Знаки и чудеса

V КЛИН И РИСУНОК В СТРАНЕ ХАТТИ Объяснение языка хеттских клинописных табличек и дешифровка хеттских иероглифических надписей

Вероятно, ни одна тайна не казалась столь непроницаемой, как эта.

История объяснения языка хеттских клинописных текстов и дешифровки хеттского иероглифического письма, как, впрочем, и объяснения языка, на котором составлены эти иероглифические тексты, отличалась от истории объяснения и дешифровки египетской письменности и клинописи по крайней мере одной особенностью.

Сведения о египтянах дошли до нас, пройдя сквозь тысячелетия; греческая литература и драма воздвигли вечный памятник персам; но хеттов как народ пришлось открывать заново!

Не то чтобы даже и имя их кануло в вечность и окончательно изгладилось из памяти человечества: его сохранила для нас книга книг, сокровищница самых разнообразных сведений — Библия; этот народ: хеты, хеттеяне — правда лишь вскользь, упомянут там в нескольких местах.

Во всяком случае одно место в Библии должно заставить нас насторожиться. Мы имеем в виду описание смерти и похорон Сарры (Бытие, 23, I и сл.):

«Жизни Сарриной было сто двадцать семь лет: вот лета жизни Сарриной. И умерла Сарра в Кириаф-Арбе, [который на долине], что ныне Хеврон, в земле ханаанской. И пришел Авраам рыдать по Сарре и оплакивать ее. И отошел Авраам от умершей своей и говорил сынам Хетовым, и сказал: «Я у вас пришелец и поселенец; дайте мне в собственность место для гроба между вами, чтобы умершую мою схоронить от глаз моих».

Сыны Хета ответили согласием. И далее мы читаем: «Авраам встал и поклонился народу земли той, сынам Хетовым; и говорил им…».

У Ефрона, «хеттеянина», Авраам за «четыреста сиклей серебра» приобретает поле и пещеру на нем «в слух сынов Хетовых», и пещера эта становится его фамильным склепом «перед очами сынов Хета».

Таким образом, хеты, или хеттеяне, ко времени патриарха Авраама были, вне всякого сомнения, оседлыми и господствовали над Ханааном. Казалось бы» намек, на который нельзя не обратить внимание. К тому же он был не единственным. Еще яснее говорит об этом Библия в IV Книге Царств, глава 7, стих 6, где описывается освобождение Самарии:

«Господь сделал то, что стану сирийскому послышался стук колесниц и ржание коней, шум войска большого. И сказали они друг другу: верно, нанял против нас царь израильский царей хеттейских и египетских, чтобы пойти на нас».

Стало быть, цари хеттов — в союзе с царями Египта, фараонами, наиболее могущественными повелителями того времени, сами же хетты — грозная сила, а совсем не мелкий народ, упомянутый в ряде других мест Библии среди прочих незначительных племен и народностей!

Очевидно, приведенные места из Библии уже намного раньше дали бы пищу для размышлений, если бы имелось хотя бы еще одно свидетельство какого-либо памятника об этом исчезнувшем народе; ведь в глазах науки XIX века Библия была довольно подозрительным свидетелем.

Странно слышать об этом предубеждении сегодня, и уже совсем непонятно, как оно могло возникнуть в те годы неутомимого исследовательского порыва, блестящих достижений археологии и филологии. Мысленно обозревая прошлое человечества, мы, вероятно, в состоянии объяснить это только противоречивостью наследия великой эпохи просвещения: неустанным стремлением к знаниям и истине в сочетании с некритическим пренебрежением ко всему тому, что некогда рассматривалось как единственный кладезь познания и истины.

Когда-то Колумб открыл Америку, не ведая об этом. А 320 лет спустя нечто подобное произошло и с «открывателем» Хеттского царства. Он умер, не подозревая, что сделал находку, которой было предназначено даровать миру новый «старый свет».

Он носил весьма почетный на Востоке титул «хаджи», умер «шейхом Ибрагимом» и был похоронен на мусульманском кладбище в Каире со всеми почестями, приличествующими великим мусульманского мира. А родился он Иоганном Людвигом Буркхардтом 24 ноября 1784 года в Лозанне и был отпрыском известной базельской семьи патрициев и ученых. В Лейпциге, Геттингене и Лондоне он изучал естественные науки и арабский язык с тем, чтобы вскоре отправиться в Африку по поручению Британского королевского африканского общества. В феврале 1809 года нд борт корабля, отплывающего на Мальту, взошел молодой швейцарец, а уже в Мальте ловко сидящее восточное одеяние ничем не выдавало европейского происхождения многообещающего юноши. Отсюда, снабженный депешами Ост-индской компании, он отправился в Алеппо. Более трех месяцев он проводит в Сирии, обосновавшись под видом купца сперва в' Алеппо, а затем в Дамаске; с головой погружается в изучение истории, географии и языка арабов, путешествует по Ливану, Хаурану и Заиорданью. Из Каира, где египетский реформатор Мухаммед Али (уже известный нам по главе, посвященной египетским письменам) снабдил его соответствующими рекомендациями, Буркхардт отправляется в Нубию, откуда, однако не совсем по своей воле (он спасался от нильских берберов), возвращается в Суакин на Красном море и переправляется в Джидду. А здесь его уже манит близкая Мекка.

Конечно, Буркхардт, «неверный», не смог бы посетить этот «святой» город. Поэтому он приглашает двух ученых арабов основательно проэкзаменовать его в религии и законе пророка. Оценка оказалась высокой: он беспрепятственно посетил Мекку, даже прожил в запретном городе четыре месяца и совершил паломничество к горе Арафат. В 1815 году Буркхардт увидел Медину. В 1816 году, когда в Каире свирепствовала чума, он исследовал Синайский полуостров, а 7 октября 1817 года скончался в Каире, где в ожидании попутного каравана отдавал все время своим записям и исследованиям. Из его наследия Лондонское географическое общество отобрало и издало целый ряд чрезвычайно интересных описаний путешествий, отличающихся как доступностью изложения, надежностью и точностью, так и почти необозримым количеством ценнейших наблюдений.

Да, но причем здесь хетты? Как мы уже говорили, он открыл их буквально походя, не подозревая об этом.

Во время одного из путешествий Буркхардт посетил, базар в сирийском городе Хама, библейской Хамате, эллинистической Эпифанее на Оронте. Там в глаза ему бросился камень, покрытый причудливыми линиями. Маленькие фигурки и знаки, замечает он мимоходом, напоминают иероглифы, но совершенно отличны от египетских.

Это замечание мы находим на 146-й странице «Путешествий по Сирии и Святой земле», изданных через пять лет после его смерти. При той полноте географического, культурно-исторического, филологического и археологического материала, которую предоставило в распоряжение науки наследие Буркхардта, становится, между прочим, понятно, что это открытие не обратило на себя внимания, да и сам Буркхардт, очевидно, не смог оценить все значение и важность находки, а поэтому удостоил ее только несколькими строчками.

