Земля Тиан

I

В конце мая 193… года на окраине международного сеттльмента в Шанхае, в грязном и малолюдном китайском кафе, над стаканом чая с прокисшей булочкой, сидел средних лет китаец с круглыми очками на носу и задумчиво курил сигарету. Довольно полная его фигура была облечена в поношенный европейский костюм песочного цвета. Дешевая фетровая шляпа, тоже не первой свежести, лежала рядом на стуле. Часы над прилавком отзвонили семь, потом семь с половиной и стрелка уже подходила к восьми, а он все не уходил.

Для господина Ван Лоу Сю (так звали этого китайца) уже в четверть восьмого стало совершенно ясно, что человек, назначивший ему свиданье, не придет. Тем не менее, он продолжал сидеть, тупо разглядывал узоры дешевых обоев, помешивал ложечкой простывший чай и курил одну сигарету за другой.

Дело, на которое было возложено столько надежд, очевидно, сорвалось. Мошенник Ремедиос подвел и обманул. Небольшая партия фальсифицированного опиума, которую Ван на скромных комиссионных началах перепродал ему, прошла, очевидно, мимо. Ясно, что Ремедиос снюхался со старой черепахой Ма Юн Фаном, владельцем этой партии, и обошелся без посредника, чтобы не платить комиссионных. Поэтому-то он и не пришел. И, конечно, не придет!

За последнее время Вану сильно не везло. И неудивительно: шел год Мыши, а Ван с детства знал, что для него это самый неблагоприятный год. Но что же делать? Ведь и в нехороший год жить тоже надо!..

Ван уныло перебирал в уме открытые ему шаткие возможности заработка, но мысли его все время возвращались к испорченному мошенником Ремедио-сом делу. Особенными успехами на коммерческом поприще Ван не мог похвалиться вообще. Жизненный путь его был усеян неудачами, как морской берег валунами, и у постороннего наблюдателя непременно явилось бы сомнение в том, что причина этому — неблагоприятствующая Вану Мышь. Основание злоключений его лежало скорее в простоватом устройстве мозгов этого человека.

Самостоятельная жизнь Ван Лоу Сю началась с драмы, след которой остался в его психике навсегда. Отец его, мать и трое братьев отравились. В один из тех мрачных годов, когда родину его, северный Хупей, посетил периодический гость — голод, отец Вана, учитель начальной школы, занял у соседа-лавочника два бушеля риса. Вечером между лавочником и его женой произошел по этому поводу крупный разговор. Жена укоряла лавочника в расточительности, муж не был достаточно сдержан и назвал ее в пылу спора недостойной женщиной. Наутро она повесилась на дверях лавочки, не снеся оскорбления. Лавочник, потрясенный этим зрелищем, тут же повесился сам. Когда отец Вана узнал об этом, отчаянию его не было предела. Сознавая себя косвенной причиной смерти соседа, он два дня мужественно боролся с угрызениями совести, а на третий — созвал свою семью и в присутствии ее принял яд. Жена и старшие сыновья тотчас последовали его примеру, а для маленького Вана мать аккуратно развела чаем оставшиеся в чашечке крошки смертоносного порошка и дала выпить. Доза оказалась недостаточна и мальчик, один из всей семьи, остался жив.

Детство его в доме приютившего сироту двоюродного дяди не оставило радостных воспоминаний. В бедной крестьянской семье очень рано он познакомился и с изнурительным физическим трудом и с колотушками, на которые тетка, суровая и деспотичная женщина, никогда не скупилась. Вместе со своими двоюродными братьями, также испытывавшими на себе нередко тяжелую руку матери, десятилетний Ван до седьмого пота работал на тяжелой ножной помпе, под палящими лучами солнца, накачивая воду в крохотную рисовую терраску дяди. Он ловил кузнечиков и на медяки продавал их в соседнем городке, за десять ли ходил в лес за хворостом, по колено в воде целыми днями помогал дяде ухаживать за рисовыми грядками. В часы, не занятые работой, он купался в грязном прудке, ловил продырявленной сетью крошечных юрких рыбок, которых тетка потом сушила на солнце, и плавал взапуски с соседскими ребятишками, такими же коричнево-черными от загара голышами, как и он. Но то бывало в свободное время, когда рис зрел на полях и работы убавлялось. Большую же часть года маленький Ван тяжело и много трудился.

Когда ему исполнилось 13 лет, провинцию вторично посетил голод. Старый крестьянин, скрепя сердце, решился на крайнюю меру: за 13 серебряных долларов, по числу лет, мальчик был продан проезжему скупщику чая.

Прощанье со строгой, но все же любившей его по-своему теткой и двоюродными братьями было очень трогательно и надолго осталось в его памяти.

Потом начались года бесконечных невзгод. В Шанхае, куда был перевезен Ван, скупщик чая вскоре попал в тюрьму за какие-то махинации. Семья его стала бедствовать и постепенно опустилась на черное дно нищеты: китайской, самой ужасной в мире. Так случилось, что Ван оказался предоставлен своим собственным силам в безбрежном и равнодушном людском океане.

Последующие годы были наполнены трудной, полусознательной борьбой. Но расчетливость и трудолюбие, крепко вбитые в его грязную, нечесаную голову рукой суровой хупейской крестьянки, помогли ему не погибнуть. Сначала он нищенствовал. Потом, на подаренные ему европейской женщиной 20 центов, купил орешков и соленых бобов и начал торговать. Этим делом Ван занимался целый год, пока не попался за невнесение торгового налога. В тюрьму он не угодил, но на уплату штрафа ушли все его скудные сбережения. Он поступил приказчиком и одновременно слугой к лавочнику, у которого раньше брал орешки.

К двадцати трем годам Ван перебрал уже с дюжину всевозможных профессий: грузил соль на пароходы, подметал улицы, торговал сигаретами, работал на постройках и Бог весть что еще. За все это время, упорно ограничивая себя во всем, он по центу скопил 35 долларов, которые целиком вложил в мелочную торговлю на окраине Чапея.

Казалось, жизнь была уже налажена.

Но один из компаньонов оказался нечестным человеком. Он дочиста обокрал своих товарищей и скрылся, оставив их, в том числе и Вана, буквально ни с чем. Здесь Вану в первый раз в жизни повезло: разоренье не пришибло его окончательно, как остальных двоих. Под солидное поручительство того самого лавочника, у которого он когда-то брал орешки, ставшего теперь состоятельным фруктовым оптовиком, ему удалось устроиться ни много ни мало, как ночным сторожем к крупному голландскому коммерсанту.

Так, постепенно возвышаясь, Ван Лоу Сю достиг апогея своей карьеры: на двадцать восьмом году жизни он стоял в черном кожаном шлеме, с полосатой нашивкой на рукаве, на шумном, ярко освещенном перекрестке международного сеттльмента и гордо дирижировал движением ревущих, блестящих, сверкающих огнями автомобилей. Если бы в этот момент увидела его старуха-тетка и чумазые друзья его детства! Но тетка давно покоилась в тяжелом деревянном гробу на кладбище родной деревни, а сверстники, затерянные в четырехсотмиллионной пучине Китая, исчезли из его жизни навсегда.

Благополучие Вана оборвалось неожиданно. Польстившись на небольшую взятку с содержателя игорного дома, Ван был изобличен и с позором изгнан из полиции.

С той поры звезда его совершала самые разнообразные скачки и пируэты, но общая траектория ее полета, увы, стала клониться книзу. После службы в полиции Ван стал носить купленное на толкучке европейское платье, а для солидности приобрел очки. Занимался он мелким комиссионерством, продавал и покупал что придется, а, главное, старался держаться поближе к европейцам, так как понял, что там, где с расчетливого китайского купца можно заработать 10 центов, — неразумный и расточительный «вайгожень»[1] заплатит доллар. Английский язык усвоил он уже настолько, что мог даже прочесть и написать кое-что. Немного научился понимать и по-русски.

Так, худо, хорошо ли, Ван Лоу Сю добрел до того перекрестка на своем жизненном пути, с которого виден уже предостерегающий красный огонь конвейера; до того перекрестка, за которым усталость от борьбы уже дает себя чувствовать. Ему стукнуло 35.

Двадцать с лишним лет, которые он провел в блужданиях по многомиллионным дебрям Шанхая, в атмосфере, пропитанной ядовитым духом этого города-авантюриста, — наложили на него печать. За эти годы Ван познакомился и со сладким ядом разврата, и с ухищрениями нужды, и с соблазном легкой преступной наживы. Обладая характером мягким и податливым, он шел по линии наименьшего сопротивления. Он стал мелким мошенником, и не сделался преступником только потому, что страх перед наказанием был в нем сильнее всех желаний.

Короче говоря, к тому времени, с которого начинается наше повествование, г-н Ван Лоу Сю давно утратил уже всякое сходство с застенчивым и трудолюбивым крестьянским мальчиком, которого 20 лет тому назад купил за 13 долларов чайный торговец в голодной деревушке далекого Хупея.

«Ремедиос — свинья и сын свиньи!» — подумал Ван в двадцатый раз и стал расплачиваться.

Шумной улице не было никакого дела до бредущего одиноко китайца. Ван дошел до мрачного здания почты и остановился.

Куда теперь?.. Домой?.. Зачем?..

Он вспомнил об истраченном на прошлой неделе двугривенном. Тогда впереди была комиссия за опиум и не жалко было поставить 20 центов на «козла» в притончике Сун Цзы Бина. Теперь — дело иное. Надо зайти справиться. Сун уже, наверное, собрал все ставки и розыгрыш состоялся. А вдруг — повезло? Хотя едва ли: проклятая Мышь помешает…

Ван решительно зашагал по направлению к одной из отдаленных улиц, где, в глуби узких проходиков, притаился ресторанчик Суна, в задней комнатке которого тайно играли в «36 зверей». Там его ждал сюрприз: козел, на которого было поставлено наименьшее количество засаленных бумажек, выиграл. Сморщенный, как печеное яблоко, и совершенно лысый Сун Цзы Бин неохотно отсчитал ему несколько долларов, из которых два ввернул фальшивых. Но провести Вана по этой части было мудрено и старик вынужден был обменять их на настоящие, что он и исполнил, проклиная предков тех мошенников, которые занимаются подделкой денег, как будто он не действовал в живейшем контакте с ними. После этой удачи настроение Вана поправилось. «Хорошо, — рассуждал он, с удовольствием ощупывая в кармане пачку замасленных банкнот, — теперь надо развлечься. А завтра, с утра, подумаю, что предпринять. Можно, например, донести на собаку-Ремедиоса в полицию или просто пошантажировать Ма Юн Фана».

И весьма бодро он направил свои стопы в огромный, сияющий неоном «Великий мир», весело подмигивая встречным раскрашенным и остро надушенным проституткам.

Шанхайский «Великий мир», пестро иллюминированной башней возвышающийся на стыке французской концессии и международного сеттльмента, представляет собою одно из тех универсальных увеселительных мест, до которых так падка праздная китайская толпа. Да и не только китайская.

От дорогого, первоклассного ресторана до старенького стереоскопа, в котором за один «коппер» показывают дюжину порнографических картинок — в «Великом мире» можно найти все.

Ван солидно купил билет у входа и на лифте поднялся в первый этаж.

«Можно будет посмотреть картину в синема, фокусников, акробатов, закусить в ресторанчике… Говорят, в «Великом мире» показывают голых европейских женщин. Это тоже стоит внимания. А потом часов в 12, если будет настроение — сторговаться с какой-нибудь проституткой и провести остаток ночи совсем уж недурно».

Рассуждая так, Ван проследовал в зал, где, под оглушительные звуки гонга и визг скрипки, фокусник в старинном халате превращал рис в резиновый мячик на глазах ахающей толпы. Оттуда он прошел по коридору в другой зал, где уже третий день шло продолжение старинной пьесы «Трясенье золотой ветки»… Ван не видел начала и не заинтересовался.

Очутившись снова в коридоре, он мимоходом бросил «коппер»[2] в автоматический шкаф с бумажными фигурками. Фигурки завертелись, и из щелочки внизу выпал листок с монгольским предсказанием судьбы:

Мышь?!..

Ван с негодованием отбросил лживый листок. Чтобы отвести злость, он изо всех сил ударил кулаком в подушку силомера, но промахнулся и больно ушиб руку. Он готов был уже окончательно разозлиться, но здесь взгляд его упал на большой оранжевый плакат с изображенными на нем женскими фигурами в купальных костюмах. Ван повеселел. Тут надо было доплатить 20 ц. — что он и поспешил сделать.

В полутемном зрительном зале, на убогой сцене, четыре европейских девушки в откровенных нарядах плясали фокстрот. Маленький, щуплый пианист и мальчик-барабанщик аккомпанировали им нестройно и фальшиво.

Ван прошел в первый ряд и сел. Он бывал не раз в кабаре и если не понимал в европейском балете, то не настолько уж, чтобы не увидеть, что здесь дело было поставлено из рук вон плохо. Бедные костюмы, некрасивые лица. Ван был разочарован, даже шокирован. Он готов был уже подняться со своего места, но тут краем уха он услышал разговор, который не только остановил его, но даже заставил подвинуться ближе к случайному соседу.

Худощавый человек в голубом шелковом халате разговаривал с пергаментно-сухим стариком в очках и старомодной черной шапочке.

— Я презираю бесстыдные европейские танцы, — говорил старик, — но мне пришло в голову, уважаемый господин Лю, что эти девушки могут сослужить службу в нашем деле.

— Я не совсем понимаю вас, — отвечал голубой халат, — каким образом это может случиться?

Старик наклонился и невнятно зашептал. Ван навострил уши.

— …склонность к новизне… — уловил он отрывки речи… — все будет выглядеть… особенно в тех краях…

Он совсем понизил голос и Ван ничего не мог разобрать дальше, тем более, что говорили они на мандаринском наречии, которое он понимал плохо.

— Ваша мысль вполне соответствует вашему глубокому уму, — сказал голубой халат, когда старик умолк. — Я попробую предложить европейским девушкам это дело.

Речь шла, очевидно, об ангажементе.

Неожиданная идея прорезала медлительные мозги Вана. Как случилось, что он снял шляпу и заговорил со своим соседом, он и сам не понимал хорошенько. Но факт, что Ван учтиво поклонился и сказал следующее:

— Высокопочтенный господин! Прошу вас извинить меня за то, что я вмешиваюсь в вашу беседу, смысл которой уловил случайно. Дело в том, что я, ваш низкий слуга, могу быть вам полезен.

Господин Лю взглянул на него холодно и надменно.

— Что вы хотите сказать? — спросил он резко. — И что вам за дело до нашей беседы?

Ван струсил, но пересилил себя и продолжал:

— Насколько я понял, — сказал он, — вы собираетесь предложить службу этим белым танцовщицам. Смею вас уверить, уважаемые господа, как шанхайский сторожил и знающий дело человек, что эти женщины — очень плохие представительницы своей профессии. Если вы пригласите их, вы впадете в ошибку, от которой я и хочу предостеречь вас.

Лю взглянул на него испытующе.

— Кто вы такой? — спросил он.

— Я — театральный агент Ван Лоу Сю, — не сморгнув, соврал Ван, — и я работаю на самых скромных процентах.

Г-н Лю наклонился к старику и что-то тихо сказал ему.

— Да… — ответил старик.

Г-н Лю снова обернулся к Вану.

— Здесь не место говорить о деле, — сказал он по-прежнему сухо, — но если ваши слова продиктованы здравым коммерческим смыслом, я выслушаю вас завтра. В полдень, возле железных ворот на Ним-бо-лу, вас будет ждать автомобиль. До свидания, уважаемый г-н Ван.

Оба, старик и Лю, встали и направились к выходу.

II

— Милостивые государыни и милостивые государи!

От имени литературно-научного общества ориенталистов «Желтая лампа», а также, с вашего разрешения, и от имени всех вас, я спешу выразить искреннюю благодарность нашему почетному члену — доктору Яну Яновичу Зай-ковскому — за его ценный доклад, который мы прослушали с глубоким интересом.

