебой, размахивая бутылками с «Лунным светом».[76 Контрабандный спиртной напиток во время действия сухого закона.] Но не остановились.

Повозка была слишком мала, чтобы вместить всех. Как рой вьющихся пчел, свисали они с нее. Я провожал их взглядом, пока они не исчезли в клубах белой пыли.

В гавани мне пришлось долго ждать оказии к «Гамбургу». Наконец прибыл наш боцман и забрал меня с собой.

– Ну, Принтье, – доброжелательно обратился он ко мне, – испытал счастье? Дамы, небось, требовали гарантий жениться? – И он раскатисто рассмеялся, обнажив изъеденные черные остатки зубов.

На борту я сразу отправился в кубрик. «Синагога» была пуста. И все судно затихло, как если бы он спал. Был слышен только слабый плеск воды у якорной цепи. Я заполз в свою койку и вскоре заснул.

Посреди ночи я проснулся, почувствовав на своем лице влажное и жаркое дыхание. Чей-то хриплый голос шептал:

– Проснись, Принтье, просыпайся же!

Это был Циппель. От него несло спиртным, и его лицо было красным и радостным, как детский воздушный шар. Это легко было разглядеть даже при слабом свете маленькой керосиновой лампы, качавшейся у подволока.

– Принтье, сейчас мы сбегаем, – зашептал он, увидев, что я проснулся. – Я хотел только сказать тебе «чюс» и затем.

Он наклонился, поднял обитый железом рундук со своими пожитками и с размаху брякнул его прямо на мои ноги.

– Эти вещи я не могу уложить в вещевой мешок. Принеси-ка их мне завтра во второй половине дня в кафе «Чикута», слышишь?

– Но.

Однако он не захотел меня дальше слушать.

– Чюс, малыш. Прин, – лепетал он, – ты дерьмовый пес в моих глазах, потому что ты отказался идти вместе . Но ты мой друг, Прин, ты мой дружище!

– Тихо! – раздался сверху злой голос Виташека.

Еще мгновение Циппель тупо таращился на меня, тряся головой, как теленок, которого живодёр оглушил деревянным молотом. Затем он повернулся и, шатаясь, перешагнул через порог. Дверь за ним осталась открытой.

Я выпрыгнул из своей койки и ринулся за ним. Но его уже поглотила темнота. В слабом свете звезд я увидел несколько неясных фигур, сновавших туда и сюда, а на талях – плотно набитые, как огромные сливы, вещевые мешки. Это было имущество беглецов.

Крадучись, я вернулся в свою койку, но еще долго не мог заснуть.

Следующим утром на построении отсутствовали девять человек: Штокс, пять учеников и двое юнг. Кроме того, кок Балкенхоль.

Боцман, который должен был назначать нас на работу, страшно разозлился. Рыча, он обежал кубрики и осмотрел койки и рундуки. Но и койки, и рундуки оказались пустыми.

Затем нас распределили по работам. Восемнадцать человек вместо двадцати семи. Работа была тяжелой: выгружать балласт.

За время плавания он слежался в трюме, как камень. Мы разбивали его мотыгами и затем в больших железных ящиках поднимали на палубу.

Во время работы пришел боцман.

– Прин, к капитану! – сказал он торжественно-скорбным голосом, как пастор при погребении.

Меня вызывали к капитану впервые, и мои ноги стали как ватные. Перед дверью я перевел дух и постучал.

Шлангенгрипер сидел за письменным столом и писал. Когда я вошел, он даже не повернулся.

Я осмотрелся. Каюта была небольшой, но уютной. Здесь стояли скамьи, обитые кожей, а стены были красного дерева и блестели как ирландские каштаны.

Наконец он отложил ручку и повернулся ко мне.

– Присаживайся, мой мальчик, – сказал он дружелюбно.

Я сел на краешек кожаного дивана.

Сверху на него падал сноп света из иллюминатора, и я впервые мог рассмотреть его вблизи: лицо было продолговатым и красным, а синие глаза смотрели из глубины темных глазниц.

– Скажи-ка, Прин, – начал он разговор, – ты дружишь с Отто Циппелем?

Он сделал паузу и пристально посмотрел на меня. Я кивнул, ничего не ответив и чувствуя, как в моих висках пульсирует кровь.

– А тебе известно, – продолжал он как бы безразличным голосом, – что Циппель с несколькими дружками сегодня ночью сбежал с борта?

– Так точно, господин капитан, – сказал я тихо.

Он вскочил на ноги. Как башня, он навис надо мной и, тыча мне в грудь указательным пальцем, выкрикнул:

– И где же они?

Я вздрогнул и должен был сглотнуть, прежде чем сумел тихо пролепетать:

– Не знаю, господин капитан.

Он медленно опустился в свое кресло.

– О, Прин, Прин. – он снова говорил тем же тоном, что и вначале, – ты встал на неправильный путь. Ты лжешь, а я жду от тебя правды, сын мой!

Я молчал.

– Ты, верно, думаешь своей глупой головой, – он постучал костяшками пальцев мне по лбу, – что, скрывая правду, ты делаешь добро своим непутевым друзьям. Тогда послушай, что их ждет на берегу. Они будут отчислены, а в их судовые книжки впишут «Дезертировал!». И потом они будут нищенствовать, они не могут не стать нищими, Прин! А потом их закуют в кандалы и отправят подметать улицы. Мы должны подумать об этом, Прин!

Я и сам размышлял именно об этом и представил себе Циппеля, исхудавшего, как скелет, и в железных оковах подметающего улицы. Но я продолжал молчать.

Капитан говорил со мной еще битый час. Когда я вышел из его каюты, на мне не было сухой нитки, однако о своей встрече в «Чикуте» я ему так и не рассказал.

В обед мы довольствовались холодным пайком, потому что кока теперь не было. Сразу после обеда я пошел к боцману и попросил увольнения на берег.

– Ты, наверно, не в своем уме, – сказал он мне только, и на этом разговор был окончен.

Я снова отправился вниз, в грузовой трюм выгружать балласт.

Вскоре появился капитан и в сопровождении первого офицера подошел к трапу. В шелковом костюме и белом тропическом шлеме Шлангенгрипер выглядел строго и торжественно.

– Едет сообщить портовой полиции, – сказал Кремер.

Мы стояли у лееров и наблюдали, как он спускался в барказ.

К четырем часам я начал волноваться. У меня не выходило из головы, что Циппель ждет меня в кафе «Чикута». И каждый раз, когда мы поднимались на палубу с очередным ящиком, я осматривал гавань, надеясь увидеть его где-нибудь на набережной.

В шесть часов с окончанием работ наступило время, которое мы называли «Daddeldu».[77 Выходной день, полное освобождение от судовой службы (жарг.).] Мы столпились у трапа.

– Глянь-ка туда, – сказал Кремер и показал на лодку, которая отошла от причала напротив и направлялась к нам. У руля стоял цветной, а рядом на гребной скамье сидел Циппель в белом, со скрещенными на груди руками, и наблюдал за работой темнокожего. Похоже, он уже далеко пошел.

Вдруг мы увидели вторую лодку, вышедшую из гавани в нашем направлении. Это был моторный барказ. Он сразу набрал полный ход. От форштевня слева и справа тянулись пенистые усы. На корме барказа стоял, выпрямившись, Шлангенгрипер.

Расстояние между лодками сокращалось с каждой секундой. Однако Циппель ничего не замечал.

Между тем у трапа «Гамбурга» наблюдать за этой гонкой собралась почти вся команда. Мы застыли как зачарованные. Только Виташек набрался мужества и помахал рукой, показывая Циппелю назад.

Но Циппель от спеси как будто ослеп. Он ничего не замечал вокруг. А затем, когда его лодка приблизилась, он сложил, как рупор, ладони у рта, и прокричал:

– Я теперь свободный гражданин Соединенных Штатов!

К этому моменту барказ Шлангенгрипера приблизился к его лодке сзади почти вплотную. Привлеченный шумом мотора, Циппель оглянулся. В следующее мгновение он затрепетал, как белый кролик в руках охотника.

И вот барказ подошел к трапу. Шлангенгрипер, держа Циппеля за локти, поднялся с ним на борт, и оба скрылись в капитанской каюте на шканцах.

Свидание на шканцах длилось долго. Циппелю все хотели воздать должное: и первый офицер, и второй, и третий, и, наконец, самым щедрым образом, боцман. В этот вечер я Циппеля больше не видел. Он появился в кубрике, когда я уже засыпал.

Следующим днем было воскресенье, и в десять утра началась молитва. Она обязательно проводилась при стоянке у берега, а если позволяла погода, то и в море. Обычно в ней хотели участвовать все, в том числе и неверующие. Капитан препятствовал этому, чем вызывал всеобщее неудовольствие.

– Он же из Фрисландии, – сказал Кремер презрительно. – С тех пор, как они слопали Бонифация, у них святость в брюхе.

Молитва начиналась с песнопения. Шлангенгрипер вынимал из футляра скрипку, сдувал с нее пыль, натирал смычок канифолью и произносил медленно и торжественно:

– Споемте песнь номер шестьдесят семь!

Потом он упирал скрипку в подбородок и начинал играть, подпевая себе высоким дребезжащим голосом: «Мы живем, ведомые Богом, благодаря Его великодушию.».

Циппель стоял и пел рядом со мной. Он восхвалял Бога с перекошенным ртом, распухшим после свидания с боцманом.

Авария

Третьего сентября мы покинули Пенсаколу. На борту было двадцать человек, не считая занятых на вахте. Кроме Циппеля, никто из тех, кто совершил побег, на судно не вернулся.

Было раннее утро. Солнце еще не взошло. Мы поднимали якорь, выбирая якорь-цепь шпилем. Баковая команда, налегая на вымбовки,[78 Рычаги для вращения барабана шпиля вручную.] запела одну из Shanty,[79 Shanty – морская песня (англ.).] о благополучном возвращении домой. Она – лучшая из всех, которые я знаю. В каждом плавании она поется только один раз: когда судно поднимает якорь для возвращения в родную гавань.

Сначала запел боцман, а вслед за ним, в ритме шагов вокруг шпиля, вступил и общий хор:

«Идем домой, идем домой,

Идем домой мы через море,

Увидим старый Гамбург вскоре,

В родимый край идем, домой…»

Потом мы подняли паруса, и спустя несколько часов Пенсакола осталась позади. Бледная и почти нереальная, как будто мы никогда и не ступали на ее пыльные улицы. Мы снова в море…

Однажды утром на палубе раздались два удара в судовой колокол. Потом еще и еще раз. все громче и все быстрей, пока отдельные удары не слились в непрерывную дробь.

Мы находились высоко на реях, стоя в пертах, и убирали обер-марсель. Рядом со мной был Люрманн.

– Пожар на судне! – крикнул он, ухватился за ванты и в мгновенье ока соскользнул вниз.

Пытаясь понять, где возник пожар, я поспешно спустился вслед за ним. За белыми парусами, полощущимися на ветру, ничего не было видно. Только в носу черный дым рваными клубами окутывал такелаж фок-мачты.

Палуба опустела. Все, кто был наверху, собрались на баке – Шлангенгрипер, первый офицер и все свободные от вахты.

– Черт возьми, горит тросовая выгородка! – тихо сказал мне Люрманн.

Бегом мы бросились туда. Люк тросовой выгородки был открыт, и из его темной глубины поднимался тяжелый, ядовитый дым, который перехватывал дыхание. Все смотрели молча. Боцман с двумя матросами внатяг держали канат, который тянулся из зияющего темного проема.

Потом оттуда, снизу, раздался приглушенный голос: «Поднимай!»

Стёвер и двое матросов начали медленно и равномерно выбирать трос. И так же медленно из проема люка появилась голова, затем грудь и, наконец, все тело матроса. Он рухнул на палубу. Это был Виташек.

Его подняли и перенесли на наветренный борт. Сразу вслед за ним из люка выполз Тайсон, черный от дыма, со слезящимися глазами, сотрясаемый приступами кашля.

Я подошел к Виташеку. Он неподвижно, как мертвец, лежал на спине с закрытыми глазами.

Шлангенгрипер обратился к Тайсону:

– Что внизу? Очаг огня большой?

– Мне кажется, господин капитан, что пожар начался от мешков с зерном.

Капитан повернулся к первому офицеру:

– Господин Шаде, осмотрите грузовое отделение. Я думаю, из отсека, смежного с тросовой выгородкой, мешки следует выгрузить.

Он говорил так же флегматично, как и обычно, только его обычное «эс» вместо «з» слышалось заметней, чем всегда.

В этот момент Виташек, голову которого обливали холодной водой, пришел в себя. Он растерянно посмотрел вокруг и тихо произнес:

– Баки с горючим!

Затем еще раз, уже громче:

– Баки с горючим!

Мы похолодели от ужаса: в тросовой выгородке внизу стояли шесть больших баков с горючим. Если огонь перекинется на них, то пожар не остановить.

– Дайте мне бросательный конец, я достану баки, – сказал Тайсон.

Сухой и жилистый, он выражал собой саму решимость. Раньше я как-то не замечал его. После побега Балкенхольса он взял на себя обязанности кока, потому что никто больше не мог и не хотел выполнять их.

– Я достану баки, – повторил он, обвязываясь бросательным концом вокруг пояса.

Закрыв рот и нос мокрым полотенцем для защиты от дыма и держа под мышкой огнетушитель, он исчез в темном проеме тросовой выгородки.

Вскоре в проеме люка появился первый бак, затем второй, третий. Боцман с матросами, склонившись над люком, доставали их и относили в сторону.

Нас послали к помпе, но она вышла из строя. Парусный мастер поспешно шил мешки из парусины, чтобы в них носить воду.

Когда мы с мешками вернулись к тросовой выгородке, из люка поднимали Тайсона. Он стонал, лицо его было покрыто черным налетом, одежда опалена, и от нее шел дым. Его пытались расспросить, как внизу, но он только отмахнулся и, шатаясь, подошел к леерам. Перегнувшись, он повис на них и опустился на колени. Его рвало.

Второй офицер потряс его за плечи:

– Ну, как, Тайсон?

Но Тайсон, как рыба, выброшенная на берег, лишь молча хватал воздух широко открытым ртом. Потом он показал на свою ногу…

Второй достал свой нож и быстрым движением разрезал брючину Тайсона. Кожа на ноге приобрела темно-красный цвет и пузырилась, а ниже колена лопнула и покрылась коркой струпьев.

– Третья степень, – тихо сказал второй офицер. – А потом повернулся к нам и крикнул: – Ну-ка, быстрей перенесите его на корму!

Подошел Шлангенгрипер:

– Удалось погасить огнетушителем?

Тайсон отрицательно покачал головой:

– Горит чересчур сильно.

– Всем на тушение пожара! – разнеслась по палубе команда Шлангенгрипера.

И работа закипела. Теперь уже не было «свободных от вахты». На верхней палубе работала вся команда.

Это была ужасная работа! Тридцать шесть часов мы непрерывно таскали воду в парусиновых мешках и выливали ее в парусиновую воронку над люком тросовой выгородки, которую соорудил парусный мастер. Затем возвращались к трапу, наполняли мешки и снова доставляли их к воронке .

Когда усилился ветер, мы полезли по вантам на мачты, крепить паруса.

Поднялась высокая волна, и время от времени бурун захлестывал палубу и окатывал нас с головы до ног. Одежда прилипла к телу, но времени на отдых или переодевание не было.

Мы заполнили водой сначала тросовую выгородку, а потом – провизионку, потому что огонь уже сожрал переборку между ними.

Наконец, поздно ночью вторых суток, пожар был потушен.

От усталости мы попадали и заснули тут же на палубе, не спускаясь в кубрики. Спала вся команда. Лишь двое бодрствовали: впередсмотрящий и рулевой.

Я проснулся от толчка сапогом в бок. Надо мной стоял боцман.

– Малыш, – сказал он, – проснись! Ишь, стервец, спит как сурок!

Со сна я вытаращил на него глаза.

– Иди на корму к первому, Принтье, – сказал он настойчиво.

Пошатываясь, как пьяный, я поднялся и побрел на корму.

Первый офицер сидел в своей каюте и читал при свете керосиновой лампы.

– Можешь готовить пищу, Прин? – спросил он.

Я тотчас же понял, куда он клонит.

– Только немного, – ответил я, – совсем чуть-чуть.

– Ну, для камбуза и этого достаточно. Пойдешь туда. Пока Тайсон не придет в себя, – добавил он.

У меня вытянулось лицо. Для того, кто хочет стать моряком, играть роль кока совсем не пристало.

– Зато ты будешь получать жалование матроса второго класса, – заманивал меня первый офицер. – И, кроме того, Циппель будет помогать тебе, как кухонный рабочий.

Так и получилось, что мы вместе с Циппелем попали на камбуз «Гамбурга». Я выполнял работу со смешанными чувствами. Однако Циппель был просто счастлив.

– Дружище, теперь мы можем отъедаться, пока не треснет пасть, – сказал он.

И мы действительно отъедались. Однако при этом мы не забывали и об остальных. Из честолюбия мы стремились готовить пищу лучше, чем это когда-либо делалось на «Гамбурге».

Начали мы в пятницу. На парусном флоте пятница – день солонины. Балкенхоль и Тайсон просто бросали куски солонины в котел и отваривали их. А потом мы сами были свидетелями того, как это варево действовало на наши зубы и желудки.

Мы поступили иначе: провернули мясо вместе со старым хлебом через мясорубку и из фарша налепили биточков.

После обеда мы прошли через носовой кубрик и «синагогу» и собрали самые лестные отзывы: «С момента моего последнего миссионерского костреца я не ел ничего столь вкусного», – сказал Кремер, похлопывая себя по животу .

Суббота на парусном флоте была рыбным днем. Когда мы выставили на баке фрикадельки из трески, наша популярность стала угрожающей.

В воскресенье мы намеревались приготовить консервы с краснокочанной капустой и пудинг «Гроссер Ганс».[80 Важная особа (разг.)] Мясные консервы и остатки хлеба для пудинга имелись. Но мы не смогли найти краснокочанную капусту. Я послал Циппеля на корму в лазарет, чтобы спросить у Тайсона, где она находится. Циппель вернулся и сообщил, что краснокочанной капусты больше нет, осталась только белокочанная.

Я в раздумье пожевал мундштук трубки. Это было бы нашей неудачей, так как белокочанная капуста по традиции не соответствовала воскресенью.

– Разрази меня гром, – сказал Циппель озабоченно, – они придут и поколотят нас. – Он не строил себе никаких иллюзий по поводу людской благодарности. – Может быть, мы подкрасим капусту малиновым соком? – предложил он.

Я отрицательно покачал головой:

– Его не хватит. Подожди-ка, подожди. Так, я нашел! Иди-ка к боцману и попроси сурик. А если он тебя спросит, зачем, скажи, что мы хотим покрасить камбуз.

Циппель понимающе подмигнул и, свистя сквозь зубы, исчез.

Когда он вернулся, мы сначала попробовали с суриком на вареве в одной консервной банке. Белокочанная капуста покраснела так, как будто она никогда и не была белой.

В обед за добавкой трижды прибегали бачковые, так понравилась всем «краснокочанная капуста». Сами мы к ней не прикасались, жадно поглощая припасы, которые пробуждали аппетит: спаржу, какао и «Гроссер Ганс».

Был прекрасный, ясный день, штиль и никакого повода для морской болезни. Однако спустя четыре часа после обеда матрос Шлегельбергер вышел на верхнюю палубу, перегнулся через леера, и из него весь обед вышел такой струей, какая характерна для «сухопутных крыс» во время шестибалльного шторма.

Спустя полчаса оба толчка в гальюне были заняты, а рядом стояла очередь с расстегнутыми поясами и торопила сидящих, от нетерпения стуча кулаками по переборке.

На шканцах на прямых ногах, как на ходулях, из угла в угол напряженно вышагивал Шлангенгрипер с бледно-зеленым лицом. Время от времени он исчезал в проеме капитанской будки, где был оборудован его индивидуальный гальюн.

Еще полчаса спустя в большой сетке под бушпритом плотно, бок о бок, сидела вся команда и унавоживала поверхность моря.

– С голыми задами над голым морем, – ухмыльнулся Циппель.

Но смех тут же застрял в его горле. Дверь распахнулась, и перед нами возник Шлангенгрипер.

– А. вы тут, оказывается, совершенно здоровые, на вашем камбузе. – обвел он камбуз колючим взглядом.

Я подумал уже, что он обнаружит бачок с какао и байку со спаржей на столе. Но нет! Он подошел к плите, наклонился к бачкам и обнюхал их.

Потом он ткнул указательным пальцем в бачок с «краснокочанной капустой», повернулся и сунул палец нам под нос: палец был красным.

– Эт. то что? – прошипел он.

– Сурик, – ответил Циппель. Он произнес это таким тоном, как будто сурик в бачке с капустой был обычным делом.

Шлангенгрипер в ответ не смог произнести ни слова. Его трясло как паровой котел под давлением. Я уверен, что его первым желанием было нас отдубасить. И мне кажется также, что от побоев нас спасла только Божья заповедь о любви к ближнему.

– Вон отсюда! – прошипел он. – Возвращайтесь в кубрик и продолжайте свою службу! Завтра в четыре утра – на вахту!

Это была «собачья вахта» или просто «собака», самая трудная из вахт.

Мы направились к выходу. На пороге он снова окликнул нас:

– Вы должны молчать о вашей глупой выходке. Никому ни слова, понятно!?

И он удалился в направлении кормы.

Шлангенгрипер был умным человеком. С помощью опия, касторки и молчания он устранил последствия нашей выходки в три дня.

Девятнадцатого октября мы достигли Фалмута. Это был прозрачный, солнечный и ветреный осенний день. Мы прибыли утром и стали на якорь в отдалении на внешнем рейде, потому что стоянка на внутреннем рейде стоила очень дорого.

Шлангенгрипер ушел на берег на катере. Когда он вечером вернулся, мы узнали, что мы должны встать под погрузку в Корке в Ирландии. Сниматься с якоря предстояло на следующее утро.

Настроение в команде было скверным. Мы уже несколько недель были в пути, а теперь уже целый день – на якоре в видимости берега. И что же? Никому не суждено сойти на берег!?

Ночью реи скрипели на ветру, а утром старый парусный мастер с каплей на носу рассказывал всем, кто его мог слышать: «Домовой проклял эту ночь. Он разозлился на скрягу Шлангенгрипера, и мы еще увидим, что будет».

До среды мы совершили удачный переход. Ветер дул с кормы, и мы делали хороший десяток миль в час. Затем ветер медленно зашел на юго-запад, и с юга поднялась высокая, густая стена облаков. Солнце поблекло, стена быстро росла, выкрашивая все в серый цвет.

Ветер повернул на юг. Перед собой он гнал мертвую зыбь и волну с пенистым гребнем, дрожащую от сдерживаемой мощи.

В четыре часа я сменился с вахты. Новая вахта заступила в штормовках и морских сапогах.

Мы спустились в кубрик и улеглись в койки, сырые от пропитавшей все влаги. Но сон не шел. Судно скрипело и дрожало, паруса трещали, шумело море, завывал ветер.

Тут мы услышали резкий свисток третьего офицера и вслед за ним хриплый крик Стёвера:

– Приготовится на бом-брамселе! Четыре долой!

Топот ног по палубе. Скрип тросовых блоков, звон цепей.

Парусный мастер сидел у нас в кубрике.

– Это на него похоже, – сказал он скорбно, – капитан Хильгендорф так не поступил бы. Видели бы вы, молодые люди, как мы пробивались через шторм у мыса Горн! Не потеряв ни одного паруса!

Никто не ответил. Мы лежали в койках и ждали, когда раздастся команда: «Свободной смене – на верхнюю палубу!».

Она не могла не поступить. И мы со смутной неистовостью ждали ее все это время.

– Недотёпы! – проворчал парусный мастер и вышел. Порыв ветра с треском захлопнул за ним дверь.

И снова – пронзительный свисток: «Приготовиться убрать обер-брамсель!».

Снова звон цепей, скрип блоков, хлопанье на ветру спускаемых парусов.

И вдруг звук удара, похожий на пушечный выстрел, а вслед за ним – резкий, пронзительный треск.

Я высунулся в иллюминатор. Небо было свинцово-серым. Палуба покрыта пеной перекатывающихся волн, и высоко над нами на ветру, как крылья громадной птицы, трепетали клочки разорванного обер-брамселя.

Теперь убирался крюйс-брамсель.

– Приготовься, на грот вызовут и нас, – сказал Кремер.

И в следующее мгновенье над нашими головами послышались знакомые шаги «Старика»:

– Я полагаю, мы должны объявить аврал, господин Рудлофф, – донесся его голос сквозь шум ветра.

Мы повыскакивали из своих коек, не дожидаясь команды Стёвера «Всем наверх!»

Нас поставили на обтяжку тросов и крепление лодок. Тонкий силуэт Шлангенгрипера в его мохнатой белой шапке маячил наверху на шканцах.

– Кажется, сейчас станет совсем туго, – услышал я Кремера, – сам пророк спустился из преисподней.

– Свободной вахте, приготовиться на гитовых[81 Снасть бегучего такелажа для быстрого уменьшения площади паруса при взятии рифов и уборке паруса.] и горденях![82 Снасть бегучего такелажа для подтягивания паруса к рею.] Мы бросились по местам, вахта правого борта – на правый, вахта левого борта – на левый борт.

«И-и-и, раз!.. И-и-и, раз!.. И-и-и, еще раз!» – напевно командовал ведущий. И, подчиняясь единому ритму, мы со всей силой налегали на трос, так, что наши ладони горели, а спины взмокли от пота. Грот бился на ветру, как заарканенный зверь. Пока мы его не усмирили, он трещал и хлопал еще битых полчаса.

Боцман натужно прокричал Виташеку:

– Послушай, Мар, обер-брамсель нужно снова закрепить! Возьми-ка с собой двоих юнг!

Виташек кивнул:

– Прин и Штабс, за мной! – и вмиг очутился на вантах.

Мы полезли вслед за ним. Наверху ветер был еще крепче. Под его напором гудели мачты, со свистом раскачивались ванты, полоскались и хлопали по телу наши штормовки.

Мы поднялись, каждый на свою рею. Став ногами на перт, медленно перемещались вдоль рей. Судно сильно кренилось на правый борт. Мы висели прямо над водой, на высоте около тридцати метров. На фоне темной воды ярко светилась белая пена волн.

Парус едва удавалось усмирить. Порывы ветра следовали один за другим, расправляли его складки, и по нам хлестала мокрая парусина, стремясь сбросить с пертов. Это походило на то, как бьется, хлопая крыльями, гусь, схваченный за шею.

Я слышу крик Штабса. Ударом паруса его все же сбросило с перта, и он повис на рее, беспомощно болтая ногами в воздухе.

В два броска Виташек оказался рядом с ним, ухватил за ворот и снова поставил на перт. Затем он отправил Штабса назад, на салинг,[83 Узел крепления двух смежных звеньев составной мачты.] а мы закрепили парус уже вдвоем.

В семь часов стемнело. Казалось, что шторм только и ждал наступления ночи. Тяжелые волны, одна за другой, захлестывали палубу, разбивались на ней и мощными потоками воды скатывались назад, срывая на своем пути все, что было даже крепко-накрепко закреплено. Все вахтенные поднялись на шканцы, потому что на верхней палубе удержаться было невозможно.

Об отдыхе не приходилось и мечтать. Капитан раз за разом заставлял нас подниматься по вантам. При каждой смене галса нужно было убирать одни паруса и ставить другие. Однако утром мы оказались от Корка на восемь миль дальше, чем были накануне вечером. Но вины Шлангенгрипера в этом не было. Он делал все необходимое, что в его положении должен делать капитан. Штормовая погода оказалась сильнее…

Весь следующий день мы галсировали между мысами Хук Пойнт и Ипел Хед. Штормовой ветер с юга не прекращался. Мы вымокли с ног до головы и, изможденные, передвигались по реям медленно, как осенние мухи.

В десять часов вечера Шлангенгрипер созвал совещание офицеров. Было принято решение следовать в Дублин как порт-убежище.