Хаматскому камню было суждено быть открытым вторично, но только через 60 лет. Это было время, когда американцы пришли к мысли, что им тоже не мешало бы заняться Древним миром. Американский генеральный консул Огастес Джонсон в сопровождении своего друга, миссионера доктора Джессапа, посетил в связи с этими высшими соображениями базар в Хама. И здесь они высмотрели то, что некогда привлекло внимание шейха Ибрагима: покрытый надписями камень на углу базара. Они с интересом рассматривают его, изучают, насколько это возможно, и слышат, между прочим, от местных жителей, что подобный камень не единственный, что недалеко имеются еще три других! Но вся эта картина мгновенно изменилась, как только «неверные» принялись копировать надписи. Умолкли словоохотливые рассказчики, присутствовавшие приняли угрожающий вид, и постепенно вокруг европейцев собралась толпа враждебно настроенных местных жителей. В воздухе отчетливо запахло побоями, а потому Джонсон и Джессап оставили место действия с быстротой, напоминавшей обычное бегство. Ненамного лучше обошлись жители Хама с представителями Общества по исследованию Палестины Дрейком и Пальмером, посетившими этот город на следующий год, а также с прославленным путешественником капитаном Бартоном, которому, впрочем, удалось сделать пару грубых набросков. Все они только портили дело, проявляя повышенный интерес к камню. В конце концов жители Хама, и без того пользующиеся славой фанатиков, стали угрожать разрушением камня и надписи!

Возможно, они и привели бы свою угрозу в исполнение, если бы план этот не был сорван вмешательством вышестоящей инстанции. Этой инстанцией оказался Субхи-паша, новый наместник Сирии, приступивший к исполнению своих обязанностей в 1872 году, человек вполне образованный и, так сказать, проникнутый духом времени. Прослышав о камне, он счел возможным лично отправиться в путь. Субхи-паша пригласил с собой британского консула в Дамаске Кирби Грина и действовавшего в том же городе ирландского миссионера Вильяма Райта. Они нашли и этот камень, и еще четыре других. Три из них были вделаны в отдельные постройки: первый — в стену одного из домов квартала живописцев, второй — в стену сада, третий — в стену маленькой лавчонки, находившейся напротив резиденции французского вице-консула. Четвертый же камень свободно лежал в том же квартале живописцев и был особенно дорог горожанам, которые приписывали ему чудодейственную силу. Больше всех уверовали в эту силу ревматики; они простирались на камне — и «исцелялись» в мгновение ока, разумеется, если одновременно взывали к Мухаммеду или к христианским святым!

Патер Вильям Райт и наместник, конечно, предвидели, что добровольно им камень не отдадут. Но зачем же тогда Субхи-паша был наместником? И разве у наместника нет солдат? В итоге место работы окружили хорошо вооруженными постами, не без труда выломали камни и, наконец, вывезли под прикрытием охраны, после чего сразу же разыгрались бурные сцены. Камни были доставлены в столицу Османской империи Стамбул (Хама же — всего-навсего главный город одного из бывших санджаков турецкого вилайета Сирии), а гипсовые отливки, которые распорядился сделать с них Вильям Райт, отправили в Британский музей в Лондон.

Так хаматские камни оказались в руках английских исследователей и стали доступны всем европейским ученым. Американским ученым сообщил об этих находках Огастес Джонсон. Животрепещущий вопрос об авторах надписей надолго занял умы как по эту, так и по ту сторону океана. И первые ответы не заставили себя ждать.

Американец доктор Хейс Вард обратил внимание на покрытую подобными же надписями печать, найденную еще Лэйярдом в Нимруде в 1849 году. Патер Райт (ему «по чину» полагалось большее знакомство с Библией, нежели другим) предложил библейское решение загадки: по ею мнению, это могли быть только язык и письменность хеттов, народа, о котором из Библии было известно, что он некогда мощной рукой правил Сириец и поддерживал отношения с египетскими фараонами.

Прежде чем продолжать наше повествование, мы хотели бы предупредить читателя, что он должен все время иметь в виду, когда были сделаны эти находки. Археология и языкознание оставили позади крутой, почти вертикальный подъем и расцвели, как никогда ранее; нескончаемым потоком текли новые открытия в области иероглифики и клинописи; создавалась египетская и аккадская филология, а вся востоковедная наука превращалась из замкнутой дисциплины в достояние широкой публики. Еще живо было и более старое поколение, помнившее дешифровку иероглифов и клинописи.

К этим десятилетиям, когда завершилась дешифровка хеттского иероглифического письма и были открыты оба «хеттских» языка, относится деятельность Арчибальда Генри Сейса, пришедшего из лагеря молодой, сияющей в лучах славы ассириологии.

Сейс, вопреки утверждениям многих (но не британцев), был не англичанином, а валлийцем, происходил из старинной знатной и зажиточной валлийской семьи и считал валлийский язык своим родным языком.

Как и всякий уважающий себя кельт, этот необыкновенный исследователь был не прочь помудрствовать и пофилософствовать, а то и присочинить (последняя склонность сыграла с ним не одну шутку в его работе). В то же время он отличался способностью зажигать коллег своими идеями и обладал бьющим через край темпераментом, который также охотно приписывается его соплеменникам. Глубокая религиозность и исследовательский порыв отличали его до самого конца жизни.

Еще и речи не было о «хеттах», когда весьма восприимчивый ко всяким болезням малыш посещал школу в Бате, В 10 лет он читал Вергилия и Гомера; в 18 уже был знаком с древнееврейским, египетским, персидским и санскритом. В 20 лет он добился стипендии и был принят в Оксфордский университет. В 30 лет он стал в нем профессором и долгие годы пребывал на этом посту: 15 лет на кафедре сравнительного языкознания и затем почти 30 лет — на кафедре ассириологии. Он умер в преклонном возрасте 4 февраля 1933 года. В Квинс-колледже, членом коллектива которого Сейс был в течение 64 лет, он все эти годы жил в одной и той же скромной квартире.

Но Сейс немало находился и в пути. Он не жалел ни времени, ни денег и готов был вынести любые трудности, чтобы еще больше расширить свои и без того почти неограниченные познания. Именно поэтому-то он однажды до полного изнеможения стоял по пояс в воде в древнем тоннеле Силоах, под Иерусалимом, во что бы то ни стало желая скопировать известные, ханаанские оросительные надписи; год спустя он уже карабкался вверх и вниз по скалам безводной Южноаравийской пустыни, срисовывая нацарапанные на них граффити. Местные жители полюбили чужестранца и называли его не иначе как «безумным муллой», «отцом плоской чалмы», «отцом очков» или даже «обладателем ласточкина хвоста», который весьма напоминали фрачные концы его священнической одежды. Ее Сейс не снимал даже во время своих поездок. В более поздние годы А. Г. Сейс объездил тихоокеанские острова, где однажды тяжело заболел; едва встав на ноги, он вновь принялся за изучение культуры полинезийцев. Культы яванцев и жителей Борнео приковывали его внимание в не меньшей степени, чем примитивные религии Гвинеи; японский буддизм, введение несторианами христианства в Китае — все интересовало неутомимого ученого. Он смог сделать то, что мало кому удавалось до него и, пожалуй, после него тоже, — вдохнуть в своих многочисленных книгах жизнь в мертвую историю Ближнего и Дальнего Востока.

Несмотря на свою молодость, Сейс был призван вмешаться в разгоревшуюся вновь дискуссию по поводу хеттов. Он не сомневался, что речь шла именно о них, и категорически на этом настаивал. Между прочим, позднее его упрекали в том, что, когда дело касается Ветхого завета, он всегда настроен скорее ортодоксально, нежели критически. И в этом нет ничего удивительного, если принять во внимание его преданность делу англиканской церкви и звание доктора теологии. Однако тот же Сейс сумел принести в дар науке такие наблюдения,’ которые выходили за пределы всего того, что еще только предполагалось по поводу хеттских надписей. Хорошо разбираясь в клинописи еще до поступления в университет, он в 18 лет ошеломил Хинкса и Норриса своей статьей, касающейся этого предмета; именно он, а не кто-либо другой правильно увидел, что открытые к тому времени знаки слишком многочисленны для алфавитного письма. Он предположил, что надписи составлены слоговым письмом с идеограммами и детерминативами, подобно аккадским клинописным текстам. И тот же Сейс на вершине своего творчества, уже выступивший с целым рядом новаторских трудов по открытию и дешифровке самых различных малоазиатских и месопотамских языков и письменностей, и среди них с важнейшей статьей о шумерском языке, этот же Сейс вдобавок опознал в часто встречающемся хеттском знаке грамматический суффикс-окончание именительного падежа — s.