Общепризнанные научные заслуги Яна Яновича, незаурядный лекторский талант его дают мне приятную возможность отметить, что вступление его в нашу среду ставит на твердый и правильный фундамент работу общества «Желтая лампа» в той ее части, которая составляет компетенцию нашей синологической секции.

Официальную часть собрания объявляю законченной.

Председатель встал.

— Господа, прошу перейти в столовую. Чай, кажется, уже подан.

Лампа на столе погасла. Матовый свет небольшой люстры залил комнату. Слушатели повставали с мест. Стук отодвигаемых стульев и сдержанный говор наполняли небольшое зальце.

Инженер Павел Александрович Дорогов пошел на заседание общества «Желтая лампа» впервые и, надо сказать, не особенно охотно. Уступая настояниям своего друга, усердно тащившего его на это «сборище», он готовился уже терпеливо вкусить продукции местного Парнаса, а так как своеобразный «демпинг» этот не пользовался особенными симпатиями Павла Александровича — легко представить себе, в каком невеселом настроении вошел он в небольшое, просто обставленное помещение «Желтой лампы».

Стены этого капища Муз были украшены несколькими разнохарактерными этюдами, преимущественно на китайские темы. На стульях, расставленных в беспорядке, восседали человек 15–20 местных журналистов и художников. На широком диване у стены поместились три дамы, очевидно, поэтессы. Возле них был виден человечек с портфелем на коленях. Он рисовал портрет одной из дам, причем казалось, что нелепая рыжая бородка, которой он беспрестанно потряхивал, служит ему вместо резинки. Дама позировала, устремив взоры вдаль.

Все это, вместе взятое, утопало в полумраке. Из табачно-сизого тумана настольная лампа под густым желтым абажуром выхватывала зеленое сукно стола и живот председателя, облеченный в синий вязаный жилет. Голова его тонула во мраке: когда Дорогов входил, председатель стоя заканчивал витиеватое вступительное слово.

Павел Александрович незаметно пробрался в угол и сел, окончательно решив бросить сегодняшний вечер в утробу литературному Молоху. Но то, что он услышал, в корне не оправдало этих унылых надежд.

Сама тема доклада, «Минеральные богатства Китая», уже обещала многое, а докладчик просто превзошел все ожидания.

Доктор Ян Янович Зайковский, высокий, грузный, широколицый старик со старомодными усами над крупным ртом, оказался кладезем премудрости. Два с половиной часа, пока он говорил, прошли для Дорогова совершенно незаметно.

К Павлу Александровичу подошел адвокат Тенишевский, тот самый его приятель, усилиями которого он был почти насильно доставлен на заседание.

— Ну что, Павел, — сказал он, протягивая Дорогову щегольской портсигар, — ты все еще недоволен?

— Сознаюсь, — улыбнулся Дорогов, — не ожидал. Этот доктор действительно знаток! Кто он, — химик, минералог, математик?

Тенишевский щелкнул портсигаром.

— Тебе придется еще раз удивиться: Ян Янович — доктор богословия.

— Богословия?! Откуда же у него такая тьма чисто специальных сведений? Послушай, Валериан, я хочу поговорить с ним. Сделай милость, познакомь.

Адвокат взял Дорогова под руку.

— Вот и отлично. Пойдем к столу. Ян Янович, видишь, уже уселся за чай. Поскорее, а то наш Микеланджело сейчас заставит его позировать. Смотри, прицеливается!

Действительно, человечек с бородкой и с портфелем был уже тут как тут и выжидал только паузы в разговоре, чтобы вмешаться.

Зайковский неторопливо макал сухарь в крепкий, ароматный чай и разговаривал с председателем.

Федор Петрович Качаев, председатель общества «Желтая лампа», высокий брюнет с мягкими чертами лица, журналист и поклонник Вертинского, сидел вполоборота к доктору. Он чувствовал себя немного неловко: монументальный Ян Янович давил его своим суровым взглядом, спокойной уверенностью и энциклопедическими познаниями. За последнее время интерес к «Желтой лампе» в шанхайском обществе был значительно ослаблен появлением другого, аналогичного по задачам содружества «Синяя лампа». Поэтому вступление Зайковского в ряды членов «Желтой лампы» заставляло Качаева чувствовать к знаменитому ориентологу неизъяснимую словами, нежную симпатию. Ему хотелось выразить ее чем-нибудь более существенным, чем только что сказанное заключительное слово. Хотелось, что называется, не ударить в грязь лицом перед Зайковским и представить ему свое детище, «Желтую лампу», в свете наиболее приятном. Как назло, поведение остальных присутствовавших резко бросалось в глаза: доклад был прослушан внешне внимательно, но никто не только не пытался оппонировать, но даже не было задано ни одного вопроса. Чувствовалось, что аудитория бродит в области, затронутой докладчиком, как в лесу. И теперь, за чайным столом, не раздалось ни одного мнения, никем не было произнесено ни одного слова, хоть сколько-нибудь относящегося к только что слышанной лекции. Казалось, все облегченно вздохнули, отбыв скучную повинность, и теперь, на свободе, занялись оживленной беседой на более интересные темы. Доклад был прослушан и канул в вечность. В довершение несчастья, никто из присутствовавших и не думал приходить на помощь Качаеву в трудном деле представительства. Федор Петрович, сознававший себя полным профаном в ориентологии, уже несколько раз краснел в ответ на вопросы Зайковского и готов был воззвать к чьей угодно помощи, хоть к помощи человечка с портфелем и бородкой. В этот тягостный для председателя «Желтой лампы» момент к столу подошли Дорогов и Тенишевский.

— Добрый вечер, — сказал адвокат своим приятным баритоном. — Ян Янович, позвольте познакомить вас с моим другом. Павел Александрович До-рогов, инженер-металлург.

Качаев просиял. «Есть еще порох в пороховницах!» — подумал он облегченно и окинул Павла Александровича взглядом, полным приязни и надежды. Таким взглядом, вероятно, встречал заточенный на диком острове Робинзон спасительный парус английского брига.

Дорогов выступил вперед.

— Я рад случаю познакомиться с вами, — сказал он, пожимая мясистую руку Зайковского. — Ваш доклад заинтересовал меня чрезвычайно. О целом ряде данных по геологии и минералогии Китая я услыхал сегодня впервые. Вам пришлось, вероятно, много путешествовать для того, чтобы все это узнать и увидеть.

— Ян Янович больше двадцати лет провел в глуби Китая, — вставил Ка-чаев.

— Да, мне довелось узнать Китай лучше, чем мою родину, — сказал доктор. — Удивительная страна! И чем больше знакомишься с ней, тем больше удивляешься. То, что мне пришлось наблюдать в глубине Китая, собственно и натолкнуло меня на мысль изучить горное дело. Богатства недр этой земли — неисчерпаемы.

— Что же, неужто доступ к этой пещере Аладдина так затруднен, что все сокровища до сих пор лежат под спудом? — спросил Дорогов.

— Я сужу главным образом как практик, — отвечал Зайковский. — И должен заметить, что хотя теоретически широкая разработка недр Китая кажется делом вполне осуществимым, — в действительности это далеко не так. Для примера возьмите хотя бы провинцию Гуй-Чжоу. Это золотое дно! В Гуй-Чжоу есть медь, вольфрам, ртуть, золото. Есть даже платина! В Сы-Чуане имеются рубины. И ничто не разрабатывается! Но троньте драгоценные залежи в Гуй-Чжоу и вам немедленно станут мешать все. От кули, который будет тащить ваш паланкин, до всех европейских правительств без исключения. И в результате окажется, что никакой платины нет и не было. Не забудьте, что Китай в настоящее время — узел политических и экономических дилемм. Платина лежит и будет лежать еще долго.

Зайковский отхлебнул чаю.

— Но отчего же никто не попытается? — возразил Дорогов.

Доктор махнул рукой.

— Пытались. Конечно, втайне, закулисно, но, повторяю, слишком сложна ситуация.

— А скажите, Ян Янович, — неожиданно вмешался в разговор Тенишев-ский, — далеко отсюда до этого Гуй-Чжоу?

Ян Янович обернулся к нему.

Присяжный поверенный Валериан Платонович Тенишевский представлял собою фигуру настолько своеобразную, что нелишним будет остановиться на ее описании несколько подробнее.

Наружность у него была самая эффектная: выше среднего роста, благодаря на редкость стройной фигуре, он казался высоким; в молодых годах спортсмен и атлет — Тенишевский сохранил привычку тщательно следить за своим здоровьем, а потому и выглядел значительно моложе своих 35 лет; темно-русые, почти черные волосы он стриг как-то особенно, наподобие лермонтовских героев, а густую черную бородку, украшавшую его упрямый подбородок, он носил без усов, что придавало его лицу несколько странное, насмешливое выражение. Черты Валериан Платонович имел резкие, но, в общем, правильные, а большие темные глаза, немного, как будто, печальные выдавали в нем примесь малороссийской крови. Мать его была киевлянкой.

На поверхность бурных шанхайских вод Тенишевский вынырнул совершенно неожиданно для всех. Какими-то ему одному ведомыми путями он в качестве добровольного Пинкертона расшифровал и раскрыл крупнейшую организацию по торговле наркотиками. Дело оказалось настолько громким и фантастически запутанным, что о безвестном русском адвокате заговорили газеты чуть не всего Китая. Такая популярность послужила ему на большую пользу: обладая всеми данными светского льва и дамского кумира, Валериан Платонович оказался не чужд и тому, что по-английски называется «business». Поэтому период популярности своей он использовал как нельзя лучше. Успевая исправно посещать все места, где должным образом следовало продемонстрировать такую знаменитую персону, он в то же время не упустил полезные знакомства, завязал новые и вскоре открыл на фешенебельной Бабб-линг Велл род адвокатскую контору специально по уголовным делам.

Результаты его деятельности уже через год были налицо: текущий счет в одном из лучших банков, собственный автомобиль замысловатой конструкции и отделения конторы в китайском городе и на французской концессии.

С Дороговым он был знаком и дружен еще со школьной скамьи, хотя вместе они никогда не учились. Дорогов был реалист, Тенишевский сначала кадет, потом гимназист-классик. Дружба их, если можно так выразиться, выросла и окрепла на лоне природы. Летние каникулы в уездном городке Харьковской губернии они проводили всегда вместе. Бродили за городом в лесу, собирали орехи, били ворон из «монтекристо», удили рыбу и купались в Донце, из озорства воровали яблоки в соседних садах. Уже с детских лет определилась и разница в их характерах. Павел, рослый крепыш, был немного медлителен и порою тяжел на подъем, — Валериан, худенький и стройный, всегда был полон неутомимой энергии и всяческих затей. Затеи эти, впрочем, приводились в исполнение при неизменном участии Павла, безразлично, была ли это наивная экскурсия на чужую «бахчу» за дынями или разбивание из рогатки кухонного стекла у ненавистного учителя арифметики.

Впоследствии, в более зрелых годах, они вместе читали Дюма и увлекались им, катались на коньках и занимались фехтованием. След этих упражнений остался на лбу Дорогова на всю жизнь.

Несмотря на существенное различие их характеров, сблизила их одна общая черта, проявлявшаяся в них с одинаковой силой, хотя и очень различно: оба они были, что называется, романтики. У Дорогова склонность эта сказывалась в любви к музыке (он недурно играл на скрипке), в редких, но всегда серьезных увлечениях женщинами, в которых искал он красоту не только физическую, но главным образом, духовную, и в чтении исторических романов, которыми Павел увлекался.

Романтизм Тенишевского был иного рода. В детстве был он дважды нещадно порот отцом, суровым артиллерийским полковником, за побеги из дома «в Америку», а в корпусе числился постоянным обитателем карцера. Семнадцати лет он дрался на дуэли с таким же мальчишкой, как он сам, из-за вальса с женой акцизного контролера, двадцатитрехлетней блондиночкой. Павел присутствовал на дуэли в качестве секунданта, в душе твердо решив, — «если Валериан будет убит, стать на его место и отомстить за смерть друга». «Мстить» не пришлось. Дуэль окончилась благополучно. Никто не пострадал.

Артиллерийский полковник, без ума любивший своего «Вальку», к чести своей оказался внимательным и дальновидным отцом. После неоднократного многочасового хождения взад-вперед по кабинету он еще за два года до дуэли решился нарушить родовую традицию и из пятого класса корпуса перевел сына в гимназию:

«Надо дать свободы, простора. Пусть сам выберет себе дорогу. Не лежит его душа к военной дисциплине».

Валериан не ударил в грязь лицом. Языки он усвоил на лету, самоучкой стал играть на рояле и гимназию окончил с золотой медалью.

Юность Павла Дорогова не ознаменовалась никакими приключениями. Учился он хорошо, но не блестяще. Там, где экспансивного его друга выручали природные способности, Дорогов брал усердием и систематичностью. По окончании реального училища, решив поступить в горный институт, он в течение лета подготовился и хорошо сдал конкурсный экзамен.

Ставши взрослым, Павел Александрович, по существу, мало изменился. Он остался все тем же немного медлительным, покладистым идеалистом, добросовестным, но не очень предприимчивым в делах, каким он был и в юности. Под стать его характеру была и внешность: высокого роста, плечистый, он, правда, не гнул подков, но силой обладал внушительной. Черты лица Дорогов имел мягкие, хотя и крупные, а серые глаза его смотрели ласково и часто улыбались. Ни усов, ни бороды он не носил, а светлые волосы стриг коротко, по-американски.

Разлученные отъездом старика Тенишевского на фронт (семья последовала за ним, в Польшу), — друзья встретились в Петрограде студентами. Дружба их еще более окрепла. В жизненной борьбе, оба неопытные и оба жаждущие, они поддерживали один другого, так как оба стремились излить избыток духовной силы на кого-то и в то же время оба нуждались в поддержке.

Революция разбросала их. Дважды встречались они за годы смуты и крови. Дорогов — кавалерийским поручиком, Тенишевский — артиллеристом. Потом наступило крушение. Колчаковская армия отступала через Сибирь. Они потеряли друг друга из виду. Валериан Платонович, сняв военный мундир, успел сдать государственные экзамены при университете во Владивостоке, До-рогов застрял в Сибири и только в 1924 году с великим трудом и опасностью выбрался из СССР в Харбин.

В 1929 году друзья столкнулись на улице в Шанхае. Именно благодаря тому, что и раньше они подолгу и часто не видели один другого, во встрече их не было ничего натянутого.

Каждый из них продолжал заниматься своим делом, — Тенишевский в своей конторе, Дорогов, — на службе в американской фирме, — но, несмотря на то, что жили они порознь и даже встречались редко, — прочная и деятельная дружба соединяла их всегда.

Вернее всего, что при других обстоятельствах доклад Зайковского не произвел бы на Валериана Платоновича никакого впечатления, но разговор за чайным столом придал его мыслям течение столь же неожиданное, как и стремительное. А так как оставлять раз зародившуюся идею в образе бесплодной теории было не в обычаях Тенишевского, он немедленно дал ей практические очертания и, надо сознаться, довольно грандиозные. Нетрудно догадаться, что темой его размышлений сделалась гуй-чжоуская платина.

