2. Загадка Браунвальда

Иван Алексеевич Титов еще до войны познакомился с академиком Зориным. На всю жизнь для него остались памятными встречи с знаменитым ученым. Уже тогда он понял, что открытие Зорина — это ключ к познанию глубочайших тайн науки о жизни. Со школьной скамьи Титов увлекался биологией, и перед ним никогда не стояла дилемма — кем быть? Биологом. Только биологом! Это было ясно. Не потом… Уже на третьем курсе университета он понял, как необходимы биологу основательные познания в физике, а когда ему стало известно о работах Зорина, он увлекся ими настолько, что биофак был заброшен, и Титов перешел на физмат. Не раз он с сожалением вспоминал о полюбившейся с детства биологии, но тут же убеждал себя, что сделать какое-либо открытие в биологической науке можно, только изучив как следует физику. Нужны новые, совершенные методы познания процессов, протекающих в живых организмах! Работы Зорина служили ярким тому подтверждением. Казалось, став физиком, он сможет вернуться к биологии, но работы по созданию новой аппаратуры увлекали его все больше и больше. Не физика помогла Титову как биологу, а Титов как физик стал помогать биологам. Свою кандидатскую работу он писал под руководством Зорина, первые темы в исследовательском институте были связаны с отработкой самой совершенной, самой современной аппаратуры для биологов, и вскоре он целиком отдался этому делу.

Много лет Иван Алексеевич затратил на создание прибора нового типа, и теперь работы подходили к концу. Последние проверки, еще несколько испытаний — и тему можно будет предъявить комиссии.

Титов по обыкновению приходил в лабораторию раньше всех сотрудников и прежде всего шел к стенду, на котором был установлен подготовленный к сдаче прибор.

«Проверить еще раз и, кажется, можно сказать Федору Федоровичу, что все готово для предъявления комиссии».

Титов сел к пульту, надел наушники и стал внимательно вслушиваться в ровное тихое шипение, изредка прерываемое резким треском. На небольшом пульте вспыхивали нежно-зеленым цветом сигнальные лампочки, через равные промежутки времени отмечая излучение даже ничтожной мощности. Излучение являлось фоном, создаваемым космическими лучами. Сомнений не оставалось — аппаратура работала четко. Группы фильтров превосходно отсеивали помехи, и это должно было гарантировать уверенную работу всей системы.

«Пожалуй, можно пойти обрадовать Федора Федоровича, — решил Титов, выключая приборы. — Да, можно пойти!»

В волнении чуть сжалось сердце. Так, как это бывало много лет тому назад, когда он шел сдавать очередной зачет Федору Федоровичу. Многое изменилось за эти годы.

Титов уже сам стал ученым, уже седина тронула его виски, а к старому профессору Сибирцеву, руководившему теперь исследовательским институтом, он шел все с тем же легким трепетом и хорошим волнением. Тема готова к сдаче — это очередной экзамен в жизни.


Титов тихонько приоткрыл массивную дверь и заглянул в кабинет Сибирцева. Профессор сидел за огромным письменным столом спиной к балконной двери и просматривал почту.

— Разрешите Федор Федорович?

— А-а-а, Иван Алексеевич! Пожалуйте. Присаживайтесь. Я сейчас дочитаю это имеет, кажется, отношение к вашей теме.

Титов опустился в кресло, а Сибирцев продолжал читать лежавший перед ним документ. По мере того как он читал, все более глубокая вертикальная складка прорезала его лоб.

Закончив чтение, он провел по лбу пальцами от виска к виску, как бы желая стереть резкую морщину, потом еще раз пробежал глазами бумагу и передал ее Ивану Алексеевичу.

Титов быстро прочел переданный ему документ и вопросительно посмотрел на профессора.

В коротком письме на имя Сибирцева сообщалось, что академик Зорин В. А. в комиссии по приемке темы участвовать не может, так как выехал за границу на Международный конгресс радиофизиологов.

— Очень жаль, конечно, что Викентий Александрович не будет присутствовать на испытании, — Титов положил переданную ему Сибирцевым бумагу на край стола. — Жаль! Работы по теме имеют отношение к его изысканиям, к его открытию. Но знаете, Федор Федорович, — глаза Титова молодо заблестели, — тема вполне отработана, и я уверен, что мы ее отлично сдадим комиссии, если даже Зорина не будет!

— Готова?

Титов кивнул головой.

— Я рад за вас, Иван Алексеевич. Вы так много потрудились над ней. Очень рад!

Профессор вышел из-за стола, Титов поднялся с кресла. Несколько секунд они, улыбаясь, смотрели друг на друга, затем профессор молча пожал руку Титову. Они вышли на балкон. Отсюда, с высоты третьего этажа, были видны корпуса лабораторий. Сразу же за оградой института начинался лес.

Среди высоких сосен, подступавших к самой территории института, виднелись жилые дома, а левее, там, где лес становился гуще и уходил к самому горизонту, лежала прямая просека, устремленная к видневшейся вдали железнодорожной станции.

Сюда уже не доносился шум столицы, и загородная тишина прохладного майского утра только изредка нарушалась низкими трубными звуками проносящихся за лесом электропоездов.

— Хорошее утро, Федор Федорович!

— Утро чудесное, — вздохнул полной грудью профессор. — И утро великолепное, и вы меня обрадовали сегодня, Иван Алексеевич. Хорошо! А вот только… только вот письмо это меня огорчило. — С полного розового лица профессора сбежала улыбка, глаза потемнели, и он пристально посмотрел на Титова. — Да, огорчило.

— Чем же, Федор Федорович?

— Уже были факты откровенного интереса к работам Зорина со стороны не в меру любопытных людей.

Титов задумался — да, судьба такого открытия должна быть в крепких руках!

