XVIII

После обеда Данглар попросил коллег оставить их с Адамбергом одних в кафе. Сейчас он собирал газеты, которые незадолго до этого разложил на столе перед комиссаром. Самая откровенная из газет напечатала на первой полосе фотографию убийцы, темноволосого молодого человека с угловатым лицом, густыми, сросшимися бровями, словно перерезавшими его лицо сплошной горизонтальной чертой, тонким носом, приплюснутым подбородком, большими безжизненными глазами. «Монстр искрошил тело своей жертвы».

— Почему мне не сказали обо всем этом сразу, когда я пришел, — об идентификации ДНК, об утечке информации? — спросил Адамберг.

— Мы тянули до последней минуты, — поморщившись, ответил Данглар. — Надеялись, что все-таки поймаем его, что нам не придется докладывать вам об этом провале.

— Почему вы попросили остальных уйти из кафе?

— Потому что утечка произошла не из лаборатории и не из архива. Она могла произойти только из Конторы. Прочитайте статью — там есть подробности, которые знали только мы. А единственное, чего они не публикуют, — это адрес убийцы, которого на тот момент мы еще не знали.

— Где он живет?

— В Париже, в Восемнадцатом округе, на улице Орденер, дом сто восемьдесят два. Мы выяснили это только в одиннадцать утра и сразу же послали туда оперативную группу. Но в квартире, разумеется, уже никого не было.

Адамберг поднял брови:

— Так ведь в доме сто восемьдесят два по улице Орденер живет Вейль.

— Вейль? Наш бывший дивизионный комиссар?

— Он самый.

— И вы думаете, что это не случайное совпадение? По-вашему, убийца нарочно поселился в этом доме? Его забавляла мысль, что он живет в двух шагах от легавого?

— Думаю, да. И вдобавок ему нравилось ходить по краю пропасти. То есть бывать в гостях у Вейля. Это ведь легко, по средам комиссар принимает у себя всех желающих. Ужины у него превосходные, и люди охотно посещают их.

Вейль был если и не другом Адамберга, то, во всяком случае, одним из немногих его высокопоставленных покровителей на набережной Орфевр. Он уже не служил в полиции: официально причиной отставки стали боли в спине, усугубившиеся из-за тучности комиссара, а на самом деле он хотел полностью посвятить себя изучению художественной афиши XX века: в последнее время он стал в этой области специалистом мирового уровня. Два-три раза в год Адамберг приходил на ужин к комиссару, чтобы уладить с его помощью кое-какие дела, а еще — послушать, как он рассказывает всякую всячину, растянувшись на потертом диване, который прежде принадлежал Лампе, лакею Иммануила Канта. Вейль рассказал Адамбергу, что, когда Лампе объявил хозяину о своем желании жениться, Кант выставил его вон вместе с диваном и повесил у себя в комнате табличку: «Помни, что ты должен забыть Лампе». Адамберга это поразило — сам он в подобной ситуации написал бы себе: «Помни, что ты не должен забывать Лампе».

Он накрыл ладонью фотографию молодого человека, растопырив пальцы, словно хотел удержать его на месте.

— В квартире не нашлось никаких улик?

— Нет, конечно. У него была уйма времени, чтобы подготовиться к бегству.

— С тех пор как вышли утренние газеты.

— А может быть, и раньше. Наверно, кто-то позвонил ему и посоветовал смыться. В этом случае публикации в прессе понадобились лишь для прикрытия.

— И кто же, по-вашему, мог ему позвонить? Думаете, у него есть свой человек в Конторе — брат, кузен, любовница? Полный абсурд. Может быть, у него тут работает дядя? И мы узнаем еще одну историю про дядю и племянника?

— Совсем не обязательно, чтобы его осведомитель работал у нас. Один из наших мог проговориться кому-то, а тот, в свою очередь, — кому-то еще. Убийство в Гарше — жуткая история; возможно, нашему коллеге просто захотелось излить душу.

— Ну предположим. Но зачем было называть фамилию этого парня?