В «Желтой лампе» Тенишевский бывал, так как он вообще бывал повсюду, не будучи связан с этим обществом ничем и, хотя он не был ни журналистом, ни художником, тем более ни синологом, члены «Желтой лампы» во главе с самим председателем искренне считали Валериана Платоновича одним из деятельнейших соревнователей. Привлечение Зайковского в число сотрудников этого «содружества» состоялось при его непременном участии. С Яном Яновичем Тенишевский был знаком уже несколько месяцев, встречаясь с ним в доме одного из своих клиентов-китайцев, и мысль о привлечении Зайков-ского в «Желтую лампу» принадлежала ему. Сам же он, заручившись восторженным согласием Качаева, и привел ее в исполнение. Зайковский, избегавший публичных выступлений и вообще державшийся в стороне от всякой общественной работы, заставил довольно долго уговаривать себя и вернее всего и вовсе бы отклонил приглашение, если бы не симпатия, которую старый ученый почувствовал к деятельному и любознательному Тенишевскому с первых же дней знакомства. В сущности, Валериану Платоновичу «Желтая лампа» была совершенно посторонним делом, но так уж был устроен этот человек: всюду, где он ни появлялся, видел он неиспользованную возможность применить свою энергию и тут же, часто без всякой даже выгоды для себя, спешил это сделать. Когда Ян Янович согласился, наконец, прочесть для членов «Желтой лампы» свой доклад, Валериан Платонович был обрадован, как будто дело это непосредственно касалось его и неудивительно поэтому, что, встретив Дорогова в пять часов вечера в кафе, он самым решительным образом пристал к нему, уговаривая пойти на этот доклад. При этом он не имел другой цели, как только развлечь Павла Александровича и поделиться с ним достигнутым успехом.

Но теперь, сидя у руля своего быстро несшегося по ночным улицам мотора, Валериан Платонович складывал в мозгу новый, неожиданный и довольно грандиозный проект.

Всю дорогу до квартиры Дорогова он сосредоточенно молчал и только когда оба друга, развалясь в уютных креслах, закурили сигареты, — он заговорил, по привычке своей без всякого предисловия.

— Что ты скажешь, Павел? Врет Зайковский или нет? Конечно, Качаев и рад и благоговеет. Да как ему и не радоваться? Подумай только: в этом обществе китаеведов завелся наконец человек, который знает Китай! Но ты, горняк-специалист, должен же знать что-нибудь об этой платине, если она там чуть не валяется вдоль дороги. А?

— Доклад серьезный, — отвечал Дорогов. — Богослов этот, видно, человек бывалый и знающий. По вопросам горно-разведывательной техники он говорил так, как будто всю жизнь только ею и занимался. А что касается платины, сознаюсь, в такой категорической форме не слыхал еще ни от кого.

— Ну так что же, можно ему верить или он все-таки привирает? — не отставал Тенишевский.

Дорогов засмеялся.

— Да тебе что до этого за дело? Или ты тоже решил в горняки готовиться? Тенишевский встал и заходил по комнате.

— Как ты не понимаешь? Я хочу найти эту платину, если она действительно имеется. А как ее искать, что там рыть или долбить, это уже твое дело. Ты инженер, а не я!

Дорогов привык не удивляться необыкновенным проектам своего друга, но тут он все-таки был немного поражен.

— Как тебе не стыдно, Валериан? — сказал он. — Ты как мальчишка. Стоило тебе услышать увлекательный рассказ, и ты готов уже все бросить и нестись куда-то в дебри за этой платиной, будь она неладна. Мало тебя покойный Платон Викторович в детстве драл.

Тенишевский присел на ручку кресла.

— Брось шутки, Павел, Я говорю серьезно и ты, будь добр, отвечай мне тоже как следует.

Он был как будто взволнован. Дорогов посмотрел на него внимательно.

— Ты, Валериан, я вижу, хочешь затеять авантюру.

Валериан Платонович от нетерпения хлопнул ладонью по ручке кресла.

— Авантюра это или нет, ты скажешь потом. А теперь отвечай мне, наконец, толком, есть там эта платина, или Зайковский только втирает ею очки господам литераторам? И, прошу, без шуток и без нотаций.

Оба замолчали.

— Ну хорошо, изволь, — нарушил тишину Павел Александрович, — вот тебе мое мнение: платина там, возможно, что и есть. Геологически возможно. Понимаешь? Но имей в виду: сказать точно, «есть» или «нет», можно только на месте, после изысканий. Зайковский на меня произвел впечатление человека серьезного и «втирать очки» кому бы то ни было ему, я полагаю, незачем.

— Ага! — воскликнул Тенишевский и снова заходил по комнате. — Значит, все таки есть!

— Не «есть», а «может оказаться», — повысил голос и Дорогов. — Это совсем не одно и то же.

Тенишевский остановился.

— Теперь молчи и слушай, — сказал он. — Потом скажешь твое мнение.

— Половина первого, — возразил Дорогов уныло. — Поздно уже.

— Завтра выспишься, воскресенье, — перебил его Валериан Платонович.

— Из-за такого дела стоит и вовсе не поспать.

Дорогов махнул рукой и покорился.

— Хорошо. Говори. Только, будь добр, достань из буфета вермут, лимон и сахар. Холодная вода в «айс боксе», вон за той дверью.

План Тенишевского, который он полностью сымпровизировал в этот вечер, был весьма сложен и хитер. Основывался он весь на непоколебимой уверенности в том, что в Гуй-Чжоу имеются богатейшие залежи платины. В том, что желающие вложить капиталы в это дело найдутся в изобилии, он нисколько не сомневался. Главные препятствия, которые он усматривал во всем этом предприятии, он сводил к несовместимости выгод великих держав в Китае.

Резюме, которое к двум часам ночи он преподнес Дорогову, заключалось в том, что для разработки платины, по его мнению, необходимо организовать очень сложный трест, нечто вроде англо-французской акционерной компании под фиктивной китайской фирмой, причем на Англию возлагалась задача, пользуясь неустойчивостью соотношения сил на Тихом океане, оказать давление на Японию и Соединенные Штаты с целью оттереть их от платинового дела.

Капитал предполагался французский.

При всей фантастичности этого проекта, Валериан Платонович сумел облечь его в такую увлекательную форму, что Дорогов невольно заинтересовался.

— Ловко ты все это придумал! — сказал он, когда Тенишевский наконец замолчал. — Но я все-таки напомню тебе о самом главном условии успеха. Ты им почему-то пренебрегаешь. А что, если в Гуй-Чжоу никакой платины нет? Доклад Зайковского серьезен и основателен, поговорить о нем тоже интересно, нет слов, но для решения вопроса о платиновом предприятии это материал далеко не достаточный. Говорил ты довольно хорошо, но подумал плохо.

— Нет, — горячо возразил Тенишевский. — Подумал я серьезно. Я понимаю, что браться за такое дело можно, только имея в руках солидный материал. Этот материал нам даст Зайковский. Он сказал ясно: «В Гуй-Чжоу имеется платина». Пусть объяснит, где, как и сколько. Надо поговорить с ним обстоятельно. Ты можешь считать мою затею фантазией, но согласись, что начинаю я с самого практического шага. Застать Яна Яновича дома нетрудно. Не желаешь ли приехать к нему в понедельник часов в шесть со мною? Завтра, к сожалению, неудобно беспокоить, воскресенье.

— Отлично, — отвечал Дорогов. — С Зайковским я и помимо всякой платины с удовольствием познакомлюсь поближе. Поедем, интересно, что он скажет.

С раннего утра в воскресенье Ван приступил к делу. Никаких театральных связей он не имел. Но вчерашние соседи, хотя и произвели на него несколько загадочное впечатление, все же казались людьми со средствами. Упустить случай было бы глупо.

Рассудив так, он в девять часов утра направился к знакомому филиппинцу, игравшему на саксофоне в маленьком баре на Бродвее, разбудил его и узнал, что из европейских театральных агентов наибольшей популярностью пользуется некто Киндервейзе. Найти адрес в телефонной книжке было делом двух минут. В одиннадцать часов Ван уже сидел в конторе Киндервейзе и солидно, не спеша, излагал ему суть дела, как он ее себе представлял.

Нужна недорогая, но чистенькая балетная труппа и два-три опытных музыканта. Господин Киндервейзе, оказалось, недурно говорил по-китайски, так что Вану не пришлось даже блеснуть своим знанием английского языка. Старый опытный театрал был краток:

— Если будет дана солидная денежная гарантия, — сделать можно все.

Ван запросто обещал ему эту гарантию и, окрыленный надеждами, полетел на указанное ему вчера голубым халатом место.

Автомобиль, с четверть часа покружив по переулкам Нантао, доставил его в богато обставленный в старинном стиле особняк.

Господин Лю принял Вана во внутреннем садике. Старик молча присутствовал тут же. Свысока выслушав почтительный доклад Вана, господин Лю сказал:

— Я вижу, что вы в курсе дела. Наше предложение таково: мой дядя, видный сановник, проживающий в провинции Гуй-Чжоу, считаясь с веянием времени, решил ознакомить своих сограждан с образцами европейского театрального искусства. С этой целью он поручил мне нанять здесь, в Шанхае, небольшую труппу артистов-европейцев и, заключив с ними условие на четыре месяца, поставить их в Гуй-Ян. Никакого комиссионного процента я вам не обещаю, так как артистов будете набирать не вы. Это я вижу из ваших слов. Но если мои личные переговоры с господином Киндервейзе, на которого вы указали, увенчаются успехом — я возьму вас в это путешествие в качестве переводчика на жалование в сто долларов в месяц.

Ван покраснел и охрип от радости.

— Сто долларов… — забормотал он… да… то есть… я подумаю…

— Вы подумаете? — поднял брови старик. Ван растерялся совершенно.

— То есть я… конечно, нет… Я согласен!!! Я вполне согласен!!!

Господин Лю скупо улыбнулся.

— Везите меня к Киндервейзе.

III

Концентрические шеренги матовых шаров под потолком, разом вспыхнув, извлекли из пестрого полумрака просторный зал кабаре. Танцующие отхлынули к столикам. Засновали в проходах белоснежные «бои», разнося в разнофасонных бокалах и бутылках красные, зеленые, розовые, золотисто-желтые напитки.

Слева, рассаживаясь вокруг своих столиков, весь залитый ярким сиянием потолка, колыхался волнами шелка и шифона всех оттенков нарядный цветник, смысл и суть этого места, — тридцать русских девушек — dancing girls.

Многоликий комплекс радости, легкомыслия, слез, печали, нужды, расточительности, источник любви продажной и самоотверженной, причина пьяных скандалов и глубоких драм, цель, волнующая пресыщенные нервы собравшихся сюда мужчин.

Утром, когда солнце стирает с лиц косметику, кладет вокруг глаз темные тени, следы бессонных ночей и алкоголя, — блестящие от сырости «кары» разнесут эту толпу по домам, в многолюдные террасы французской концессии, где в тридцати-сорокадолларовых «румах» — вторая половина их жизни: безработные мужья, франты-альфонсы, школьники-дети, пропойцы-любовники, редко у кого одинокая, нарядная постель…

И так же редкая из них, разве уж выпьет лишнее, позабудет по дороге домой вынуть из сумочки и пересчитать пачку узеньких «данс-тиккетов» и ночную выручку за «дринки».

Теперь эта огромная пестрая клумба волновалась, дышала пудрой и смесью духов, все лица были молоды, свежи и беззаботны.

Потолок погас. Сверху, из-за лож, блеснул прожектор, заливая овал танцевального паркета потоком красно-фиолетовых лучей. На высокой трехярус-ной эстраде четыре саксофониста, с иголочки одетые, одинаковые, как родные братья, разом встали со своих мест и запели, завыли экзотически-пряное, тягучее танго.

Из неожиданного мрака сноп прожектора выхватил стройную, невысокую женщину. Почти голая, волоча за собою волну колыхающегося шифона, с огромным стилизованным гребнем над безумно взбитыми черными волосами, откинув назад руки, она медленно прошла к середине притихшего зала.

Дебютировала новая «star», только что прибывшая из Сингапура балерина Клео Мандрагора, по паспорту — Милочка Петрова.

Белые, серые, светло-коричневые пиджаки, накрахмаленные пикейные «фрако» со всех сторон обернулись к ней. Кое-где блеснули монокли.

Ревю началось.

Мистер Джон Д. Брайтон, главный управляющий и диктатор этого учреждения, знал свое дело отлично. В те золотые времена, когда одуревший от скуки и пьянства иностранный Шанхай горстями разбрасывал доллары в ночных «ball-room'ax» — изощряться особенно не требовалось. Все сходило all right. Но, tout passe![3] Депрессия коснулась и дальневосточного Парижа. «Гость», швырявший в ночь 300, 500 долларов, стал зеленой кошкой, исчез, выродился в пяти-шестидолларового посетителя.

Но мистер Брайтон до сих пор с честью боролся с кризисом.

«Лучшее место в Шанхае» — вот что стало его девизом. И осуществлял свои планы он мастерски. Все в «Rainbow Palace» было только first-class[4]. От оркестра, выписанного из Голливуда, до последнего телефонного боя, все у него носило отпечаток особого, одному «Rainbow Palace'y» присущего шика. Этим козырем мистер Брайтон успешно бил своих конкурентов. Все в Шанхае, что только имело возможность прокутить сотню долларов, несло эту сотню к нему. Мелкими клиентами он не интересовался, но, вероятно, именно поэтому они шли в «Rainbow Palace» особенно охотно.

Елена сидела на своем месте за длинным столом наверху, в уборной для артисток, и осторожно подводила глаза растушевкой. Ее номер шел третьим, в 12.45, и она могла одеваться не спеша.

Настроение у нее было плохое. Все в последние дни складывалось как-то нехорошо. Вчера, во время танца, пьяный немец выскочил на середину зала и хотел ее обнять. Номер был испорчен, получился скандал. Сегодня вечер начался опять со скандала. Вера и Матильда напали на новенькую, Милочку, за вчерашние данс-тиккеты.

— Ты даешь номер, получаешь жалованье, — горячилась Матильда, рослая черноглазая «хохлушка», — ты имеешь «на пол»! Почему же ты лезешь в первый ряд? Ты своих порядков здесь не заводи! Это не твое место. У меня только тиккеты и я тебе мое место не отдам.

— Мне мистер Брайтон показал это место. На него и будьте в претензии, а я ни при чем, — огрызалась Милочка.

— «Мистер Брайтон»?! — передразнивала ее Вера. — Это его не касается. Ты больше на Матильдино место не сядешь! Слышишь? И попробуй только Брайтону жаловаться! Все патлы выдернем! Попробуй только!

Елены эта ссора не касалась. Но неприятно раздражали их злобные голоса.

Милочка сейчас танцевала внизу танго «Экстаз», а Вера и Матильда, шурша шелковыми «evening-dress'aми»[5], удалились на свои места, полные воинственного задора. Наверху, кроме Елены, оставалась только мисс Веббс, полунемка, полуазиатка, неподражаемая, единственная на весь Восток исполнительница гавайских танцев. Напевая вполголоса скабрезную английскую песенку, она расчесывала перед зеркалом сбитую шапку черных курчавых волос и полуфунтовые золотые браслеты позвякивали при каждом движении ее рук.

Весь этот пестрый, мятущийся ночной мир был чужд Елене, несмотря на ряд лет, прожитых в нем. Сюда привела ее борьба с жизнью, как и многих других. Но с ранней юности Елена привыкла смотреть на окружающее открытыми глазами. Она обладала врожденной способностью к анализу, качеством редким, которого большинство женщин ее теперешнего круга, да, пожалуй, и мужчин, были безнадежно лишены. Эта постоянная оценка всего, что к ней прикасалось, придавая ее положению некоторый трагический оттенок, в то же время послужила ей на пользу. Кабацкий мирок, без остатка проглотивший душу и тело почти всех ее подруг, оказался не в силах побороть ее.

Елена Николаевна Зубова происходила из не очень родовитой дворянской семьи, разоренной и разбито ураганом революции. Очень рано ей пришлось жить самостоятельно и полагаться только на свои собственные силы. Трезвый инстинкт этой маленькой, неопытной женщины подсказал ей тогда путь, оказавшийся практически наиболее правильным. Из специальностей, которые могли бы поддержать ее существование, она избрала ту, которая давала больший заработок и некоторую самостоятельность. Она обладала хорошим музыкальным чутьем, имела вкус и врожденную грацию. В первые ряды балетных звезд ей стать не удалось, но театральное ее имя, Элита Фло, произносилось профессионалами с одобрением.