— Тревожно, конечно, Федор Федорович. Но знаете, после встречи с капитаном Бобровым у меня осталось впечатление, что он очень толковый работник. Охрана работ Зорина организована надежно.

— Вы правы, Иван Алексеевич, но не только в этом дело.

Сибирцев оперся руками о перила балкона и помолчал некоторое время. Легкий ветерок шевелил его мягкие, почти совсем седые волосы. Он пристально всматривался в показавшееся над лесом пятно:

— Видите, самолет летит!

Самолет приближался, слышно было характерное стрекотание его мотора, а вскоре можно было определить, что низко над лесом пролетал У-2. Титов недоуменно посмотрел на профессора, стараясь определить, чем мог заинтересовать его «кукурузник».

— Вы никогда не задумывались, Иван Алексеевич, над тем, что могло бы произойти… — Сибирцев поднял голову, проводил взглядом прошумевший над крышей самолет и обернулся к Титову. — Что могло бы произойти, если бы вот такой тихоходный, вооруженный одним пулеметиком самолет вдруг появился во времена, ну, предположим, во времена наполеоновских войн? Не задумывались, а? — Веселые морщинки окружили темно-серые глаза профессора, и он хитровато посмотрел на Ивана Алексеевича.

— Задумываться не задумывался, Федор Федорович, но очень легко могу себе представить, что если бы «кукурузник» появился при Наполеоне, то мог бы деморализовать все его полчища, а может быть и решить исход огромного сражения.

— Вот-вот, вы представляете, какую бы панику мог наделать скромный У-2! Но все дело в том, что во времена Наполеона не мог появиться самолет, да еще в одной какой-нибудь стране. Такие открытия подготовляются общим уровнем знаний, общим развитием науки и техники. Изобретения одного и того же порядка возникают почти повсеместно.

Титов начал понимать профессора, и по мере того, как он догадывался, что хотел сказать Сибирцев, лицо его становилось все более серьезным.

— Не исключена возможность, Иван Алексеевич, что работы подобного направления проводятся не только в нашей стране. Они подготовлялись предварительными изысканиями десятков ученых, общим продвижением науки вперед. Да, подобное открытие могло быть сделано и в других странах. И не это страшно, — страшно то, что овладение методом воздействия электромагнитных колебаний на процессы, протекающие в живых клетках, может не только служить человеку, помогая ему в его извечной борьбе с природой, не только облегчать создание огромного количества материальных ценностей, но и может стать орудием угнетения, порабощения и эксплуатации.

Через открытую дверь балкона послышался телефонный звонок, и Сибирцев поспешил в кабинет. Титов постоял некоторое время в нерешительности: остаться ли ему на балконе или последовать за профессором?

Федор Федорович окончил разговор по телефону и пригласил заведующего лабораториями в кабинет.

— Я уверен, Иван Алексеевич, — продолжал Сибирцев, когда они вновь уселись за столом, — что вы совершенно правильно поступаете, тщательно подбирая и просматривая всю иностранную литературу, в которой может проскользнуть что-нибудь по этом вопросу. Как, в последнее время вам ничего не попалось интересного?

— Не попалось, Федор Федорович.

— А вы не читали в «Америкэн дайджест сайнс» статью инженера Крайнгольца «Методы обнаружения биологических излучений»?

— Не читал, Федор Федорович.

— Жаль, — густые брови Сибирцева быстро приподнялись, — обязательно прочтите. «Америкэн дайджест сайнс» вы затребовали?

— Нет, мне казалось, что «Американская наука» печатает уж слишком много ненаучных статей.

— Не спорю. В этом журнале печатаются статьи, далекие от передовой науки, но мы должны, Иван Алексеевич, очень внимательно присматриваться к тому, над чем работают ученые там. Вот, например, статья Крайнгольца для нас может быть очень интересной. Так что видите, — рассмеялся профессор, — даже «Америкэн дайджест сайнс» бывает полезно читать. Больше того, совет мой — не гнушайтесь и менее солидными органами буржуазной печати, иногда и псевдонаучными журнальчиками: в них проскальзывают такие вещи, которые за границей люди пишут в погоне за блефом, за сенсацией. И частенько выбалтывают в них больше, чем хотелось бы их хозяевам.

— Непременно воспользуюсь вашим советом, Федор Федорович, — улыбнулся Титов, — непременно.

— Ну вот и прекрасно, а теперь давайте займемся темой. Выкладывайте подробненько, как прошли последние испытания.

Титов рассказал профессору о завершающих испытаниях, показал осциллограммы и характеристики прибора. Сибирцев внимательно просматривал материалы и по мере того, как он изучал их, лицо его все больше светлело. Титов почувствовал, что «зачет» он сдает успешно.

Зазвонил телефон.

После того как Сибирцев окончил разговор и осторожно положил трубку на рычаг, он еще несколько минут сидел молча, потом поднял глаза на Титова и, показав на телефон, тихо сказал:

— Обнаружен еще один человек, который в свое время тоже, надо полагать, побывал в этом проклятом месте.

— В Браунвальде?

Сибирцев молча кивнул.

— Где сейчас больной?

— В клинике института радиофизиологии. Я свяжусь с ними и, как только представится возможность, надо будет туда проехать…

Тяжело опираясь на подлокотники кресла, профессор поднялся и снова подошел к балконной двери. Его глаза долго всматривались в сизую дымку над лесом, с лица сошли веселые морщинки. Титов привык считать Федора Федоровича более молодым. А на самом деле…

Как бы опровергая мысли Титова, старый профессор живо повернулся к нему, лицо его вновь осветилось улыбкой, и он весело сказал:

— А я могу сообщить вам и нечто приятное. У вас будет, наконец, электрофизиолог. Егоров, Петр Аниканович. Молодой, правда, но рекомендуют как способного сотрудника. Рады?