Мы поставили кливер и шли всю ночь, наутро подойдя к Дублину. Здесь была такая же погода. Низкие облака несли с собой дождевой шлейф, все терялось во влажном мареве, а шторм не слабел. В одиннадцать утра мы увидели длинный ряд вех, которые ограждали вход в гавань. Они выглядели как тополиная аллея в туманное утро.

Мы искали силуэт брандера. Но не было видно ни брандера, ни буев.

И все же наступил момент, когда впередсмотрящий крикнул:

– Справа по борту силуэт буя!

Со шканцев тут же раздалась громкая команда вахтенного офицера:

– Совсем рядом с бортом!

Шлангенгрипер с криком «Отдать якорь! Мель!» в два прыжка оказался на палубе рядом с «синагогой».

В следующий миг раздался глухой удар. Судно задрожало всем корпусом. «Старик» прорычал в дверь кубрика:

– Всем на корму! Надеть спасательные жилеты!

Снова глухой удар. Мы остановились, и судно, раскачиваясь на волне, стало биться днищем о грунт. Через борт перекатывались волны, паруса хлопали один о другой, и фок-мачта качалась, готовая рухнуть под очередным порывом ветра.

– Фока-брасы рубить! – ревел «Старик».

Мы посмотрели на фок-мачту. Подниматься на нее – это было похоже на то, как если бы мы залезали на дерево, которое валили лесорубы.

– Кажется, его свалит, – сказал Кремер и полез по вантам наверх.

Мы наблюдали, как он поднялся на марса-салинг и, крепко обхватив его ногами, достал топор. И тут фок-мачта над ним надломилась и рухнула на палубу…

Снова удар снизу. еще один. глухой рокот. И судно освободилось! Его подхватило ветром и понесло на берег.

Хриплый крик сверху:

– Судно снова управляется!

– На фор-брасах! Приготовиться к постановке на якорь! – ревел «Старик».

«Гамбург» развернулся и прекратил дрейф. Судно было спасено.

«Старик», тяжело дыша, продолжал держать включенный мегафон у рта, и свист его прерывистого дыхания разносился вокруг.

К нему поднялся Циммерман:

– Вода в помещениях: в носу – три фута, в миделе – три с половиной, в корме – три с половиной фута, – доложил он. – Пока не прибывает.

– Повторять замеры через каждые десять минут!

Мы медленно приближались к берегу, который надвигался на нас темной полосой в серой пелене дождя.

– Готов ли якорь к отдаче? – крикнул «Старик» первому офицеру.

Тот, стоя у форштевня, ответил:

– Готов якорь к отдаче!

Судно медленно поворачивалось по ветру.

– Приготовиться на марселе! Отдать якорь! – командовал «Старик» с мостика.

Громко хлопая, паруса полоскались на ветру, якорная цепь с грохотом скользила в воду.

Здесь с бака доносится крик:

– Обрыв якорной цепи левого борта!

– Отдать якорь правого борта!

Грохот и звон внезапно прекратились. И в наступившей тишине послышались три коротких металлических удара, как будто бы кто-то железным молотом ударял по металлическому корпусу судна. Мы все оцепенели. Только парусный мастер продолжал брюзжать:

– Это домовой стучится!

В это время впереди треснула переборка и вслед за этим хлопнула откинутая крышка люка. Шатаясь, наверх выскочил Циммерман, сделал несколько заплетающихся шагов и рухнул, как подкошенный. За ним спешил Франц Бёлер.

– Лопнула цепь правого борта, – кричал он.

Мы столпились вокруг Циммермана. Он стоял на коленях, подняв лицо вверх. Я вытер его лоб мокрой тряпкой. И тут мне бросилось в глаза, что волосы на голове Циммермана начали седеть… прямо на глазах.

– Якорь-цепь порвалась, – переводя дух, повторил Бёлер, – а звенья пробили борт. три звена один за другим. совсем рядом с головой Циммермана. Еще немного, и вдова получила бы его голову.

– Приготовить ракеты! – скомандовал «Старик» с кормы.

Нас пронизала страшная догадка: ракеты. сигнал бедствия. это был конец!

«Гамбург» снова развернуло наискосок к ветру и в бешеной пляске волн понесло на берег. Никакой надежды восстановить управляемость! Беспомощного, как бревно, несло его под ударами волн и шквальными порывами ветра.

Толчок. удар, потрясший корпус судна, и снова, и снова толчки. Нас выбросило на банку во второй раз!

Подали сигнал бедствия. Ракеты поднялись высоко над реями с разорванными в клочья парусами.

– Приготовить лодки! Всем захватить документы! – приказал «Старик».

Мы помчались в свой кубрик. На бегу я наткнулся на Йонаса, который обхватил меня рукой и показал на отверстие в переборке:

– Крысы!

Они выскакивали одна за другой, громадные, упитанные от пшеницы нашего груза, с острыми мордами и длинными хвостами. Настоящие исчадия ада!

– Крысы! – громко закричал Йонас.

Это послужило сигналом. Бёлер, Йонас и Фляйдерер с криками ярости набросились на крыс, и началась настоящая охота. Они топтали их высокими сапогами, они бросали в них корабельные гвозди, они размахивали и били по палубе и переборкам вымбовками от шпиля. Казалось, что в охоте на крыс нашла выход вся ярость, порожденная нашим отчаянным положением и лишениями последних дней и ночей. Как помешанные, преследовали мы крыс в бешеной гонке.

Фляйдерер сбил одну из крыс вымбовкой. Он схватил ее за хвост и поднял над собой в вытянутой руке. Крыса была еще жива и отчаянно визжала, почти как человек. Она бешено извивалась, пытаясь укусить Фляйдерера и вырваться. Он с размаху размозжил ее о переборку.

Было около пяти часов пополудни. Наступило время прилива. Снова усилился шторм, и постепенно сгущалась темень.

– Сколько воды в трюме? – крикнул «Старик» Циммерману.

– В носу четыре фута, в миделе – четыре с половиной, – последовал ответ.

Вскоре после пяти часов со стороны Кингстона подошел спасательный катер и взял команду на борт.

«Старик» стоял у форштевня, и я сумел рассмотреть его лицо. Оно было бледно-восковым. Он стиснул губы и неподвижным взглядом смотрел на полуразрушенный остов «Гамбурга».

В Дублин нас доставили глубокой ночью. Провезли темными улицами незнакомого города и разместили в приюте Армии спасения. Там не было ни капли спиртного, только чай и сэндвичи.

Солдаты Армии спасения начали петь набожную песню, и мы должны были им подпевать. Слов мы не знали, но мелодия была из тех, что входила в круг наших корабельных песен при авральных работах. Так и пели мы со скрещенными на груди руками:

На следующий день шторм улегся, и мы отправились обратно на «Гамбург». Судно было в плачевном состоянии: надстройки разбиты волнами, помещения наполовину затоплены.

С помощью ручных насосов мы начали откачивать воду. Работали день и ночь. Когда осушили грузовой трюм, стали таскать к борту мешки с разбухшей пшеницей и, вскрывая мешки, высыпать зерно в море.

Почти тридцать четыре тысячи мешков! Вполне достаточно, чтобы накормить армию голодающих.

Таким образом, мы и провели у Дублина целых шесть недель. Периодически нас свозили на берег, где мы стали очень почитаемыми. Из-за нашего «благочестия». Благодаря воинам Армии спасения, которые повсюду расхваливали наше «божественное песнопение».

А кроме того, мы были немцами и потому, как извечные враги Англии, друзьями ирландцев. В маленьких кинотеатрах они аплодировали всякий раз, когда на экране видели германскую армию, и в то же время освистывали английские «медвежьи шапки». Уже тогда, в тысяча девятьсот двадцать пятом!

Спустя шесть недель участь «Гамбург» была решена: «На слом, восстановлению не подлежит!».

Шлангенгрипер улетел в Гамбург, чтобы доложить пароходству. А нас спустя восемь дней забрал «Лютцов» и доставил в Бремерхафен. На нем мы, матросы без судна, были пассажирами третьего класса.

В Бремерхафене все мы расстались.

Гарри Стёвер, Виташек и я остались вместе. Мы договорились для оформления своего увольнения совместно обратиться в Гамбургскую контору по найму матросов.

Мы прибыли туда в середине следующего дня. Это был мрачный декабрьский день накануне рождественского сочельника. До конторы, которая располагалась на улице Адмиралтейства, мы добрались пешком.

В конторе уже горел свет. За барьером сидел маленький лысый мужчина. Когда мы вошли, он на секунду поднял и затем снова опустил голову, продолжая писать. Со скамьи в глубине конторы поднялся господин в черном и направился к нам. Это был Шлангенгрипер!

– Пожмем еще раз на прощанье руки, – он по очереди протянул каждому из нас сухощавую ладонь правой руки.

Затем мы оформили свои бумаги.

Когда мы вышли, Виташек обратился к нам с неотразимым предложением:

– Случай сделал нас дешевыми безработными. По такому случаю не грех бы принять по грогу!

Мы направились наверх к пароходству, где получили расчет. После Стёвера и Виташека наступила моя очередь.

– Вы должны нам еще пять марок семьдесят пфеннигов, – сказал мне служащий.

– Что?..

– Я сказал, что Вы являетесь нашим должником на пять марок семьдесят пфеннигов, – громко повторила эта конторская крыса.

Он был молодым и энергичным чиновником и хотел разделаться со мной побыстрее.

– Но каким образом?

– Читайте сами, – он пододвинул мне бумагу.

Это был счет на перечень вещей, выданных юнге «Гамбурга» Гюнтеру Прину, подписанный самим Шлангенгрипером. Перечет, начинался с морских сапог за сорок пять марок и содержал длинный перечень других вещей: рабочую одежду, сигареты и всяческую мелочь, которой я пользовался на борту судна. Безмолвно уставился я на бумагу.

– Однако, – сказал Виташек. – За такие деньги на берегу ты мог бы опустошить целый буфет.

Он рассмеялся. Но мне было не до смеха: и вот для этого-то я работал полгода. голодая. замерзая. надрываясь. стирая ладони до кровавых пузырей. Для этого?!

– Как же я доберусь домой? – спросил я, дрожа от негодования.

– Пароходство готово выдать Вам взаймы плату за проезд в четвертом классе, – высокомерно ответил служащий.

– Ах вы, толстосумы. – начал я.

Но меня удержал Стёвер. Положив мне на плечо свою широкую руку, он сказал:

– Неси свой крест, юноша. Возьми деньги и уходи. Здесь ты больше ничего не получишь.

Я расписался, и мы ушли.

– Ну, не опускай голову, Принтье, – сказал Виташек на лестнице. – Мы берем тебя с собой. И сейчас навестим одно местечко рядом.

– За тебя плачу я, – побренчал Стёвер серебром в кармане.

– И я тоже, – добавил Виташек.

Моряк с полным кошельком – господин. Мы убедились в этом сами.

Сначала на такси мы поехали смотреть в «Большой свободе» дамскую борьбу. Это было желание Виташека. Однако девушки оказались слишком худые, и мы отправились в танцевальный зал.

Он был всего в паре кварталов отсюда, но Гарри Стёвер настоял на том, чтобы швейцар вызвал для нас такси. Дескать, «он не пойдет пешком, пока у него в кармане есть хотя бы один пфенниг».

Танцевальный зал перед сочельником не работал, и мы поехали сначала к Трихтеру, а затем к Алказару. И повсюду мы заказывали по два или три грога. «Северный медведь!» – командовал Гарри Стёвер с интонацией Шлангенгрипера.

В последнюю очередь мы оказались на черной кушетке у Гермины Ханзен. Виташек сидел справа, а Стёвер – слева от меня. Мы пили и пили. Г арри Стёвер, размазывая пьяные слезы по щекам, лепетал:

– Еще одно плавание, Прин, и я соберу денег достаточно . Я куплю себе кафе «Звезда Давида». Знаешь, есть такое золотое дно, там у гавани . Я стану трактирщиком. И если ты однажды придешь ко мне, то бесплатные пиво и грог у старины Гарри будут для тебя до упаду. Это я тебе говорю! И по этому поводу закажем еще. Хе, фройляйн!..

Заспанная девица за буфетом поднялась, пошатываясь, и принесла еще три порции грога. Затем три порции рома. Однако нас ничто не брало. После шестой порции Стёвер вытащил свою боцманскую дудку и засвистел. Все повскакивали. Затем наступило время расплачиваться, потому что в четыре часа утра уходил мой поезд.

Такси доставило нас к вокзалу. Рука об руку мы поднялись наверх и в предутренней мгле стали прогуливаться по перрону в ожидании поезда. Он подошел. Окна вагонов были освещены. Прощаясь, мы обещали никогда не забывать друг друга и обязательно увидеться в будущем.

Служитель в красной фуражке подал сигнал к отправлению. Как только я поднялся в тамбур, поезд тронулся.

Стёвер и Виташек стояли на перроне, крепко обнявшись, и пели, и слова песни громким эхом отзывались под навесом перрона:

Я же говорил, что это – лучшая из Shantys, которые мы поем, и поют ее только однажды, когда поднимают якоря, чтобы начать плавание в порт приписки, домой.

В тревоге надежд и в дыму парохода

Несколько недель спустя я вернулся в Гамбург и нанялся на «Пфальцбург».

Это было большое грузовое судно, которое с грузом в тюках следовало к западному побережью Южной Америки.

– Ты выбрал себе прекрасный «Богемский лес», – сказал мне рулевой катера, на котором я отправился на борт «Пфальцбурга». При этом он показал на безобразный черный пароход, весь покрытый грузовыми стрелами.

– Работенка на них. сорок градусов в тени. О-хо-хо, – сочувственно покачал он головой.

Мы ошвартовались. Закинув свой рюкзак за спину, я поднялся по трапу. Наверху меня встретил маленький, широкоплечий мужчина с круглым лицом и расплющенным носом. Это был боцман «Пфальцбурга».

– Тебе чего? – спросил он.

Я протянул ему свидетельство о найме. Он прочитал и поднял брови:

– Да уж, только тебя тут и не хватало!

– А почему бы и нет! – ответил я.

Он пожал плечами:

– Отправляйся в кубрик команды, – и показал рукой на бак судна.

Кубрик был пуст.

Я осмотрелся. Тесное, низкое помещение. Шесть коек посередине. Парами, одна над другой. Железные кровати с проволочными сетками, как в казарме. На переборке – жестяной шкаф, а на подволоке – две голые тусклые лампочки, которые горели постоянно, днем и ночью. На койках повсюду – грязное белье. Рундуки закрыты висячими замками.

Я вспомнил «синагогу» на «Гамбурге». Как там было уютно! Все из древесины. Койки прикреплены к переборке. Рундуки никогда не запирались: на парусных судах краж не было.

Шаркая ногами, вошел молодой парень. Обе руки в карманах брюк, сигарета косо в углу рта. Он остановился и с любопытством уставился на меня:

– Ты откуда к нам?

– Нанялся матросом. А ты?

– Юнга.

Я вспомнил о том, как меня приняли на «Гамбурге», когда я сам пришел туда юнгой.

– Скажи-ка, ты здесь со всеми матросами на «ты»?

Он развязно оперся спиной на одну из коек и посмотрел на меня оценивающе:

– Конечно, само собою.

– Ну, а я во всяком случае не хочу этого. Я полагаю, что юнга должен обращаться к матросам на «Вы».

Он вынул сигарету изо рта и принял независимый вид. Затем повернулся и, мурлыча под нос, удалился. Снаружи он трижды прокричал петухом и бегом отправился на корму, гремя ботинками на деревянных подошвах.

Спустя полчаса прозвучал сигнал к обеду, и я отправился в кают-компанию.

Маленькое помещение с банками, прикрепленными к переборкам, и узким столом посередине. За ним сидели четырнадцать человек, в основном люди, по возрасту старше меня. Среди них был и судовой юнга. Все сосредоточенно хлебали суп.

Я протиснулся между двумя из них на свободное место.

Напротив меня сидел верзила в рубашке с закатанными рукавами. Когда я сел, он поднял голову и посмотрел на меня:

– А, новый герр матрос, – и, чавкая, продолжил есть.

Юнга захихикал.

Я посмотрел на верзилу. Он выглядел жестоким. Широкое лицо, обезьяноподобный лоб над маленькими, глубоко посаженными глазами, волчий оскал. На открытой части груди виднелась синяя татуировка гросс-мачты парусника, а на открытой части кожи руки – любовной парочки, которая двигалась вместе с игрой его рельефных мышц. Это был Мэйлунд, бич, абсолютный властитель в носовом кубрике.

– Откуда ты прибыл? – спросил меня мой сосед, невысокий матрос с лицом, напоминающим засушенный абрикос.

– С парусника «Гамбург».

– A-а, ты наверно, из этих, «О.А.»?[84 Сокращенно от Offiziersanwarter – кандидат в офицеры (нем).]

Все сразу насторожились и пристально посмотрели на меня. Теперь я понял, что имел в виду боцман при встрече со мной. Кандидаты в офицеры были здесь, кажется, не очень популярны.

– Да, я «О.А.», – ответил я, не скрывая.

Они замолчали и продолжали есть. Однако время от времени я ловил на себе чей-нибудь неприязненный взгляд. В воздухе повисла напряженность.

После обеда, когда я шел из кают-компании, бич остановил меня за руку:

– Послушай-ка, малый, такого плавания, с «Вы» и «господин матрос», у нас еще не было. Мы здесь все одного и того же сорта, на этой посудине, понял?

И, не дожидаясь моего ответа, он вышел, гора мяса и костей.

Спустя неделю мы вышли в море. И начались будни, серые будни повседневности на грузовом судне: отбивать и соскабливать ржавчину, соскабливать и отбивать ржавчину.

Не успевали мы привести в порядок корму, как покрывался грязью и ржавчиной бак. И снова, и снова.

С ржавчиной дело обстояло хуже всего. Она нарастала, как плесневые грибки на влажном хлебе, повсюду: на дымовой трубе, на палубе, на переборках, на грузовых стрелах. Мы сбивали ее молотками, соскабливали скребками. Затем поверхность зачищали корщетками, протирали олифой, покрывали свинцовым суриком и, в последнюю очередь, краской. С утра до вечера работа была одной и той же: молотки и скребки, олифа, свинцовый сурик и краска.

В этой круговерти перестаешь чувствовать себя моряком. Скорее напоминаешь рабочего металлического завода, который случайно попал в море. Я был рад, когда время от времени попадал на вахту рулевым или сигнальщиком. Это, по крайней мере, было собственно морским делом.

Однажды я оббивал ржавчину на дымовой трубе. Закуток был тесным и низким. Я стоял на коленях и стучал молотком по коричневому слою ржавчины и остаткам краски.

Тут надо мной раздался голос бича:

– Ты что, до белого металла хочешь добраться?

Я молча продолжал свою работу. Он нагнулся ко мне вплотную:

– Вот что я давно хотел тебе сказать. Я ничего не имею против того, что ты строишь из себя прилежного юношу перед теми, наверху. И, по мне, ты можешь первому хоть сапоги лизать. Я хотел бы только спросить, ведь ты это все делаешь лишь как кандидат в офицеры?

Это было подлой ложью. Я всегда делал свою работу так хорошо, как только мог. И ни перед кем не ползал. Этот бич, он это знал точно так же, как и я.

Я встал и посмотрел на него. Молоток был у меня в руке. Ухмыляясь, он смотрел на меня сверху вниз, с высоты своего роста, на полторы головы больше моего.

– Не чванься, – продолжал он. – По мне, ты можешь делать все, что хочешь. Но я хотел бы вот что тебе сказать: я уже по горло сыт замечаниями: «Быстрей работай, Мэйлунд», – он передразнивал первого офицера, – «Прин сделал вдвое больше». Я сыт этим по горло, понял ты? И другие тоже. Нас тошнит от этого. Мы все – свободные члены профсоюза, все – на борту этой посудины. И мы не позволим этой банде наверху вить из нас веревки.

Он смачно сплюнул мне под ноги табачной коричневой жвачкой.

Я оставался совершенно спокойным. Было ясно, что он подстрекал меня. Только спокойствием и разумом можно было пробить стену его ненависти.

– Ну, ладно, – сказал я. – Но ты сам-то подумай своей пустой головой: ты требуешь полной зарплаты, но всячески уклоняешься от требуемой работы. Это грязный обман, мой дорогой. И если вы сами начинаете с грязного обмана, то как вы можете жаловаться на работодателей?

Он уставился на меня немигающим взглядом. До него явно не доходило то, что я ему сказал. Это было совершенно очевидно.

Ворча что-то себе под нос, он удалился. Но отныне он оставил меня в покое.

Все шло своей чередой, пока мы не прибыли в «пекло». «Пекло» – это западное побережье Южной Америки. Сорок пять градусов в тени! И в эту жару сплошные погрузки и выгрузки, днем и ночью. Иногда за сутки мы посещали до четырех гаваней.

Свободная вахта больше не существовала. Каждая пара рук была на учете. Я редко смотрел на ландшафт побережья. Когда выпадали полчаса на отдых, мы как мешки, падали на свои койки и тут же засыпали.

Однажды ночью в Сан-Антонио я был вахтенным по внутренним помещениям. Часть команды сошла с борта и пьянствовала где-то в городе. Я охотно последовал бы за ними, но вахта есть вахта.

Я стоял внизу в трюме, освещенном яркими лучами прожекторов. Портовые рабочие, коричневые метисы с блестящими от пота спинами, гуськом поднимались на борт, нагружались бутылками с вином и исчезали в темном проеме люка грузового трюма.

Эти парни были ловки на руку, и приходилось держать ухо востро, чтобы они не прихватили что-нибудь с собой. Тем более, что у нас на борту было много самых разнообразных товаров, и грузовой трюм выглядел как универсальный магазин: ватерклозеты, иконы, бритвенные лезвия, ремесленный инструмент и многое другое, одно рядом с другим.

В полночь был объявлен перерыв для приема пищи. Рабочие сидели внизу на набережной, а я поднялся на верхнюю палубу.

Здесь было тихо и прохладно. Я смотрел на город, который сверкал в ночи тысячами огней. Он располагался на возвышенности, и за ним высились темные силуэты гор. Это выглядело, как будто о темные стены гор билась искрящаяся волна.

Внизу на набережной возник шум. Это возвращались члены экипажа, уволенные на берег. Они здорово нагрузились и теперь с грохотом сыпались со сходни на палубу.

Шествие возглавлял бич. Увидев меня, он подошел, покачиваясь на нетвердых ногах:

– Ну, ты, дерьмо! Ты снова подвизаешься на нижней вахте? Снова выслуживаешься перед начальством, ты, таракан?

– Сам таракан, – ответил я.

Мгновение он непонимающе смотрел на меня:

– Что ты сказал?

– То, что ты слышал.

Он тяжело дышал, сопя носом. Он придвинулся ко мне вплотную, а остальные образовали полукруг. В тусклом свете палубных фонарей лица были почти неразличимы. Но я чувствовал, что все были настроены ко мне враждебно.

Спереди к нам приблизились шаги. Это был третий офицер, который совершал обход судна.

– Приходи в кормовой кубрик, если ты не трусишь, – рявкнул бич.

Он перебросил через плечо свою куртку и пошел в корму. Остальные последовали за ним.

На мгновение я задумался: чему быть, того не миновать. И уж если решать этот вопрос, то лучше сразу, сейчас.

У входа в кормовой кубрик собралось столько народа, что я должен был пробираться внутрь, как боксер к рингу. Все столпились в узком проходе, превратив его в зрительный зал. Ощущалась атмосфера ожидания захватывающего зрелища.

В самом кубрике было только двое: Мартенс, который спал на своей койке, и бич. Он стоял с засученными рукавами и играл мышцами предплечий.

Я подошел к своей койке, медленно стянул с себя куртку и повесил ее на перекладину.

Затем повернулся к бичу. Мы стояли друг перед другом: сто девяносто фунтов против ста тридцати.

– Покажи ему, Билли! – выкрикнул юнга из прохода.

Остальные молча ждали.

Я принял боксерскую стойку, согнул руки и начал упруго покачиваться на ногах. Бич стоял неподвижно, как колода, опустив вниз руки с тяжелыми, как пудовые молоты, кулаками. Он показывал полное пренебрежение к моим приготовлениям.

– Ну, давай, подходи, – глумился он.

Я шагнул вперед и нанес ему удар прямой правой в челюсть. Нокаутирующий удар не получился, так как в кончик подбородка я не попал. Он встряхнул головой, как будто бы хотел освободиться от воды в ушах, и затем стал медленно надвигаться на меня. Проход между койками и переборкой был узок и недостаточен, чтобы отскочить или уклониться.

Он размахнулся и бесхитростно ударил. Я видел направление удара и сумел уклониться. Однако его кулак прошелся по моему уху. Вспыхнула острая боль, и я почувствовал, как горячая кровь потекла по моей шее.

Теперь он хотел меня схватить и двинулся на меня с раскинутыми руками. Я отпрыгнул. Осталось только одно: хватка за большой палец руки.

Я схватил большой палец его правой руки и, что было силы, заломил его назад. Бич упал на колени и застонал:

– Отпусти, ты, собака!

Если я освобожу его сейчас, он добьет меня. Это я знал точно. Поэтому я продолжал удерживать его палец изо всех сил.

Пытаясь освободиться, он натужно пыхтел. На лбу выступили капли пота.

– Пусти!

Но я рывком нажал, как только мог. Раздался хруст. Большой палец был сломан.

– А-у-у! – заревел он. Потом изменившимся, жалобным тоном:

– Отпусти, Прин, отпусти же! Я больше не буду!

Я освободил его палец. На всякий случай сделал шаг назад. Но он остался сидеть на полу, обхватив свой палец и раскачиваясь от боли. Как и все физически сильные люди, он не был упорным в борьбе.

Зрители стали входить внутрь и располагаться на своих койках. Говорили мало.

Я подошел к зеркалу. Ухо было надорвано. Я прижал его носовым платком и побежал к вахтенному, чтобы сделать перевязку.

– Как это случилось, – спросил меня третий офицер.

– A-а, ящик свалился, – пробормотал я.

Сразу вслед за мной вошел бич и показал свой сломанный большой палец.

– Вот, упал, – сказал он жалобно.

Третий офицер ухмыльнулся:

– Не странно ли? Прину падает на голову ящик и надрывает ухо, а ты падаешь сам и ломаешь палец. До утра придумайте-ка что-нибудь другое. Если вы расскажете это капитану, вас ждет серьезная головомойка.

Когда я с перевязанной головой вернулся в кубрик, все встретили меня недоброжелательными взглядами. Я сделал вид, как будто бы ничего не заметил, и молча переоделся.

Спустя десять минут вошел бич. Его перебинтованный большой палец торчал кверху, как восковая свеча.

– Прин, держись теперь от меня подальше, – сказал он громко.

Так было установлено перемирие. В последующие дни мы обходились друг с другом с взаимно подчеркнутой вежливостью.

Спустя четырнадцать дней в Тальтале он ночью сошел с судна вместе с двумя друзьями. Якобы его внезапно охватила страсть к путешествиям, причем такая, что ей не мог противостоять никакой бич. И он ушел, хотя потерял при этом свое месячное жалование. Он намеревался отправиться в Диамантину.

Зато я обрел теперь покой, хотя меня и недолюбливали матросы. Ведь в их глазах я был и оставался одним из «О. А.». Однако при этом я был еще тем, кто отважился вступить в единоборство с самим бичом, и это, по крайней мере, вызывало у них ко мне уважение.

Перед морским арбитражным судом

В дверь постучали.

– Герр Прин, Вы приглашаетесь на мостик к господину Буслеру, – обратился ко мне стюард.

– Сейчас буду! – я соскочил с койки, прыгнул к умывальнику и открыл кран горячей воды.

Через окно мне была видна часть прогулочной палубы «Сан-Франциско». Под лучами солнца она выглядела светлой и уютной: большое зеркало, кожаный диван и широкий сервант со многими выдвижными ящиками в нижней части. Здесь можно было жить.

Я надел синюю форменную одежду с тонкими золотыми полосками на рукавах, и головной убор. Я кивнул себе самому в зеркале: «Четвертый офицер на „Сан-Франциско“. Штурманский экзамен и патент радиста в кармане . Первые ступеньки служебной лестницы были позади».

Первый офицер принял меня на мостике:

– Поезжайте в Американское иммиграционное бюро, господин Прин, у главного вокзала. Мы должны принять пассажиров.

