Загадки остались

Глава одиннадцатая Странности поведения

Возле муравейника, как всегда, царит оживление, и масса маленьких тружеников снует во всех направлениях. Но главное направление — тропинка, ведущая в заросли чингиля — к зеленой полоске тугаев вокруг ручейка. По ней и бегут добытчики с различной снедью в челюстях. Но и возле муравейника охотники не плошают.

Молоденькая кобылка-пиргоморфа (Pyrgomorfha conica) скакнула высоко и упала возле муравьиной кучи на самую гущу ретивых разбойников, спохватившись, еще раз прыгнула, зацепилась за узкий листок. Но и там сидел муравей. Он схватил кобылку за заднюю ногу челюстями, уцепился за листочек, потянул добычу изо всех сил и застыл в напряжении. В такой позе застынет на целую вечность, пока не подоспеет подмога.

Но развязка наступила неожиданно. Кобылка слегка накренилась на бок, нога ее оторвалась и осталась в челюстях охотника. Лучше потерять ногу, но сохранить жизнь. Дальше все пошло на лад. Кобылка в несколько скачков унеслась от опасного места, а муравей-добытчик торжественно понес ногу в муравейник.

…Небольшой ярко-зеленый кузнечик — мой старый знакомый. Я часто вижу самцов этого вида на цветах. Особенно утром. Они не беспокоятся о том, что могут стать завтраком для какой-нибудь пичужки, надеются на свою защитную окраску и разгуливают по траве. Но в цветах разбираются плохо, залезают на белую астру, оранжевую календулу, лиловую гвоздику.

Сегодня я впервые увидал и самку. Она переползала с травинки на травинку, такая же ярко-зеленая с очень забавным коротким, широким, загнутым как рог яйцекладом. Самка старенькая, без одной ноги, с короткими и обломанными усиками, потерянными в какой-то переделке. Она заползла на широкий тонкий лист злака, и он, не выдержав нагрузки, резко опустился. Раскачиваясь, самка задержалась на нем на секунду и вдруг обломила свою последнюю заднюю ногу и поползла дальше, будто ни в чем не бывало!

Что за странная манера столь бездумно разбрасывать части своего тела? Я взял самку. Она, защищаясь, выпустила изо рта густо-черную, как деготь, жидкость, а на месте оторванной ноги, должно быть от волнения, показался шарик прозрачной зеленоватой крови.

О самокалечении кобылок и кузнечиков ничего не известно. Но мне за долгие годы наблюдений за жизнью насекомых привелось быть свидетелем еще двух таких же случаев у кобылок. Какова причина этого странного явления — неясно. Думаю, что, лишаясь конечности и таким путем уменьшая объем своего тела и его потребности, кобылка ускоряет развитие яичек или, быть может, продлевает жизнь.

На чистой площадке среди густой зелени расположено много входов в подземный муравейник дернового муравья-крошки (Tetramorium caespitum). Здесь во все стороны снуют муравьи. Делать им на голой земле как будто нечего, и все же всюду нужен дозор, наблюдение. Мало ли что может случится рядом с жилищем.

Сижу возле этой площадки, занялся записями, поглядываю на муравьев. Как будто нет ничего интересного в их делах. Один муравей выносит из входа сверкающее на солнышке крылышко. Отнимаю его, всматриваюсь. Оно принадлежало самке. Сейчас крылатые воспитанники разлетелись, оставив дома несколько молодых самок, обломав им крылья.

Вижу бродячую и уже бескрылую самку. Она случайно забрела сюда на чистую площадку и озабоченная, деловитая снует, заглядывает во все щелки, ищет убежище. Ей после брачного полета предстоит важное дело — создание собственной семьи. Может быть, она, благоразумная, изберет более легкий путь, заберется в первый встречный муравейник своего вида. Там ее, наверное, примут. У тетрамориумов в семье много самок, все заняты делом, кладут яички.

Но самке, оказывается, не нужен готовый дом, она избегает поселений своих собратьев, ее удел — полная самостоятельность, и сюда ей не следовало бы появляться. Вот к бродяжке прицепился рабочий и потянул к одному из входов в подземелье. Ему, крошке, с такой большой тушей не совладать, волочится следом за нею. Подоспел другой. Два муравья уже сила. Задержали самку, поднатужились, медленно поволокли. Но она, упрямая, не желает подчиняться, сопротивляется. К ним все время подбегают другие муравьи. Приглядятся, принюхаются и спешат прочь по своим делам. Иногда кто-нибудь попробует помочь, но ненадолго. Приобретение новой самки не их дело, они, видимо, специалисты по другим делам, да и своих самок хватает.

Самка схитрила, скрючила ноги, замерла, притворилось мертвой. Прием удался, и второй помощник отстал сразу. Но первого не проведешь. Сколько ему, бедняжке, приходится тратить сил, чтобы совладать с такой громадиной. Помощи же нет…

История тянется долго, и я подумываю, что пора оставить наблюдение. Впрочем, не сделать ли мне рядом норку, как будто естественное помещение для самки-бродяжки. Протыкаю землю заостренной палочкой.

От внимания муравьев ничего новое вокруг их жилища не ускользает. Им так хорошо знакома эта голая площадка и вдруг на ней норка! Один за другим забираются в нее, обследуют. И никакого внимания на бедного собрата, мучающегося в схватке с упрямой самкой.

Но все заканчивается неожиданно. Самка ныряет в норку, а муравей-малышка, отцепившись, остается на краю ее неожиданного убежища. Но что с ним стало! Скрючился, упал на бок, задрыгал ножками, замер. Кончил счеты с жизнью. Погиб в считанные секунды!

Я ошеломлен неожиданной развязкой, гибель маленького энтузиаста мне кажется невероятной и нелепой. Может быть, самка успела его хватить челюстями, придавила? Но, во-первых, я бы заметил подобный акт недружелюбия, и, во-вторых, она, соблюдая неписаное и твердо установленное правило, ни разу не пыталась проявить свои агрессивные свойства. Ни разу! И у других муравьев никогда мне не приходилось видеть, чтобы самка активно защищалась от рабочих своего вида, когда ее желания не совпадают с желаниями жителей чьей-либо семьи, да еще вблизи муравейника. Так что же его погубило?

Истощил все силы? Не выдержал страшного напряжения и тяжелой нагрузки? Может быть, сказалось сильное нервное напряжение?

Мгновенная гибель муравья и непонятна, и загадочна. Насекомым не присуща быстрая смерть. Обычно жизнь постепенно оставляет их тело. Даже с отрезанным брюшком или головою они могут жить некоторое время. Другое дело высшие животные!

Нет, не столь проста головка муравья с ничтожно маленьким мозгом, если столь ранима его нервная система!

Энтомологи, не искушенные в непосредственных наблюдением за поведением и жизнью насекомых и особенно муравьев, мне могут не поверить. С подобным скепсисом я встречаюсь всю жизнь. И зная, что скептицизм не созидателен, а разрушителен, борюсь с ним. А сейчас расскажу еще о нескольких наблюдениях над удивительным, загадочным и по своему мудрым народцем — муравьями.

Я хорошо знаком с этим муравьем, наблюдаю его около двадцати лет и бьюсь над одной загадкой его поведения.

Помню один весенний день в пустыне. Вокруг небольшой глинистой площадки между холмами, полыхали красные маки, их алое зарево сменяло голубое покрывало похожих на незабудки. На синем небе ни облачка, щедро греет солнце, раскаляя землю, струится горячий воздух, отражаясь озерами-миражами.

На краю площадки творилось что-то непонятное. Из многих выходов подземного муравьиного дома наверх высыпало все многочисленное население — несколько тысяч крошечных муравьев. Обычно спокойные, они были возбуждены, метались из стороны в сторону, но никуда не расползались. Что-то происходило в их жизни, наступило какое-то важное событие. Темное пятно их скопления, в диаметре около полуметра, колыхалось, кипело, буйствовало в каком-то странном помешательстве. И не было здесь ни враждующих, ни занятых каким-либо делом.

Час, затраченный на разглядывание этого скопища, ничего не дал, и я с сожалением отправился по другим делам. А на следующий день увидел необыкновенное: на глинистой площадке текла будничная жизнь, а рядом со входом зловеще чернела большая кучка мертвых собратьев. Их здесь было несколько тысяч, добрая треть жителей всего муравьиного поселения. Трупы лежали друг на друге в одинаковых позах, — свернутые колечком, будто скрюченные в предсмертных судорогах, — и яркие солнечные блики играли на их блестящих панцирях. Ни на одном погибшем не было признаков насильственной смерти, тела всех целы, нежные усики, ноги — все в сохранности.

Что произошло с муравьями, отчего внезапно погибла часть населения, что побудило муравьев собраться на площадке возле своего жилища? Уж не ради ли того, чтобы проводить в последний путь обреченных на смерть или подвергнуть испытанию тех, кто не в силах вынести горячего солнца. Или, быть может, это был своеобразный массовый стресс, направленный на отсев слабых, старых, немощных? Вопросы возникали один за другим, и не было на них ясного ответа. Я не мог себе простить, что бросил наблюдения над муравьями, не воспользовался возможностью разгадать эту тайну. Потом я часто встречал такие кучки погибших муравьев.

Прошло несколько лет. Как-то егерь Бартугайского охотничьего хозяйства М. П. Петренко возле кордона срубил большой тополь. Могучее дерево бросало на молодой яблоневый сад слишком много тени. Во время падения дерева толстая кора отлетела от пня, обнажив влажную и чистую древесину. Под корнями дерева жил большой муравейник муравьев-тетрамориумов. Гибель дерева не отразилась на нем, и жизнь текла по обыденному руслу.

В этом году выдалась долгая влажная весна. С запозданием распускались деревья и цвели травы. Позже обычного прилетели миниатюрные совки-сплюшки, оглашавшие лес Бартугая мелодичными криками. Сейчас же, казалось, пришло жаркое лето, столбик ртути подскочил до тридцати градусов, ожили насекомые, отогрелись, заметались по земле и беспокойные муравьи. На чистую белую древесину комля срубленного тополя высыпали муравьи-тетрамориумы, и он, покрытый их многочисленными телами, стал серым. Проходя по тропинке мимо срубленного дерева, я невольно обратил внимание на необычное возбуждение муравьев, на то, как их крошечные тельца вздрагивали, будто в странном танце. Весь день метались муравьи, и поздно вечером пень все еще был покрыт ими. На следующий день еще жарче грело солнце, муравьи все также метались, и казалось, нет конца их беспричинному и непонятному беспокойству.

В двенадцать часов дня, утомив глаза, истощив все запасы терпения, оставив бинокль с надетыми на него лупами и походный стул возле поваленного дерева, я побрел в лес. Через четыре часа, возвратившись, я был поражен произошедшим. На пне все еще продолжалось безумство крошечных созданий, а чуть ниже него на широком выступе куска коры чернела большая в несколько тысяч кучка бездыханных тел. Сюда со светлой площадки древесины, с этой арены смерти, текли нескончаемой процессией похоронщики с трупами собратьев.

Бинокль и терпение были тотчас взяты на вооружение, горячее солнце, жажда и усталость все было забыто и поглощено интересом к происходящему. Но не так легко разобраться в тайне муравьиного происшествия. С ними происходило что-то странное. Вот один неожиданно остановился. Возле него собралась толпа. Наперебой они гладили его усиками, ощупывали со всех сторон, трогали челюстями. Усики несчастного поникли, постепенно плотно сложились ножки, головка опустилась под грудь, подвернулось брюшко, стройное продолговатое тельце скрючилось в плотное колечко. Еще не прекратилось подергивание искореженного тельца, как из окружающей толпы один, примерившись, ухватил погибающего за челюсти. В носильщиках не было недостатка. Они толкались, мешали друг другу, каждый желал принять участие в похоронах и тянул ношу в свою сторону. Но вот наконец тот первый решительно поволок безжизненное тельце на свалку. В мгновенной гибели муравья, произошедшей за каких-нибудь две-три минуты таилось что-то непонятное и загадочное.

Из толпы мечущихся муравьев смерть без устали вырывала избранников, и все участники безумной пляски, будто обуреваемые непреодолимой жаждой поисков очередной жертвы, подскакивали друг к другу, отвешивая легкие тумаки челюстями и как бы спрашивая: «Кто следующий?»

Иногда кто-либо, ошибочно заподозрив начало агонии собрата, хватал его, но тот вырывался и мчался дальше, показывая всем своим видом бодрость духа и непримиримость к смерти. Иногда же прозорливость не обманывала похоронщиков, и схваченный за челюсти поникал, а вокруг него собиралась толпа любопытствующих и сочувствующих.

Наступил вечер. Солнце зашло за горы, ветер затих, и лес погрузился в ночную дремоту. Угомонились скворцы, замолкли соловьи, запели сплюшки, закричали лягушки. Белый комель поваленного дерева опустел. Муравьи опустились в свое подземелье, оставив черную гору трупов, свидетельство загадочного события. Пора и мне, невольному свидетелю одной из многочисленных тайн муравьиной жизни, идти на кордон.

Какова же причина помешательства муравьев? Большую плодовитость муравья-тетрамориума сдерживает грибковая болезнь. И когда ее нет, муравьи устраивают взаимные побоища. Иногда же в дополнение к ним происходит периодическое самоуничтожение, механизм которого загадочен.