— Ну, еще бы! Некоторые темы просто невозможно проводить без электрофизиолога. А Браунвальдом давно пора заняться вплотную.

— Да, не везет нам с Браунвальдом. Такая нелепая смерть предшественника Протасова. Протасов…

— Я думаю, что новому сотруднику придется поддерживать контакт с Пылаевым. Изучение больных Браунвальда поможет ему в его работе.


От разговора с Егоровым у Титова осталось впечатление, что молодой ученый еще колеблется в выборе места работы, а это меньше всего устраивало заведующего лабораториями. Титов привык, чтобы его сотрудники были не только хорошими исполнителями, но целиком, органически входили в творческие изыскания, работали с увлечением, а главное, — по призванию.

Что не устраивает Егорова, как заинтересовать его тематикой лабораторий?

— Признайтесь, Петр Аниканович, — с улыбкой говорил Титов, обращаясь к электрофизиологу, — вы, кажется, не очень-то жаждете попасть к нам?

— Нет, нет! Почему же? Я думаю… — Егоров смущался все больше. Белизна его лица, свойственная рыжеватым людям, быстро сменилась румянцем. — Я думаю, что, работая у вас, под вашим руководством…

— Петр Аниканович, — Титов решил помочь молодому ученому, очевидно, из деликатности не находившему в себе смелости прямо ответить на вопрос, — больше всего мне хотелось бы, чтобы вас по-настоящему увлекла наша работа, всерьез. Примерно так, как в оставленной вами лаборатории.

Егоров заулыбался, поправил очки, толстыми стеклами прикрывавшие близорукие глаза, и с подъемом сказал:

— О, там проводились интересные изыскания. По правде говоря, я надеялся, что и после окончания аспирантуры смогу продолжить в другом месте начатую там работу.

— Где же, если не секрет?

— Буду откровенен с вами, Иван Алексеевич. Больше всего мне хотелось бы работать в институте радиофизиологии. Тем более, что именно там, как мне известно, широко используют аппаратуру Зорина. А моя мечта работать в той области науки, которая может применить это открытие!

— Вы когда-нибудь видели аппаратуру Зорина?

— Нет, Иван Алексеевич, не видел.

Титов порывисто встал с кресла.

— Тогда пойдемте, товарищ Егоров.

Выйдя из кабинета, они быстро прошли по длинным коридорам института. Щупленький, низкорослый Егоров едва поспевал за складным, подтянутым заведующим лабораториями.

Они поднялись на третий этаж и через широкую застекленную дверь вошли в электронно-вакуумную лабораторию.

По лаборатории Титов шел медленно, иногда останавливаясь на минутку около стоящих за монтажными столами вакуумщиков, одетых в белые халаты.

В конце зала возвышался каркас, обтянутый крупной металлической сеткой. Внутри каркаса находился растянутый на амортизаторах громадный стеклянный сосуд причудливой формы.

Здесь происходило испытание законченной установки.

Титов остановился, заложил за спину руки и кивком головы указал Егорову на метавшееся внутри огромного стеклянного сосуда голубоватое свечение. Казалось, в сосуде бушевала энергия, стараясь вырваться из крепких объятий стекла и металла.

— Так, значит, это и есть…

— Нет, нет, товарищ Егоров, — улыбнулся Титов, — не это. Это прибор АС-3, который проходит сейчас сдаточные испытания. Он, надеюсь, очень пригодится вам, если вы согласитесь взяться за разработку предложенной вам темы. Ну, а теперь пойдемте дальше.

Титов подошел к небольшой, обитой металлическими листами двери в конце электронно-вакуумной лаборатории, вынул из кармана ключ, открыл дверь и пропустил Егорова вперед.

Здесь царил полумрак. Окна были зашторены плотной черной материей, и только откуда-то сверху лился мягкий сиреневый свет.

Посреди почти пустой просторной комнаты возвышался постамент из хорошо отполированного дерева, на котором стояла выполненная в специальных лабораториях последняя модель аппарата Зорина. Откинув хромированные застежки футляра и приподняв обтекаемой формы крышку прибора, Титов уверенными, четкими движениями пальцев извлек из него небольшую темную трубочку.

— Вот основная часть прибора — его сердце! — Титов приподнял перед собой трубку и некоторое время задумчиво смотрел на нее. — А сейчас я вам покажу, с чего начал Зорин.

Титов подвел Егорова к большому шкафу, достал оттуда эбонитовую доску, покрытую прозрачным колпаком, склеенным из толстых листов органического стекла, и указал на видневшийся под колпаком приборчик. На небольшом шасси, с лампами нескольких каскадов усиления, был укреплен каркасик из тонких алюминиевых уголков, поддерживающий темную трубочку величиной с сигару. От контактов, укрепленных на концах трубочки, отходили разноцветные проводники. Все было так примитивно и просто, так плохо вязалось с только что виденными совершенными приборами, что Егоров недоуменно взглянул на Титова.

— Вот это, товарищ Егоров, — Титов положил свою сильную широкую руку на угол прозрачного колпака, — вот это точная копия первого прибора, собственноручно сделанного академиком Зориным, сделанного уже очень давно.

Егоров поправил очки, несколько раз плотно сомкнул веки своих близоруких глаз и наклонился к колпаку, пристально рассматривая прибор. Незначительный с виду, грубовато выполненный, похожий скорее на лабораторно выполненную схему, чем на уже отработанный, компактный, продуманный во всех мелочах аппарат. Да, это была первая модель, еще несовершенная, сделанная руками самого изобретателя. Но при помощи этого прибора удалось то, на что многие годы тщетно тратили свои усилия десятки ученых всего мира. Зорин впервые в истории науки сумел своим прибором зарегистрировать излучение живых организмов, дать количественную, а самое главное — качественную характеристику этого излучения.