Отдав честь, я отправился в путь. У седьмого причала я нанял такси.

Иммиграционное бюро располагалось в деревянном бараке. Там было оживленно, как на вокзале в зале ожидания: мужчины, женщины и дети стояли группами, носильщики кричали, время от времени бегали врачи в белых халатах.

Я впервые имел дело с пассажирами. Они осадили меня, как оводы потную лошадь, и забросали меня глупыми вопросами: «Будут ли на борту танцы, и примут ли в них участие офицеры?», спрашивала немолодая дама со сверкающими глазами; «Какие меры мы приняли, чтобы предотвратить кораблекрушение», хотел знать сильно надушенный мужчина.

Наконец я посадил всю эту публику, около пятидесяти человек, в автобус, и мы отправились в гавань. На борту судна я передал свою трескотливую орду стюардам, а сам отправился на мостик с докладом.

Наверху я встретился с третьим офицером. Мы еще не виделись с ним. Короткое представление: «Прин» – «Шварцер».

– Пассажиры уже на борту, господин Прин? – приветливо спросил он. – Удивительный народ! Вам следует остерегаться их, особенно женщин. В море они чертовски нуждаются в опеке. Поверьте моему опыту!

Мне оставалось только удивиться. С его курносым носом и глазами навыкате он совсем не выглядел ловеласом.

В этот момент на мостике появился маленький толстый мужчина, чрезвычайно элегантный, в темном пальто, котелке и светлых гетрах. Шварцер вытянулся перед ним. Это был «Старик».

Я представился ему и доложил о выполнении поручения.

Короткий испытующий взгляд маленьких серых глаз: «Хорошо, господин Прин, спасибо», – и он уже он исчез в своей каюте.

– Чрезвычайно строг в обхождении, неоднократно испытано, – пояснил Шварцер вполголоса. – Всех офицеров заставляет качать[85 Навигационные измерения секстаном высоты, вертикального угла положения светила (жарг.).] солнце, качать звезды, вести судовой журнал, следить за грузом, нести радиовахту. Да, офицерам здесь нелегко.

Мы прогуливались по мостику взад и вперед. На палубе стояли пассажиры, закутанные в толстые пальто, и смотрели на нас вверх. Время от времени и мы украдкой посматривали вниз и чувствовали себя на седьмом небе. Ведь Шварцеру тогда было двадцать три, а мне – двадцать один год.

Одиннадцатого марта мы вышли из Гамбурга. Была холодная, серая ночь, сыпал снег. Когда я незадолго до четырех поднялся на мостик на «собаку», началась вьюга. Видимость уменьшилась до расстояния вытянутой руки.

Мы поднимались вверх по течению Везера и находились приблизительно на широте маяка Хохвег. «Сан-Франциско» шел средним ходом. Через короткие промежутки времени гудел туманный горн.

Бусслер, первый офицер, стоял на мостике рядом с лоцманом. Они обсуждали, не лучше ли было стать на якорь.

– Прин, отправляйтесь на бак и вместе с Циммерманом готовьте якорь к отдаче, – крикнул мне первый офицер.

Я ринулся по трапу вниз и на бак. На палубе было темно, все палубное освещение выключено. Сквозь шум шторма время от времени слышался рев туманного горна.

Я постучал в переборку носового кубрика и позвал Циммермана. Через минуту он вышел, пошатываясь после сна и держа в руке фонарь.

Мы поднялись на бак к якорю правого борта. Я склонился вниз, а Циммерман светил мне фонариком. Я бросил взгляд вперед, туда, где вода сливалась с туманом. И увидел чуть правее нашего курса яркий белый свет!

Повернувшись к мостику, я закричал громко, как только мог:

– Огонь впереди справа!

Я не знал, расслышали ли меня на мостике из-за туманного горна. Огонь быстро приближался, он находился от нас на расстоянии не более нескольких сотен метров. Добежать до мостика я не успею!..

Я снова закричал во всю силу своих легких:

– Огонь впереди справа!

Передо мной возник темный силуэт одного из сигнальщиков.

– Опасность! – крикнул я ему. – Беги в кубрик! Буди всех!

Он убежал. С мостика донеслась команда Бусслера, усиленная мегафоном:

– Право руля!

Но свет огня впереди приближался, пока так и оставаясь на нашем курсе. Сквозь шум ветра я слышал, как сигнальщик будит команду в носовом кубрике:

– Подъем! Валите отсюда, если вам жизнь дорога!

В следующий момент перед форштевнем выросла огромная черная стена. Удар!.. Одновременно грохот и скрежет железа, раздираемого железом. Крен на правый борт.

Короткие команды с мостика:

– Стоп, обе машины! Обе машины, полный назад! Право на борт!

«Сан-Франциско» медленно повернулся и заскользил вдоль высокого борта другого судна. Сверху на нас смотрели ряды освещенных бортовых иллюминаторов. Затем чужое судно, как привидение, исчезло позади нас в снежной пелене…

Я спустился вниз, чтобы осмотреть повреждения. Было разрушено тросовое отделение и разорвана переборка носового кубрика. Внутри свистел ветер. Но чудесным образом никто из команды не пострадал.

Когда я вернулся на бак, в воду с грохотом уходила якорь-цепь правого борта. Я бегом отправился на мостик.

По пути я видел, как распахивались двери кают, и возбужденные пассажиры высыпали на палубу. Визжащий женский голос кричал: «Артур, на помощь, мы тонем!». И глубокий бас отвечал: «Успокойся, любимая, я же умею плавать!»

«Старик» был в штурманской рубке. Он только что встал с постели. Его знобило от лихорадки.

– Вы что, не видели судно раньше? – строго спросил он меня.

– Нет, господин капитан.

– А как называлось судно?

– Не заметил, господин капитан.

Он процедил сквозь зубы проклятие.

– Ох уж эти ученики на штурмана!

– Вы осмотрели пробоину? – спросил меня первый офицер.

– Пробоина над водой, господин Бусслер.

«Старик» подошел к окну и побарабанил пальцами по стеклу:

– По крайней мере, он хоть то видел, – проворчал он.

– Попытайтесь установить название судна, с которым мы столкнулись, господин Прин, – распорядился первый офицер.

Уходя, я отдал им обоим честь. Первый офицер ответил на мое приветствие, а «Старик» сделал вид, что не заметил его.

Внизу, в радиорубке я сел к радиотелеграфу.

«C.Q. – C.Q.»,[86 CQ (seek you) – вызываю всех. Одно из многочисленных кодовых выражений, используемых в служебной и любительской радиосвязи для экономии времени (примеч. оцифровщика).] телеграфировал я. – «Для всех. Здесь теплоход „Сан-Франциско“. Только что имели столкновение при подъеме вверх по течению. Просьба сообщить имя столкнувшегося с нами судна.»

Вслед за этим я надел наушники и стал ждать. Никакого ответа.

Затем тонкий писк ответного сигнала: «Здесь спасательное судно „Зеефалке“. Следую вверх по течению из Бремерхафена. Нуждаетесь ли Вы в помощи?»

«В помощи не нуждаемся», – ответил я.

Стоит позволить этим стервятникам буксировку, и придется в возмещение стоимости услуги заплатить половину стоимости судна.

Я продолжал ждать. Наконец снова писк сигнала. Позывной парохода регистра Ллойда. Текст: «Имел столкновение. Пожалуйста, ждите.». – Потом долгая пауза. И снова сигналы морзянки: «Для „Сан-Франциско“. В помощи не нуждаемся». И подпись: «Карлсруэ».

Слава богу! Я сорвал с головы наушники, вскочил и выбежал наружу.

Все пассажиры столпились на палубе. Они кутались в меха. Один из них остановил меня. Это был тот самый надушенный толстяк с черными миндалевидными глазами.

– Вы ведь четвертый офицер?

– Да, господин.

Он не нашел нужным представиться.

– Тогда я хотел бы задать Вам один вопрос, – продолжал он. – Я слышал все, молодой человек! Это самое невероятное, что случалось со мной до сих пор!

Его голос звучал все громче и возбужденней. Вокруг нас стала собираться публика.

– Перед аварией Вы разбудили экипаж! – Он повернулся к окружающим. – И Вы знаете, господа, что он сказал? Он сказал: «Каждый, кому дорога его жизнь, должен встать и спасаться!»

– Простите, я не так сказал.

– Что-о? Вы хотите меня уличить во лжи? Господа, Вы представляете себе? Экипаж будится, потому что судно в опасности. А мы, пассажиры, обрекаемся на то, чтобы утонуть!

Со всех сторон послышались одобрительные возгласы. Толстяк нашел свою публику. Как я узнал позднее, он был оперным певцом.

– Странные у вас здесь обычаи, должен я Вам сказать. То, что долг офицеров – оставаться до последнего момента, а долг капитана – гибнуть с судном, это Вам, по-видимому, незнакомо, юноша?

Ох, с каким удовольствием я врезал бы в эту по-бабьи тестообразную физиономию! Но пассажир – гость на судне, и мне остается лишь вежливо ответить:

– Если Вы полагаете, что имеете основания для жалобы, мой господин, то обратитесь, пожалуйста, непосредственно к капитану.

Я оставил его и поднялся на мостик:

– Разрешите доложить, господин капитан, название парохода

– «Карлсруэ». К счастью, он не нуждается в никакой помощи.

«Старик» повернул ко мне голову, медленно обвел меня взглядом с ног до головы и зло произнес:

– К счастью? И Вы еще этому радуетесь? Лучше, если бы Вы были повнимательнее. Тогда не случилось бы все это свинство!

– Я не чувствую за собой никакой вины, господин капитан! Он уставился на меня, затем молча встал и направился к двери.

На пороге он обернулся:

– Вашу вину установит морской арбитражный суд! – и с этими словами захлопнул дверь за собой.

Я почувствовал себя так, как будто получил удар деревянным молотом по голове.

– Как Вы полагаете, господин Бусслер, эта история действительно дойдет до морского арбитражного суда? – повернулся я к первому офицеру. Он пожал плечами:

– Возможно.

– И чем это кончится?

– Можете быть спокойны, – сказал он горько. – Эти господа вокруг зеленого стола всегда находят козла отпущения! Мне пришлось там однажды побывать. У западного побережья США. Там на рассвете мимо нас проходил плот. Знайте, такой длинный плот из древесных стволов, какие спускаются вниз по Миссисипи. Еще ночью плот развалился на волнах, а утром мы наткнулись уже на его обломки. Там было пять или шесть пассажиров, которые громко взывали о помощи. Если бы подвахтенный кочегар не оказался бы в это время случайно наверху у поручней и не поклялся бы в том, что он видел плот, я бы его и не заметил.

У меня пересохло в горле:

– А если меня признают виновным, то чем это мне грозит? – перебил я его.

– Что я точно знаю, – ответил он неприязненно, – в худшем случае – лишение патента.

Разговор прекратился. Мы стояли рядом и пристально смотрели в ночную темень.

«Утрата патента», – размышлял я, – «конец карьере. Хлопоты на многие годы. И, в конце концов, офицер без патента. Это меньше, чем матрос». – Невеселые мысли все сильнее бередили мою душу.

С рассветом мы снялись с якоря и около восьми часов были в Бремене.

Когда я после вахты возвращался в свою каюту, то пассажиры встречали меня враждебными взглядами. Ко мне подошла маленькая девочка и мило спросила:

– Вы попадете теперь в тюрьму?..

В Бремене повреждение было освидетельствовано специалистами. Ущерб составил тридцать пять тысяч марок.

После ремонта мы снова могли продолжать свой рейс. Для меня рейс оказался очень плохим. «Старик» избегал общения со мной. Он обращался ко мне с холодным равнодушием, которое ранило сильнее, чем самые горячие упреки.

Поэтому я удивился, когда однажды он вызвал меня на мостик. Мы стояли перед Сан-Франциско, и судно было окутано густым туманом.

«Старик» находился в штурманской рубке. Он выглядел озабоченным, как крестьянин, осматривающий свои скудные угодья.

– Умеете работать с радиопеленгатором? – спросил он.

– Конечно, господин капитан.

– Тогда возьмите-ка радиопеленг!

Я поднялся на мостик и выполнил автопеленгование. Сняв автопеленг, я прошел в штурманскую рубку и определил наше место. Сразу вслед за мной вошел «Старик». Он посмотрел на карту через мое плечо.

– Все, что Вы сделали, дерьмо, – сказал он грубо. – Мы должны находиться здесь! – И он показал указательным пальцем на обозначенное на карте место, которое было западнее моего.

Я не ответил.

– Ну, ладно. Определитесь снова, теперь уже по береговому ориентиру.

– Есть, господин капитан.

«Как же так», подумал я, «если ты не доверяешь мне, ты мог бы спросить обо мне у других».

Я спустился в радиорубку и взял пеленг на станцию на берегу. Новое место оказалось еще восточнее, чем предыдущее.

«Старик» ждал меня в штурманской рубке. Когда я доложил ему об этом, он напустился на меня:

– Вы что, совсем Богом обижены? Достаточно ясного человеческого разума, чтобы понять, что все это – чепуха! – Наморщив лоб, он пристально посмотрел на карту. – Ваш автопеленг неправильный, он не должен так проходить! Возьмите его еще раз!

Я повторил замер. Новое место точно соответствовало первому.

На этот раз «Старик» не сказал ничего. Сложив руки за спиной, он начал быстро шагать по штурманской рубке взад и вперед. Его сапоги громко стучали по настилу палубы.

– Я приму моё место, – выдавил он из себя.

– Тогда через два часа мы сядем на мель, – ответил я.

Он остановился:

– А если я приму Ваше место, и мы сядем при этом на мель?

Я знал, что мне нечего было теперь терять:

– Господин капитан, я все же рекомендую Вам сместиться на фарватер согласно моему определению, а затем лечь на курс фарватера.

Он опалил меня взглядом взбешенного бульдога:

– Хорошо! Однако если при этом мы сядем на мель, то у Вас будет возможность узнать меня поближе. Тогда хлебнете у меня горя перед морским арбитражным судом!

Он круто развернулся и выскочил из рубки. Я остался в штурманской рубке один. Снаружи туман стоял непроглядной стеной, и в нем бесследно и безответно тонули наши туманные сигналы. Я испытывал весьма щекотливое чувство: если и сейчас все пойдет наперекосяк, то я погиб. Потому что «Старик» был верен своему слову, и это я знал определенно.

От напряжения я покрылся потом. Спустя полчаса я доложил:

– Капитану: время поворота на курс фарватера сорок два градуса!

«Старик» спустился ко мне.

– Хорошо. Ложиться на курс сорок два градуса! – скомандовал он, не глядя на меня. Затем он снова поднялся к себе.

Если мое место было верным, то мы должны были теперь находиться недалеко от побережья, и в ближайшее время следовало ожидать появления лоцманского катера.

Но никого не было видно. Только ночь и туман.

Тут в дверь просовывает голову вахтенный:

– Сигнальщик докладывает, что впереди слышно пять коротких звуковых сигналов!

Я поднялся на мостик к сигнальщику. Мы внимательно прислушались вдвоем. Шли секунды. И вот, наконец, спереди доносится звуковой сигнал, пока еще очень слабый, отдаленный.

В десяти шагах от меня стоял «Старик», неподвижный, как темная статуя в тумане.

– Господин капитан, впереди по правому борту лоцман! – произнес я вполголоса. Мой голос немного дрожал, и это мгновение было самым прекрасным за все время моего пребывания на «Сан-Франциско».

– Вы что, принимаете меня за глухого? – был его ответ. – Я слышу это уже давно.

Я вернулся в штурманскую рубку. «Старик» последовал за мной по пятам:

– Спуститесь на палубу и примите лоцмана. – И, когда я уже направился выполнять его распоряжение, добавил как бы против воли: – На этот раз Вы все сделали хорошо.

Это было высшей похвалой, которую я когда-либо от него слышал.

С тех пор он стал относиться ко мне любезнее. И когда мы на обратном пути были в ста двадцати милях от побережья, он отослал меня с мостика вниз. Последние три дня я вообще не должен был более нести никакую вахту, а лишь играть роль пассажира и, при необходимости, быть готовым снова заняться радиопеленгацией.

Однако при всем этом я все еще испытывал страх перед морским арбитражным судом. Бусслер же полагал, что слушание дела может и вовсе не состояться, так как, в конце концов, никто не погиб и не пострадал.

Когда мы прибыли в Гамбург, я бросился на почту. На мое имя вызова не было. Не получили его и «Старик» с первым офицером.

Я облегченно вздохнул. Но вечером на борт прибыл капитан Шумахер из управления. Он исчез в капитанской каюте, и когда они вышли снова, «Старик» сказал мне мимоходом:

– Прин, слушание дела в морском арбитражном суде в Бремерхафене через три дня.

– Теперь они доберутся до нас! – добавил Бусслер.

В девять часов утра следующего дня на борт пришел вахтенный капитан. Это был пожилой лысый человек с седой бородой. Мы сели вместе в пустой кают-компании, и я заказал для него грог и бутерброды с ветчиной. Он рассказал мне, что раньше он был капитаном судна вдвое больше нашего. В течение двадцати лет! А теперь, когда он состарился, его просто списали с пенсией в сто восемьдесят марок в месяц. Он спросил, можно ли ему забрать с собой оставшиеся бутерброды для жены и, получив мое согласие, с застенчивой улыбкой тщательно завернул их и сунул в сумку.

Чтобы не смущать его, я отвернулся: «Что с ним стало!? И что станет теперь с мной? Через три дня предстоит слушание дела».

В ночь накануне суда я был на вахте. Это было хорошо, так как я все равно не смог бы заснуть .

Мы стояли в длинном, темном коридоре старого административного здания в Бремерхафене: «Старик», первый офицер, я и несколько человек из команды. Сразу вслед за нами прибыли и офицеры с «Карлсруэ».

Холодное приветствие.

Мы стоим перед большой коричневой дверью в зал заседания, а офицеры «Карлсруэ» – у окна напротив.

День пасмурный, и от этого в проходе, в котором мы стоим, царит полумрак.

– Не переживай, Прин, патент не стоит этого, – утешает меня «Старик».

Мимо нас проходит худощавый мужчина с козлиной бородкой и в очках. Все дружно приветствуют его. Он холодно кланяется в ответ и исчезает в зале заседаний.

– Это рейхскомиссар, – пояснил нам «Старик», – своего рода государственный адвокат на процессе.

После него прибывают еще несколько господ с портфелями, которые выглядят довольными и благополучными. Один из них, улыбаясь, даже кивает нам головой.

– Заседатели, – поясняет «Старик», – все они из Бремена и окрестностей.

– Для нас, гамбуржцев, это плохо – мрачно резюмирует Бусслер.

Наконец, в последнюю очередь примчался маленький господин в черном костюме и проскользнул в зал заседаний, как крот в нору. Это был сам председатель. Сразу после этого нас приглашает судебный клерк.

Большой унылый зал. За столом – председатель с заседателями. Слева от них – рейхскомиссар.

Мы подходим к столу и передаем наши патенты и трудовые книжки.

– Надеюсь, что мы увидим их снова, – шепчет мне Бусслер.

Затем нас рассадили.

Председатель объявляет об открытии слушания.

Первым заслушивается капитан «Карлсруэ». Он выступает очень решительно. Он поясняет, что «Карлсруэ» из-за непогоды и повреждения машины стал на якорь. Впрочем, он сделал все необходимое: в колокол звонили через короткие промежутки времени, а при нашем приближении был дан предупредительный сигнал.

Закончив давать показания, он кланяется суду и отступает в сторону. В целом он оставил после себя хорошее впечатление.

Затем приступает к даче показаний наш «Старик». По его признанию, у него нет собственных свидетельств. Во время происшествия его лихорадило, и он с высокой температурой был в своей каюте.

– Так-так, – говорит рейхскомиссар. – А Вы не могли пригласить на время болезни другого капитана?

– Не мог же я знать заранее, что заболею гриппом, – грубо отвечает наш капитан.

На этом он и заканчивает. Пока все складывается в пользу «Карлсруэ».

Вызывают Бусслера. Они берут его в оборот чертовски жестко. «Почему он не стал на якорь с наступлением плохой погоды?». – Он возразил, что на середине фарватера этого нельзя было делать. «Почему он не уменьшил ход?». – Он и так следовал средним ходом, был его ответ.

– Средний ход – это полумера, – возразил комиссар. – Вы должны были следовать малым ходом.

Бусслер не находит, что сказать.

– А что Вы сделали потом?

– Я послал на бак четвертого офицера готовить якорь к отдаче.

– А кто – четвертый?

Я встаю. Установление анкетных данных.

– Итак, Вы находились на мостике вместе с господином Бусслером? – спрашивает меня рейхскомиссар. В такт своим словам, как бы усиливая их значимость, он постукивает острием своего золотистого карандаша по столу.

– Так точно.

– Когда все это произошло?

– Незадолго до четырех.

– А точнее?

Это явная ловушка! Я чувствую это инстинктивно, но напрасно пытаюсь понять, куда он клонит.

– Минуты за три-четыре.

– Ага! – Он резко поворачивается к лоцману. – Вы говорили только что, что это было в полной темноте?

Лоцман кивает головой.

Рейхскомиссар снова обращается ко мне. Стекла его очков сверкают.

– Опыт показывает, что для того, чтобы привыкнуть к темноте, требуется минимум семь-восемь минут. Ничего удивительного в том, что Вы ничего не видели.

Вмешивается один из заседателей:

– Простите, господин рейхскомиссар, но молодые глаза быстрее привыкают к темноте!

Я посылаю ему свой благодарный взгляд.

Рейхскомиссар строит на лице такую мину, как будто бы он надкусил стручок перца.

– Прекрасно, – возражает он, – мог привыкнуть, а мог и не привыкнуть.

Он снова обращается к Бусслеру:

– Когда на судне впервые собственно увидели «Карлсруэ»?

– Об обнаружении мне доложил четвертый.

– И что Вы увидели, господин Прин?

– Я заметил белый огонь впереди и справа по курсу.

– Хм-м. А теперь расскажите нам подробно, как все это происходило. Итак, Вы получили команду готовить якорь к отдаче. Что потом?

– Я побежал на бак, разбудил Циммермана, и мы вместе отправились готовить шпиль.

– И посмотрели вперед только после этого?

– Так точно.

– А Вам не пришло в голову, сначала осмотреться за бортом?

Я молчал.

В этот момент вмешивается наш «Старик»:

– Для чего нужен весь этот разговор? Четвертый получил команду готовить якорь к отдаче, следовательно, он и должен сначала заняться якорем. И на этом баста! На моем судне люди приучены выполнять приказания, и ничего иного не должно быть!

Он говорит громко и напористо. Председатель позвонил:

– Я должен Вас, однако, просить, господин капитан!

И ощущение того, что перевес не на нашей стороне, крепнет.

В заключение Бусслер дает показания о мероприятиях после столкновения. Он точен и последователен. Лишь время от времени с вопросами вклинивается рейхскомиссар.

Затем объявляется об окончании слушания дела, и суд удаляется на совещание. В ожидании его решения мы прогуливаемся по коридору взад и вперед.

– Чем это закончится для нас, господин капитан? – спрашиваю я.

– Это игра в рулетку.

Наконец, нас снова приглашают в зал заседаний. Входит суд, и судья оглашает приговор: «Причиной явилось неблагоприятное стечение обстоятельств при плохой погоде. Иных причин не выявлено, виновных нет».

Я почувствовал, как гора свалилась с моих плеч. И когда мы вместе спускаемся вниз по лестнице, и Бусслер спрашивает меня, что я намерен теперь делать, я отвечаю громко и уверенно:

– Теперь пойду в шкиперскую школу для получения патента капитана.

Безработица

В конце января тысяча девятьсот тридцать второго года я успешно выдержал экзамен на звание капитана дальнего плавания.

Мне казалось, что я преодолел рубеж, после которого моя карьера будет успешно складываться сама собой. Однако вместо этого пришла безработица.

Сразу после рукопожатия прюфунгскомиссара[87 Председателя экзаменационной комиссии (нем.).] я нанял такси и ринулся на поиски работы.

У Хапага, у Сломэна, в танкерном пароходстве В. А. Ридеманна. Повсюду одно и то же: сочувственное пожатие плечами, вздох «Да, конъюнктура!» И, в лучшем случае, как слабое утешение, обещание: «Мы будем Вас иметь в виду.»

Чтобы не упустить возможный шанс, я оставался в Г амбурге и жил со своих скудных сбережений. Наконец, когда не осталось никаких надежд, я попытался стать писателем. Купил сто листов писчей бумаги, старый англо-немецкий словарь и начал переводить одну из самых лучших книг, которые имелись у меня под рукой, о чайных клиперах. Но от всей этой чепухи мое терпение лопнуло уже на пятидесятой странице .

Как мог, мне помогал Гарри Стёвер, мой старый боцман с «Гамбурга». Он владел теперь кафе «Звезда Давида» и говорил мне не раз: «Ты можешь есть и пить у меня, сколько хочешь, кэптен Прин. Располагай всем, что я имею». Его поддержка была искренней, но нельзя было и злоупотреблять ею.

И тогда я однажды сел на вечерний скорый поезд и отправился домой к моей матери.

Я прибыл в Лейпциг ранним серым февральским утром. Когда я поднимался по лестнице к нашей квартире, сердце мое выскакивало из груди. Нелегко возвращаться домой восемь лет спустя, без денег, работы и положения.

Я позвонил. Мне открыла мать. За эти годы она стала седой.

– Мальчик мой! – воскликнула она, увлекая меня в прихожую.

Затем мы вошли в гостиную. Всюду, на столе и стульях были разложены макеты для витрины, выполненные из дерева муляжи ветчины и колбас.

Я с любопытством рассматривал их.

– Ах, – сказала мать, улыбаясь, – раньше ты часто насмехался над моей живописной ветчиной, а теперь я расписываю ее натуральные модели.

Она приготовила мне завтрак, а затем я лег на диван и стал изучать газетную рекламу. Сначала биржа труда. Это оказалось безнадежным: но двадцать заявлений на одно место и ни одного предложения.

И постепенно ко мне пришло осознание того, что и здесь царит такая же безработица, охватывающая все и вся днями, неделями и, вероятно, даже годами.

Поиск работы совершенно безнадежен. Мысль бесполезно бьется между несколькими вариантами, уже утратившими смысл. И вдруг меня пронизывает простая и ясная мысль. Я поднимаюсь рывком. У меня же оставались знакомые, школьные друзья с состоятельными родителями! Если они еще живы-здоровы и не ударились головой, то должны же они найти мне какую-то работу, какое-то дело.

Не выкинут же они меня просто так из жизни и не оставят на произвол судьбы.

– Пока, мама! – кричу я в соседнюю комнату.

И снова беготня, от дома к дому, от бюро к бюро. И снова одно и то же! Многие из друзей и знакомых и сами были выброшены на обочину, прекратили учебу, отказались от освоения желанной профессии, цеплялись за уже захваченное место, наполненные страхом потерять его и утонуть в массовом наплыве безработицы. И у многих, теперь уже у слишком многих, дела обстояли так же, как и у меня. Они слонялись без дела, стучались во все двери подряд, но находили их закрытыми и безмолвными. Они стали замкнутыми, разочарованными, но при этом снова и снова надеялись на чудо, чудо, которое называлось работой.

На третий день моей беготни я встретил Хинкельхауса. Он изучал юриспруденцию и пока еще не закончил обучение. И хотя и у него не было денег, он не сдавался и открыл юридическую консультацию.

– Если хочешь, можешь работать у меня в качестве заведующего бюро, – предложил он. – Разумеется, без содержания. Но если появится заработок, то мы будем вести дело на паях.

Я согласился.

Бюро находилось на Айзенбанштрассе. Маленькая, пустая комната с двумя столами, пятью стульями и вывеской на двери: «Эрнст Хинкельхаус, юрисконсульт». Это было все.

В течение следующих восьми дней я регулярно, каждое утро, отправлялся туда с пакетом бутербродов в сумке, а вечером возвращался домой. И за все эти дни я никого, кроме самого Хинкельхауса, в бюро так и не увидел.

Мы подолгу обсуждали это горестное время и недееспособность правительства, которое позволило народному хозяйству придти в упадок. Эти споры были очень интересны, но если дела пошли бы так и далее, то моя доля дохода в конце месяца составила бы точно половину от Ничего.