Правда, как уже говорилось, наличный материал был еще довольно скуден. Его увеличение связано с одним наблюдением, побудившим Британский музей начать в 1876 году очередные раскопки. Само же это наблюдение было сделано Джорджем Смитом, который, таким образом, хотя и косвенно, вошел в историю дешифровки еще одного, третьего, языка и письменности. Во время своего последнего путешествия Смит (как и английский консул в Алеппо Скин) узнал в громадном холме у Джараблуса в излучине Евфрата остатки древнего города Каркемыша, того самого поселения, которое йз египетских и клинописных источников было известно как центр хеттского могущества в северной Сирии. Там были найдены надписи, составленные точно такими же знаками, как и надписи на хаматских камнях. А вскоре при раскопках, проведенных Британским музеем, были извлечены и другие надписи, а также скульптуры.

По правде говоря, статуи в гораздо большей степени, чем надписи, открыли глаза Сейсу. Внезапно он вспомнил, где видел нечто подобное: такой же в точности стиль характеризовал множество высеченных в скале скульптур, открытых некогда путешественниками в Малой Азии, но не привлекших особого внимания. Найдены они были в деревне Богазкёй, приблизительно в 150 километрах от Анкары, а также неподалеку от этой деревни, в Язылыкая; кроме того, в Мараше — в северной Сирии, и в Карабеле — на западном побережье Малой Азии. Но это могло только означать, заключил Сейс (несколько поспешно, как мы теперь знаем), что хетты были вовсе не незначительным северосирийским племенем среди прочих таких же племен, как многие тогда еще полагали, и что их огромное царство простиралось от Смирны на западе и до Хаматы на Оронте на юге!

Вырубленное в скале святилище Язылыкая, «Исписанной скалы», находившейся неподалеку от деревни Богазкёй, стало известно одновременно с этим поселением уже благодаря трехтомной работе французского путешественника Шарля Тексье — «Описание Малой Азии»[52]. К сожалению, эти три тома увидели свет в момент, когда всеобщее внимание было приковано к египетским иероглифам и клинописи. Поэтому, несмотря на солидные и по тем понятиям выдающиеся иллюстрации, этот труд не возбудил того интереса, которого он заслуживал. Среди скульптур из Язылыкая есть необычайно внушительная, строго скомпонованная процессия богов, найденная в одной из «боковых камер». Многие фигуры этой группы сопровождаются краткими подписями (такими, как мы видели в Бехистуне), причем каждая начинается со знака ). Сейс, уже искушенный в клинописи, немедленно приступил к сравнению этих подписей с изображениями, к которым они относились, и вскоре опознал в этом знаке детерминатив (и одновременно идеограмму) понятия «бог».

В ноябре 1880 года Сейса озарила идея, приведшая его к следующему блестящему открытию. Ему вспомнилось как-то, что в одном немецком научном журнале он читал в описании самого автора находки о своеобразной серебряной пластинке. Человеком, нашедшим ее, а лучше сказать — научно ее открывшим, был выходец из Гамбурга, немецкий дипломат и исследователь Востока доктор А. Д. Мордтманн, занимавшийся дешифровкой и объяснением урартских клинописных текстов с озера Ван.

Между прочим, в этой области начал с успехом продвигаться и Сейс. Последний в ходе своих исследований наткнулся на приведенное Мордтманном описание упомянутой серебряной пластинки.

Эта «печать с клинописью», которую Мордтманн рассматривал «как самую западную ветвь армянской системы письма и клинописи вообще», состояла «из не очень толстой серебряной пластинки в форме сегмента шара 16¹/₃ англ. линии (—3,3 см) в диаметре и высотой 4 1/₃ линии (=0,7 см), так что весь шар должен был бы иметь диаметр приблизительно в 19³/₄ линии (=4 см). Ее приобрел в Смирне купец и нумизмат Александр Иованов, и в настоящее время она, вероятно, находится в Британском музее.

Внутренняя поверхность гладкая, и ничего особенного на ней нет, только видны отдельные следы того, что она некогда была приварена к рукоятке. Выпуклая поверхность разделена концентрической окружностью на две части: на внутренней части в середине изображен стоящий воин, повернувшийся вправо, он одет в расшитый плащ, на голове плотно сидящая шапка, на ногах обувь с загнутыми кверху носками; в правой руке он держит копье, левой придерживает на груди плащ; наконец, можно видеть еще рукоять ножа или кинжала, причем с правой стороны; последнее обстоятельство с самого же начала доказывает, что мы имеем дело с печатью. По обе стороны видны различные символы…»[53].

Чтение Мордтманном клинописного текста этой печати имело столь далеко идущие последствия, что мы считаем своим долгом привести его здесь. Оно содержит в зародыше два обстоятельства, повлиявшие в дальнейшем на всю историю дешифровки: это, во-первых, основа будущего важнейшего открытия Сейса и, во-вторых, роковое заблуждение, которое, будучи позднее подхвачено одним немецким ученым и защищаемое им с прямо-таки железным упрямством, в течение десятилетий сильнейшим образом сдерживало и тормозило дело дешифровки хеттских иероглифов.

Рис. 54. Оттиск печати Таркумувы, явившейся отправным пунктом дешифровки хеттского иероглифического письма

Приводим важнейшие положения из статьи Мордтманна: «Внешний круг содержит начертанную клинописью легенду; она состоит из девяти клинописных групп и начинается в том месте, на которое указывает пальцем фигура. Однако поскольку это печать, следует прежде всего сделать оттиск, после чего надпись будет представлять собой следующее:

Группы номер 1, 6 и 7 являются идеограммами, из них номер 1 и номер 7 равнозначны подобным группам в вавилонской, ассирийской и армянской системах, номер 1 — детерминатив для личных имен, номер 6 в вавилонской системе — идеограмма «царь», а номер 7 — детерминатив названий страны. Таким образом, смысл надписи —,NN царь страны NN». — Речь идет, собственно, лишь о том, чтобы прочесть сами имена. Первое имя звучит:

[54]

Затем Мордтманн приходит к некоторым соображениям, свидетельствующим о его проницательности, комбинационных способностях и начитанности. Здесь мы даем в сильно сокращенном виде важнейшее из его соображений и делаем это в первую очередь потому, что даже в специальной литературе имеют привычку приписывать заслуги в этих комбинациях исключительно Сейсу, который, однако, как мы видим, лишь подхватил идею Мордтманна, и то спустя восемь лет. С другой стороны, необходимо указать и на зародыш той несчастной ошибки, всю вину за которую впоследствии свалили на немецкого исследователя (Петера Йенсена…

Итак, исходя из своего чтения клинописной легенды, Мордтманн приходит к названию страны «Тарсун», затем читает всю надпись — «Таркудимми царь Тарсуна»— и обосновывает это толкование, которое он сам же называет «на первый взгляд более чем рискованным», следующим образом:

«Памятники Ниневии, Вавилона и Персеполя или дают очень мало, или совсем не дают аналогий с нашей печатью…

Если же мы обратимся к Передней Азии, то сразу же обнаружим целую серию подобных аналогий. Так, например, загнутая вверх обувь встречается на монументах Уюка, Богазкёя и Эрегли в Каппадокии, как, впрочем, и на памятниках из Карабеля под Смирной; такую же форму кинжала мы видим в Богазкёе, копья в Карабеле, в последнем же мы находим и безбородую фигуру князя. Единственно лишь вышитый плащ и шлем являются украшениями, которые не встречаются на переднеазиатских памятниках.