С неизъяснимым восторгом молодой ученый рассматривал каждую деталь прибора, и его охватило особенное, трепетное чувство от сознания того, что он стоит сейчас у аппарата, изобретение которого открывает новые неограниченные возможности в развитии биологической науки. Он выпрямился и, щуря близорукие глаза, обратился к Титову:

— Вы знаете, Иван Алексеевич, я сейчас чувствую примерно то же, что много лет тому назад, в политехническом музее, когда смотрел на покрытую вот таким же пластмассовым колпаком модель грозоотметчика Попова. Я долго стоял у экспоната и думал: какой огромный путь проделало изобретение великого русского ученого!

Титову понравилась аналогия, проведенная Егоровым, и он подумал, что, действительно, в конце прошлого века скромный приборчик только принял сигналы, посланные из соседнего корпуса, а теперь…

— Теперь радиоволны, — продолжал Егоров, — облетают весь земной шар, уже посланы на Луну и скоро будут завоевывать межпланетное пространство!

Егоров внезапно остановился, взглянув на Титова и заметив на его лице суровые складки. Ему стало неловко от того, что он увлекся. Быстро надев очки, он еще раз взглянул на Титова и теперь рассмотрел в его веселых умных глазах такое искреннее внимание и сочувствие, что решил продолжать.

— Да, вот и это открытие, — Егоров прикоснулся тонкими белыми пальцами к прозрачному колпаку, — позволит сделать многое и ляжет в основу новых отраслей науки. Открытие — какое замечательное слово! Ведь оно означает не только то, что кто-то изучил новое явление, нет, если это по-настоящему большое открытие, оно, как правило, открывает новые пути, новые возможности!

Титов с удовлетворением отметил, что электрофизиолога, очевидно, удастся увлечь творческими заданиями лаборатории. А восторженность… это со временем пройдет.

Гораздо хуже, когда ее нет у молодого ученого.

— А вы не думаете, Петр Аниканович, что подобные открытия могут быть использованы не только на благо человеку, но и во вред ему?

Редкие рыжеватые брови Егорова удивленно поползли вверх.

— Во вред?!

Титов молча кивнул, водворил на место модель и рассказал Егорову кое-что об охотниках за изобретением Зорина.


Еще во время Отечественной войны некоторые зарубежные ученые усиленно интересовались открытием Зорина. При посещении института они очень пространно и пышно говорили о содружестве великих народов, борющихся с фашизмом, о необходимости международного объединения ученых и вместе с тем довольно нескромно расспрашивали именно о тех открытиях, которые могли иметь стратегическое значение. Одному проворному американцу, подвизавшемуся в каком-то весьма сомнительном амплуа консультанта при представителе союзного командования, пришлось даже очень быстро исчезнуть.

— Американец бежал, — задумчиво продолжал Титов, — бежал столь поспешно, что его не успели расспросить как следует, откуда у него такой повышенный интерес к открытию Зорина. Да, Эверс бежал. Но дело еще не в этом. Ему ничего не удалось выведать, но как раз в те дни исчез один из сотрудников института — инженер Протасов. До сих пор неизвестно, не стал ли он жертвой этого повышенного интереса к открытию Зорина. Известно только, что Протасов выехал в филиал института в Петровское. Перед отъездом он заходил к Зорину, на его московскую квартиру, а дальше следы теряются. Никто не видел его ни на московском вокзале, ни в пути, ни на станции в Петровском. От Москвы до Петровского несколько сот километров. Трудно сказать, где произошло несчастье.

Следственные органы проделали огромную работу, разыскивая исчезнувшего инженера, но им так и не удалось ничего установить. А что если он унес с собой хотя бы частицу открытия Зорина?! Вам теперь понятно, надеюсь, как важно, в чьих руках будет судьба такого открытия. Кстати, Петр Аниканович, если вы решите работать у нас, вам придется быть чрезвычайно осторожным. Весьма вероятно, что вместе с тематикой Протасова вы получите и другое «наследство». Могут и вами заинтересоваться. Это не испугает вас, надеюсь?

— Никак! С детских лет неравнодушен к приключениям.

— Вот как! — Титов несколько критически посмотрел на маленького, щупленького Егорова. — Ну, в таком случае, вы поможете мне разобраться в одном довольно сложном деле.

— Я?

— Да, вы, — улыбнулся Титов, — но об этом позже. Теперь вы увидели, что и у нас вам придется иметь дело с открытием Зорина, и я надеюсь, ни о чем не будете сожалеть. Не так ли?

— О, нет! Я уже и сейчас не жалею — вижу, что здесь можно заняться весьма интересными делами, ну, а что касается моего желания работать в институте радиофизиологии…

— Имейте в виду, работая здесь, вам придется поддерживать очень крепкую связь с этим институтом.

— Да что вы говорите!

— И для начала, — Титов посмотрел на часы, — давайте съездим в клинику этого института.


До сих пор оставалось невыясненным, как могли уцелеть несколько человек из тех, кто побывал в лапах фашистских извергов, проводивших свои кошмарные эксперименты в Браунвальде.

К приходу частей Советской Армии гитлеровцы уничтожили все, что некогда находилось на так называемом «объекте 55». Части, которые первыми ворвались в расположение «объекта», нашли груды еще дымящихся развалин, исковерканные взрывами сооружения и затопленные подземелья. В подземельях были обнаружены десятки трупов людей, погибших при затоплении.

Расследованием специальной комиссии было установлено, что на «объекте» проводились зверские эксперименты над живыми людьми, насильственно угнанными гитлеровцами из временно оккупированных областей.

Изуверы довольно тщательно сумели скрыть следы своих преступлений. Кроме того, что работами на «объекте 55» руководил доктор Тиммель, ничего установить не удалось. О дальнейшей судьбе Тиммеля также ничего не было известно. Не известно было, кто сотрудничал с ним и чем именно занимались там фашистские «ученые».