Хинкельхаус решился, наконец, для поиска клиентов отправиться по судам. Я же должен был дежурить в бюро. Таким образом, я остался один и подолгу смотрел наружу на серую улицу, на кровли крыш у железнодорожной насыпи, и ждал. Но клиенты не приходили.

Спустя восемь дней юридическая консультация закрылась. Навсегда.

Я снова оказался не у дел. Теперь оставался только один путь: на биржу труда.

Утром я отправлялся к старому жилому дому бедноты в Георгенринге.

В серой и грязной комнате ожидания уже сидели несколько людей. Они выглядели изнуренными, совершенно изношенными, как будто нужда полностью выела их изнутри, и от них осталась только оболочка. Каждый раз, когда раздавался звонок, вставал один из них и исчезал за дверью с молочными стеклами.

Наконец пришел мой черед. Я одернул свой костюм и вошел. За барьером сидел и писал мужичонка с жидкими седыми волосами. Усталым, притупленным взглядом он посмотрел на меня поверх стекол очков:

– Имя. Профессия. Дата рождения.

Его перо скрипело, и зеленый нарукавник медленно полз вслед за ним по бумаге.

– Почему Вы явились только теперь?

– Потому что сначала я пытался найти работу сам.

– Ну да, – сказал он и протянул мне регистрационное удостоверение безработного. – Первое денежное пособие – через три недели на Геллертштрассе.

– А как быть до тех пор? – спросил я покорно.

Но он уже нажимал на кнопку звонка для вызова следующего посетителя.

В середине марта я отправился за пособием на Геллертштрассе. Хотя я и пришел туда пораньше, к восьми часам утра, но застал там уже многих других посетителей.

Очередь, как длинная серая змея, маленькими толчками медленно продвигалась вперед.

«Рум-бум.» – гремит штемпель в окошечке. – Очередной готов, и все смещаются на шаг вперед. «Рум-бум. Рум-бум.» – два шага. Очередь перемещается ритмично, напоминая процессию нищеты. Ритмично, в такт ударам литавр нужды.

Подошла моя очередь. Все произошло так же быстро. Я спрятал деньги и быстро вышел. К этому времени очередь стала еще длиннее. Притупленные взгляды, безысходность, затхлый запах бедности. И постоянное «рум-бум. рум-бум.», которое действует так удручающе.

Я вышел на улицу. Идти было некуда. Я остался на самой нижней ступеньке жизни. Почему? Как это зависело от меня самого?

Годы пребывания на морских судах никак не похожи на жизнь, как сыр в масле. И теперь, когда я пробился, наконец, через все препоны, земля стала уходить из-под моих ног. В свои двадцать четыре года я был обездолен и опустошен.

Почему? Каждый, кого ни спроси, пожимал плечами: «Да, мой дорогой, нет никакой работы, такова жизнь!» Черт побери! Почему эти, там наверху, министры, партийные бонзы, чиновники, ничего не делали, чтобы все изменить?! Как они могли спать спокойно, если здесь молодой человек, здоровый и сильный, нуждается в работе. жаждет работы! И при этом истлевает от безделья, как гнилая солома!

Жалкая подачка, которую они бросали нам, спасала только от голодной смерти. Да и ее то давали вынужденно, так как страшились нашего отчаяния. И при этом безнравственно обволакивали нищенские гроши лживыми статьями своих газет, которые были переполнены прекрасными оборотами речи и социальным сочувствием. Ах, эти господа, они лишь катились накатанной дорогой своих предвыборных изречений: «Живи сам и позволяй жить другим»! Но действительность лишила их громкие фразы мишуры. Мы здесь, внизу, видели жизнь такой, какой она была на самом деле. «Живи сам и позволяй умирать другим!» – вот что было их настоящим девизом!

Меня охватила лютая ненависть к этому лживому безразличию. И в эти дни я стал членом национал-социалистского движения.

В колонне «Хундсгрюн»

Я заявил о своем желании вступить в организацию добровольной трудовой повинности.

Чтобы действовать наверняка, я написал одновременно в несколько трудовых лагерей. Но все они отклонили мою просьбу. Дескать, я уже недостаточно молод в свои двадцать четыре года.

Только Лампрехт, руководитель лагеря в Фогтсберге, согласился взять меня. «Если Вы согласны начать рядовым добровольцем, – писал он, – то можете прибыть».

Через три дня я выехал. Дорога была скучной. Одна получасовая стоянка в Плауене. Я шел по маленькому городу с неровной булыжной мостовой и белыми домами ремесленников. Было жарко и пыльно. Конец августа, лето шло к закату, листва деревьев начала желтеть.

Я ощущал ущербность предстоящей жизни. Если бы речь шла о море, я был бы рад, а сейчас радоваться было нечему. Понятно, что любая активная деятельность лучше, чем гнилое прозябание в безделье. Но все же я душой и телом уже был моряком, а моряк на суше чувствует себя как утка на берегу.

В саду одной из вилл сидела девушка, белокурая и вся в белом. Я смотрел на нее, и горько осознавал, что меня от нее отделяет гораздо большее, чем решетка палисадника.

Решение созрело мгновенно. Я зашел в цветочный магазин, купил розы и отправился прямиком в палисадник, в котором сидела девушка.

Когда я открыл кованую железную дверь, она звякнула. Девушка подняла на меня глаза. Я подошел к ней прямо через газон, протянул ей букет, наклонился и поцеловал ее.

От удивления у нее открылся рот, но она ничего не сказала. А я постоял еще мгновение, затем повернулся, вышел и не оглядываясь быстро пошел вниз по улице, к вокзалу. На этом мое пребывание в Плауене окончилось. Поезд двинулся дальше, и во второй половине дня я прибыл в Ольсниц.

Трудовой лагерь был размещен в замке, высоко над городком. Ранее это строение служило женской тюрьмой. Окна были еще зарешечены, и камеры внутри напоминали ячейки в улье.

Посыльный проводил меня к руководителю лагеря. Мы шли через множество дверей по железному настилу, который дребезжал под нашими ногами. Посыльный постучал и открыл дверь. Навстречу нам поднялся руководитель лагеря.

Лампрехт был высок и сухощав, с жестким лицом и открытым взглядом.

– Значит, это Вы, – сказал он, когда я представился. – Так Вы согласны начать рядовым добровольцем?

– Так точно!

Он протянул мне руку.

– Тогда я приветствую Вас, Прин, как товарища. Идите к заведующему складом и получите одежду. И скажите, что Вы приписаны к колонне «Хундсгрюн».

Еще раз рукопожатие, и я оказываюсь снаружи.

Я получил свои вещи, старое армейское обмундирование. Затем мне выделили рундук и нары. В колонне нас было около семидесяти человек. Мы размещались в большом, светлом помещении, которое раньше было рабочим залом для заключенных.

Я разместил свои вещи и стал ждать. Колонны были еще снаружи на работах. Около пяти часов они вернулись. Их было слышно еще издалека. Они вошли во двор замка и с шумом и ревом поднялись вверх по лестнице.

Ко мне члены колонны отнеслись настороженно. Маленький, истощенный юноша спросил:

– Ты – корабельный офицер?

– Да, ну и.. ?

– Мы давно слышали о том, что к нам такой должен прибыть, – смутился он и спрятался за спинами других.

Я осмотрелся. Почти все они были юношами в возрасте девятнадцати-двадцати лет. Оказалось, что раньше большинство из них выполняли работу ковровщиков на большой фабрике, внизу у вокзала. Они выглядели жалкими и истощенными, во всех сквозила робость и покорность, какие характерны для людей, которые слишком долго испытывают страх возможной утраты ежедневного хлеба. Они с любопытством поглядывали на меня, но никто ни о чем больше не спрашивал.

Следующим утром, в половине шестого началась служба. Колонны вышли во двор замка и получили дневной рацион: хлеб, масло, колбасу, кофе и фляжку с теплым черным бульоном, который назывался «потом негра».

После завтрака колонны были разведены на работы, на грузовиках или пешком, смотря по тому, как далеко располагалось место работы. Колонна «Хундсгрюн» шла строем пешком.

Пройдя через Ольсниц, мы двинулись затем по шоссе вдоль долины Эльстер. Недалеко от деревни Хундсгрюн была стройплощадка. Она располагалась на склоне луга, который полого спускался к реке. На реке дребезжала водяная мельница, а с другой стороны над нами вплоть до гребня горы тянулся лес.

В наше задание входил дренаж болотистого луга. Я должен был вырубать дерн и затем копать узкую канаву глубиной полтора метра.

С одиннадцати до двенадцати – обеденный перерыв. Мы расселись на стволах поваленных деревьев на краю леса, ели и переговаривались. Затем работа продолжалась до половины третьего. По окончании работы мы построились и отправились в обратную дорогу. В половине пятого состоялся обед, единственная горячая пища за день.

Затем мы были свободны, если только руководителю лагеря не приходило в голову устроить строевые занятия.

Так продолжалось изо дня в день, и я в некоторой степени стал привыкать к новой жизни. Только в свободные вечера и по воскресеньям было тоскливо.

На окружающую природу можно было смотреть только из окон замка. Склоны гор были густо засажены лесом и терялись вдали в его синеватом мерцании. Это выглядело, как если бы высокие, зеленые волны тянулись из глубины голубого неба, застыв на мгновенье в своем движении.

Я часто с тоской вспоминал о море…

Однажды поднялся большой переполох: исчез заведующий складом. В его поисках мы обегали весь замок и городок, осмотрели все камеры, но бесполезно: его нигде не было. Наконец мы нашли его в одной из необитаемых камер в левом крыле замка. В этой камере никто не жил с тех пор, как закрылась тюрьма. Когда мы открыли дверь, в нос нам ударил затхлый запах тлена и плесени. Заведующий складом лежал на нарах с газовым шлангом во рту. Чтобы действовать наверняка, он заклеил себе ноздри и углы рта лейкопластырем. Однако смерть далась ему все же в муках. Его правая рука вцепилась в шею, как будто бы в последнее мгновение он хотел избежать смерти.

Мы вынесли его наружу и вызвали врача. Пытались привести в чувство. Но все напрасно: он был мертв, и уже стал коченеть.

Почему он сделал это? Вот что было для нас вопросом. «Он заведовал кассой», – сказал кто-то. Кассу тут же подвергли ревизии, но бухгалтерская книга была в порядке, а деньги – на месте.

Мы осмотрели его рундук. Связка писем от его девушки, последнее – трехдневной давности. «Прошло четыре года моего ожидания», писала она. – «Я устала ждать. Ты, наверно, так и не найдешь себе работу, и до нашей женитьбы я успею состариться.»

Да, в эти годы везде стали обычными нужда, нищета, отчаяние и безнадежное будущее. Нужно было быть чрезвычайно стойким, чтобы вынести все это .

После обеда меня вызвали к руководителю лагеря. Он встретил меня перед входом в свою камеру. Рядом с ним стоял руководитель колонны «Хундсгрюн».

– Товарищ Прин, – обратился ко мне Лампрехт, – я назначаю Вас руководителем седьмой группы.

– А Нестлер? – спросил я. Нестлер был моим прежним руководителем.

– Нестлер станет управляющим хозяйством, – ответил он.

Я щелкнул каблуками и отошел. Конечно, меня радовало, что меня продвинули так быстро. Но чувство радости было слегка омрачено последующими событиями.

Утром при построении мое назначение было объявлено официально. Для меня мало что изменилось. Я все так же должен был снимать дерн и копать канаву. Время шло, и наша работа становилась все тяжелее. Наступил октябрь со своими туманами и дождями. Мы увязали в болоте. Не раз нас застигал ливень, и мы возвращались в замок промокшие до нитки.

На пасху нас проинспектировал глава местного управления.

Это был длинный, тощий субъект, настоящая канцелярская крыса. Мы прозвали его «замученным петухом». Обходя наше хозяйство, он непрерывно журчал обо всем с показным знанием дел и вел себя, как наш кормилец, потому что военизированная трудовая повинность получала дотации из окружной кассы.

Утром следующего дня он появился в обществе толстого лысого господина, который оказался инспектором министерства внутренних дел Саксонии. Они оба пошли с руководителем нашей колонны через луг, останавливаясь тут и там на рабочей площадке и делая разные замечания.

Я был убежден, что они ничего не понимали в дренажных работах. В особенности толстяк из министерства, который за свою жизнь наверняка не выдрал из земли ни одного пучка травы.

Все это утро шел мелкий дождь. Для этой поры это было обычным. Но тут с гребня горы надвинулась темная туча, и дождь хлынул струями.

В трудовой колонне было принято при мелком, моросящем дожде продолжать работу, а при начале ливня – прятаться от него в строительной будке или на опушке леса.

«Замученный петух» и господин из министерства уже давно стояли там с руководителем колонны.

Мы посматривали на руководителя колонны, но он не подавал нам знака, разрешающего уйти в укрытие. Люди начали недовольно ворчать. Я бросил свою лопату на траву и подошел к ним.

– Скажи, как долго ты собираешься держать нас под дождем? – обратился я к руководителю колонны.

Он пожал плечами:

– Понимаешь, инспекция.

– Ну, если у тебя самого не хватает смелости, тогда тебе лучше передать право руководства другому.

– Кому, тебе что ли? – с вызовом спросил он.

– А почему бы и нет.

– Хорошо, я передаю тебе руководство колонной, – сказал он.

При этом он явно почувствовал облегчение. Я подождал, пока он не отошел. Затем свистнул. По этому сигналу мои люди бросили работу и помчались к строительной будке.

«Замученный петух» набросился на меня:

– Как это называется? – фырчал он. – Почему Вы разрешили людям уйти?

– Так дождь же идет! – ответил я.

На мгновенье он поперхнулся от моей наглости. Тут вмешался толстяк из министерства:

– А куда ушел Ваш руководитель колонны?

– Наложил в штаны! – меня понесло.

Толстяк опешил. Однако через мгновение распорядился:

– Дайте команду продолжить работу.

– Не дам.

– Я приказываю Вам по службе!

– Приказы я получаю от моего лагерного руководителя.

– Посмотрим! – сказал «замученный петух» угрожающе. – Кто Вы вообще?

– Руководитель группы товарищества Прин.

Он вытащил книгу и сделал какие-то пометки.

– Так, – сказал он. – Вы прикажете людям продолжить работу?

– Я уже сказал: нет!

– И почему же? – снова включился в разговор толстяк.

– Я ответственен за здоровье своих людей.

– Так, – сказал «замученный петух», – с меня достаточно. Господин инспектор, пойдемте, пожалуйста. Оставаться здесь далее не имеет смысла.

Они вышли под дождь и лугом пошли вниз к шоссе. Так и шли они рядом, маленький толстяк и худой верзила. На шоссе их уже ждал служебный автомобиль. Они сели в него и уехали.

Когда мы вернулись в замок, меня вызвали к руководителю лагеря.

Толстяк из министерства и «замученный петух» с Лампрехтом находились в его камере. Они сидели со злорадными физиономиями, как примерные мальчики, которые наябедничали на товарища, и теперь предвкушают наказание проказника.

– Товарищ Прин, расскажите, что случилось в «Хундсгрюн», – строго сказал Лампрехт.

Я коротко доложил.

– Это так, господа? – спросил их Лампрехт.

Оба согласно кивнули.

– Так как Ваш прежний руководитель колонны в понедельник уходит, с этого момента я назначаю на эту должность Вас, товарищ Прин, – сказал Лампрехт.

– Благодарю Вас и обещаю быть верным своему долгу!

– Но… – запыхтел толстяк из министерства.

Он встал. Вслед за ним поднялся и «замученный петух».

– Вы раскаетесь в этом, господин Лампрехт, – сказал толстяк повышенным тоном. Однако вслед за этим никаких мер не последовало.

Через месяц Лампрехт ушел в отпуск и назначил меня исполняющим свои обязанности.

Если мое предыдущее выдвижение на должность руководителя колонны в лагере восприняли довольно спокойно, то теперь старожилы были взбешены. Я отчетливо видел это по выражениям их лиц. Особенно обойденными чувствовали себя «старики» со стажем пребывания в лагере около двух лет. Открыто мне никто из них ничего не говорил, потому что в лагере была установлена строгая дисциплина. Но в общении со мной преобладал раздраженный тон. Чтобы завоевать их расположение, мне нужно было проявить свою заботу о них.

По утрам я выполнял дела, связанные с бумагами, а затем весь день носился на мотоцикле от одной стройплощадки к другой и следил за порядком.

Однажды вечером мне позвонил мельник из Тальгрунда, местечка, расположенного недалеко от Хундсгрюна. Речь шла о колонне «Хундсгрюн». Кто-то из колонны украл у него ветчину.

– Когда Вы обнаружили пропажу?

– Три дня назад.

Я пообещал ему строго разобраться и сделать все от меня зависящее.

Проклятье! Если прошло уже три дня, то, скорее всего, ветчина давно съедена и, кроме кости, от нее ничего не осталось. Попытка разобраться на построении явно не привела бы к успеху.

Вечером, после того, как прозвучал сигнал «Отбой», я распорядился поднять всех снова: «Ревизия рундуков». С переносной лампой я шел от рундука к рундуку, от нар к нарам. Под соломенным тюфяком одного юноши из Дрездена я нашел то, что искал: ветчина! Она была целехонькой, не было отрезано ни кусочка.

Я приказал руководителям колонны и группы, в которых состоял правонарушитель, прибыть ко мне. После нашего предварительного разговора вызвал его самого. Он оказался маленьким бледным юношей с оттопыренными ушами. В его черных глазах отражался страх побитой собаки.

– Ты украл ветчину на мельнице?

Долгая пауза. Затем почти неслышно:

– Да.

– Почему? – он молчал. – Так почему? – подошел я к нему вплотную.

Он заплакал. Он плакал беззвучно, только лицо его исказилось в гримасе, и слезы текли по щекам.

– Ты будешь говорить?

Несколько всхлипов, сопровождаемых молчанием. Я понял, что от него ничего не добьешься.

– Ну что же, – сказал я. – Завтра утром ты должен покинуть лагерь. Ранним утром. И тебе никогда больше не разрешается здесь появляться.

Он щелкнул каблуками, большие пальцы вдоль швов брюк, хотя слезы лились, не переставая.

– Да, после этого доверять ему больше нельзя, – согласился с моим решением руководитель колонны, когда правонарушитель вышел.

Затем вышли и они оба. Я остался одним.

Я лег на нары, скрестил руки за головой и стал размышлять над этим случаем. Глупая история! Особенно обидно, что она случилась как раз при моем руководстве. Стук в дверь.

– Войдите!

На пороге стоял Мэнтей. В мерцающем свете свечи его лицо выглядело жестко, почти зло.

– Я хотел бы поговорить с тобой, товарищ Прин.

– Пожалуйста, – поднялся я ему навстречу.

– По поводу парня, который украл ветчину.

– А ты тут при чем? Пусть бы он сам и пришел.

– Он плачет, – ответил Мэнтей.

Мэнтей относился к старожилам. Ему было уже двадцать три. До этого он работал на горнодобывающих предприятиях Рура. Слишком прямолинейный, но хороший рабочий, пожалуй, самый лучший. И прекрасный товарищ.

– Он сказал нам, что ты прогнал его, – продолжал Мэнтей. – Я хотел бы попросить тебя оставить его.

– Нельзя, этот парень совершил кражу.

– Он украл ветчину, – возразил Мэнтей, – потому что очень нуждается в деньгах. Его мать серьезно больна, и он хотел послать ей денег.

– И ты веришь этому?

– Да, верю, – с убеждением сказал он.

По-честному, я и сам думал так же. Этот бедный, плачущий юноша, в общем-то, никаким вором и не был. В его пользу было и заступничество Мэнтея. Однако должна быть дисциплина. И я не мог помиловать его, как бы мне этого не хотелось, даже ради Мэнтея.

– Посмотри-ка, товарищ Мэнтей, – я говорил, насколько мог, в дружеском тоне. – Ты должен это понять. Пусть я прощу ему сейчас этот проступок. Но после этого можно ждать, что завтра ко мне придет любой подлец, и скажет: «Когда тот парень украл ветчину, ты закрыл на это глаза. А я, что, не такой?» И куда же мы придем? Нет и нет! Юноша должен понести свое наказание. И, кроме того, подумай, что скажут там, снаружи? «В лагере добровольной рабочей повинности сброд воров»!

– Мне наплевать на то, что скажут снаружи, – грубо ответил Мэнтей, – но далеко не безразлично, что станет теперь с этим парнем. Когда этот несчастный вернется домой, где больная мать и безработный отец, и объявит, что изгнан за воровство, поверь мне, этим дело не кончится.

Я встал. Мы были одного роста, и наши взгляды встретились в упор.

– С меня достаточно, – сказал я жестко. – Все остается так, как я решил. Баста! Отправляйся спать!

Он постоял еще мгновение, играя желваками, затем повернулся и вышел. Я снова остался один.

Впервые я почувствовал противоречие жизни со всей остротой: здесь – участь отдельного человека, там – благо коллектива, общества. Я сделал выбор в пользу коллектива и был уверен, что буду поступать так и в дальнейшем, как бы тяжело мне при этом не было.

При построении на следующее утро дрезденец уже отсутствовал. Я позаботился о том, чтобы он покинул замок еще на рассвете. Мне бросилось в глаза, насколько расстроенными и вялыми были люди в колоннах, но я промолчал. «Они снова придут в себя», подумал я. У меня еще не было достаточного опыта руководства людьми, но я твердо знал уже тогда, что упрямство нужно душить в зародыше, иначе оно может перехлестнуть через край.

Вечером, когда колонны вернулись и, как обычно, обедали, в столовую пришел я.

– Приятного аппетита, – сказал я.

Никто не ответил. Беседа за столом прекратилась, однако ощущалось какое-то напряжение. За одним из столов они сомкнули головы и пошептались. После этого кто-то пробубнил вниз под стол:

– Этому мы пересолим ветчину!

Раздался смех. Я поднял голову и посмотрел в этом направлении. Сразу стало понятно, от кого исходили эти слова: Мэнтей!

– После обеда всем быть в зале для собраний! – объявил я громко.

Все притихли, но потом говор усилился.

Я понимал, что теперь наступил решающий момент. Если я уступлю, то они выйдут у меня из подчинения навсегда. Рухнет дисциплина в лагере. Я не мог разочаровать Лампрехта таким результатом.

Через полчаса все собрались в большом помещении, которое служило нам для проведения собраний. Стоял ноябрь, и снаружи было уже темно. В мерцающем свете свечей по стенам метались тени голов. Я вышел и встал перед ними.

– Товарищи! – обратился я к ним. – Вы все знаете, что здесь случилось вчера. Я должен был удалить одного из нашей среды, так как он совершил воровство. Я знаю, что некоторые из вас находят наказание слишком жестким. Но я должен был принять решительные меры исключительно в общих интересах.

Бормотание на задних скамейках, которое постепенно усиливалось. Я выдержал паузу. Они продолжали. Тогда я заревел во всю силу своего голоса:

– Кому это не нравится, может уходить, но только сразу, сейчас!

Шарканье ног, чья-то спина. За ним встал второй, третий. Всего ушли тридцать человек. Почти вся колонна. Мэнтей – первым.

Я назначил старшим в зале руководителя одной из колонн и вышел вслед за ними.

– Построиться во дворе! – приказал я. Они неохотно повиновались.

– Через полчаса вы должны покинуть замок с вашими вещами! Вы больше не принадлежите товариществу. Тот, кто останется здесь по прошествии этого времени, нарушит закон о неприкосновенности жилища. Разойтись!

Затем я вернулся в зал и объявил об этом остальным. Они выслушали молча.

Я вернулся к себе. На душе было тяжело. Жалко тех, что ушли, жалко, что прекратила существовать целая колонна, жалко, что пролегла трещина. Но я победил, и служба пошла далее без последствий.

Через несколько дней мне стало известно, что военно-морской флот приглашает бывших офицеров торгового флота на службу для пополнения офицерского корпуса. Тяга к морю жила во мне всю жизнь; теперь она стала страстной. На последовавший запрос, даю ли я свое согласие, я ответил «да».

Так в январе тысяча девятьсот тридцать третьего года я оказался в Штральзунде. И свою службу в военно-морском флоте начал с самого начала, матросом.

Старт под водой

Для мужчины, который становится солдатом, начинается новая жизнь. Личная свобода для него сжимается, становится второстепенной. На первое место вступает приказ, жесткая законность военной службы. Солдат всегда на службе. И все остальные события жизни отходят на второй план.

Совершенно верна старинная установка: «Кто в Пруссии клянется знамени, тот не имеет больше ничего, что принадлежало бы ему». Именно в таком духе и проходило мое военное обучение. Служба и большие политические события заслоняли собой все остальное.

По завершении обычного военно-морского образования я был откомандирован в Киль, в школу подводного плавания.

Сначала подготовка в школе была посвящена освоению теории, которой в течение первых недель обучения мы были уже сыты по горло. Затем, с конца февраля, начиналась практика.

И вот, наконец, настал день, когда мы впервые вышли в море на подводной лодке. Я отчетливо помню этот день. Он был ветреным и прохладным. Все подводные лодки флотилии шли кильватерной колонной вдоль Кильского канала. На каждой лодке – по нескольку учеников-офицеров. Я находился на U-3.

Когда мы прибыли в район погружения, все спустились с мостика через рубочный люк вниз, в центральный пост. Несмотря на знание теории, мы беспомощно озирались в тесном пространстве отсека. Яркий белый свет плафонов отражался в стекле, никеле и латуни. Путаница электрических проводов, переплетения трубопроводов сжатого воздуха, нагромождение маховиков. В центре отсека – шахта перископа, рядом с ней – главный компас.

Шум дизель-моторов, который наверху смягчался шумом волн, был здесь таким, что с непривычки невозможно было понять ни одного слова. От их работы все дрожало и вибрировало. Кроме того, всепоглощающий запах стали и масла.

Мы представились старшему инженер-механику. Хитро поглядывая по сторонам, он начал свой первый инструктаж словами: «Никогда не забывайте, мои господа, отмечаться, когда Вы хотите подняться наверх на лодке, готовой к погружению. Иначе с вами может произойти то же, что с легендарным лейтенантом Мюллером. Если бы он не выпустил в штаны пузырь, когда у него из под ног лодка ушла под воду, то захлебнулся бы, как мокрая крыса.».

Короткая команда с мостика: «Приготовиться к погружению!»

Команда репетуется в отсеки. Тут же следуют ответные доклады: «Нос к погружению готов!.. Корма к погружению готова!.. Центральный к погружению готов!»

Затем началось учебное погружение. Остановлен дизель, закрылась выхлопная труба, с глухим щелчком захлопнулась крышка люка.

«Никогда не забывайте закрывать вентили.», продолжал старший инженер-механик приглушенным голосом, «иначе с вами может случиться то же, что и с U-3 в заливе Хайкендорфер. Они были в учебном плавании. Кто-то при погружении не закрыл клапан вдувной вентиляции. Вода устремилась в отсек и попала на аккумуляторную батарею. Короткое замыкание. Газы. Командир лодки и еще двое с ним в боевой рубке едва не задохнулись. Эти двое были большие люди, Веддиген и Фюрбрингер».[89 Известные командиры-подводники периода Первой мировой войны.]

Его слова прервал резкий звук ревуна. Заработали электродвигатели. Завращались маховики клапанов, загудел вытяжной вентилятор: проверка корпуса на герметичность. Старший инженер-механик объявил: «Разрежение двадцать миллибар.

Слушать в отсеках». Затем тишина. Только гудящее пение электродвигателей. И время от времени – перекладка руля. Спустя две минуты – доклад старшего инженера-механика: «Давление постоянное». И – приказание из боевой рубки: «Приготовиться на клапанах вентиляции!» Доклад: «Готовы на клапанах вентиляции». – «Открыть клапана вентиляции!»

Четверо матросов присели и рванули вниз рычаги манипуляторов вентиляции балластных цистерн. Мощный шипящий звук, сопровождающий выход воздуха из цистерн через клапана вентиляции.

Лодка стала медленно дифферентоваться на нос, появилось чувство парения в воде, как на воздушном шаре. Затем дифферент выровнялся. Наступила мертвая тишина. Никто не проронил ни слова. Никто не передвигался.