Уже эти аналогии вынуждают нас все более склоняться к мысли о Передней Азии, нежели о Месопотамии или Персии, и отнести печать к времени, предшествующему эпохе Ахеменидов. К тому же есть и прямые указания для локализации нашей печати в Киликии»[55].

Мордтманн привлекает Геродота, который в 91-й главе VII книги описывает киликийских воинов, служивших в войсках Ксеркса:

«Киликияне… имели на головах туземные шлемы, вместо щитов имели тарчи из сырой бычачьей кожи и одеты были в шерстяные хитоны. Каждый из них вооружен был двумя дротиками и мечом, очень похожим на египетский нож»[56].

Это описание, поясняет Мордтманн, «во всех отношениях согласуется с костюмом Таркудимми».

В добавление к вышесказанному он ссылается на частое упоминание этого имени в Киликии и выделяет имя, приведенное у Плутарха в форме «Таркондемос». Последнее обстоятельство свидетельствует, по мнению Мордтманна, что имя «Таркудимми» на его печати, зафиксированное в искаженной форме у греческого писателя, должно было хотя бы в этой форме сохраниться до недавнего прошлого.

Но затем Мордтманн впадает в ту самую ошибку, о которой речь была выше. Стремясь предупредить возможные возражения в связи со слабой аргументацией его собственного чтения имени Тарсун, он уже заранее допускает справедливость этих возражений и предлагает в виде альтернативы «Цусун», рассматривая его как первоначальную форму «хорошо известного имени Сиеннес. Один такой Сиеннес объединился в 600 году до нашей эры с Лабинетом, царем Вавилона… и очень легко допустить, что Таркудимми нашей печати и был как раз этим Сиеннесом»[57].

Он «как раз» им и не был, хотя так считали в течение десятилетий, а именно до 1932 года!

Но вернемся к печати. Сейс, в 1880 году вспомнивший об этой «серебряной пластинке», немедленно же запросил Британский музей. Там выяснили, что такая пластинка, кажется, и в самом деле предлагалась для продажи, но была возвращена владельцу как возможная подделка — ведь никто никогда не видел подобных вещиц! При всем том с нее не преминули «на всякий случай» изготовить гальванопластическую копию! И к счастью. Последняя и была передана Сейсу для исследования.

При ее помощи Сейс сделал то блестящее открытие, которое уже одно навсегда связало его имя с хеттологией.

Как и Мордтманн, он указал на головной убор центральной фигуры и на ее обувь с загнутыми носками. То и другое тем временем уже стали считать предметами «хеттского» туалета. Клинописный текст, однако, он читал несколько иначе: Таr-rik-tim-me šar mat Er-me-e «Тариктимме, правитель страны Эрме». Сегодня это имя повсюду читают, как «Таркумува», а весь текст — так, как показано на рисунке 55.

Рис. 55. Фонетическое чтение печати Таркумувы

Здесь мы должны установить строгое различие между заслугами Мордтманна и тем, что сделано Сейсом. Указание на Малую Азию, точная локализация в Киликии, верно прочитанная (по крайней мере в отношении строя и характера надписи) клинописная легенда — все это уже удалось сделать немецкому ученому. Но он не заметил самого важного, открытие чего является неоспоримой заслугой Сейса.

Знакомый с ранее найденными хеттскими надписями и их своеобразными письменными знаками, а также в равной мере и с клинописью, Сейс сначала заподозрил, а затем и ясно понял, что те «символы», о которых говорил Мордтманн, были письменными знаками — хеттскими иероглифами и что текст, составленный этими знаками, должен был соответствовать клинописной легенде. В самом деле, «символы» и , уже встречались в Каркемыше и Хамате, и если предположить, что иероглифический текст печати представляет собой параллель к клинописной легенде, то эти символы должны соответствовать словам «страна» и «царь»; за ними, вне всякого сомнения, стоял знак для tar. Итак, были получены идеограммы и слоговой знак — первый проблеск, который к тому же осветил нечто весьма важное в характере новой письменности!

Можно было бы спросить: неужели Мордтманн не заметил иероглифы? Нет, он их видел и даже объяснял, причем объяснение звучало в то время очень убедительно, как, впрочем, убедительно оно звучит и сейчас… правда, для дилетантов.

«Изображенные на печати символы указывают нам на Киликию, козлиные головы осведомляют нас относительно того, чем в первую очередь богата горная часть Киликии, тогда как следующий знак, равно как и пшеничные зерна, намекает на необычайное плодородие киликийских равнин; обелиски являются точным рисунком жилищ в местности западнее Цезареи в Каппадокии, которая тогда… принадлежала Киликии… а пальмовая ветвь в таком случае могла бы служить гербом этого же сирийского округа. Таким образом, вся печать — это интересный образец древнейшей геральдики, аллегорически изображающей земли, подвластные скипетру монарха»[58].

Только взглянув на это, казалось бы, столь убедительное объяснение, можно измерить всю величину первого шага, сделанного Сейсом, и оценить значение его толкования печати, решающее для последующей дешифровки.

Правда, эта надпись оказалась более чем скудной для того, чтобы служить билингвой- Почти ничем не помогала она и в установлении звуковых значений — идеограммы, как известно, не дают никаких разъяснений по этому поводу.

Между тем были открыты новые памятники: печать из Ниневии, покрытая надписями базальтовая чаша, надпись из мечети в Алеппо. Но прежде всего следует отметить два особенно прекрасных образца: врезанную в камень надпись из Бота в Анатолии и начертанный рельефными буквами текст, который покрывал спину и бока одного из львов, украшавших ворота северосирийского города Мараша.

Вначале эти находки не очень способствовали дальнейшей дешифровке, хотя в совокупности и создали основу для написания Вильямом Райтом известной книги «Империя хеттов»[59], куда Сейс дал главу о языке. В этой главе он раз и навсегда отвергает предположение о том, что язык хеттов — семитский, и устанавливает, что хетты пришли в Сирию из Анатолии с целью завоевать эту страну, над которой они затем, согласно египетским и месопотамским источникам, господствовали в XIV и XIII веках до нашей эры. И далее Сейс делает новый вклад в дешифровку, опознав окончание именительного падежа — s в знаке , окончание винительного падежа — n в знаке и детерминатив для «города» . Здесь он уже указывает и на одно имя, имя бога «Зандес», почитаемого некогда в Тарсе (в Киликии). Впоследствии этот бог под именем Шанташ будет играть известную роль в истории дешифровки.

Сенсационные находки этих лет, которые мы в общих чертах перечислили выше, а также все яснее выявляющаяся тесная связь между ассирийскими древностями и новонайденными памятниками вызвали целое нашествие путешественников и экспедиций в Малую Азию. А это в свою очередь привело к новым ценнейшим находкам. Англичанив сэр Вильям Рамсей, немцы Карл Хуманн и Отто Пухштейн, австрийцы Феликс фон Люшаи и граф Ланкоронски, француз Шантр и американец Вольф нашли новые скульптуры в надписи. Прошло всего лишь 30 лет со времени открытия Хаматского камня, но оно казалось уже таким далеким. И когда немецкий ученый Леопольд Мессершмидт выпустил в 1900 году свой «Corpus Inscriptionum Hettiticarum», он уже смог собрать, тщательно просмотреть и образцово издать в нем около ста надписей, в том числе 37 больших текстов немалой Азии и северной Сирии (благодаря последующим дополнениям и восстановлениям число их было доведено до 42).