Комиссия по делу о зверствах в Браунвальде установила проведение невероятных по своей жестокости операций над десятками впоследствии затопленных в подземельях людей. У одних были удалены различные центры головного мозга, у других мозг оказался в значительной части обнаженным. У большой группы людей не нашли следов операции, но их сведенные страшными судорогами тела и выражение ужаса, застывшее на лицах даже после смерти, указывали на то, что и они еще при жизни подвергались каким-то страшным опытам.

Весьма возможно, что об этой кровавой странице фашистского произвола больше ничего и не удалось бы узнать, если бы в одной из психоневрологических клиник Советского Союза не обнаружили одного больного, повторявшего в бреду имя Тиммеля. Его состояние было безнадежным. Из бессвязных, лишенных всякой осмысленности рассказов почти ничего нельзя было установить. Но в бреду он упорно повторял немецкие слова: «Включить магнетрон!», «Включить магнетрон!» и имя — Тиммель, Тиммель, Тиммель. Он погиб. Вскрытие показало, что у него были удалены лобные доли коры головного мозга. Имя Тиммеля и характер операции указывали на тайну Браунвальда.

С момента обнаружения этого больного розыски жертв Браунвальда начались по всем клиникам Союза. В клинике профессора Шаврова около полутора лет находился на излечении по поводу энцефалита больной, также со страхом повторявший слова: «Включить магнетрон!»

— Можно было предположить, что и он подвергся «опытам» в Браунвальде, — закончил свой рассказ Титов по дороге в клинику.

Машина уже миновала прямую стрелу просеки, идущей от института к железнодорожной станции, и Титов притормозил ее у шлагбаума.

— Это очень прискорбная история, Иван Алексеевич. В ней многое неясно. Как, например, удалось установить, что больной из клиники профессора Шаврова тоже побывал в Браунвальде? Ведь его не подвергали нейрохирургической операции — у него был энцефалит!

— Нет, его не оперировали. К сожалению, когда мы узнали о нем, он был уже в очень тяжелом состоянии и скоро скончался. С ним не удалось побеседовать, но он, вероятно, и сам не знал, что был именно в Браунвальде. Фашисты доставляли туда людей в закрытых автомобилях. Попадая в подземные клиники, никто из несчастных не знал, где он находится. А предположить, что он был в Браунвальде, можно было потому, что и он выкрикивал немецкие слова: «Включить магнетрон!»

— Зависимость довольно слабая.

Титов внимательно посмотрел на собеседника. Восторженный, увлекающийся и вместе с тем, как видно, рассудительный, он все больше и больше начинал нравиться немало повидавшему на своем веку и хорошо знавшему людей ученому. Титов нарочно рассказал Егорову о Браунвальдском деле несколько схематично, чтобы определить, как тот отнесется к нему, как сумеет разобраться в неясных, сложных вопросах.

— Зависимость, говорите, слабая? Ну, что же, пожалуй, вы правы, действительно слабая. Но кроме этого больного, были найдены еще три человека.

— Оперированные? — живо спросил Егоров.

— Нет. Все они находились на излечении по поводу летаргического энцефалита.

— Летаргического энцефалита? Так, может быть, в Браунвальде над ними экспериментировали с вирусом энцефалита?

— Нет, на это не похоже.

— Почему?

Титов долго не отвечал, задумчиво глядя в окно машины. За окном бежали жиденькие толпы березок, мелькали иногда разлапистые ели — солнечный подмосковный денек казался бесконечно далеким от встававших перед Титовым картин Браунвальда. Но вот лесок кончился, и шоссе побежало вдоль излучины широкой реки. Титов круто свернул и медленно повел машину через мост.

— Мне самому удалось беседовать с одним из больных, — продолжал Титов. — Он был в лучшем состоянии, чем остальные, и из этой беседы я мог кое-что уяснить. Содержали их, как он говорил, очень хорошо. Давали приличное питание. Работать заставляли, как видно, только для того, чтобы поддержать нормальное физическое состояние организма — «эксперимент», по всей вероятности, мог быть проведен только на вполне здоровом человеке. Заметьте себе, Петр Аниканович, никаких лекарств внутрь им не давали, никаких впрыскиваний не делали. Я специально уточнял это обстоятельство. Обращение с ними было хорошее до тех пор…

— До тех пор? — с тревогой переспросил Егоров.

— Пока они не попадали в «рентгеновский кабинет».

— Куда? — изумился Егоров, поправляя очки.

— Больной называл это помещение рентгеновским кабинетом. «В нем было много всяческой аппаратуры, знаете, наподобие той, — говорил он, — что бывает в рентгеновских кабинетах. Даже темно было так, как при просвечивании. Ну вот, после того, как меня просветили, я и заболел, и уже больше не попал в отделение, где нас хорошо содержали». Больной рассказывал, что болезнь протекала бурно. Повысилась температура, начались страшные головные боли, и он стал… спать! Спал он в течение долгого времени, сколько — определить не мог. Спал, как думает, недели две или может быть больше. Истощал, обессилел, начал слепнуть. Что было дальше не помнит. Состояние этого больного вскоре, тоже резко ухудшилось и в бреду…

— Выкрикивал — «Включить магнетрон»?

— Да.

— Магнетрон, магнетрон… Неужели немцы пытались применить биоизлучатели? Неужели они пробовали воздействовать на организм человека…

Егоров замолчал. Машина нырнула в туннель, проходивший под каналом, и некоторое время ехала в полумраке. Егоров протер очки и продолжал только тогда, когда автомобиль снова вырвался на солнечный простор.

— Неужели немцы экспериментировали с биоизлучателями? — задумчиво повторил Егоров. — Но почему тогда люди заболевали энцефалитом?

