Записки сотрудницы Смерша

Глава четвертая: Начало профессиональной деятельности в военной контрразведке

20 ноября 1942 года я приступила к работе в 10-м отделе Управления особых отделов НКВД СССР. В этот день помощник начальника отделения Иван Федорович Зернов предупредил сотрудников, что он сейчас приведет новенькую, чтобы все задержались, а когда познакомятся, тогда можно и разойтись по заданиям. Привел меня на конспиративную квартиру на улице 25-го Октября. Когда я туда вошла, все уже построились и стали со мной знакомиться.

В отделе было два отделения: «наружка» и «установка». Я была зачислена в «установку», где и проработала до середины декабря 1952 года. В нашем отделении женщин было две-три, а остальные — мужчины, старше меня лет на десять-пятнадцать, главным образом малограмотные, пришедшие в органы по путевке райкома комсомола с фабрик и заводов. Но коллектив был очень дружный, что еще больше привлекало к работе.

Кроме этих двух отделений имелась группа обыска и ареста. В ней было двое мужчин: Антропов и Буле-ха, высокие, плотные, здоровые.

Были у нас еще большой гардероб и фотомастерская, в которой работали ребята, которых мы называли чудо-мастерами. Там работала только одна девушка, Аня Савельева, проживавшая в Покровском-Стрешневе, с ней мы были в дружеских отношениях. Гардероб в отделе был очень богатый, но я, наверное, воспользовалась им лишь однажды, когда мне в ходе задания понадобилась телогрейка. Когда оперсоставу наружного наблюдения необходимо идти в ресторан (а это случалось часто), они бежали в гардеробную и выходили оттуда такими красивыми, шикарно одетыми, что можно было любоваться. Никто бы и не подумал, что они работают в органах. В эти вечера выезжали в ресторан и начальники групп для поддержки и помощи сотрудникам. Деньги на ресторан выдавались минимальные, хватало на бутерброд и бутылку воды, но и об этом писалось объяснение в бухгалтерию. Иногда «наружке», когда все они были задействованы, помогали и мы, «установщики».

Вспоминаю, как однажды поздно вечером ехали мы по Кутузовскому проспекту, рядом с шофером сидел старший группы наружного наблюдения. Тpacса и в те времена являлась правительственной, и когда нас пытались остановить за превышение скорости, то наш сотрудник поднимал три пальца и нас нигде не останавливали.

Все водители в отделе были аттестованы, с них спрашивали так же строго, как и с нас. Помню только одного шофера, Петра Лукашенко, который перешел в наше отделение, а затем, если не изменяет память, в 1952 году — в 7-е управление МГБ. Он часто ездил в Марьину Рощу, возил домой Женю Петрову. Хотя Женя всегда говорила, что не боится никого в Марьиной Роще, но полковник Збраилов считал, что отвечает за жизнь своих сотрудников, поэтому будет спокоен только тогда, когда ее доставят домой. Такую ответственность он чувствовал за всех нас!

Вечером того же дня, 20 ноября, привезли зарплату, всем выдали, и наш начальник финансов кричит: «Харитонова!» А я молчу, не думала, что это меня зовут, знакомлюсь с «установками», которые уже отписаны за день работы офицерами. Опять слышу: «Харитонова!» Я подумала, что у кого-то такая же фамилия, как у меня. И.Ф. Зернов говорит, что меня вызывают получить зарплату. «Но я же еще не работала», — отвечаю.

Оказывается, зарплату выдавали один раз в месяц, двадцатого числа, и этот день называется до сего времени днем ЧК. Мне выдали зарплату за десять оставшихся дней месяца. И я узнала, что моя зарплата — 900 рублей. Когда пришла домой и сказала об этом маме, та ахнула. А когда мама сказала отцу, он загоревал: «Мать, Аня пошла по плохой дорожке!» Так он подумал потому, что его зарплата в то время составляла 300 рублей, хотя работал он с утра до вечера, весь день был на улице, сам даже баллоны с газом носил.

Анатолия вызвал на беседу заместитель начальника моего отдела Алексей Васильевич Миусов, коротко рассказал о моей работе, просил не беспокоиться обо мне, что я, если это будет необходимо, могу задерживаться на работе и сутками. Анатолий никогда не ревновал меня, так как я не давала никаких поводов, поэтому я спокойно работала, а он летал над Москвой и Подмосковьем, сбрасывал листовки, летал в тыл к немцам. Обстановка в Москве была напряженной, каждый день и ночь бомбили, поэтому по утрам Анатолий звонил мне на работу, узнавая, жива ли я.

Мои родители и подруги никуда из Москвы не уезжали, и когда я через три месяца вернулась из Магнитогорска, рассказали, какая паника была в городе 15–16 октября 1941 года. В некоторых районах помойки были завалены портретами, бюстами вождей, почетными грамотами, сочинениями Ленина. Книги сваливали во дворах, на улицах и жгли. Почти весь центр Москвы заволокло тогда удушливым дымом. Военкоматы и райкомы партии были безлюдны, открыты настежь. По всей видимости, их покидали поспешно, в паническом страхе, не успев даже уничтожить архив. Встал общественный транспорт, включая метро. Рабочие колбасного цеха мясокомбината имени Микояна, уходя домой, растаскивали колбасные изделия, даже на шее у них висели сардельки (эту картину я наблюдала еще в сентябре, когда рабочие шли мимо нашего дома). С мотоциклетного завода, где работала Лидия Кузьминична, похитили спирт, начались коллективные пьянки. Некоторые руководители заводов убегали, нагрузив машины продуктами питания, рабочие их задерживали, избивали, выбрасывая из машин их и членов семей. Толпы москвичей громили магазины, склады, грабили друг друга. Многие уходили из города, шли через Абельмановскую заставу, по Рязанскому шоссе, мимо наших домов, а моим родителям нечего было прятать, спасать, и они остались защищать Москву. Выбитые стекла в окне заменяли подушками, одеялами, фанерами. Спали одетыми, многие во время бомбежки не спускались в бомбоубежище. Стало плохо с электричеством: не разрешили пользоваться розетками, их опечатали, но люди пользовались «жуликами» («жучками»). Всем, у кого были радиоприемники, приказали сдать их в домоуправление, где они и пролежали до конца войны, так как боялись, что население будет поддаваться гитлеровской пропаганде.

14 октября 1941 года был праздник Покрова Пресвятой Богородицы. В этот день митрополит Сергий обратился к народу с посланием, что Пресвятая Дева защитит Москву своим Покровом. Мама рассказывала, что в тот день все духовенство молилось о победе нашего народа, а чудотворная икона Божией Матери была обнесена вокруг Москвы на самолете, и это спасло Москву. А в день первого наступления в начале декабря был освобожден город Тихвин.

Журналист газеты «Московский комсомолец» Лев Колодный отрицает обнос иконы вокруг Москвы, но молва народная об этом говорит, я не раз от многих слышала об этом. Писатель И.М. Любимов в своей книге «Малознакомая Москва» также приводит этот факт. Великая Отечественная война началась в день, который отмечался Русской православной церковью как день Всех Святых, и советский народ надеялся, что русское оружие победит. Митрополит Сергий в первый же день войны собственноручно напечатал на машинке и разослал воззвание, в котором призывал православный народ встать на защиту Отечества. Он же первым назвал войну Отечественной. Верующие жертвовали в Фонд обороны огромное количество денег и ценностей. В печати прекратилась антирелигиозная пропаганда. Советское правительство стало отмечать наградами высших духовных лиц. Вновь был избран патриарх, им стал Сергий[14].

19 октября 1941 года председатель Моссовета Пронин объявил об осадном положении и комендантском часе. Но именно тогда по городу развесили огромные портреты Любови Орловой и объявили о ее предстоящих выступлениях в Москве. Многих москвичей такое объявление успокоило. Стало быть, положение не настолько ужасное. Узнали, что и Сталин не уехал с правительством в Куйбышев, а остался в Москве с москвичами. Это тоже успокаивало.

Зима 1941–1942 годов выдалась суровой. Почти во всех квартирах стояли печки-«буржуйки», которые очень трудно было достать. Но Анатолий привез «буржуйку» и нам, и Елене Александровне на Новослободскую улицу. Дрова стоили дорого. В керосинные лавки стояли громадные очереди. Чтобы хоть как-то согреться, жгли мебель, книги. С Калитниковского кладбища снимали деревянные кресты и ограды — все это шло в топку.

Правительство ввело карточную систему, но хлебные карточки отоваривались с проблемами, так что очередь в булочную не расходилась даже во время бомбежек или обстрела, несмотря на настойчивые требования милиции и дружинников. Полученный хлеб дома делили на равные кусочки, чтобы всем хватило. Вместо масла по карточкам давали комбижир, пахнущий солидолом. Мыло было жидкое, жутко пахнущее и плохо промывающее волосы: в результате появились вши. На рынке можно было купить или обменять на ювелирные украшения и сало, и мед, и мясо, но цены были просто фантастические: они взлетели в среднем в тринадцать раз, а на некоторые продукты, например мед, в тридцать. Обманывали везде и всюду: принесенный с мороза кусочек сала порой оказывался стеарином, сахар — мелом.

Студентов кормили в столовой обедом: на первое — капуста с водой, на второе — капуста без воды, на третье — вода без капусты. Это означало: щи, капуста с постным маслом и чай без сахара, иногда морковный, а иногда и просто вода. Хотелось сладенького. Потом стали выдавать суфле. Это как сгущенное молоко, но только жидкое. Иногда давали патоку, темно-коричневая сладкая жидкость уже была радостью для нас.

После 1943 года появились ленд-лизовские посылки из США с яичным порошком, пресной тушенкой. Такие посылки часто привозил Анатолий. Ввели ордера на промышленные товары. Однажды мама (это произошло уже после войны) на ордер купила галоши, продала, получила деньги и счастливая пришла домой. На стол положила пачку десятирублевок. А Валера, которому в то время было четыре или пять лет, стал смотреть эту пачку и говорит: «Бабушка, а ведь это бумага». Оказалось, маме всучили «куклу». Вверху была настоящая десятирублевка, а остальные — аккуратно нарезанные бумажные листы, приклеенные и туго стянутые. Как же мама плакала!

Прилетая в Москву, Анатолий часто говорил, что находиться здесь гораздо опаснее, чем на фронте. Во время воздушных налетов, когда немецкие самолеты прорывались к городу, люди бежали в укрытия, в метро. В 1943 году я была беременна Валерой, поэтому мужчины выгоняли меня из «конспиративки», заставляли отсиживаться в метро, а сами оставались на месте. Тогда я шла на станцию метро «Площадь Дзержинского». Там, где был эскалатор, сделали деревянные поручни, за которые можно было держаться. Вся толпа спускалась вниз по лестнице, подталкивая друг друга. Внизу на платформе дежурили санитары, молодые девушки раздавали деревянные раскладушки с натянутым брезентом. Все их брали и шли в туннель, где тускло мерцал свет, посередине прохода стояли раскладушки. Из глубины туннеля слышался плач, иногда рыдания. Вот здесь действительно было страшно, легче было остаться на улице, но оттуда всех загоняли в метро.

На площадях и пустырях нарисовали здания, построили макеты заводов и деревенских домов для дезориентации немецких летчиков. Над городом парили аэростаты. В 1941 году Гитлер заявил, что намерен уничтожить столицу Советского Союза. Под Можайск даже был доставлен эшелон с норвежским красным гранитом, предназначенным для пьедестала памятника фюреру в Москве. Впоследствии этот гранит был пущен на облицовку ряда домов на улице Горького, например здания рядом с Центральным телеграфом.

Как я уже писала, Анатолий почти каждый день летал, так как за эти полеты он получал свободные часы и проводил их со мной. Но меня не всегда отпускали с работы, и он, повидавшись со мной, иногда даже просто на улице, уезжал обратно на аэродром, в свою воинскую часть.

Я очень хотела иметь ребенка, но Анатолий был против, мотивируя тем, что в то время летчики погибали десятками. Он сказал мне: «Если что случится со мной, тебе будет очень тяжело, так как ты не приспособлена к жизни: тихая, скромная, за себя постоять не можешь, тебе никто не сможет помочь, потому что и родители уже старые». Я ему отвечала: «У тебя много друзей, они всегда помогут мне и нашему ребенку». И тогда он сказал мне то, что я запомнила на всю жизнь: «Друзья — пока я жив, не будет меня — не станет и друзей».

Так впоследствии все и произошло. Первое время они приезжали часто, а потом стали приезжать все реже и реже. Я ничего не хочу сказать о них плохого, все были дружные, хорошие ребята, многие из них, к сожалению, погибли. Летчик Покровский (имени его не помню) однажды приехал, играл с Валериком, а на прощание сказал мне: «Я знаю, что вы любите Анатолия, но прошу вас после войны, когда ваша боль немного утихнет, выйти за меня замуж». Анатолий рассказывал мне обо всех, с кем дружил в воинской части, говорил, что Покровский, бывало, выпьет стакан водки и летит, куда ему прикажут. Погиб он вскоре после Анатолия, посмертно получил звание Героя Советского Союза[15].

Я все-таки забеременела: до родов отпуск был двадцать восемь суток и тридцать два дня после родов. В то время Анатолий часто приезжал домой. Мы жили с моими родителями на Мясной Бульварной улице. Когда он бывал дома, мы ходили в кино, театр, на концерты, он очень любил оперетту, и мы чуть ли не в каждый его приезд ходили в сад «Эрмитаж» на «Сильву». И в день рождения Валеры он потащил меня на эту оперетту. Там у меня начались боли, схватки, и после первого акта Анатолий на такси отвез меня домой, предупредив, что ночью вылетает через линию фронта, но летит первым пилотом и беспокоиться мне незачем. Он и раньше говорил, что если летит первым пилотом, то с ним ничего плохого не случится: он знает дорогу и все, что его ожидает. У нас дома в этот день был мамин брат, дядя Митя, он подтрунивал надо мной, что я рожу богатыря-летчика. А у меня боль все больше и больше! Тогда мы с мамой собрались и пошли в родильный дом имени Клары Цеткин в Шелапутинском переулке. Родила я Валеру на рассвете, а ночью прислушивалась к шуму самолетов, так как знала, что должен лететь Анатолий.

Беспокоилась и о маме, не зная, как она дойдет домой. Ведь еще с 19 октября 1941 года в Москве и прилегающих районах было объявлено осадное положение, действовал комендантский час. Потом мне мама рассказала, что ее по дороге несколько раз останавливал патруль, и она, показывая мою одежду, которую несла в руках, объясняла, что отвела дочь в родильный дом. Анатолий на следующий день узнал, что я уже родила. Спросил у моей подруги Зины, кто родился. Та решила его разыграть и отвечает: «Две девочки». Он замолчал. Ввидя, что он помрачнел, продолжает: «Да нет, девочка и мальчик». Анатолий отвечает: «Это уже лучше». Зина засмеялась: «Поздравляю с сыном!» Анатолию, как мне потом рассказывали, от радости хотелось плясать. Он мечтал о сыне, похожем на меня, хотя сын — вылитый отец.

Мама ходила в роддом каждый день, а Анатолий смог выбраться один раз, и мы поговорили с ним по телефону. Этот роддом существовал уже много лет, был хорошо обустроен. У каждой кровати стояла тумбочка с телефоном, можно было позвонить из приемного отделения. Анатолию дали номер коммутатора роддома, и он звонил каждый день, в любое время суток. Валерий родился худеньким, но больше трех килограммов, а рост пятьдесят один сантиметр. Три раза в день мне приносили его кормить, я полюбила его, всего облизала и за себя, и за папу. Однажды приносят кормить, а я, как только его увидела, вскрикнула: «Это не мой ребенок!» Медсестра поморщилась (она несла двух детей, по одному на руке), но когда и моя соседка сказала, что ей принесли чужого ребенка, то бросилась к нам, посмотрела на ручки ребят, к которым были прикреплены бирки с фамилиями, извинилась и поменяла ребятишек.

Моя соседка по палате — красивая татарочка, и ее сынок был такой же красивый, черноглазый, упитанный, похожий на маму. А когда мне дали моего белобрысенького, я поняла, что мой сынуля — самый лучший ребенок, которого я люблю. Когда Анатолий его увидел, то всего обцеловал, было видно, как он счастлив.

Анатолий, мечтая о будущем, говорил, что у нас будет много-много детей, и все будут похожи на маму. Командование Анатолия стало направлять его не только за линию фронта, но и в Астрахань — за фруктами для летного состава, а он привозил их и для меня, кормящей матери. Анатолий также привозил из Астрахани по двадцать — двадцать пять литров фруктового вина в бутылях, арбузы, яблоки и овощи. Мама бортмеханика Вячеслава научила мою маму делать баклажанную икру. До этого мы даже и не слышали о баклажане.