Мне кажется, что необычное возбуждение муравьев, не что иное, как резко выраженный стресс. Это такое состояние, с одной стороны, — своеобразный экзамен на выносливость, с другой — способ регуляции численности большой семьи. Если только это предположение верно, то сам факт муравьиного стресса представляет собой исключительный интерес.

Муравьиное общество очень древнее, в нем много аналогий с обществом человека. Весьма вероятно, используемый муравьями стресс как мера регуляции численности в человеческом обществе может играть ту же роль. Будет ли она положительной или отрицательной?

И еще один случай, описание которого у меня сохранилось почти в протокольной форме.

Лето 1974 года выдалось в Семиречье сухим и жарким. Двор нашего большого многоэтажного дома высох, земля пыльная, трава зачахла, небольшое гнездо муравьи-тетрамориумы устроили возле гаражей. Выход из гнезда — в щелке между асфальтированной полосой перед дверьми и стеной. Там, под асфальтом, влажная земля — одно из непременных условий жизни этих крошек. Гнездо небольшое, незаметное, заняло проем между двумя гаражами.

Кучка муравьев вышла наружу, заползла на стену гаража на высоту двадцать-тридцать сантиметров. Среди муравьев оживленное движение. Группа муравьев, столпившихся возле обреченных, хорошо заметна. Иногда со стенки падает муравей, корчится несколько секунд и замирает. Под стенкой на асфальте уже скопилась порядочная кучка трупов.

Гараж находится против окон многоэтажного дома. Наблюдаю за муравьями украдкой и сожалею, что не могу сесть возле гаража на походный стул и воспользоваться биноклем, как в поле, не хочется обращать на себя внимание любопытных и судачащих по малейшему поводу старушек-пенсионерок. В нашем доме их клуб.

Пляска смерти продолжалась два дня. Погибло более половины муравьиной семьи. Так они и лежали черной кучкой несколько дней, пока их не покрыло пылью и не разнесло ветром.

Последний случай муравьиного помешательства я видел вблизи западных отрогов Джунгарского Алатау в предгорьях хребта Алтынэмель в полупустыне. Сборище муравьев, тоже относящихся к роду тетрамориум, было небольшое. Возбужденные муравьи по очереди забегали на склонившийся лист злака и прыгали с него на землю. Расстояние до нее небольшое, около двадцати-двадцати пяти сантиметров. После прыжка некоторые муравьи тут же скрючивались и гибли, пополняя гору трупов, другие же бодро мчались к своему гнезду. Зрелище небольшое по масштабу и числу участников, но очень впечатляющее и труднообъяснимое. Сам по себе прыжок, совсем безопасный в обычном положении, служил как бы своеобразным психологическим барьером, перейти который могли лишь здоровые и молодые…

Я решил отдохнуть на краю глубокого оврага в предгорьях Заилийского Алатау и загляделся на голубые дали. День угасал. Солнце медленно погружалось за горизонт. Рядом со мною прилежно трудились бегунки, еще ползали муравьи-пигмеи (Plagiolepys pygmea). Вот у входа в гнездо этих малюток — крошечной дырочки, с кучками недавно выброшенной земли — два муравья схватились друг с другом, свились в клубок, катаются по земле, дерутся, что ли?

Что бы это могло значить? Наверное, к гнезду подобрался чужак, и его опознал один из бдительных сторожей. Не могут два жителя одной семьи так сильно повздорить, не видел я никогда подобного. Посмотрю, что будет дальше.

Но напряженный поединок внезапно прерывается, муравьи отскакивают друг от друга, один из них скрывается в муравейнике.

А другой? Что с ним? Он стал кататься по земле, кувыркаться с боку на бок, через голову, метаться будто одержимый. Проползающие мимо него муравьи останавливаются, ощупывают усиками. Видимо, внимание окружающих постепенно действует на него отрезвляюще, он успокаивается, истерический припадок прекращается. Теперь он только подскакивает на месте, тельце его будто подбрасывает какая-то неведомая сила. Иногда муравей задирает вверх брюшко, наверное, тем самым пытается просигналить окружающим о каком-то немаловажном событии. Может быть, он, умудренный опытом, распознал в посетителе ловко замаскировавшегося недруга, прикинувшегося своим вора, разведчика, предшественника нападения. Интересно, что будет дальше? Но в этот момент, отвлекшись по какому-то поводу на несколько секунд, я потерял из виду забавного муравья и больше не мог найти его среди снующих собратьев.

На стволе арчи встретились два кроваво-красных муравья (Formica sanquinea), один большой, другой заметно поменьше. Тот, кто поменьше, быстр и энергичен. Это, видимо, инициатор, один из распорядителей муравейника. Он схватил за челюсть большого и потянул к себе.

По муравьиному обычаю большой обязан сложиться тючком и отдаться во власть носильщика. Раз так требуют, значит, не зря, значит, так и надо, есть какое-то другое важное дело у семьи, к которому его и принесет малыш. Малые муравьи — самые верткие и распорядительные — таскают сложившихся комочком муравьев-собратьев, распределяя их по местам.

Но разве в муравьином обществе существуют законы без исключений! Большому муравью не хочется складываться тючком, ему не нравятся притязания малыша, он не собирается сворачивать с намеченного пути. И малышу достается. Он прилагает все силы, цепляется ногами за кору арчи, тянет в свою сторону. Почти совсем сломил сопротивление своего великовозрастного товарища: тот подался вперед, подогнул брюшко, но… одумался, распрямился, сам рванул малыша, потащил в свою сторону. Теперь, выходит, малышу пора складываться, и он изогнулся скобочкой, почти стал тючком, но… тоже одумался и, собрав все силы, стал упираться и тянуть к себе. На стороне большого муравья — сила, на стороне малого — ловкость и бездна упорства.

Долго муравьи пытались совладать друг с другом, времени у них непочатый край, а силы и терпения хоть отбавляй. Наконец малый отступился, выпустил челюсти большого, почистился и отправился искать послушного, сговорчивого, незанятого. А с этим лучше не связываться, вон какой упрямый!

Видимо, в своей неудаче виновен сам носильщик. Мало у него опыта. Другие, прежде чем хватать за челюсти, приглядываются, принюхиваются, узнают — кто перед ним и стоит ли его отвлекать на другие дела.

Чем объяснить, что рыжий лесной муравей любит блестящие предметы? Несколько дней по небольшому муравейнику перетаскивают с места на место кусочек хитина с двумя передними ногами жука-геотрупа (Geotrupes). Остатки жука давным-давно обглоданы, как пища не представляют никакого интереса, и синий кусочек волокут вниз, оттаскивают подальше и бросают на свалку. Он сверкает в лучах солнца, отражает во все стороны искрящиеся блики. Разве на свалке место такому великолепию? И муравьи с рвением выволакивают из-под мусора осколок панциря и несут его обратно на муравейник, заносят в один из входов.

Так как же? Необходим или вовсе ни к чему красивый кусочек хитина?..

Отношение муравьев к блестящим предметам меня заинтересовало, поэтому при случае я пытался выяснить эту сторону поведения. Теперь в моей полевой сумке лежат брошь и разноцветный бисер.

Где только не побывала эта брошь из пластмассы с искусственными камнями! И в горах Тянь-Шаня, и на Алтае, и в Туве, и в Хакассии, и во многих местах Западной Сибири. Везде она служила своеобразным мерилом степени любознательности рыжих лесных и отчасти рыжих степных муравьев.

К броши отношение разное. Грузные муравьи-древоточцы, мирмики всех видов, желтые и черные лазиусы к ней совершенно равнодушны. Уровень их психики не настолько высок, чтобы обращать внимание на подобные вещи. Достаточно того, что от броши не пахнет ни враждебным, ни съедобным. Зато у рыжих лесных муравьев брошь постоянно вызывала интерес.

Нынче мне повстречался муравейник с удивительно любопытными муравьями. Сотни его жителей обсели брошь со всех сторон и что только они с нею не делали! Некоторые умудрялись забираться даже под нее и, упираясь ногами, пытались сдвинуть с места. Тяжелая брошь только слегка покачивалась из стороны в сторону. Часа через три, когда все с нею познакомились, брошь была оставлена и, казалось, забыта. Но когда я слегка разворошил муравьиную кучу, желая узнать, как идут дела с расплодом, муравьи выбрались из глубоких ходов, и брошь вновь привлекла внимание любопытствующих. Теперь возле нее беспрерывно крутились муравьи и не было конца их любознательности.

Что, если брошь оставить на муравейнике некоторое время?

Через два дня я вновь у муравейника. С брошью теперь все окончательно познакомились, и она более никого не интересует.

Как-то я оставил брошь на муравейнике на несколько часов. Возвратившись к ней, ахнул. Ее стащили с муравейника, почти все белые камни из нее вынули и только два красных сверкали зловещими глазами. Над единственным белым уцелевшим камнем старательно трудился муравей. Он настойчиво пытался вытащить его, и, кто знает, если бы этот камень не сидел чуть глубже других, его, наверное, постигла бы участь остальных. Я прогнал муравья-разорителя, стряхнул остальных. Камни бесследно исчезли. Их утащили в муравейник.

Сколько муравьев пересмотрело эту брошь, и вот только здесь нашелся особенный умелец ювелирного дела. И откуда он такой взялся!..

Рыжий лесной муравей тащит в жилище давно высохшую, красную, с яркими черными пятнами ногу кобылки-пруса, другой несет сухой блестящий осколок раковины сухопутного моллюска. Может быть, все это необходимо как строительный материал? Но оба муравья заносят ношу в муравейник. Принцип же строительства прост. Палочки и хвоинки, все, что только пригодно, укладывают равномерно на поверхности конуса. А потом в этом плотном слое проделывают многочисленные ходы и обширные залы. Нет, не для строительства собирают блестящие остатки насекомых! Но тогда почему, когда один, быть может, издалека приносит красивое надкрылье жука, другой выбрасывает его как ненужный хлам!

В неравнодушии муравьев к блестящим красивым предметам нетрудно убедиться. Бисеринки красные, желтые, синие, зеленые, всех цветов радуги ссыпаю в жестяную коробку. Чтобы уничтожить запах леса, тщательно отмываю их в ручье, подсушиваю на листе лопуха. На горку разноцветного бисера, положенного на муравейник, один за другим ползут муравьи. Толпа любопытных растет с каждой минутой.

С каким величайшим вниманием муравьи рассматривают бисер, трогают его челюстями. Один схватил, отнес в, сторону и бросил. Другой оттащил еще дальше. Третий самый решительный завладел синей бисеринкой и поволок ее ко входу, за ним понесли и другие и… пошли растаскивать безделушки-бисеринки. Через полчаса ничего от них не осталось.

Но один опыт, тем более с неопределенным результатом, не доказателен. День только начался. Муравейников в лесу много, бисер есть в запасе. Вот небольшой муравейник, как в нем отнесутся к моему подарку?

Кучка бисера вызывает возбуждение. Толпы муравьев в замешательстве. Но ненадолго, вскоре муравьи один за другим тащат бисеринки во все стороны и бросают вдали от жилища. Странно, зачем же их выбрасывают? Они же никому не мешают и вполне пригодились бы как строительный материал, заносят же иногда мелкие камушки. Но здесь слишком занятый народец, ему не нужны безделушки, отвлекающие внимание.

А вот большой муравейник, метрах в двадцати от него поменьше — дочерний. На большом муравейнике явный раздор из-за бисера. Тем, кто несет бисер на свалку, мешают те, кому нравится бисер. Кое-кто направляется по дорожке между муравейниками и тащит свою ношу в дочернее жилище. Задача нелегкая, каждый встречный останавливает, щупает бисеринку, даже пытается ее отнять. Через полчаса первые носильщики преодолели долгий путь в двадцать метров и карабкаются вверх по склону маленького муравейника, вызывая всеобщее внимание и любопытство.

В другом большом муравейнике особенно рады моему подарку, солидная кучка в две-три тысячи бисеринок буквально через пять минут дружно занесена в жилище.

После многих опытов у меня исчезают сомнения. Не пищей единой живет муравей. Есть у него то, чем не обладает ни одно насекомое — хотя и примитивный, но отчетливо выраженный интерес к красивым предметам. Он заставляет останавливаться перед блестящими надкрыльями жука, он же привлекает к разноцветному бисеру. Но интерес этот не у всех одинаков. Похоже, что старые опытные муравьи препятствуют его развитию. Они-то и выбрасывают из муравейника красивые и блестящие предметы, отвлекающие внимание от сурового и напряженного труда муравьиного общества.

Через несколько дней я разыскиваю муравейник, утащивший к себе бисер, и в его камерах нахожу бисеринки. Но только очень небольшую их часть. Все остальные или вынесены наружу, или разбросаны по сторонам, или занесены в глубокие ходы. Ну что же, за интересом часто следует безразличие!

В окрестностях города Томска я хорошо знал и помнил многие муравейники рыжего лесного муравья. К одному из них, который в прошлом году после первого эксперимента с большой охотой расхитил кучку бисера и унес его в жилище, я снова подсыпал бисер. Но муравьи все бисеринки сбросили с конуса. Что же случилось? Неужели муравьи запомнили его с прошлого года и потеряли к нему интерес? Не имеет ли значение еще и весна? Сейчас самое горячее время расплода, и все заняты ответственными делами. Предлагаю бисер другим семьям и в них нахожу мало охотников до него. Сейчас, выходит, не до безделушек.