— Вот это-то и непонятно. Ведь энцефалит, то есть воспаление головного мозга, болезнь инфекционная, не так ли?

— Совершенно верно, инфекционная. Однако возбудитель энцефалита до настоящего времени не найден. Установлено, что он относится к фильтрующимся вирусам. Попытки выделить культуру этого возбудителя пока не увенчались успехом.

— Вот видите, вопрос еще больше осложняется. Значит, природа и происхождение энцефалита изучены пока слабо?

— Да, но диагностика и симптоматика описаны весьма подробно.

— В этом мало утешительного. Так вот, Петр Аниканович, было бы небезынтересно установить, какого типа эксперименты проводились над людьми в Браунвальде. С тех пор, как там злодействовали ученые изверги, прошло порядочно времени. При подходе наших войск они, конечно, все уничтожили. — Титов помолчал. — Все ли? А если где-то сохранено основное? Ведь мы даже не знаем, кто жив из тех, кто занимался этими гнусными делами в Браунвальде… Может, кто-то остался и могут, убежден в этом, могут найтись последователи…

Дальнейший путь к клинике проехали молча. Машина медленно продвигалась с потоком автомобилей, подолгу простаивала у перекрестков и, наконец, выбравшись из центра города, понеслась по широкому проспекту, вдоль которого тянулись ряды старых лип.


Клинический корпус находился в глубине институтского парка. Не раз бывавший здесь Титов, выйдя из машины, уверенно направился по аллее к старинному четырехэтажному зданию.

Титов шагал торопливо и, как бы извиняясь за свое нетерпение, сказал Егорову:

— Надо спешить — состояние больного, как мне говорили, безнадежное, а ведь это, пожалуй, последняя возможность. Обследование клиник закончено, и ни в одной из них уже нет больных, о которых можно было бы предположить, что они побывали в Браунвальде.

— Удастся ли что-нибудь узнать? — озабоченно проговорил Егоров.

— Посмотрим.

В клинике ждали Титова и Егорова. Их немедленно провели в кабинет Пылаева.

Навстречу им поднялся невысокого роста, широкоплечий, еще молодой и очень подвижной человек. Он быстро вышел из-за стола и поспешил к Титову, на ходу протягивая руку.

— Здравствуйте, Иван Алексеевич, здравствуйте. Очень хорошо, что вы поторопились приехать.

Титов познакомил Пылаева с Егоровым и спросил, как чувствует себя интересующий их больной.

— Я же говорю, Иван Алексеевич, вы очень хорошо сделали, что поспешили. Больной очень плох. Думаю, что его часы сочтены.

Пылаев вызвал дежурного врача и попросил его приготовить все для посещения больного в палате № 10.

— А тем временем, — Пылаев быстро перебрал лежащие перед ним бумаги, — я думаю, вам будет небезынтересно ознакомиться вот с этой историей болезни. Только сегодня я получил письмо от своего коллеги из Верхнегорской психоневрологической больницы. Там содержался больной, по всей вероятности, также побывавший в Браунвальде.

— Вы говорите содержался?

Пылаев кивнул головой.

— Так, значит, он…

— Да, — тихо произнес Пылаев, — больной скончался, — Пылаев посмотрел в карточку истории болезни, — скончался четыре дня тому назад.

— А кто с ним говорил? — живо спросил Титов. — Почему вы думаете, что он был в Браунвальде?

— А вот прочтите.

Титов торопливо просматривал мелко исписанные листы истории болезни, спеша найти то место, которое подтверждало бы догадку Пылаева.

«…Зрение падает, — с трудом различает предметы. На окружающее реагирует слабо, обычно лежит в постели с закрытыми глазами. Тошнота…

28.02. Общее состояние ухудшается с каждым днем. Жалуется на сильную головную боль и головокружение. Сидеть в постели не может из-за расстройства статики.

1.03. Состояние тяжелое, лежит неподвижно в постели… Тонус мышц в конечностях понижен — гипотония…

…В следующие дни у больного наблюдалось беспокойство, плохой сон. Кричит, говорит что-то бессвязное; речь невыразительная, понять не удается…

2.04. Больной беспокоен… Резко выраженное слабоумие…

3.05…Все время кричит, конфабуляция. Так, например, говорит, что к нему приходил Рихард Тиммель. В действительности посетителей не было…»

— Петр Аниканович, — подскочил Титов со стула, — Петр Аниканович! Читайте: «Приходил Рихард Тиммель».

Егоров склонился над подрагивавшим в пальцах Титова листком истории болезни.

«Приходил Рихард Тиммель», и дальше следовала сухая, точная запись внимательно следившего за больным врача: «в действительности посетителей не было».

Титов и Егоров продолжали вместе читать историю болезни:

«…В дальнейшем истощение нарастало… Общее состояние ухудшалось… Отвечает с трудом, тихим голосом… пульс учащенный, 110–120 ударов в минуту.

11.05. Больной скончался при явлениях нарастающего упадка сердечной деятельности.

Вскрытие. 12.05 (профессор Иванов). Очаговый склероз мягких мозговых оболочек. Атрофия мышц сердца и печени… Энцефалит.

При микроскопическом исследовании…»

Титов передал историю болезни Пылаеву.

— Да, Виктор Васильевич, вы правы. Можно с уверенностью сказать, что и этот больной побывал на «объекте» у Рихарда Тиммеля. И у этого больного был энцефалит. Нет сомнения: заражение энцефалитом проводилось фашистскими экспериментаторами. Но как они это делали, вот что надо узнать. Пожалуй, в этом и состоит загадка Браунвальда. Скажите, какой диагноз поставлен больному из палаты номер десять?

— Тоже энцефалит. Когда он к нам поступил, мы выяснили, что острая форма протекала со всеми признаками летаргического энцефалита.

— И заболел он?..