Годы, в течение которых ей пришлось кочевать из города в город, из одного кабаре в другое, — дали жизненный опыт, природная наблюдательность помогла ей накопить его… Она очень рано научилась правильно оценивать отношение мужчин, постоянно окружавших ее. Маленькая и хрупкая, она отлично могла постоять за себя. Неизменно и сознательно она боролась с тлетворным влиянием кабака, так же неизменно, в силу ее профессии, тащившего ее книзу. В этой борьбе она не уступала. Но сердце ее постепенно ожесточилось, идеализм, которым была полна ее душа, заглох, уступая место практическому расчету.

Елена много читала, нашла время изучить французский и английский языки, увлекалась музыкой. Едва заводились у нее лишние 5-10 долларов, она покупала пластинки для своей маленькой виктролы и целыми часами просиживала, слушая Крейслера или Годовского.

Все это вместе взятое наложило отпечаток и на наружность Елены: большие голубые глаза ее никогда не улыбались. Легкий оттенок грусти всегда лежал на ее лице и строгий прямой пробор, которым она разделяла свои волнистые, светло-русые волосы, только усиливал это выражение.

Окружающие чувствовали в ней нечто выделявшее ее из ряда. Но это не послужило, как часто бывает, причиной неприязни и насмешек со стороны ее подруг по сцене. Наоборот, отношение к ней было в большинстве случаев хорошее.

Мистер Брайтон оценил ее по-своему: это, конечно, не modern style, столь необходимый в современном кабаре, но, в общем, в своем роде, пожалуй, даже attraction. Для любителей того, что называется «classical ballet» — вполне о'кей. А такая публика охотно вынимает чековую книжку и в «Rainbow Pala-ce» — всегда wellcome[6]. Есть смысл продержать эту блондинку несколько месяцев.

Но первого числа полугодовой контракт истекал и мистер Брайтон уже дал понять Елене, что пролонгации не будет, так как девиз его — «новинки, новинки и новинки».

Появление Клео Мандрагоры, alias Милочки, подтверждало его слова.

Телефонный бой, маленькая ливрейная куколка, показался в дверях.

— Miss Elita, telephone, — сказал он.

— All right! — ответила Елена и встала.

«Андрей Ильич, — подумала она. — Господи, что ему надо?»

Человек, вызывавший Елену к телефону, представлял собою ту странную, но довольно многочисленную разновидность славянской породы, которая ис-покон веков водилась только в глубине российских просторов. Теперь, с началом эмиграции, распространилась она и по всему свету, в среде многопечальной и многодумной русской интеллигенции.

Звали этого человека Андрей Ильич Книжников.

В течение последних месяцев он занимал в жизни Елены совсем особенное место. Не было между ними в полном смысле того, что называют любовью. Елена относилась к этому слову с грустным скептицизмом, сам Андрей Ильич — с высокомерным презрением, что не мешало ему приблизительно раз в год исправно влюбляться в косо придется, и, непременно, безнадежно.

Эта потребность в любви, именно безнадежной, вошла у него в плоть и кровь.

Случалось, что у своего «предмета» пользовался он взаимностью, а так обычно и выходило, потому что наружностью он обладал довольно привлекательной и умом живым. Но он всегда умел повернуть дело так, что симптомы безнадежности начинали появляться на сцену. В конце концов, вдоволь насладившись муками отвергнутой страсти и надоев своей избраннице, как горькая редька, бывал он с позором изгоняем… В этой своей тенденции Андрей Ильич дошел однажды до того, что на десятом году супружества вздумал так же безнадежно влюбиться в собственную жену, чем поверг эту практическую даму в большое изумление.

Женился Книжников давно, при каких-то необыкновенно сложных и запутанных обстоятельствах, о которых никто толком не знал. Жена его, очень моложавая и довольно эффектная брюнетка, почти никогда не показывалась с ним вместе, жила своей особой жизнью, в кругу собственных знакомых, так что если бы, в один прекрасный день, Андрей Ильич вздумал объявить, что он в семейной жизни несчастлив, — все тотчас бы ему поверили.

Надо отдать справедливость Андрею Ильичу, — он этого не объявлял и от всяких комментариев по поводу своей нескладной семейной жизни неизменно воздерживался.

Лет он был средних, брюнет с легкой, преждевременной проседью, глаза имел серые, всегда прищуренные, по причине близорукости. Ни усов, ни бороды он не носил. Встретив его на улице, вы подумали бы, что он — художник, оперный суфлер или фельетонист из вечернего листка. На самом же деле, Андрей Ильич ничего общего ни с каким искусством не имел и только в моменты особенных сердечных угрызений писал скучные стихи.

Служил он не особенно блестяще: без жалования, на одних процентах в страховой компании «Пассифик».

Что касается характера и прочих душевных качеств Книжникова, — разобраться в этом хаосе неожиданнейших противоречий не было никакой возможности. Разные драматические моменты своей жизни, в которых никогда не было у него недостатка, он переживал очень болезненно и тяжело, но сам, как будто глядя на себя со стороны, эти свои переживания всячески высмеивал.

Ленив он был необыкновенно.

Всевозможные способности и даже таланты, которыми во множестве одарила его природа, пошли ему совершенно не впрок. На каждом поприще, на которое он только вступал, он немедленно и заметно выделялся, но потом как-то остывал, скисал и останавливался.

«Это не важно!» — была его любимая поговорка в таких случаях.

Сказать же, что, по его мнению, «важно», Андрей Ильич вряд ли сумел бы.

Родись он лет на 50–60 раньше, может быть, хождение его по жизненным буеракам было бы более успешным, но в обстановке современной жизни своим существованием он только мешал всем окружающим, больше же всех — самому себе.

С этим человеком, около четырех месяцев тому назад, судьба столкнула Елену Зубову. С первых же встреч он поразил ее оригинальностью и меткостью суждений, багажом почти феноменальной памяти. Беседы с ним внесли как будто живую струю в атмосферу, в которой ей было тяжело дышать. Постепенно, она сама не заметила, как это случилось, непроницаемая броня, которой защитила она себя от всего окружающего, дала трещину. Андрей Ильич упорно, изо дня в день, протискивался в эту трещину и, наконец, протиснувшись, влез в ее жизнь и сел. Она перестала противиться этому упорному натиску, хотя на первое же патетическое признание Книжникова прямо и честно объявила, что не любит его и, даже если бы он не был женат, замуж за него не вышла бы.

Встречи их продолжались и Елена привыкла к ним… Он регулярно держал ее в курсе всех своих честолюбивых планов, из которых, пока что, ни одному не суждено было осуществиться. Она любила говорить с ним на отвлеченные темы, обсуждать прочитанные книги, и в этих случаях Андрей Ильич был незаменимым собеседником. Он знал решительно обо всем, прочел и помнил, казалось, все книги, которые только существуют на свете… Иногда он принимался читать ей бесконечные поэмы своего изделия, в которых фигурировали какие-то допотопные рыцари, мавры, а, подчас и нечистые духи. Елена слушала его снисходительно, но если чтение сверх меры затягивалось, — без церемонии прерывала шутливым замечанием. Андрей Ильич насмешек над собой не терпел; он тотчас складывал свое писанье и больше о нем не заговаривал.

По временам между ними происходили страстные сцены, после которых у Елены всегда оставался в душе осадок беспричинной тоски, а Книжников на несколько дней тяжело и мрачно задумывался. В эти дни он казался Елене далеким и чужим. Он чувствовал, очевидно, эту отчужденность и переживал ее с усилием, молча сидя на коврике перед камином и глядя в огонь. Потом, постепенно, отношения их опять выравнивались до следующего припадка страсти…

Елена долго не могла разобраться в этом сложном смешении чувств. В конце концов она пришла к тому заключению, что все это надо прекратить. Тайный инстинкт подсказывал ей, что финалом их отношений будет бессмысленная драма. Андрей Ильич хорош был на расстоянии, вблизи же он неизменно порождал смятение и душевную тяжесть.

Сам Книжников по этому вопросу вряд ли имел ясное мнение. Возможно даже, что Елена, за один взгляд которой он готов был, как говорят, расшибиться в лепешку, подобно рыцарям, о которых он так пространно и скучно писал, — существенно отличалась от настоящей, живой Елены. Основанием для всех суждений Андрея Ильича неизменно служила его собственная богатая и своеобразная фантазия, при помощи которой он, не стесняясь, вносил поправки в действительность.

Кроме всего этого, где-то, вне их мира, существовал призрак — m-me Книж-никова. Имя ее никогда не произносилось между ними, но постоянно, особенно в минуты их близости, она незримо присутствовала тут же, внося свою каплю яда в их отношения.

В этот день Елена хотела прямо объявить Книжникову о своем решении, но он влетел к ней радостно-возбужденный, полный каких-то надежд. Он тормошил ее, наивно радовался и смеялся. Она сама смеялась и невольно радовалась чему-то вместе с ним. Расстались они трогательно и нежно. У Елены не хватило решимости заговорить.

Но, сидя одна за столом в артистической уборной, она ясно осознала, что это — минутно и непрочно. Истинная суть их отношений не в этой мгновенной нежности. Если бы было у нее к нему настоящее, непреодолимое для нее самой чувство, — другое дело, но при настоящем положении самое честное и правильное — оборвать решительно.

Когда Елена подошла к телефону, в душе ее не было колебаний.

— Елена, вы? — послышался в трубке голос Книжникова. — Я на минутку вырвался из дома. У нас гости… Захотелось послушать ваш голос…

— Вот что, Андрей Ильич, — решительно сказала Елена, — приходите ко мне завтра в пять. Я должна с вами серьезно поговорить. Очень серьезно.

— Серьезно поговорить? — переспросил Книжников и по голосу его было слышно, что он встревожен. — О чем, Елена?

— Завтра и скажу. Только не опаздывайте. В шесть у меня репетиция. Слышите? Обязательно.

— Да, я буду непременно… Но в чем дело, Елена? Что случилось?

— Я ничего не скажу сейчас. Завтра, в пять… А сейчас мне некогда, через 15 минут мой номер. До завтра, Андрей Ильич. До свиданья! Нет, нет, мне некогда… Я вешаю трубку…

Она отошла от телефона.

Завтра он придет к ней уже взволнованный… Но все равно, порвать надо теперь, пока не поздно. Дальше в лес, больше дров… Твердости у нее хватит. Вот неизвестно, как у него…

Номер Елены прошел с относительным успехом: гвоздем вечера было выступление Милочки.

Когда, разгоряченная от танца, тяжело дыша, Елена взбежала по лесенке в артистическую уборную, — бой подал ей карточку.

На крупном листке картона готическим шрифтом было отпечатано:

и на обороте по-английски:

Киндервейзе был известен всему театральному миру. Он брал большие проценты, но, если предлагал дело, это всегда было выгодно. Мелочью он не занимался. Елена торопливо оделась, стерла грим и поспешила вниз.

Киндервейзе, худощавый, высокий, в безукоризненном «фрако» и с черным пенсне на носу, сидел за столиком с молодым китайцем в голубом шелковом халате. Когда Елена подошла к ним, он привстал. Китаец безучастно остался сидеть на месте.

— How are you, miss Elita? — приветствовал Елену Киндервейзе. — Садитесь. Чем прикажете угощать вас? Бокал вина?

— Благодарю вас, — сказала Елена. — Вы хотели говорить со мною?

— О, да!

Киндервейзе с улыбкой налил в ее бокал золотого рейнвейна и пододвинул вазу с фруктами.

— Я не буду терять времени: турне по городам Китая. Контракт на четыре месяца с господином Лю Цзен Тао (он сделал полупоклон в сторону китайца) — но платеж гарантирует, как всегда, моя контора. Жалование, — он поднял палец — триста мекс в месяц, мисс Элита!

Он не дал Елене ответить и наклонился к ней конфиденциально.

— Я советую вам согласиться!.. Вы проведете лето в курортных условиях, посмотрите новые места, освежитесь, отдохнете… Случай редкий, мисс Элита!

Это было полной неожиданностью.

— Я подумаю, г-н Киндервейзе, — сказала Елена. — Ведь поездка долгая и, наверное, далекая.

Киндервейзе с аппетитом отхлебнул вина.

— По всем провинциям Китая. Так будет стоять в контракте. Это официально. Частным образом могу вам сказать, что цель поездки — город Гуй-Ян.

— Где это?…

Елена слышала о таком городе впервые.

— Какая разница? — засмеялся Киндервейзе. — Это — на западе…

— Я не знаю, — колебалась Елена. — Условия подходят, но что это за Гуй-Ян? И… простите, кроме этого…

Киндервейзе понял ее с полуслова.

— Не смущайтесь, г-н Лю ни слова не понимает по-английски.

— Да?!.. Кто он такой?…

Киндервейзе засмеялся снова.

— Я гарантирую, вы уже слышали, весь платеж полностью! И (он понизил голос) в прочих смыслах — все all right. Г-н Лю не торгует живым товаром. Он племянник видного вельможи, сановника, ушедшего теперь на покой. Все платежи пойдут через Бельгийский банк чеками за его подписью. Нет, мисс Элита, со всех сторон все all right! Иначе я не взялся бы за это дело.

Она все еще колебалась.

— Я подумаю, г-н Киндервейзе. Можно дать ответ через два дня?

Киндервейзе сделал грустное лицо.

— Я понимаю вас… Да, я не настаиваю… Но г-н Лю ограничил меня временем. Контракты должны быть закончены завтра.

Он снова наклонился к Елене.

— Между нами: контракты Брайтона все идут через мою контору. С 15 июня — новая программа… Уже готова… И вашего имени в списке я не видел…

Соглашайтесь, мисс Элита! Я вам советую, как друг.

Киндервейзе умел разговаривать с артистами.

Но последний, весьма крепкий его аргумент как раз не имел для Елены решающего значения. Она скопила кое-что и могла скромно прожить месяца два-три в ожидании подходящего ангажемента. Мысли ее приняли совсем иное направление. Как живое, встало перед нею обеспокоенное лицо Андрея Ильича. Сама судьба указывает ей выход из положения, которое сделалось невыносимым.

— Кто едет еще? — спросила она.

— Компания очень приличная, — ответил Киндервейзе. — Молодая «звездочка», Маруся Федина, — ее хорошо знает Веббс, — четыре девушки, ученицы балетной студии, пианист Кац из «Зеленой совы» и скрипач, некто Неволин. Аванс, — добавил он с любезной улыбкой, — при подписании контракта, долларов 200–250. Выезжаете через неделю, 3-го июня.

— Я согласна, г-н Киндервейзе, — твердо сказала Елена.

Киндервейзе глотнул вина и просиял.

— Well!.. — сказал он веско, обернулся к синему халату и заговорил с ним по-китайски. Г-н Лю внимательно взглянул на Елену и кивнул головой.

— Так все в порядке, мисс Элита, — заключил Киндервейзе. — Жду вас завтра в 11 у себя. Но, прошу: пока контракты не подписаны, — никому ни слова. Это старая театральная примета. Скажите там, наверху, что старик Киндер-вейзе предлагал вам ехать в Дайрен и вы отказались. В Дайрен, к Фурману… Ха-ха!..

Елена встала.

— До свиданья, г-н Киндервейзе. Завтра, в 11, я буду в вашей конторе.

— Well, well! — повторял Киндервейзе. — Работа будет очень легкая. До завтра, дорогая мисс Элита.

— Что ему надо от вас? — с любопытством встретили Елену наверху. — Вином угощал, смеялся… Что с ним за китаец такой?.. Как мумия.

— Не знаю, — отвечала Елена, — какой-то Лю. А Киндервейзе предлагает ехать к Фурману в Дайрен. Пусть сам едет! Да, кстати, Веббс, вы не знаете, кто такая Маруся Федина?

— Ха… — фыркнула Веббс и уперлась руками в свои голые колени, обернувшись к Елене в профиль. — Кто такая Маруська? Конечно, знаю… Б… вроде нас всех!..

И она весело захохотала, довольная своей шуткой.

IV

Не кроется ли одна из глубочайших загадок мироздания в том простом на первый взгляд факте, что вещи, с течением времени перенимают, как бы впитывают в себя незримые токи? Исходящие от человека?