Все же удивительны эти рыжие лесные муравьи, из всех других мне знакомых муравьев они обладают наиболее развитой психикой.

У самого края муравейника рыжего лесного муравья один из жителей большой семьи как-то странно подпрыгивает. Что с ним случилось? Не умирает ли он? Нет, муравей не похож на умирающего. Вскочил на ноги, расчесал усики и стал кувыркаться боком то в одну, то в другую стороны, как собака в траве.

Как я сразу не догадался, наверное, он подает особенный сигнал. Посмотрим, кто на него обратит внимание и что из этого получится. Прежде не приходилось видеть кувыркающегося муравья, и никто другой не видел подобного.

С тех пор я стал всюду находить таких муравьев, пытаюсь определить их положение в обществе и проникнуть в суть происходящего. Эти особенные муравьи подпрыгивали, кувыркались, ложились на бок, вздрагивали, дрыгали ногами и вообще совершали самые различные движения. Иногда таким образом себя вели сразу несколько муравьев, но по очереди. Долго я не мог найти объяснения этому явлению. Наконец один муравейник помог мне в нем немного разобраться.

Большой, старый, с высоким конусом муравейник находился на пологом берегу реки Катуни. Мимо него шла тропинка, протоптанная коровами, по ней оживленно передвигались и муравьи. Погода стояла тихая. Сосны источали аромат, шумела река. Масса муравьев бродила по песчаному берегу, копошилась в траве, ползала по стволам деревьев. Но особенно много муравьев было на пологой поверхности земляного вала вокруг жилища. Здесь они держались кучками, будто ничем не были заняты, иногда переползали с места на место, шевелили усиками и постукивали головками друг друга. В солнечный день почти возле каждого муравейника, где-нибудь на широком листе растения, на пне, послужившем основанием для муравейника, на земляном валу, можно увидеть группы бездействующих муравьев. Одно время я принимал их за отдыхающих, потом решил, что это наблюдатели и сторожа. Действительно, многие из них, завидев человека, привставали, принимали боевую позу, оставаясь в ней на долгое время. Но такого количества бездействующих муравьев, как здесь, я никогда не встречал. Среди них находились и кувыркающиеся. Периодически каждый из них совершал разнообразные и необычные движения, бессмысленные, диковатые и бессодержательные вроде современного брейка или рок-н-ролла. Стандарта в плясках не существовало, каждый кривлялся как хотел, и свое искусство он обязательно демонстрировал товарищам.

У большого муравейника представления проходили на хорошо освещенной солнцем площадке размером с большую тарелку. Иногда через эту площадку стремительно проносился муравей, торопящийся по какому-то делу. На ходу он отвешивал сигнальные удары встречным, приглашая их следовать за собою. Но никто не обращал на них внимания. Напрягая силы, муравей тащил на жилище соломинку. И здесь ему никто не пытался помочь. Даже к муравьям-охотникам бездельники были равнодушны, что казалось совсем необычным.

В действиях муравьев нет ничего такого, что было бы лишено практического смысла. Как же объяснить поведение танцующих муравьев? Проще всего сказать, что так отдыхают те, кто отлично потрудился. От избытка сил они затевают своеобразные игры. Но почему отдыхающие муравьи равнодушны к окружающим?

Может быть, как часто мне приходится повторять эти слова при описании жизни муравьев, все это отражает разделение труда, неизменно существующее в любом большом и слаженном обществе? Часть членов общества не беспокоится о пище, жилище, опасности, на ней лежат другие обязанности…

Старый-престарый муравейник около большой лиственницы я знаю несколько лет. Как-то осенью, глядя на него, я увидел муравьев-носильщиков, перетаскивавших своих товарищей. А один, напрягая силы, волочил большую и грузную самку. Неужели решили организовать дочерний муравейник? Несколько минут поисков и предположение оправдалось: муравейник действительно обрел соседа, и, возможно, он призван омолодить дряхлеющую жизнь старого общества.

На молодом муравейнике царит оживление и дружная работа. Строительство еще не закончено, и дел по горло. Рядом с этим муравейником, на чистой площадке, большой и полный муравей кувыркается вот уже целых полчаса. Но никто не обращает на него внимания: все заняты, обстановка здесь деловитая. Тогда танцор отправляется по длинной дороге к старому муравейнику, откуда, наверное, пришел. Там он найдет себе подражателей или зрителей. На желтых листьях березы, упавших на муравейник, согретые теплыми солнечными лучами танцоры уже демонстрируют свое мастерство друг перед другом…

В стороне от муравейника три муравья-жнеца сцепились челюстями, и каждый настойчиво тянет в свою сторону. Самый крупный должен победить. Но тот, кто меньше ростом, юрок, силен и, уцепившись ногами за шероховатость почвы, побеждает крупного муравья. Пробегающие мимо муравьи ненадолго задерживаются возле борющихся и, потрогав их усиками, отправляются по своим делам.

Осторожно пытаюсь расцепить муравьев. Потревоженные, они быстро бросают друг друга, разбегаются, скрываются во входе. Враги так не расходятся, а если бы из них кто-либо был чужой, ему не удалось бы так просто проникнуть в муравейник. Что это такое — драка или состязание в силе?

Вот еще загадка: один муравей торопливо забегал кругами и своим необычным поведением собрал вокруг себя товарищей. Потом лихорадочно стал рыть норку. Окружающие будто в недоумении: зачем здесь, сбоку от холма, окружающего вход в жилище, понадобилось рыть землю? Но пример заразителен, странному муравью начинают помогать. Когда же возле него собирается кучка помощников и уже вырыта небольшая ямка, зачинщик непонятной истории отскакивает в сторону, чистит усики и убегает. Потеряв его, муравьи один за другим бросают теперь кажущееся бессмысленным занятие. Постепенно редеет и собравшаяся толпа, все расходятся по своим делам.

Что же это? Неужели тоже игра!

К вечеру, как только спала жара, в тугае реки Или легли тени, утих ветер и воздух стал немного влажнее, из небольшого отверстия, ведущего в подземный муравейник берегового муравья (Formica subpilosa), высыпала ватага рабочих и помчалась на разведку за пищей. Вскоре показалась небольшая кучка добытчиков. Они кого-то волокли, оживленно размахивая усиками и ногами. Нет, не волокли, я ошибся, а вежливо подталкивали к своему жилищу большую грузную самку рыжего степного муравья (Formica pratensis). Видимо, она недавно вылетела из родительской семьи, после брачного полета сбросила крылья и сейчас искала укрытия, собираясь обосновать собственную семью. Рыжие степные муравьи хотя и относятся к тому же роду, что и береговые, но самка чужая, и непонятно зачем ее тащить в гнездо.

Вокруг своего жилища муравьи старательно убивают бродячих самок других видов и как отличную добычу, и из-за того, чтобы на их территории не обосновался новый муравейник, с которым потом не оберешься хлопот как с конкурентами или даже с врагами. Если в семье достаточно своих самок, то истребляют или прогоняют бродячих самок даже собственного вида.

Я хорошо знаю, как относятся к самке, когда ее собираются или убить, или прогнать, или, наоборот, привести желанной гостьей в свою семью. Самку-добычу всегда грубо растягивают за ноги и усики, травят кислотой. Самку — желанную гостью — вежливо удерживают за ноги, никогда не хватают грубо за усики и осторожно тянут в муравейник, нередко к тому же предлагая ей вкусную отрыжку. С самкой рыжего степного муравья так и обращались, вежливо и предупредительно.

Обескураженная ласковой встречей, она не защищалась, не противилась, а покорно позволила вести себя в чужие хоромы. Через несколько минут, обманув бдительность своих хозяев, она выскочила наверх, намереваясь покинуть муравейник, но ее вновь задержали и увели в подземелье.

Вскоре оживленные и возбужденные муравьи скрылись в темных ходах вслед за новой жительницей общества.

Случай на тугайной поляне непонятен. Почему чужую самку занесли к себе? Если для того, чтобы возвести ее на трон родительницы, то зачем воспитывать чужих детей, когда она вскоре наплодит своих. Самку могли ввести в заблуждение ласковым обращением, заманить к себе, чтобы уничтожить и съесть. Неужели в муравьином обществе возможен обман, неужели дьявол смог укорениться в поведении и инстинктах муравьев?

Допустимо и следующее предположение. Возможно, семья муравьев по какой-то причине лишилась своей родительницы, новую найти не смогла. Без родительницы и потомства жизнь семьи бессмысленна. Так не лучше ли жить с самкой, хотя бы и другого вида? А потом, может быть, найдется и самка своего вида.

Случаю было угодно преподнести мне еще один эпизод из жизни муравьев, сходный с предыдущим…

На каменистой поляне в лесу я вижу крупную и темную точку, а впереди нее — меньшую: будто малый муравей тащил перед собой большого. Я заинтересовался, поднялся с валежины, на которой отдыхал, подобрался поближе. То, что увидел, привело меня в величайшее изумление. Еще бы! Маленький, тщедушный, черный лесной муравей (Formica fusca), наверное, один из умелых разведчиков, вежливо, но настойчиво вел за усик большую бескрылую самку красноголового муравья (Formica truncorum).

Сейчас в лесу бродит много самок красноголового муравья в поисках пристанища. Таких самок охотно принимают старые муравейники этого же вида. Другие самки ухитряются найти укромное местечко, самостоятельно воспитать первых дочерей-помощниц и положить начало новому муравейнику. Но зачем сейчас отдаваться во власть чужака, следовать за ним в неизвестность? Да и к чему черному разведчику самка чужого вида?

Не думаю, чтобы черный муравей-фуска был столь коварен и, обманув бдительность самки-бродяжки, вел ее в свой вертеп на заклание: добыча все же немалая и питательная. Наверное, его муравейник случайно лишился самки и теперь разыскивал самку-бродяжку, хотя бы принадлежащую к другому виду, но своему роду — формика. Пока я раздумывал об этом, парочка странных муравьев все так же и в том же порядке неторопливо прошествовала через поляну, усеянную камнями. Теперь на их пути появились заросли трав и всякий растительный мусор. Здесь я потерял интересную находку и, сколько ее ни искал, найти уже не мог.

Из пустыни я попал в непроходимые дебри тугая урочища Бартугая. Облепиха, шиповник, чингиль, ивы так тесно переплелись, что заслоняют собою небо. Ветви цепляются за одежду, ноги путаются в ползучих растениях. И всюду колючки. Ни к чему нельзя притронуться, чтобы не наколоться. А тропинка куда-то ведет вперед, хорошая, утоптанная, только не для меня, а, наверное, для кабанов и зайцев. И еще фазаны! Они взлетают неожиданно, среди полной тишины, с невероятным шумом и громким криком, будто взрывается мина. Невольно вздрагиваешь и долго не можешь прийти в себя.

Мне достается: руки исцарапаны, одежда во многих местах разодрана. Скоро ли конец и не повернуть ли обратно? И вдруг все кончилось. Сразу, внезапно! Передо мной тихая протока, большая галечниковая коса и свет. Много солнечного света. Не спеша струится голубовато-зеленая вода, над ней застыли густые ивы. Сверкают окатанные камни разной причудливой расцветки. Поближе к воде песок в следах. Отпечатал свои когтистые лапы барсук, прошлась парочка оленей и всюду крестики следов фазанов: тут их давний водопой.

По косе бродят маленькие темные муравьи. Они везде. Как будто это Formica cunicularia. Только очень крохотные и темные. Что им здесь надо, где их жилище?

Вот как будто вижу дырочку-вход. Он ведет под камень, под ним несколько куколок, около десятка таких же рабочих малышей и большая грузная самка. Странный муравейник! Он, конечно, зачаточный. И еще такой же рядом… Всюду, едва ли не через каждый метр, нахожу крохотные муравейники. Сколько их здесь, на галечниковой косе? Наверное, несколько сотен! Находка так необычна, что даже не верится в ее реальность.

Муравьи миролюбивые, заглядывают друг к другу. Взаимный союз, мир и согласие так важны в столь трудное и ответственное время. Иногда даже самки перебегают по косе и поспешно прячутся в ближайший муравейник. То ли это взаимный обмен родительницами, то ли самки-странницы бродят в поисках убежища. Я не могу понять, почему молодые самки обосновались на галечниковой косе. Неужели потому, что она не нужна другим муравьям! На глубине полуметра от поверхности находится вода, и не построишь постоянного жилища. Этот уголок изолирован от территории, на которой среди муравьев царит вражда. Поэтому его и избрали молодые самки. Здесь после брачного полета они и выводят своих первых дочерей-помощниц, первых разведчиков, охотников и строителей.

Уж не служит ли галечниковая коса традиционным местом встречи самок после вылета из родительских муравейников, и такое поведение стало обычным?

Что же будет с молодыми семьями дальше? Придет осень, косу зальет водой, она покроется льдом. По-видимому, к концу лета, окрепнув, муравьи уйдут с косы в лес и там устроят новую колонию.