— Потому что его фамилия Лувуа. Армель Гийом Франсуа Лувуа. Забавно все-таки.

— Что тут забавного, Данглар?

— Его зовут Франсуа Лувуа. Как маркиза Лувуа.

— Ну и где тут связь, Данглар? Это был убийца?

— Да, по необходимости. Ведь он провел масштабную реорганизацию французской армии при Людовике Четырнадцатом.

Данглар отложил газету, и его мягкие, словно бескостные руки исполнили в воздухе торжественный танец, как бы возносясь к сияющим высотам Знания.

— Лувуа был беспощаден к тем, кого считал внешними и внутренними врагами Франции. Именно он проводил насильственные меры против гугенотов, так называемые драгонады, а одно это уже говорит о нем весьма много.

— По совести говоря, Данглар, — перебил Адамберг, кладя руку ему на плечо, — я совершенно не представляю, чтобы кто-либо из наших сотрудников когда-либо слышал об этом Франсуа Лувуа и чтобы подобная аналогия могла показаться ему забавной.

Танец рук в воздухе прекратился, и разочарованный Данглар снова взял газету.

— Прочтите эту заметку.

По вызову встревоженного садовника сотрудники криминальной полиции из бригады комиссара Жан-Батиста Адамберга в воскресенье утром проникли в уютный особнячок в Гарше и обнаружили там чудовищно изуродованное тело хозяина, шестидесятивосьмилетнего Пьера Воделя, бывшего журналиста. Соседи, которые до сих пор не могут оправиться от пережитого потрясения, в один голос заявляют, что им непонятны мотивы этого зверского убийства. По имеющимся у нас сведениям, тело Пьера Воделя было расчленено, а затем, что еще ужаснее, раздроблено и в виде мелких фрагментов разбросано по всей комнате, от пола до потолка забрызганной кровью. Дознаватели быстро нашли улики, по которым можно установить личность маньяка, в частности бумажный носовой платок. И в результате срочно проведенного анализа ДНК они узнали имя предполагаемого убийцы. Это некий Армель Гийом Франсуа Лувуа, ему двадцать девять лет, профессия — ювелир. Лувуа уже имел дело с полицией: двенадцать лет назад вместе с тремя сообщниками он проходил по делу о групповом изнасиловании двух несовершеннолетних.

У Адамберга зазвонил мобильник, и он отложил газету.

— Да, Лавуазье. Да, я тоже очень рад, что мы с вами опять сотрудничаем. Нет, у меня уйма дел. Ну как он, поправляется? Секундочку.

Адамберг прервал разговор, чтобы поделиться информацией с Дангларом:

— Какой-то гад пытался отравить Эмиля. У него перитонит и температура сорок. Лавуазье, я сейчас включу громкую связь, чтобы вас мог слышать мой коллега.

— Мне очень жаль, старина. Этот тип вошел в палату к Эмилю в белом халате, с повязкой на лице. Мы не в состоянии уследить за каждым, кто сюда заходит. Надо бы нанять охрану, но у нас нет денег. Я поставил у двери двух наших ребят-санитаров, чтобы дежурили посменно. Эмиль боится, что он умрет, и, должен сказать вам, это вполне возможно. У него для вас два сообщения: вам есть на чем записать?

— Да, — ответил Адамберг, приготовившись писать на уголке газетного листа.

— Первое: насчет непонятного слова. Он уже видел его раньше, на открытке. Я не стал расспрашивать подробнее, он слишком плох.

— В котором часу его отравили?

— Утром, когда он проснулся, все было хорошо. А в половине третьего меня вызвала сестра: как выяснилось, температура начала подниматься где-то около двенадцати. Второе сообщение: осторожней с псом.

— В каком смысле?

— У него аллергия на жгучий перец. Надеюсь, вы знаете, о чем речь: для Эмиля это, по-видимому, очень важно. Наверно, это связано с непонятным словом — трудно себе представить, чтобы кто-то реально кормил собаку жгучим перцем.