Одежда, мелочи, которые я ношу в кармане, — все это постепенно приобретает отпечаток, свойственный только моим вещам; обстановка комнаты, где я долго прожил, начинает усваивать неуловимый, неопределимый словами характер моей обстановки. Вещи как будто имеют душу, нежную и восприимчивую, на которую человеческая душа кладет свою печать. Ни одна наука не интересуется этим явлением и не исследует его. А между тем, не стоят ли люди именно здесь перед той запертой дверью, за который скрыты важнейшие тайны природы? Не сталкивается ли человек в этом простом житейском случае с проявлением той неведомой силы, которая заставляет материю жить и двигаться?

Пусть читатель простит мне это маленькое отступление. Дело в том, что когда Дорогов следом за своим стремительным другом входил в кабинет Яна Яновича, — в голове его мелькнуло нечто очень похожее на эти рассуждения.

Не очень большая, светлая комната была обставлена без всякой претензии на модный «модерн». Два широких, мягких кресла в синих чехлах, толстый пекинский ковер на полу, медный курительный столик с деревянным, тоже отделанным медью прибором, простой письменный стол, два стула возле стен и застекленный книжный шкаф, — вот, кажется все, что увидел Павел Александрович в кабинете знаменитого синолога. Только одна длинная, фута в четыре, серебряная картина на стене, чудо гравировального искусства, оживляла строгий вид.

Ян Янович, без пиджака, с засученными рукавами и с расстегнутым воротом рубахи, встал навстречу.

— Добрый вечер, господа! Простите за небрежный мой костюм, но гостей не ждал. Садитесь. Рад вас видеть. Бой! — распорядился он по-китайски, — льду, соды, виски!

От его неспешных манер, простых и приветливо сказанных слов веяло основательностью, знающей себе цену физической и моральной силой.

Неслышный «бой» подал сигары и освежающий напиток.

Едва пригубив из своего стакана, Тенишевский, томимый нетерпением, ухватил, что называется, быка за рога.

— Павел, — сказал он, — говори, в чем дело. Ты сумеешь объяснить Яну Яновичу наш «бизнес» более объективно, чем я.

— Хорошо, — кивнул головой Дорогов. — Ян Янович, простите нас за вторжение, но нас привело к вам дело, которому мой друг придает значение первой важности. Сам я тоже, не скрою, очень заинтересован.

Зайковский обернулся к нему.

— Прошу вас. Все что в моих возможностях, — к вашим услугам.

— Речь идет о вашем докладе в «Желтой лампе», — продолжал Дорогов.

— Я буду краток и прям: нам важно услышать от вас подробное разъяснение сказанной вами фразы: «В Гуй-Чжоу имеется платина»…

Он взглянул на Зайковского вопросительно.

— Да, — имеется, — сказал Ян Янович.

— Так вот по этому то вопросу мы и хотели бы побеседовать с вами более подробно.

Зайковский выдержал паузу.

— Я не совсем понимаю вас. Интересуетесь вы этим как специалист-теоретик или как экономист, или, — он улыбнулся, — практически?

— Для меня это вопрос чисто теоретический, — отвечал Павел Александрович. — Мои сведения о горном районе Гуй-Чжоу чересчур ничтожны, чтобы я мог строить какие-нибудь практические планы на этот счет.

— Так вы хотите иметь данные, достаточные для практических планов? — сказал доктор. — Я правильно понял вас?

— Да, — вмешался Валериан Платонович. — Речь идет о разработке платины в Гуй-Чжоу.

Ян Янович раскурил сигару.

— Я не верю в такое дело, — сказал он спокойно. — Пожалуйста, я поделюсь с вами данными, которые я имею и которые не составляют тайны. Но что касается деталей, — мне хотелось бы знать, что думаете на этот счет вы сами. Без сомнения, прежде чем обращаться ко мне с подобными вопросами, вы уже обсудили между собою подробности такой авантюры. Простите за резкость, но я считаю это авантюрой.

— Ян Янович, — воскликнул Тенишевский, — когда вы узнаете мой проект подробнее, мнение ваше переменится.

— Может быть, — сказал Зайковский. — Хорошо… Взгляните: сюда и послушайте.

Он вынул из ящика стола огромный лист, весь испещренный рисунками, и не торопясь развернул его.

— Это карта Китая, составленная вашим соотечественником И. А. Дьяковым. Взгляните сюда и послушайте, раз вам эти данные нужны.

Провинция Гуй-Чжоу — одна из наименее исследованных областей внутреннего Китая. Очертания ее, особенно северо-западная граница, не нанесены точно ни на одну карту. Никто там никаких измерений не производил. Пути сообщения в этом краю очень первобытны. Если вы хотите попасть в Гуй-Чжоу, вам придется ехать на сампане, который будет бечевой тащить кули, так как движенье происходит вверх по реке, очень быстрой и капризной. Часть пути вам пришлось бы проделать на носилках, которые несут те же кули через крутые горные перевалы. Существует еще другой путь, через провинцию Сы-Чуань, но вряд ли вы избрали бы его. Из естественных путей сообщения вода все-таки самый удобный. Южная дорога, через провинцию Гуань-Си — тоже по суше.

В русском переводе «Гуй-Чжоу» значит «драгоценный район». Из этого видно, что китайцам с давних пор известен этот край именно как месторождение полезных и даже драгоценных ископаемых. Последние сведения, которые вы можете получить на этот счет из европейских источников, даст вам географический справочник, кембриджское издание 1929 года. Согласно его данным, картина получится приблизительно такая.

Он водил разрезным ножом по карте. Дорогов и Тенишевский с интересом следили за ним.

— Запад провинции Хунань, пограничной с Гуй-Чжоу, богат залежами сурьмы, — продолжал Зайковский. — В восточной части Гуй-Чжоу есть железные руды, а местами и ртуть, что указывает на возможность присутствия золота. Южная часть — снова сурьма, юго-восточная окраина — еще сурьма и железо. Восток Гуй-Чжоу и северо-восток — медные руды. В приграничных районах Сы-Чуаня, то есть прямо с севера, к Гуй-Чжоу опять подходят месторождения железа.

Ни один европейский справочник не даст вам более подробных сведений. Притом и эти справки даются с оговоркой, что минеральные богатства Гуй-Чжоу не исследованы, часты ссылки не то что на китайские источники, а просто на народную молву. Взгляните теперь еще раз на карту. Если отметить указанные мною сейчас районы, вам бросится в глаза, что вся центральная часть провинции остается незаполненной.

То, что я вам сейчас сказал, вы можете прочесть в специальной литературе и найти в библиотеках. От себя добавлю, что в бытность мою в Гуй-Чжоу я лично обследовал довольно обширные районы и сделал свои наблюдения. В тех местах, которые по замечанию составителя справочника «не исследованы» — имеется не только платина, но и радиоактивные руды, а участки, указанные как содержащие ртуть, — пересечены золотыми жилами.

Он откинулся на спинку кресла.

— Теперь, господа, я хочу знать, зачем вам это все требуется и что вы собрались предпринять.

— Говори, Павел, — сказал Тенишевский.

Поручая Дорогову главную часть переговоров, Валериан Платонович поступал так не из скромности, которая была присуща ему в очень малой степени, а имея в виду завлечь таким образом Павла Александровича и заинтересовать его платиновым делом, которое он искренне считал осуществимым.

Расчет его оказался почти правильным. Во всяком случае, передавая доктору в кратких словах сочиненный Тенишевским план, Дорогов, сам того не желая, вложил в речь свою максимум убедительности.

Ян Янович выслушал его внимательно, не перебив ни одним вопросом.

— Да, — сказал он, когда Дорогов умолк. — Общая сумма капиталов, вложенных иностранцами в различные предприятия в Китае, составляет кругло около полутора миллиардов фунтов стерлингов. При существующем положении вряд ли найдутся охотники увеличить эту сумму. Равнодействующая всех сил, влияющих в настоящее время на позицию держав в отношении Китайской республики, направлена, господа, в сторону отступления. Уже сам факт подсчета и опубликования затраченных сумм, то есть будущих убытков, говорит за то, что возможность потерь обсуждается. Кто захочет увеличивать риск и сумму потерь?

— Эксплуатация платиновой концессии по нашему плану может многое возместить и послужит к ликвидации многих разногласий, — опять вмешался Тенишевский. — Со стороны же китайских интересов, — правительство сумеет, конечно, выпустить в платиновую концессию весь излишек давления иностранных интересов, как в контрольный клапан. Вот идея нашего проекта. Вопрос, в конце концов, сводится к тому, как сумеют иностранцы поделить между собою этот кусок.

Зайковский положил свою сигару на край стола.

— Дорогой Валериан Платонович, — сказал он, — ваш план не лишен остроумия. Я даже скажу вам больше: иностранцы сумеют поделить этот кусок без особых затруднений. То, что вы решили относительно политического давления, которое окажет Англия на Соединенные Штаты и Японию, близко подходит к истине, как мне кажется. Пока вопрос о вооруженном столкновении на Тихом океане висит в воздухе, английский флот — могущественный фактор. Англичане сумеют воспользоваться своим положением, что они, в общем, и делают. Не думайте, что дела, совершающиеся в глубокой провинции Китая не интересуют лондонских политиков. То, что хотя бы косвенно задевает их интересы, — учитывается тотчас же. Не кажется ли вам, например, странным, что скончавшийся недавно Далай-лама, ярый сторонник китайского национализма, за два месяца до смерти знал, что он умрет и сам распорядился своими похоронами? Я могу объяснить это особенной, оккультной силой его, но почему английский генерал, посланный присмотреть за соблюдением английских интересов в период междувластия в Тибете, находился уже в пути из Европы, когда Далай-лама был еще жив и здоров? В оккультные способности этого генерала я что-то мало верю.

Так вот, господа: весь ваш международный трест, по моему мнению, зависит от позиции, которую займут англичане. Но это все — теория. На практике же дело обстоит совсем иначе. Существует еще один фактор, с которым лет 20–30 тому назад никто и не подумал бы считаться, но который теперь сыграет решающую роль: китайское правительство никому не сдаст концессию на платину. Если ее и станет кто-нибудь разрабатывать, то только сами китайцы. А этого еще придется подождать.

Наступило молчание.

— О'кей! — сказал наконец Тенишевский и хлопнул себя ладонью по колену. — Китайцы не дадут концессии? Так пусть тогда берутся сами. Ведь если будут представлены точные данные, цифры, планы, пробы и анализы, — это сдвинет и их с мертвой точки! Платина не солома, Ян Янович! Возьмутся и китайцы. Еще как возьмутся!

Он встал и заходил по комнате.

— Это — старая история, знакомая еще по России… Пока проект — никому не нужно. И денег не дадут и экспедицию не разрешат. Но когда платина станет фактом, — оторвут с руками!!..

Он остановился против стола.

— Точные данные, вот что надо! Разведывательную экспедицию! Пусть хоть сам черт ее финансирует, это не важно… но она необходима! Пробраться в Гуй-Чжоу я сумею, сохранить все в тайне до поры, — тоже смогу. За Павла — ручаюсь. И когда мы возвратимся с точными материалами в руках, найдутся капиталисты и среди китайцев! Не могут не найтись!.. Но нужна экспедиция, нужны изыскания! Нужны деньги на это!!.. Ян Янович! Поддержите меня своим авторитетом, дайте мне сведения, которыми я смог бы хлопнуть по столу, чтобы достать деньги на экспедицию! Без этого ведь мне никто не поверит!! Вот в чем дело! А тогда — я переверну вверх дном весь Шанхай и найду человека, который раскошелится!

В течение всей этой бурной речи доктор внимательно смотрел на Тени-шевского и Павел Александрович с удивлением заметил, что по мере того, как тот говорил, на лице старика все яснее проступало доброе, отечески-ласковое выражение. Он как будто любовался горячностью и стремительностью Валериана Платоновича.

Когда Тенишевский умолк, доктор несколько минут курил свою сигару, потом встал и положил ему руку на плечо.

— Пробуйте, Валериан Платонович! Бог вам в помощь!

Он наклонился к карте.

— Ян Янович, — остановил его Тенишевский, — поедемте с нами!

Зайковский улыбнулся.

— Я стар, дорогой мой, мне шестьдесят третий год. На своем веку я достаточно поездил, многое узнал и увидел. Теперь Китай интересует меня с другой стороны. Со стороны вековой мудрости его. Если хотите, я поделюсь с вами кое-чем и в этой области. Полезно будет вам, например, ознакомиться с учением и легендами «Фын-Шуй»[7], так как там, куда вы собираетесь, им придается большое значение. Но сам я не поеду. Помощь свою — окажу по мере сил. Данные, которые я сообщу сейчас, определят только исходную точку для ваших изысканий. Центр платинового района лежит, очевидно, несколько севернее того места, где я был. Это вам предстоит выяснить. Мои же указания будут таковы…

Дорогов и Тенишевский в волнении наклонились над картой.

— После того, как вы поднимитесь по Юань-Киану[8] и минуете город Джи-Цзян, — сказал Зайковский, водя крепким, коротко остриженным ногтем по карте, — около 109 градуса восточной долготы вы перейдете границу провинции Гуй-Чжоу, «земли Тиан»[9], как называют ее древние книги. Здесь, не доезжая сорока китайских ли[10] до городка Чен Яна[11], вы высадитесь на левый берег реки в деревушке, стоящей там, и углубитесь в горы на норд-норд-вест, все время дугообразно заворачивая к западу. Сейчас я точно укажу вам румбы по компасу и приметы в пути.

Он подошел к шкафу и отыскал на нижней полке объемистый коричневый портфель.

V

Фарфоровые часики с отбитой ножкой на камине в комнате Елены только успели торопливо отзвонить пять раз, как Андрей Ильич постучался в дверь. Вид у него был очень встревоженный, шляпа на затылке, в руках какие-то покупки.

— В чем дело, Елена, что случилось? — спросил он, в беспорядке свалив свертки и коробочки на стол и целуя Елене руки.

— Сядьте, Андрей Ильич, снимите вашу шляпу и слушайте: я уезжаю.

Елена видела, как по его лицу прошла тень, а углы рта дрогнули.

— Куда? Надолго?..

— В Ханькоу, а оттуда — по провинции… Мой контракт в «Райнбоу» кончается.

— Но ведь я говорил вам, Елена, что могу через нашего управляющего повлиять на Брайтона и ваш контракт продлят!

— Я подписала договор и уже взяла аванс, — ответила она. — Я еду на четыре месяца… Менять решение поздно…

— …Так, значит, не в этом дело… Не в контракте и не в Брайтоне, — тихо сказал Андрей Ильич. — Вы просто хотите уехать. На четыре месяца, это значит, — совсем… Да, я понимаю…

Он сел, согнувшись над столом, и принялся вертеть в руках кондитерскую коробочку. Лицо его потемнело, а глаза стали узкими и колючими.

Прошло несколько тяжелых минут.

Книжников встал и подошел к ней.

— Вы понимаете, что это невозможно?..

— Невозможно?!.. Я не люблю вас, Андрей Ильич, — сказала Елена, стараясь придать своему голосу спокойное выражение. — Никогда не любила. Вы об этом знаете. Я не обманывала вас…

Он не ответил и снова отошел на свое место у стола.

Опять наступило молчание.

— Мы только мучили друг друга, Андрей Ильич… — Она остановилась, перебирая бахрому вышитой подушки… — Рано или поздно, конец этому должен был прийти…

Книжников не отвечал.

— …Лучше и честнее — нам расстаться. Я еду для того, чтобы не было возможности встречи… Будет легче вам, если я уеду…

Андрей Ильич продолжал молчать.

Она подняла голову и увидела, что Книжников плачет.

Слезы стекали по его лицу и падали на кондитерскую коробочку большими серыми кляксами.