Я радуюсь находке: каждое маленькое открытие секретов муравьиной жизни вдохновляет, хотя порождает новые загадки. Теперь не страшен обратный путь по звериной тропинке сквозь дремучие заросли колючих растений.

Поздней осенью я вновь побывал на этой косе. Но никого на ней уже не застал. Все молодые семьи переселились на «большую землю». Но что с ними стало, объединились ли они в колонию или образовали раздельные муравейники — осталось загадкой.

Я сижу на скамейке в городском парке в самом людном месте. Мимо беспрерывно движется людской поток, множество ног шаркает по асфальту. И по нему, как ни в чем не бывало, в обе стороны ползет многочисленная процессия муравьев-тетрамориум. Им будто нипочем многолюдие, все целы, невредимы, ни один не раздавлен ногами пешеходов.

Что за чудо и откуда такая неуязвимость! Приглядываюсь к черной ленте крошек. Она тянется от клумбы к палисаднику через всю аллею шириной около восьми метров.

К сожалению, нет чудес на свете! Все объясняется просто и обыденно. Оказывается, поперек асфальта идет отчетливая трещина, по ней и шествуют муравьи.

И все же удивительно, как они догадались о безопасном пути. По всей вероятности, среди них нашлись опытные и показали пример остальным…

По высокому крутому склону муравейника рыжий лесной муравей тащит кусочек белой засохшей смолы. Ему очень тяжело карабкаться, он пружинит тело и напрягает силы, но не хочет расстаться со своей ношей: сухая смола — находка важная, ею всегда переслаивают хвоинки, из которых сложен конус муравейника. Но муравью-носильщику не посчастливилось: кусочек смолы выпал из челюстей и скатился вниз. Помахав усиками, муравей-неудачник отправляется бродить по муравейнику и забывает о своей ноше. Но ее подобрал другой и тоже начинает заносить в дом. Как он, такой маленький, с тяжелым грузом заберется на верхушку муравейника, куда обычно складывают смолу? Но муравей не пополз прямо кверху, а выбрал пологий путь, чтобы постепенно преодолевать крутизну. Сперва один раз прошел вокруг конуса муравейника, потом второй и очутился на вершине. Вот какой изобретатель! Невольно вспомнилась поговорка, бытующая среди альпинистов: «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет!»

Может быть, и другие умеют так делать на этом муравейнике с очень крутыми склонами. Но все, кого я вижу, тащат палочки, добычу, хвоинки прямо вверх, с большим трудом преодолевая подъем. Видимо, настоящие изобретатели редки, а их опыт не успевают быстро перенять жители высотного здания.

После жаркой бесконечной пустыни берег сине-зеленого озера Алакуль кажется особенно прекрасным. Острый запах солончака, прибрежного ила, сохнущего на солнце, водного простора, крики птиц — как все это непохоже на обожженную землю пустыни.

Едва я остановил машину, как мои спутники помчались к воде, соскучились по ней, никого не остановишь. Возле машины у самой дороги на гладкой площадке вижу странную норку: аккуратный круглый вход, а возле него полумесяцем глубокая ложбинка, и если бы только одна такая норка! Но их много, они всюду.

Вначале мне кажется, что ложбинки обращены в одну сторону. Но потом вижу, предпочтения какой-то стороне света у загадочных строителей норок нет.

Наконец мои спутники насладились видом сине-зеленого озера, и я приглашаю их подумать над загадкой. Впрочем, зачем ломать голову, не проще ли взять лопату, вырыть норку и узнать, кто там. Но интересные встречи с насекомыми так редки, и мне хочется растянуть минуты до открытия тайны. Предвкушая удовольствие познания нового и в то же время предполагая вполне банальный исход, я не тороплюсь, приглядываюсь, примеряюсь.

— Да это след от наконечника вашей палки! — насмешливо говорит Нина. Аккуратная дырочка и углубление полумесяцем, действительно, будто оставлены моей палкой, да к тому же еще и на дороге. Но этот след все же другой.

Заталкиваю в норку тонкую тростинку. Она опускается сантиметров на двадцать и упирается во что-то твердое.

— Вот вам и след от палки! — торжествую я. — Кстати, — говорю я своим спутникам, — обратите внимание, как строго вертикально опускается норка в землю. Посмотрите, тростинка, воткнутая в норку, торчит из нее вертикально. Хоть проверяй отвесом.

— Чего тут особенного, — замечает студент Миша. — Просто у жителя норки отлично развит отрицательный геотаксис.

— Ты, Миша, всегда завернешь по-научному так, что не разберешься в чем дело! — возражает ему Нина. — Геотаксис да геотаксис, а что это такое, скажи точнее.

— Геотаксис, — обиженно отвечает Миша, — это такое ощущение, которое позволяет насекомому отлично воспринимать силу тяжести, если хотите. Вот оно, чувствуя силу земного притяжения, роет норку прямо вертикально, не отступая ни на один градус в сторону!

Действительно, строитель тоннеля, по-видимому, учитывает силу тяжести или, как принято говорить, гравитацию. Для него вертикальная конструкция жилища выгодна. Добыча просто сваливается в норку, ее легче затащить в жилище. Кроме того, путь по «отвесу» самый короткий к прохладе и почвенной влаге.

После рассуждений можно приниматься и за раскопки. Но тростинку надо заменить и взять палочку потолще. Опуская ее и вытаскивая обратно, неожиданно замечаю прицепившееся к ее концу странное существо, серое, небольшое, узкое, длинное. Оно не дает себя рассмотреть, упало на землю и начало выделывать замысловатые трюки, молниеносно сгибаясь и разгибаясь скобочкой и подскакивая. Откуда такая быстрота, неутомимость и сила!

— Вот это штука! — восклицает один.

— Как стальная пружинка! — добавляет другой.

— Настоящий акробатик! — удивляется третий.

А существо-акробатик продолжает неутомимо скакать и так быстро, что не дает себя разглядеть.

Наконец наш незнакомец устал, неожиданно успокоился и оказался хорошо знакомой личинкой жука-скакуна. Я притронулся к ее хвосту, она быстро помчалась вперед. Прикоснулся к голове — побежала вспять. Оказывается, она одинаково легко передвигается что головой вперед, что хвостом назад. Настоящие жители узких норок все так умеют.

Жуки-скакуны — отъявленные хищники. Они охотятся над чистыми площадками, быстры, глазасты, ярко окрашены, легко, как мухи, взлетают с земли и в полете стремительны. Их личинки живут в вертикальных норках. Внешность жуков довольно странная: широкая, как лопата, плоская голова, снизу ее выглядывают длинные кривые челюсти. На спине личинки расположена большая и прочная мозоль. Она, видимо, помогает упираться в стенки норки, когда надо удержать заглянувшую в нее добычу.

Норки скакунов весьма обычны: всегда круглый и аккуратный вход, часто с небольшой и очень пологой воронкой. Норки же с ложбинкой вижу впервые. Может быть, здесь живет особая алакульская разновидность жуков? Кстати, вот и сами жуки — темные, с белыми пятнами, они носятся над дорогой. Их научное название Cicindela turcestanica. Внимательно приглядываюсь и вижу самые обычные норки. Личинки из разных норок неотличимы друг от друга.

Так и остается неразгаданной причина строительства таких норок личинками алакульских скакунов.

Впрочем, догадываюсь, почему некоторые хозяйки своих норок-ловушек отступили от принятых правил строительства. Но как трудно высказывать догадки, когда всюду столько скептиков, предпочитающих твердо установленные факты и шаблонные истины тому, что нарушает привычные представления, заставляет думать и сомневаться.

Через несколько дней мы катим через знойные пустыни к далеким сиреневым горам со снежными вершинами. Половина дня пути, и мы среди высоких зеленых трав, стройных темно-синих елей с наслаждением вдыхаем влажный и свежий воздух, слушаем журчание горного ручья.

Настоящие горные леса еще далеко, здесь же так называемые «прилавки» — горные степи на лёссовых предгорьях. Всюду поют и трещат многочисленные кузнечики и кобылки. Но тут не то, что в пустыне, их просто не разглядеть, все закрыто густой травой. Вот среди зеленых зарослей виден небольшой лёссовый обрыв. Тут масса всякой живности: жужжат дикие пчелы, летают странные наездники, ползают муравьи. Много и норок, и среди них норки с небольшой аккуратной и пологой воронкой у самого входа — норки жуков-скакунов. Мне никогда не приходилось их встречать на отвесной поверхности. Интересно, какое направление они имеют здесь. Опускаю травинку в жилище горбатой личинки жука. Она идет строго вертикально, но… по отношению к поверхности обрыва!

— Вот вам, Миша, и отрицательный геотаксис, — говорю я молодому энтомологу. — Дела, по-видимому, значительно сложнее, чем мы думаем. Каким-то образом личинка жука умеет определять наклон поверхности земли и проводить к нему строгую вертикаль. Как она это делает, пока нам неизвестно. И, конечно, одним геотаксисом тут не объяснить строительные приемы личинки жука-скакуна.

Через месяц случай вновь сводит меня с норками личинок жуков-скакунов. В тугае реки Или еще жарко на солнце, но всюду уже видны признаки осени. Не слышно пения птиц, не кричат лягушки, молодь их подросла и сидит рядками у берега на отмелях, высунув наружу пучеглазые головки. Не стало и цветов, лишь кое-где синеет цикорий. Ломонос покрылся пухом семян. Концы веток тамариска облачились в желтые одежды.

Давно уже прошел летний паводок, и всюду на реке обнажились косы. На них земля изрешечена норками личинок жуков-скакунов. Их здесь масса, до двадцати пяти штук на квадратный метр! Такое обилие прежде мне не встречалось. Личинкам скакунов не хватает места на косах, и они заселили береговые откосы.

Здесь норки тоже наклонены в сторону от реки строго перпендикулярно, но к поверхности откоса. Выходит, что подземные строители явно обладают чудодейственным и таинственным приборчиком. С его помощью они проводят к поверхности наклона земли точный перпендикуляр и руководствуются им, сооружая норки. Что же, поведение личинок, устраивающих норки на наклонных поверхностях, вполне рационально, путь к влаге и прохладе получается тоже самый короткий, а жилище надежнее и глубже спрятано от возможных врагов — охотников за насекомыми-обитателями почвы.

После темных угрюмых ущелий Чулакских гор, громадных скал и каменистых осыпей приятно оказаться на предгорной равнине. Чулакские горы протянулись грядой зазубренных вершин и глубоких ущелий. Далеко внизу в зеленых берегах видна светлая полоска — река Или. От Чулакских гор, полого спускаясь к реке, протянулась каменистая пустыня, покрытая черным щебнем. Кое-где в водомоинах приютились кусты пустынной вишни и курчавки. Иногда полоской тянется редкий саксаульник.

Пока мы жили в горах, отцвели тюльпаны и красные маки, весна закончилась, и наступило долгое жаркое лето. Но на смену тюльпанам и макам пришли другие цветы, только особенные и необычные: из-под ног ежесекундно вспархивают разнообразные кобылочки-пустынницы и сверкают яркими, как цветы, крыльями. Несколько зигзагов в воздухе, крылья сложены, цветок исчезает, и кобылка сидит уже где-нибудь в укромном месте, прижавшись к камешку, такая же коричневая, как опаленная солнцем пустыня, скромная и неразличимая.

У кобылки красноватая в бугристых пятнышках голова, надкрылья с темными и желтыми крапинками. Все цвета пустыни собрала на себе кобылочка.

Сколько их здесь, «летающих цветов» пустыни! Воздух звенит от неумолчного стрекотания, шороха крыльев, громких песен и даже пронзительных призывных криков.

Вот самая большая скальная пустынница (Sphingonotus nebulesus). Под серыми надкрыльями веером сложены ярко-фиолетовые крылья с широкой черной полосой. Взлетая, она расправляет свое яркое украшение, как бы намереваясь ошеломить преследователя неожиданным преображением. Совершив на лету несколько угловатых поворотов, кобылка садится на землю и исчезает с глаз.

У певучей кобылки (Sphingonotus savinji) крылья, как стекло, прозрачные с узкой черной полосой. Это самая громкоголосая кобылка. С легким треском самцы беспрерывно взлетают вертикально вверх и также отвесно падают на землю. Взлеты и падения продолжаются бесконечно, а когда становится жарко, появляется новый звук: упав, кобылка трепещет крыльями и издает особенно дикий и пронзительный крик. Слышен он далеко, метров за двести, и всегда кажется, будто где-то совсем рядом в предсмертных судорогах, зажатая в зубах хоря-перевязки, кричит раздирающим голосом маленькая пустынная птица.

Крылья другой кобылки (Sphingonotus coerulipes) изумрудно-голубые. Летает она легкими плавными зигзагами и, прежде чем сесть, сбивает с пути преследователя: над самой землей делает внезапный поворот в сторону или назад.

У кобылки-гребневки (Pyrgodera armata) на спинке большой продольный гребень или киль. Это своеобразный стабилизатор полета, благодаря ему кобылка летит почти прямолинейно и садится не кое-как, не плюхается на землю боком, на голову или вверх животом, а приземляется прямо на ноги. Крылья этой кобылки, как орденская лента, ярко-красные с широкой черной полосою.