Мы с мамой захотели окрестить Валеру в церкви, и я сказала об этом Анатолию. Никогда не видела его сердитым, но в этот раз он даже побелел от злости: «Ни в коем случае! Если узнаю, то и в дом не зайду!»

А Валера часто болел, плакал и днем, и ночью. Мы с мамой ходили по бабкам-знахаркам, заговаривали грыжу, что только ни делали — ничего не помогало. Анатолий, успокаивая его, подбрасывал к потолку, но бесполезно. И мы с мамой решили все-таки его окрестить. Во время войны в церквях при крещении паспорта родителей не требовали. И мама пошла одна в церковь на Калитники, крестными записала Вячеслава, бортмеханика Анатолия, и Зинаиду, мою подругу. Когда священник спросил у мамы имя новорожденного, то она его забыла, да и не выговаривала. Стоит и молчит, а потом и говорит:

— Есть такой знаменитый летчик!

Батюшка сразу же сориентировался:

— Валерий Чкалов?

— Да, да! — обрадовалась мама.

— Но такого имени в святцах нет, — ответил батюшка и записал его по имени Валериан.

Сейчас я думаю, что более правильно — Валерьян, это имя есть в святцах. Когда в церкви заполняю листки за здравие, то пишу два имени: Валерий и Валериан.

Своей комнаты у нас до сих пор не было, мы даже не могли где-нибудь уединиться. После рождения сына командование отряда, где проходил службу Анатолий, через легендарную летчицу Марину Раскову [16]выхлопотало ему комнату по адресу:

1-й Аэропортовский проезд, дом 55-а, корпус 1, квартира 9, на первом этаже. Это была коммунальная квартира из трех комнат, одну комнату размером двенадцать с половиной квадратных метров выделили нам. До войны здесь жил летчик с женой, теперь он находился на фронте, а жена — в эвакуации. В спешке они оставили все свои вещи, а мы из-за этого не смогли ничего для себя приобрести, так как ставить и класть было негде. Когда в 1945 году хозяева пришли за вещами, они очень благодарили нас за то, что мы все для них сохранили, даже замки не вскрывали в шкафах. Написали благодарность в хозяйственную часть ГВФ о том, что получили все в целости и сохранности. А то, что мы покупали для себя, мы с мамой оставили в нашей квартире на Мясной Бульварной.

Дом номер 55-а, где было четыре корпуса, принадлежал Министерству Гражданского воздушного флота, жили там летчики, бортмеханики и обслуживающий их персонал. Почти все погибли в Великую Отечественную войну. Говорили, что на этом месте до революции 1917 года стояли церковь и кладбище. После революции все это разгромили и построили дома. Валерий учился в средней школе, которая находилась на этом участке и, играя в футбол, ребята находили черепа, которые также подбрасывали, как и мяч.

Комнату эту мы получили, но переехали в нее я, мама и Валера уже в 1945 году. При жизни Анатолия мы с ним изредка туда заходили. Когда он летел через линию фронта, то звонил мне на работу накануне. Я приезжала в эту комнату. Пока самолет заправляли топливом на Центральном аэродроме имени Фрунзе на Ходынке, Анатолий забегал ко мне. Иногда даже не успевал снять шинель, как в окно комнаты стучал бортмеханик: «Самолет заправлен!», и они бежали на аэродром, а я на метро уезжала к маме и сыну.

Анатолий числился в 46-м гвардейском Таманском полку, которым командовала Герой Советского Союза Марина Раскова. Летали на легких У-2, или, как их называли, «кукурузниках». Эти машины из-за тихоходности и слабого вооружения казались вроде бы легкой добычей для истребителей, однако малая высота давала им другое преимущество: они появлялись неожиданно, и немцы не успевали их сбить. Немцы презрительно называли У-2 «кофейной мельницей», «русфанер», «ночной ведьмой», но за уничтожение такого самолета их командование давало Железный крест и 5 тысяч марок.

Первое время Анатолий, летая на У-2, сбрасывал листовки с фотографиями руководителей рейха и соответствующими ядовитыми комментариями. Больше всего сфотографирован был Геринг: на отдыхе в своем замке, на охоте и так далее. Листовки сбрасывали и над Москвой, и над Подмосковьем — в немецкие окопы. Анатолий оставлял листовки и мне, чтобы я разбрасывала их по Москве. Изредка его отправляли отдохнуть в Москву, но меня с работы не отпускали. Однажды он приехал очень расстроенный. Оказывается, в Белоруссии в тыл врага надо было выбросить молодую девушку, лет восемнадцати. Она перед броском бросилась на шею Анатолия и сказала, что, обнимая его, прощается с Родиной. Это сильно подействовало на него, он сказал, если немцы победят, то он в России не останется, а перелетит со мной в Америку и все равно будет убивать нацистов, которые разбили нашу жизнь.

Позже Анатолий стал летать на больших американских самолетах «Дуглас», их отряд специально отправляли на переучивание в Сибирь. С того времени он летал только через линию фронта, главным образом в партизанские отряды. За несколько месяцев до его гибели я видела сон: в нашей комнате много-много граммофонных пластинок, и вдруг они падают и разбиваются пополам, ни одной целой не осталось. Проснулась. Рассказала сон маме и приятельнице, они сказали, что это не к добру. Тогда я совсем потеряла покой, умоляла Анатолия не летать часто в партизанские отряды, обещала, что сама по возможности буду приезжать к нему и привозить Валерика. Но он все равно летал и летал.

30 мая 1944 года он позвонил и сказал, что завтра улетает в Белоруссию, к партизанам, а затем дней десять будет дома. Вечером я уложила спать Валеру, родителей, а сама никак не могла заснуть, сидела за столом и читала. В ту ночь разбушевалась страшная гроза. Проснулась мама, стала молиться, а я встала к окну и смотрела на грозу.

Анатолий мог бы не лететь, возвратился бы на аэродром, но экипаж принял решение выполнить задание. Перелетели линию фронта, но дождь заливал костры, которые зажигали партизаны. Несколько часов самолет летал над местом, где надо было сесть, керосин был уже на исходе. И тут самолет попал в эпицентр стихии. Машина потеряла управление, резко пошла на снижение, и вдруг в самолет ударила молния, он загорелся, упал на землю, стал взрываться. Взрывы продолжались почти всю ночь. Только когда все более-менее успокоилось, возвратились партизаны и стали собирать то, что от самолета осталось. В нем летели девять человек, везли боеприпасы и продовольствие для партизан. Из всего, что было, собрали три гроба: кусок серой английской шинели (такую шинель успел получить только один Анатолий, и это все, что осталось от него); женскую грудь (в партизанский отряд летела женщина-врач); кое-какие обрубки и всякие мелочи. Эти гробы похоронили в лесу около деревни Хоросты Ленинского района Белорусской ССР. На могилу поставили дощечку с фамилиями: первым был записан командир воздушного корабля лейтенант Харитонов Анатолий.

Он всегда звонил мне, когда прилетал с задания. Но прошло десять дней, а звонка все не было. Тогда я стала звонить в штаб воинской части, но мне каждый раз говорили, что Анатолия отправили на открытие Второго фронта.

Дней через пятнадцать после его гибели мой начальник отделения подполковник Соколов сказал, что меня вызывают в штаб воинской части. Заныло сердце. Приехала на аэродром, хорошо его расположение знала, а тут вдруг заблудилась. Навстречу идет молодой летчик, спросила у него, как пройти в штаб.

— Вы чья-то сестра? — спрашивает он.

— Я жена Харитонова.

— Это который только что погиб? — уточнил он, но, увидев, что у меня выступили слезы, сразу же убежал.

Я пришла в штаб, где находились командир, его жена. Стали рассказывать мне, что Анатолий улетел на открытие Второго фронта, а я разрыдалась и сказала, что все уже знаю. Они принялись успокаивать, но у меня начался озноб, поднялась температура, и меня перенесли в медицинскую часть, где все рассказали, отдали его вещи, фотокарточки, похоронку и его опечатанный чемодан. Когда вскрыли чемодан, все ахнули: он был полон шоколада, который выдавали пилотам на случай вынужденной посадки. Так как Анатолий не пил и не курил, то табак и водку, что выдавали летному составу, менял на шоколад. Его он берег для меня…

Самолет, на котором летел Анатолий (в этот день он летел вторым пилотом, новый маршрут через линию фронта был ему незнаком), погиб; другие самолеты из-за грозы не вылетели, но катастрофа спасла летчиков от трибунала.

После гибели Анатолия я сильно болела: начались галлюцинации. Увижу на улице летчика, бегу за ним, хватаю за руку, он оглядывается, я вижу, что это чужой человек, отворачиваюсь и убегаю. Пропал голос, и когда меня на партийном собрании принимали кандидатом в члены ВКП(б), я стояла на трибуне, а сказать ничего не могла. Но приняли единогласно. Врачи предлагали направить меня на лечение в психиатрическую больницу. Очень плакала мама: что же будет с Валерой? Мне было двадцать два года, а Валерию — восемь месяцев. Как мы мечтали с Анатолием, что у нас будет много-много детей, и если бы не война, то, наверное, так и было бы!

1944 Г.

Родители Матрёна Осиповна (Волченкова) (1886–1966) и Кузьма Михайлович (1880–1945) Овсянниковы с моими старшими сестрой Марией (1909 гр) и братом Алексеем (1915 г.р.) 1915 е

Вот сколько малышей было в нашем небольшом двухэтажном доме на Мясной Бульварной улице! Я в последнемряду — слева первая… 1929–1930 гг.

Алексей, Александра, Анна и Лидия Овсянниковы

1931 г.

Выпускной 10 «б» класс № 464 школы Таганского района.

21 июня 1939 г.

Вручение наград в Кремле сотрудникам 10-го отдела Главного управления контрразведки НКО «Смерш». Я в первом ряду в центре. 1945 г.

В. С Абакумов

Мой первый муж — Анатолий Иванович Харитонов 29 октября 1941 г.

Корректор стенной газеты 10-го отдела ГУКР НКО «Смерш». 1943–1944 гг.

Мои боевые товарищи — сотрудники «установки». 1945 г.

Мама. Матрёна Осиповна с дочерьми и внуками 1947 г.

Пляшу любимую «лезгинку». Санаторий «Алупка», февраль 1959 г.

Я с сыном и дочерью. 1955 г.

Разговор

об Алеександре Пушкине:. 1968 г.

Этот портрет был вывешен на Доске почета 3-го Главного управления КГБ при СМ СССР. 1956 г.

Фили, спортивная база Московского округа ПВО. 1962 г.

Участники Великой Отечественной войны и члены Совета ветеранов Управления

ФСБ России по Московскому округу ПВО.

7 мая 2005 г.

Мне 80 лет

14 октября 2001 г.

Возложение венков к Монументу военным контрразведчикам отдавшим жизнь за Отечество. 2007 г.

Руководитель Департамента военной контрразведки ФСБ России — вручает Почетную грамоту.

Май 2007 г.

Сейчас пишу о нем, и у меня такое впечатление, что он рядом со мной, хранит меня, Валерия, внуков и уже правнуков.

Эти воспоминания об Анатолии я писала накануне 6 июня 2006 года — сатанинского дня — 666. Всю ночь Москву терзали небывалая гроза, шквалистый ветер и ливень. Молнии в черном из-за туч предрассветном небе сверкали каждые сорок секунд, такой же разгул стихии был 30 мая 1944 года. Маша, Саша и Светлана спят. Я пишу, и когда стали сверкать молнии, то мне показалось, что на моей ладони лежит ладонь Анатолия. Я оглянулась, никого нет. Опять положила свою руку на стол и снова чувствую его ладонь. Смотрю на окно, вижу маму. Какая-то мистика, даже страшно стало! Лена — в краткосрочном отпуске у Левы, Валера — в командировке в Италии. Я хожу по квартире, напал какой-то страх, но Анатолия чувствовала всю ночь рядом с собой, как будто он меня успокаивал. На следующее утро прочитала в газете об этой стихии, ее обрисовали как «погодный беспредел»: свалено столько-то деревьев, повреждены автомобили, происходили короткое замыкание и остановки троллейбусов. Гроза и плотная облачность вынудили три самолета, направлявшихся в столицу, изменить аэропорты назначения. Позвонила Марине, рассказала ей про эту ночь, и она ответила, что я очень восприимчива, надо успокоиться и несколько дней не писать свои воспоминания. А я испугалась, что опять начинаются галлюцинации, поэтому рано ложусь спать, перед сном глотаю успокоительные препараты и стараюсь ничего не писать, хотя боюсь, что до смерти не успею.

Я всегда помню Анатолия и очень жалею, что мало осталось его фотографий. Он был рад, когда в 1943 году ввели погоны, но в форме так и не сфотографировался. Мама отпевала его в церкви, и песочек, который выдал священник, мы похоронили в могиле на Калитниковском кладбище, к моему отцу. Повесили табличку с его фамилией и именем на ограду: кто проходит, читает, значит вспоминает, а для нас он остался вечно живым.

Мы с мамой были удивлены, когда Валера, в первый раз увидев фотографии отца, потом везде его узнавал, даже на групповых снимках, а ведь ему тогда было лет шесть — семь.

После гибели Анатолия сотрудники окружили меня любовью и вниманием. У моего отца, мы уже знали, прогрессировал рак легких, но он всегда спрашивал у мамы, почему Аня плачет, ни с кем не разговаривает, почему Анатолий не приезжает, почему у нас так тихо. А мы от него все скрывали. Он умер, не зная, что Анатолий погиб. Может быть, и догадывался: просил поднести к нему Валерия, гладил его по головке и все время напоминал, чтобы мама жила со мной, только со мной.

Через некоторое время меня вызвали в финансовый отдел ГВФ, назначили пенсию на Валерия — 634 рубля, так как в личном деле Анатолия из родственников числились только я и сын, а тетя, которая его воспитывала, к тому времени уже умерла. Пр и-мерно через два-три месяца из Орловской области приехала мать Анатолия, пришла к нам, вот тут-то мы с ней и познакомились. Она рассказала, что два ее сына, моложе Анатолия, погибли на фронте еще раньше его, она осталась в деревне совсем одна, решила приехать к дочери Надежде, которая жила в комнате тети (одно время, еще при жизни Анатолия, Надежда жила у нас). Мать Анатолия, Евдокия Васильевна, очень подружилась с моей мамой, поэтому каждый день приезжала к нам, а когда мы переехали на 1-й Аэропортовский проезд, то и неделями жила у нас. Они с Надеждой стали хлопотать о ее прописке в Москве, но, поскольку она приехала с оккупированной немцами территории, в прописке отказали. Вот здесь я впервые обратилась к своему начальнику отдела полковнику Леониду Максимовичу Збраилову с просьбой помочь в этом вопросе. Он знал о моей болезни после гибели Анатолия и все время хотел чем-то помочь, спрашивал: «Хотите, мы комнату вам дадим?» А я считала, что раз мы остались втроем — я, сын и мама, — то нам и нашей двенадцатиметровой комнаты достаточно. В то время наш отдел арестовывал много диверсантов, перебежчиков, и их комнаты доставались отделу, поэтому все наши сотрудники, кто нуждался в жилплощади, были ею обеспечены.

Леонид Максимович, очень внимательный, отзывчивый начальник, всегда старался помочь своим подчиненным, когда к нему обращались с просьбами. В ответ на мою просьбу он сказал: «Не обещаю, но постараюсь». Через несколько часов дежурный по отделу сообщил: «Срочно поезжай в отделение милиции с документами свекрови». В отделении мою свекровь, никогда не жившую в Москве, приехавшую с оккупированной территории, сразу же прописали. Евдокия Васильевна приехала из Орловской области без денег, одежды и обуви. Мы с мамой немного приодели ее и решили поделить с ней пополам Валерину пенсию. Я пошла в финансовое управление ГВФ и подала заявление. Как же меня уговаривал адвокат ГВФ, чтобы я этого не делала! Мол, свекровь получит пенсию на других двух сыновей — 100 рублей (они были рядовыми красноармейцами), а я просто сама буду ей доплачивать из пенсии Валерия. Но я его не послушала. В то время я являлась офицером, оклад хороший, и я даже не думала, что в этом смысле будут какие-то изменения. Позже пенсия на Валеру уменьшилась до 317 рублей, а в 1956 году нас, женщин, демобилизовали, оставили вольнонаемными, и зарплата стала мизерная — 138 рублей. Валера еще учился в школе, затем поступил в институт, но стипендию получал редко, так как за тройки стипендию не давали. Стал подрабатывать грузчиком на железной дороге, и мы жили на алименты за Лену и мою зарплату. Пенсию мамы в размере 181 рубль получала Александра Кузьминична по тому адресу, где мама была прописана — на Мясной Бульварной. Когда ее муж Григорий Григорьевич узнал о нашем незавидном положении, то перевел пенсию на маму на 1-й Аэропортовский проезд. А перед этим мама решила пенсию на Алексея (100 рублей) передать Елене Александровне для Володи. Намекнула ей об этом, та сразу же пошла в райсобес и, написав заявление от моего имени, стала получать эти 100 рублей. Меня за это очень ругали Луньковы, но ведь маме всегда всех было жалко, а шишки падали на меня…

Евдокия Васильевна жила с дочерью, воспитала ее сына и всю жизнь была благодарна мне за все, что я для нее сделала. Надя работала в булочной, затем в кафе, воспитывала сына Алика, помогала растить двух внуков. В 1972 году она очень меня выручила. Дело в том, что у меня после двух хирургических операций был низкий гемоглобин, а предстояло делать третью операцию. Тогда она достала мне большую банку черной икры, которая меня и выручила: подняла гемоглобин. Мы с Валерой и Михаилом Ивановичем хоронили Евдокию Васильевну, а затем и Надежду на Хованском кладбище, по месту их жительства. Когда Алик терял работу, Валера помогал его семье, пока там все не наладилось.