В комнате темнело. Косые лучи солнца, исчезавшего за крышами домов, протянулись сквозь паутину филейной занавески, освещая зеркало, смятую шляпу, Андрея Ильича на каминной доске и часики с отбитой ножкой. Торопливо тикая, они отмеряли минуту за минутой, деловито, будто мимоходом, звякнули в половине шестого.

— Андрей Ильич, — тихо позвала Елена, и голос ее невольно дрогнул. — Андрей Ильич, вы слышите?.. Мы все равно должны расстаться… Даже если бы я не уезжала. Я не хочу лгать вам.

Книжников встал и обернулся к ней стремительно.

— Елена! — сказал он резким, деланным тоном, — я вас понял… Почтенно! Достойно уважения!.. Лгать, конечно, не надо!..

Слезы перестали бежать из его глаз, но углы рта продолжали истерически вздрагивать.

— Вы решили, Елена? Вы хорошо подумали?..

Он протянул к ней руку быстрым, безумным жестом.

— Я не хочу, чтобы вы шли по вашей дороге одна, без помощи и поддержки. Я не могу допустить этого! Мне ничего не надо… Ни любви, ни дружбы вашей! Но не уходите от меня!.. Елена!..

— Успокойтесь, Андрей Ильич, — сказала она, — успокойтесь. Идите… Мы поговорим еще… до моего отъезда. Сейчас вы не можете рассуждать спокойно.

Он резко заложил руки в карманы.

— Нет!.. О чем мы поговорим? Какая разница — сегодня или через два дня? Вы… Едете, Елена?.. Совсем?.. Навсегда?..

Знакомое чувство жалости к нему наполняло душу Елены. Еще слово, еще шаг, и решимость ее поколеблется. Она заставила себя быть твердой.

— Да, Андрей Ильич. Я решила.

Губы Книжникова перестали вздрагивать. Андрей Ильич вдруг как-то опустился и съежился. Он постоял, бессильно уронив руки, потом неловко собрал свои покупки со стола и молча, как автомат, вышел, забыв шляпу на камине.

— Что ты скажешь теперь? — спросил Тенишевский, едва они вышли из квартиры доктора.

— Да, — сказал Дорогов, — сомнений не остается. Что ж, поедем в Гуй-Чжоу. Все равно, я собирался отдохнуть это лето. На службе мне дают отпуск на четыре месяца. Можно им воспользоваться. А ты? Да впрочем, что я спрашиваю. Ясно, что бросишь все и поскачешь. Разве ты иначе когда-нибудь устраивался?

Тенишевский засмеялся.

— Я как раз так и собираюсь поступить. Объявлю, что поехал на дачу и закрою контору на лето. Пару клиентов потеряю, — не велика беда.

Автомобиль, ровно стуча мотором, несся по широкой, слабо освещенной Рю Ляфайет.

— Ты домой? — спросил Дорогов.

— Нет, я сегодня приглашен на dinner. А ты? На печь лапу сосать? Хочешь, прокатимся? По Ханчжоускому шоссе и назад? А?

— Я никуда не спешу, — ответил Павел Александрович, — валяй!..

Тенишевский прибавил газа. Мимо замелькали тени деревьев, высокие темные дома и, на перекрестках, аннамиты-полицейские с распростертыми руками.

— А как же с финансистом? — спросил Дорогов. — Ты это считаешь пустяком, но все-таки? Тише ты, сумасшедший!..

Валериан Платонович резко затормозил и свернул в сторону, чуть не выскочив на тротуар. Тормоза взвизгнули. Впереди, под самыми фонарями, заметалась испуганная фигура рикши.

— Черт!! — воскликнул Тенишевский. — Под колеса так и лезет. Мошкара! Нарочно, чтоб потом требовать за увечье… Знакомое дело!

Он распахнул дверцу автомобиля и сердито выругался вслед поспешно удалявшейся коляске рикши.

— Да ты сам полегче, — заметил Дорогов, — несешься ведь, как угорелый. А им твои гудки и фонари ничего не говорят. Это для них невразумительно.

Валериан Платонович выправил машину и снова дал полный ход.

— Ничего! — заключил он. — Обошлось. Хочется покататься как следует. Настроение хорошее.

Он еще поддал ходу. Автомобиль вылетел на прямое, как стрела, Ханч-жоуское шоссе.

— Ну, смотри, — сказал Дорогов, — чтоб не попали мы вместо Гуй-Чжоу — в участок.

Они неслись сквозь вечерний сумрак. Дорогов, откинувшись на сиденье с трубкой в зубах, заложив руки в карманы. Тенишевский, — наклонившись к рулю, пристально глядя вперед. Яркие фонари автомобиля раздвигали пелену быстро спустившейся тьмы, из которой навстречу им бежала лента дороги. Силуэты деревьев казались черными.

— Так ты о финансисте беспокоишься? — спросил Тенишевский, не поворачивая головы. — Зайковский говорил, что платиной могут заинтересоваться англичане. Великолепно! Как раз подходящий человек есть. Можно попробовать.

Дорогов вынул трубку изо рта.

— Кто же это такой? У тебя всегда нужные люди под рукой, как в коробочке у фокусника.

— Это интересная личность, — отвечал Валериан Платонович, — сэр Арчибальд Хеддльсбюри, отставной английский полковник. Официально — проживающий на покое почтенный джентльмен, на самом же деле, — один из вершителей колониальной политики Лондона. Если клюнет — мы сможем купить столько бурильных машин, что иссверлим все Гуй-Чжоу, как швейцарский сыр.

— Не знаю, не слыхал, — сказал Дорогов, — впрочем, после того, что говорил Зайковский, я думаю, что ты прав: для будущего не важно, кто будет финансировать разведывательную экспедицию.

— Для будущего? — усмехнулся Тенишевский. — Да и для нас с тобой тоже. За одни сведения, которые мы привезем оттуда, мы выручим, знаешь, — столько да еще полстолько.

Он весело засмеялся.

— Значит, едем завтра к Хеддльсбюри. Времени терять нечего. Часам к десяти я уже буду знать его адрес. Заехать за тобой?

— Заезжай, — ответил Дорогов. — Только, прошу, не бросайся на этого твоего «сэра», как янычар. Придержи твой темперамент. Англичане — народ сухой. Лучше предоставь всю специальную часть мне.

— Ага! — обрадовался Валериан Платонович. — А что ты говорил вчера? Авантюра?

— Да это, в сущности, и есть авантюра, — возразил Дорогов, — и доктор сначала тоже самое сказал. Только если обставить все толково, она имеет шансы на успех.

— Ты только подумай, Павел, — перебил его Тенишевский, — сколько новых впечатлений! Дикие места!

Дорогов посмотрел на него с улыбкой.

— Ты вот не проспи завтра.

Валериан Платонович спохватился.

— Да! Что ж это я? Про приглашение и забыл. Который час, Павел?

Дорогов взглянул на свои часы-браслет.

— Без двадцати восемь. Тебя к какому часу ждут?

— К восьми, — ответил Тенишевский. — Минут на десять все-таки придется опоздать.

Он затормозил и стал заворачивать машину.

Ровно в десять утра на следующий день многострадальный автомобиль Валериана Платоновича остановился перед небольшим кирпичном особнякым на окраине международного сеттльмента.

— лаконически гласила массивная медная доска у запертых решетчатых ворот.

Сэр Арчибальд принял их в просторном полутемном кабинете, обставленном весьма солидно. Это был высокий, широкоплечий старик с рыжеватыми подстриженными усиками и с золотым пенсне на орлином носу. Небольшие серые глаза его смотрели холодно и зорко. Одет он был в простой полотняный костюм. В руках сэр Арчибальд держал только что поданные ему боем визитные карточки Дорогова и Валериана Платоновича. Русские фамилии неожиданных посетителей, казалось, произвели на него самое неблагоприятное впечатление. Брови его были слегка нахмурены.

— Доброе утро, господа, — сказал он своим немного резким голосом, — чему обязан удовольствием вас видеть?

— Мы просим вас уделить нам полчаса для делового разговора, — сказал Дорогов заранее приготовленную фразу.

Сэр Арчибальд взглянул на него через свое пенсне.

— К сожалению, я занят, — ответил он сухо. — Если вы пришли по делу благотворительного комитета, который возглавляет моя жена, — зайдите в два часа, секретарь переговорит с вами.

— Мы хотим познакомить вас с промышленным проектом большой важности, — снова заговорил Дорогов. Хеддльсбюри нетерпеливо и недовольно пожал плечами.

— Речь идет о разработке платины, — выпалил Тенишевский. — Мы имеем данные и готовый план разведывательной экспедиции.

— Платины? — переспросил сэр Арчибальд и тонко, еле заметно усмехнулся. — Где же вы нашли ее? И почему вы решили обратиться с этим делом именно ко мне?

— Позвольте мне изложить суть дела, — сказал Павел Александрович. — Тогда все станет для вас понятно.

Сэр Арчибальд извлек из бокового карманчика сигару и подошел к столу. Только тут он, наконец, нашел нужным заметить, что гости его стоят.

— Садитесь, господа, — сказал он и сам опустился в кресло у письменного стола. — Я слушаю вас.

Кратко и сухо Павел Александрович рассказал старому джентльмену о нахождении в горах Гуй-Чжоу платины, о том, что точные данные у них в руках и упомянул об огромном значении, которое может иметь платиновая концессия.

В заключение Дорогов прямо предложил ему финансировать разведывательную экспедицию.

Сэр Арчибальд взглянул на Дорогова пристально и недоверчиво.

— Кто направил вас ко мне? — спросил он.

— К вам направил нас здравый смысл, — вмешался Валериан Платонович.

— Мы знаем, что вопрос о платиновой концессии стоит очень широко.

На сухом лице англичанина изобразилось хорошо разыгранное изумление.

— Я частное лицо, — проговорил он с ударением, — от всякой политики я далек. Но если уж вы заговорили со мною об этом деле (здесь он снова едва заметно усмехнулся) — разрешите полюбопытствовать, каковы же ваши данные?

— Мы опираемся на свидетельство и указания очень солидного авторитета, — сказал Тенишевский.

— Кто этот «авторитет»?.. — строго спросил Хеддльсбюри.

— Доктор Зайковский, — ответил Валериан Платонович.

Сэр Арчибальд снял пенсне и не спеша протер его платком.

— Олл райт, — сказал он. — Я знаю доктора Зайковского. Это серьезный исследователь, я согласен с вами, и я читал его труды. Он не откажется, конечно, лично подтвердить все, что он говорил вам?

— Безусловно, — согласился Тенишевский, — но точно указать пункт, с которого мы собираемся начать наши изыскания, мы, разумеется, не можем, пока вопрос о вашем участии в деле не согласован.

— О, я не собираюсь выведывать у вас вашу тайну, — возразил Хеддльс-бюри, — владейте ею самостоятельно.

Он неожиданно поднялся.

— Извините меня, господа, я очень занят. Наш разговор придется отложить до другого раза. Мне очень жаль, но время мое расписано с утра.

Он протянул крепкую, сухую руку. Дорогов тоже встал, рассерженный и озадаченный. Валериан Платонович в свою очередь протянул руку англичанину.

— Мы не будем задерживать вас, — сказал он с любезнейшей улыбкой. — На моей визитной карточке есть мой адрес и телефон. Кстати, в ближайшие дни я сам буду очень занят переговорами по этому же делу с японскими финансистами.

Он поклонился немного насмешливо.

— Желаю вам успеха, — все так же сухо ответил ему Хеддльсбюри, — но раньше, чем в понедельник, в пять часов, я не буду иметь времени принять вас. До свидания, господа.

Он проводил их до дверей.

— Какой отвратительный субъект, — сказал Павел Александрович, усаживаясь в автомобиль. — Он, видимо, считает, что сделан из другого, лучшего теста, чем мы, только потому что он — иностранец, а мы — русские эмигранты. Не стоило и обращаться к нему. Все равно, кроме неприятности, ничего не вышло.

Валериан Платонович весело рассмеялся.

— Ты наивный человек, Павел! Наоборот, я считаю, что начало очень хорошее. Это «частное лицо» заинтересовалось нашим проектом. Держу пари, что он сейчас звонит по телефону другому подобному же, а то и третьему, «частному лицу» и все они вместе примутся обрабатывать Зайковского. Во всяком случае, к понедельнику сэр Арчибальд, по-моему, придумает нечто очень хитрое и каверзное, что нам с тобою придется раскусить.

— Ты собираешься идти к нему в понедельник? — удивился Дорогов.

Тенишевский яростно загудел на пересекавшую улицу китаянку с ребенком за плечами.

— А разве ты не слышал, что он назначил нам «аудиенцию» в пять часов именно в понедельник? — спросил он. — Ах ты, простота. Дело, по-моему, очень хорошо начато. Но вот что нам необходимо сделать, — это немедленно предупредить Зайковского. Поезжай ты к нему, у меня весь день сегодня занят. Расскажи все как было и попроси инструкций.

Дорогов пожал плечами.

— Я просто плюнул бы на этого Хеддльсбюри. Он возмутительно себя держал с нами. Охота тебе выслушивать этот тон еще раз.

— Да, тон не особенно любезный, — согласился Валериан Платонович, — но — business is business! Придется потерпеть, не беспокойся, он этот тон скоро переменит.

VI

Всю неделю, остававшуюся до отъезда, Елена провела в хлопотах и сборах. Множество мелочей, необходимых в дороге, надо было купить и уложить. Она старательно пересмотрела и рассортировала свое имущество и все лишнее отвезла на хранение знакомой русской семье.

Среди этих мелких забот мысли ее несколько раз возвращались к Книж-никову. Он не показался ни разу, не позвонил по телефону, не написал письма. Елена понимала, что это было с его стороны проявлением известной силы характера. Легко могло случиться, что он поступил бы как раз наоборот. Твердость и слабость, мужество и малодушие, — сочетались в нем самым странным образом. Но так или иначе, если до отъезда ее он не переменит своего образа действий — исчезновение его из Елениной жизни можно было признать более или менее окончательным. Чувство жалости к нему, очень беспокоившее Елену в первые дни, постепенно угасло, уступая доводам рассудка. В отношении Андрея Ильича она поступила, конечно, честно и правильно.

Еще при подписании контракта Елена познакомилась со своими будущими спутниками. Музыкантов, Каца и Неволина, она встречала раньше. Оба они были типичными представителями своей профессии, без всяких намеков на оригинальность. Девушек, учениц балетной студии, как определил их Киндер-вейзе, она видела впервые. Наружностью они не блистали, но зато все были очень молоды, не старше 19 лет. Младшей, Ангелине, едва исполнилось 16. Елена внимательно оглядела их, стараясь догадаться, которая — Маруся Федина, и про себя остановилась на высокой крашеной блондинке с пухлыми, чувственными губами и добрым взглядом карих глаз, подкрашенных старательно, но неумело. Она не ошиблась.

Держали себя девушки скромно. Деловито пересчитали свои маленькие авансы, попрятали их в сумочки и еще раз справились о дне отъезда.

На прощанье Киндервейзе пригласил всех от имени хозяина на обед в китайский ресторан, в восемь часов вечера, накануне отъезда. Он записал адреса и обещал сам заехать за всеми на автомобиле.

Приглашение это не очень привлекало Елену, но отказываться не приходилось. Со стороны хозяина это была, безусловно, любезность и обижать его отказом не было никаких оснований. Поэтому, когда в половине восьмого, второго июня, Киндервейзе заехал за ней — она была уже готова. В гладком голубом платье «afternoon», красиво оттенявшем ее золотистые волосы, она выглядела строго и изящно.

В кабинете богатого китайского ресторана на авеню Эдуарда VII вся труппа была уже в сборе. Опрятные, быстрые бои-кантонцы разливали зеленый чай в серебряные чашечки, разносили на подносиках тыквенные и арбузные семечки, жареный миндаль и сигареты.

За большим круглым столом, кроме участников поездки и г-на Киндервей-зе, поместились два китайца: тот самый худощавый, г-н Лю, которого Елена уже видела в «Rainbow Palace», и другой, в европейском платье и круглых очках.