— В конце сорок четвертого года…

— Ага, значит, так же, как и в предыдущих четырех случаях. Скажите, Виктор Васильевич, при этом заболевании часты смертельные исходы?

— Прогноз в отношении выздоровления очень плохой. Смерть наступает от общего истощения и присоединившихся болезней. А в случаях, когда больные побывали в адских условиях Браунвальда, когда они побывали в лагерях…

— Я понимаю вас, Виктор Васильевич. Скажите, имеются ли какие-нибудь средства лечения?

— Для лечения энцефалита, как известно, специальных средств нет. Было испробовано очень многое, но пока без особых результатов. Некоторое улучшение дает лечение скополамином. Положительный эффект отмечается при применении физических методов лечения. Так, например, известное улучшение отмечается при применении рентгенотермии.

— При рентгенотермии? — переспросил Егоров.

— Да, рентгенотермия проводится обычно с центрированием лучей на область ножек мозга и подкорковых узлов.

— Но этому больному вы рентгенотермию не давали. Не так ли, Виктор Васильевич?

— Так.

Егоров посмотрел на Титова и, увидев в его глазах одобрение, продолжал:

— Если позволите, Виктор Васильевич, я вам больше скажу: вы пробовали применить рентгенотермию, и вам это не удалось — больной не переносил одного вида рентгеновских установок. Верно?

— Верно, — ответил Пылаев и переглянулся с Титовым.

— Я думаю, Виктор Васильевич, — удовлетворенно закончил Егоров, — этот больной не выносит вида рентгеновской установки потому, что она напоминает ему применявшуюся фашистами аппаратуру. И этот больной побывал в Браунвальде!

В кабинет вошел дежурный врач с халатами для Титова и Егорова. Его спокойное полное лицо выражало озабоченность. Он подошел к Пылаеву и, оглянувшись на посетителей, тихо проговорил:

— Состояние все время ухудшается. Резкое двигательное возбуждение. Пульс сто пятнадцать.

— Пойдемте, товарищи, — порывисто встал Пылаев, — пойдемте. Сейчас, пожалуй, еще можно будет попробовать поговорить с больным, но уже через полчаса… боюсь, что через полчаса будет поздно.


Просторная, блещущая белизной палата № 10 находилась на первом этаже. Высокие окна настежь распахнуты, и живительный майский воздух так прочно поселился в палате, что в ней не ощущается характерного больничного запаха.

Больной лежит у окна, на широкой кровати с гнутыми хромированными спинками, покрытый тонким кремовым одеялом. Скрученный, с согнутыми в коленях ногами, с подведенными к груди руками. Время от времени он кивает головой. Видно, как под одеялом часто и мелко вздрагивает нога, а лицо с устремленным в одну точку взглядом уже ничего не видящих глаз неподвижно, ничего не выражает, кажется бессмысленным.

Трудно поверить, что в этом изуродованном болезнью теле еще бьется жизнь. — Титов заговорил с ним мягко, задушевно, но больной почему-то стал беспокоиться и болезненно вскрикнул:

— Ты кто?

— Не волнуйтесь, — участливо проговорил Иван Алексеевич, осторожно прикасаясь к его сухой, горячей ладони, — я только хочу знать, кто издевался над вами, кто сделал с вами все это?

Губы больного зашевелились, Титов низко наклонился над ним, стараясь не пропустить ни одного слова из того, что еле внятно шептал умирающий. Слепой провел по морщинам на лице Титова пальцами и ясно, отчетливо произнес:

— Да, ты тоже видел горе!

Больной умолк. Начался очередной приступ судорог. Стало тихо — слышен едва уловимый шелест зелени за окном. Легкий ветерок приносит запах травы и жасмина. Струи живительного весеннего воздуха льются в палату, где человек уходит из жизни.

Титов не рискует больше нарушать эту тишину и долго сидит у постели молча, с зажатыми между колен руками.

У больного вдруг прекратились судороги, он весь выпрямился и стал совсем неподвижным. Титов взглянул на врачей. Врач подошел к больному и взял его руку, проверяя пульс.

Больной вдруг неожиданно громко сказал:

— О-о-о, проклятый!

— Кто? — быстро спросил Титов.

— Кранге.

Загадка Браунвальда продолжала оставаться загадкой.

В клиниках больше не было больных, о которых можно было бы предположить, что они побывали в лапах Рихарда Тиммеля. Собранные сведения были весьма скудными. Оставалось одно — тщательно изучать материалы по энцефалиту, узнавать все возможное о людях, так или иначе имевших отношение к опытам на «объекте 55».


Егоров с первых же дней пребывания в институте увлекся тематикой лабораторий и, помимо работы по предложенной ему теме, продолжал заниматься загадкой Браунвальда. Титов представил молодому ученому полную самостоятельность в этом вопросе. Самому ему удавалось заниматься этим лишь урывками — дела по основной тематике в последнее время отнимали у него все больше и больше времени.

Накануне сдачи темы Титова пригласил к себе в кабинет профессор Сибирцев.

— Иван Алексеевич, у вас на завтра все подготовлено?

— Все, Федор Федорович.

— Нескладно получается. Столько готовились, столько сил положили и вот… — старик суетливо перебирал бумаги на столе и как-то виновато поглядывал на Титова, — а сдать тему завтра не удастся. Вы не расстраивайтесь, Иван Алексеевич. Ничего особенного, а просто… применять вашу новую аппаратуру придется несколько своеобразно. Так сказать, на месте преступления.

— Ничего не понимаю!

— Сейчас объясню вам, Иван Алексеевич. Сейчас объясню. Вам, кажется, приходилось бывать в филиале?

— В каком?

— В Петровском.

— Бывал, Федор Федорович.