Только старший инженер-механик вполголоса отдавал приказания рулевому на горизонтальных рулях.

С шумом лифта поднялась труба перископа. Командир по очереди пригласил нас в боевую рубку. Я впервые увидел внешний мир в перископ. Поле зрения ограничивалось клочком неба и поверхности моря, и периодически закрывалось зеленой волной.

Затем мы должны были по очереди управлять рулями глубины с помощью больших штурвалов.

Через некоторое время раздается команда командира: «Внимание, в отсеках! Приготовиться к покладке на грунт на глубине двадцать один метр». Старший инженер-механик докладывает: «Пятнадцать метров. восемнадцать метров. двадцать метров. Стоп, обе машины!»

Легкий толчок. И вот мы лежим на грунте.

«Глубина двадцать два метра. Отрицательная плавучесть две тонны», доложил старший инженер-механик.

В половине первого обед. Стол накрыт в носовом отсеке. На обед суп, ромштекс и фрукты, как для офицеров, так и для команды. Все вкусно и в достатке.

Отсек довольно тесен и напоминает туннель. Иногда слабое бульканье свидетельствует о том, что мы лежим на дне Кильской бухты на глубине двадцать два метра. Из кормы доносится шум, какой производит при работе ручной насос.

– Что это? – спросил Шрайбер, один из нас, стажеров.

Командир промолчал, а боцман ухмыльнулся:

– Там кто-то пытается опростаться за борт, – охотно объяснил он. – А ватерклозет с ручным приводом. Рискованное мероприятие на глубине двадцать два метра!

Круглое лицо его сияло от предвкушения удовольствия. Он нашел возможность выступить с темой, которая будоражила его воображение. «Это еще что! – продолжал он яро. – Вот во время войны как бывало. Называется это „защемить задницу“, господин лейтенант. Защемить во имя отечества! Так как „круглые дукаты“ моряка, выброшенные за борт, всплывают на поверхность и могут выдать местоположение лодки. Один ветеран-подводник рассказал из времен войны такой случай. Они лежали на грунте тридцать шесть часов.»

– Не могли бы Вы найти для застольной беседы другую тему?! – сказал командир.

Мы провели на грунте два часа. Затем обучение продолжилось. Мы всплыли: сначала на перископную глубину, а затем – на поверхность.

От тяжелого воздуха немного поташнивало. Он был насыщен углекислотой и прогорк от запаха топлива.

С тех пор я много поплавал на лодках, и пребывание под водой стало для меня совершенно обычным делом, но воспоминание о первом погружении осталось в памяти навсегда. Потому что люди и вещи воспринимаются всегда ярче и памятнее либо при первой встрече, либо при расставании с ними.

По окончании курса я был назначен первым вахтенным офицером на U-26. Моим первым командиром был капитан-лейтенант Хартманн. «Острый как бритва, – говорили о нем, – но поучиться у него есть чему».

U-26 находилась еще на верфи «Дешимаг» в Бремене. По пути туда я сделал промежуточную остановку в Г амбурге, чтобы посетить Гарри Стёвера, старого боцмана с «Гамбурга», хозяина кафе «Звезда Давида», который помог мне в период моей безработицы бесплатными едой и пивом.

Я пришел туда пополудни. «Звезда Давида» была совершенно пуста. За стойкой скучала искусственная блондинка.

– Два больших светлого. и хозяина! – заказал я.

Она посмотрела на меня с удивлением, исчезла и вскоре вернулась в сопровождении маленького, толстого господина, который на ходу застегивал брюки. Это был далеко не Гарри Стёвер.

– Что Вы желаете? – спросил он с легким поклоном.

– Я хотел бы видеть Гарри Стёвера.

– Ах, вот как! – его голос звучал разочарованно. – Стёвера уже два года нет в живых.

– ?..

Он повернулся уходить.

– Как это случилось?

– Он повесился.

– Отчего же? – указал я ему на вторую кружку пива.

Он кивнул и сел.

– Вы знаете, старик Стёвер никогда не был бизнесменом. Он наливал бесплатно каждому матросу за его красивые глаза. И при этом набирался сам. В таком деле нужно кое-что понимать. А он думал, что достаточно стоять за стойкой и наливать пиво. Ого, ого!

Я поблагодарил и вышел.

По пути на вокзал я размышлял о судьбе Гарри Стёвера. «Почему, – спрашивал я себя, – он не обратился ко мне? Он так помог мне в свое время, а когда нуждался в помощи сам, то просто тихо ушел из жизни. Слишком горд, чтобы кому-нибудь стать обузой, и слишком добросердечен, чтобы утвердиться в мире торговцев и дельцов.»

Я уехал следующим поездом. В Бремене я сразу отправился на верфь. Лодка стояла у причальной стенки, ошвартованная к понтону. С высоты набережной она выглядела крохотной.

Я спустился в корпус лодки, чтобы представиться командиру. Он принял меня в своей каюте. Коренастый, жилистый офицер с жестким лицом, как бы изваянным острым резцом.

– Лейтенант флота Прин. Представляюсь по случаю назначения на U-26.

Он встал и подал мне руку.

– Вот Вы какой. Я уже знаю о Вашем назначении. Пока здесь для Вас нет никакого дела. Не хотите ли обратиться с просьбой о дополнительном отпуске?

Я сразу оценил ситуацию и энергично ответил:

– Так точно, господин капитан-лейтенант!

– Хорошо. Тогда отправляетесь, предварительно на неделю.

Я поблагодарил и, окрыленный, удалился.

Мне вспомнилось недавнее прошлое. Когда я был последний раз дома, мне встретился знакомый фенрих.[90 Курсант выпускного курса военно-морского училища (нем.).] Во время нашего разговора он показал мне групповую фотографию своих друзей на Новогоднем вечере.

Среди всех лиц одно мне сразу бросилось в глаза: белокурая девушка из сада в Плауене, девушка, которой я подарил розы и поцелуй. Это было незабываемо!

Я попросил тогда у фенриха ее адрес, и написал ей.

Вскоре пришел ответ. Она благодарила меня за мое письмо и находила его очень забавным: ведь в Плауене она никогда не была. Все же спустя полгода она стала моей женой. И я никогда не раскаивался в путанице, которая нас сблизила.

Отпуск к жене закончился быстро. Через три дня я был отозван по телеграфу.

– Мы следуем в Испанию, – сказал мне командир по прибытии. – Для защиты германских интересов. – Его лицо сияло.

Лодка поспешно готовилась к боевому походу. Принималось горючее, одновременно загружались продовольствие и боеприпасы. Уже на следующий день мы вышли в море.

Мы думали, что напряженность в этой стране быстро разрядится. Однако это было только предгрозьем, которое вскоре разразилось грозой.

В канале мы провели испытательное погружение. Я находился в центральном посту. Отсеки поочередно доложили о готовности к погружению. Затем были поданы команды «Принять главный балласт!» и «Убрать пузырь из цистерн!»

При дифференте на корму раздался крик из носового отсека:

«Торпеда, торпеда!» Я бросился туда.

Одна из торпед выскользнула из аппарата, и ее хвостовая часть торчала наружу. Четверо членов экипажа, пыхтя от натуги, удерживали ее от дальнейшего соскальзывания назад.

Было видно, что долго они не выдержат. Шаг за шагом торпеда смещалась в корму. И если лодка наклонится на корму хотя бы еще немного, то торпеда неминуемо выпадет из аппарата, покалечит людей, а в случае взрыва – развалит лодку.

В два прыжка я снова оказался в центральном.

– Одерживать дифферент! Торпеда пошла назад! – крикнул я старшему инженер-механику.

Тут же завращались оба штурвала управления горизонтальными рулями. Я же снова помчался вперед и присоединился к тем четверым. Лодка медленно выравнивалась на киле, и так же медленно мы возвращали торпеду назад, в торпедный аппарат. До тех пор, пока, наконец, задняя крышка за ней не закрылась на кремальеру.

– Как это произошло? – набросился я на унтер-офицера-механика.

Он стоял передо мной, потея и дрожа всем телом, жилы на его лбу вздулись от напряжения.

– Не знаю, – прерывисто дышал он. – Я обслуживал торпеду, и провернул машину, и тут заклинило крепежный болт.

– Значит Вы поспешили доложить о готовности к погружению!

– Так точно, – ответил он вполголоса.

Когда я доложил командиру, он вызвал виновника и тоже разнес его в пух и прах. Однако за завтраком в кают-компании произнес спокойно, как бы непричастно:

– Ну вот, был бы несчастный случай на производстве, и подводная лодка не нуждалась бы более в пенсионном страховании по старости.

В этом походе были и другие инциденты.

В Бискайском заливе мы попали в шторм, самый тяжелый из тех, что мне пришлось когда-либо испытать. Когда я в тяжелой штормовой одежде, неуклюжий, как бродячий платяной шкаф, поднялся на свою вахту на мостик, небо было слоисто-серое, а море чернильно-темное. Лодка, гремя дизелями, разрезает волны, и дождь хлещет по нашим лицам. Время от времени мы до плеч погружаемся в набегающую волну.

Но это было только началом. Темные волны становятся все могущественнее и круче. Они накатываются на нос лодки и с грохотом опрокидываются на корпус.

Бинокли мы передали вниз, а сами закрепились с помощью привязных ремней. Только командир остался непристегнутым. Он стоит на мостике впереди, судорожно сжимая перила руками и набычившись, встречает волну. Чтобы с каждой волной масса воды не попадала в лодку, верхний рубочный люк задраили.

Дизели работают, тяжело сопя. Когда нас вздымает на гребень волны, винты оголяются, и шум дизелей усиливается.

Внимание, впереди нарастает громада девятого вала! Мы инстинктивно пригибаемся и исчезаем под ней вместе с лодкой, рубкой и мостиком. Когда мы выныриваем, отплевываясь и откашливаясь, то обнаруживаем, что одного из нас на мостике нет. Унтер-офицера-сигнальщика. Крепежные стропы его пояса разорвало, и он беспомощно повис на ограждении.

Командир одним махом очутился около него, рывком помог подняться на мостик, и еще до набега очередной волны они нырнули под козырек. Потом унтер-офицер был отправлен вниз. До появления очередной смены мы остаемся на мостике вдвоем.

Волны становятся все круче. Часто лодки не видно совсем, и только рубка чуть возвышается над водой. Наконец нам ничего больше не остается, как нырнуть под воду. Мы дождались схода очередной волны и исчезли в рубочном люке. В следующий миг нам вслед опрокинулась громада волны. Рискованный момент – закрытие рубочного люка: командира могло бросить с водой вниз, в лодку, или, наоборот, выбросить из нее.

Насосы начали свою работу, откачивая воду. Затем мы погружаемся.

Лодка погружается, и с нарастанием глубины становится все меньшим влияние волн на поверхности моря. Вскоре ничто уже не напоминает о шторме наверху. Только слабое покачивание, да тонкое пение электродвигателей.

Мы пробыли под водой много часов, а когда всплыли снова, шторм прекратился, и мы увидели в серой утренней дымке темную полоску испанского побережья. Ни на побережье, ни в море не было видно никаких огней, только луна просвечивала между рваными облаками.

Старший штурман выругался. Без ориентиров нельзя было точно определить наше место. Он был уверен только в том, что мы находились где-то между Бильбао и Сантандером.

С наступлением новых суток началось наше патрулирование. Вдоль побережья до мыса Финистерре. Море было пустынным, только иногда на горизонте появлялся дымок парохода. Побережье Испании лежало в темноте. Лишь иногда, при ветре со стороны берега, была слышна орудийная канонада. Звук проникал в кровь и порождал желание, знакомое каждому настоящему солдату: быть рядом с тем, кто сражается.

Но наше время еще не наступило. Только однажды война подошла к нам так близко, что мы поверили было в соприкосновение с ней.

Это было перед Бильбао. Сигнальщик доложил:

– Два боевых корабля с левого борта!

Командир и я поднялись на мостик. Это были корабли Франко, «Альмиранте Сервейра» и «Веласко», крейсер и эсминец. Они полным ходом шли прямо на нас. У форштевней возвышались пенные буруны.

Мы наблюдали за ними в бинокли и видели, как их орудийные стволы медленно развернулись в нашем направлении.

– По-видимому, они принимают нас за красную лодку, – сказал командир.

Ситуация была сложной. Я посмотрел на Хартманна. Какое решение он примет? Если мы пойдем навстречу, они могут принять это за атаку. Если мы отвернем, они могут принять наш маневр за попытку к бегству. Если мы нырнем, то они забросают нас глубинными бомбами.

– Стоп, обе машины! – приказал командир.

Мы повернули без хода, и лодка легла в дрейф, покачиваясь на волнах. Военный флаг перенесли на радиомачту, а прожектором каждые три секунды передавали: Германия. Германия.

Германия.

Безрезультатно! Они продолжали сближаться полным ходом.

– Что-то душно становится, – сказал я, проводя пальцем руки за воротником.

Командир рассмеялся.

Жерла их орудий были направлены на нас. Когда расстояние сократилось до полутора миль, башни развернулись в нулевое положение. Они разошлись с нами, приветственно приспустив флаги.

Война только коснулась нас и пронеслась мимо. Наше время еще не настало.

Первые боевые выстрелы

Осенью тысяча девятьсот тридцать восьмого года я получил свой первый экипаж.

В повседневном приказе значилось: старший лейтенант флота Прин, прежняя служебная должность – вахтенный офицер флотилии подводных лодок, новая служебная должность – командир подводной лодки флотилии подводных лодок. Итак, наконец собственная лодка!

По этому приказу в начале декабря я отправился в Киль для представления командиру флотилии капитан-лейтенанту Собе.

Он принял меня на плавбазе «Гамбург» в своей каюте:

– Ну, что, Вы уже были на верфи? Видели Вашу лодку?

– Нет, господин капитан-лейтенант.

Он улыбался, но его острые серые глаза внимательно изучали меня.

– А Ваших людей?

– Нет, господин капитан-лейтенант.

– Тогда сначала познакомьтесь с тем и другим сразу.

Рукопожатие, скороговоркой «Очень рад, что Вы прибыли к нам», взаимное немецкое приветствие, и вот я снова снаружи.

Лодка была еще на верфи и наводила последний лоск. Узкая и элегантная, она была прекрасной.

Осматривая ее, я прошел через весь корпус, с удовольствием осознавая, что внутри все мне знакомо до винтика.

Адъютант передал мне указание командира флотилии: на следующий день в десять утра построение моего экипажа на юте плавбазы «Гамбург».

Наступило завтра. Это был воскресный, ясный, солнечный декабрьский день.

Когда я поднимался на ют «Гамбурга», меня охватило волнение. Как перед решающей встречей. Наверху уже собрались тридцать восемь человек, с которыми мне предстояло в последующие годы разделить общую участь во всем: в добре и во зле, в мире и – если это случится – в войне.

При моем прибытии они построились в две шеренги: офицеры, унтер-офицеры, матросы.

Четкая команда: «Для встречи командира – налево равняйсь! Смирно!».

Одновременный поворот головы. Подавший команду старший лейтенант подходит ко мне: «Господин старший лейтенант! Экипаж построен! Старший лейтенант-инженер Вессельс».

Рослый, широкоплечий офицер с тяжелым подбородком и серьезным выражением на лице.

Я встал перед фронтом: «Хайль, экипаж!» – И, как из одной глотки, в ответ разом: «Хайль, господин старший лейтенант!»

Раньше я часто думал о том, как много я скажу в своем первом обращении к своему первому экипажу. Но теперь, когда я уже стоял перед ним, я сказал только самое необходимое: «Через несколько дней мы станем новой боевой единицей германского военно-морского флота. Я надеюсь на то, что каждый из вас будет выполнять свой долг так же усердно, как намерен выполнять свой долг я. Если это осуществится, то мы будем хорошо понимать друг друга».

Затем я прошел вдоль фронта и выслушал представление каждого члена экипажа по должности и фамилии. В основном это были одинаково молодые, свежие лица, еще не тронутые невзгодами жизни. Но некоторые из них запомнились сразу: первый вахтенный офицер Эндрасс со стройной, жилистой, спортивного покроя фигурой; старший штурман Шпар, тяжеловесный и самоуверенно спокойный; машинист центрального поста, широкоскулый Густав Бём; унтер-офицер-машинист торпедного отсека Гольштейн, парень с задумчивым взглядом; Смычек, лукавый парень из Верхней Силезии; моложавый Людек.

Я поговорил с каждым из них, пытаясь понять, что они собой представляют. Однако сразу эта загадка не решалась. Ведь то, что действительно определяет человека, мужчину, проявляется лишь в работе и в опасности.

Весной мы ежедневно упражнялись в управлении лодкой, сначала в бухте, а затем в Балтийском море. Во время этих упражнений я изучил свой экипаж. Видит Бог, они не были парадными солдатами. Они были мужчинами с горячим сердцем в груди, полными жажды приключений, и с избытком темперамента, который находил себе выход при каждом удобном случае. Все они пришли служить на подводную лодку добровольно, так как надеялись, что испытают здесь больше, чем в будничной службе на линкорах.

В начале августа мы вышли на учения в Атлантику. В воздухе витала сильная напряженность, и кое-кто полагал, что, когда мы вернемся, мир уже будет нарушен.

Учение было великолепным. В эти ясные дни позднего лета стояла чудесная погода, легкое волнение покрывало зеленоватую поверхность моря, ночное небо сияло звездами. В свободное время мы слушали по радио сообщения из Германии. Голос диктора, доносящийся сюда, за тысячу миль от родины, вызывал теплое чувство. Однако сами сообщения были наполнены тревогой и ощущением близости войны. Учение, которое мы начали с таким усердием, утратило смысл, и стало отчетливо заметно, как встревожены люди.

Свободные от вахты часто без сна лежали в койках и вели разговоры о политике. Особенно неутомимым был Густав Бём. Из него сквозило всезнание по всякому поводу.

Но в глубине души все мы не верили, что разразится война, по крайней мере, большая война. Потому что мысль о том, что большие народы могут позволить себе новую мясорубку, была слишком невероятной.

И все-таки она началась.

Я отчетливо, как сегодня, помню тот час, когда мы узнали о войне. Это было третьего сентября в десять часов утра. Мы с Эндрассом стояли на мостике. Дул свежий северо-западный ветер и море покрывали пенистые волны, с шумом перекатываясь через носовую палубу. Лодка шла средним ходом. Со стороны кормы доносился успокаивающе равномерный стук дизелей.

Вдруг истошный крик снизу:

– Господин капитан-лейтенант! Господин капитан-лейтенант!

Из рубочного люка появляется Хэнзель. Лицо его бледно и, задыхаясь, он выпаливает:

– Господин капитан-лейтенант! Внеочередное сообщение. Война с Англией!

Я камнем надаю по поручням вниз. В центральном посту перед приемником стоят Шпар и еще двое. Из приемника гремит военный марш, будоражащий нервы. Они стоят молча.

– Ну, что? – спрашиваю я.

– Сейчас повторят, господин капитан-лейтенант! – шепчет Шпар.

Музыка прекращается, и голос диктора сообщает:

«Вы слушаете Всегерманское радио! Передаем экстренное сообщение радиослужбы. Британское правительство в своей ноте Германскому правительству выдвинуло требование возвратить немецкие войска, вошедшие на территорию Польши, в места их исходной дислокации. Сегодня, в девять часов утра, через английского посла в Берлине была передана вызывающая нота о том, что если до одиннадцати часов Лондон не получит удовлетворительный ответ, то Англия будет рассматривать себя в состоянии войны с Германией.

На это британскому послу дан ответ, что Германское правительство и немецкий народ отклоняют ультимативные требования Британского правительства, не принимают их и, тем более, отказываются выполнять».

Затем оглашается немецкий меморандум, и вновь гремит музыка военного марша.

Мы молчим. В моей голове возникает цепь рассуждений, быстрых и точных, как в машине .

Война объявлена! На море это означает войну по призовым правилам. Область ведения операций – по собственному выбору.

В лодке – полная тишина. Ее нарушают только звуки марша из приемника. Все как будто задержали дыхание в ожидании нечто невероятного, что должно произойти. Эти трое тоже смотрят на меня, как завороженные.

Я склоняюсь над картой и жестом подзываю Шпара.

– Курс двести двадцать градусов. Мы будем действовать здесь, – говорю я ему осипшим голосом и показываю маршрут.

В отдалении слышится чей-то голос:

– Боже, будь милостив к тем, кто виновен в этой войне.

Я медленно поднимаюсь на мостик. Эндрасс и оба сигнальщика смотрят на меня вопросительно.

– Да, Эндрасс, теперь дело зашло далеко.

– Ну, это не могло не случиться, – ответил он серьезно.

Я отдаю распоряжения: «Верхней вахте наблюдение вести через бинокли. При обнаружении чего-либо немедленно докладывать мне. Особое внимание обратить на самолеты и перископы вражеских лодок!»

Эндрасс молча отдает честь. Я снова спускаюсь вниз. В моей каюте – маленькой выгородке в корме центрального поста, где я отдыхаю и работаю с документами, я начинаю вести дневник боевых действий. Сделав начальную запись, я откидываюсь на койку…

«Итак, война», думаю я, «наступил час испытания на прочность». И так как я знаю, что скоро мне могут потребоваться все мои силы, я должен поспать. И действительно вскоре засыпаю.

Меня будит крик с мостика:

– Командиру: Справа, по пеленгу двести градусов облако дыма на горизонте.

Я срываю фуражку с крючка и поднимаюсь наверх.

– Где?

В бледном послеполуденном небе на горизонте виден слабый дымок. Я рассматриваю его в бинокль. По линии горизонта медленно движется нечто крохотное и черное. Мы подворачиваем на него. Я увеличиваю ход. Возникший носовой бурун заливает палубу.

Объект постепенно приближается. По моим прикидкам, это грузовое судно, от пяти до шести тысяч тонн.

Когда становится различимым неуклюжее сооружение мостика, мы ныряем. Дизели смолкают. Вода с шумом заполняет цистерны, и на высоких тонах поют электродвигатели.

Я веду наблюдение через перископ из боевой рубки. По зеленой поверхности моря к нам медленно приближается судно.

Снизу в боевую рубку смотрит Эндрасс:

– Один из них? – полушепотом спрашивает он.

– Спокойствие, Эндрасс, – отвечаю я. – Папа должен сначала рассмотреть.

Мы вышли на его курс и теперь следуем навстречу друг другу. Вот я уже могу определить его национальность: это грек, старое, грязное грузовое судно, которое, астматически пыхтя, с трудом несет на себе свой груз.

– Грек! – объявляю я в центральный пост. И затем: – Приготовиться к артиллерийскому бою! Приготовить сигнальные флаги! По готовности всплываем!

Топот ног внизу. С металлическим звуком извлекаются из своих ячеек снаряды. Доклад:

– К артиллерийскому бою готовы!

Всплываем. Сжатый воздух устремляется в цистерны. Отдраен рубочный люк. Вслед за мной на мостик поднимаются артиллеристы. На рубке сигнальщик с помощью лебедки поднимает в вертикальное положение мачту с флажным сигналом.

– Предупредительный выстрел! – командую я.

Сразу раздается громкий голос Эндрасса:

– Огонь!

Лающий звук выстрела. Снаряд падает в сотне метров впереди по курсу грека, подняв фонтан воды. Эндрасс вновь громко командует:

– Орудие зарядить! Поставить на предохранитель!

Палуба грека напоминает потревоженный муравейник. Все бегают сломя голову. Полная неразбериха! В бинокль хорошо видно каждого в отдельности. Совершенно очевидно, что наше появление вызвало там панику.

Они замедляют ход, а затем останавливаются. И вот уже судно лежит в дрейфе, покачиваясь на волнах, и стравливает пар.

На мачте грека поднимается опознавательный сигнал и флаг страны. В ответ мы подаем флажный сигнал: «Пришлите лодку с документами».

Мы осторожно приближаемся. Орудие в полной готовности к выстрелу. Когда мы подходим на дальность голосовой связи, я через мегафон повторяю команду: «Пришлите лодку с Вашими документами!»

Мы видим, как на борту грека несколько человек прячется за спасательными лодками. Видны только их руки, поднятые в немецком приветствии.

Через некоторое время с судна доносится: «О'кей, сэр», сопровождаемое лихорадочными действиями. Обе спасательные лодки спускаются за борт. Команды с обезьяньим проворством забираются внутрь. Крышки люков, кранцы и доски летят за борт. Едва лодки коснулись водной поверхности, началась бешеная гребля, прочь от нас и от собственного судна. Они гребут так, что гнутся весла. Как на регате.

Малым ходом мы идем следом и спустя несколько минут догоняем их. Гребцы сразу убирают весла внутрь и поднимают руки над головой.

– Где капитан? – спрашиваю я.

С гребной банки поднимается рослый блондин.

– Ваши документы!?

Рука, которой он передает нам кожаную коричневую сумку, дрожит.

Я подробно изучаю документы. Все в порядке. Нейтральное судно с грузом только для Германии. Нет ни малейшего повода для вмешательства.

– Ол райт, – говорю я, возвращая сумку. – Можете следовать дальше!

Капитан смотрит на меня недоверчиво.

– Вы не должны сообщать о нашей встрече по радио, – говорю я. – Иначе я вынужден буду воспринять Ваши действия, как враждебный акт.

Он поспешно кивает и поднимает руку в немецком приветствии. Мы оставляем лодки и уходим. Но люди в лодках все еще сидят неподвижно, как окаменевшие. И только когда мы удаляемся почти на милю, обе лодки поспешно возвращаются к своему судну.

– А если бы он выстрелил по нам, господин капитан-лейтенант? – задумчиво покачал головой Густав Бём. На его круглом лице выражение искренней озабоченности.

В ответ я мягко внушаю ему:

– Дорогой Густав, во-первых, я как старый торговый шкипер способен увидеть это даже без очков и, во-вторых, моряк-христианин, подобно тебе, должен основываться на недоверии только в исключительных случаях.

Позади на горизонте грек выбрасывает первое облако дыма.

А мы вновь движемся дальше, вдоль обычного маршрута больших пароходов.

Создается впечатление, что неудача первой охоты преследует нас, и в течение последующих двух суток мы не встречаем ни одной живой души.

Наконец ранним утром пятого сентября мы вновь обнаруживаем на нашем курсе облако дыма.

Утро пасмурное, дымка. Сквозь серое покрывало низкой облачности восходит кроваво-красное солнце. При таком освещении нелегко обнаружить что-либо на достаточном расстоянии. И мы увидели облако дыма только тогда, когда из-за горизонта уже появилось и само судно. Оно шло зигзагом, периодически изменяя курс подобно стрекозе над водоемом. Эндрасс многозначительно заметил:

– Нечистая совесть любит кривую дорожку.

Мы погружаемся. Я стою у перископа и наблюдаю за приближающимся судном. Это короткий, приземистый грузовой пароход с причудливой окраской. Дымовая труба выкрашена в ярко-красный, мачта в черный, а днище – в зеленый цвет. На носу большими буквами красуется: «Босния».

Англичанин! Очевидно, он уже предупрежден о подводной опасности. Было бы ошибочно появиться сейчас прямо перед ним. Вероятно, он вооружен, вероятно также, что он попытается таранить нас.

Я позволяю ему пройти мимо. Сразу вслед за этим мы всплываем и производим выстрел ему по носу. Он отворачивает, показывая нам корму, и я вижу, как за кормой вырастает бурун от полного хода. Он пытается оторваться.

Второй выстрел! На этот раз снаряд ложится вплотную с его форштевнем, так, что столб воды частично обрушивается на палубу. Но и это его не останавливает.

Одновременно снизу из лодки доклад радиста:

– Командиру: противник радирует!

Посыльный передает мне текст радиопередачи: «Меня преследует и обстреливает германская подводная лодка. Просьба о помощи»! Далее следуют координаты места и непрекращающийся предсмертный вопль: «SOS. SOS. SOS.»

Теперь нужно действовать решительно: мы должны стрелять прицельно. Я подаю знак Эндрассу.

Артиллеристы действуют быстро и точно, как на учениях. Команда Эндрасса: «Огонь!».

Короткий, резкий щелчок. Попадание! Там, на «Боснии», возникает и поднимается вверх синее облако дыма. Но «Босния» продолжает двигаться дальше…

– Пять выстрелов! Огонь беглый!