Киндервейзе представил его труппе:

— Господин Ван, ваш переводчик. Он отлично владеет английским языком. Через него вы будете иметь возможность объясняться с господином Лю. Кроме того, ему поручены все хозяйственные заботы в пути.

Девушки смущенно жались одна к другой и чувствовали себя видимо неловко. Но многочисленные блюда тонкой кантонской кухни сменялись расторопной прислугой, душистый «Бисквит Дюбуше» был разлит в серебряные чарочки и стеснительность их постепенно таяла. Девушки осмелели и, сами смеясь над своим неуменьем справляться с длинными костяными палочками, с любопытством набрасывались на каждое новое блюдо.

Музыканты, маленький, остроглазый и лысоватый Кац и коренастый, стриженый бобриком Неволин, сразу почувствовали себя как дома: налегали на коньяк и с завидной ловкостью орудовали палочками.

Елене приходилось раза два бывать на китайских обедах, но такого разнообразия она никогда не встречала.

Серебряные и фарфоровые миски, чашки и подносы плыли бесконечной вереницей. Крепко просоленная ветчина, нарезанная тончайшими ломтиками, мелко изрубленная копченая утка и маленькие, таявшие во рту тефтели из поджаренного жира с орехами сменялись грибами, свининой под густым пряным соусом, салатом из мелко нарубленной пахучей травки, супами куриным, грибным, черепашьим, из плавников акулы, из абрикосовых зерен, из трепангов, сладким ореховым и жгучим от приправ рыбным, с клецками из утиного жира. Овощи, куриные потроха, рыба под знаменитым кантонским красным соусом, жареные устрицы в тесте, спаржа, сладкий, освежающий салат из лотоса, желе ананасное, яблочное, рисовое, соус из водорослей и молодого бамбука, — все чередовалось в таком причудливом разнообразии, что не было возможности не только съесть все эти блюда, но даже запомнить.

Г-н Лю почти не прикасался к еде и почти не разговаривал. Он пристально оглядел всех присутствовавших, потом опустил глаза и не поднимал их уже до конца обеда.

«Как странно он держится», — подумала Елена.

Только когда на столе появились, наконец, широкие подносы с ананасами, апельсинами и румяными, сладкими яблочками, а слуги разнесли всем горячие надушенные полотенца, — г-н Лю вышел из своего безразличия и попросил Вана передать участникам поездки, что багаж должен быть сдан завтра, не позже четырех часов. Посадка — до часа ночи, пароход, — «Hsin Peking» — отходит в пять часов утра.

— Г-н Лю Цзен Тао, — закончил перевод его слов Ван, — желает всем удачи и счастливого путешествия.

Киндервейзе тотчас встал и от имени труппы произнес витиеватую ответную речь, из которой можно было заключить, что все и всем весьма довольны, в частности он. Говорил он по-английски и Ван перевел его слова г-ну Лю с большим подъемом, усердно размахивая рукой.

Девушки поаплодировали и Киндервейзе и Вану, хотя ни того, ни другого не поняли.

Г-н Лю встал, равнодушно простился с каждым в отдельности и остался стоять у дверей, как хозяин, провожая гостей. Вана, который выходил последним, он задержал.

— Уважаемый господин Ван, позаботьтесь о том, чтобы та часть театрального имущества, которая будет уложена в мои сундуки, была доставлена ко мне к десяти часам утра.

— Почтенный господин Лю, — возразил ему переводчик, — будет ли удобно затруднять вас упаковкой этих вещей? Я отправлю весь театральный реквизит сам и если понадобится, куплю пару лишних корзин.

— Уважаемый г-н Ван, — остановил его Лю, — я отдал распоряжение и не люблю отменять то, что приказал. Прошу вас доставить вещи, о которых идет речь, ко мне завтра, к десяти часам утра. Если меня не будет дома, — мой младший двоюродный брат У Цзы Фу примет их у вас.

Ван молча поклонился.

«Я замечаю, что г-н Лю не любит возражений», — подумал он и запомнил этот вывод для будущего.

— Ну как? — нетерпеливо спросил Тенишевский, входя в небольшую столовую Дорогова. — Что сказал Ян Янович?

Павел Александрович указал ему рукою на стул.

— Садись, не егози! Ян Янович говорит, что все разыгрывается, как по нотам. Хеддльсбюри, очевидно, человек осторожный и желает знать прежде всего, стоит эта платина серьезного внимания или нет. Финансировать разведывательную экспедицию он, вероятно, согласится именно для выяснения этого вопроса. Кроме того, он прикинет, конечно, нельзя ли вообще сыграть на этом деле политическую кадриль. И что уж совсем кажется нашему доктору очевидным, это то, что сэр Арчибальд попытается получить у него все нужные данные сам. Никакие русские инженеры ему совершенно не желательны. Он постарается обойтись без нас. Зайковский ждет теперь с минуты на минуту посланцев от Хеддльсбюри и настолько в появлении их уверен, что решил эти дни не выходить из дома. Но сказал и велел передать тебе, чтобы ты не кипятился: «Раз я вам уже доверил — подводить не стану и делегатов сэра Арчибальда отправлю к адвокату Тенишевскому, который, мол, знает все, что надо знать». Подтвердить англичанам, что наши данные вески и достаточны, он согласен.

— Молодец Зайковский! — воскликнул Валериан Платонович. — С каким носом отчалит от него почтенный сэр Арчибальд! Ну уж и «адвокат Тени-шевский» провести себя не даст. Хочет Хеддльсбюри обойтись без нас или не хочет, а придется ему или упустить все между пальцами, или снаряжать нас в Гуй-Чжоу!

Дорогов засмеялся.

— И не заметишь, как старый Хеддльсбюри тебя вокруг пальца обведет. Да еще как обведет! Погоди радоваться.

Всю неделю Тенишевский был как на иголках. Вынужденное бездействие не давало ему ни спать, ни есть. Он надоедал Зайковскому ежедневными, чуть не ежечасными телефонными звонками, но доктор не мог порадовать его ничем. Посланных от сэра Арчибальда не было… Дорогов тоже волновался. За эти дни в кабинете Хеддльсбюри решалась судьба первого шага их предприятия.

Наконец, настал решающий день. С самого утра Валериан Платонович засел дома, ожидая условленного звонка по телефону. Но Зайковский не звонил. Идти к англичанину приходилось, очевидно, вслепую. В половине пятого, перед самым отправлением в путь, Валериан Платонович не утерпел и вызвал доктора к телефону.

— Были? — спросил он взволнованно.

— Были! — отвечал Зайковский. — Только что ушли. Мой ответ вы уже знаете. Я направил их к вам.

— Великолепно! — воскликнул Тенишевский. — Теперь дело в шляпе!

— Не знаю, — отозвался в трубку Ян Янович. — Беседа с посланными Хеддльсбюри произвела на меня такое впечатление, будто для него ваша экспедиция — маленький пустячок, о котором не стоит много говорить. Я советую вам действовать с ним решительно и обязательно сегодня же поставить вопрос ребром. Или да, или нет! Не позволяйте ему тянуть. Не согласится — ищите другие пути. И побольше спокойствия, дорогой Валериан Платонович. Мой привет вашему другу.

Тенишевский повесил трубку, озабоченный.

— Поехали, Павел, уже время.

По дороге он передал Дорогову слова доктора…

— Хеддльсбюри, очевидно, интересуется больше самим доктором, чем нами, — сказал Павел Александрович. — Зайковский это, видно, понял, но из тактичности, что ли, не сказал. Советует тебе не допускать затяжки. Ну что ж, «адвокат Тенишевский», не осрамись.

Тенишевский затормозил машину.

— Слезай, приехали!.. С Хеддльсбюри я буду говорить решительно. Рассусоливать нечего. С козыря!

Но козырнуть не пришлось. Сэр Арчибальд сам пошел с туза.

— Пожалуйте сюда, — после первых же приветственных слов сказал он.

Вслед за старым джентльменом они прошли на застекленную веранду, где на столе была наколота кнопками огромная карта Китая.

— Вот провинция, куда вы направляетесь, — сказал Хеддльсбюри, обводя красным карандашом извилистую границу Гуй-Чжоу. — Я не настаиваю на личном свидании с доктором. Люди, которых я посылал к нему, пользуются полным моим доверием. Того, что доктор сказал им, для меня вполне достаточно. Я согласен финансировать разведывательную экспедицию из моих личных средств. Обдумав все, я связал технические детали поездки с вашим пребыванием в Гуй-Яне. (Он обвел красным карандашом кружок, обозначавший Гуй-Ян). Нечего и говорить, что поездка ваша должна быть тайной. Вы превратитесь, допустим, в географов, ботаников, — там будет видно. Мы еще обсудим это. Восьмого июня вы выедете из Шанхая и уже 15-го сможете сесть в поезд на Чан Ша[12]. Это значит, что 18-го числа вы достигнете города Чан Дэ на реке Юань. Кладу два дня на задержки в пути и два дня на наем сампанов и людей. 22-го июня начнется ваше путешествие вверх по реке, которое займет от четырех до шести недель.

«Откуда он успел обо всем этом узнать?» — подумал Дорогов.

Сэр Арчибальд, крепко нажимая на карандаш, чертил толстую красную черту на карте… Начинаясь в Шанхае, она шла вдоль Ян Цзе Киана[13] до Ханькоу, сворачивала оттуда вглубь провинции Хунань, снова поднималась к северу, извилисто тянулась по реке Юань к границе Гуй-Чжоу и пересекала ее. Почти доведя эту черту до городка Чен Яна, сэр Арчибальд внезапно остановился и обернулся к Дорогову.

— Где-нибудь здесь, господин инженер, вы, вероятно, свернете в горы.

Дорогов побледнел.

«Неужто Зайковский проговорился? Быть не может!» Хеддльсбюри остановил свой карандаш возле Чен Яна, очевидно, случайно.

— Мы едем в западную часть провинции, — храбро соврал Тенишевский, — нет нужды скрывать от вас район.

— Отлично, — согласился Хеддльсбюри и снова повел свой карандаш по карте. — Тогда вы обязательно проедете Гуй-Ян. Это будет приблизительно через 50 дней по выезде вашем из Шанхая. Бурильная машина понадобится вам не ранее 10-го, 15-го августа, то есть когда вы уже наметите пункты бурения. Более портативные инструменты вы возьмете с собою. Это мы тоже обсудим детально. All right! К 15 августа машина будет доставлена в Гуй-Ян с юга способом, который я уже наметил. По частям вы перевезете ее в горы и там, на месте, соберете. Я дам вам адрес британского торговца в Гуй-Яне и через него вы будете сообщаться со мною. Технического помощника я дам вам отсюда.

— У г-на Дорогова есть технический помощник, который служит у него много лет, — снова соврал Валериан Платонович, — лишний человек только увеличит расходы.

— Да, — поддержал его Павел Александрович, — вполне достаточно будет, если поеду я, г-н Тенишевский и мой постоянный помощник.

Хеддльсбюри не возразил.

— Maskee[14], — небрежно бросил он, — это не важно.

Но по тому невольно резкому жесту, которым он отложил в сторону карандаш, можно было заключить, что это для сэра Арчибальда, наоборот, очень важно. Тем не менее, он не нашел нужным настаивать.

— Итак, господа, собирайтесь в путь. В среду утром я буду ждать вас для окончательного выяснения деталей. Теперь же прошу извинить меня. В шесть часов я должен быть по делу в другом месте. Позвольте на прощание предложить вам выпить по стакану виски за успех нашего дела.

И, в первый раз за все время, сэр Арчибальд Хеддльсбюри улыбнулся.

Прохладный ветер, пронизанный пылью тумана, вздымал маленькие пенистые волны. Мутная, испещренная пятнами водоворотов поверхность реки быстро темнела. На мачте, над рубкой рулевого, зажглась электрическая лампочка, скудно осветив замысловатый, весь опутанный цепями якорный шпиль и прикорнувшего возле него китайца-матроса. Вдали, на берегу, сквозь туман замелькал сигнальный огонек.

Елена стояла на носу парохода над черным, грузно повисшим якорем. В стороне на опустевшей палубе раздавались голоса. Переводчик Ван разговаривал с Неволиным. Беседа их носила довольно странный характер. Скрипач знал два-три слова по-китайски и кое-как понимал английскую речь. Ван с таким же совершенством владел русским языком. Тем не менее, разговаривали они с большим оживлением. Елена невольно прислушалась.

— Воды Амур ходи, — рассказывал Неволин, для чего-то коверкая русскую речь, — шибко большой река, тады, понимаешь? (Он разводил руками, показывая наглядно ширину Амура). Ну, а ваша эта Ян Цзы как будто даже больше. Понимаешь? Биг?! Чега Амур — сё, смолл уотер, — ну, конечно, тоже мое почтенье, — а Ян Цзы тады-тады. Воды канка, как бы это сказать, — в первый раз. Понимаешь, ига?.. Ига канка…[15]

Ван слушал внимательно.

— Иес, иес, — отвечал он по-английски, — вы хотите любоваться рекою один? Пожалуйста, я спешу удалиться.

— Куда же ты?..

Неволин ухватил его за рукав.

— Ты, брат, что-то не так понял. Я насчет реки… Шима?? — воскликнул он вдруг и указал пальцем на воду. — Ишь, как крутит!

Ван тоже наклонился над бортом, внимательно глядя вниз и ничего, кроме воды, там не видя.

— Крутит, понимаешь? — толковал Неволин. — Омуты какие! Шима, шима? — допрашивал он Вана. — Шима это, говорю?

Он делал в воздухе быстрые круги пальцем и указывал за борт. Река, действительно, образовывала в этом месте огромные водовороты. Течение, все затянутое темными расползающимися кругами, почти не было видно. Пароход, тяжело вздрагивая, пересекал эту сеть по диагонали, от одного берега к другому.

Ван, наконец, понял и радостно закивал головой.

— Понимаю, понимаю, — заговорил он, поминутно перескакивая с английского жаргона на невозможный русский, — это очень плохое место! Тут живут старики… Два старика… Очень старые старики. Они живут на дне. Там у них квартиры. Две квартиры. В одной — один, в другой — тоже один. Когда ночь — они выходят, сидят на дне и играют в шашки. Всю ночь играют и никто не должен им мешать. Если пароходы идут наверху, они сердятся и мутят воду. Никакой умный капитан не идет здесь ночью. Все останавливаются и ночуют выше или ниже этого места. Наш капитан, наверно, иностранец, поэтому он не останавливается. Это очень нехорошо! Очень нехорошо. Я боюсь, что мы не будем иметь удачи. Но иностранцы всегда так: ни с чем не считаются. Это очень сердитые старики! Как можно их тревожить?

Неволин ничего не понял.

— Какой такой «олд мен»? Ты, что ли, «олд мен»? Или я? Ну тебя, в самом деле, ничего-то ты не понимаешь. Пойдем-ка лучше, брат, я тебя угощу. Под сардинку. Кроме своего ханшина, ничего, поди, и не пил ты порядочного. Пойдем. Лайла, брат. Ига панза, хо-пухо?

Он щелкнул себя по шее пальцем.

— Чидо?[16]

Ван понял. Они удалились.

Вся эта сцена диссонансом ворвалась в мысли и настроение Елены. Теперь, когда Ван и скрипач ушли, она снова наклонилась над бортом и продолжала стоять так, вдыхая влажный свежий воздух.

Она снова вспомнила Андрея Ильича.

«Что делает он сейчас? Мрачно ходит взад и вперед по балкончику в своей квартире, или при мирном свете висячей лампы равнодушно читает гостям Бальмонта, или, пьяный и безумный, дико скандалит в кабаке? А… Все равно… Страница прочитана… Бог с ним».

Елена почувствовала, что кто-то смотрит на нее. Она обернулась. Шагах в пяти, тоже опершись о перила, стоял господин Лю. Он был без шляпы. Ветер трепал его голубой халат, обрисовывая худощавую фигуру. Елена с любопытством взглянула на него. Лю некоторое время выдерживал ее взгляд, поклонился, будто извиняясь, и широким жестом обвел окружавший их величественный простор. Потом он потупился, глядя на воду.