— Что за непонятное слово? — спросил Данглар, когда Адамберг закончил разговор.

— Любовное словечко — Kiss Love, написанное русскими буквами. Водель любил одну пожилую немецкую даму.

— Но зачем писать Kiss Love русскими буквами?

— Не знаю, Данглар, — ответил Адамберг и снова взялся за газету.

Следствием было установлено, что Лувуа сам не участвовал в изнасиловании, однако суд приговорил его к девяти месяцам тюрьмы за причинение телесных повреждений и неоказание помощи лицам, находящимся в опасности. С тех пор Армель Лувуа не напоминал о себе, по крайней мере официально. Теперь предполагаемому убийце не избежать ареста.

«Не избежать ареста», — вслух повторил Адамберг и взглянул на свои часы. Лувуа давно успел смыться. Но наблюдение за домом надо продолжать: ведь не все читают газеты.

Не сходя с места, Адамберг проинструктировал подчиненных: Вуазне и Керноркян пускай займутся семьей художника, который выкрасил свою покровительницу бронзовой краской; Ретанкур, Мордан и Ноэль организуют засаду в доме Лувуа; однако надо заранее предупредить об этом Вейля: бывший дивизионный комиссар не выносит, когда полиция вторгается в его частную жизнь, и с перепугу может испортить все дело; Фруасси и Меркаде будут прослушивать телефон Лувуа и отслеживать его контакты в интернете; Жюстен и Ламар будут искать его машину, если она у него есть; остальные должны как следует встряхнуть авиньонских легавых и проверить, не уезжали ли из города Водель-младший и его жена. Установить контроль за вокзалами и аэропортами, раздать полицейским фотографии Лувуа.

Во время этих переговоров Адамберг заметил, что Данглар делает ему знаки. Майор отчаянно жестикулировал, но Адамберг ничего не понял. Наверно, потому, что он был неспособен делать две вещи одновременно — говорить и смотреть, смотреть и слушать, слушать и писать. Единственным делом, которым он мог полноценно заниматься, не прерывая других занятий, было рисование.

— Будем опрашивать соседей по дому? — спросил Морель.

— Да, но не забудьте, что в этом доме живет Вейль. Узнайте у него все что можно, а потом сосредоточьтесь на засаде. Возможно, Лувуа не в курсе, возможно, он вернется домой. Выясните, где он работает. Добудьте адрес этой мастерской, или магазина, или чего там еще.

Данглар написал несколько слов на газете и поднес ее к глазам комиссара: «Не посылайте в засаду Мордана. Пошлите Меркаде». Адамберг пожал плечами.

— Небольшое уточнение, — сказал он в трубку. — Мордан будет работать вместе с Фруасси, а сидеть в засаде будет Меркаде. Если он уснет, там все же останутся двое мужиков, включая Ретанкур, а это все равно что семеро.

— Почему вы решили, что я должен отстранить Мордана? — спросил Адамберг, убирая телефон в карман.

— Он морально надломлен, и ему нельзя доверять.

— Если человек надломлен морально, это не мешает ему сидеть в засаде. Тем более что мы устраиваем ее для проформы: вряд ли Лувуа рискнет вернуться.

— Но у нас особый случай. Произошла утечка информации.

— Хватит намеков, майор. Если у вас есть подозрения, скажите об этом прямо. Мордан служит в нашей системе двадцать семь лет, он прошел огонь, воду и медные трубы, его даже Ницца не смогла превратить в коррупционера.

— Я знаю.

— Тогда я не понимаю вас, Данглар, честное слово, не понимаю. Вы сами только что сказали: причина утечки в том, что кто-то сболтнул лишнее. Это не предательство, а простая неосторожность.

— На словах я всегда представляю все наилучшим образом, но в голову лезет самое худшее. Вчера утром он нарушил субординацию, превысил свои полномочия и спровоцировал побег Эмиля.