Это собрание надписей вызвало среди представителей ученого мира подлинное соревнование за более глубокое проникновение в тайны памятников, дешифровку письменности и объяснение языка.

Впрочем, следует отметить некоторый прогресс в данной области и в период, предшествующий этому всеобщему натиску. Так, французский исследователь Ж. Менан в 1890 год) открыл, что рисуночный знак, которым начинались многие надписи и который изображает человека, указывающего на самого себя, означает «я» и соответствует подобному же египетскому иероглифическому знаку. Сейс, между прочим, полагал, что изображенный в знаке человек показывает на свой рот и сам знак означает «я говорю» или, в третьем лице, «он говорит».

Немецкий ассириолог Пайзер в 1892 году также внес свою лепту в общее дело дешифровки, сообщив в своей вообще довольно неудачной книге, что им опознаны словоразделитель и знак , который мог указывать на наличие идеограммы.

Рис. 56. Иероглифический знак «я» в египетской и хеттской иероглифических письменностях

Но еще прежде чем появился мессершмидтовский «Corpus», на великий призыв к совместному наступлению на всю письменность хеттов и к раскрытию ее тайны в Германии горячо откликнулся один человек, большое влияние которого окажется на всех дальнейших исследованиях, и скажется в двояком смысле. В ранние годы он сообщил этим исследованиям импульс самого решающего значения, но зато его более поздние работы стали помехой, на десятилетия затормозившей дешифровку. Его высказывания о коллегах и их трудах, изобиловавшие личными выпадами, привели к ученому спору, по ожесточению и запальчивости участников сравнимому, пожалуй, с учеными распрями XIX века.

Петер Йенсен был последним представителем славного поколения немецких ассириологов. Сын фризского пастора, он прошел такой же путь, как и почти все ориенталисты его времени: от теологии, изучение которой Йенсен начал в Берлине, к востоковедению. В 1880 году он стал доцентом, в Страсбурге, в 1892-м был приглашен в качестве профессора в Марбург, где свыше 40 лет и протекала его деятельность. Один из учеников великого Эбергарда Шрадера, он вскоре сам стал великим для молодого поколения, а влияние его личности и учебной деятельности прослеживается до 1940 года

Йенсен был стопроцентным ассириологом и заслужил арочную славу работами о космогонии вавилонян и обработкой древних эпосов и мифов в «клинописной библиотеке»[60]. Значительным трудом, в котором, по его собственному мнению, он достиг вершины своей деятельности, были два толстых тома «Эпоса о Гильгамеше в мировой литературе». Здесь он пытался доказать, что почти все историческое повествование израильтян в том виде, как оно записано в Библии, является местным, израильским вариантом мифа о Гильгамеше и что к этим же израильским сказаниям о Гильгамеше восходят сообщения Евангелия об Иоанне Крестителе, Иисусе и Павле, а кроме того, большая часть греческих сказаний, сказания римлян царской эпохи, традиции о Мухаммеде и Будде, равно как северные саги и индийский эпос! Понятно, что теория Йенсена вызвала резкие возражения, а всеобщая перепалка в свою очередь привела к тому, что сам он стал замкнутым, упрямым и крайне нетерпимым — одним словом, он приобрел такую черту в характере, при знакомстве с которой многие его коллеги приходили к мысли, что им нанесли оскорбление.

При всем том начало занятий Йенсена хеттским языком было весьма многообещающим. Его манера исследования отличалась глубиной и вдумчивостью; жажда комбинаций и упорство, с которым он старался идти по раз обнаруженным следам, уже довольно рано побудили его, помимо ассириологии, попробовать свои силы в дешифровке неизвестных письменностей. Целый год он занимался египетскими иероглифами. Хеттские находки привлекали его пристальное внимание, и гипсовый слепок львов из Мараша украшал его рабочий кабинет. Еще в 1894 году (за шесть лет до того, как появился мессершмидтовский «Corpus») Йенсен представил довольно широко задуманный план дешифрзвкщ этот же план в 1898 году он вновь преподнес читателям в своей книге «Хетты и армяне», правда, в более удобочитаемом виде. Уже само название книги указывает на основную ошибку: Йенсен предполагал, что хеттскими иероглифами писали на позднем урартском языке. И все же, исходя из тех немногих достоверных результатов, которые получили его предшественники, и в особенности Сейс, он добился правильного чтения названия города Каркемыш, часто встречающегося в надписях, найденных на месте города. Далее, он опознал в текстах один титул и указательное местоимение «этот», а также увидел, что «эдикула», образованная из знака «крылатого солнца» и иероглифического знака «царь», окружает, наподобие египетских царских картушей, имя правителя.

Что касается метода, то Йенсен в своей попытке дешифровки избрал новый путь, которому, быть может, довелось бы стать столбовой дорогой дешифровки, если бы сам Йенсен последовательно прошел его до конца, как сделал позднее один ученый, вознагражденный за это прекрасными результатами. Но Йенсен заблудился и безнадежно погряз в ошибках. Он исходил из принципа, согласно которому вначале нужно меньше заниматься поисками звуковых значений — еще до того, как дело дойдет до исследования самого текста, необходимо понять надпись по ее внешним критериям и дать ее предположительное и построенное на исторической основе, если не сказать угаданное, содержание!

Рис. 57. Название города Каркемыша, написанное хеттскими иероглифами

Это звучит довольно сомнительно. Еще больше мы укрепимся в нашем подозрении, как только проследим за применением Йенсеном своей гипотезы в работе. Уже, вероятно, а самого начала он оказался под влиянием того факта, что все известные к тому времени и верно опознанные знаки были почти сплошь идеограммами. Далее Йенсен впал в ошибку, предположив, что открытый еще Сейсом знак может быть только окончанием именительного падежа, поэтому всюду, где этот знак отсутствовал, он видел зависимый родительный падеж. Вооружившись этими двумя ложными посылками, Йенсен пришел, естественно, к ложному же представлению о том, что все надписи построены по образцу «некто X (который) У (какого-либо) Z»[61] и, стало быть, все они, в том числе и самые длинные, не являются ни повествовательными, ни описательными текстами: они не могут состоять из предложений (и не содержат лаже глаголов) — это просто перечисления, монотонные ряды титулов, которые переданы идеограммами, следующими одна за другой в нерушимом порядке.

К сожалению, Йенсен до конца своих дней с неслыханным упрямством и неуместной резкостью отстаивал этот тезис. Его многочисленные ошибки не заслуживают того, чтобы мы занимались ими далее. Поясним только одну из них, уже не раз упомянутую и ставшую подлинным бедствием для дела дешифровки. Это ложное чтение Йенсеном группы знаков , которую он принял за слово «Сиеннес», титул киликийских царей греческой эпохи. Как мы уже говорили, эта ошибка всплыла и у Мордтманна, очень хотевшего найти указанное слово на печати Таркумувы.

Ясно, что при столь бесплодной гипотезе авторитетнейшего специалиста немецкая наука в этой области была обречена на застой, и прежде всего оставалась нераскрытой загадка хеттских иероглифов. Новый толчок исследовательской работе был дан совсем с другой стороны. Это явилось почти откровением, на которое — по крайней мере в том, что касается его полноты и ясности, — едва ли кто мог рассчитывать.