В солнечной светлой пустыне темнокрылая кобылка (Sphingonotus obscura) с громким треском выставляет наружу ярко-черные крылья с нежно-голубыми просветами. А у перевязчатой кобылки (Sphingonotus octofasciatus) крылья совсем как пустынные красные маки с черным колечком у основания. Кобылочка вагнера (Myoscirtus vagneri) вспыхивает желтым цветком с легкими черными полосками.

Для чего кобылкам-пустынницам такая яркая окраска крыльев?

Нередко, сталкиваясь с каким-нибудь непонятным явлением, мы подбираем ему одно объяснение и на этом успокаиваемся. Между тем, у животных каждая особенность строения тела, да и каждая особенность поведения имеют не одно, а чаще всего множественное значение, и наши домыслы раскрывают только часть явления. То же и с окраской крыльев. Яркие крылья, без сомнения, — своеобразная вывеска, по которой саранчовые опознают друг друга, определяют принадлежность к одному виду. И вот удивительно, саранчовые со сходной окраской крыльев, такие есть в природе, почти никогда не встречаются на одной территории, поэтому не вводят в заблуждение себя и других. Но не только в этом заключается значение окраски крыльев. Представьте себе серый незаметный камешек. Вы собираетесь наступить на него ногой. И вдруг треск, шум, в воздухе преображенный камешек сверкает ярко расцвеченными тонами, несется в сторону, петляет, делает внезапные повороты. Неожиданное преображение ошеломляет. Увидев невзрачное насекомое, вы попытались его схватить. Доли секунды замешательства — и кобылка уже далеко. Теперь, не упуская из виду место посадки, скорее бежать туда, где исчез расцвеченный комочек. Но кобылка-цветок исчезает. Опять происходит внезапное преображение, и в поле зрения нет ничего, а там, где, казалось, село насекомое, лежат обыкновенные камешки…

Нелегко наловить громкоголосых кобылок. Они очень осторожны и, завидев человека, еще издали срываются с места. Надо походить за неуловимой кобылкой подольше, авось, устав, она подпустит к себе ближе. Прием этот старый и испытанный. Вот только мешает тяжелая полевая сумка. Ее надо положить у куста боялыша на самом видном месте. Вот теперь можно начать преследование.

Взлет, шорох, мелькание светлых крыльев с черными пятнышками, приземление. И так много раз. Кобылка удивительно вынослива. Уже полчаса продолжается безуспешное преследование. И какая странная особенность! Она будто не желает расставаться со своим местом, крутится на небольшой площади диаметром не более двадцати — тридцати метров, а полевая сумка, оставленная у куста боялыша, почти в центре этого места.

Неужели каждая кобылка избирает для жизни определенную территорию? До сего времени об этом решительно ничего не было известно. Так зарождается предположение. За ним следуют многочисленные опыты.

Теперь, встретив кобылку, кладу на землю белый сачок. Он — ориентир. В руках лист бумаги, карандаш. Каждый скачок наношу на бумагу. Возникает сложный извилистый путь певучей кобылки. Зигзаги полетов не вышли за границы определенной территории. Вот путь кобылки-мозери. И тут та же картина полетов. Не пожелала кобылка покинуть обжитое место. Так же повели себя и скальная пустынница, и темнокрылая кобылка, и многие другие.

Совершая полет, кобылка, возможно, слегка заворачивает в одну сторону на определенный угол при каждом прыжке. Сумма множественных прыжков образует круг. Давно, например, известно, что блуждая в темноте, человек ходит по кругу, возвращается на то же место. Правая сторона тела сильнее левой, правая нога заносится дальше левой, путь оказывается не прямолинейным, а идет по кругу. То же замечено и у диких животных.

Но зигзаги полетов кобылок идут в разных направлениях, и это хорошо заметно на плане полетов, нарисованных на бумаге.

Надо повторять эксперимент в различных вариациях. Прежде я преследовал кобылок, заходя сзади. Теперь буду встречать их спереди, как бы заставляя возвращаться назад. Но результат опыта оказывается тем же, что и прежде. Ни одна кобылка не желает расставаться со своим местом.

Подхожу к кобылкам и сзади, и спереди, и сбоку, вспугиваю медленно или, наоборот, стремительно. Нет, все остается прежним. Тогда я помечаю несколько кобылок краской. Места, где живут помеченные мною кобылки, обозначаю кучками камней. Через несколько дней почти все кобылки на своих местах, только немногие исчезли. Куда-то запропастились. Возможно, погибли от ящериц, кекликов или еще от кого-либо. Мало ли врагов у саранчовых.

Сомнения исчезают, можно смело утверждать, что каждая кобылка держится своего места и старается его не покидать. На обжитом месте, наверное, ей известны каждая ложбинка, кустик, камешек, укрытие. И, кто знает, не есть ли это ее настоящая родина, где протекли детство, юность, наступила пора песен и полетов на ярко расцвеченных крыльях! Эта же особенность помогает равномерному распределению особей одного и того же вида по территории, избранной для жизни.

Потом оказалось, что такая особенность присуща многим насекомым.

Прошло почти полувека после наблюдения за кобылками, образно названными мною цветами пустыни. Сейчас пустыня очень сильно преобразилась. Неумеренный выпас скота, а также изменение климата, опустошили природу. И не стало кобылок с яркими крыльями, исчезли жаворонки и многие другие птицы, не стало диких зверей. Возвратится ли когда-нибудь пустыня к своему прежнему состоянию?

Рано утром нас разбудила песня кукушки. Сквозь марлевый полог были видны синее небо, голубая река и желтые барханы в колючих деревьях. Совсем рядом по песку бегала трясогузка и, помахивая хвостиком, разглядывала наш бивак.

Мы притащились к берегу реки Или вчера вечером. Отсюда должен начаться наш путь по воде. Разве сейчас до завтрака? Скорее раскрыть брезентовый тюк и собрать лодку!

Как только стало припекать солнце, мимо нас с грозным гудением начали носиться большие иссиня-черные пчелы-ксилокопы (Xylocopa). Около зацветшей ивы собрался рой диких пчел.

Следовало позавтракать, затем уложить вещи, опробовать только что собранную лодку. Но пришлось все оставить! У самого носа лодки упала небольшая серая пчела и буквально на глазах потонула в песке, не оставив никакого следа.

Многие жители пустыни в случае опасности зарываются в сыпучий грунт. Так делает небольшой удавчик: одно-два движения, и он мгновенно тонет в песке, оставляя на его поверхности едва заметные следы. Не менее ловко зарывается ящерица-круглоголовка. Кобылка-песчанка взмахивает всего лишь несколько раз длинными задними ногами и, полупогрузившись в песок, становится невидимой. Но пчелы! Нет, о пчелах я решительно ничего не слышал.

Пчелу никто не преследовал, и она ни от кого не пряталась. В песке, видимо, находилось ее жилище. Но как пчела умудрилась построить норку в сухом и сыпучем песке, как она ее находит и так ловко к ней пробирается сквозь материал, столь ненадежный для строительства? Может быть, все показалось, и пчелка просто скользнула в сторону? Пришлось залечь около лодки на горячем песке и притаиться. Ожидание утомляет. Солнце греет сильнее, и песчаный бархан начинает полыхать жаром. Белая трясогузка давно исчезла. Замолкли птицы. С реки доносится вялое кваканье лягушек. Радуясь теплу, носятся друг за другом ящерицы, прочерчивая по песчаной глади барханов причудливые узоры.

Возле меня на песке уселись мухи-ктыри. Легкие и верткие, они молниеносно срываются с места, перелетают на короткие расстояния, снова садятся, гоняются друг за другом. Иногда на крыльях ктырей вспыхивают два ярко-бордовых огонька — отблески солнца. Кто знает, может быть, по этим огонькам ктыри так легко и замечают друг друга.

В том месте, где я видел зарывшуюся пчелу, все еще никого нет. Уж не прозевал ли я выход пчелы, наблюдая за ктырями? Но вот песок внезапно всколыхнулся, показалась голова, грудь, серая мохнатая пчела выскочила наверх, вспорхнула и исчезла. Все это произошло в течение какой-то доли секунды. Сколько времени она будет летать и когда возвратится?

Пока я раздумываю, с другой стороны лодки начинает виться такая же небольшая пчела. Она что-то долго и настойчиво ищет. Временами ее терпение будто иссякает, она отлетает в сторону, но потом вновь бросается на поиски. Где и как найти норку, когда поверхность песка перетоптана нашими ногами и исковеркана до неузнаваемости? Иногда пчела садится на песок, но опять взлетает.

Трудно искать пчеле потерянное жилище. Да тут еще некстати крутятся ктыри, увиваются за пчелой, ударяют ее своими головами. Для ктырей пчела, конечно, не добыча, куда она им, такая большая! Это просто игра от избытка здоровья и молодого задора. Но пчеле не до ктырей. Она озабочена поисками. Какое сейчас чувство руководит ею? Наверное, ни обоняние и ни слух. Но вот, наконец, она упала на поверхность бархана и мгновенно исчезла в песке.

Долго и осторожно роюсь в том месте, где скрылась пчелка. Сначала идет сухой и горячий песок. Потом на глубине пятидесяти сантиметров появляется плотный и слегка влажный слой. В нем я легко обнаруживаю норку. Она спускается почти отвесно на глубину около полуметра. Вот ее конец. Там, сжавшись в комочек, недовольно жужжит крыльями сама хозяйка. От норки в стороны отходят ячейки, забитые желтой пыльцой. Каждая ячейка — колыбелька. В ней находится или яичко, или личинка.

Вот какая искусная пчела! Ей нипочем прорыться сквозь толстый слой песка и найти свою норку. И сколько раз в день приходится совершать такие путешествия! Как она, роясь в песке, умудряется сохранить целой свою добычу — желтую пыльцу на мохнатом костюме? Пчела умеет находить место, где спрятано ее сокровище даже тогда, когда поверхность песка изменилась и стала неузнаваемой. К этому у нее отличный навык. Ведь во время бурь песок легко передвигается с места на место.

Наблюдения закончены. После торопливого завтрака мы подтаскиваем лодку к берегу и тщательно укладываем в нее вещи. Кажется, сделано все, что следует. Ну, теперь пора в путь! И поплыли мимо нас желтые барханы и далекие сиреневые горы…

Я встретился с синим сцелифроном весной. К сожалению, это было очень короткое знакомство.

Мы возвращались из песчаной пустыни Сарыесик-Атырау. До города оставалось около ста километров. Приближалась ночь. Слева от дороги показались угрюмые черные скалы, и между ними в глубине темного ущелья сверкнула багровая от заката река Или. Это место над пропастью было очень красивым.

Рано утром я медленно иду с холма на холм по краю пропасти и всюду встречаю знакомых обитателей пустыни. Вот в воздухе быстро проносится что-то большое и садится за куст таволги. Я крадусь к кусту, но там ползают чернотелки, скачут кобылки и больше нет никого. Может быть, показалось? Но шевельнулась травинка, и на голый глиняный косогорчик выскочила оса-сцелифрон. Но не такая, как все. Большая, ярко-синяя, в блестящем одеянии, ловкая, быстрая и гибкая. Она промчалась среди сухих растений, на секунду задержалась, что-то схватила, взлетела и также стремительно унеслась вниз в ущелье, в темные скалы, к далекой реке.

В пустынях Средней Азии обитают два вида сцелифронов: черная с желтыми ногами и поменьше — темно-фиолетовая. Но такого красавца-сцелифрона я раньше не видел, и короткая встреча с ним показалась необычной.

Я подошел к тому месту, откуда оса взмыла в воздух, и всмотрелся. На травинках, слегка покачиваясь от ветра, висело логово-шапочка молодого ядовитого паука-каракурта. Оно было пусто. Паук исчез. Неужели синий сцелифрон охотится за каракуртом?

Ядовитый паук-каракурт — мой старый знакомый. Я много лет потратил на его изучение и детально познакомился с образом его жизни, узнал всех его врагов, но о существовании сцелифрона-истребителя не подозревал. А ведь раньше, я хорошо помню, с тенет часто таинственно исчезали молодые самки-каракурта. И как некстати были эти исчезновения: за многими пауками я вел длительные наблюдения. Тогда я думал, что пауков склевывают скворцы или ночью поедают ежи! А теперь, после стольких лет, объявилась эта чудесная оса.

Пока я раздумываю, из ущелья вновь появилась синяя оса и села на землю. Как она быстро нашла каракурта! Откуда у нее такое чутье или зрение? Доля секунды — паук вытащен из логова, схвачен. Несколько ударов жалом — и оса опять мелькнула в воздухе темной точкой. Теперь я настороже и сачок крепко зажат в руках. Синего сцелифрона нельзя упустить. Этот загадочный истребитель ядовитого каракурта неизвестен науке, его надо во что бы то ни стало изловить. Но проходят минуты, час. Быть может, оса уже отложила яичко на свою добычу, заделала ячейку, построила из глины новую и уже готова вновь заняться охотой. А вдруг она нашла еще где-нибудь каракуртов? Все осы-сцелифроны — строгие специалисты, каждая охотится только на определенный вид паука. Проходит еще час. Солнце нещадно жжет, земля пышет жаром, и так хочется пить. А наши запасы пищи и воды давно иссякли. Все пропало!