И снова, это видно отчетливо, второе попадание, за которым следует и третье.

Теперь, наконец, англичанин останавливается. Он лежит в дрейфе, как подраненный зверь. Из его люков поднимается тяжелый сине-желтый чад. По-видимому, он загружен серой, иначе это нечем объяснить.

Мы приближаемся к судну, и я вижу, как команда поспешно садится в спасательные лодки и спускает их на воду.

Хензель, продолжающий вести наблюдение, кричит:

– Вижу облако дыма!

Я поворачиваюсь в указанном им направлении. Действительно, там на северо-западе появляется черное облако дыма. Мне приходит в голову мысль, что это может быть помощью для англичанина. Эсминец или легкий крейсер.

– Ведите за ним наблюдение непрерывно, – говорю я Хензелю, – и как только опознаете его, доложите мне.

Люди на «Боснии» в спешке совершают оплошность. Одна из лодок заполняется водой. На них жалко смотреть, так они беспомощны. Некоторые кричат, другие машут нам руками.

Мы подходим к тонущей лодке. Саманн и Дитмер легли на палубу и свесились на правый борт, чтобы принимать людей с тонущей лодки. Их руки почти достают до воды.

Спасательная лодка наполняется водой до краев. Очередная волна накрывает ее полностью. Люди оказываются в воде. Волны рассеивают их. Они держатся поодиночке. Там и тут видны их головы. События развиваются очень быстро. Кто-то, не умеющий плавать, бешено молотит перед собой руками. Остальные плывут ко второй спасательной лодке с «Боснии», которая спешит к ним на помощь.

Саманн и Дитмер рывком поднимают барахтающегося человека на палубу лодки. Это маленький, рыжеволосый парнишка. Пожалуй, что бой из кают-компании.

Он сидит, прерывисто дыша. Вода струями сбегает с его головы и одежды.

Хэнзель докладывает:

– Господин капитан-лейтенант, это грузовое судно!

Я поворачиваюсь и рассматриваю его в бинокль. Корпус судна, следующего к нам с юго-запада, высоко поднимается из воды.

По-видимому, идет в порожняке.

– Это хорошо, Хэнзель, – говорю я и облегченно вздыхаю. Встреча с эсминцем прежде, чем мы закончим с «Боснией», была бы неприятна.

Между тем бой в сопровождении Саманна и Дитмера подошел к поручням рубки. В своей мокрой одежде он дрожит от холода. Жестом руки приглашаю его подняться наверх.

– Ты работал в кают-компании? – спрашиваю я его.

– Да, сэр.

– Что у вас за груз?

– Сера.

– И куда вы должны были идти?

– В Глазго. – Он говорит на ужасном английском диалекте, характерном для «Cockney»,[91 «Кокни» (англ.) – пренебрежительно-насмешливое прозвище уроженца Лондона из средних и низших слоев населения] обитателей Лондонских трущоб.

Его ничем не удивишь, и ведет себя совершенно независимо.

– Ты дрожишь от пережитого страха?

Он отрицательно качает головой:

– Нет, я мерзну, сэр.

– Хочешь глоток коньяку?

Он делает маленький поклон и, по-видимому, в знак своей благодарности доверительно рассказывает:

– Конечно, в воде мы все очень испугались, сэр. Вы не можете этого себе представить. Смотришь вокруг и ничего не видишь, кроме неба и волн. И вдруг появляется такая серая громадина. Она колышется и сопит совершенно как животное. Я думаю, что и при встрече со змеей из Лох-Несс я не испытал бы такого страха, сэр, какого натерпелся здесь.

Мы приблизились вплотную ко второй лодке с «Боснии».

– Где капитан? – кричу я.

В лодке встает офицер и показывает на «Боснию»:

– На борту!

Я смотрю на судно. Оно постепенно погружается, как плавающий вулкан. Надстройка пылает в огне и окутана дымом.

– Что он там делает?

– Сжигает бумаги.

Я мысленно представляю себе эту ситуацию. Там, на горящем судне, без спасательных средств, в сотнях миль от своей страны, он стоит в огне и чаду и уничтожает судовые документы, чтобы они не попали в руки врага. Почет и уважение!

– А Вы кто? – спрашиваю я офицера.

Он козыряет:

– Первый офицер «Боснии»!

– Поднимитесь к нам на борт!

Он карабкается на борт лодки, и Дитмер помогает ему. Собственно, он вовсе не выглядит как моряк. Толстый и рыхлый, очевидно слабый физически. Когда он стоя выпрямляется на палубе, то, повернувшись к рубке, снова подносит руку к козырьку.

Между тем мы передаем боя на вторую спасательную лодку с «Боснии», а сами направляемся к подошедшему судну. Большой норвежец, высоко сидящий в воде.

Попутно мы обнаруживаем в воде еще одного потерпевшего. Мы останавливаемся, и Саманн с Дитмером поднимают его на палубу.

Я спускаюсь с рубки и смотрю на выловленного. Он не подает признаков жизни. Маленький, худощавый, еще довольно молодой, но загнанный как старая кляча. В порах кожи на лице – черная угольная пыль. По-видимому, кочегар с «Боснии».

Саманн стянул с него куртку и рубашку, и вместе с Дитмером делает искусственное дыхание. Ребра парня выпирают как решетчатые прутья клетки.

Рядом со мной на всю эту процедуру смотрит первый офицер с «Боснии». Внезапно он поворачивается ко мне и говорит:

– Немцы, однако, великодушный народ, сэр.

Я смотрю на него, упитанного, ухоженного и очевидно довольного проявленной им раболепской хитростью. И, не сдерживаясь, грубо отвечаю:

– Кормили бы Вы получше беднягу.

Снова поднимаюсь на мостик. Норвежец совсем близко. На фок-мачте хорошо различим национальный флаг. Черный корпус, как скала, круто возвышается над водой.

Мы сигнализируем: «Примите, пожалуйста, людей с английского судна». С борта отвечают «Ясно» и спускают на воду спасательную лодку.

Когда она подходит к нам, первым передают маленького кочегара. Он все еще без сознания. Затем в спасательную лодку переходит первый офицер. Он приветствует нас еще раз.

Я говорю с офицером спасательной лодки с норвежца и объясняю ему ситуацию. Показываю на лодки с людьми с «Боснии».

Как раз в этот момент с борта «Боснии» в воду прыгает человек. Это, должно быть, капитан. По-видимому, он покончил со своими бумагами.

– Его тоже нужно спасти, – говорю я.

Норвежец кивает, и лодка отходит.

Затем мы ждем, пока не закончится спасательная операция. Это продолжается довольно долго.

Наши наблюдатели непрерывно следят за горизонтом. Ситуация напряженная, поскольку «Босния» подала сигнал «SOS», а облако дыма над ней видно на сотни миль вокруг.

Наконец норвежец салютует флагом и поворачивает на юг. Чтобы побыстрее завершить дело, мы должны пожертвовать торпедой.

Перед выстрелом на палубе собирается почти весь экипаж. Это наш первый боевой выстрел торпедой в этой войне, и каждый хочет наблюдать ее действие. Все мы видели картины прошлой войны. Как после попадания торпедой пароход сначала погружается носом, затем встает на дыбы, и как затем, высоко задрав корму, скользит вниз, на грунт.

Но здесь все совершенно иначе. Лишено патетики, по-деловому и, вероятно, именно потому еще более страшно. Глухой удар. Столб воды от взрыва вздымается на высоту мачт. Затем столб обрушивается в воду, судно разламывается посередине на две части, которые, как огромные скалы, в считанные секунды исчезают в глубине. Качающиеся на волнах куски древесины, ящики, пустые лодки – это все, что остается от судна.

Полным ходом мы уходим на север. Следующее судно мы встречаем только через два дня. Снова англичанин. «Гартавон» – значится большими белыми буквами на его корпусе. Грузовое судно, которое я оцениваю в три тысячи тонн.

Мы всплываем за его кормой и даем предупредительный выстрел.

Судно не останавливается. Радирует о помощи.

Тогда следует второй выстрел прямо над ним.

Теперь он останавливается, и радиопередатчик умолкает. Команда спускает спасательные лодки. Удивительно, с какой ловкостью они это делают. Ни замешательства, ни ошибочных действий. Дело ладится, как при тренировке.

«Хорошая подготовка экипажа», признаю я невольно.

Как только лодки спускаются на воду, начинается посадка команды. Затем лодки удаляются от судна. Весла движутся согласованно, гребки короткие и быстрые. Через некоторое время они ставят паруса. Тоже четко, согласованно и быстро.

Я перевожу бинокль на покинутое судно. Меня пронизывает ужас. «Гартавон», оставшийся без экипажа, дал ход и разворачивается на лодку!

Вот оно что: при сходе судна они запустили двигатель и переложили руль на нас .

– Обе машины, самый полный вперед! – кричу я вниз.

Мучительно долгие секунды. «Гартавон» подходит все ближе. Тут от бешеного вращения винтов за кормой лодки вскипает вода, и мы буквально пулей вылетаем из-под его форштевня. Пароход проходит так близко, что его носовой бурун обрушивается на корму лодки.

Холодная ярость охватывает меня.

Я приказываю догнать спасательные лодки с англичанина. Они следуют под парусами и веслами одновременно. Очевидно, пытаются уйти от нас.

«Не забывай, что это – потерпевшие кораблекрушение», вдалбливаю я самому себе, пытаясь успокоить взбешенное сознание.

Недалеко от лодки с капитаном «Гартавона» мы замедляем ход и останавливаемся. Расстояние около десяти метров. Я склоняюсь через поручень:

– Кто капитан?

На корме лодки встает стройный белокурый моряк. Капитан «Гартавона», это сразу видно, такой он ухоженный, джентльмен с головы до ног. Рядом с ним на весельной банке – старший механик. Как он ухмыляется! Издевательский оскал белых зубов сквозь густую бороду. Конечно, это именно он запустил судно на нас! И лицемерный капитан знал об этом!

– Остались ли еще люди на борту? – кричу я.

Капитан, сложив руки рупором:

– Нет, сэр.

– Так как Вы совершили воинственный акт, я не буду радировать о Вас, – кричу я, – но я пошлю к Вам нейтральное судно, если я его встречу.

Капитан дает знак, что он понял. И затем, после короткой паузы, спрашивает:

– Могу я теперь продолжить путь?

– Да, уходите! – заканчиваю я переговоры.

Он приветствует еще раз. Я отвечаю.

Мы вежливы и внимательны друг к другу, поистине благородные противники, как из школьной книги для чтения. Но за этой вежливостью прячется взаимная ненависть двух народов, которые сошлись в последнем, решающем поединке, решая вопрос, быть или не быть им в этом мире…

Мы возвращаемся назад, к «Гартавону». Он продолжает описывать громадную циркуляцию, как подстреленная овца.

Для экономии торпед мы делаем несколько артиллерийских выстрелов в корпус. Борт раскраивается, и оттуда вырывается облако пара. «Гартавон» медленно погружается.

Слишком медленно! Еще выстрел!

Судно заваливается набок, как подстреленный зверь, и переворачивается. На мгновение появляются зеленое днище и киль, обросшие ракушкой и водорослями, и судно исчезает в морской пучине…

Война с каждым днем становится все более ожесточенной. Англичане вооружают свои торговые суда артиллерией и, кроме того, собирают их в конвои.

Нас уведомляют об этом и дают указание: «Каждое судно во вражеском конвое должно торпедироваться сразу и без предупреждения». И у подводников рождается поговорка: «Кто следует в конвое, тот с ним и гибнет».

Я не имел контакта еще ни с одним из конвоев. К сожалению.

Но вот однажды зимним вечером мы видим на горизонте облако дыма. Затем мачты большого судна. Вот и еще одно. И, наконец, вырастает целый лес мачт! Мы насчитываем двенадцать пароходов в сопровождении пяти эсминцев.

Мы погружаемся. Противолодочный маневр вынуждает большие суда периодически изменять курс. Юркие, быстрые эсминцы мечутся вокруг них на зигзаге.

Мы следуем встречными курсами. Снова и снова я командую об изменении курса и хода. И снова и снова осторожно, как антенны улитки, поднимается над волной и опускается в зеленую воду труба перископа. Это не легко, отслеживать маневр противника. Порядочная волна. Серая мгла плотно нависла над водой. Ветер – норд-вест – точно нам навстречу. Кроме того, постепенно уменьшается освещенность.

Когда, наконец, наступает вечер, небо и море сливаются в неразличимую серую пелену. По правилам настоящей охоты в такой мгле стрелять уже нельзя. Это было бы нерасчетливо. Но в нашей охоте действуют другие правила.

Я удерживаю все «стадо» в поле зрения. И одновременно выбираю жертву. Это широкий танкер, третий в ряду. Он больше по размерам и тяжелее, чем другие суда, а кроме того, танкер особенно ценен. Мне памятны слова Джеллико,[92 Английский флотоводец, адмирал (1859-1935).] что «союзники однажды приплыли к победе на волне нефти». Но на этот раз «волна» не достигнет морского берега.

Мы сближаемся настолько, что я вынужден снизить ход. Под водой совершенно отчетливо слышен тяжелый, ритмичный шум работы машин танкера. В поле зрения перископа вырастает его носовая часть. Огромная черная стена поднимается перед глазами и заполняет собой все видимое пространство.

– Аппарат, пли! – командую я.

Сила отдачи сотрясает корпус лодки. Внизу, в центральном посту, Шпар монотонным голосом отсчитывает «. пятнадцать.»

Уже пятнадцать секунд, и никакого взрыва! Это невозможно! Неужели промах? На таком коротком расстоянии!?

Ах, какая нелепая ошибка! Смешно, но я забыл переключить увеличение в окуляре перископа. В этот момент глухой удар. взрыв! Ура! Попадание!

Осторожно поднимаем перископ. Яркий, слепящий свет! Из корпуса танкера вверх поднимается громадный столб огня. На глаз его высота метров сто пятьдесят.

В нашем направлении спешат два эсминца.

– Внимание, эсминцы! – реву я в лодку.

И уже взрываются первые глубинные бомбы. Лодку сотрясает от жестоких ударов по корпусу…

Эсминцы проходят мимо. Томительная пауза. И затем снова, во второй раз, еще ближе, еще резче звуки разрывов серий глубинных бомб. Такое впечатление, что лодку схватил в свои лапы великан и встряхивает ее как погремушку.

Снова затишье. И снова грохочущий шум винтов эсминца, рвущий нервы. Третья серия глубинных бомб. На этот раз взрывы ложатся совсем рядом. Страшные удары по корпусу. Лодка подпрыгивает. Звон разбитых плафонов, хлопки лопающихся лампочек. Лодка погружается в полумрак. Прыгают стрелки глубиномеров, и вдребезги разлетаются их стекла.

И среди этой какофонии вдруг совершенно спокойный голос Весселя:

– Осмотреться в отсеках. Доложить в центральный.

Следуют доклады: «Кормовой отсек. Разбиты три плафона освещения.», «Носовой отсек. Разбито несколько плафонов, вышли из строя два манометра.», «Радиорубка. Вышло из строя освещение. Включено аварийное освещение.».

И тишина. Ее нарушает голос Весселя:

– Вот, что натворили, свиньи.

Мы оторвались. Взрывы последующих бомб уже далеко от нас.

Внезапно издалека доносится треск. грохот. Поднимаем перископ. Наверху теперь ночь. И на фоне темного неба высится огромный, по всей длине танкера, столб огня высотой свыше ста метров. Это взорвался и выплеснул все свое содержимое танкер.

На секунду я мысленно представляю себе людей в этом огненном аду. И меня охватывает дрожь.

В «мышеловке»

Мы получаем приказ о предотвращении высадки английского десанта в районе Нарвика, и крейсируем здесь уже несколько дней. Мне дана команда обследовать один из фьордов.

В предвечерний час апрельского дня мы входим в него. Высокие, заснеженные сопки ярко отражают солнечный свет.

Мы следуем внутрь фьорда медленно и осторожно. Справа и слева над водой нависают скалы, высящиеся на сотни метров. У подножья скал вдоль побережья тянется узкая шоссейная дорога. Вода за бортом темна и спокойна.

Это неприятная экскурсия. В каждый следующий момент из-за сопок может появиться вражеский самолет, и тогда горе нам! В прозрачной спокойной воде и в стесненной узкости фьорда уйти от него будет просто невозможно.

В каждой бухте по сторонам фьорда может укрываться противник, который не может не заметить нас. Каждый дом, каждая живая душа таят в себе опасность. Отношение Норвегии к войне пока остается неясным.

Мы стоим наверху на мостике и тщательно ведем наблюдение в бинокли за небом, водой и побережьем. Вот поселок. Несколько маленьких, коричневых домиков, примыкающих к подножию скалы и расположенных далеко один от другого.

Мы погружаемся под перископ.

С наступлением темноты мы снова всплываем в надводное положение. В окружении заснеженных сопок все освещено бледным светом. Хорошо видны контуры всех предметов, только краски как бы выцвели.

Мы медленно огибаем оконечность высокой скалы. и перед нами, на расстоянии едва лишь двух тысяч метров, военный корабль на якоре . Английский крейсер, от семи до восьми тысяч тонн.

Его силуэт отчетливо выделяется на фоне заснеженной сопки. Я сразу привожу лодку на курс атаки. Мы уже заканчиваем свой боевой поход, и у нас осталась только одна торпеда в носовом торпедном аппарате. Только один выстрел! И он должен состояться!

– Торпедный аппарат, товсь!.. Торпедный аппарат, пли!

Лодка еще вибрирует от выстрела, а мы уже поворачиваем на выход из фьорда. Мы можем идти только малыми ходами, так как иначе нас будут выдавать носовой бурун и шум дизелей. А противник так близко. Погрузиться нельзя: здесь, в глубине фьорда, очень мелко.

Пока лодка поворачивает, я веду наблюдение за следом торпеды. Проклятье! Она идет по дуге, проходит мимо крейсера и следует к скалам!

Внезапно слабый хруст под нашим килем. Мы сели на грунт. Сели прочно! Непосредственно под орудиями противника!

В тот же момент торпеда попадает в скалу и взрывается. Страшный грохот, усиленный ущельем фьорда. Огромный столб воды вздымается вверх.

На доли секунды в жилах стынет кровь: ситуация безнадежна, все кончено .

Но сознание возвращается. Остается одно: действовать, действовать быстро и решительно!

– Стоп, обе машины! Обе машины, самый полный назад! – кричу я в исступлении.

Ревут двигатели, вместе с чадом выхлопных газов сыпятся искры. Но лодка не сдвигается с места.

Короткий взгляд на крейсер. Но там нас не видят! Корабль еще затемнен и производит впечатление спящего.

Я хватаю за рукав первого вахтенного офицера:

– Выводите свободных от вахты людей на корму. По Вашей команде они должны перемещаться от рубки в корму, и обратно. Нужно раскачивать лодку!

Другое приказание – Фарендорфу, второму вахтенному офицеру:

– В лодку! Готовьте секретные документы к уничтожению, лодку – к подрыву!

Снова короткий взгляд в корму, на англичанина. Отказываюсь верить своим глазам: он все еще спит! Хотел бы я иметь такой сон, особенно на пенсии!

Новые команды:

– Носовые торпедные аппараты осушить! Продуть носовые цистерны!

Нужно облегчить носовую часть лодки.

Лодка напоминает растревоженный муравейник. Снизу выбегают люди, вызванные на кормовую палубу, по отсекам носятся специалисты по системе всплытия и погружения.

Короткая трель из дудки первого вахтенного офицера, едва слышная из-за шума машин – и топот многих ног по палубе: матросы несутся в корму. Снова трель, и снова топот ног: теперь все возвращаются назад, к рубке.

Все это продолжается несколько минут. Лодка шевелится, но не сходит с мели. Нужно попытаться развернуть ее.

– Стоп, правая машина! Лево на борт! Правая машина, малый вперед! – командую я.

Лодка медленно, мучительно медленно поворачивает, но остается на месте.

Наблюдатель правого борта шепчет мне:

– Господин капитан-лейтенант, там – тень…

Я оборачиваюсь:

– Где?

Он показывает направление рукой. По фьорду перед входом в нашу бухту медленно идет корабль. Безмолвный, без огней, едва видимый контур. Серый призрак в полутьме северной ночи.

Тут на его борту возникают вспышки света. Сигналы морзянки прожектором. Он запрашивает у нас опознавательный знак.

– Г осподин капитан-лейтенант, что им ответить? – спрашивает сигнальщик.

Он говорит приглушенно, хотя шум наших машин лишает это смысла.

Теперь мы – в непосредственной близости двух вражеских кораблей: за кормой – крейсер, перед нами – неизвестный корабль.

Сигнальный прожектор уже в руках у Хэнзеля.

– Оставьте это, – говорю я поспешно. – Может быть, этот парень примет нас за затемненный светящийся знак.

Корабль поморгал нам еще морзянкой, но мы продолжаем молчать. Наконец, он оставляет свои напрасные попытки.

– Г осподин капитан-лейтенант, – обращается ко мне Хэнзель, – там, рядом с берегом, стоит рыбацкий катер.

Он умолкает. Но мы понимаем в этой чрезвычайной ситуации друг друга с полуслова. Если все кончится неудачей, то мы могли бы на этом катере дойти до Нарвика, подумал я, и отдаю вниз приказание:

– Пулеметы, пистолеты и ручные гранаты приготовить!

Взгляд на крейсер: продолжает спать.

Наблюдатель левого борта:

– Г осподин капитан-лейтенант, это – рыболовное судно.

Я снова смотрю на силуэт. Верно, он прав. Это вооруженное рыболовное судно. Оно остановилось как раз перед входом в нашу бухту.

Итак, мы в положении мыши в мышеловке. Беспомощные. Без единой торпеды. Лакомая добыча сразу для двух вражеских кораблей, каждый из которых гораздо сильнее нас, пока мы над водой.

Голос старшего штурмана:

– Лодка пошла назад!

В тот же момент мы замечаем это все. Скребущий звук, лодка скользит назад, нос опускается и мы – на ровном киле.

Свободны! Слава богу, мы свободны!

– Всем вниз! – командую я. – За исключением верхней вахты! Восстановить дифферентовку!

Мы следуем к темному силуэту судна, которое блокирует выход из бухты. Непосредственно перед ним мы погружаемся. Когда он вникает в суть происходящего, уже поздно: мы отходим полным ходом. Позади нас грохочут бесполезные теперь взрывы глубинных бомб.

Когда я спускаюсь из боевой рубки в центральный пост, то слышу чей-то голос:

– Поистине, это была партия игры не на жизнь, а на смерть.

И я думаю: «Поистине, если бы мне время позволяло, я бы тоже испугался».

Шестьдесят шесть тысяч тонн

Два часа ночи. Я лежу на своей койке в беспокойном полусне.

Из радиорубки напротив доносятся сигналы морзянки. От моей каюты радиорубка отделена только зеленой занавеской.

Радист Штейнхаген докладывает:

– Господин капитан-лейтенант, радиограмма на все лодки: «В центральной части Северного моря немецкий самолет совершил вынужденную посадку. Координаты.»

Я вскакиваю с койки, хватаю фуражку и вхожу в центральный пост. Бросаю взгляд на карту: указанное место находится впереди по курсу рядом с нашим маршрутом.

Я поднимаюсь на мостик. Верхняя вахта мерзнет на холодном, пронизывающем ветру. Я даю короткое указание: «Быть внимательными. Искать пилотов самолета, совершившего вынужденную посадку».

Затем снова спускаюсь в центральный пост, прокладываю новый курс и приказываю разбудить меня в семь часов утра, конечно, если что-либо не случится раньше.

Утром в семь часов Рот включает свет в моей выгородке и сообщает:

– Семь часов, господин капитан-лейтенант.

Когда я поднимаюсь на мостик, над водой узкими полосами висит утренний туман. Ничего не обнаружено, ничего нового.

Досадно. Мы уже проходим указанную позицию. В тумане экипаж самолета можно было и не заметить, и тогда они рискуют остаться без помощи.

Поглощенный этими мыслями, я спускаюсь в кают-компанию. Фарендорф уже сидит за столом и завтракает.

Утреннее приветствие. Мы сидим напротив друг друга, вплотную со шкафом и койками.

Фарендорф о чем-то рассказывает. Я слышу его голос, не вникая в содержание. Мои мысли вертятся вокруг летчиков, которые где-то плавают и ждут помощи. Мы должны спасти их. мы должны.

Внезапно очевидная мысль озаряет сознание. Я вскакиваю и устремляюсь в центральный пост. Снова склоняюсь над картой: все верно! И следует команда:

– На мостик: лево на борт! Курс двести сорок пять градусов!

Я возвращаюсь к столу. Теперь Фарендорф молчит. Он лишь посматривает на меня со стороны. Затем встает и отправляется на мостик. Начинается его смена. Я жую свой хлеб в одиночестве.

Через короткое время доклад с мостика:

– Командиру: впереди по курсу сигнальная ракета.

Я поднимаюсь на мостик. Фарендорф показывает направление в тумане:

– Вот там . Белая сигнальная ракета.

Мы меняем курс и направляемся в указанном направлении. В тумане появляется неясное темное пятно, его очертания постепенно приобретают резкость. Скоро становится ясным, что это – резиновая надувная лодка с людьми на борту. На ней три человека. Это летчики.

Несколько человек из моего экипажа поднимаются наверх и выходят на носовую палубу, чтобы принять летчиков. Люди радостно возбуждены, как никогда еще при наших случайных встречах с соотечественниками в море.

– Ну что, молодежь, – обращается к летчикам боцман густым басом, – рады встрече!?

Ему отвечает радостный рев. На лодке двое мужчин отчаянно жестикулируют, срывают с себя летные капюшоны и крутят ими в воздухе. Третий продолжает сидеть. Но все трое непрерывно кричат. От радости они даже не реагируют на поданные им бросательные концы.

Мы подходим вплотную. Дюжина протянутых рук помогает им подняться на борт нашей лодки. Первым переходит раненый.

– Где Ваша машина? – спрашиваю я.

– Машины больше нет, – отвечает один от летчиков, фельдфебель, показывая пальцем вниз.

– Кого-то с вами нет?

– Да, командира.

– Где он?

– Погиб.

Оставаться здесь больше нельзя. Сигнальная ракета, которую выпустили летчики, могла привлечь еще чье-либо внимание.

– Обе машины, полный вперед! – командую я.

Раненого летчика осторожно спускают в рубочный люк. Он – совсем юный паренек, выглядит очень бледным и измученным.

Оставшиеся двое представляются. Фельдфебель Кларе и старший фельдфебель Липперт. У обоих чисто саксонское наречие. Я отсылаю их в лодку и через несколько минут следую за ними сам.

Внизу царит дикий кавардак. Сначала раненого укладывают на койке старшего инженер-механика и впятером освобождают его от верхней одежды. Затем обоих здоровых усаживают на койку, одного возле другого, и плотно окружают их кольцом, беспрестанно задавая вопросы, наперебой предлагая чай, шоколад, сигареты.

Я не верю своим ушам, когда слышу, как Вальц, наш кок, говорит: «Приготовить Вам глазунью, господин старший фельдфебель?» Ведь обычно он сидит на своих яйцах, как клушка на гнезде, и посылает подальше каждого, кто решится выразить просьбу приготовить яичницу.

Когда я подхожу к ним, раненый делает попытку встать. Жестом руки я останавливаю его. Затем осматриваю его раны. У него огнестрельные ранения в плечо и икру ноги. Раны чистые, без осложнений.

Чтобы отвлечь его, пока я обрабатываю и перевязываю раны, я прошу его рассказать их историю.