Что означает имя Анатолий? В детстве Анатолий часто замкнут и стеснителен. В отношениях с окружающими спокоен и может найти общий язык с разными по характеру людьми. Если он руководит, то при этом не допустит унижения человеческого достоинства. Анатолий рассудителен, уравновешен и умеет завоевывать доверие женщин. Ему больше нравятся блондинки. Хорошие отношения с родителями жены устанавливаются сразу, с тестем они становятся хорошими друзьями. Так все и было! Знак зодиака — Дева, по восточному гороскопу — Петух.

Я хорошо помню, как в июле 1944 года по Садовому кольцу вели пленных немцев, их было не менее 55000 человек. Они шли понурые, безобразно одетые: болтающиеся обноски, разбитые деревянные башмаки, а некоторые вообще шли босиком, рваные шинели и шапки, закутанные в какие-то тряпки, звенели консервные банки, которые были у них вместо тарелок. Москвичи стояли на тротуарах, скорбные и молчаливые. Была гробовая тишина, некоторые бросали им хлеб, но никто их не оскорблял и не швырял в них камни, как пишут сейчас…

Вернусь к началу работы в органах госбезопасности. Мне объяснили, чем занимается контрразведка, какие задачи стоят перед ней. С первых дней войны контрразведчики вели беспощадную борьбу со шпионами, предателями, диверсантами, дезертирами и всякого рода паникерами и дезорганизаторами. Противник активно использовал бывших военнослужащих Красной армии, которые под видом побега из плена направлялись для внедрения в боевые подразделения. Эти агенты помимо всего имели задания по ведению пораженческой агитации, распространению провокационных слухов, склонению военнослужащих к переходу на сторону врага и сдаче в плен.

Усвоив основные задачи, я стала привыкать к распорядку отдела. Нам внушили, что каждый сотрудник должен знать только то, что ему требовалось по работе, конспирация была во всем. Мне дали псевдоним «Хаценко» — созвучно с фамилией Харитонова, которую я тогда носила. Все донесения подписывала этим псевдонимом. Выдали оружие — маленький пистолет, не помню, какой системы. Он всегда лежал в моей сумочке и был такой тяжелый, что пробил дно нескольких сумок. Анатолий, приезжая домой, всегда чистил и смазывал его. Вместе с оружием лежала записная книжечка, где я зашифрованно записывала задания, делала небольшие наброски о каждом проверенном объекте.

В 1944 году, еще до гибели Анатолия, на шоссе Энтузиастов двое подростков днем напали на сотрудницу Московского уголовного розыска, у которой пытались вырвать сумочку. Она отчаянно сопротивлялась, но, видя, что силы на их стороне, выхватила из сумки оружие и выстрелила одному в ногу, он упал и остался лежать, а второй убежал. В отделении милиции, когда разобрались, женщину отпустили, сообщив об этом в МУР. И наш Леонид Максимович решил отобрать у нас, женщин, оружие, чтобы за его пропажу нам не попасть под трибунал. Мы сложили оружие в сейф, а брать его с собой могли только с разрешения начальника отдела.

Выдали удостоверение сотрудника НКВД, которое в работе почти не применялось, держали его в сейфе. В целях конспирации нам давали документы, зашифровывающие нас и нашу ведомственную принадлежность. Главным из документов прикрытия являлось удостоверение уголовного розыска, которое выдали всем сотрудникам «установки» и наружной разведки. Другие документы у всех были разные. У меня имелись удостоверения Наркомата среднего образования и работника почты и связи, а иногда срочно выписывали то, что непосредственно требовалось для выполнения конкретного задания.

Сотрудники отдела были молодые, пришли в органы по путевкам из райкомов комсомола, с заводов, фронта. Чтобы узнать, с чего начинать нашу работу, ко мне прикрепили на полмесяца Веру Канзинбаеву, которая работала в «установке». Походила она со мной всего дней пять, показала, как работать с домовой книгой, ориентироваться с бухгалтерскими карточками, подбирать источники для сбора сведений на объектах. Я быстро все усвоила, у меня принял экзамены Толя Железников, ее муж, и с того времени по заданиям уже ходила одна, ориентируясь на месте, как и что делать. В отделе говорили, что я была очень дотошная, вытрясала от источников все, что им было известно, до самых мелочей. Узнавая о связях объекта, устанавливала их адреса, ездила туда, поэтому мои установки были полные, четкие, я отвечала на все поставленные вопросы оперативного работника, который давал эти задания. И многие оперуполномоченные Управления особых отделов на своих заданиях писали: «Просим исполнить «Ха-ценко». В отделении «установки» только я одна была с высшим образованием, а потом, 29 апреля 1943 года, начальником отдела был назначен Леонид Максимович Збраилов, у которого тоже имелось высшее образование. Наш отдел был многочисленный — за счет наружного наблюдения. Многие даже и не знали друг друга по фамилии, только в лицо. Когда на отчетно-выборном собрании объявляли состав и говорили, что с высшим образованием — два человека, то раздавались вопросы: «Кто? Пусть поднимутся». Мне приходилось подниматься, поэтому меня все знали.

Режим труда у нас сложился очень суровый, выходных и праздников не было, дисциплина очень строгая. Полковник Збраилов предупредил всех: если заболеешь, то хоть на корточках, но доберись до телефона и сообщи дежурному, что с тобой случилось, где ты находишься, нужна ли какая помощь. Но мы в то время были молодые, весь день и в любую погоду на улице, поэтому почти никто из нас не болел. Во время работы днем звонили дежурному, сообщали, где мы находимся, и если в эти районы поступала «установка», то передавали ее нам, тогда менялся план работы, мы не успевали даже пообедать. Работали напряженно с утра до вечера, не жалея себя. Утром получали задания и расходились по всей Москве. Обеденный перерыв с 17:00 до 20:00. К восьми вечера возвращались на «конспиративку», отчитывались, что сделали задень. Работали до часа ночи. Правда, Збраилов дал указание начальнику отделения отпускать меня домой, как только я все напишу, поэтому я уходила в одиннадцать — двенадцать часов вечера, а остальные засиживались до ночи. Начальники же оставались до пяти утра, пока работал И.В. Сталин.

Отдел располагался на конспиративной квартире, а начальник, его заместитель и два секретаря работали в доме два на площади Дзержинского. Сотрудники наружной разведки работали в две смены: утром и вечером. Когда смены менялись, было очень шумно. В «наружке» всегда работали парами, парень и девушка, поэтому почти все переженились, но ни ссор, ни конфликтов не наблюдалось.

Сотрудники «установки» несколько раз меняли свои конспиративные квартиры: улица 25-го Октября, в здании Наркомата Военно-морского флота на Арбате, в районе проезда летчика Серова — это около Мясницкой улицы, Копьевский переулок — позади Большого театра. На всех этих квартирах работала и Евгения Петровна Петрова, моя сослуживица, она пришла к нам в отдел в конце 1945 года, когда вернулась с фронта и родила сына. В большом зале на конспиративной квартире на улице 25-го Октября проходили партийные и комсомольские собрания, проводили совещания, политзанятия и показывали немецкие кинофильмы без перевода, но мы все понимали. Эти фильмы смотрели те, кто освобождался от работы или мог быть вызван на работу «наружкой» и поэтому находился в отделе. Чаще всего просили показать фильм «Ку-палыцица», как мы его назвали. Суть этой картины: очень красивая блондинка моется в большой бочке, а потом выскакивает оттуда совершенно голая. Кто-то сказал, что это жена Гитлера Ева Браун, но потом мы узнали, что это звезда Третьего рейха Марика Рекк. Иногда этот кинофильм крутили всю ночь, стоял хохот, раздавались реплики. Ведь в советское время в кино не показывали обнаженных, а здесь в течение всего фильма мы видели обнаженную блондинку во всех позах.

Зарплата у наших офицеров, я считаю, была хорошая. Выдавали продовольственные и промтоварные карточки, которые мы отоваривали на Большой Лубянке и Кузнецком мосту. Там были длинные очереди, и однажды Валерик потерялся в магазине на Большой Лубянке, так что дежурный по магазину объявил по местному радио, что Валерий Харитонов должен подойти к кассе, где его ждет бабушка…

Когда к нам пришел начальником отдела Леонид Максимович, то, узнав, что я окончила в институте факультет русского языка и литературы, попросил меня вести уроки русского языка для сотрудников нашего отдела. Поэтому после того, как я сдавала свои донесения, я писала с ними диктанты, разбирала ошибки и вообще учила, как писать донесения. Когда же у нас появились выходные дни, то Збраилов сказал мне, что каждый месяц я должна организовывать экскурсии в литературные музеи, на выставки, посещать театры, читать лекции на литературные темы. Еще на первом комсомольском собрании меня избрали председателем культсовета, и я отвечала за всю культурно-массовую работу. С того времени все сорок лет, что я проработала в органах, всегда была ответственной за культурно-массовую работу, являлась членом комсомольского бюро, затем партийного.

Тогда же решили выпускать стенную газету, где я была корректором редколлегии. Газета была очень острой, с карикатурами, но просуществовала она месяцев пять, так как всех членов редколлегии постепенно перевели в другие отделы. В последнем номере стенгазеты нарисовали всех членов редколлегии наподобие знаменитой картины Репина «Запорожцы пишут иисьмо турецкому султану», где вставили подлинные наши фото. Потом каждый вырезал из этой картины себя, и у меня хранится часть этой картины, где я — писарь.

Мы проводили вечера самодеятельности, как же там было весело! Однажды кто-то из выступающих был занят по работе, и пришлось выступать мне с «лезгинкой». Мой танец сфотографировали, снимок поместили в стенгазете, но вскоре кто-то сорвал фото, таким же манером украли еще несколько моих фотографий. Считали, что там я была хороша.

Збраилов часто повторял, что мы, сотрудники органов, всегда должны быть на голову выше других, в курсе всего, что делается в стране. И наш рабочий день начинался с политинформации.

В конце 1943 года к нам в отдел пришло пополнение из Московской контрразведывательной школы, курсанты которой были главным образом из пограничных и внутренних войск. Среди них были Вадим Казанский, Александр Гречанинов, Лука Лукашов и другие. Самым культурным, интеллигентным человеком из них являлся Вадим. Вел себя спокойно, старался не выделяться, в общении был очень прост, интересовался литературой, театром, хорошо знал Москву, много рассказывал о старой Москве, и мы любили его слушать. Он часто рассказывал о своей невесте, впоследствии жене, которую боготворил, ни на кого из наших девчат не обращал внимания. Это был очень порядочный, честный человек, старался помочь всем окружающим, чем только мог. Как-то он вспомнил, что однажды летом, еще до войны, он с товарищами катался на лодке на Пионерских прудах (так тогда именовались Патриаршие пруды), и они защитили девушек, чью лодку пытались перевернуть какие-то два парня. Их задержали и отвели в отделение милиции. Поблагодарив ребят, дежурный стал разбираться с нарушителями порядка, один из которых назвал фамилию другого (Скрябин) и просил позвонить по телефону, где ответили: «Приемная Вячеслава Михайловича Молотова[17]». Милиционер рассказал о том, что произошло, и ему ответили, что сейчас доложат Молотову; через несколько минут передали, что пусть задержанный посидит в КПЗ. Только вечером за парнями пришла машина, один из них оказался племянником Вячеслава Михайловича и жил в его семье. Жители района хвалили Молотова, что он не стал сразу же защищать родственника и наказал хулиганов.

Главное внимание в работе мы уделяли борьбе со шпионажем, поиску и обезвреживанию вражеских агентов, выявлению дезертиров. В 1942–1944 годах несколько раз нас срочно вывозили в лес под Москвой, куда сбрасывали десанты немецких агентов. Впереди нас шли солдаты с ружьями наизготовку, а за ними мы с палками, обшаривали кусты, нет ли там парашютов, рации или каких-то других подозрительных предметов. Об этом хорошо написал Богомолов в своей книге «Момент истины (В августе 44-го…)».

Наш отдел обслуживал в оперативном отношении все военные городки, военные дома, военные гостиницы, находящиеся в Москве и Московской области, и по возможности всех военнослужащих, приезжающих в Москву. Когда проходили военные парады, мы делали «установки» на всех гостей, которых приглашали на трибуны Мавзолея, обеспечивали государственную безопасность. Когда работала в «установке», все праздники я или дежурила в отделе, или находилась на чердаке одного из домов, из окон которого была видна вся Красная площадь. И за все время никаких неприятностей у нас не было.

Как-то раз, это было в 1942 или 1943 году, нас всех по телефону срочно вызвали на Арбат. Оказалось, что по Арбату только что проехал И.В. Сталин; его, как обычно, сопровождали еще две машины. Когда проехала первая из них, то перед машиной Сталина раздался взрыв. Конечно, поднялся шум, прибыло все начальство службы безопасности и правоохранительных органов. Но выяснилось, что это вылетела крышка люка: скопившийся в коллекторе газ сдетонировал при наезде на люк колеса машины. Сталин, когда ему доложили, сказал, что надо предупредить ответственных лиц, чтоб они все проверили, но никого не наказывать.

Летом 1943 года запеленговали рацию в доме на Рождественке. Мне было приказано установить, в какой квартире эта рация и кто на ней работает. Тщательно проверила весь дом, выяснила, что в одной из квартир остановился офицер, приехавший в командировку с фронта. Поселился у своей сестры, которая работала на заводе и часто отсутствовала по нескольку дней. Соседи же уехали в эвакуацию, и этот офицер фактически жил в квартире один. Установили за ним слежку, проверили документы. Все в порядке. И вдруг он передает по рации, что в такой-то день и час он выходит из дома и тогда-то будет переходить линию фронта. Наш отдел приготовился. Я должна была находиться в подъезде и, увидев, что офицер вышел из квартиры, махнуть белым платком в окошко повыше того этажа (стекло из форточки наши ребята заранее выставили). Прибыла я рано, вошла в подъезд и вдруг вижу, что этот офицер уже спускается вниз. Увидев меня, остановился, пропустил, и боковым зрением я замечаю, что он смотрит мне вслед. Прохожу один этаж, второй, третий — он все стоит! Дошла до последнего этажа, стучу в квартиру, захожу и прошу стакан воды. Когда старушка пошла за водой, быстренько выскакиваю обратно и, сняв туфли, спускаюсь к окну. Выдавливаю стекло из форточки, порезав при этом руку (я ведь была на другом этаже), и машу окровавленным платочком. Когда увидела, что со всех сторон к подъезду пошли пары наших сотрудников, то села на ступеньку лестницы и… заплакала. После мне рассказали, что к объекту подошли Антропов и Булеха, наша группа обыска и ареста, заломили руки за спину и втолкнули в подъехавшую машину. Сделано все было молниеносно, так что прохожие не успели даже сообразить, что произошло. Абакумов и Збраилов стояли на углу у Архитектурного института, Абакумов направился вслед за машиной — на Лубянку, а Збраилов подошел к нам, похвалил за четкую работу. Старший группы «наружки» поинтересовался у Збраилова, кто стоял с ним рядом. Когда услышал, что Абакумов, растерялся, что не узнал его, и сказал, что тот все время интересовался, как идут дела, а он послал его на три буквы. «Что теперь мне будет?» — загоревал он. Збраилов засмеялся и ответил, что ничего не будет, так как Абакумов и сам нервничал. Абакумов и Збраилов часто присутствовали при задержании особо опасных преступников.