— Дочь Мордана бьется головой о стену в тюрьме Френ, поэтому его собственная голова блуждает где-то далеко, за сотни километров отсюда. И он, ясное дело, совершает оплошности, проявляет чрезмерное рвение либо неуместную робость, он зол на весь мир, он утратил самоконтроль. Надо приглядывать за ним, вот и все.

— Из-за него сорвалась проверка алиби в Авиньоне.

— Ну и что?

— А то, что у него уже два серьезных прокола: во-первых, побег подозреваемого, во-вторых, непроверенное алиби — небрежность, достойная новичка. И заметьте, по закону ответственность за его ошибки ложится на вас. По итогам этих двух дней кто-то может сделать вывод, что вы запороли первый этап расследования. При том, как придирается к нам Брезийон, можно вылететь из Конторы и за меньшее. А теперь еще эта история с утечкой информации и убийца, который пустился в бега. Если бы кто-то захотел вывести вас из игры, он действовал бы именно так.

— Бросьте, Данглар. Мордан мешает расследованию? Мордан хочет меня устранить? Ни за что не поверю. Да и зачем ему это?

— Вы можете узнать истину. А такая перспектива кое-кого не устраивает.

— Кого? Мордана?

— Нет. Кого-то наверху.

Адамберг посмотрел на палец Данглара, указывающий на потолок: майор намекал на круг лиц, обладающих властью, который он обозначал словом «наверху», хотя в данном случае мог бы с тем же успехом сказать «внизу», в глубоком, скрытом от глаз подземелье.

— Кто-то наверху, — продолжал Данглар, все еще указывая пальцем на потолок, — не заинтересован в том, чтобы убийство в Гарше было раскрыто. И в том, чтобы вы работали у нас.

— А Мордан ему помогает? Быть такого не может.

— Очень даже может — с тех пор как его дочь оказалась в руках правосудия. Этим людям там, наверху, ничего не стоит замять дело об убийстве. Мордан заключил с ними сделку: он дает им возможность вывести вас из игры, а они за это освобождают его дочь. Не забывайте, через две недели будет предварительное слушание по ее делу.

Адамберг щелкнул языком.

— Это не в его характере.

— При чем тут характер, когда твой ребенок в опасности? Вам этого не понять, ведь у вас нет детей.

— Не начинайте, Данглар.

— Я хотел сказать, нет ребенка, которым бы вы занимались всерьез, — сухо сказал Данглар, возвращаясь к их всегдашнему спору, к их давнему противостоянию. По одну сторону фронта был Данглар, стремившийся защитить Камиллу и ее ребенка от бурной, полной превратностей жизни, которую вел Адамберг. С другой стороны был сам Адамберг, живший по своей воле и, по мнению Данглара, подвергавший слишком большой опасности близких ему людей.

— Я занимаюсь Томом, — возразил Адамберг, и его кулаки сжались. — Я сижу с ним, вожу его на прогулки, рассказываю ему разные истории.

— Где он сейчас?

— Это вас не касается, и отстаньте от меня. Он на отдыхе, с матерью.

— Да, но где?

Над двумя мужчинами, над грязным столом, пустыми стаканами, измятыми газетами с фотографией убийцы нависла гнетущая тишина. Адамберг пытался вспомнить, куда Камилла в этот раз поехала с малышом. Куда-то на вольный воздух, это точно. К морю — в этом он был уверен. Скорее всего, в Нормандию. Он звонил им два раза в неделю, у них все было в порядке.

— В Нормандии, — сказал Адамберг.

— В Бретани, — возразил Данглар. — В Канкале.

Если бы Адамберг был Эмилем, он бы сейчас расквасил Данглару физиономию. Он мысленно видел эту сцену, и она ему нравилась. Однако он ограничился тем, что встал с места.

— То, что вы подумали о Мордане, майор, просто мерзость.

— Если человек хочет спасти свою дочь, это никакая не мерзость.

— Я хотел сказать: мерзость — это ваши мысли. То, что у вас в голове.

— Еще бы. Конечно, это мерзость.

Загрузка...