– Над морем, – начал он, – мы встретили английский истребитель с одним из этих бристольских ублюдков. Англичанин, атакуя, обстрелял нас из пулемета и пушки. Мы открыли ответный огонь. Тут бортмеханик кричит: «Пробит радиатор! Вынужденная посадка!» Англичанин развернулся и снова стал сближаться. Наш командир, лейтенант Вайнлиг, полез в кабину переднего стрелка, к пулемету. И тут ветровое стекло пилота стало кроваво-красным. «Мне ничего не видно!», закричал пилот. И мы пошли вниз. Мы все трое остались целыми, только командира убило. Пуля попала ему в голову, а кровь через разбитый колпак забрызгала ветровое стекло пилота. Когда мы его вытаскивали, англичанин беспрерывно кружил над нами, как стервятник. Стоило одному из нас высунуться, как он открывал огонь. Тут я и получил свои царапины. Когда эта собака, наконец, прекратила огонь, мы спустили надувную лодку и тут же начали грести. У нас был карманный компас, и мы стали грести на восток. Англичанин на некоторое время исчез, а потом они появились уже вдвоем. Они больше не стреляли, но и не делали никаких попыток нам помочь. Мы гребли весь день и всю ночь, и вторую ночь, сорок часов подряд. При этом постоянно сменяли друг друга. Час гребешь, час правишь, час спишь. Сна, правда, было совсем немного. Время от времени мы стреляли из нашей ракетницы. Потом увидели подводную лодку. Сначала подумали, что это англичане. Но когда услышали немецкую речь, горло перехватило от волнения. Мы просто сошли с ума от радости.

Когда он закончил свой рассказ, с перевязкой ран было уже покончено.

– Ну, хорошо, – говорю я. – Теперь поешьте, а затем выспитесь хорошенько.

Накормленные, они исчезают в своих койках.

Я сообщаю радиограммой: «Летчики спасены. Поход продолжается».

Я вижу вновь своих гостей на борту только следующим утром. Оба здоровых летчика стоят внизу под рубочным люком и с любопытством смотрят вверх на видный отсюда крохотный лоскут неба. В этой позе они выглядят, как птицы в клетке. Я даю указание вахте на мостике время от времени выпускать их наверх, чтобы они могли глотнуть свежего воздуха.

Мы все надеялись, что спасение летчиков будет хорошим предзнаменованием. Но создается впечатление, как будто бы на самом деле мы взяли на борт неудачников. С тех пор мы не видим ни одной цели. При этом стоит идеальная погода для атаки. Солнце ярко светит с безоблачного неба, море дышит легким волнением и остается светлым до глубокой ночи. Но кроме них мы больше ничего не видим, и линия горизонта остается пустой.

Безрезультатное крейсирование продолжается уже одиннадцать суток, и это – в районе, который по судоходству считается одним из самых оживленных. Нервы напряжены до предела. Вахта на мостике стоит неподвижно, перед глазами бинокли. Но виден только пустой горизонт. Ни облачка дыма, ни мачт, ни паруса. Ничего.

Постепенно у всех наступает состояние, которое можно сравнить с полярной болезнью. При малейшем пустяке, самой незначительной мелочи вспыхивает раздражение, возникают перепалки. Задержка с прибытием на мостик очередной смены всего на пару минут воспринимается как нанесение серьезной обиды. И когда я спускаюсь с мостика вниз, мое обычное наставление верхней вахте «Будьте внимательны!» буквально застревает в горле.

На одиннадцатый день, перед погружением я поднимаю перископ в боевой рубке и кричу вниз:

– Густав, твой перископ опять засижен мухами!

– Не может быть, господин капитан-лейтенант, я только что тщательно протер стекла.

И в это мгновение я различаю первый пароход. Это – как удар током!

– Тревога! – кричу я.

Голос срывается от волнения. Мы быстро сближаемся. Это – одиночный танкер водоизмещением около шести тысяч тонн. Часто изменяет курс: идет зигзагом.

Мы пропускаем его и всплываем сразу за его кормой.

– Приготовиться к артиллерийскому бою!

Я быстро осматриваю горизонт и вздрагиваю: на западе, на горизонте растет лес мачт!

– Конвой! Погружаться!

Мы были на волосок от гибели. Очевидно, что танкер-одиночка был послан вперед в качестве приманки.

Теперь уже не до танкера, теперь главная цель – конвой!

В течение трех часов мы маневрируем ему наперерез, пытаясь выйти навстречу. Но все безнадежно. Под водой наша скорость слишком мала. Конвой постепенно уходит.

Когда мачты уже исчезают на горизонте, мы всплываем.

Однако! Навстречу нам, высоко вздымая носовой бурун, идет паровое рыболовное судно.

Мы снова погружаемся и через некоторое время всплываем под перископ.

О, Боже! На этот раз из разрыва облаков прямо на нас вываливается «Сандерленд»! Мы срочно ныряем, ища защиту на глубине. К счастью, он не обнаруживает нас.

В бессильной ярости я ругаюсь, и слова застревают у меня в горле. Конвой уходит в прошлое.

В наступивших сумерках я обнаруживаю пароход, который медленно и спокойно приближается к нам. Очевидно, отстал от конвоя. Я оцениваю его водоизмещение в шесть тысяч тонн.

На его палубе загружены огромные упаковочные клети, а на баке я отчетливо вижу орудийные стволы. Насчитываю восемь стволов!

Мы оказываемся в удобной позиции и стреляем торпедой.

Попадание прямо в середину! В перископ мне видно, как команда спешно высаживается в спасательные лодки. Вскоре пароход медленно переворачивается и исчезает в глубине.

Когда мы уходим, то еще долго видим клети, колышащиеся на поверхности моря. В промежутках между планками просматривается их содержимое: части самолетов, крылья.

– Напоили водичкой стаю канадских уток, – язвительно замечает Майер.

Нам кажется, что теперь неудача перестанет преследовать нас. Но нет: последующие семь дней мы снова не видим ничего, кроме неба и воды.

Полярная болезнь на борту принимает форму эпидемии. Мы становимся просто невыносимыми друг для друга. Тошнотворное чувство может вызвать уже сам вид того, как кто-то чистит зубы или ест.

И вот, наконец, на седьмой день доклад с мостика:

– На горизонте пароход!

И снова целый конвой! Около тридцати судов, которые вытянулись в тонкую нить вдоль горизонта.

Так как дистанция велика, я позволяю им подойти. Затем мы подвсплываем и описываем дугу, заходя в бортовой сектор. Пока мы занимаем благоприятную позицию, настает вечер.

На фоне светлого вечернего неба прекрасно видны темные силуэты судов. Я выбираю три самых больших: танкер в двенадцать тысяч тонн, танкер в пять тысяч шестьсот тонн и грузовое судно тоже около семи тысяч тонн.

Я веду наблюдение в перископ. Первый вахтенный офицер внизу подает команды на пуск торпед: первый выстрел – нормально, второй выстрел – нормально, третий! Но третьего выстрела нет.

Внизу глухой говор. Я не прислушиваюсь к нему. Все мое внимание – выпущенным торпедам. Наконец слышно, как третья торпеда вышла. Но задержка в пуске чревата промахом.

Ура! – есть первое попадание – это «Кадиллак», танкер-двенадцатитысячник. Глухой удар взрыва, столб воды, и вслед за этим судно окутывает желто-коричневый дым.

Второе попадание! Я не верю своим глазам. Это пароход, в который мы вовсе и не целились: «Грация», водоизмещением семь тысяч тонн.

Вслед за ним подрывается грузовой семитысячник.

Все три торпеды сработали хорошо. Никто не избежит гибели.

Мы отходим, и позади нас уже гремят взрывы глубинных бомб. Я вызываю унтер-офицера-механика торпедного отсека.

– Что случилось, Тевес? – спрашиваю я его. – Почему выстрел запоздал?

Он стоит передо мной, совершенно потерянный:

– Разрешите доложить, господин капитан-лейтенант, я поскользнулся и потому промахнулся рукой и схватил боевую рукоятку аппарата, из которого уже выпустили торпеду.

Я невольно рассмеялся:

– Ну, не совсем промахнулся. Скорее попал. Твой промах добавил нам около полутора тысяч тонн!

Он смущенно молчит. Затем задает вопрос:

– И сколько всего, господин капитан-лейтенант?

– Двадцать четыре тысячи тонн, – отвечаю я.

Мой ответ разносится по лодке молниеносно. Лица светлеют, как небо после долгой дождливой погоды.

Теперь, наконец, судьба становится к нам благосклонной. Через двое суток ночью мы встречаем затемненный пароход с грузом пшеницы. Две тысячи восемьсот тонн.

Чтобы экономить торпеды, мы предоставляем экипажу судна возможность перейти в спасательные лодки, а затем расстреливаем его из орудия.

Мы находимся в отдаленном районе и, выполняя задание по обеспечению других лодок, мы снабжаем одну из них хлебом, копчеными колбасами и ромом.

Через сутки после этого судьба приводит нас к встрече с двумя судами.

Утром, чуть свет, четырехтысячник с грузом древесины, который мы топим несколькими артиллерийскими выстрелами под ватерлинию. И в предвечерний час – голландский танкер с дизельным топливом. На его мостике – защитный барьер из мешков с песком. Мы даем серию выстрелов из нашего орудия калибром восемьдесят восемь миллиметров прямо по его корпусу. Но вместо того, чтобы затонуть, он все выше поднимается над водой. Вытекающее через разрывы корпуса топливо только облегчает его. Тогда мы стреляем по машинному отделению. Постепенно он оседает и тонет.

Лодки со спасенным экипажем находятся уже на порядочном удалении, когда мы обнаруживаем в воде еще трех человек. Оказывается, что это третий и четвертый инженеры и кочегар. Они были внизу, в машинном отделении, и капитан не стал их ждать. Он оставил их на очевидную гибель.

Я догоняю спасательные лодки и передаю им этих троих. При этом я произношу для этого капитана короткую внушительную речь, которая начинается со слов: «Ты, собачье дерьмо.», и далее, в том же духе.

В этом походе на нашем счету теперь почти сорок тысяч тонн, а если точно, то тридцать девять тысяч восемьсот восемьдесят пять тонн.

Есть основание быть довольными собой.

Однако вскоре мы получаем по радио сообщение: «Германская подводная лодка. возвратилась из боевого похода, имея на своем счету сорок пять тысяч тонн». Речь идет о лодке, командир которой обучался у нас на борту.

У моих людей вытягиваются лица, и Штейнхаген, радист, горько резюмирует общее мнение:

– Досадно, когда молодежь растет выше учителей.

Его переживания кажутся мне несколько детскими. Но все-таки я рад тому, что по настроению экипажа видно желание действовать.

Я приглашаю к себе на совещание первого и второго вахтенных офицеров. Результаты нашего обсуждения ошеломляющие: у нас осталось только шесть артиллерийских снарядов и несколько торпед. Техническое состояние одной из торпед не совсем ясное.

Следующей ночью при выстреле торпедой мы промахнулись. Пароход с затемненными огнями проходил мимо на большом расстоянии. Он был быстроходным и, чтобы не упустить его, мы должны были стрелять в неблагоприятных условиях. Когда торпеда вышла, начался отсчет времени: «Пятьдесят секунд.». Каждая следующая секунда отдается внутренней болью, потому что попадание становится все менее вероятным. «. Минута двадцать секунд.»

– Моя дорогая торпеда, – говорит Фарендорф и стискивает зубы.

Мы пытаемся снова атаковать пароход, но темнота уже поглощает его.

Меня будят на рассвете тех же суток. Первый вахтенный офицер докладывает об обнаружении парохода «Эмпайр Тоукен» водоизмещением семь тысяч тонн.

Крупная зыбь. Лодка раскачивается очень сильно.

– Мы должны потопить его артиллерией! – решаю я.

– Попадем ли на такой волне? – сомневается первый вахтенный офицер.

Я пожимаю плечами.

– Во всяком случае, торпеды мы должны экономить.

Будят боцмана, наводчика орудия. Сначала он отказывается поверить:

– Стрелять при такой качке? Не надо меня разыгрывать!

Посыльному приходится повторить приказание. Он появляется наверху. Я даю ему указания:

– Первый выстрел – по корме, где расположены орудия, второй – по мостику, чтобы он не радировал!

– Есть, господин капитан-лейтенант, – отвечает он, щелкнув каблуками.

Но по его лицу видно, что он хотел бы сказать, что это очень трудно выполнимо, и надо было бы экономить и снаряды.

Я стою на мостике и наблюдаю за стрельбой. Первый снаряд попадает точно между пушками. Второй – в носовую часть судна, третий – чуть ближе к мостику. Четвертый – мимо, пятый – снова промах. Шестой снаряд, наконец, пробивает мостик и попадает в виндзейль.[93 Парусиновый рукав, предназначенный для естественной вентиляции внутренних судовых помещений.]

Фантастическая картина: воздушной волной взрыва виндзейль поднимается в воздух, как огромное белое привидение, и обрушивается на мачту впереди него.

Несмотря на последнее попадание, радист продолжает одержимо работать, выдалбливая «SOS».

Люди спешно садятся в лодки и отходят от судна. На нем остается только радист. Придется пожертвовать торпеду, если мы не хотим, чтобы он натравил на нас вражескую свору.

Торпеда попадает как раз посередине «Empire Toucan». Судно разламывается и начинает погружаться. А радист все продолжает работать!

Внезапно мы видим, как на покосившейся палубе появляется человек. В его руке вспыхивает фальшфейер, и он бежит от разлома корпуса судна, погружающегося в воду, и размахивает фальшфейером над головой. Только когда вода поглощает все, красный огонь гаснет.

Мы направляемся к тому месту, где он исчез, но не находим его.

Затем на севере появляются серые тени силуэтов. Возможно, это эсминцы. У нас на борту только одна исправная торпеда, поэтому мы должны быстро уходить.

Через несколько минут Штейнхаген приносит мне радиограмму с «Empire Toucan»: «Торпедирован подводной лодкой, судно быстро погружается кормой. SOS». И затем – продолжительное тире. Последний сигнал радиста.

Следующее судно мы встречаем спустя два дня. Греческое грузовое судно водоизмещением четыре тысячи тонн. Мы топим его выстрелом нашей последней исправной торпеды.

Штейнхаген просовывает голову в мою каюту:

– Господин капитан-лейтенант, теперь достаточно? – спрашивает он, затаив дыхание.

Я сижу и считаю.

– Нет, – говорю я, – у нас пятьдесят одна тысяча тонн, а другая лодка имеет на три тысячи тонн больше.

По лодке разносится волна разочарования.

Поскольку весь боезапас израсходован и на борту остается только неисправная торпеда, предстоит обратный переход домой.

Я вызываю унтер-офицера-механика торпедного отсека.

– Попробуйте еще раз сделать все, что Вы можете, чтобы торпеду можно было использовать, – говорю я ему.

Он уходит. На следующее утро он докладывает о готовности торпеды к выстрелу.

Спокойное, ясное летнее утро. Мы идем вблизи от побережья. Море совершенно спокойно.

Тут вахта наблюдения докладывает:

– Впереди по правому борту пароход!

Огромный корпус с двумя дымовыми трубами. Идет на нас со стороны солнца, маневрируя в дикой пляске зигзага. Против солнечного света его окраска не видна, но по силуэту я определяю, что мы имеем дело с грузовым пароходом класса «Ормонд». Это значит, что его водоизмещение составляет более пятнадцати тысяч тонн.

Мы находимся в позиции по борту судна на слишком большой дистанции, но нужно стрелять, иначе судно начнет удаляться. И я обращаюсь к своим помощникам:

– Друзья, – волнение перехватывает мое горло, – зажмите большой палец! Удастся ли нам это сделать при таких неблагоприятных условиях?

Затем подаю команду:

– Пли!

Ожидание. Мучительно медленно отсчитываются секунды. Судно очень далеко.

Я думаю, слишком далеко .

Тут я вижу в перископ, что как раз посередине судна высоко, на уровень мачт, поднимается столб воды, и сразу после этого грохот взрыва достигает нашей лодки.

Огромный пароход медленно заваливается на правый борт.

Со всей поспешностью за борт спускаются спасательные лодки. Много лодок. В то же время в воде плавают сотни голов. Но им невозможно оказать помощь. Побережье слишком близко, и судно еще наплаву. На баке отчетливо видны стволы орудий.

Я опускаю перископ, и мы отходим под водой. Когда через несколько минут я снова смотрю в перископ, то вижу лишь спасательные лодки да спокойную гладь моря.

Я спускаюсь из боевой рубки и иду в свою выгородку, чтобы сделать очередную запись в журнал боевых действий.

У сферической переборки центрального поста я невольно останавливаюсь. На ней висит плакат, на котором большими буквами написано:

«66 587 т. Выучить наизусть»

Скапа-Флоу

После обеда мы стоим, разговаривая, в кают-компании нашей плавбазы.

Распахивается входная дверь и на пороге появляется капитан первого ранга фон Фридебург.

– Внимание, господа! Капитан третьего ранга Зобе и капитан-лейтенанты Вельнер и Прин! Прибыть на «Вейхзель»[94 Плавбаза подводных лодок.] к командующему подводными силами!

Мы вскидываем в приветствии правую руку, и он уходит.

К нам обращается командир флотилии:

– Ну, что Вы там натворили? Нажрались пьяными? Или приобрели живность в волосах?

Он смотрит сначала на Вельнера, затем на меня. Вельнер отвечает за обоих:

– Никак нет, ничего подобного, господин капитан!

Через десять минут мы уже садимся в баркас, стоящий у борта плавбазы, и следуем к «Вейхзелю». Гавань по-воскресному тиха. Мы тоже молчим.

Я размышляю над тем, что от нас хочет командующий подводными силами. Вызов к нему в воскресенье совершенно необычен. Эта мысль беспокоит и остальных.

Когда мы прибываем на «Вейхзель», на Тирпиц-молу как раз выстроен экипаж подводной лодки, вернувшейся из боевого похода. Командующий подводными силами коммодор Дёниц проходит вдоль строя и принимает рапорт.

Мы идем в кают-компанию и ждем.

Тянутся долгие минуты, пока появляется посыльный. Он щелкает каблуками:

– Господа капитаны! Вы должны прибыть к командующему подводными силами во флагманскую кают-компанию!

Нас приглашают по очереди. Сначала идет Зобе, несколько минут спустя – Вельнер.

Я остаюсь один. Подхожу к окну и смотрю наружу. «Что же он может хотеть от нас», размышляю я. Эта мысль уже почти мучительна.

Наконец приглашают и меня.

В светлом помещении флагманской кают-компании я предстаю перед командующим подводными силами. Посередине большой стол, покрытый картами. На заднем плане – командир флотилии и Вельнер.

– Капитан-лейтенант Прин по Вашему приказанию прибыл.

– Еще раз спасибо за Ваш успех, Прин.

Командующий подводными силами пожимает мою руку.

– А теперь послушайте. Вельнер, начните с самого начала.

Вельнер подходит к столу и склоняется над картой: «Охрана обычная, как и везде. Особенности, которые я указал в журнале боевых действий, состоят в следующем.» При этом он указывает на карте несколько пунктов. Я следую взглядом за его рукой. Это – район Оркнейских островов. В середине карты крупная надпись: «Бухта Скапа-Флоу».

Вельнер продолжает свои пояснения, но я уже не могу следить за ними. Все мои мысли кружатся вокруг этого названия: Скапа-Флоу!

Затем слово берет коммодор Дёниц:

– В мировую войну[95 Имеется в виду Первая мировая война.] английские минные заграждения находились вот здесь, – он склоняется к карте и показывает острием циркуля. – Наверно они и сейчас расположены там же. Тогда здесь погибла лодка Эмсмана. – Острие циркуля упирается в Хокса-зунд, – а здесь, – циркуль описывает овал, – обычно находится якорная стоянка английского флота. Все семь проходов в бухту заблокированы и хорошо охраняются. И все же мне кажется, что решительный командир вот здесь, – циркуль скользит по карте, – смог бы пройти. Это будет не просто сделать, так как между островами очень сильное течение. Но все же я верю, что пройти можно!

Он поднимает голову. Острый, изучающий взгляд исподлобья.

– Как Вы считаете, Прин?

Я смотрю на карту. Но прежде, чем я хочу ответить, коммодор продолжает:

– Я не требую от Вас ответа сейчас. Обдумайте все спокойно. Берите с собой все документы и взвесьте все основательно. Я жду Вашего решения не позднее полудня вторника.

Он поднимается и смотрит на меня в упор:

– Я надеюсь, что Вы понимаете меня, Прин. Вы полностью свободны в Вашем решении. Если Вы придете к убеждению, что это мероприятие проводить нельзя, сообщите об этом мне.

И с особым ударением:

– На Вас не ляжет никакое пятно позора, Прин. Вы навсегда останетесь для нас командиром.

Прощальное рукопожатие. Я забираю с собой карты и расчеты.

В прощальном приветствии мы выбрасываем вперед-вверх правую руку.

Я отправляюсь на плавбазу «Гамбург». Прячу карты и расчеты в свой маленький стальной сейф. Затем иду домой.

Во мне появляется огромное напряжение. Можно ли все это выполнить? Рассудок оценивает и рассчитывает, но воля и желание уже теперь говорят, что нужно решаться. Я целиком поглощен своими размышлениями и на приветствия солдат отвечаю чисто механически.

Дома меня встречают жена с ребенком. Обед готов, стол накрыт. Но мои мысли продолжают беспрерывно крутиться вокруг одного полюса: Скапа-Флоу.

После обеда я прошу мою жену отправиться на прогулку одной: у меня много работы. Она кивает и грустно улыбается:

– Ах, очередное предприятие…

Однако больше ни о чем не спрашивает. Она сама – дитя солдата.

Когда она уходит, я возвращаюсь на «Гамбург». Достаю карты и расчеты. Затем сажусь к письменному столу. Чудесно, тщательный анализ показывает, что мероприятие выполнимо!

Когда я заканчиваю работу, снаружи уже темно. Я складываю бумаги и отправляюсь с ними в гавань. Город тих и темен, в небе ярко светятся звезды.

На следующее утро я прибываю к капитану фон Фридебургу на доклад. Он принимает меня сразу.

– Ну, – смотрит он на меня вопросительно, – что скажете, Прин?

– Когда я могу доложить командующему подводными силами, господин капитан?

– Итак, ты пойдешь?

– Так точно.

Он тяжело опускается в кресло за письменным столом и берется за телефонную трубку.

– Я, собственно, думаю, – говорит он при этом, – что я на Вашем месте тоже побаивался бы только из-за семьи.

Затем он говорит по телефону:

– Так точно, господин коммодор, Прин у меня. В четырнадцать? Есть!

Он встает.

– В два часа пополудни быть у командующего подводными силами.

Точно в два часа дня я вхожу к коммодору. Он сидит за письменным столом.

– Капитан-лейтенант Прин для доклада прибыл!

Он не ответил, как будто бы пропустил мой доклад мимо ушей. Только смотрит на меня пристально. Затем спрашивает:

– Да или нет?

– Да, господин коммодор.

Тень улыбки. Потом он спрашивает, уже серьезно и проникновенно:

– Все ли вы обдумали, Прин? Подумали ли Вы о судьбе Эмсмана и Хеннинга?

– Так точно, – отвечаю я.

– Тогда снаряжайте свою лодку. Срок выхода будет объявлен.

Он встает, обходит вокруг письменного стола и пожимает мне руку.

Он молчит, но крепкое рукопожатие красноречивее любых слов.

Мы выходим в десять утра восьмого октября. Это снова воскресенье, ясный, прекрасный день поздней осени.

Нас провожают капитан фон Фридебург и адъютант командующего подводными силами. Некоторое время мы стоим на причальной стенке и смотрим на лодку, стоящую на приколе. На борт поднимается экипаж.

Мы ходим вдоль причальной стенки туда и обратно. Обмениваемся парой ничего не значащих фраз. Только при расставании фон Фридебург говорит:

– Итак, Принхен, если все пойдет, как надо, то многие тысячи тонн тебе обеспечены! Ни пуха, ни пера!

В приветствии я выбрасываю вперед-вверх правую руку. Они отвечают.

Затем я спускаюсь по сходне на лодку. Убираются швартовы, все сильнее гремит выхлоп дизелей, отдаваясь дрожью в корпусе лодки.

Мы медленно выходим наружу, в серо-зеленое море. Курс норд-норд-вест. На Скапа-Флоу.

Оба берега тонут в нежной, серой дымке, постепенно пропадая из вида. И затем остаются лишь только небо и море, зеленое, по-осеннему холодное море, да усталое солнце, простирающее свои блеклые лучи, над морским простором.

Никто на борту не знает цели нашего похода, только я.

Вот мы обнаруживаем дрифтер[96 Рыболовное промысловое судно.] и ныряем. Потом на горизонте появляются дымовые облака одиночных судов и конвоев, но мы не преследуем их.

Команда посматривает на меня вопросительно и испытующе, но никто ничего не говорит, и я должен молчать тоже.

Это тяжело, молчать перед товарищами по оружию.

Погода, такая прекрасная в первые дни, портится все больше и больше. Мы идем маршрутом, пролегающим вдоль желоба с большими глубинами моря. Ветер усиливается до штормового, и верхняя вахта облачается в штормовки.

На широте мыса Данкансби[97 Северная оконечность Шотландии.] барометр падает до девятисот семидесяти восьми миллибар.

Шквалистый ветер достигает силы восьми баллов, а в порывах – и еще больше. Одна за другой поднимаются темные громады волновой зыби, усеянные крутыми ветровыми волнами с пенящимися кронами, которые тускло светятся в непроглядной тьме ночи.

Мы стоим на мостике, сверля взглядами темноту. Не видно ни зги. Ни звезд, так как небо затянуто тяжелыми тучами, из которых беспрерывно сыпет мелкий дождь, ни огней, потому что их в одно мгновение погасила война. Нас окружает непроглядная темень, сквозь которую пробивается лишь тусклый свет пенистых волн.

Впереди по левому борту над волнами появляется смутная тень, которая скорее угадывается, чем видна: берег.

Эндрасс наклоняется ко мне:

– Мы что, собственно, собираемся посетить Оркнеи, господин капитан-лейтенант?

Настало время, когда я имею право сообщить о цели нашего похода.

– Держитесь крепко, Эндрасс, – говорю я, – мы идем в Скапа-Флоу.

Мне не видно его выражения на его лице. Но спустя минуту я слышу сквозь шум ветра его голос, совершенно спокойный и твердый:

– Ясно, господин капитан-лейтенант, я уже догадался об этом.

«Эндрасс, дружище, – подумал я, – в этот час ты не мог бы мне сказать ничего лучшего!»

Но я говорю ему только:

– Теперь нам нужно отойти от побережья и лечь на грунт. Потом соберите экипаж в носовом отсеке…

Мы отходим. Силуэт побережья постепенно исчезает. Мы снова совершенно одни между темным небом и темным морем. Спустя полчаса мы задраиваем рубочный люк и принимаем воду в балластные цистерны. Лодка погружается, и сразу все вокруг стихает. Ни шума ветра, ни рева дизелей. Мы опускаемся в молчаливую глубину.

Несколько коротких команд на горизонтальные рули, высокий, поющий звук электродвигателей, и затем слабый, едва ощутимый толчок: мы на грунте. Это происходит в четыре часа утра тринадцатого октября.

Я иду в носовой отсек. Весь экипаж, кроме вахты, уже собран. Люди стоят вдоль переборок и бортов, сидят, сгорбившись, на койках. В ярком свете ламп их лица кажутся известковыми. Только глазницы выглядят темными провалами.

– Завтра мы идем в Скапа-Флоу, говорю я безо всякого вступления. – В отсеке совершенно тихо, слышно даже, как где-то капает вода. – После инструктажа всем отдыхать, чтобы выспаться. Кроме вахты на грунте. Вахта будит кока в четырнадцать часов. В пятнадцать начинается обед. После этого на время предприятия горячая пища готовиться не будет. Кок выставляет во всех отсеках тарелки с бутербродами, и каждый получает в качестве сухого пайка по плитке шоколада. Весь излишний свет выключается. Мы должны экономить запас электроэнергии. Никто не должен без нужды передвигаться по отсекам, так как мы должны беречь и кислород воздуха в отсеках. Во время предприятия должно соблюдаться абсолютное спокойствие. Ни одно приказание, ни один доклад не должны повторяться дважды. Понятно?

– Так точно, господин капитан-лейтенант! – доносится со всех сторон.

– По местам отдыха разойтись!

Молчание. Лица людей внешне спокойны, они не отражают ни удивления, ни страха.

Я иду назад, в свою выгородку, и ложусь на койку. Передо мной окрашенный в белый цвет борт лодки, на поверхности которого выделяются головки заклепок.

Выключается свет, один светильник за другим. Лодку охватывает полумрак. Наступает тишина, только снаружи иногда раздается бульканье воды в цистернах, да в центральном посту шепчется вахта.