«Отчего у него всегда такое сосредоточенное выражение лица? — подумала Елена. — Кто он такой? Ах, да, родственник какого-то «вельможи». Он, видимо, хорошо воспитан. Вот, сейчас: извинился за то, что смотрел на нее и жестом объяснил, что пришел сюда не надоедать ей, а полюбоваться природой. Странный человек».

Упорно борясь с течением и оставляя в мглистом небе широкое коромысло черного дыма, неуклюжий двухтрубный «Hsin Peking» миля за милей медленно поднимался по могучему, многоводному Ян Цзе Киану.

VII

В течение двух горячих недель было сделано все необходимое. Сэр Арчибальд входил во все детали путешествия, сам пополнил составленную Тени-шевским смету путевых расходов, по телеграфу заказал в Англии бурильную машину. Контракт с ним был составлен и вручен Тенишевскому для рассмотрения. В этом документе ни слова не говорилось о платине.

«Русский эмигрант В. П. Тенишевский, — гласил контракт, — поступает на службу к английскому подданному Арчибальду Д. Хеддльсбюри для выполнения разных коммерческих поручений во всех провинциях Китайской республики». Дальше, весьма хитро обходя вопрос о платине, контракт устанавливал действительные права и обязанности Валериана Платоновича. Дсрогов был упомянут в качестве «сотрудника, прием которого на службу для В. П. Те-нишевского обязателен».

Договор этот, составленный сэром Арчибальдом по-английски, был подвергнут тщательному обсуждению. Но ни доктор Зайковский, ни сам Валериан Платонович, ни Дорогов не нашли в нем ничего неприемлемого. Хеддльсбюри составил его весьма крепко и по всему видно было, что нарушать не собирался.

Что касается «технического помощника», которого сымпровизировал Те-нишевский, — по поводу его, в кабинете Яна Яновича, произошел следующий разговор.

— Никаких ставленников Хеддльсбюри нам не надо, — заявил Валериан Платонович, — и я брякнул первое, что пришло в голову, чтобы только не допустить Павла согласиться на предложение сэра Арчибальда. Ясно, что ему хотелось приставить к нам шпиона.

— Да отчего ты думаешь, что он желает шпионить? — удивлялся Дорогов. — Для чего ему это? Он посылает нас в Гуй-Чжоу, тратит деньги, поручает нам все это дело. Если он и приставил бы к нам наблюдателя, для информации хотя бы, так ведь это его право. Это совсем не шпионство. Я поддержал тебя, конечно, но больше, знаешь, по дружбе, чем из практических соображений.

Он улыбнулся.

— Теперь ищи мне помощника. Сам напросился. Только, прошу, не пьяницу.

Ян Янович задумчиво пригладил свои усы.

— Валериан Платонович был прав. Ни одного человека, которого я не знал бы лично, я не взял бы в такую экспедицию, в отношении же «помощника», которого вы теперь должны подыскать, я думаю, как бы помочь вам. Может быть, такой человек и найдется. Не нанимайте, во всяком случае, никого, не посоветовавшись со мною. Осторожность, друзья мои, в вашем деле — все.

Дорогов и Валериан Платонович навещали Зайковского ежедневно, держали его в курсе всех мероприятий Хеддльсбюри и своих собственных. Ян Янович заставил их заучить план дороги от реки до платинового района. Каждый из них должен был уметь наизусть начертить его со всеми нужными отметками.

— Раз дело сдвинуто с мертвой точки и пойдет в ход, — говорил доктор, — всегда могут найтись люди, которым подобный документ понадобится. Никаких подробных карт, никаких тайных планов или даже пометок при вас не должно быть. Вы будете пользоваться самой обыкновенной картой, которую можно купить в любом книжном магазине. Все остальное должно быть у вас в голове. Я сам, хотя остаюсь в Шанхае и никакому риску не подвергаюсь, спрячу портфель с этими документами под замок, а этот набросок пути к платиновому району, который БЫ сейчас чертите, в первый же день наших переговоров я вынул из портфеля и держу в одной из книг в библиотечном шкафу, так как этот набросок — ключ к платине. Без него все остальные планы только приблизительные заметки.

И он в десятый раз заставлял Дорогова и Тенишевского чертить план, старательно сжигая на спичке результаты этих упражнений.

В отношении «технического помощника» Ян Янович тоже помог им как нельзя лучше.

— Я могу дать вам верного человека, — заявил он им однажды. — Это, правда, совсем не техник и даже не переводчик, так как английский язык он знает очень слабо, но зато я могу поручиться за него, как за самого себя. А это для вас важнее всего. Он будет вам очень полезен. Это некто Цзы Лин Тай, уроженец Гуй-Чжоу, мой бывший слуга. Он странствовал вместе со мною, видел все, что видел я и… своею рукой делал зарубки на деревьях, отмечая путь к тому месту, которое вам предстоит найти. Теперь он прибыл сюда из Кантона и снова просится ко мне на службу.

— Ян Янович! — вскричал Тенишевский. — Да ведь этот человек — клад!

Одного слова Зайковского было достаточно, чтобы Цзы Лин Тай, которого Тенишевский тут же по созвучию окрестил «Терентием», согласился ехать. Он взял пять минут на размышление, потом лаконически сказал «O'right Master» и из медлительного и солидного, немолодого уже человека превратился в опытного, расторопного слугу.

Отъезд был назначен на девятое июня. Накануне этого дня с утра Дорогов, Тенишевский и Ян Янович снова подвергли самому тщательному анализу контракт с Хеддльсбюри, отыскивая в нем возможные крючки. Но все, по-видимому, было в порядке. Прежде всего, Хеддльсбюри не было смысла нарушать его, так как платина находилась, в конце концов, не в его руках. Дележ же будущих прибылей контракт предусматривал. Дорогов стоял за то, на этом последнем «военном совете», что Хеддльсбюри боится, как бы его не надули, и потому составил такое несокрушимое условие. Валериан Платонович смотрел на дело проще.

— Едем? Ну и ладно. Я юрист и отлично знаю цену всем этим бумажкам. А если Хеддльсбюри не знает — тем хуже для него.

— Подписывайте, Валериан Платонович, — сказал Зайковский. — Нет причин не подписать. Если Хеддльсбюри и хитрит, то не здесь. Контракт составлен так, что нарушить его ему трудно. Самое же главное — платина — в руках у вас, а не у него. Это он знает. Знайте и вы и не забывайте.

Вечером все трое были приглашены к сэру Арчибальду, где должна была состояться церемония подписания контракта, а после нее — обед. На этом обеде они познакомились с супругой англичанина. Леди Хеддльсбюри была, несмотря на солидные свои годы, очень эффектной и даже красивой женщиной. К гостям она отнеслась очень приветливо, чем отчасти сглаживалась сухость ее мужа. Вечер прошел именно так, как он должен был пройти: не слишком официально, но и без ненужной фамильярности. Доктор, которого за общепризнанные научные заслуги сэр Арчибальд посадил рядом с собою, отнесся к такой оценке его репутации с благодушной и тонкой иронией. Было выпито достаточное количество разных вин, до шампанского включительно, сэр Арчибальд сказал краткую речь, на которую отвечал Тенишевский. В заключение, за сигарами и кофе, англичанин передал Валериану Платоновичу письмо, адресованное некоему Вуду в Ханькоу. Мистер Вуд этот должен был оказать содействие при получении документов от ву-ханских властей. Через него сэр Арчибальд намеревался также вести всю переписку и снабжать экспедицию деньгами в дополнение к уже полученному Валерианом Платоновичем чеку.

На прощание он пожал всем руки и пожелал счастливого пути и удачи. Зайковского Хеддльсбюри и его симпатичная супруга усиленно приглашали к себе.

Расставшись с англичанином, они все втроем направились в «Rainbow Pa-lace», где выпили еще бутылку шампанского и, наконец, распрощались с доктором, который напутствовал их самыми искренними пожеланиями. Ночевать Павел Александрович поехал на квартиру к Тенишевскому, где под присмотром Терентия был уже собран весь багаж, а Зайковский — к себе домой.

Давно пора сообщить читателю некоторые подробности, касающиеся глубокоуважаемого Яна Яновича Зайковского, сыгравшего такую важную роль в описываемых событиях.

Я и спешу это сделать.

Не буду излагать подробно его биографию. Да и возможности к этому у меня очень ограничены: Ян Яновичу шел 63-ий год и свидетели его молодости, если и имелись в живых, то были немногочисленны и пребывали далеко, в его родной Польше. Сам Ян Янович никогда и никому о прошлом своем не говорил.

В Китай он приехал около 1900 года, сравнительно молодым еще человеком, но уже в монашеской сутане и с докторским дипломом в кармане. Имея все возможности выделиться, Ян Янович ими не воспользовался. Пробыв в Шанхае четыре месяца и устроив здесь кое-какие свои дела, он удалился в глубь провинции Цзян, в места, бывшие в те времена для европейцев настоящей terra incognita. Там он остался на жительство, проповедуя слово Божие и усердно изучая китайский язык.

В Шанхае он появлялся очень редко и оставался там всегда недолго. Отправлял в Европу письма и посылки и сам получал оттуда тощие конвертики со штемпелем «Руан». Потом эти письма перестали получаться, — тогда прекратились и поездки Зайковского в Шанхай. Он окончательно засел в провинции и имя его постепенно забылось.

Все время оставаясь в глуши Китая, он в 1911 году переслал в Шанхай обширную, составленную им рукопись. Труд этот, изданный иезуитской миссией на французском и китайском языках, был озаглавлен им «Мысли и заметки о Китае». Он был тотчас же переведен на английский, русский и японский языки и сразу поставил безвестного католического миссионера в первые ряды европейских синологов. Французская Академия удостоила труд Зайков-ского почетного диплома, а ряд ученых обществ избрал его своим членом-корреспондентом.

Но честолюбие было совершенно чуждо этому человеку. Причины, толкавшие его на путь серьезного изучения страны, в которой он волей судеб поселился, крылись в самой структуре его характера. Он изучал Китай и писал о Китае потому, что не мог этого не делать: любое дело, за которое он принимался, Зайковский должен был довести до конца. Именно поэтому, надев монашескую сутану, он до тех пор не считал за собою полного права носить ее, пока не написал и не защитил докторскую диссертацию.

Никто не знал, что передумал он за долгие годы своей жизни в глуши. Но совершенно неожиданно для всех, кто еще сохранил с ним связь, в самый разгар Великой войны, Ян Янович приехал в Пекин, снял, никого не спрося, монашескую одежду и отправился добровольцем в русскую армию. Может быть, в нем сказалась кровь предков, воинственных польских шляхтичей, может быть, на этот шаг толкнуло его что-либо иное, личное.

Воевал Зайковский храбро, вышел на фронте в прапорщики и заслужил Георгиевский крест.

По заключении Брестского мира, участия в российской смуте он не принял, а возвратился в Китай, ставший ему родным, но к миссионерской деятельности уже не вернулся. Получив в Шанхае полномочия от одной французской фирмы, он поехал в качестве ее представителя во внутренние области Китая и там, путешествуя по Хунаню, Гуй-Чжоу, Юнаню и Сы-Чуаню вплоть до самого Тибета, погрузился опять в тот полусказочный желтый мир, который на протяжении долгих столетий был загадкой для Европы, да остается ею, в сущности, и до настоящего времени.

Он опубликовал несколько брошюр по китаеведению на разных языках, включая китайский, чем окончательно закрепил за собою репутацию одного из виднейших авторитетов по синологии.

В юго-западном Хунане, где Ян Янович обосновался, он с течением времени стал чем-то вроде феодального князька. Официально не занимая никакой административной должности, он тем не менее имел решающее влияние на все общественные, коммерческие и даже политические дела этого отдаленного района. Ни купцы, ни местные власти никогда не предпринимали ничего важного, не посоветовавшись с ним. В особо значительных случаях, он имел даже влияние на суд, а подчас и сам разбирал тяжбы.

И неудивительно. Всякий, хоть поверхностно знакомый с психологией китайского народа, знает, какое огромное значение придают сыны Срединного государства личным качествам человека, а Ян Янович слыл по всей провинции как «цун-мин» — мудрец, человек безупречно нравственный и честный.

Он свободно говорил почти на всех наречиях Китая и знаниями китайской литературы и истории удивлял даже образованных китайцев. Держался он солидно и спокойно, никогда, даже в самых крайних случаях, не повышал голоса. Седина, в изобилии появившаяся в его густых, светлых волосах, придала еще больше веса его авторитету.

Короче говоря, Ян Янович принадлежал к тому разряду действительно знавших и любивших Китай старых пионеров европейской культуры, ряды которых с течением времени редеют и давно, к сожалению, перестали уже пополняться свежими силами.

Водворение на территории Китая Национального правительства нанесло серьезный удар его неограниченной власти над западным Хунанем. Несмотря на весь свой личный авторитет, он был все же «вайгожень», иностранец, представитель той силы, с которой молодая Китайская республика вступала Б планомерную борьбу.

Как умный человек, Зайковский не пожелал присутствовать при агонии своего престижа. Он покинул насиженные места, переселился в Шанхай и посвятил остаток своих дней большому философскому труду, который должен был завершить его жизнь и деятельность.

В проект Тенишевского он не особенно верил, но в кипучей энергии Валериана Платоновича старику почудился отблеск той настойчивости и не отступающей ни перед чем деятельной и живой воли, под знаком которой прошла его собственная молодость.

«Пусть едут», — решил он.

Много может тот, кто много хочет.

Грязно-белый речник «Hsin Woo» с толстой красной трубой показался из-за береговых строений. Автомобиль, не замедляя хода, нырнул в узкий проезд между бетонными пакгаузами. Звенящий трамваями Бродвей остался позади.

Тенишевский, в огромном пробковом шлеме, в коротких брючках «хаки», в легком сером пиджачке и серых же гамашах с кисточками, с массивной тростью под мышкой и фотографическим аппаратом через плечо, первым выбрался из машины и тотчас стал распоряжаться погрузкой.

— Китайский сундучок свиной кожи, с инструментами — вниз, ящик с припасами — туда же; в первый класс — два чемодана, дорожные сумки и постель. Терентий, вот ваш билет. Вы поедете в третьем классе, с вещами. Палатку тоже вниз.

Цзы Лин Тай, так и оставшийся «Терентием», толково исполнял эти распоряжения. Этот молчаливый, никогда не спешивший человек оказался прекрасным слугой и сразу обнаружил свой опыт путешественника. Он присмотрел за всем и тотчас расположился на своей койке в третьем классе: развернул циновку, повесил зонтик на гвоздь и снял туфли.

Дорогов, в просторном дорожном костюме, в фланелевом кепи на голове и с трубкой в зубах, поднялся сразу наверх. Пассажиров было немного: две русские девушки, похожие одна на другую, очевидно, сестры, рослый датчанин с монументальной супругой и румяным, крепким мальчиком, худосочная дама в красной вязаной кофточке и молодой человек лет двадцати пяти с густой темно-русой шевелюрой, веселый и живой, — вот общество, которое Павел Александрович застал на спардеке.

До отхода осталось пять минут, молодой человек уже успел присоседиться к девушкам и что-то им рассказывал, оживленно жестикулируя. Датчанка угощала своего отпрыска бисквитами из дорожного несессера.

Тенишевский закончил хлопоты и тоже поднялся в первый класс.

— Ну вот. Все о'кей, — сказал он, подходя к Дорогову. — Поехали. Пойдем в бар, выпьем по стакану пива. В горле пересохло.

В пароходном баре было пусто. Бой подал им запотевшую бутылку и налил стаканы.

Оба посидели минуту молча, глядя друг на друга. Потом Дорогов усмехнулся.

— Как все это, в общем, смахивает на киносценарий…

Он поднял свой стакан.

— Ну, ладно… За успех нашего дела!

— За удачу, — отозвался Тенишевский.