В 1943 году стал создаваться «ядерный проект» — институт, который тогда именовался «лабораторией № 2 Академии наук СССР» и находился на территории Щукинского военного городка. Ныне это институт имени Курчатова. Вскоре там был установлен атомный реактор. Многие из жителей городка стали устраиваться туда на работу, и я каждый день здесь бывала, делала «установки» на желающих работать на этом объекте. Одна из женщин, к которой я пришла побеседовать (она работала горничной в гостинице на территории военного городка), заподозрила меня в шпионаже. Стала расспрашивать, как меня найти, если она еще что-то о ком-то вспомнит. Я ей рассказала и обещала прийти на следующий день. После моего ухода она побежала в уголовный розыск отделения милиции, поведала о нашем разговоре, и там сказали, чтобы она сразу же сообщила о моем появлении. А я, возвратившись в отдел и рассказав о беседе с этой женщиной, решила вновь к ней зайти, чтобы закрепить наше знакомство, так как получила от нее интересную информацию про многих ее соседей по дому.

На следующий день я позвонила ей в дверь квартиры, и она, увидев меня, растерялась: «Это вы?» Я засмеялась и говорю, что обещала же зайти. Но тут к ней пришла соседка по квартире, осталась в комнате со мной, а та стала кому-то звонить по телефону (аппарат стоял в коридоре). Быстро переговорив, женщина вернулась в комнату и стала рассказывать, что она вчера разыскивала меня в комендатуре военного городка, расспрашивала всех обо мне, но по ее описанию никто такую не знал и не видел. Оказывается, она описала меня девочкой лет семнадцати. И потому, конечно, работники комендатуры меня не признали. Раздается звонок, входит начальник уголовного розыска с двумя милиционерами. Проверили документы и повели меня в отделение милиции, которое находилось на территории городка. Ведут меня, а многие жители городка меня знали, здоровались. Начальник угрозыска, кажется, майор по званию, спрашивает: «Кто же ты есть?» Привели к начальнику отделения милиции, он задает мне тот же вопрос. Я отвечаю, что сотрудник МУРа. Несколько часов продержали меня: «входите», «выходите», «подумайте»… Мое муровское удостоверение начальник отделения милиции держит у себя, слышу, что кому-то звонит, что-то спрашивает, ему отвечают, а он повторяет: «Нет-нет-нет». В конце концов я попросила разрешить мне позвонить. Только набрала номер телефона Збраилова, как начальник отделения милиции вырвал у меня трубку и услышал:

— Збраилов слушает!

— Леонид Максимович! Так это твоя девушка у меня сидит?

— Мы уже несколько часов разыскиваем ее по всей Москве! — ответил Леонид Максимович.

Он тут же сам приехал за мной. И выяснилось, что МУР, выдавая нам удостоверения, не поставил в нем какой-то одной точки. Пришлось Збраилову самому туда ехать и разбираться, после чего нам поставили недостающий знак. Начальник отделения расхвалил меня Збраилову, сказав, что я стойко держалась. «Мне бы таких!» — закончил он.

19 апреля 1943 года И.В. Сталин утвердил постановление Совнаркома, которым было образовано Главное управление контрразведки Смерш Наркомата обороны СССР. Смерш означало «Смерть шпионам!». Начальником ГУКР Смерш был назначен Виктор Семенович Абакумов. В соответствии с чрезвычайными условиями военного времени органы Смерш наделялись широкими правами и полномочиями. На них возлагалось проведение оперативно-розыскных мероприятий, значительно расширены карательные меры в отношении военных преступников. Спецслужбы Германии усилили заброску на нашу территорию агентов и диверсантов, более тщательно подготовленных. Кадры брали из изменников, предателей, карателей, уголовных элементов. Возрастало количество заброски агентуры через линию фронта на самолетах. При отступлении немецких войск противник оставлял агентов со специальными заданиями, некоторых сбрасывали на парашютах.

Так, на Гончарной улице, на Таганке, в своей квартире остановился некий полковник, приехавший с фронта (его семья находилась в эвакуации). Мы знали, что он был завербован немцами и вот-вот должен вернуться обратно через линию фронта. Наша оперативная группа выехала к нему Я пошла в квартиру узнать, дома ли он. Квартира на верхнем этаже, но электричества нет, лифт и звонок не работают. Стучу в дверь, никто не открывает. Повернулась спиной к двери и стала бить по ней ногами, чтобы меня услышали. Неожиданно открывается дверь, и я буквально падаю в коридор. Чувствую, что меня кто-то схватил за шкирку и бросил в маленькую комнатку, закрыв снаружи дверь на защелку. Я поняла, что нахожусь в туалете. Слышу, кто-то бегает по квартире. Раздается сильный стук в дверь, кто-то бежит к черному ходу, но там уже ждут наши ребята. Вошли в квартиру, один схватил этого полковника, другой побежал к парадной двери, куда еще стучали. Влетает Збраилов, его первый вопрос к задержанному:

— Где наша девушка?

— Если бы знал, что ваша — убил бы! — закричал неприятный плюгавенький полковник.

Дальнейшую судьбу задержанных мы не знали. Слышали, что некоторых перевербовывали и отправляли обратно за линию фронта, некоторых привлекали к радиоиграм.

Однажды заместитель начальника отделения Зернов дал мне задание: срочно установить образ жизни и связи одного человека, но предупредил, чтобы я не заходила к нему в квартиру. Я обошла несколько квартир, всех расспрашивала, но никто ничего о той семье не мог сказать. Тогда я все же решила войти в квартиру. У соседей все досконально узнала. Возвращаюсь радостная на «кон-спиративку», а меня встречает бледный Зернов и спрашивает: «Зачем заходила в квартиру?» Оказывается, там стояла «техника», и весь мой разговор услышали и Збраилов, и оперативный работник, который вел дело. Доложили Абакумову, он прослушал запись и сказал, что я очень хорошо провела беседу, грамотно, никак не задела объект, а все, что требовалось, выяснила. С того момента самые сложные задания давали мне.

В отделении лучшими «установщиками» считались Николай Гаврилович Жегулов и я. Сказать, что я была очень храброй, нельзя. Тихая, стеснительная, очень спокойная, всегда улыбающаяся, может быть поэтому мне легко давалось войти в доверие. Я всегда носила с собой какую-нибудь художественную книгу, и многие, к кому заходила, просили рассказать о ней или сами хотели посмотреть. Ведь тогда мы были самой читающей страной в мире.

Иногда мужчина-«установщик», даже Жегулов, ничего не мог установить. Представляете, он входит в квартиру (а до войны больше было коммуналок, на кухне много хозяек) и спрашивает ту, которая нужна ему для беседы. Ситуация: муж у женщины на фронте, а с ней неизвестный мужчина уединяется в комнате. Соседки это понимают по-своему, а женщина волнуется, как бы чего ее мужу не написали. В общем нужного разговора не получается! Мне в этом отношении было легче. Я узнавала об источнике, кто она, чем занимается, чем интересуется, где была в эвакуации. Когда появляюсь на кухне, то сразу называю, например, Мария Петровна. Та подходит, говорит, что не знает меня, а я говорю ей: «Как? Мы же с вами в эвакуации были», и тогда почти каждая меня признавала. Смешно, да? А в комнате, куда мы заходим, я показываю ей удостоверение МУРа, и она серьезно говорит, что ошиблась, думала, что я действительно была с ней в эвакуации. И начинается наш доверительный разговор, иногда даже долгий.

Однажды офицер с фронта прислал в НКВД письмо, где изложил, что он перед войной женился и поехал с женой в Орловскую область, чтобы познакомиться с ее родней. Там их застала война, он сразу же выехал в свою часть, а она задержалась. Сейчас он находится в Орловской области и в соседней деревне узнал, что его жена работала на немцев, выдала многих коммунистов и комсомольцев, а когда немцы покидали деревню, бежала с ними, но они ее бросили по дороге. В настоящее время она в России, где-то на Урале, а точный адрес может знать только одна ее подруга, с которой она окончила до войны институт иностранных языков. И указал адрес этой подруги. Некоторые мужчины из «установки» были на ее квартире, но никак не могли узнать необходимый адрес. Тогда послали меня. Я выяснила, что эта подруга очень любит читать, не пропускает ни одной новинки, и пошла к ней с только что вышедшей книгой графа А.А. Игнатьева «Пятьдесят лет в строю»[18]. Мы говорили о литературе, новинках, она просмо-треда мою книгу и вдруг говорит мне: «Записывайте адрес!» Я прикинулась: «Какой адрес? Чей? Мне он не нужен!» Но она продолжала: «Запишите на всякий случай, вдруг понадобится». Я записала с неудовольствием, «на всякий случай». Еще немного по-гворили и расстались. Я вышла от нее, с первого же таксофона позвонила в отдел, передала адрес, а когда вернулась вечером, то мне сказали, что жену офицера уже арестовали в Свердловске и сопровождают в Москву.

Когда освобождали территории от немцев, то многие соседи сообщали о таких предателях. Многие из них были замужем, мужья сражались на фронте, а в Москве оставались родственники, через которых мы и узнавали адреса этих женщин.

Один раз мне пришлось переодеться в телогрейку и вручать телеграмму «с фронта» сестре одной из таких женщин. Только я вошла в квартиру и сказала, что принесла телеграмму с фронта, у меня ее чуть было не вырвали, а я заявила, что такие телеграммы передаем только лично. Родственники сказали, что женщина проживает в другом городе. «Скажите адрес, мы ее туда перешлем». В ответ получила адрес, который сразу же сообщила в отдел. Делали мы это быстро и четко, но перед каждой подобной операцией договаривались с начальником почтового отделения, что идем к таким-то, и оформляли телеграмму на подлинном почтовом бланке, так что провалов не было.

Однажды я пришла по делу в промтоварный магазин. Долго говорила с директором, а когда он меня провожал, я залюбовалась на детские костюмчики, которые были развешаны по всем стенам. Мой взгляд заметил директор и спрашивает:

— Вам что-то нужно?

— Нет-нет, ничего! — отвечаю я, хотя у меня только Валерий родился, а ордера на одежду получить было трудно, большая очередь.

Директор почувствовал все, о чем я подумала, и говорит:

— Берите все, что хотите, без денег и без ордеров!

Когда я отказалась, он сказал:

— Те, кто работает в МУРе, у нас ни от чего не отказываются.

Но я сразу же ушла. И сколько таких случаев было!

Часто бывала в антикварном магазине на Арбате, где, как нам сказали, иностранцы скупали подлинники старинных картин и увозили из нашей страны. Мы в этот магазин ходили по очереди, проверяли наличие таких картин: они были нами отмечены.

Полковник Збраилов каждый день приходил к нам на «конспиративку», беседовал на различные темы, а если кто-то обращался к нему за помощью, всегда помогал, и мы знали, видели, что о нас беспокоятся, заботятся. Один — два раза в месяц заходил и Виктор Семенович Абакумов, отвечал на наши вопросы, спрашивал: «Как работается? Кто или что мешает?» Он говорил, что товарищ Сталин учил, чтобы не было неприятностей, надо держать карманы закрытыми. Когда приходилось по работе идти в магазин, многие наши сотрудники вообще зашивали карманы, чтобы не подложили взятку или «подарок». Нам было приказано: ничего ни ог кого не брать, даже не прикасаться.

Как-то я попала к одной графине, тоже на Арбате. До революции она с семьей жила в квартире из десяти комнат, а в 1917 году семья выехала за границу, но она влюбилась в чекиста и осталась в Москве. Чекист на ней не женился, в квартире ей оставили одну комнату (как тогда говорили, уплотнили), в которую перенесли ее вещи и мебель. Комната напоминала антикварный магазин, где еле-еле можно было протолкнуться. Мы долго беседовали: в этом доме она жила с рождения, со всеми жильцами была в хороших отношениях, многие приходили к ней посоветоваться, поэтому она знала о жильцах все. Когда я прощалась с ней, она очень хотела подарить мне что-нибудь на память. У нее стояли чудесные статуэтки, висели картины, гобелены. Я от всего отказалась, она даже расстроилась. «Вы работаете в уголовном розыске? Не может быть! С такими лучистыми светлыми глазами, добрым лицом и улыбкой — и в уголовном розыске… Нет!» Я была очень признательна ей за рассказ о доме и жильцах. Она не проявила ни злобы, ни отчаяния, хотя после Октябрьской революции ее «уплотняли», чекист бросил, она работала переводчицей и потихоньку продавала свои вещи, на что и жила. Учила французскому языку соседских детей, но денег с них не брала.

Однажды я получила «установку» на Капитолину Васильеву: охарактеризовать ее и связи — обычное, очень простое задание. Жила она со своей матерью где-то в районе шоссе Энтузиастов. Но в беседе с людьми, там проживавшими, я узнала, что Капитолина — лучшая пловчиха СССР, недавно вышла замуж и переехала с матерью к мужу по адресу: Гоголевский бульвар, дом 7. Поехала туда: огороженный двухэтажный дом, во дворе, в будочке, стоит солдат. Подхожу к нему и прошу пропустить меня к коменданту. «Подождите», — вежливо отвечает солдат, а я оглядываюсь, не понимая, что это за здание. Вдруг ко мне подбегает офицер, который посмотрел мое удостоверение уголовного розыска, и говорит:

— К нам больше не приходите!

— Почему?

— Узнаете в своем уголовном розыске! — офицер записал номер моего удостоверения и пошел обратно в дом.

Я поинтересовалась у солдата, как это он так быстро прибежал, а солдат показал мне кнопку звонка на полу, на которую он нажимал, вызывая дежурного.

Потом мне стало известно, что с Гоголевского бульвара позвонили Збраилову, который объяснил, что это была обыкновенная проверка для выдачи пропуска на трибуну Мавзолея. От Леонида Максимовича я узнала, что в этом особняке живет Василий Иосифович Сталин, а Капитолина Васильева была его очередной женой.

В 1942 году генерал-лейтенант Власов попал в окружение, а кто-то из населения сдал его немцам. Изменив Родине, Власов сформировал так называемую Русскую освободительную армию (РОА), которую возглавлял два с лишним года, принимая участие в войне на стороне гитлеровцев. РОА создавалась из советских военнопленных, эмигрантов и белоказаков. В эту армию Смерш внедрил своих работников и агентов, которые вели тайную борьбу. В 1945 году многих власовцев арестовали, они давали показания на ближайшее окружение генерала Власова, некоторые из них до войны жили в Москве. Нам было приказано всех их разыскать и арестовать.

Мне поручили найти аккордеониста, который везде и всюду сопровождал Власова. Было известно, что он проживал в районе Таганки. Несколько дней с утра до вечера я обходила все улицы и переулки на Таганской площади, а разыскала его в конце Малой Коммунистической улицы, в маленьком одноэтажном доме, почти на Андроньевской площади. Установила, что в начале Великой Отечественной войны он был призван в Красную армию, был на фронте, потом считался пропавшим без вести. В конце 1945 года неожиданно вернулся домой и рассказывал, что был в плену у немцев, где ему выбили все зубы; когда Красная армия освободила его из плена, опять воевал в ее рядах, дошел до Берлина, вставил там золотые зубы, приобрел дорогой перламутровый аккордеон и затем был демобилизован по болезни. Из бесед я выяснила, что в игре на этом музыкальном инструменте ему не было равных, до войны он играл в домах культуры, домах отдыха, на танцплощадках, часто подрабатывал на свадьбах. Я придумала легенду: попросила его сыграть на свадьбе моей сестры. Договорились, что приду завтра с сестрой и деньгами, а вечером этого же дня он был арестован. Предатель генерал-лейтенант Власов был арестован 12 мая 1945 года на территории Чехии и в июле 1946 года повешен.

В начале 1948 года я получила задание на генерала Крюкова (улица Воровского, номер дома не помню). Там проживали его дочь, учащаяся средней школы, и теща. Приятельница тещи рассказала, что первая жена генерала умерла, сам он всю войну был на фронте, а сейчас сюда приезжает редко. С тещей у него отношения очень хорошие, он даже приезжал советоваться с ней по поводу женитьбы на Лидии Руслановой, с которой познакомился во время ее гастролей на фронте. Как рассказывал генерал, поздно вечером после концерта Русланова предложила ему прогуляться. Было очень тихо, и вдруг Крюков остановился, сказав, что слышит крик ребенка: ему показалось, что плачет его дочь. Русланова, зная, что он вдовец, встала перед ним на колени и поклялась заменить его дочери мать. Теща ответила Крюкову, чтобы решал сам, главное — не забывать дочь. Русланову в то время любили миллионы людей, плакали и смеялись, когда она пела, заслушивались ее песней «Валенки». Своих детей у нее не было, Крюков женился на ней и переехал в ее квартиру. Все выслушав, я приехала в отдел, через Центральное адресное бюро узнала адрес Руслановой — Лаврушинский переулок, куда вскоре и выехала группа обыска и ареста.