Правда, первое «знамение» было еще за несколько десятилетий до этого и связано оно с находкой в 1888 году в Тель-эль-Амарне (Верхний Египет) богатейшего архива клинописных глиняных табличек, составленных на аккадском языке. Особенно ценной эта находка оказалась для египтологов и ассириологов; таблички содержали остатки переписки переднеазиатских царей и фараонов Аменхотепа III и Аменхотепа IV («царя-вероотступника» Эхнатона, с которым мы уже знакомы по египетской главе, заканчивающейся его молитвой солнцу; Тель-эль-Амарна находится на месте резиденции Эхнатона, очень не намного пережившей своего основателя).

Среди других писем-табличек там были два письма от «царей Хатти», хеттских царей, в том числе поздравительный адрес некоего Суппилулиумы по поводу восшествия на трон Эхнатона, и, кроме того, многочисленные доклады о военных предприятиях хеттов в северной Сирии.

Тем самым были получены ценнейшие данные об истории — обоих народов, но этим отнюдь не исчерпывалось огромное значение находок, особенно для хеттологии, хотя на первых порах на эту сторону открытия и не обратили должного внимания. Дело в том, что среди писем-табличек находились две, составленные такой же, как и все прочие, доступной для прочтения письменностью, но на совершенно непонятном языке. Новая загадка оставалась неразгаданной недолго, и когда ученые северных стран И. А. Киудтсон, С. Бугге и А. Торп в 1902 году издали оба этих документа, названных по стране адресата «Письмами из Арцава», они уже могли с уверенностью высказать предположение, что язык этих писем — индоевропейский, древнейший из известных к тому времени языков этой группы!

Это было одновременно и много, и мало. Еще едва ли могли прочесть достоверно хотя бы одно слово, не говоря уже о целом предложении. Добавим также, что «индоевропеисты продолжали оставаться настроенными довольно скептически… запуганные парой совершенно диких и нефилологических этимологий-пустозвонов»[62] (то есть утверждений о родстве слов на основе простого созвучия).

В итоге под огнем резко отрицательной критики специалистов Кнудтсон был вынужден изъять свою теорию.

В те годы, в начале XX столетия, неожиданно сложилась ситуация, при которой все хеттологическое исследование разделилось на две ветви, как будто чья-то рука направила по двум различным потокам совместную работу, дотоле связывавшую прежде всего английских и немецких ученых и уже оправдавшую себя первыми результатами. Конечно, ученые были здесь ни при чем, и все дело заключалось в политической обстановке того времени. Это был канун первой мировой войны.

Находилась в пути посланная из Ливерпуля в Малую Азию английская экспедиция под руководством Джона Гарстанга; за ней стояла фигура сэра Арчибальда Генри Сейса.

Многие годы он лелеял мечту, которая сама по себе не была новой: произвести раскопки в излучине Галиса у деревни- Богазкёй, еще со времени Тексье известной как место, где расположены величественные руины и где Шантр еще в 1883 году нашел надписи на глиняных табличках. Претворение в жизнь плана обещало быть успешным, и в 80-х годах XIX века Сейс предложил его своему немецкому другу, которого тогда повсюду считали (правда, кроме его собственной родины!) просто «раскопщиком», — мы говорим о человеке, открывшем Трою, Генрихе Шлимане. Однако последний не смог взяться за реализацию этого плана… В длительных переговорах с турецким правительством проходили годы, и вот наконец в 1905 году Сейс получил разрешение на проведение раскопок Ливерпульским университетом. Уже в пути члены экспедиции были буквально ошарашены известием, что турки взяли обратно это разрешение и отвели англичанам новое место для раскопок — Каркемыш. Богазкёй же был предназначен немецкой экспедиции, посланной Германским восточным обществом и покровительствуемой самим кайзером Вильгельмом II. Англичанам не оставалось ничего иного, как нанести визит вежливости немцам, уже прибывшим на место, и отправиться дальше — в Каркемыш. Деятельность их не была безрезультатна: они извлекли на свет новые и более доступные дешифровке иероглифические хеттские тексты. Но то, что судьба уготовала немецкой экспедиции, было настоящей сенсацией.

Возглавлял экспедицию опытный ассириолог и воинствующий «панвавилонист»[63] Гуго Винклер, человек полный противоречий и не слишком общительный. Отправляясь в качестве археолога в Богазкёй, он уже числил за собой несколько серьезных работ и мог сослаться на собственный опыт ведения раскопок.

«Все обошлось без дальнейших затруднений, и на пятый день мы уже смогли торжественно вступить в Богазкёй. Особого интереса наш въезд не вызвал — здесь привыкли видеть путешественников. Кроме того, турецкий крестьянин* слишком воспитан, чтобы с неприличным любопытством глазеть на все, что выходит за рамки обычного… В Берлине подобное явление имело бы следствием скопище народа, что привело бы в движение значительные полицейские силы. Восточный же человек вместе с молоком матери впитывает внутренне выработанную благовоспитанность»[64].

После приема, устроенного с чисто восточной сердечностью и пышностью представителем местных властей Зия-беем, Гуго Винклер приступил к работе. В большом храме деревни Богазкёй, стоявшей на месте древней столицы Хатту — шаш, экспедиция нашла более десяти глиняных фрагментов, составлявших государственный архив Хеттского царства, и среди них значительное число отлично сохранившихся образцов. Большая часть табличек написана была по-аккадски, и это свидетельствовало, что область влияния аккадского языка как дипломатического языка в то время простиралась и до хеттской столицы. Ассириолог Винклер прямо на месте мог читать найденные документы. И здесь же, на месте, он увидел всю историю Древнего Востока в совершенно новом и поразительном освещении.

«Один… крытый листвой шалаш должен был обеспечить тенью и прохладой мои исследования глиняных табличек… Невдалеке был устроен другой шалаш, более крупный и глубже врытый в землю, который защищал пять живых существ, никогда еще в этой жизни, вероятно, не переживавших лучших дней, — наших лошадей!.. Разумеется, такое соседство имело следствием огромное изобилие мух. Это в свою очередь доставило мне много приятных мгновений, когда я, укрывшись с головой, в перчатках, списывал текст с моих глиняных табличек, на каждом знаке отрываясь от работы, чтобы отбиться от доверчивых насекомых, проявлявших чрезмерный интерес к моей работе». И Винклер саркастически добавляет: «Ведь в нашей науке с такой же большой опаской относятся к попыткам посягнуть на право духовного первородства»[65].

Но даже и этот злой насмешник сбавил тон перед потрясающими находками, подаренными ему землей Богазкёя, и должен был снова взяться за перо, чтобы на этот раз описать историческое значение своего открытия.