Может быть, гнездо здесь рядом? Но на черных скалах нет следов глиняных гнезд. Впрочем, разве мы в силах обыскать все ущелье?

Закончилась весна. Прошло и лето. Наступила осень. Потянулись на юг утки. Вечерами из каменных осыпей раздавались последние трели сверчков. Пустыня, изнывавшая от сухости, ждала холода и влаги.

Оставив машину на берегу, мы карабкаемся по скалам, ищем гнезда сцелифронов. Серые скалы — наши неприятели. На них не заметить глиняные комочки гнезд. А на скалах, покрытых лишайниками, гнезд нет. Если поверхность шероховатая, не прилепить мокрую глину. Темные, черные, коричневые, красные скалы — наши союзники. На них далеко видно глиняное гнездо. Но все, что мы находим, принадлежит желтоногому сцелифрону. Гнезда нашей незнакомки нет. Постепенно мы приобретаем опыт охоты за гнездами. Их надо искать вблизи воды, возле реки. Оса избегает носить далеко мокрую глину. А на постройку гнезда уходит немало материала. Некоторые гнезда весят около трехсот граммов, в несколько сотен раз тяжелее осы.

Сцелифрон бережет свое потомство от жарких лучей солнца. Ведь летом скалы сильно нагреваются. Боится гнездо также дождя: глина легко размывается водой. Поэтому гнезда спрятаны на теневой стороне и обязательно хотя бы под небольшим навесом. Больше всего осы любят пещерки и ниши. Здесь весь потолок залеплен глиняными гнездами. Сюда не проникают ни жаркие лучи солнца, ни потоки воды, ни шквальный ветер, несущий песок и мелкие камешки.

И еще одна интересная особенность. Как правило, гнезда располагаются рядом, скоплениями, будто осы стремятся строить убежища для своих детей на старых, проверенных временем местах, избранных еще далекими предками. И не только потому, что эти места самые лучшие. Нет! Часто одна ниша заполнена гнездами, а рядом такая же пустая. Старое гнездо служит гарантией, что место прошло испытание временем. Вспоминается: в Западных Саянах под плоскими камнями на солнечной стороне гор селится небольшая, делающая гнезда-соты оса. Мест для гнезд масса, но один и тот же камень часто оса занимает из года в год.

Мы собираем гнезда для того, чтобы увезти в город, изучить их строение. Но как крепко они прикреплены к скалам, сколько приходится тратить сил, чтобы отделить глиняный комок лезвием ножа. А сколько неудач, поломанных гнезд, выпавших из ячеек и искалеченных личинок!

Глина, перемешанная со слюной осы, не уступает по прочности цементу. Кстати, узнать бы химический состав этого связывающего вещества и научиться делать его искусственным путем! Но для чего нужен такой запас прочности? Уж не для того ли, чтобы осы много лет подряд пользовались старыми гнездами, лишь подновляя их? А может быть, эта прочность защищает еще от землетрясений? В долгой истории чего только не пережили давние потомки сцелифронов. И не потому ли осы выбирают не всякие скалы, а только очень прочные. Никогда не увидеть глиняной постройки на разрушающейся горной породе.

Землетрясение… А что, если его устроить: бить молотком по скале рядом с гнездом, чтобы легче его отделить. Надо попробовать. Каким чудесным оказался новый способ. Как ни прочна глиняная постройка, постепенно между скалой и глиной появляется трещина. Она все больше и больше. Только не прозевать, чтобы гнездо не рухнуло на землю. Потом оказывается, что тяжелый молот можно заменить обычным молотком или зубилом.

Теперь дела у нас идут куда успешней, и мы едва успеваем заворачивать в бумагу снятые гнезда и укладывать их в мешок. И чем тяжелее мешок, тем легче на душе. Как будет интересно зимой разобрать гнездо и ознакомиться с тем, что в нем находится!

Осы сначала лепят аккуратные кувшинчики и располагают их друг около друга, как соты. Глину кладут не как попало, а тонкими слоями с особенным швом. Когда кувшинчик готов, в него заносят добычу и откладывают яичко, а сверху лепят крышечку. Все кувшинчики обмазывают снаружи толстым слоем пористой глины.

Гнезда сцелифронов — отличнейшая квартира для множества жителей, которые иногда по-своему делают ремонт глиняных жилищ. В них живут и пчелы-шерстобиты, пчелы-обойщицы, осы-пилильщики, и паучки, которые оплели себя теплой паутиной на всю зиму. А сколько в них селится недругов!

В некоторые ячейки подбросили яички жуки-кожееды. Их личинки поедают молодых ос. Если самих кожеедов оказывается очень много, сильные едят слабых. Но выжившие в этом страшном соревновании жуки не в силах пробуравить глиняную стенку каземата и проводят в заточении несколько лет, пока какая-нибудь оса-строительница или пчела не пожелает воспользоваться старым помещением и не вскроет его. Много в ячейках мух-тахин и ос-блестянок! Но самый злой враг сцелифронов — наездник-ихневмон (Ichneumon). Он всюду на глине оставил следы своим сверлом-яйцекладом, откладывая яички в личинки осы.

Иногда что-то происходит с инстинктом осы: встречаются совершенно пустые и аккуратно запечатанные ячейки. Или в ней лежит добыча, а яичко не развилось, или оно не было отложено, а парализованные хищники так и засохли в разных позах. Я хорошо знаю этих пауков. Они на цветах подкарауливают насекомых. Все пауки-самки и все, конечно, одного вида. И есть еще ячейки с мертвыми молодыми осами. Что с ними случилось? Почему они не смогли выбраться из своих колыбелек?

И еще много непонятного. Почему на одних скалах много гнезд, а другие такие же, с отличнейшими нишами, пусты. Вот, например, маленькая скала вся залеплена гнездами. Впрочем, иногда все объясняется. Осам нужны цветы, с которых можно добывать нектар, цветы, на которых живут пауки, — добыча для их деток. Поэтому, если вблизи нет пустыни с цветами и пауками, нет территории для охоты, скалы пустые.

Не могут осы жить и в прохладном влажном климате, так как глиняные ячейки должны быстро сохнуть. Вот почему ос нет в высоких лесистых горах.

Многое нужно осам! Вода, мокрая глина, голые скалы, цветы, пауки, сухой теплый климат. Этот же год был не в меру засушливым, пустыня выгорела рано, наверное, поэтому большинство гнезд старые.

Иногда на скалах нам встречаются гнезда осы-эвмены — изящные, хрупкие, глиняные кувшинчики с коротким, но аккуратно вылепленным горлышком.

Чаще попадаются гнезда пчелы-каменщицы (Chalicodoma), хотя заметить их нелегко. Пчеле-каменщице хорошо. Она строит гнезда из камешков, склеивая их слюной. Ей не нужна ни вода, ни мокрая глина. Поэтому она делает свои гнезда на скалах вдали от воды. Каменщица — большая искусница. Она «понимает» толк в породах камней. Вот гнездо на коричневом порфирите, и слеплено оно из кусочков этого же камня. А вот и чудесное строение на прожилке белого кварца. И где только пчела набрала белых кварцевых камешков? Их вблизи не видно.

У пчелы-каменщицы тоже немало недругов. Вот старое гнездо из пяти круглых ячеек, и, судя по отверстиям, только из двух вышли пчелы. Что же в остальных, нераспечатанных? В одной — изумрудно-зеленая оса-блестянка. Она не смогла выбраться из каменного мешка и погибла. Поделом! Те из блестянок, кто не может отличить гнездо каменщицы, — не даст потомства. В другой — кожееды, терпеливо ожидающие освобождения. В третьей… Что-то совершенно невероятное в третьей ячейке! Там жила гусеница бабочки. Она съела личинку пчелы и, отгородившись паутинным кокончиком, окуклилась. Неужели есть бабочка, которая подбрасывает яички в гнезда пчел? Такая бабочка до сего времени не была известна.

Несколько дней мы путешествуем между скалами и рекой, пока дорога не упирается в большой утес. Наш мешок с глиняными гнездами становится тяжелым. Но все гнезда принадлежат желтоногому сцелифрону. Где же гнездо большой синей истребительницы каракурта? Его никак не удается найти.

Тогда мы выбираемся из ущелья на пустынное плоскогорье и разыскиваем место нашей старой весенней стоянки после путешествия в песках Сарыесик-Атырау. Вот и куст таволги. Возле него состоялось первое знакомство с синим охотником. Вот и ущелье, куда скрылась оса. Долго и тщательно мы обследуем ущелье, но ничего не находим. Тайна синей осы остается неразгаданной. Но я не унываю. Наступит время, и, может быть, мы снова с ней встретимся, а если нет, то когда-нибудь обязательно это сделает другой. Все равно станет известен истребитель ядовитого паука-каракурта!

Прошло много лет. Синий сцелифрон никогда мне больше не встречался. По всей вероятности, он стал очень редким. Природа за это время сильно изменилась, появилось много скота, немало земель распахано под посевы, стало меньше птиц, зверей и насекомых. И каракурт стал редким.

Однажды мой знакомый почвовед, занимаясь раскопками в лёссовой пустыне, в старой норе, по-видимому, принадлежавшей малому суслику, нашел странный кусок глины и принес его мне. По характерной лепке, наслоению кусочков глины я сразу узнал работу осы-сцелифрона. Но чтобы охотник за пауками устраивал свои гнезда в норах грызунов — этому вряд ли кто мог поверить.

Каракурт — типичный житель лёссовой пустыни. Летом, когда пустыня сгорает, паук переселяется в норы грызунов. В борьбе за норы с их жителями паук и приобрел ядовитость. К норам как к единственному в пустыне укрытию для своих гнезд и приспособилась оса-сцелифрон. Понятно, все это одни догадки, но я твердо верю, что рано или поздно они будут кем-нибудь подтверждены.

Напрасно мы искали тогда гнездо незнакомца на скалах Капчагая. Они должно быть совсем в другом месте!

Человек любит природу. Лишенный возможности с нею общаться, он часто заводит дома птиц и зверушек. А насекомых? Эти вездесущие создания по великому разнообразию форм жизни стоят на первом месте среди живых существ, населяющих нашу планету. Мы же о них так мало знаем!

В некоторых странах держат в неволе кузнечиков, сверчков и цикад из-за их мелодичного пения. Еще воспитывают особых бойцовых сверчков и устраивают между ними состязания в силе и ловкости. И пожалуй, все. А жаль! Очень много насекомых можно воспитывать в домашней обстановке, раскрывая секреты их сложной жизни.

В тихой заводи ручья нетрудно найти стайку небольших жуков-вертячек. С неимоверной быстротой они скользят по воде, выписывая замысловатые фигуры. Бег вертячек немного напоминает витиеватую старинную роспись времен, за что этих жуков в народе прозвали «писариками».

Ученых всегда поражала способность вертячек быстро крутиться на воде большой компанией, не сталкиваясь друг с другом. Было высказано предположение, что жучки обладают особым, как у летучих мышей, органом «локации», который помогает распознавать находящиеся вблизи предметы и избегать с ними соприкосновения.

Известно около 700 видов вертячек, в нашей стране же их не более двух десятков. Это типичные водные насекомые с сильно измененными короткими плавательными ногами и блестящей обтекаемой формой тела. У них своеобразные глаза. Они как бы разделены пополам. Нижняя пара глаз смотрит под воду, тогда как верхняя зорко следит за всем, что происходит над водой. И очень зорко следит. Если вокруг тишина, жучки медленно и как бы нехотя скользят по воде. Но стоит слегка взмахнуть рукой, как они все, встрепенувшись, начинают стремительно двигаться. Рыбы понимают неожиданное беспокойство вертячек и тотчас же прячутся в укромные места. Вертячки для них вроде сторожей, на чуткость которых можно вполне положиться.

Живут вертячки скоплениями и, видимо как общественные насекомые очень интересны. Но образ жизни их совсем не изучен, и бесполезно искать в книгах какие-либо сведения о них. Жизнь большинства насекомых не изучена, слишком их много.

Почему бы не попробовать держать вертячек дома в аквариуме? Правда, в неестественной обстановке поведение насекомых сильно изменяется. Но все же!

Небольшой чистый ручей среди холмов обещал обильный улов. Раньше я тут встречал много вертячек. Сейчас под осень их не видно. Но вот мелькнул один, потом другой жук. Какие-то странные одиночки! Нелегко их изловить сачком. Но два жука — не добыча. Впрочем, раз есть ручей — быть и вертячкам. Наконец в затишье за кустом тальника вижу большую стаю, наверное, несколько сотен. Блестят на солнце искорками, толкутся, мечутся, скользят легко и плавно, как конькобежцы на льду.

Один-два взмаха сачком и в алюминиевой кастрюле добрая сотня пленников. Как они заметались, закружились в быстром танце, вода забулькала, зашумела будто на огне.

Дома в большом просторном аквариуме жуки пришли в себя, собрались вместе, успокоились, но вдруг, будто по команде, все сразу бросились на двух своих товарок и быстро их растерзали в мелкие клочья. Зачем была совершена суровая казнь, какова причина необычной расправы? Не те ли две вертячки-одиночки, ранее пойманные, оказались неудачницами? Внешне они ничем не отличались от остальных. Может быть, они изгнанники и обречены на одиночество, или члены другого поколения, или даже вида? Как все это разгадать?