В 1945 году я получила задание в Чистый переулок. Разыскала дом неподалеку от улицы Пречистенки. Оказалось, что до 22 июня в этом особняке располагалось посольство Германии. После отъезда немцев особняк передали Московской патриархии. Патриархом Московским и всея Руси тогда был уже Алексий I. Вопросы в установке стояли самые простые: кто живет в особняке, кто их посещает. Я думаю, это опять-таки была простая проверка лиц, приглашенных на гостевые трибуны на Красную площадь. Хорошо помню, что мне рассказывала дворничиха этого особняка. Показала мне рукой на окно второго этажа, сказав, что там до поздней ночи горит зеленая лампа, при свете которой работает патриарх. Его покои убирают две женщины: черненькая и светленькая. Одна приходит во вторник и четверг, вторая — в среду и пятницу. Другие люди в его покои не заходят. Каждую неделю приезжает автомашина из Кремля, привозит продукты, никого больше она не видела, хотя весь день проводит во дворе. Во время нашего разговора к ней подошел ее сын, лет шести-семи, и она говорит мне: «Знаете, какой чудодейственной силой обладает патриарх? Если мой сын заплачет, патриарх кладет ему на лоб свою руку, и тот замолкает». Я рассмеялась и сказала, что это он от страха замолкает, а она обиделась на меня, отметила, что у ворот всегда собирается много православных, жаждущих прикоснуться к патриарху, так как от него исходит только успокоение и радость.

Как-то раз я случайно попала к Ольге Ковалевой, исполнительнице русских народных песен. До войны и в первые годы после нее она часто выступала по радио и была знаменита. Когда пришла беседовать, то узнала ее по голосу.

Или получила спецпроверку на Екатерину Васильевну Зеленую. Пришла в квартиру напротив ее по лестничной клетке, беседую, и вдруг входит Рина Зеленая — оказывается, это и есть Екатерина Зеленая![19] Познакомилась со мной, стала рассказывать анекдоты, и мы от души хохотали. Тогда люди были проще, свободнее, и я к ним заходила без страха. В «Чкаловском доме» (на улице Чкалова, теперь это Земляной вал) видела Маршака, его жену (секретаря), англичанку; семью сына Чапаева; Ольгу Эразмовну Чкалову с детьми; многих известных людей, все были простые в обращении, всегда очень благожелательно относились к нам, «сотрудникам МУРа».

Как-то в домоуправлении поселка «Сокол» — это кооперативные дома для писателей и артистов — я познакомилась с писателем Костылевым[20]. Увидел у меня в руках второй том «Ивана Грозного», который он написал, и приглашал к себе, обещая подарить третий том, который уже получил из издательства. Но я уверила его, что этот том через несколько дней уже будет у меня. Почувствовала, что он обижен моим отказом, но нам запрещали что-либо брать.

В «установке» я проработала двенадцать лет и два месяца. Здесь описала только те случаи, которые остались в памяти.

Каждый день выполняли по нескольку заданий, поэтому многое видела, знакомилась с разными людьми, в том числе известными. Несколько раз, например, бывала в Московском энергетическом институте имени Молотова, где беседовала с директором института, доктором технических наук Валерией Алексеевной Голубцовой (жена Маленкова)[21]. Она хорошо знала почти всех студентов, особенно старших курсов, и как же она их защищала в разговоре со мной!

Были и курьезные случаи. Однажды я зашла в домоуправление на улице Чкалова, а бухгалтер мне говорит: «Что же вы ходите, а не ищете воров, которые обнесли вашего московского начальника?» Мы ходили по документам МУРа, а с его руководителем случился вот какой казус. Он получил новую квартиру и собирался переезжать; все вещи собрали и упаковали. Хозяин предупредил тещу, что утром у него совещание, звонить ему не надо, но на переезд ему выделили две-гри автомашины. Потом вечером он заедет, все проверит и ее перевезет. Уезжая на работу вместе с женой, он отдал теще чемоданчик с ценностями. Затем, примерно через час, пришла машина, вошли грузчики, работали сноровисто, погрузили вещи и уехали; пришла вторая машина, загрузили и ее, а старший просит отдать чемоданчик, мол, выполняет распоряжение начальника, а тут теще внука пора кормить. Сказано — сделано. Все стало ясно, когда приехали настоящие грузчики. Когда я вечером пришла на «конспиративку», наши офицеры только о том и говорили, слух быстро разнесся по всей Москве. Но полковник Збраилов посоветовал нам на вопросы об этой краже говорить, что все это вымысел.

Был во время войны случай, когда на конспиративную квартиру пришел Леонид Максимович Збраилов и объявил, что в районе Арбата есть некая «генеральша Матильда», о которой сообщили, что она шпионка и ее надо срочно разыскать. Ребята сказали, что это надо поручить везунчику, как меня они в шутку называли. Если бы они знали, сколько я трачу сил на розыски, езжу по городу с утра до вечера! Впрочем, мне самой эта работа была очень интересна. Вот и «генералыпей-шпионкой» я заинтересовалась: Арбат являлся моим районом, и мне казалось, что я там все и обо всех знала. У меня там было много доверенных лиц, чуть ли не каждый день с ними разговаривала. Старшим из оперативного состава на Арбате был Толя Железников, дотошный и ответственный работник, который мне сказал, что это, видимо, выдумки и не надо тратить время. Но раз руководитель сказал, то я поехала искать эту Матильду.

Сколько перелистала домовых книг, со сколькими лицами переговорила — никакой Матильды нет. Прихожу в последнее домоуправление на Арбате, просматриваю документы, тут входят несколько женщин, и одна из них обращается к другой, называя ее Матильдой. Меня даже пот прошиб! Когда они ушли, я спросила домоуправа, кто это такая. Получила ответ, что это жена генерала, находящегося на фронте, живет на Большой Пироговской улице, в общежитии Военной академии. Зовут ее Матреной, но этого имени она стыдится и представляется Матильдой. Она знала всех генеральш в Москве, бывала в их семьях — это был ее круг общения. Однажды Матильда пришла к подругам на Арбат и сказала, что с фронта приезжает маршал Жуков. Объяснять, как получила эту конфиденциальную информацию, она не стала, хотя на самом деле все было очень просто. Матильда захотела о чем-то поговорить с женой Георгия Константиновича, позвонила ей, но оказалось, что та ушла в парикмахерскую и очень надолго. Тогда она позвонила сестре Жукова, но и там ответили, что дама пошла в парикмахерскую. Вывод простой: маршал летит в Москву! Вот кто-то из бдительных гражданок и сообщил про «генеральшу-шпионку Матильду».

Все это я доложила, когда вернулась в отдел. Но этот успех мне даром не прошел: теперь при виде меня ребята пели: «Матильда, Матильда, Матильда моя!», кто-то даже в стенгазету юмористическую заметку написал, а один офицер наружного наблюдения, Булыжников, всегда называл меня Матильдой.

Когда наши сотрудники собирались после обеда, многие рассказывали, кого видели, с кем встречались, разговоров хватало на целый вечер. Был у нас Миша Смыслов, который часто заходил по работе в православный собор в Сокольниках. Если вечером приходил возбужденный, то мы уже догадывались, что он опять дискутировал с настоятелем собора. Однажды приходит и говорит, что настоятель хочет провести среди прихожан лекцию о религии и пригласил его в качестве оппонента, но руководство отдела запретило ему идти на это мероприятие и приказало вообще прекратить связи с настоятелем. Кстати, Мишин тесть, в семье которого он проживал на углу Покровского бульвара, был сектантом. Збраилов сказал: «Вот с ним и веди полемику!»

Однажды на нашей конспиративной квартире на улице 25-го Октября засорился туалет — дело житейское, — и мы все бегали в общественный, который был неподалеку, в проезде рядом с гостиницей «Метрополь». Шикарный туалет, весь в зеркалах, всегда полон людьми, особенно вечерами и ночью. Это было примерно за месяц до моих родов, и я, предупредив ребят, что иду туда, выскочила без документов. Прибежала, заняла очередь в кабинку, женщин полно, не протолкнуться, а ведь надо и руки помыть, там тоже народ. Но никто не выходит, только и говорят про облаву, а я выйти не могу: документов нет. В это время к «конспиративке» шел Вадим Казанский и заметил милицию. Заходит в квартиру: «Где Аня?» Ему объяснили. Он увидел на столе мою сумочку, с которой я почти никогда не расставалась, спрашивает, почему я сумочку не взяла. Ему объясняют: выскочила на пять-десять минут. Он быстро развернулся и побежал к туалету, а я стояла уже на выходе. Только я вышла, он схватил меня за руку, сказал милиционерам, что это наш сотрудник, и повел меня на работу, просвещая, что затолкали бы меня в автобус, увезли бы, возможно, за 101-й километр от Москвы: это была облава на проституток. Конечно, меня выпустили бы, но сколько на это ушло бы времени! Об этом случае доложили полковнику Збраи-лову, и он приказал, чтобы меня провожал в туалет кто-нибудь из сотрудников, а меня отчитал за то, что пошла без документов. Хорошо, что через два дня починили наш туалет, так как было неудобно перед ребятами: мало того, что провожают, да еще и ждут. Я была очень благодарна Вадиму за свое спасение и смогла отплатить ему той же монетой. Когда через несколько лет он случайно выстрелил из своего личного оружия на другой конспиративной квартире, а начальник отделения Соколов спросил у меня, что это было, я ответила, что все в порядке — громыхнуло на улице. Ответ выскочил сам собой, а ребята сказали, что я спасла Вадима от разбирательств.

Помню, как однажды мне попала установка на Казанскую Любовь Петровну, проживающую в уже упоминавшемся «Чкаловском доме». Оказалось, это жена Вадима, они только что поженились, Любовь Петровна была дочерью директора 1-го часового завода, а родственников высокопоставленных сотрудников проверяли очень тщательно и характеризовали ее только положительно. Кстати, Вадим никогда не говорил о том, из какой семьи его жена. Последний раз я видела Вадима в восьмидесятые годы в Малом театре. Они с женой сидели в ложе первого яруса, мы заметили друг друга уже после последнего антракта. Но встретиться после спектакля не получилось. Через несколько лет Женя Петрова сказала мне о его смерти.

Мне приходилось работать и с агентурой, особенно когда наши оперативные работники уходили в отпуск. Часть своей агентуры, особенно активной, они передавали на связь мне.

Однажды агент-женщина плакала у меня на груди, объясняясь в любви к Вадиму Казанскому. Пришлось даже провести внутреннее расследование, и выяснилось, что Вадим никаких поводов для этого не давал, он вообще был очень культурным, воспитанным человеком, поэтому и произвел впечатление на своего агента, в особенности по сравнению с ее мужем, грубым и неотесанным, как она сама говорила, майором. Этого агента передали на связь другому оперативному работнику, а Казанского перевели в другой район.

В одном из переулков в центре города находилась гостиница, в которой часто останавливались офицеры, приезжавшие в Москву в командировку. Иван Дмитриевич Сидорин, уходя в отпуск, передал мне на связь старшего администратора ресторана этой гостиницы, агента-женщину «Кармен». Она была видная, эффектная, похожа на цыганку, вся в украшениях. Я встретилась с ней два — три раза, и вдруг она просит пригласить на явку полковника Збраилова. Мы пришли с ним вместе, и «Кармен» сказала Збраило-ву: «Мне очень нравится ваша сотрудница, но работать с ней я не могу, так как мне стыдно рассказывать ей о своих связях с мужчинами, и я не могу посоветоваться с ней, ложиться ли мне с ними в постель. Когда я ей рассказываю, она то бледнеет, то краснеет». Збраилов посмеялся и ответил, что тоже не может дать ей в этом отношении совета: пусть, мол, решает сама. Но пришлось ему самому продолжать с ней встречаться, пока не вернулся Сидорин. С другими агентами было проще, и я никогда не имела ни одного замечания. Всегда все шло тихо, спокойно.

Я рассказала о ярких примерах, с которыми пришлось столкнуться, а сколько их было! Записи делать запрещалось, а память подводит. Часто делала «установки» на лиц, подобранных для работы в военной контрразведке. Учитывалось все: коммуникабельность, порядочность, эрудиция, честность, физическая подготовка.

Одна из девушек «наружки» вышла замуж за рабочего фабрики «Гознак» и решила устроить его к нам. Уже в отделе кадров фабрики я услышала о своем объекте, что он уходит работать в Смерш, рассказывает всем о деятельности «наружки», и многие на фабрике просят, чтобы он и им помог туда устроиться. Конечно, его в органы не приняли, а жену уволили.

Работал у нас в отделе Вася Чернышев, невысокого роста офицер, хвастун, очень любвеобильный, в разговоре без мата не обходился, так что даже в нашей стенгазете была большая статья «Вася-матерщинник». Однажды к нему приехал из Рязани отец, который, вернувшись домой, всем и каждому рассказывал, что его сын работает в «Смерче». В результате Васю перевели работать в строительные части, и к нам он обратно уже не вернулся.

Сотрудников военной контрразведки кадры проверяли один-два раза в год: интересовались поведением, связями, и не только их, но и членов семей.

Поскольку мы числились в негласном аппарате, в 1942 и начале 1943 года у нас была отдельная поликлиника, свой клуб, нам запрещалось посещать кафе и рестораны, знакомиться с кем-либо на улице или в общественных местах. Мы приходили только на отчетно-выборные партийные собрания Смерша голосовать за Алексея Васильевича Миусова, который несколько лет был секретарем парткома ГУКР, а затем 3-го Главного управления[22]. Нас тогда пускали на балкон, мы были молодые, раскованные, горластые. Когда мы узнавали, что наш Миусов (он являлся заместителем начальника отдела Збраилова) избран, то покидали собрание.

В первые годы нам и путевки в санатории НКВД — КГБ не давали, да я и не помню, работали ли они. Первый раз я поехала в санаторий МГБ «Кратово» под Москвой летом 1951 года. Меня провожала в санаторий мама. Увидела на территории много кавказцев и испугалась за меня. Я ее успокоила, убедила в том, что меня никто здесь не обидит. Когда на следующий день я вышла в красивом халате на прием к врачу, то эти кавказцы нарекли меня «Екатериной Второй», но я с ними не общалась и держалась подальше от них. В то время в этом санатории было три двухэтажных корпуса. Первый называли «Дворянское гнездо», второй — «Коварство и любовь», третий — «Песок и глина». Я попала в третий корпус, так как свободных мест в первых двух не было, и, услышав, что я в третьем корпусе, меня даже сторонились, боясь, что я больная. А мне было спокойнее: гуляла по территории, читала, меня часто навещал А.И. Гречанинов, с которым мы встречались и уже решили пожениться.

В столовой за одним столом со мной сидела семейная пара из Барнаула. Однажды прихожу, а жена сидит одна. После завтрака пошли с ней прогуляться по территории санатория, и она рассказала о себе. Оказывается, ее муж был вторым секретарем Алтайского краевого комитета ВКП(б), его направили на укрепление органов МГБ тоже в Барнауле. Он ознакомился там с аппаратом МГБ и приехал с женой в Москву, где получил путевки в этот санаторий, но им все не понравилось, и он направился в ЦК ВКП(б) вообще отказываться от перехода в органы. К обеду в «Кратово» вернулся ее муж, веселый, и сказал, что через друзей все уладил и опять вернется в крайком партии. А мне его жена откровенно сказала: они думали, что МГБ — это золотая жила, но увидели такую бедность, что пришли в ужас, даже в санатории нет ковров, а в номерах все старое, изношенное — не то что в санаториях ВКП(б). А мы-то думали, что нам хорошо, да и действительно было хорошо, мы не привыкли к роскоши! Вспоминаю, как мы, чекисты, жили. Только в 1930-е годы появились у нас телефоны, которые мы выставляли в окна, чтобы всем было слышно, когда они звонят.

В 1950-е годы люди, измученные войной, стремились к домашнему уюту: появились этажерки с популярными тогда семью мраморными слониками «на счастье» (они и сейчас есть у нас), фарфоровые фигурки, пластинки «на ребрах» (молодые люди приобретали в больницах рентгеновские снимки и записывали на них заграничные хиты, продавая их потом из-под полы). В 1960-е годы появилась радиола первого класса «Ригонда»: можно было слушать радио и грампластинки на трех скоростях. А я не могла ее купить, так как не хватало денег. В 1970-е годы появились в продаже мебельные стенки. Я стояла в очереди в магазине, чтобы получить открытку-извещение на такую покупку. У нас и сейчас в квартире стоят две такие стенки. За коврами люди годами стояли в очереди, и хорошо, если он доставался. Вот так и жило большинство чекистов. Так что мне и похвастаться нечем: я безвыездно жила в России, а после демобилизации оклады у нас, вольнонаемных, были маленькие. Но мы не жаловались, жили от зарплаты до зарплаты, не воровали, не ловчили, а о золотой яме даже не мечтали.