Просмотр фрагментов табличек, составленных на вавилонском языке, вскоре же породил уверенность, что экспедиция находится на земле древней столицы «правителей Хатти», хеттских царей, и что обнаружен царский архив, относящийся к эпохе существования тесных связей хеттов с египтянами. «Первые образцы еще не содержали имен соответствующих царей… Но на этот раз должно было произойти событие, которого никто не ждал и не рискнул бы даже предвидеть. 20 августа, после двадцатидневной работы, пробитая в горном отроге брешь продвинулась до стены первого участка. Под ней была найдена прекрасно сохранившаяся табличка, имевшая весьма многообещающий вид. Один взгляд — и вся моя накопленная годами выдержка вылетела в трубу. Передо мной лежало то, о чем (конечно, в шутку) могли мечтать, как о даре небес. Рамсес писал Хаттушилю… о двухстороннем договоре. Правда, в последние дни мы находили все больше и больше маленьких фрагментов, где речь шла о договоре между двумя государствами, но только теперь наконец установили, что знаменитый договор, известный по иероглифической версии, записанной на стене Карнакского храма, должен был получить санкцию и другой договаривающейся стороны. Рамсес, упомянутый со всеми его титулами и родословной, в точности как в тексте договора, пишет Хаттушилю… и содержание письма буквально совпадает с параграфами договора…

Трудно передать те чувства, с какими я, именно я, а не кто другой, рассматривал этот документ. Прошло целых восемнадцать лет с тех пор, как я… познакомился в Булакском музее с письмом из Арцава, найденным в Эль-Амарне. Тогда я выдвинул… предположение, что и договор Рамсеса первоначально мог быть составлен клинописью. И вот теперь я держал в руках одно из посланий, обмен которыми состоялся между двумя правителями, и оно было написано на хорошем вавилонском я*дке прекраснейшей клинописью! Это была действительно редкая встреча в жизни одного человека: открытие, сделанное некогда при первом вступлении на землю Востока в Египте, нашло свое подтверждение здесь, в сердце Малой А'ин. Эта встреча чудесна, как сказочная судьба героев 1001 ночи. Но следующий год принес еще более чудесные и сказочные события; когда были найдены все документы, из тьмы веков вновь всплыли образы, часто занимавшие мое воображение в течение этих восемнадцати лет… Да, это была цепь самых необычайных обстоятельств в человеческий жизни!»[66]

Правда, не все таблички оказались понятными… Всё верно — и то, что находки бесценны, и то, что поддающиеся чтению исторические сообщения ниспровергают все старые выводы и представления, и то, что результаты второй и третьей кампаний 1911–1912 годов, в которых еще принял участие смертельно больной Винклер, потрясающи… И все же большая часть найденных вещей была, так сказать, нечитабельна — кроме отдельных аккадских идеограмм. (Выше мы уже отмечали, с какой готовностью спешит клинопись навстречу исследователю, чтобы помочь ему идеограммами и детерминативами.)

Конечно, от ученых не могло укрыться, что здесь речь шла о языке, который уже представился им в таинственных «письмах из Арцдва». Кроме того, этот язык должен был быть идентичным или близко родственным языку иероглифов, как предполагали уже Сейс и Пайзер, познакомившись в свое время с табличками, найденными Шантром.

Последние годы перед началом первой мировой войны характеризовались неустанными полевыми исследованиями, и когда прогремели выстрелы в Сараеве, весь урожай, снятый с полей Богазкёя, уже хранился в музеях Берлина и Стамбула.

После смерти Винклера в 1914 году и еще до того, как разразилась война, Германское восточное общество послало в бывшую столицу османов для копирования богазкёйских текстов двух молодых ученых, X. X. Фигуллу и Бедржиха Грозного. Последнему из них — он умер сравнительно недавно — удалось получить в свое распоряжение особенно большие и хорошо сохранившиеся тексты Стамбульского музея. На его долю выпал жребий открыть и объяснить «клинописно-хеттский» язык, а также доказать, что в данном случае речь шла об индоевропейском языке, хотя и насквозь пронизанном многочисленными чуждыми ему словами, предположительно малоазиатского происхождения.

Бедржих Грозный родился в 1879 году в богемском городке Лиссе на Эльбе[67] и происходил из семьи чешского протестантского священника. Со временем он поступил в гимназию города Колина, где один из его учителей, профессор истории и географии доктор Юстин В. Прашек, уже снискавший себе славу как ученый, с особой теплотой относился к талантливому ученику. Вероятно, следуя желанию отца, Грозный начал изучать протестантскую теологию — дисциплину, которая в нем, как и во многих других, пробудила любовь к Древнему Востоку. Недолго думая, Грозный, по окончании гимназии уже знавший древнееврейский и арабский языки, меняет факультет и с 1897 года посвящает себя изучению древневосточных языков в Венском университете. Его наставником был семитолог Д. Г. Мюллер, весьма разносторонний и уважаемый преподаватель, ученики которого еще и поныне известны как крупные представители своей специальности. У него же в 1901 году Грозный защитил диплом на тему «Южноарабские граффити».

Характерно, что уже в те ранние годы Грозный как семитолог вовсе не собирался оставаться простым исследователем языка. Интерпретация текстов до самого конца жизни служила для него лишь средством для достижения совсем другой цели — основательно изучить древневосточные культуры. Но для этого семитолог должен был овладеть одной из важнейших отраслей своей специальности — аккадским (восточносемитским) языком, записанным клинописью, причем получить знания о нем нужно было, разумеется, из первых рук. Поскольку же во времена Грозного ассириология не была представлена в Вене, он на выданную ему в Австрии специальную стипендию отправился в Берлин к Ф. Деличу, чтобы под руководством этого учителя целых поколений приобрести навык в клинописи. Стипендия, как доказал Грозный всему миру через десять лет, не была выброшена на ветер. После возвращения он занял пост университетского библиотекаря в Вене, там же стал доцентом и в двадцать четыре года был назначен экстраординарным (внештатным) профессором Венского университета.

Его работам того времени присуща одна характерная черта, выделявшая их из массы ассириологической литературы. Если современники Грозного занимались почти исключительно мифологией и религией древних вавилонян и ассирийцев, то он направил все свое внимание на хозяйственную сторону истории этих народов и в данной области выступил подлинным новатором. Грозный был автором хорошо аргументированного исследования «К вопросу о денежной системе вавилонян» (1911), а также часто упоминаемой работы «Зерновые культуры в Древней Вавилонии» — необычайно содержательного и широко задуманного труда, который, к сожалению, так и остался фрагментом. Эти работы рассматривались автором как подготовка к созданию всеохватывающей «Истории переднеазиатской культуры». Так, в многолетнем труде, только один раз, в 1904 году, прерванном путешествием по Востоку вместе с Эрнстом Зеликом, крепли и мужали обширные знания Грозного, тренировалась его память, названная современниками феноменальной, и сам он усваивал то высокое мастерство, которое так убедительно доказал своей работой над клинописными табличками из Богазкёя в музее Стамбула.

Уже говорилось, что он встретился там с особенно хорошо сохранившимися длинными текстами. В качестве вспомогательного средства, отдаленно напоминавшего билингвы, применялись и фрагменты «словарей», то есть указателей, составленных наподобие шумеро-аккадских, с которыми мы познакомились в главе о клинописи Двуречья. Хетты расширили их еще на один столбец, хеттский. Однако это мало помогало делу, поскольку такие указатели приводили в основном редко встречающиеся слова и, как правило, оставляли исследователя на произвол судьбы, стоило ему только приняться за поиски наиболее обиходных и часто попадающихся слов.

Поэтому Грозный сознательно сконцентрировал все внимание на текстах, рассматривая их в каждом отдельном: случае как законченное целое и надеясь выудить из них сведения о структуре самого языка.

Его врожденная интуиция и талант комбинатора, его трезвый по отношению к фактам ум испытывались на богатом материале. А сам этот материал в свою очередь подвергался проверке ученого, причем проверке совершенно объективной, насколько это вообще возможно. Правда, вначале, в полном согласии с уровнем науки того времени, Грозный предполагал обнаружить в табличках кавказский язык.

Отдельные идеограммы были Грозному знакомы, однако они сами по себе не могли привести к какому-либо сдвигу в объяснении языка, поскольку, как известно, они не передают произношения звуков.

больше размышлений вызывали изменения, происходящие с одними и теми же словами, и особенно так называемые чередующиеся скончания; они настоятельно требовали предположения, что хеттскому языку свойственны грамматические формы, роднящие его с индоевропейскими языками!