Вскоре многочисленные пленницы свыклись с неволей. И тогда понемногу стали открываться маленькие тайны их жизни.

Во-первых, несмотря на изумительную ловкость и быстроту движений, пловцы во всем полагались на свое зрение. В темноте и тесноте они совсем неловки, сталкиваются друг с другом, стукаются с размаху о стенки аквариума, награждая себя и других чувствительными тумаками. Иногда жуки будто умышленно подстукивают друг друга, особенно если кто-либо уединился, застыл, заснул. Как бы там ни было, органа «локации» у вертячек как будто не существовало.

Может быть, из-за неразберихи и суеты многие жуки, утомившись, прячутся от шумного общества под воду, на дно аквариума или на его стенки. Небольшой плотик из пенопласта, опущенный на воду, вскоре заслужил полное признание как место, где можно спокойно и безмятежно отдыхать.

А отдых, как мало они его ценили! Даже когда в комнате было совсем тихо и спокойно, самые неугомонные носились по воде в неудержимо быстром темпе, вздрагивали и покачивались из стороны в сторону. Для чего это делалось? Вечером при свете электрической лампы вся поверхность аквариума мерцала множеством искорок. Кому надоело скользить по воде, тот, прихватив сзади небольшой сверкающий, как ртуть, пузырек воздуха, пускался в подводное путешествие, показывая и тут стремительность и ловкость движений.

Быстрота скольжения по воде у вертячек изумительна. Длина тела жука пять миллиметров, а за секунду он проплывает около полуметра, то есть преодолевает расстояние, в сто раз большее собственной длины. Самый же быстроходный торпедный катер способен проплыть за секунду расстояние, только в десять раз большее своей длины. Значит, относительная скорость вертячек в десять раз больше скорости катера, снабженного мощным мотором. Выходит, движения вертячки совершенны, отшлифованы миллионами лет эволюции. Не стоит ли заинтересоваться этой моделью конструкторам различных плавучих средств? Тщательное изучение строения тела жуков, ускоренная киносъемка движений могут открыть множество неожиданных законов гидродинамики и механики. Вода — их стихия, и, кажется, тело приспособлено только к водному образу жизни. Так думалось…

Но вскоре вечерами по квартире мимо лампы с едва слышным свистом стали проноситься какие-то темные комочки. Потом вертячки неожиданно оказывались то в графине с водой, то в ванной, а то и в стакане с чаем. Но больше всего их, бедняжек, падало на письменный стол, покрытый толстым стеклом. Стремительные пилоты, принимая блестящую поверхность стекла за воду, на громадной скорости с размаху падали, ударялись о твердую поверхность и долго, вздрагивая коротенькими ножками, не могли прийти в себя.

Итак, маленькие жуки оказались искусными пловцами на воде, ловкими ныряльщиками под водой и превосходными пилотами в воздухе. И только на земле они были беспомощны на своих коротеньких и не пригодных для ходьбы ножках.

Взлетают вертячки с одинаковым успехом как с воды, так и с твердой опоры. Собравшись лететь, жук быстро приподнимает переднюю часть туловища. В этот момент раздается легкий треск крыльев, мотор заведен, и самолетик без разбега взмывает вверх и в мгновение ока исчезает из глаз.

Вечерние полеты грозили опустошить общество пленников. Пришлось срочно соорудить над аквариумом сетку и закрепить ее резинкой. Но вскоре после этого в обиталище жуков появился сильный специфический запах, а на самой поверхности воды засверкала в цветах радуги тончайшая пленка. Жуки, очевидно, выделяли ароматическое вещество маслянистой природы. И неспроста.

Это был особый химический сигнал — призыв, приглашение примкнуть к себе. Наверное, в естественней обстановке обрывки тонкой пленки, плавая по воде, улавливаются теми жучками, которые по каким-либо причинам разыскивают общество себе подобных. Пришлось сменить воду. Пленка исчезла, не стало запаха. Но ненадолго.

Мне показалось, что вертячкам тесно, и я их поместил в два аквариума. В том аквариуме, в котором вертячек было мало, к удивлению, маслянистая пленка оказалась заметнее, а запах сильнее. Здесь усиленно приглашали к себе гостей.

Иногда из аквариума слышался тонкий прерывистый звук. Он то затихал, то усиливался, становился то ниже тоном, то выше. Это тоже были сигналы, только звуковые. Общество вертячек обладало собственным языком и усиленно разговаривало.

В Яблочной щели Кокпекского ущелья в небольшой запруде горного ручья я обнаружил две группы вертячек. Они располагались в метре друг от друга. Оказалась и третья группа ниже запруды и падающего из нее водопада. Между вертячками была налажена отличная связь. Едва одна из групп начинала беспокоиться, потревоженная мною, как другая тоже принималась паниковать и крутиться в быстром темпе. Сигналы тревоги, видимо, распространялись во все стороны по воде. Но те вертячки, что обосновались ниже запруды, не реагировали на беспокойство групп, находившихся выше. Видимо, сигналы своих собратьев до них не доходили через водопад и могли распространяться только по спокойной поверхности воды.

Нескоро вертячки привыкли к жизни в неволе. Постепенно они перестали меня бояться и часами, особенно ночью, отдыхали на воде. Но резкое и неосторожное движение тотчас же прерывало их чуткий сон.

Как-то из буфета послышался легкий звон посуды будто от проезжавшей мимо большой автомашины, слегка вздрогнуло здание, на проводе качнулась лампочка. Вертячки встрепенулись и долго носились по аквариуму, не могли успокоиться. Так они прореагировали на небольшой подземный толчок. Величественный Тянь-Шань, снежные вершины которого виднелись через окна комнаты, напоминал о своем существовании.

Вкусы вертячек оказались изысканными. Одного-двух слегка придавленных насекомых хватало на день нескольким десяткам жуков, хотя к пище стремились не все, а только самые голодные. Комнатным мухам отдавалось предпочтение. Обычно на добычу набрасывалась целая свора жучков и дружно носилась с нею по воде с легким стрекотом, крохотными челюстями терзали ее на части, оставляя после трапезы кусочки хитина да крылья. Но муху живую, хотя бы слегка вздрагивающую, есть боялись и разбегались от нее в стороны. Насекомые с твердыми покровами и личинки мучных хрущиков вызывали у них отвращение.

Наступила зима. Стало труднее добывать мух. Но мне помогали дети. Нередко раздавался звонок и со спичечной коробкой в руках заявлялся очередной охотник. И тогда выяснилось, что вертячки, как и муравьи, следуют примеру более старых и опытных жуков. Иногда муха долго лежала в аквариуме, пока на нее не бросался старичок. Удивительно, до чего пример был заразителен: за смельчаком мгновенно бросались все остальные.

Маленькая девочка, соседка, самая активная поставщица мух, меня заверяла:

— Это вон тот остроносый вертячонок учит других. Самый догадливый. Один всех накормил!

Как она своими зоркими глазами отличала «остроносого вертячонка» от остальных — понять я был не в силах. В одном аквариуме таких инициаторов было больше, в другом — совсем мало.

С каждым днем мух становилось все меньше, и добывать их стоило немало хлопот. От недоедания жуки стали гибнуть. К тому же включили центральное отопление и в комнате повысилась температура. Погибали жуки на воде, протянув в стороны свои коротенькие передние ножки. Над гибнущими собратьями остававшиеся в живых выплясывали какой-то странный танец. Тогда пришлось поместить узников в прохладное место на окне. А потом удалось раздобыть тараканов, и вертячки снова зажили на славу.

Зима же продолжалась. Выпал снег, пришли морозы, сковало льдом ручьи. На воле общества вертячек давно распались, исчезли и сами жуки. В моих же аквариумах по-прежнему кипела шумная жизнь этого веселого и суетливого народца.

История с саксауловым грибкоедом началась с черной бабочки. Зимой 1940 года в низовьях реки Чу лесничий Коскудукского леспромхоза Кравцов, проходя по саксауловому лесу, увидел летающих черных бабочек. Он сбил шапкой несколько бабочек и спрятал в спичечную коробку. Какими-то путями спичечная коробка со странными бабочками дошла до Зоологического института Академии наук СССР в Ленинграде и попала к ученому, специалисту по бабочкам.

Ученый открыл коробку, и сердце его учащенно забилось. Бабочки были невиданные, ярко-черные, с бахромкой необыкновенно длинных чешуек на крыльях и большими шипами на голенях передних ног. Их нельзя было отнести ни к одному известному до сего времени семейству чешуекрылых. Все бабочки оказались самцами. Но что значат несколько поврежденных экземпляров в спичечной коробке! Интересно поймать еще незнакомок и, конечно, самок, выяснить, почему бабочки летают зимой, и, как они, такие маленькие, ухитряются жить среди холодного и заснеженного саксаулового леса.

И ученый прислал мне письмо с просьбой найти загадочную бабочку и разведать тайны ее жизни.

День, когда мы собрались в дорогу, был теплый. Ярко светило солнце и, хотя в тени домов холодно, по улицам кое-где пробивались ручейки талой воды. В Средней Азии зимой нередки такие совсем весенние дни. Утром следующего дня тоже ничто не предвещало дурной погоды. Но, когда город остался позади и дорога повернула вдоль гряды Курдайских гор, сразу похолодало, а тент грузовой машины стал яростно трепать ветер. По широкой Чуйской долине поползли косматые серые облака, они закрыли небо и заслонили солнце. По сугробам побежали струйки поземки. Один за другим промелькнули поселки с высокими тополями. Дальше раздвинулись горы и шире стала заснеженная долина. В сумерках промелькнули огни станции Чу. Еще час пути, и вот уже яркий луч фар автомашины скользит по узкой дороге среди саксаулового леса, по песчаным барханам и, дрожа, уходит в густую ночную темень. Потом сворот с дороги, остановка, тишина чуткая и настороженная, жаркий саксауловый костер, устройство бивака, торопливый ужин и непривычный сон на морозном воздухе в спальных мешках.

Под утро наша палатка начинает слегка вздрагивать, а в тонких ветках саксаула раздается посвист ветра.

Если остановка в пути произошла ночью, то рано утром интересно выскочить из палатки и осмотреться. Тогда оказывается все по-другому, чем казалось в темноте, будто неожиданно сняли покрывало с картины. Но сейчас небо закрыто белесоватой пеленой, горизонт задернут сизой дымкой. Саксауловый лес с низенькими полудеревьями-полукустарниками, похожими друг на друга, раскинулся во все стороны, серый и монотонный, без единого бугорка и прогалинки.

В ветках саксаула начинает громче свистеть ветер. На землю падает крупная белая снежинка, за ней другая, и вскоре все окружающее покрыто сеткой белых линий. Можно ли надеяться в такое ненастье встретить черную бабочку?

В ожидании хорошей погоды проходит день. Потом наступает второй, такой же серый и заснеженный. Вынужденное безделье надоедает. Тогда, захватив с собой немного еды, спички и ружье, мы бредем гуськом по серому и однообразному саксауловому лесу. Не сидеть же весь день в тесной палатке. Быть может, где-нибудь появится черная бабочка и мелькнет темной точкой меж белых снежинок. Но лес пуст, и только снег шуршит о голые тонкие стволы.

Один раз, низко прижимаясь из-за ветра к земле, промелькнула стайка стремительных саджей. Потом далеко на ветке саксаула показалась черная точка. Мы долго шли к ней, пока она не взлетела в воздух и обернулась канюком.

Через несколько часов монотонного пути замечаем, что каждый из нас старается идти по своему, им избранному направлению. А когда пытаемся выяснить, где наш бивак, мои спутники показывают в разные, почти противоположные стороны, а мне кажется, что они оба не правы и надо держать путь по-моему. Становится ясно, что мы заблудились и надо идти обратно по собственным следам. Теперь оказывается, что наш путь совсем не прямая линия. Следы тянутся всевозможными зигзагами, и наше счастье, что здесь, в безлюдной местности, нет больше никаких следов, кроме наших, и редкий снежок их еще не закрыл.

Иногда в местах, поросших черной полынью, слабоприпорошенные следы теряются и приходится их подолгу разыскивать. Вглядываясь в отпечатки ног, я случайно вижу темную точку, мелькнувшую на стволе саксаула, и думаю, что померещилось. Но темная точка показывается с другой стороны ствола, пробегает несколько сантиметров и скрывается в глубокой щели дерева. Неужели действительно какое-то насекомое бодрствует в такую сырую снежную погоду?

Насекомые — холоднокровные животные и при низкой температуре воздуха быстро коченеют. Может ли кто-нибудь из них жить на холоде, без тепла и солнца?

Но по стволу саксаула короткими перебежками движутся странные создания не более трех миллиметров длиной, серые, в черных пятнышках, с большими выпуклыми глазами, тонкими, вытянутыми усиками и вздутым, как у тлей, брюшком. Они очень зоркие, хорошо улавливают мое движение и прячутся от меня на другую сторону ствола. В лупу можно различить, что у некоторых из них есть крохотные зачатки крыльев темного цвета. Только они очень узкие, неподвижно скреплены с телом и, конечно, не годятся для полета. Видимо, черные крылья — своеобразный аппарат, улавливающий солнечные лучи. Поэтому они такие непомерно толстые и, наверное, обильно снабжаются кровью.