В следующий раз в санатории я была уже только в 1970 году, после операции щитовидки. Тогда там уже начали строить новый многоэтажный корпус, но всех отдыхающих еще направляли в старые. Ав 1981 году Михаила Ивановича Зиберова после инфаркта направили в «Кратово» на долечивание, он очень боялся ехать один, и я купила путевку туда же. На территории санатория из старых осталось только «Дворянское гнездо», два других корпуса были снесены. Зато построили многоэтажный корпус, в котором были и библиотека, и танцевальный зал, и кинозал, много однокомнатных номеров, номера-люксы.

Я очень хорошо ориентировалась в Москве, знала все проходные дворы, сквозные подъезды, ходила и никого не боялась. Если же меня вызывали на задание ночью, то за мной приезжала машина, и шофер провожал меня до нужной квартиры, особенно если этот дом и двор я плохо знала. Во время войны было спокойно, а вот когда в первые месяцы после войны в Москве появилась банда «Черная кошка», то стало немного страшновато ходить по закоулкам, но зато легче собирать сведения: только заикнешься о банде, все тебе рассказывают, поскольку все горели желанием ее уничтожить. Говорили, что Сталин даже не успел узнать о ее существовании, как банду разгромили, а всех участников арестовали и осудили.

Как-то я получила задание на студента, проживающего на одной из дач в Покровском-Стрешневе. Он жил с родителями, дача была частная, домовая книга у хозяина. Дня два ходила вокруг и около дачи, но объект и его родители были очень замкнуты, ни с кем не общались, никто из окружающих их не знал. Попыталась пройти на дачу, но, когда вошла в калитку, ко мне бросился большой пес, пришлось вернуться, ведь я до сих пор боюсь собак. Только узнала, что у них на даче со стороны лесопарка проживает одинокий мужчина, тихий, спокойный, уже немолодой. Он убирает территорию дачи, иногда ходит за картошкой в магазин. Однажды подкараулила его и разговорилась как сотрудник уголовного розыска. Он немного знал соседей, но больше всего рассказал о своих хозяевах. Когда я сказала, что они меня не интересуют, он ответил: «Это ясно, но у них такая захватывающая жизнь, что читаешь биографию моего хозяина, как детектив». Я поинтересовалась, где он читал эту биографию, и он рассказал, что, убирая дачу, увидел в корзинке порванные листы, собрал их, отутюжил и прочитал. Он отдал их мне, сказав, чтобы я потом их уничтожила. Я прочитала все это с большим интересом. Узнала, что хозяин (фамилию его не помню) почти всю жизнь находился на нелегальной работе за рубежом, побывал во многих странах, последние годы жил в Лондоне, где у него была книжная лавка. Женился на англичанке, родился сын, но семья не знала и не догадывалась, кто он. Когда почувствовал, что за ним следят, смог вернуться в Москву. Через некоторое время из Лондона вывезли и его семью, они получили в подарок ту дачу, в которой и проживали. Сын уже вырос, и наши органы стали готовить его на нелегальную работу.

Я написала все, что смогла узнать, и приложила эти листочки биографии. Как мне было жаль этого мальчика, который, возможно, повторит жизнь своего отца! Больше по тому адресу я не появлялась. В том же поселке жила наша фотограф Аня Савельева, но она никого из этой семьи не знала и сказала, что она и ее мама никогда не видели, чтобы кто-то к ним заходил.

А почему я так боюсь собак? Когда была в Магнитогорске, в 1941–1942 годах состоялась перепись населения, и все студенты направлялись по всему городу на перепись. Мне достался спецпоселок, где располагался наш институт. Вхожу в калитку одного дома и с ужасом вижу, что на меня летит большая собака. Я потом только разобрала, что она была на цепи, которая тянулась вдоль забора. Даже не успела понять, как увернулась от нее, но хозяин этого дома выскочил и меня же обвинил, показав на заборе надпись: «Во дворе злая собака». А у меня на уме были только Анатолий, родители, о которых я ежеминутно думала, поэтому ничего вокруг и не замечала. С того времени еще больше боюсь и больших, и маленьких собачек.

Несколько раз мне приходилось бывать на опытном поле Сельскохозяйственной академии, находившемся в районе Лихоборской набережной. Поле было большое, собачек было полно, но сторож успокоил меня, сказав, что они не тронут, на всякий случай порекомендовав набрать с собой маленьких камушков: «Замахнись, они тебя не тронут, но приведут ко мне». Рассказал, как в начале войны немцы сбросили на их поле парашютистов-диверсантов, он помог нашим органам всех их поймать.

Нам, «установщикам», помогали многие жители, так как патриотизм мы впитали в себя, будучи еще октябрятами, пионерами и комсомольцами.

Сейчас иногда думаю, какой, оказывается, я была храброй, что никого в то время не боялась. Знала, что все это делаю для победы нашей Родины. А сейчас вечерами боюсь идти по улицам, переживаю за детей и внуков, если они задерживаются, — такое неспокойное время.

После гибели Анатолия и моей болезни полковник Збраилов предлагал мне перейти в отделение наружной разведки, объясняя это тем, что я всегда буду не одна, а с напарником, и мне будет веселее. Я согласилась, решила посмотреть, что у меня получится. Первым объектом стал начальник гостиницы ЦДКА. Нам передали его под наблюдение, когда он вышел из гостиницы и направился к остановке трамвая. Мы с напарником за ним. Подошел трамвай, все бросились ломиться в его двери, распихивая друг друга. Напарник вошел, а я не смогла. И вдруг чувствую, что меня кто-то приподнял и внес в вагон. Обернулась, а это наш объект. И говорит мне: «Девушка, нельзя стоять и ждать, когда очередь рассосется. Так вы никогда не уедете». Он стал назначать мне свидание, а я вижу, как напарник показывает, чтобы я выходила из трамвая. Я быстро вышла, позвонила с телефона-автомата, чтобы выслали в помощь другого человека, а сама — в отдел, рассказала Леониду Максимовичу, что случилось, он посмеялся: «Первый блин комом. Пойдете во вторую смену».

Во вторую смену я пошла с красивым, высоким парнем. Идем, разговариваем, и вдруг он говорит: «Аня, если на тебя набросится женщина, то ты ее не бойся и не кричи. Это моя жена». Оказывается, он только женился, и жена очень ревновала его, так как частенько встречала его во многих местах Москвы с разными девушками, нашими сотрудницами, и однажды довела его чуть ли не до нашей конспиративной квартиры. Руководство отдела беседовало с ней, но ничего не помогло, пришлось впоследствии его уволить, хотя работник был отличный. После этого при подборе в «наружку» отбирали внешне незаметных ребят.

Работая в «установке», я каждый день встречала наших из «наружки» в трамваях, автобусах и троллейбусах. Они распихивали народ локтями, их толкали, ругались, но они молча проталкивались вперед, чтобы вести объект, так как за потерю или за расшифровку получали взыскания или замечания.

Я все взвесила и отказалась от перехода в отделение наружной разведки: чувствовала, что по своему характеру и поведению не смогу здесь работать, хотя служба там шла год за два. Да и Збраилов сказал, что не хотел бы терять такого прекрасного «установщика».

Спортом мы занимались один-два раза в неделю: играли в волейбол, бегали на разные дистанции, все время поддерживали физическую форму. В один из дней осени 1949 года мы, как обычно, сдавали на стадионе «Динамо» нормы по бегу. Бежали на 100 метров. Одеты были легко: майка и трусы, а на улице стало прохладно, во время бега пошел небольшой снежок. Я наглоталась этого снега и получила воспаление легких. Вскоре в легких обнаружили затемнение, и в начале января 1950 года меня направили в профсоюзный легочный санаторий в город Алупку, Крым. Ездила на экскурсии: мыс Ай-Тодор, Ласточкино гнездо, Воронцовский парк, гора Ай-Петри, Мисхор. В Ялте посетили армянскую церковь, где снимался Игорь Ильинский в кинокартине «Праздник святого Йоргена»; там же посетили дом-музей А.П. Чехова, где после экскурсии провела беседу его сестра, даже подарила всем нам по небольшой брошюре о нем со своим автографом. Рассказала, как она сохранила музей, когда в город вошли немцы.

Там я участвовала в художественной самодеятельности, даже выступила на первенстве санаториев ЦК госучреждений — все с той же «лезгинкой». Фотограф, который всегда ходил с отдыхающими, с юмором нам говорил: «Смотрите на соседку, если это не повредит вам дома». Все смеялись, но при фотографировании старались не смотреть друг на друга, а только на фотографа или вообще в сторону.

До 1952 года я лечилась у невропатолога. Когда получила путевку в санаторий, то врач меня проинструктировала, чтобы я не замыкалась в себе, а была всегда в гуще событий, отдыхала и не нервничала. В санатории я действительно отдохнула, развеялась. Вернулась в Москву, посетила поликлинику, затемнения в легких не обнаружили, но врач предупредила, чтобы я не простужалась, не стояла на сквозняках, а я всегда их любила, даже сейчас.

Кроме спортивных занятий, мы каждую неделю ходили стрелять. Часто проводили соревнования. Среди женщин я всегда занимала первое место. Во время войны нас вывозили на стрельбище на станцию Подлипки или в Мытищи. В лесу ставили мишени и стреляли лежа из своего оружия и винтовки. Я любила стрелять, но очень долго целилась. Руководство проверяло мишени, Збраилов объявлял результаты, хвалил меня, а потом спрашивает: «А где же Аня?» Ребята показывают в сторону кустов. У меня после стрельбы всегда было расстройство желудка. Наверное, оттого, что нервничала: хотелось попадать только в десятку. В конце концов, боясь, что у меня могут быть неприятности со здоровьем, Збра-илов освободил меня от стрельбы, вернее не направлял на соревнования, но я стреляла и в Подлипках, и в тире в Москве.

Леонид Максимович, когда замечал, что у кого-то из женщин отдела случаются промахи в работе в «на-ружке» или «установке», переводил ее на секретарскую работу в Управление. Он всегда всех жалел, так как знал, что работать нам было тяжело. И как о нас беспокоились не только он, но и Абакумов и его заместитель Селивановский![23] До сих пор помню, как однажды на «конспиративку» вместе со Збраило-вым пришел Николай Николаевич Селивановский. Я была беременна, перед родами женщин оставляли дежурными по отделу, чтобы не гонять по Москве. Николай Николаевич, увидя меня за столом, обращается к Збраилову: «Почему девушка…», и тот делает мне знак, чтобы я поднялась. Не дожидаясь конца вопроса, я встала из-за стола. Селивановский, как только увидел мой живот, начал извиняться, усадил меня в кресло, принес стул и попросил, чтобы я на него положила ноги, объясняя, что так будет удобно будущему малышу. Тут уже мне было неудобно, а Збраи-лов улыбался.

В связи с этим вспоминаю, как пришла как-то на ночное дежурство. Мама накормила меня пирогами с маком и еще с собой дала. Я наелась и захотела спать. Говорю второму дежурному, можно ли мне лечь, а он отвечает: «Ложись, но ведь скоро вернется вторая смена, и спать тебе не дадут». И я по его совету легла в одной из комнат, в которой забаррикадировалась: сделала нагромождение из стульев чуть ли не до потолка. В «наружке» ребята были озорные, любили пошутить, и я подумала, что разбудят меня, будут шуметь, не дадут отдохнуть. Вторая смена вернулась, некоторые решили здесь заночевать, так как утром надо было уезжать с первым поездом метро к оставшимся объектам. Ходят по комнатам, шумят и испугались, почему я не подаю голоса, не случилось ли что со мной, ведь знали, что я беременна. Стучат в дверь, я не слышу. И только когда посыпались стулья, я вскочила. Ребята вбежали в комнату и спрашивают, почему я так долго им не открывала. На следующий день передали в нашу стенгазету заметку: «Аня — соня!» Збраилов прочитал и пришел побеседовать со мной, подумал, что ребята, возможно, меня этим обидели. А я ответила, что так крепко спала из-за пирогов с маком.

Коллектив нашего отдела был очень дружный, дисциплинированный, трудолюбивый. Но, как говорят, в семье не без урода. Наше отделение переехало на Копьевский переулок. Однажды, дело было в 1947 году, Гриша Мурашов отпросился пораньше, чтобы съездить к своей девушке и поздравить ее с днем рождения. Это была дочь композитора Кабалевского от первого брака, она жила на Красной Пресне. Только Гриша дошел до метро, как через пять минут возвращается и говорит, что у него из кармана кто-то вытащил всю мелочь. Нам выделяли на каждый месяц деньги на проездной билет. Покупали все, кроме Гриши, он часто ходил домой пешком, потому как жил неподалеку, на Ленинградском шоссе, за Белорусским вокзалом, и всегда копил деньги, чтобы что-то подарить своей девушке. Мелочь мы ему набрали, но стали думать, что за вор у нас появился?

Днем на «конспиративке» была только Женя Петрова, иногда заходил начальник отделения подполковник А.В. Соколов. Вдруг через несколько дней один сотрудник говорит, что у него пропали детские галоши, которые он купил по ордеру для сына. Тут уже поднялся шум. Стали открывать все шкафчики, ящики в комнатах — ничего нет. Кто-то решил посмотреть в прихожей, где не было электричества. Пошли с ручным фонариком и нашли не только галошки, но и другие вещи, которых еще не хватились. Через некоторое время у кого-то пропала большая сумма денег. Мы вспугнули вора, и он притих. Постепенно мы успокоились. Но вскоре нашего сотрудника Владимира Колузанова вызвали в отделение милиции: была арестована группа молодых ребят, которые продавали антикварные книги. Они указали, что покупали их у Колузанова. Выяснилось также, что он украл красивую китайскую шаль и много патефонных пластинок с песнями Петра Лещенко у хозяйки явочной квартиры. Збраилов вызвал сотрудника и сказал, что уволит его, если не вернут украденное. Вскоре кто-то из знакомых Владимира позвонил в ту квартиру и, когда хозяйка открыла дверь, сунул ей в руки узел с шалью и пластинками и стремглав бросился вниз по лестнице. Все же Збраилов предупредил Колузанова, что пишет рапорт на его увольнение. А у того только что родилась дочь от второй жены, он платил алименты на дочь от первого брака, поэтому его пожалели. К тому же к Леониду Максимовичу пришел отец Володи, почетный чекист, умолял не позорить его, а откомандировать сына в любой город Советского Союза. Его отправили в Ростов-на-Дону, но он и там занялся перепродажей антикварных книг. И так случилось, что кто-то из таких торговцев его убил. Других, кто бы занимался воровством и торговлей, у нас в отделе не было.

Однажды нам показали фильм, вернее оперативную съемку. Парень и девушка из «наружки» 2-го Главного управления[24] следили за сотрудником дипкорпуса. В районе Белорусского вокзала парень немного отстал, и ему показалось, что девушка передала объекту записку. Придя в отдел, он написал об этом рапорт руководству. Тогда за его напарницей стали наблюдать, все сняли на пленку. Оказалось, что она действительно обменивалась с объектом записками, и этот иностранец знал, что за ним идет слежка, а потому водил «наружку» по фальшивым адресам. Девушку арестовали, а иностранца выпроводили из СССР. Что было дальше — не знаю. Нам сказали, что любой факт надо докладывать. Эта оперативная съемка показала, что наблюдение может происходить за любым из нас.

Я до сих пор с удовольствием вспоминаю сотрудников, с кем проработала более десяти лет: Ивана Федоровича Зернова, Александра Васильевича Соколова, Ивана Дмитриевича Сидорина, Георгия Васильевича Киселева, Михаила Ниловича Данилина, Николая Гавриловича Жегулова, Михаила Смыслова, Бориса Петровича Царева, Гришу Мурашева, Вадима Казанского, Луку Лукашева, Петра Лукашенко и многих-многих других. Трудные годы Великой Отечественной войны в Смерше были прожиты с ними спокойно, мы знали, что друг друга выручим, всегда поможем.

Несколько лет назад по телевизору показали беседу с народной артисткой России Светланой Крючковой. Когда ее спросили о родителях, она похвалила маму, а про отца, махнув рукой, пренебрежительно сказала, что, мол, нечего говорить о нем, ведь он в годы Великой Отечественной войны был в Смерше. А я считаю, что в там работали лучшие из лучших!