— Ну вот и хорошо. — Сибирцев продолжал посматривать на Титова еще исподлобья, но в глазах его уже можно было уловить улыбку. — Хорошо, Иван Алексеевич. Тем легче вам будет помочь капитану Боброву.

— Что, есть какие-нибудь сигналы от капитана Боброва? — не без тревоги спросил Титов.

— Мне сообщили о том, что приборы, которые мы поставляем в филиал института, начинают шалить. Началось это недавно, и, кажется, виною всему техник Никитин.

— Вот как! — Титов сейчас же вспомнил те времена, когда работами института усиленно интересовался американский ученый Эверс. — Странно. Теперь… Люди, которых принимают в филиал, проверяются и…

— Э, проверка, проверка! Здесь дело поинтересней. Никитин работает уже давно в филиале. Переведен туда из Центрального института, а вот недавно обнаружилось, что, как только он входит в помещение лаборатории, приборы начинают шалить. Выходит — они работают нормально.

— Ну, знаете, Федор Федорович, это мистика какая-то. Хорошо ли разобрались во всем этом?

— Думаю, хорошо. У меня есть сведения, что проверяли тщательно.

— Так, значит, Никитин…

— Неизвестно, неизвестно. Может быть, дело и не в Никитине. Там уже несколько дней находится капитан Бобров. Он считает, что разрешать этот вопрос надо с технической стороны и через свое начальство обратился с просьбой помочь ему. Надо будет подготовить наши портативные приборы типа 24–16 и выехать в Петровское.


Был теплый летний вечер.

Полный забот и волнений трудовой день окончился. Титов поздно возвращался домой. Выйдя за ограду института, он направился к поселку по густой, тянувшейся вдоль новых, уже зажигавшихся вечерними огнями домов аллее.

Жара сменилась вечерней прохладой. В институтском поселке было тихо. Только изредка по отполированному машинами асфальту проносились легковые автомобили да из распахнутых окон слышались звуки радио.

В квартире по-холостяцки пусто. Открыв на кухне банку консервов и вынув из портфеля сверток с провизией, Иван Алексеевич наскоро пообедал здесь же, за накрытым клеенкой кухонным столом. Затем прошел к себе, включил приемник, и комната наполнилась звуками мелодии, которая лилась тихо, действовала успокаивающе и не мешала работать. Титов низко наклонил пластмассовый колпак настольной лампы, вырывавшей из темноты яркий круг, и стал, как обычно, просматривать иностранные газеты и журналы. Прочитывать самому вороха литературы, в которой могли попасться крупицы необходимых сведений, конечно, физически невозможно. Титов разработал целую систему, пользуясь которой, читал лишь отобранное для него сотрудниками.

Много раз он возвращался к статье инженера Крайнгольца, перечитывая ее снова и снова. Да, Сибирцев, безусловно, прав.

Статья весьма интересная. Теперь, когда стало известно, что профессор Отто Кранге имел отношение к опытам в Браунвальде, эта статья в глазах Титова приобрела особенный интерес.

Крайнгольц неоднократно ссылается на работы Кранге. Делает это осторожно, приводя только некоторые, как будто мало значащие, факты. Совершенно непонятно, что знает Крайнгольц о Кранге, и знает ли вообще что-нибудь о работах на «объекте 55».

Несомненно одно — надо очень внимательно следить за выступлениями в печати инженера Крайнгольца.

Титов встал из-за стола, прошелся по комнате, разминаясь и время от времени плотно смыкая уставшие глаза. Неожиданно в памяти вспыхнуло описание истории болезни: «Приходил Рихард Тиммель»… Рихард Тиммель… С каким ужасом этот несчастный, должно быть, ждал его прихода! А этот! С какой ненавистью он сказал: Кранге! Сколько искалеченных людей, сколько изломанных судеб! Скольких не вернувшихся ждали и, быть может, ждут до сих пор… Катя… Большая шинель, сапоги… Капитан медицинской службы, женушка, милая, родная! Она ушла, маленькая, с новой морщинкой, залегшей у бровей… Он еще ждет ее… А если и она была там!

Эта мысль обожгла его. Он раскрыл окно, постоял около него, вдыхая прохладный, пропахший сосной воздух, потом резко повернулся к столу и, подвинув ближе лампу, стал дочитывать немецкую газету «Тагес Шпигель»:

«14 июня. По сообщению телеграфного агентства ДНБ, вчера, в 18 часов покончил жизнь самоубийством видный наци, доктор Отто Кранге, отбывавший наказание в специальной тюрьме для военных преступников близ Неешульце».

Титов взволнованно заходил по комнате. «Так значит, этот фашистский изверг был жив до сих пор, значит, он пережил свои жертвы, значит, он содержался в лагере для военных преступников, значит…»

Титов подошел к настенной карте.

«Содержался в тюрьме для военных преступников близ Неешульце». Неешульце? На настенной карте не было такого населенного пункта, и Титов открыл «Атлас мира». Найдя в алфавитном списке Неешульце, он отыскал его в указанной клетке.

Неешульце. Американская зона оккупации.

Загадка Браунвальда усложнялась. Унес ли Кранге с собой тайну своего страшного дела навсегда или оно возродится где-то на новой почве?

Иван Алексеевич задумчиво смотрел в темную, подернутую дымкой даль, на верхушки сосен, залитые лунным светом, на высоко поднявшуюся в небе луну.

Через несколько минут он попытался снова сесть за работу, но усталость взяла верх, он погасил лампу.


Звонок телефона трещал настойчиво и, как показалось Титову, тревожно.

— Да, я вас слушаю… Да, Титов… Привет… Та-к… Ага, очень хорошо… Хорошо, я приеду… приеду послезавтра на станцию Волновую. Хорошо. Машину? Будет Кузнецов? Отлично. Какой номер машины?.. ХВ 15–40? Записал. Спокойной ночи!

Загрузка...