В лупу также видно, как эти странные насекомые подолгу останавливаются на одном месте и откусывают едва заметные грибки, растущие на коре саксаула. Обитатели заснеженного леса очень забавны, встречаясь, ощупывают друг друга усиками, а иногда бодаются, как молодые бычки, стукаясь большими припухшими лбами. Бодаются не зря: кто посильнее, тот прогоняет слабого. Эти поединки не похожи на серьезные драки, а скорее всего напоминают игру, забаву. Быть может, так нужно, чтобы согреться и не замерзнуть: температура воздуха три-четыре градуса мороза.

По форме тела это типичные сеноеды. Название насекомых не всегда соответствует действительности. Сеноеды — мелкие насекомые, обитатели сырых мест. Видов их немного, только некоторые из них живут в сене, оттуда, видимо, и возникло название этого отряда. Большинство сеноедов не имеет никакого отношения к сену, все они питаются крошечными грибками.

Саксауловых грибкоедов было бы нелепо называть саксауловыми сеноедами. Они встречаются небольшими скоплениями и только на отдельных деревьях. Как жаль, что вечереет, снег грозит запорошить наши следы. Надо спешить на бивак.

Но какой уютной кажется теперь наша тесная палатка, как тепло греет железная печка, весело на душе, все тревоги остались позади, и с интересом думается о странных, не боящихся зимы насекомых.

Потом грибкоеды оказываются и поблизости бивака, и два других серых дня незаметно пролетают в наблюдениях за зимними насекомыми. Когда же наступает теплая и солнечная погода, становится понятно, на каких деревьях надо искать этих странных обитателей пустыни. Они, оказывается, селятся, у основания толстых стволов, там, где больше грибков, куда не падает тень и где солнце беспрерывно светит с восхода до захода. На солнце, отогревшись, грибкоеды становятся очень подвижными, ловкими, с отменным аппетитом поедают грибки, стукаются лбами. Под теплыми лучами солнца им нипочем и холод, и снежные сугробы, наметенные ветром. Но на снегу грибкоеды беспомощны, неловко перебирая ногами, скользят, падают набок. Видимо, они не отлучаются от заселенного им дерева и живут на нем всю зиму.

Почему же грибкоеды стали зимними насекомыми? И во время долгих походов по саксауловому лесу в поисках черной бабочки — я о ней не забыл — возникла такая догадка.

Жизнь грибкоедов издавна связана с саксаулом. В течение многих тысячелетий насекомые приучились питаться только растущими на нем грибками. Летом в саксауловых лесах жарко и сухо, грибки подсыхают, перестают расти, не могут жить и грибкоеды, — влаголюбивые насекомые с нежными покровами, не способные противостоять сухости. Грибки трогаются в рост осенью, когда начинаются дожди. Растут они и в теплые солнечные дни зимой до самого конца весны, до наступления губительной летней жары. Благодаря грибкам и приспособились к зимней жизни саксауловые грибкоеды. По-видимому, к весне они подрастут, окрылятся, разлетятся во все стороны и, отложив яички, погибнут. Так влаголюбивые насекомые стали бодрствовать в пустыне зимой, приспособились к холоду.

Дома я помещаю грибкоедов в банки и кладу туда куски саксаула с грибками. На ночь банки выношу на холод, днем выставляю на солнышко в комнате. Такой ритм, видимо, подходит под веками установившийся порядок жизни в саксауловых лесах, и насекомые энергично грызут грибки, но почти не растут, хотя и линяют, постепенно обрастая длинными крылышками. Потом они кладут яички и, закончив на этом все дела, гибнут. Яичкам, одетым в твердую оболочку, полагается пережить сухое и жаркое лето. Предположение, родившееся во время поисков черной бабочки, оправдалось.

По взрослым насекомым мне удалось установить, что находка представляет собой новый для науки вид. Назвал я его Mesopsocus hiemalis. Очень было бы интересно изучить физиологию этого насекомого при резких сменах температур, обычно губящих насекомых. Тогда, наверное, вскрылось бы что-нибудь необычное.

Черную бабочку мы не нашли. Но неудача не была горькой: ведь поездка в саксаульник не прошла даром.

Меня иногда спрашивают, как я открыл педогенез у бабочки-улитки. Педогенез^[12] — редкое явление среди насекомых. Педогенез был открыт в 1861 году профессором Казанского университета Н. Вагнером. Ученый обнаружил, что в личинках комариков-галлиц развивались маленькие личинки, которые питались телом матери, вырастали и становились взрослыми личинками. Так продолжалось все лето, и только к осени личинки превращались в куколок, из которых уже вылетали обыкновенные галлицы. Открытие Вагнера заинтересовало ученых, и вскоре те, кто вздумал его проверить, убедились в правильности и безупречности наблюдений ученого. Через несколько лет педогенез был описан другим русским ученым Гриммом у ветвистоусых комариков. Здесь развитие личинок происходило в теле куколок. Третий случай педогенеза был открыт в 1913 году англичанином Скоттом у жука, обитавшего в Африке и Северной Америке. В личинках этого своеобразного насекомого развивались дочерние личинки, которые, полностью поглотив материнские личинки, выползали наружу.

Итак, всего только три случая педогенеза: два в отряде двукрылых и один в отряде жуков.

Вспоминается яркий солнечный день на берегу озера Иссык-Куль. Зеленые волны тихо накатываются на песчаную отмель и нехотя отступают обратно. Далеко за озером, на другой его стороне, задернутой голубой дымкой, виднеются снеговые вершины хребта Терскей Ала-Тоо. Изредка промелькнет чайка, на горизонте покажется парус рыбачьей лодки.

Берег озера усеян крупными гранитными валунами. Из-за них к самому озеру не подъехать на автомашине, и наш бивак раскинут вдали от берега в небольшом ущелье Кичи-Сюгата за кирпично-красными скалами. Здесь под нависшими камнями встречаются глиняные гнезда чудесной осы-пелопеи (Sceliphron). Я ищу эти гнезда, но нахожу другое: под некоторыми камнями прикрепились и замерли сухопутные улитки. Они заселили, главным образом, те камни, у которых нижняя поверхность имеет наклон примерно в сорок пять градусов. Чем объяснить такую странную привязанность? Загадка вскоре же разрешилась. Улитки на лето впадают в спячку, сухая и жаркая погода неблагоприятна для их жизни. Прикрепляясь к камню, они забираются поглубже в свою раковину и выделяют густую слизь, предохраняющую от сухого воздуха. Выход или, как говорят, устье раковины скошено под углом сорок пять градусов. Чтобы слизь покрывала тонким и равномерным слоем конец тела улитки, оно должно занимать строго горизонтальное положение. Для этого и необходим камень с таким углом наклона поверхности.

Разглядывая улиток, я заметил на камнях рядом с ними крошечных, диаметром не более пяти миллиметров, серых спиральных ракушек. Многие из них прочно прикрепились к камням, другие тихо, толчками передвигаясь, казалось, искали место, чтобы так же прочно и надолго обосноваться на лето.

Никак я не ожидал, что в крошечных ракушках окажутся не моллюски, а робкие и очень осторожные гусеницы. Они были необыкновенны. Черная голова, грудь и грудные ноги могли высовываться из спирального чехлика. Задние ноги оказались длиннее других, ведь им нужно было дальше всех тянуться к выходу из улитки. Тело же гусеницы, защищенное чехликом, было белое, нежное, мягкое. Брюшные ноги отсутствовали. На их месте находились маленькие черные кругляшки со множеством мелких крепких крючочков. Этими крючочками гусеницы крепко держались за стенки чехлика-ракушки и перетаскивали его за собой. Чехлики были сплетены из плотной паутинной ткани и снаружи облеплены мелкими песчинками. Под лупой хорошо видны светлые белые зернышки кварца, черные кусочки полевого шпата и прозрачные слюды. На земле среди песчаной почвы в своем домике насекомые совершенно неразличимы.

Гусеницы, живущие в спиральных чехликах, были бабочками-улитками рода Apterona. Образ жизни их не изучен. Чем же питались гусеницы?

Выяснить это было совсем не трудно. Всюду на листьях виднелись спиральные чехлики: осторожные гусеницы, высунув головы, грызли мякоть листа, потревоженные же прятались в чехлик и надолго замирали.

За каких-нибудь полчаса я набрал пригоршню обманных ракушек и поместил их в банку. Рассматривать их пришлось уже на берегу самого Иссык-Куля, в одном из лесных ущелий Терскей Ала-Too, снежные вершины которого окружали голубое озеро с тихими зелеными волнами. В ущелье нас застал дождь. Под унылую песню дождевых капель, барабанивших о полотнище палатки, тоскливо поглядывая на вершины гор, затянутых серыми тучами, я стал разбирать содержимое банки. Тогда и открылись секреты бабочки-улитки, и два дождливых дня промелькнули удивительно быстро и незаметно.

Сперва на дне банки я увидел небольших светлых «червячков». У них — едва заметная голова с очень маленькими неясными точками — недоразвитыми глазами — и слабые коротенькие ножки. Ротовые части совсем неразвиты. Это и были самки-бабочки, только совсем необычные, с атрофированными органами.

Оказывалось, что гусеница с помощью паутины плотно приплетала к камню выход чехлика. Потом с трудом, так как чехлик был тесен, поворачивалась головой в обратную сторону и протискивалась до верхнего завитка спирали. Здесь гусеница прогрызала дырочку и слегка стягивала ее паутинными нитями. Значит, прежде чем окуклиться, гусеница навсегда закрывала парадную дверь своего домика и подготавливала черный ход. Затем тоненькая шкурка слезала с гусеницы спереди назад и повисала у закрытого входа бесформенным комочком. Сбросив старую одежду, гусеница превращалась в темно-коричневую куколку.

Судьба куколок оказалась разной. Из одних выходили самки и навсегда покидали чехлик. Это они — те самые «червячки». Они жили долго, но, так и не отложив яичек, постепенно одна за другою погибли. Самцов среди собранных бабочек-улиток не оказалось. Самцы, наверное, строили другие чехлики и, возможно, не заползали ни на камни, ни на растения. Я не знал, где их искать.

Что же стало с другими куколками? С ними произошло то, что и получило название «педогенез». Тело куколок, все ее органы распались на сплошную и однородную массу эмбриональных клеток. Затем среди этих клеток стали появляться крупные яйцевые клетки. Они быстро росли, пока полностью не поглотили все ткани куколки. Потом из каждого яичка развилась гусеница, точно такая же, как та, что я видел раньше, с черной головкой, грудью и ногами, только очень маленькая. Гусеницы упорно сидели в оболочке своей матери-куколки, не желая выползать наружу и, видимо, собирались провести вместе остаток лета, осень и зиму.

Итак, размножение маленького и странного насекомого произошло на стадии куколки и без оплодотворения.

Когда ночью неожиданно исчезли серые тучи, а утром в лесное ущелье заглянуло горячее летнее солнце, и теплый пар начал подниматься над лесом, стало жаль расставаться с гусеницами-улитками и не хотелось заниматься другими делами. Впрочем, нужно было бы поискать самцов. Ведь они должны быть обязательно. Не зря же из некоторых куколок вышли бабочки-червячки, которым полагалось после оплодотворения отложить яички.

Выходило так, что часть поколения бабочек развивалась педогенетически, без оплодотворения, тогда как другая часть — обычным путем.

На обратном пути мы опять остановились на берегу голубого Иссык-Куля около ущелья Кичи-Сюгата и обыскали все камни. Здесь была масса чехликов бабочек-улиток. Половина их оказалась с маленькими гусеницами, порожденными куколками, другая половина — пустая. Тогда я переключился на поиски на земле и вскоре нашел чехлики, но другие — со слабой спиралью. Из таких чехликов торчали шкурки куколок. Чехлики, без сомнения, принадлежали самцам, судя по всему, крошечным настоящим бабочкам. Я опоздал. Чтобы добыть самцов, надо было ожидать следующего года.

В Ленинграде в занимающем целый квартал здании Зоологического института Академии наук удалось кое-что разузнать о бабочке-улитке. До настоящего времени известно только два вида таких бабочек. Один из них обитает в Западной Европе, другой — на Кавказе. Образ жизни у них не такой, как у иссык-кульской, и педогенез у них неизвестен. Но чтобы решить окончательно, является ли наша бабочка третьим видом, надо обязательно поймать самца.

Каким он будет? Таким ли, как самка, бесформенным червячком или прелестной бабочкой? Не могли они быть «червячками». Ведь им полагалось разыскивать своих не способных к движению подруг.

В начале июня, ровно через год после первого знакомства с бабочкой-улиткой, в ущелье Кичи-Сюгата за кирпично-красными скалами стояла наша палатка. Около нее дымился костер, а в стороне от ручья, впадающего в озеро, по земле ползали мои добровольные помощники, разыскивая чехлики самцов.

Вскоре десять чехликов были осторожно завернуты и положены в просторную банку, а еще через несколько дней в ней летали две миниатюрные и нежные бабочки-самцы. Они оказались совсем не похожими на тех, что были ранее известны. Это был новый неизвестный для науки вид.