В мае 1946 года органы военной контрразведки Смерш были преобразованы в 3-е Главное управление Министерства госбезопасности СССР, а сейчас это Департамент военной контрразведки ФСБ России.

С 1998 до 2006 года я ходила в Центральный клуб ФСБ на Большой Лубянке на все вечера для ветеранов. Как мне хотелось встретить людей, с кем работала во время Великой Отечественной войны, но никого не видела. Наконец в Совете ветеранов военной контрразведки нашли Зинаиду Ворошилову (Горшкову), которая работала в «наружке», вышла замуж за начальника секретариата Управления Ворошилова и перешла туда на работу. Мы с ней встретились и не узнали друг друга, хотя были сфотографированы вместе в Кремле при получении медалей «За отвагу». Но ничего похожего друг в друге мы сейчас не увидели: прошло ведь более пятидесяти лет.

Нашего кадровика Николая Васильевича Деви-силова я тоже не видела пятьдесят лет, но мы узнали друг друга. Он мне сказал, что не может забыть лучшей установщицы, и еще подчеркнул, что в отделе я была единственной, кто никогда не напоминал ему, что кончился срок звания, за что всегда ему попадало от Збраилова. Девисилов умер, но теперь мне звонит его жена, которую я раньше и не знала, но она говорит мне столько хорошего, что ей рассказывал обо мне Николай Васильевич, что мне приятно до слез.

С конца 1944 года, когда наши войска вошли на территорию Германии, оттуда стали поступать посылки. Такую посылку от мужа-офицера получила и наша соседка из квартиры номер пять и вышла во двор в длинном цветном шелковом платье. Все любовались: очень красивое платье. Когда же после войны муж вернулся домой, то объяснил ей, что это не платье, а ночная сорочка. Весь дом хохотал над этой женщиной, а ведь вначале завидовали. Этот офицер (не помню его фамилии) рассказывал, что в городах Германии, куда входили наши воинские части, на улицах все валялось, немцы, уезжая с насиженных мест, не могли все вывезти. Квартиры и магазины стояли открытыми — бери, что хочешь. Вывозить вещи из Германии разрешалось на законном основании даже солдатам. Нельзя было брать «трофеи» из государственных музеев и картинных галерей, а всякое барахло — обувь, одежду, отрезы на платье, белье — увозить было можно. Но за грабежи и мародерство наших солдат и офицеров строго наказывали. Кстати, так же иногда делали и немцы со своими военнослужащими, когда солдаты вермахта грабили население.

Вспоминается такой эпизод: нам поступило анонимное письмо, что в один из военных домов в Подмосковье приехал из Германии полковник, служивший в ХОЗУ Генштаба. Якобы он привез много первоклассной кожи, из которой шили пальто. Когда я опрашивала жителей дома, то почти все говорили, что каждую ночь подходят машины с кожей, кто-то привозит, кто-то куда-то увозит. После доклада Збраилову мы поехали с ним и группой сотрудников к этому полковнику. Он все отрицал, обыск в квартире и гараже ничего не дал: анонимное письмо поступило в отдел очень поздно, за это время полковник мог все распродать. Все материалы мы направили в Генштаб, и полковника лишили погон и демобилизовали. Говорили, что об этом письме знал Сталин и это его приказ.

В 1945 году на «конспиративку» привезли для нас подарки из Германии: искусственный шелк на блузки и перламутровые пуговицы. Выбрали комиссию, которая все это распределила, а мы расписались за получение. Вышло всем по блузке, а пуговиц было много. На конспиративной квартире появились красивые напольные часы, тоже из Германии. Других же трофеев мы не видели.

Конечно, жили мы тяжело, было голодно, но не страшно, потому что война была справедливая. Это чувство справедливости давало нам уверенность, что дальше все будет хорошо. 9 мая 1945 года, когда объявили окончание войны, Москва ликовала: песни, пляски, музыка. Победа! Все движение перекрыли, улицы были заполнены людьми, на Красную площадь не протолкнуться, военных подбрасывали вверх, все торжествовали. Я ехала на работу, вышла на Лубянку и горько заплакала, зная, что мне некого ждать: погибли мои муж и брат, умер отец. Я вспоминаю, как мама горевала о том, что не может выплакаться на могилах Алексея и Анатолия.

После смерти отца мы с мамой и Валериком переехали в свою комнату в 1-м Аэропортовском проезде. За нашими домами стоял отряд военнопленных немцев, они строили дома, что-то еще сооружали. Один немец часто ходил в наш корпус. Бил себя в грудь и говорил: «Я — маляр» (художник), приносил свои небольшие картины, предлагал их купить. На втором этаже нашего подъезда жил летчик, старый холостяк, который попросил этого маляра написать картину обнаженной женщины. Тот написал картину во всю стену, и многие из наших жильцов бегали на нее посмотреть. Немцы ходили по нашему кварталу, что-то делали некоторым жильцам по дому, а мама хотя всегда их подкармливала бутербродами, но в квартиру не пускала.

Папа до своей смерти так и не узнал, где же я работала. Однажды в 1944 году мы пошли с ним на Абельмановскую заставу В Москву эвакуированные стали возвращаться с 1943 года, народу уже было много. Идем, а многие идущие навстречу с нами здороваются. Отец только и успевал снимать картуз, а потом и говорит мне: «Доченька, а ведь многие здороваются не со мной, а с тобой. Откуда они знают тебя? Где же ты работаешь?» В то время я кормила Валерия, поэтому «установки» давали поближе к дому и меня знали почти вся наша улица и ближайшие к ней переулки. Я объяснила отцу, что здесь окончила школу, была пионервожатой, поэтому меня и знают. Поверил отец или нет — не знаю, но больше не спрашивал, а мама говорила, что ничего не знает о моей работе.

Мне часто задают вопрос, страшно ли было во время войны? Помню слова из популярной в те годы песни: «Ах война, война, война, что же ты наделала…» Во время войны погибли мой муж Анатолий Харитонов, мой брат Алексей Овсянников, два брата мужа. Отец умер 4 января 1945 года. Великий праздник Победы в майские дни 1945 года навсегда запомнился тем, кто пережил страшную, разрушительную войну. А все не вернувшиеся с войны остались в памяти, значит они живы. Мы видим их на фотографиях в семейных альбомах. В день Победы 9 Мая все идут счастливые, веселые, а у меня это праздник радости и боли утрат, праздник «со слезами на глазах»…

Жизнь любого человека всегда неповторима, часто полна удивительных подробностей. По ним можно судить о привычках и нравах целой эпохи.

Хорошо помню, как 3 декабря 1966 года открывали Вечный огонь на Могиле Неизвестного солдата. Вся улица Горького была заполнена народом, смотрели, как провозили из Зеленограда останки погибшего неизвестного солдата. Видела, как старушки ползком добирались до Вечного огня, плакали, да и мы все плакали. Как я жалела, что мама всего нескольких месяцев не дожила до этого дня!

Нет, ничто не забыто, Нет, никто не забыт, Даже тот, Кто в безвестной могиле лежит!

Так написала поэтесса, фронтовик Юлия Друнина.

Президент В. В. Путин, выступая в мае 2006 года, поздравил ветеранов и всех россиян с праздником Победы. Он назвал эту войну самой страшной в мире по жестокости, количеству жертв и масштабам разрушений. Президент напомнил, что гитлеровцы хотели завершить войну за шесть недель, но им не хватило ни этих недель, ни месяцев, ни даже четырех долгих лет. Наша армия разгромила врага «в его собственном логове».

Но вспоминают и чествуют ветеранов Великой Отечественной войны только в мае, а участников обороны Москвы — еще и в декабре, мало поют песен о войне. Хорошо, что золотой голос России народный артист Дмитрий Хворостовский уже несколько лет в день Победы исполняет песни военных лет. Смотришь на его лучезарную улыбку, слышишь песни, и на душе становится легко, хотя и плачешь. В Москве и других городах открыли памятники героям Великой Отечественной войны. Я была очень рада, что поставили памятник летчику, Герою Советского Союза Виктору Талалихину, в честь которого моя любимая Мясная Бульварная переименована в улицу Талалихина. Когда бываю на кладбище у родителей, всегда стараюсь проехать мимо этого памятника, чтобы поклониться ему.

Вспомним всех поименно, Горем вспомним своим… Это нужно — не мертвым! Это нужно — живым!

Светом благодарной памяти, светом любви нашей и скорби пусть озарятся имена павших бойцов. Вспомним… Двадцать миллионов жизней унесла у нас война. Нет семьи, которая не потеряла бы отца или брата, мать, сына, сестру, дочь. Нет дома, которого в годы войны не коснулось бы горе. Прошли десятилетия, но не стихает в наших сердцах боль утраты. И все так же велика благодарность тем, кто не вернулся с полей сражений. Минутой молчания почтила 9 Мая страна светлую память павших в борьбе с фашизмом. В передачах телевидения и радио звучат слова: «Подвиг народа хранит история. Кровь советских освободителей пролилась на земле многих стран мира. И склоняет перед ними голову благодарное человечество». Девятнадцать часов. Наступает минута молчания. На экранах телевизоров — Вечный огонь на Могиле Неизвестного солдата у Кремлевской стены.

Пройдут годы, десятилетия, придут новые поколения. И так же сильна будет благодарная память потомков тем, кто отдал жизнь за свободу и независимость социалистической Родины! Их подвиг бессмертен! Мне хочется привести слова поэта Владимира Цыбина: «Пускай у Отечества будем последними мы из тех, кто когда-то последнюю видел войну».

Однако для работников КГБ война в 1945 году не закончилась, мы продолжали заниматься розыском предателей, заброшенных к нам диверсантов, гитлеровской агентуры. Работали также много и дружно.

Даже во время войны в Москве строилось метро: на семи станциях висят таблички, на которых золотыми буквами начертаны слова: «Сооружена в годы Великой Отечественной войны». Были открыты две новые линии: в Измайлово и к автозаводу имени Сталина. В 1944 году начал действовать переход между станциями «Площадь Свердлова» и «Охотный ряд». В этом же году началось строительство Кольцевой линии с двенадцатью станциями.

После войны жизнь в Москве стала восстанавливаться: продолжали благоустраивать районы города, ремонтировали дома. Улучшилось обеспечение медикаментами. Из эвакуации возвращались театры: в сентябре 1945-го вернулся Большой театр. Заработали кинотеатры, музеи, парки, опять возникли книжные базары. Народ повеселел. Артисты стали востребованными как никогда. Заслуженная артистка СССР, чревовещательница Донская с куклой Андрюшей стала примой сталинской и брежневской эпох. Ее подруга Мария Миронова (они часто выступали на одних концертах) назвала своего сына Андрея в честь этой куклы.

В саду «Эрмитаж» на Каретном выступал Леонид Утесов: не имея голоса, он запел сердцем, и как запел! Потом Райкин, Русланова, Клавдия Шульженко и ее муж, аккомпаниатор Владимир Коралли, композитор и исполнитель Лядова, Тарапунька и Штепсель, джаз-оркестр под управлением Эдди Рознера, Миров и Новицкий, Марк Бернес, Ружена Сикора, Гелена Великанова… В доме офицеров Московского округа ПВО стала выступать Зыкина, ей всегда аккомпанировали Шалаев, он же композитор, и аккордеонист Крылов.

На Тверском, Гоголевском и Никитском бульварах возобновились игры в шахматы, домино. Со всей Москвы сюда собирались любители шахмат, устраивали турниры. На Тверском и особенно на Гоголевском бульварах преподаватели набирали группы детей по три — пять человек дошкольного возраста, занимались с ними, обучали иностранным языкам и хорошим манерам. Мамы забирали своих детей до обеда или вечером. Я иногда разыскивала этих преподавателей на бульварах, чтобы побеседовать с ними по интересующим меня вопросам. Эти преподавательницы очень хорошо и близко знали родителей ребятишек, их родственников, друзей, поэтому сведения были очень ценны.

В 1947 году прошла денежная реформа, но моей семьи она не коснулась, так как лишних денег у нас не было. Зато важно было, что отменили продовольственные карточки и ордера на промтовары.

В те же годы начали реконструировать Москву, развернулось большое строительство. Хорошо помню, что посреди Таганской площади стояли еще дореволюционные магазины: «Мясо» и «Рыба». В 1946–1947 годах площадь стали реконструировать и этот островок вместе с магазинами снесли. Дело было днем, народу на площади полно. И вдруг все увидели, как из подвалов вырвались крысы и помчались вниз к Курскому вокзалу. А на возвышении посреди площади стоял безмолвный и испуганный милиционер (светофоров тогда еще было мало) с поднятой рукой. Движение остановилось минут на сорок. Крысы бежали как с тонущего корабля. Когда пробежали площадь, живой семафор махнул рукой, и все автомашины, трамваи, люди ринулись вперед, все загудело, зазвенело. А я стояла как вкопанная, боялась пошевелиться. В газетах появилась маленькая заметка об этом случае, написали о перемещении крыс в переулки, особенно по левой стороне к Курскому вокзалу, где было много невысоких домов с садами. Их потомство и сейчас там проживает. Несколько лет тому назад мы были на свадьбе в клубе «Высоцкий» в Нижнем Таганском тупике и с балкона второго этажа наблюдали, как внизу в саду резвятся крупные крысы.

В 1951 году был арестован министр госбезопасности Абакумов. На него накатал донос следователь по особо важным делам МГБ Рюмин. Как считали все чекисты, Михаил Рюмин — это полное ничтожество, последняя мошка в этой системе, полуграмотный, завистливый, патологически злой человечишка. Донос Рюмин передал Маленкову, а потом и самому Сталину. Абакумов надеялся, что Сталин разберется в этой интриге и обязательно освободит его. Но 5 марта 1953 года Сталин умер, и у Абакумова не осталось никаких шансов на освобождение. Берия видел в Абакумове соперника, а Хрущев боялся его до холодного пота, поскольку был самым жестоким секретарем ЦК Компартии Украины. По количеству расстрелянных Украина намного обгоняла все остальные республики СССР. Сталин бросил Абакумова в застенок по причине своей патологической подозрительности, а Хрущев, добивая его окончательно, имел на то вполне веские личные причины: Абакумов все про него знал. Но начало краху Абакумова положил тот самый Рюмин-карлик, ничтожество, «шибздик», как назвал его Сталин, тля, сумевший-таки сыграть свою роль в истории. Сам невероятно жестокий, потом тоже расстрелянный, он напоследок сознался, что все в его доносе — неправда, он все придумал от начала до конца. В уголовном деле Абакумова имеется около 100 томов, и по сей день оно остается засекреченным. Но ведь все сотрудники военной контрразведки знали, кто такой Виктор Семенович Абакумов, как и кем был создан Смерш, чем он занимался!

У меня о Викторе Семеновиче остались самые приятные воспоминания, Збраилов не раз передавал мне от него благодарности за работу! Кстати, Абакумов был очень тактичным человеком, никогда не отчитывал офицера в присутствии кого-либо, всегда это делал наедине. Хотя никаких замечаний я от него не получала, работала на совесть.

Когда арестовали Абакумова, в отдел пришла комиссия и стала разбираться с «установками». Меня и Н.Г. Жегулова отстранили от работы, приказав ходить по Москве и вспоминать адреса и людей, которыми он интересовался. И.Ф. Зернов, который выдавал нам «установки», вспоминал, что ему до 1951 года часто звонили из секретариата Абакумова и просили срочно их исполнить. Задания не регистрировали в журнале, а немедленно отдавали мне или Жегулову. Но я вспомнила только два адреса.

Так, году в 1950–1951 я ездила в заброшенную церковь на Волоколамском шоссе, увидела одну монашенку, которая жила в этой церкви и числилась там сторожем. Монахиня была молодая, одинокая, характеристики на нее от прихожан получила только положительные. Когда я возвратилась в отдел, то руководство решило, что Абакумов подбирает няню для только что родившегося сына.

Еще вспомнила про одну женщину, которую проверяла несколько раз. Эта женщина проживала напротив дома, где жил Абакумов, в Телеграфном переулке. А почему я знала, что Абакумов жил в Телеграфном переулке? Пришла делать «установку» на ту женщину, хожу около дома, а из подъезда выходит наш сотрудник, который был там дежурным. Он же мне и сказал, что в этом подъезде живет Абакумов, а напротив — та женщина, которая, вероятно, меня интересует. И точно, задание было на ту женщину. Молодая, симпатичная, с красивым высоким бюстом. Я не помню, работала ли она, так как почти весь день находилась дома, выглядывая из окна своей квартиры, очень напомнив мне картину художника В.А. Тропинина «Женщина в окне (Казначейша)». Когда я разговаривала с жильцами дома, то о ней все отзывались неуважительно, считая, что она заманивала к себе проходящих мужчин.