Мне необходимо заснуть, но я не могу. Как и многие из тех, что лежат сейчас в койках. Они уже слишком долго служат на лодке, чтобы не осознавать, сколь тяжелое испытание выпадет завтра на нашу долю. Но никто из них не шевелится и не проявляет своим поведением внутреннее напряжение. Они молчат.

Сон не приходит. Я закрываю глаза и вижу перед собой карту Скапа-Флоу: бухта с семью входами, через один из которых я должен проникнуть внутрь. Я мысленно пытаюсь представлять свой путь.

Наконец, я больше не выдерживаю это мучительное бодрствование на койке. Я встаю и на цыпочках крадусь в офицерскую кают-компанию. Полутьма отсека насыщена странным беспокойством. Кто-то откашливается, другой ворочается в койке, третий тяжело вздыхает, четвертый поднимает голову на звук моих шагов.

В кают-компании стоит, склонившись над картой, Шпар, мой давнишний старший штурман.

– А Вы что здесь делаете?

– Господин капитан-лейтенант, мне нужно посмотреть карту еще раз, – говорит он, как бы извиняясь.

И вот мы уже вдвоем безмолвно стоим у карты и пристально смотрим на нее.

Затем Шпар спрашивает шепотом:

– Господин капитан-лейтенант, мы действительно пройдем чисто?

– Шпар, – отвечаю я вопросом на вопрос, – я что, похож на пророка?

– А что будет, если не пройдем?

– Будет то, что называют военной неудачей.

Шелестя шарнирами подвески, отодвигается шторка соседней койки. Появляется голова Копса.

– Можете меня судить судом военного трибунала, господин капитан-лейтенант, но спать я больше не могу.

– Закрой рот, и чтобы я тебя больше не видел, – шиплю я на него.

Другого способа уложить его обратно в койку просто не существует. Вздохнув, он исчезает в своем логове.

Я снова крадусь к своей выгородке и ложусь. На этот раз мне удается заснуть. Но это совершенно поверхностный сон. Сознание продолжает бодрствовать, как у дикого животного, дремлющего на звериной тропе.

В четырнадцать часов я слышу, как вахта будит кока, и скорее вижу сквозь прищур полусомкнутых глаз, чем слышу, как он проскальзывает мимо к себе, на камбуз. Чтобы не делать шума, он обмотал свои ноги тряпками.

В пятнадцать часов общий подъем. Время приема пищи. Блюдо праздничное – антрекот с зеленой капустой, и бачковые приходят на камбуз не один раз.

Я сижу за столом в кают-компании с Вессельсом, Эндрассом и Фарендорфом, который нас развлекает. Подвижный, как ртуть, он сейчас в ударе, и находит все новые темы для разговора.

Обед закончен. По лодке проходят специалисты подрывного дела и закладывают взрывные заряды. Если лодка окажется в руках противника, мы взорвем ее.

Я еще раз прохожу через все отсеки и даю последние инструкции. Каждый проверяет свой спасательный жилет.

Старший штурман раскладывает карты. Верхняя вахта надевает водонепроницаемые прорезиненные комбинезоны.

Девятнадцать часов. Наверху уже ночь. Короткие команды: «Приготовиться к всплытию!», «Из уравнительной за борт!». Насосы откачивают избыточную воду из цистерны, и старший инженер-механик Вессельс докладывает приглушенным голосом:

– Лодка всплывает. метр над грунтом. два метра над грунтом.

Тонкое пение электродвигателей, и лодка поднимается к поверхности моря.

Я поднимаюсь в боевую рубку к перископу. Осматриваю горизонт. Ночь. Я перевожу дыхание и командую:

– Всплывать!

Сжатый воздух устремляется в цистерны, с шумом вытесняя из них воду. Лодка покачивается, как опьяневшая после длительного пребывания на глубине, и застывает на ровном киле. С глухим щелчком открывается рубочный люк. Снаружи врывается поток свежего воздуха.

Мы быстро поднимаемся на мостик: я, оба вахтенных офицера и боцман.

Я напряженно всматриваюсь в темноту и прислушиваюсь к внешним звукам. Но ничего постороннего, ничего подозрительного. Безветрие, штиль. Только легкие пологие волны набегают со стороны берега.

Следуют доклады наблюдателей: «С левого борта чисто.», «С правого борта чисто .», «По корме чисто .»

– Провентилировать лодку! – командую я, и оба вентилятора с гулом начинают работать.

– Оба дизеля, товсь!

И снизу слышен приглушенный ответ:

– Готовы оба дизеля!

– Стоп, электродвигатели! Оба дизеля, малый вперед!

С привычным, ровным гулом начинают работать дизели, и лодка устремляется вперед, подняв носовые буруны.

Постепенно глаза привыкают к ночной темени. И вот уже отчетливо, даже слишком отчетливо, становится видным все вокруг: лодка, набегающие волны и темная лента отдаленного побережья.

– Удивительно светлая ночь, – говорю я.

Небо подсвечено не от луны, а само по себе, каким-то внутренним светом. Как будто включен огромный софит, где-то там, за горизонтом. Да это же северное сияние!..

Для меня это, как удар. О нем никто не подумал, и мы не приняли его в расчет!

Для предприятия была выбрана ночь новолуния. Казалось, что этого вполне достаточно для обеспечения скрытности действий. И вот теперь светло, как в сумерки, а северное сияние усиливается, и вокруг становится все светлее. Кроме того, северный ветер сносит легкую облачность, и небо проясняется для сияния.

Может быть, стоит отказаться от сегодняшней попытки, и переждать еще одни сутки на грунте? Ведь две ночи подряд северное сияние в этих широтах бывает очень редко.

Я поворачиваюсь к Эндрассу:

– Ну, Энгельберт, как тебе все это?

– Хорошая подсветка, господин капитан-лейтенант, – спокойно отвечает он.

И в тот же момент я слышу, как Фарендорф шепчет сигнальщику:

– Хэнзель, дружище, какая ночь! Как будто специально для нашего предприятия!

«Может быть, никакого северного сияния завтра уже и не будет, – думаю я, – но будет ли у моих юношей завтра такое же настроение?»

И я принимаю решение:

– Обе машины, средний вперед!

Носовой бурун поднимается выше, и клочья белой бурлящей пены разбрызгиваются по палубе. Мы стоим, напряженно, до рези в глазах, всматриваясь через бинокли в эти ночные сумерки.

Удивительно, как ответственность обостряет чувства. Вот перед нами тень на воде. Очень далеко, сквозь стекла бинокля едва различима. Но мы видим ее все!

Может быть, это всего лишь дрифтер, может быть, проходящий пароход. Но теперь – в нашем положении – каждая встреча связана с недопустимым риском.

– Тревога!.. Погружаться!..

Как испуганные мыши, мы ныряем в лодку через рубочный люк.

Вода с шумом заполняет цистерны. Пригнувшись к перископу, я ищу чужой корабль. Снизу слышны команды Весселя на горизонтальные рули. Затем низкий голос Шпара:

– Командиру: время поворота вправо, на курс двадцать градусов.

– Руль, право пятнадцать! – командую я.

Через некоторое время следует доклад рулевого Шмидта:

– Легли на курс двадцать градусов!

Тень наверху исчезла. Это было обычное в высоких широтах компактное кучевое облако – источник дождевого или снежного заряда, смотря по времени года. Вблизи оно превращается во мглу, быстро уплывающую по ветру на юг. Вслед за ним северное сияние кажется еще ярче: красноватые, желтые и синие лучи яркими фосфоресцирующими шторами простираются по небесной сфере по направлению к земле.

Мы подходим к берегу все ближе. Низкая зубчатая кромка гор превращается в скопление вершин, теснящихся друг возле друга, черные профили которых, резко очерченные на фоне сияющего неба, отражаются в подсвеченной поверхности моря темной полосой. Постепенно они растекаются по сторонам, как бы окружая нас.

– Господин капитан-лейтенант, Вы уже видели северное сияние раньше? – раздается за моей спиной. – А я еще ничего подобного не встречал.

Я оборачиваюсь, чтобы пресечь пустую болтовню. Ведь всем известно не хуже меня, какова цена оплошности в нашей игре.

– Послушай. – начинаю я грубо, и тут же осекаюсь: это Саманн. Его глаза широко раскрыты, как у ребенка, который очарован сказкой.

Я молча поворачиваюсь вперед.

Тени гор справа и слева сливаются за кормой. Мы оказываемся внутри темного логова. Отблеск неба исчез, вода потемнела. И почти сразу после этого просветлел горизонт впереди по нашему курсу. Бухта раскрылась, и совершенно гладкая поверхность спокойной воды вновь отражает сияние неба. Создается впечатление, что море подсвечено снизу, из-под воды.

– Мы внутри! – передаю я вниз.

Никакого ответа. Но мне кажется, как будто вся лодка затаила дыхание, и даже шум двигателей стал тише.

Бухта большая. И хотя горы, которые его обрамляют, высоки, на удалении они выглядят всего лишь как плоская цепь дюн.

Медленно, осматриваясь по сторонам, мы продвигаемся вглубь бухты.

Вот – несколько огней. Как упавшие звезды, они мерцают над самой водой. Я чувствую, как в висках стучит кровь. Но это только танкеры, стоящие на якоре.

Наконец. там. силуэт линкора во весь профиль! Четкий, резко очерченный, как черной тушью на фоне светлого неба: башенная мачта, высокая дымовая труба и позади нее вторая мачта, высокая и изящная.

Ближе, еще ближе к нему.

В такие минуты чувства отключаются. Остается только холодная, расчетливая мысль об охоте на этого громадного стального зверя, к которому крадучись подбирается лодка. Дать волю чувствам – значит погибнуть.

Все ближе. Теперь уже отчетливо видны купола орудийных башен, из которых угрожающе торчат стволы орудий. Корабль с затемненными огнями покоится на воде, как спящий великан.

– Линкор класса «Ройал Оук», – шепчу я, и Эндрасс согласно кивает.

Еще ближе. И внезапно из-за линкора появляется силуэт второго линкора, столь же могущественного, как и первый. Постепенно форштевень «Ройал Оук» сдвигается в сторону, и перед нами предстают его палубные надстройки: передняя орудийная башня, мачта. Это «Рипалс».

Мы должны атаковать сначала его, так как «Ройал Оук» совсем рядом с нами и никуда не денется.

– Приготовить все торпедные аппараты!

Команда, повторяясь многократно, как эхо, проносится через лодку в торпедный отсек.

Слышно шипение сжатого воздуха, шум воды, поступающей в трубы торпедных аппаратов, металлические щелчки, с которыми взводятся боевые рукоятки. Затем доклад:

– Аппарат номер один готов!

– Аппарат, товсь!.. Аппарат, пли! – командует Эндрасс.

Сила отдачи сотрясает лодку: торпеда вышла.

Только бы она попала. она должна попасть. силуэт был в перекрестье.

Внизу Шпар ведет отсчет времени: «Пять секунд. десять секунд. пятнадцать секунд.»

Время тянется бесконечно. В лодке – полная тишина. Только голос Шпара, размеренно, как тяжелые капли: «. двадцать секунд.»

Взгляд застыл на цели. Но стальная крепость все так же возвышается в ночи, молча и неподвижно.

Внезапно в носовой части «Рипалса» поднимается столб воды и сразу после этого доносится грохот взрыва.

– Он нашел свою участь, – говорит Эндрасс.

У меня нет времени ответить ему.

– Аппараты номер., товсь!

Я разворачиваю лодку на «Ройал Оук». Мы должны торопиться, иначе прежде, чем мы сможем выполнить следующий выстрел, обстоятельства могут оказаться против нас.

– Руль лево пять!

Лодка медленно поворачивает влево.

– Держать на середину корабля!.. Так держать!

Мы держим курс точно на середину «Ройал Оук». Все сильнее вырастает его громадина с высокими палубными надстройками.

Шмидт удерживает курс так, как будто бы он сам видит цель. Нить прицела все время точно пересекает середину корабля. Пора!

– Аппараты номер., пли! – командует Эндрасс.

Снова сотрясение отдачи, и снова Шпар начинает свой монотонный отсчет: «Пять секунд. десять секунд.»

Затем происходит нечто невероятное. Такое, что не видел никто и никогда, а увидев, не забудет до конца своей жизни.

Там вздымается лавина воды. Как если бы внезапно всплеснулось само море. Глухие звуки взрывов следуют один за другим, как бой барабана, сливаясь в единый грохот, рвущий барабанные перепонки. Снопы огня, синие, желтые, белые и красные, вздымаются непостижимо высоко. Небо исчезает за этой огненной преисподней. В ярком пламени огня ввысь, как огромные птицы, взлетают и обрушиваются обратно в воду черные тени. Это громадные обломки надстройки, мачт, мостика, дымовых труб. Там, куда они падают, поднимаются многометровые фонтаны воды.

Мы попали, по-видимому, прямо в артиллерийский погреб, и смертоносный груз на этот раз разорвал тело собственного корабля.

Я с трудом отрываюсь от бинокля. Во мне все оцепенело, как будто бы распахнулись врата ада, и я заглянул в прямо в преисподнюю.

Взгляд вниз, в центральный пост. Там – сумеречная тишина. Слышатся только работа машин, монотонный голос Шпара и доклады рулевого. И я ощущаю, как никогда до этого момента, какая тесная связь объединяет весь экипаж, сколь невероятное дело они сумели сделать, выполняя каждый свой долг, даже не увидев ту цель, которую они поразили, и готовые, если будет необходимо, умереть под водой.

Я кричу вниз:

– Он готов!

Секундное молчание. И затем восклицания и крики, сливающиеся в единый животный рев, как будто бы он исходит от самой лодки, рев, в котором находит разрядку страшное напряжение последних суток.

– Тихо! – что было силы, ору я вниз.

Лодка умолкает. Снова слышен голос Шпара:

– Поворот влево на курс тридцать градусов!

И через некоторое время доклад рулевого:

– Легли на курс.

Фейерверк постепенно угасает. Слышно еще несколько отдельных взрывов. Однако оживает вся бухта. Вспыхивают прожекторы, снопы света в бешеной пляске ощупывают поверхность бухты и снова гаснут. Огни мечутся туда и сюда, некоторые из них совсем близко от нас. Низко сидящие над водой, они перемещаются очень быстро: это торпедные катера или охотники за подводными лодками. Их беспорядочное блуждание напоминает рой стрекоз. Они ищут нас, и горе нам, если кто-нибудь из них нас обнаружит!

Последний взгляд. Корабль умирает. И вокруг, насколько можно видеть, нет больше ни одной стоящей цели. Только наши преследователи.

– Лево на борт! – командую я. – Обе машины, самый полный вперед!

Остается только одно: незаметно выскользнуть из этого адского котла и благополучно вернуться домой, сохранив лодку и экипаж.

Темные силуэты гор снова смыкаются вокруг нас. Течение, которое в узком проливе набирает силу быстрой реки, теперь препятствует нашему продвижению вперед. Машины работают на полных оборотах. И все же кажется, что мы движемся буквально со скоростью пешехода. Иногда даже создается впечатление, что мы застыли на месте, как рыба в горном ручье.

Сзади, отделившись от путаницы суетящихся огней, к нам приближается один из них. Топовый огонь расположен высоко: по-видимому, это эсминец.

Мы, однако, почти не продвигаемся вперед. Лодка, рыская, борется с течением.

А корабль приближается. Его тонкий силуэт уже отчетливо виден на фоне подсвеченного неба.

– Видит он нас, что ли? – говорит Эндрасс глухим голосом.

– Самый полный вперед! – кричу я вниз.

– Машины работают на максимальных оборотах! – возвращается снизу.

Кошмар. Кажется, что мы движемся очень медленно, как будто заколдованные какой-то невидимой силой. А смерть приближается. она все ближе .

Корабль дает несколько вспышек сигнальным прожектором: короткая – длинная – короткая.

– Этого еще нам не хватало, – шепчет Эндрасс.

Лодка вибрирует во всех стыках, как будто из последних сил вырываясь на свободу.

Мы должны. должны уйти. В напряженном сознании нет больше ни одной мысли. Только: мы должны уйти.

И здесь – это как чудо – корабль отворачивает. Его огни начинают удаляться, а еще через некоторое время мы слышим грохот взрывов первых серий глубинных бомб.

Лодка медленно преодолевает горло пролива. Вокруг темно и тихо. Только издалека доносится эхо отдаленных взрывов глубинных бомб.

И вот перед нами открывается простор моря. Широкий, теряющийся вдали – бесконечный под бесконечным небом.

И вздохнув полной грудью, я подаю команду, последнюю команду этой акции: «Всему экипажу: один линкор уничтожен, другой торпедирован! Мы возвращаемся!».

Смех. Крики «Ура!». Поздравления. На этот раз они могут шуметь вволю.

У фюрера

Затем все становится на свои места. Сменяются вахты, мы едим, пьем, спим, как обычно. Только нервы еще дрожат от возбуждения. В полдень следующего дня, когда мы уже далеко южнее, в Северном море, в радиопередаче из Германии говорится: «В бухте Скапа-Флоу немецкая подводная лодка торпедировала и потопила английский линкор „Ройал Оук“. Согласно английскому сообщению, немецкая подводная лодка была также потоплена».

Когда приходит это сообщение, я нахожусь в центральном посту. Рядом со мной стоит Густав Бём, машинист центрального поста. Мы смотрим друг на друга, и вдруг этот толстячок взрывается хохотом и, давясь и плача от хохота, повизгивает: «Потоплена. немецкая подводная лодка. ха-ха-ха!.. Это мы-то потоплены!..»

Однако напряжение последних дней еще долго держит наши нервы натянутыми.

Через трое суток мы подходим к своей базе, и мол протягивает нам свою каменную руку.

С вахтенного поста на молу нам передают сообщение сигнальным прожектором, и Хэнзель читает вслух: «Гросс-адмирал [98 Гросс-адмирал Э. Редер, главнокомандующий ВМС Германии.]ожидает лодку на шлюзе».

Со смешанным чувством радости и тревожного волнения я приказываю свободным от вахты в кожаной одежде построиться на верхней палубе.

И когда мы приближаемся, и оркестр поднимает свои сверкающие духовые музыкальные инструменты, и немецкий морской гимн доносится до нас, когда люди, сотни людей, ликуют и машут нам руками, и наша лодка входит в шлюз и становится на швартовы, когда я спускаюсь с мостика и по сходне перехожу на мол и иду прямо к адмиралу в голубом форменном пальто, я чувствую, как торжественность момента как могучая волна, поднимается и захлестывает меня.

Когда я докладываю, у меня перехватывает горло:

– Лодка и экипаж из боевого похода возвратились. Один линкор противника потоплен, второй поврежден!

Гросс-адмирал благодарит меня от имени фюрера, от имени Военно-морского флота.

Затем ко мне подходят другие встречающие лица из свиты.

Первый из них – контр-адмирал Дёниц, командующий подводными силами. Его рукопожатие крепкое и долгое. Он благодарит меня, а мне так бы хотелось сказать в ответ: «За что благодарность? Ведь головой этого предприятия были Вы, а я – лишь его рукой». Но церемония встречи не дает мне этого сделать, и я лишь вытягиваюсь перед ним в стойке…

Мы снова выходим из шлюза к месту стоянки в гавани. Едва мы ошвартовались, прибывает офицер и сообщает мне о нашем приглашении к фюреру: «Командир и экипаж должны быть в государственной канцелярии завтра».

Экипаж кричит «Ура!», и эхо разносится по всей гавани.

Затем следуют полет в персональной машине фюрера в Берлин, посадка в Темпельхофе и поездка через улицы города в окружении тысяч. десятков тысяч людей, которые приветственно кричат и машут руками.

И вот мы у фюрера.

Весь экипаж стоит в строю в большом, подобном залу, кабинете. Снаружи с улицы приглушенно доносятся крики людей, которые все еще не могут успокоиться от охватившего их воодушевления.

Входит адъютант и сообщает:

– Фюрер!

Вот он появляется. Я видел его уже иногда раньше. Но я никогда не чувствовал так глубоко величие этой жизни, как в это мгновение.

Мы соприкоснулись с этим величием, и мечта нашей юности стала реальностью. Этот момент, когда мы ее осуществили, и является, вероятно, самым главным в нашей жизни. В жизни, которая соприкоснулась с его жизнью. Жизнью человека, который воспринимает позор и бедствие своей страны, как свой собственный позор, как свое собственное бедствие, и который делает все, чтобы отечество стало свободным и счастливым. Он верит и действует. один на восемьдесят миллионов. Его вера завоевывает жизнь. Его мысль становится действием .

Я подхожу к фюреру и докладываю ему о выполнении задания. Он благодарит, подает мне руку. Затем вручает мне Рыцарский крест Железного креста, и одновременно награды всему экипажу.

Гордость и счастье… Я ощущаю их в этот час в полной мере, и я солгал бы, если бы не признал это открыто.

Судьба высоко подняла меня в это мгновение. И все же я осознаю, что я стою здесь одновременно за всех, кто безымянно и безмолвно вел борьбу так же, как и я. Нас разделил только видимый успех. А что есть такой успех? Его можно назвать счастьем или удачей. Но, как это принято считать у настоящих мужчин, он приходит только к тому, кто имеет сердце борца и способен пожертвовать собой во имя дела, которому он служит.

Фюрер проходит вдоль строя экипажа. Он подает каждому свою руку и каждого благодарит в отдельности. Я следую за ним и смотрю на них, членов моего экипажа, и ощущаю, что наши сердца бьются вместе.

Собственно о книге

Когда Немецкое издательство обратилось ко мне с просьбой написать книгу о моих переживаниях, моя лодка как раз находилась в ремонте на верфи.

Таким образом, совершенно неожиданно, во время войны, у меня появились досуг и повод оглянуться на свою жизнь.

При написании своих воспоминаний я старался не отходить от правдивого изложения событий, в большинстве случаев называя людей и вещи их реальными именами. Так, например, Виташек и старина Стёвер действительно ходили по палубе парусника «Гамбург», а бедняга Тайсон и сегодня живет с одной ногой где-то в Саксонии. И события на самом деле происходили приблизительно так же, как они здесь изложены.

Только иногда я должен был кое-что сжимать в описании, чтобы уменьшить объем книги. Так, реально я был матросом на различных парусных судах и пароходах в течение многих лет, но из этого времени позволил себе описать только некоторые эпизоды.

Воспоминания военной поры тоже представляют собой набор отдельных эпизодов, которые мне показались наиболее интересными. Впрочем, я несколько изменил здесь и последовательность событий, поставив главу «Скапа-Флоу» в конец. Это сделано, прежде всего, потому, что я чувствую путь в Скапа-Флоу своеобразным поворотным пунктом, который венчает все остальные события моей жизни. Поэтому мне показалось правильным завершить эту книгу, которая рассказывает о моей жизни, самым значительным событием этой жизни.

Середина августа 1940.

Гюнтер Прин.

Гросс-адмирал Дениц, организатор рейда U-47 в Скапа-Флоу.

Гюнтер Прин на борту U-47.

Лейтенант Энгельберт Эндрасс – первый вахтенный офицер, старший помощник командира U-47.

Старший штурман U-47 Вильгельм Шпар.

Инженер-механик U-47 лейтенант Ганс Вессельс.

Унтер-офицер Эрнст Дзиаллас, один из двух живых немецких очевидцев, находившийся на мостике в ходе операции (фото автора).

Старший матрос Герхард Хэнзель – один из двух живых немецких свидетелей, находившихся на верхней вахте в ходе операции (из архива Герхарда Хэнзеля).

U-26 в надводном положении на крутой волне.

U-26 на патрулировании в испанских водах.

U-47 в сухом доке.

Схема U -47

Вильгельмсхафен, 8 октября 1939. Подготовка U-47 к походу в Скапа- Флоу. На мостике справа налево: Гюнтер Прин, Амелунг фон Фарендорф – вахтенный офицер и крайний слева Вильгельм Шпар – старший штурман (из архива В. Шпара).

Задраивается рубочный люк.

Маневрирование U-47 в ночь с 13 на 14 октября 1939 г., Оспроизведенное унтер-офицером Эрнстом Дзиалласом, одним из двух живых немецких свидетелей.

Оно формально подтверждает теорию присутствия второго корабля к северу от линкора «Ройал Оук».

Приливно-отливная волна через Кирк-Саунд, где прошел Прин, и где впоследствии был возведен «Барьер Черчилля» (Имперский военный музей).

«Барьер Черчилля» через Кирк-Саунд, построенный итальянскими военнопленными.

Рисунки Прина (вверху) и Вессельса, выпущенные в виде открыток, для увековечения их подвига в Скапа-Флоу. Интересно заметить, что рисунок Прина был исполнен в цвете.

Прибытие U-47 в Киль.

Командир

Экипаж

22 октября 1939 года. U-47 проходит вдоль борта линейного крейсера «Шарнхорст».

Прибытие в Вильгельмсхафен.

Берлин приветствует героев.

U-47 в Вильгельмсхафене.

Гюнтер Прин, командир U-47, «Сигнал», 1941 год.

Английский линкор «Ройял Оук».

Линкор „Рипалс“ выполняет учебную стрельбу.

«Ройал Оук» торпедирован! Снимок из английского фильма, в котором этот линкор заранее «сыграл» свою будущую судьбу.

Скапа-Флоу после атаки Прина. Результат аэрофотосъемки июля 1940 г. показывает секретные флотские тендеры, замаскированные с помощью дерева и ткани торговые суда, изображающие линкоры типа «Р», и авианосец «Гермес». Муляжи линкоров на переднем плане, под берегом фиктивный «Гермес» (Имперский военный музей).

Арк Роял

Гюнтер Прин – МОЙ ПУТЬ В СКАПА-ФЛОУ

Парусник «Ольденбург» под полными парусами.

«С водой, пемзой босиком Трем мы палубу с песком».

Тренировка на бушприте.

Подъем последней корзины с зерном.

В дрейфе под нижним марселем. Снимок сделан после шторма.

На борту «Гамбурга» в воскресное утро.

На палубу обрушивается крутая волна.

На паруснике «Гамбург» при свежем бризе.

Подвесные койки в кубрике.

Брасы в свежую погоду.

Ремонт парусов в ясную погоду.

Первый офицер Бусслер рядом с четвертым офицером.

В лагере свободной трудовой повинности в замке Фогтсберг в

Фогтленде.

«Большая приборка».

Рекруты Военно-морских сил.

Выход в море.

Капитан 2 ранга Хартманн со своими офицерами.

Наши летчики, спасенные после вынужденной посадки.

«Травля» на мостике.

Так выглядят после потопления судов противника суммарным водоизмещением шестьдесят шесть тысяч тонн.

Поздравление адмиралом Дёницем и адмиралом Канарисом.

Посадка в самолет для следования в Берлин.

Эскорт автомобилей следует через Бранденбургские ворота.

По пути в рейхсканцелярию.

Рыцарский крест!

Экипаж подводной лодки U-47 перед последним выходом в море. Больше никто их живыми не видел.

В ночь с 13 на 14 октября 1939 года германская подлодка «U-47» смогла прорваться на рейд главной базы Британского флота – Скапа-Флоу. В официальном сообщении немцев прозвучало, что в результате рейда был потоплен линкор «Ройал Оук» с командой 1200 человек и поврежден линейный крейсер «Рипалс». Англичане в ответ заявили, что «Рипалс» находился в море.

Прошли десятилетия, а вопрос так и оставался открытым. Александр Корганов провел настоящее расследование, в ходе которого ему удалось встретиться не только с оставшимися в живых членами экипажей линкора и подлодки, но и с автором идеи этой атаки – гросс-адмиралом Карлом Деницем, отозвавшимся об этой книге как об увлекательном и правдивом повествовании.

Александр Сергеевич Корганов, родился в Париже в русской семье эмигрантов первой послереволюционной волны, получил юридическое образование, затем служил в торговом флоте Франции, а впоследствии возглавлял разработку перспективных проектов подводных систем вооружения. Крупный специалист в области подводных технологий: в том числе, в области гидродинамики и двигательных установок. Автор многих книг и публикаций на специально-технические и исторические темы. Его монография «Подводные лодки» считается одной из лучших в данной области. Более десяти лет им издавался журнал «Revue Forces Sous-Marines», имевший международное признание.