Второй раз делала «установку» на нее, опять же по звонку, уже после Победы, но уже по другому адресу — в районе Арбата. Теперь все жильцы, к которым я обращалась, отзывались о ней только положительно. Рассказывали, что ранее она проживала с матерью в районе Покровского бульвара (там и был Телеграфный переулок), вышла замуж за полковника и переехала в этот район. Ее мать дружила с соседкой по лестничной клетке и все рассказывала ей про дочь и ее Ванечку, с которым они скоро поженятся. Этот Ванечка — полковник, занимает большой пост, материально их полностью обеспечивает. Он устроил ее на работу секретарем наркома авиационной промышленности, который по первому звонку Ванечки отпускал ее домой. В квартире, кроме Ванечки, никто у них не бывает. И третий раз я делала на нее «установку» по указанию комиссии — после ареста Абакумова. Та же соседка по дому рассказала, что Ванечка приезжал к соседям очень часто, даже привез из Германии мебель, посуду. Женщина родила ему сына, но якобы узнала, что почти в то же время его жена родила ему сына, поэтому она прекратила с ним связь, и он уже у них не появляется…

Были ли другие задания, переданные по телефону, я не помню, потому что за время работы в этом отделе я так много их переделала, что и не счесть. Нас с Жегуловым быстро включили в обычный ритм работы.

Лет десять тому назад в Совете ветеранов военной контрразведки ФСБ России выступал лектор, преподаватель Академии ФСБ, кандидат исторических наук, генерал (фамилию не помню). Он рассказывал о Великой Отечественной войне и очень плохо отозвался об Абакумове. По окончании лекции тогдашний председатель Совета ветеранов генерал-лейтенант А.И. Матвеев, ныне покойный, обратился к нам, слушателям, есть ли вопросы. Я выступила, высказала свое мнение об Абакумове, его работе с нашим 10-м отделом, об отношении к сотрудникам и в заключение сказала, что это умный и честный человек, патриот Родины. Лектор, прервав меня, заявил, что он рассказывал не только об участии Абакумова в войне, но и о его работе как министра.

На этом и закончилось. Все пошли к выходу, а мне ветераны Смерша (один из них — генерал Михаил Михайлович Зимбулатов) пожимали руки и благодарили за выступление. Я спросила одного генерала, который работал при Абакумове, почему он промолчал, и тот ответил: «Зачем поднимать то, что уже прошло?» В 1990-е годы очень ругали чекистов и Абакумова, и честно скажу, что у меня тогда ко многим присутствовавшим на лекции изменилось отношение. Я задумалась, почему они не выступили в защиту Виктора Семеновича. К слову, когда в 2006 году по телевидению прошел сериал «В круге первом» по роману Солженицына, то министра Абакумова в нем сыграл актер театра имени Маяковского Роман Мадянов. Потом у него спросили, пожал бы он руку Абакумову, на что артист ответил: «Сейчас бы пожал, особенно после тех пыток, которые он перенес и смог сохранить человеческое достоинство. Набрался мужества написать письмо, чтобы пожалели его сына, жену». Из документов тех лет, которые прочитал Мадянов, он узнал, что Абакумов не поощрял физическое воздействие на допросах.

Наши ветераны, женщины, работавшие в секретариате при Абакумове, до сих пор вспоминают о нем с глубоким уважением, жалеют его жену, Антонину Николаевну, также работавшую в секретариате (на приказах) МГБ СССР, и их четырехмесячного сына, которых на второй день после ареста Абакумова заключили в Сретенскую тюрьму МВД. Они провели там два года и восемь месяцев, вышли на свободу 9 марта 1954 года. Чекисты, работавшие в то время в тюрьме, покупали на рынке коровье молоко и кормили малыша, сына Абакумова. Потом следственное дело на жену прекратили за отсутствием в ее действиях состава преступления и десять месяцев ее не трогали, а 26 января 1955 года вызвали в милицию, отобрали паспорт и выдали другой, без права проживания в Москве. Два года спустя ей разрешили вернуться в Москву; сравнительно молодой она умерла от опухоли мозга. Следователи по особо важным делам при Абакумове были арестованы, осуждены и расстреляны.

В 1951 году я вышла замуж за Александра Ивановича Гречанинова, уроженца города Пушкина Ленинградской области. В 1940 году он окончил школу, был призван в армию и направлен на Дальний Восток, в пограничные войска. В начале 1943 года его откомандировали на службу в НКВД в Москву, в контрразведывательную школу, по окончании которой его зачислили в аппарат Главного управления контрразведки Смерш, в наш отдел, где мы и встретились. Это был тихий, очень скромный человек. Наши девчата окружили его со всех сторон, но он ни на кого не обращал внимания, и секретарь отдела Роза Пирожкова даже написала в стенгазету злую заметку «Мужчина-красавец». Но и заметка не подействовала: ни за кем он не ухаживал, никем не интересовался. В 1944 году, когда я овдовела, он по мелочам стал мне помогать: то сумки донесет до метро, то посмотрит за Валерой, когда я приходила с ним на конспиративную квартиру, чтобы подменить дежурного. А я не знала, как от него освободиться, от его опеки, и потому знакомила Александра с другими женщинами. Но ничего хорошего из этого не получилось, и он опять стал ухаживать за мной: бросал мне под ноги цветы, а мужчины отделения над ним посмеивались. Однажды он со своей мамой подкараулил меня по дороге домой (я жила напротив метро «Аэропорт», а он — на Лесной улице у Белорусского вокзала), и Елена Никифоровна, его мама, начала уговаривать выйти за него замуж, иначе он погибнет, так как женщины, с которыми он встречался, ему и ей не нравились.

В то время я начала задумываться об отце для Валерия, так как он, увидев на улице мужчину, бежал за ним со словом «папа». Александр обещал любить Валерика и не обижать, и в конце 1951 года мы поженились, он переехал к нам в тринадцатиметровую комнату. Свадьба была очень скромная, но на мне было шикарное белое платье до пят, присутствовали все мои родственники, друзья детства, друзья с нашей работы, а Леонид Максимович Збра-илов прислал в ЗАГС фотографа из отдела. Первые годы у нас все было хорошо, он с Валерой и на футбол ходил, оба болели за московский «Спартак». Я помогла Александру поступить на контрразведывательный факультет в Высшую школу КГБ. Учился он успешно, домой приходил только вечером. Всегда хвалил меня перед офицерами, которые окружали его, считал меня лучшей из жен.

Некоторые старались восстановить его против меня, как он говорил, из зависти. Так, ребята предложили ему меня проверить. Однажды приходит домой в день зарплаты и говорит: «У меня деньги вытащили из кармана». Меня, конечно, расстроило это известие, так как в то время мы жили от зарплаты до зарплаты, получал он очень мало (в территориальных органах не платили за звание), к тому же мы помогали материально Елене Никифоровне, и семья держалась только на мою зарплату. Но, услышав, что он остался без денег, я посочувствовала, подумала, что это может случиться со всеми, поэтому спокойно ответила, что не стоит горевать, как-нибудь проживем. Получился опять плюс мне.

Затем Александр почти каждое утро после завтрака стал бросать свою чашку на пол, говоря, что чай был холодный и невкусный. Чашка разбивалась, и я в обеденное время шла в магазин покупать новую. Это заметила Мария Ивановна Зарифьян, которая работала со мной в одной комнате, и поинтересовалась, зачем мне нужно так много чашек. Я рассказала, и она посоветовала мне склеить разбитую чашку и подать ему. Так и сделала. Утром, как обычно, Александр взял чашку с чаем, выпил глоток, второй и смотрит на нас с мамой. А мы с ней занимаемся своими делами, не обращая на него внимания. Он без слов допил чай, с того времени чашку не меняли, пока ему не подарили новую на день рождения.

В 1952 году родилась Лена, и Елена Никифоровна в ней души не чаяла. А вот Валера стал ее раздражать, и она начала восстанавливать против него Александра, который легко и быстро попадал под влияние: начались придирки и к Валере, и к моей маме, которая всегда его защищала. Когда я узнала об этом, то пожаловалась Елене Никифоровне. А она, когда была сердита, всегда говорила: «Пся крев!» Она объяснила, что ее сын — человек горячий, в нем польская кровь, поэтому нужно терпеть. Я терпеть не хотела и сказала, что жить с ним не буду. К тому же перед этим я узнала, что он начал мне изменять. Но здесь, конечно, виноват квартирный вопрос: жили мы в маленькой комнатке, справа от двери стояла кровать, где спали мама и Валера, напротив них — Лена в кроватке, а мы с Александром — на диване рядом с Леной. Только повернешься, Лена приподнимается: «Вы что делаете?» Действительно, тут любой мужчина загуляет! Я даже знала его любовниц. Однажды он пригласил одну из них в ресторан, забрав у меня последние деньги, которые я должна была отдать в детскую кухню за молоко для Лены. Это стало последней каплей, и я решила с ним разводиться. Мама просила меня не делать этого, но я была непреклонна. Мы развелись, он уехал на станцию Лобня, в военный городок, где служил, там получил ьсвартиру. Перед этим мы с ним только что купили в кредит немецкий мебельный гарнитур «Ева», разделили его пополам, и каждый стал сам погашать кредит. На прощание мы с Александром расцеловались. Прожили мы с ним три года.

В то время я уже была демобилизована, зарплата составляла 137 рублей, плюс алименты на Лену и пенсия на Валеру. Конечно, тяжеловато было, но мама говорила: «Как нам хорошо: тихо, спокойно, никто не кричит». Я успокоилась: главное — хорошо и маме, и детям.

Александр же менял жен. Одна из них, красавица, бывшая балерина, соседка Елены Никифоровны по квартире, поставила ему условие: не видеться с дочерью. И он не видел ее года два. Однажды Борис, двоюродный брат Александра, затащил его к нам, и они с Леной встретились. Как же они обрадовались друг другу! Вернувшись домой, он сказал жене, что общался с дочерью и возьмет ее с собой на время отпуска в Прибалтику, куда они собирались поехать. Но жена не согласилась, боялась, что Александр разлюбит ее дочь от первого брака — инвалида с детства. Последовал развод.

Мы с Александром даже думали сойтись, но в разговоре поняли, что у нас уже сложились разные взгляды, он был избалован женщинами, и я отказалась от этой идеи, но дочь против него никогда не настраивала. Вскоре он женился на Мире Ивановне Вериной, у которой был сын Лева на два года старше Лены. Елена Никифоровна просила, чтобы я не разлучала Лену с отцом, и дочь часто ездила к ним на дачу, где и подружилась с Левой, а потом и полюбила.

Я не жалею, что моим мужем был Александр. У меня от него дочь, которую я обожаю. Да и сказать, что Александр — плохой человек, я не могу. Он честный, добрый, только взбалмошный. Когда служили с ним в ГУКР Смерш, он подписывался на займы, которые тогда распространялись, на 200–250 процентов, тогда как другие сотрудники — на 100–150. У него было много облигаций, и он, разведясь с последней женой, все ей оставил.

С Мирой Ивановной они съехались, соединив две однокомнатные квартиры: ее и свою, где была прописана Елена Никифоровна, и стали жить в двухкомнатной квартире в ведомственном доме КГБ. Александр рано ушел на пенсию, нигде не работал, занимался домашним хозяйством, стал писать картины. Напротив их дома находился большой гастроном, куда почти каждый день Александр ходил за продуктами. Иногда писал там жалобы на плохое обслуживание. Его уже знали все продавцы, и, когда он входил в магазин, предлагали ему деликатесы. А он созывал к прилавку покупателей, считая, что если имеется для него, то есть и для всех. Можно привести много фактов его доброты и честности. Правда, в первую очередь он старался что-то делать для окружающих, но не для своей семьи.

Александр был дружен с Михаилом Ивановичем Зиберовым, они всегда говорили, что будут и после смерти лежать на кладбище недалеко друг от друга. В последнее время Александр очень болел. Когда его в последний раз увозили в госпиталь, просил, чтобы я пришла на похороны. Похоронили его на Химкинском кладбище, мы с Леной поставили на могиле стелу. Вспоминаем его часто, Лена ходит в церковь, поминает его и Миру Ивановну. О нем хорошо вспоминают Валерий, Саша, Маша и мы с Леной и Левой. В последние годы Лена особенно тесно общалась с отцом и больше его полюбила. Я иногда корю себя за то, что не могла простить его за измены. Я хотела подарить картины Александра его подругам, чтобы вспоминали, но осталась в живых только одна — ей я и подарила несколько картин.

Мать его, Елена Никифоровна Гречанинова, прожила очень тяжелую жизнь: рано осталась вдовой, вырастила двух сыновей, оба военнослужащие, но с их женами ужиться не могла. Ее мать, бабушка Лены, была очень красивой женщиной, полька по национальности, очень властная. Елена Никифоровна после нашего с Александром развода просила, чтобы я взяла ее к себе, но я отказалась, боялась, что она будет командовать и моей маме будет плохо. Она трагически погибла, кремирована, урна с прахом похоронена в могиле ее матери на Немецком кладбище.

Выступая на партийных собраниях, начальник отдела полковник Леонид Максимович Збраилов часто упоминал лучших работников-женщин из «наруж-ки» — Машу, из «установки» — меня. Маша (девичью фамилию не помню, после замужества Тыр-лова), красивая девушка, моя ровесница, в 1950 году вышла замуж за Толю Тырлова, который пришел к нам из Московской школы контрразведки. Мы вместе с ней и рожали: она — сына, я — дочь. Когда же был приказ, что муж и жена не могут работать в одном подразделении, то хотели оставить в «наружке» Машу, а Толю уволить, но она обратилась с просьбой к руководству, чтобы уволили ее, а Анатолия как главу семьи оставили. Анатолий Тырлов остался в «наружке», в 7-м Управлении, со временем перешел в другой отдел 3-го Управления, дослужился до звания полковника, демобилизовался, числится в ветеранской организации Департамента военной контрразведки. Лет десять тому назад я случайно увидела его на концерте в Культурном центре ФСБ. Мы оба обрадовались, и Анатолий сказал, что они с Машей часто меня вспоминают. К сожалению, товарищи, которые обещали помочь мне доехать домой, очень торопились, и я не смогла поговорить с ним, надеясь, что скоро снова его здесь встречу. Но больше я его не видела…

Последние годы в «установке» я работала на «конспиративке» в Копьевском переулке. Нам было приказано создать вид простой коммунальной квартиры, где живут несколько семей. И я несколько раз заходила туда с сыном, чтобы заменить дежурного на время обеда. Все знали, что отец Валеры погиб на фронте, и его встречали с конфетами, всегда жалели, а он садился за машинку и что-то стучал, всегда оглядываясь на меня.

Еще один молодой сотрудник появился в нашем отделении, высокий и очень худой. Он почти всю войну был на фронте, после ранения направлен в госпиталь, потом зачислен в школу контрразведки, а оттуда — к нам. Фамилию его не помню. Жил в общежитии. Однажды говорит, что отец приехал его проведать и ему разрешили пожить с сыном в этом же общежитии. Несколько дней отец походил по Москве и сказал сыну, что забирает его с собой в Алтайский край. Отца вызвали к нам на Копьевский, уговаривали, чтобы он оставил сына в покое, но тот настаивал, ссылаясь на полуголодное существование в Москве — а мы-то считали, что здесь хорошо живем! — и на Алтае, в деревне, где у них свое хозяйство, он быстрее поправится. Как он добился своего, не знаю, но сына увез. Мы долго вспоминали, как он подкармливал нас алтайским мясом, колбасой, копченостями и булочками.

Квартира на Копьевском была большая, из руководства с нами находился только начальник отделения подполковник Александр Васильевич Соколов. Он поместил меня в проходной комнате, сказав, что, отчитывая за что-либо офицеров, не будет употреблять мат (а был большим матерщинником), зная, что в проходной сидит женщина. Уходя вечером на явки, всегда говорил, где его можно разыскать. Иногда даже по каким-либо вопросам, связанным с «установками», советовался со мной…

На Копьевском нам нравилось: тихо, спокойно, никто не беспокоит. С разрешения Соколова могли по очереди сбегать в магазин подписных изданий, отметиться в очереди на подписку наших классиков. Даже сейчас я рассказываю о работе в «установке» с упоением, это как работа сыщика — оперативная, очень интересная, творческая, хотя изнурительно тяжелая. Женщины выдерживали год-два, и полковник Збраилов переводил их в секретариат. А я была влюблена в эту работу и считаю, что даже сейчас, в свои-то годы, я бы с ней справилась.