Однако высказать его Грозный не отважился, ведь еще недавно он счел бы это за наглость. Кнудтсон тоже предпринимал попытку доказать такое родство на примере «писем из Арнава», а чем это кончилось? Отречением от своей теории под перекрестным огнем критики!

Такое соображение все-таки не помешало Грозному тщательно записывать все наблюдения и идти дальше по тем следам, которые вели в данном направлении. Наблюдения умножались прямо на глазах и постепенно принимали форму настоящей цепи доказательств.

Но подлинную уверенность принесло ему чтение одного-единственного предложения. Это было открытие, которое так поразило самого исследователя и столь внезапно свалилось на его голову, что он прямо-таки пришел в ужас. Чтение Грозного стало краеугольным камнем дешифровки, оно имеет то общее со всеми подобными поворотными пунктами в дешифровочной работе (вспомним о шампольоновских картушах Птолемея и Клеопатры, а также гротефендовских надписях Дария и Ксеркса), что кажется нам теперь ошеломляюще простым.

Предложение, которое так внезапно приковало к себе его внимание, причем приковало надолго, читалось следующим образом:

является шумеро-вавилонской идеограммой, она произносится, как известно из ее фонетического написания ninda и означает «хлеб». Стало быть, если мы заменим идеограмму русским значением этого слова, а всю орфографию слоговой клинописи сведем к действительному произношению отдельных слов, предложение будет читаться: пи ХЛЕБ-an ezzātteni wādar-ma ekuteni.

Таким образом, речь идет о хлебе; как видно по окончанию этого слова — аn, оно служит в предложении дополнением. (Между прочим, данный пример, пожалуй, лучше всего показывает, с какой готовностью приходит клинопись на помощь исследователю неизвестного языка.) Но можно ли найти глагол-сказуемое, который подойдет к дополнению хлеб лучше, чем есть?… ezzūteni..! Неужели здесь нечто большее, чем простая «этимология-пустозвон», неужели может существовать подлинное родство? Мысленно делает Грозный смотр всем индоевропейским соответствиям, которые приходят ему на ум, — вот русское есть, немецкое essen, греческое édein, латинское edere, древневерхненемецкое… Вот оно!.. Древневерхненемецкое ezzen!

Взгляд лихорадочно возбужденного Грозного вновь прикован к предложению, как опытный востоковед он «пробует на прочность» монолитность строения… И вдруг найдена трещина!

В глаза исследователю бросается характерная для древневосточных языков параллельная структура двух частей:

Не состоит ли это «предложение» из двух одинаково построенных предложений, и если да, то не могло бы слово jvadar соответствовать древненижненемецкому watar «вода»? Тогда, по аналогии с «есть», ekuteni, вероятно, означало бы «пить»?

Что же касается глагольного окончания — teni, наречия пи ,и соединенного с предшествующим словом союза — та, то Грозный полагал полностью раскрыть их значение при работе над другими местами текста.

И вот с быстротой молнии перед духовным взором исследователя начинает складываться из отдельных камешков все строение, а в ушах у него почти звучит доносящееся из тьмы более чем трех тысячелетий первое прочитанное и поднятое предложение: «Ныне ешьте хлеб ваш и воду вашу пейте».

Грозный сознавал, что его открытие привлечет огромное внимание и вызовет резкие возражения — одним словом, это будет научная сенсация номер один. Однако он уже не мог сойти с раз найденного и проторенного им самим пути— теперь набралось такое количество доказательств в пользу индоевропейского, или, как тогда любили говорить, индогерманского характера языка, что они просто подавляли своим обилием. К ним относились, между прочим, такие удивительные явления, как своеобразное чередование r и п в именительном и родительном падежах, известное из греческого и латинского языков (ср. греч. hydor, род. п. hydatos из hydntos «вода»; лат. femur, feminis «лоно», «бедро»). По этому поводу Грозный замечает: «…едва ли можно было пожелать более сильного доказательства в пользу индогерманизма хеттского языка»[68]. Кроме того, обнаружились некоторые поистине ошеломляющие соответствия местоимений и глагольных флексий.

День 15 ноября 1915 года, когда Грозный доложил о своих результатах Переднеазиатскому обществу в Берлине, был, как отметил в прекрасной статье — на смерть своего коллеги известный ассириолог Эрнст Вейднер, «подлинным днем рождения хеттологии».

В декабре того же года в «Сообщениях Германского восточного общества» появился предварительный отчет Грозного под названием «Решение хеттской проблемы». Увеличенный в объеме труд вышел в свет через два года в Лейпциге и назывался «Язык хеттов, его строй и принадлежность к индогерманской группе языков». Это классическое исследование, несомненно, представляло собой вершину научной деятельности Грозного.

Еще только создавалась окончательная редакция «Предварительного сообщения», когда Грозный был призван на военную службу.

Ему действительно везло, этому Грозному, если даже в «Императорской и королевской» армии Австрийской монархии он встретил чутких и отзывчивых начальников и смог в служебное время не только писать упомянутое «Предварительное сообщение» и свой главный труд «Язык хеттов», но даже, неделями не вылезая из Стамбульского музея, сравнивать и изучать клинописные тексты!

И все же трудам Грозного был присущ один недостаток. Дело в том, что разработка богазкёйских текстов была в свое время поручена ему именно как ассириологу, то есть как языковеду-семитологу; теперь же он сам, будучи немало ошеломлен, увидел, что все накопленные признаки свидетельствуют в пользу индоевропейского (и, стало быть, несемитского) языка. Если чтение клинописных текстов и было его профессией, то все же с точки зрения узкой специальности он не мог быть компетентен в индоевропейских языках. И поэтому мы должны тем более высоко оценивать его достижения в объяснении обнаруженных им явлений; сейчас хотелось бы с особенной силой подчеркнуть это для тех, кто слишком часто склонен видеть Грозного в свете его малоудачных последних работ.

Однако уже и в первых своих работах он иной раз поддавался соблазну выдавать за действительные те связи, которые он неправомерно выискивал за простыми созвучиями слов. Поэтому его набросок картины этого индоевропейского языка с сильными уклонами в сторону неиндоевропейского, сделанный подобным образом, был правилен в основном, но уязвим в деталях.

Вот по этим уязвимым местам и били, били даже очень сильно, особенно специалисты по сравнительному языкознанию. При этом они, правда, иногда били мимо цели, и Грозный с веселой иронией отчитал одного противника еще в докладе, посвященном истории и прогрессу дешифровки хеттских текстов, который он делал в Сорбонне 14 марта 1931 года. Один из авторитетов, помнится, возражал против его системы, утверждая, что wadar не может означать «вода», ибо «в хеттском языке первый гласный этого слова долгий, что совершенно невозможно в индогерманских языках. Поэтому вся теория профессора Грозного абсурдна!»

Конечно, она ни в коем случае не была таковой. Эта теория представляла собой несокрушимый фундамент, не оставляющий места для каких-либо сомнений. Однако она нуждалась в строгом филологическом отборе и чистке специалистами. За это предприятие взялись исследователи Ф. Зоммер, Г. Ехелольф, Э. Форрер, И. Фридрих, А. Гетце й Э. X. Стуртевант и, опираясь на открытия Грозного, довели дело до конца. Ныне хеттология, даже в узкофилологическом смысле, выступает перед нами как полноправная наука.

Теперь печать молчания была сорвана со всего богазкёйското архива: заговорили уже не только аккадские, но и кеттские таблички. Они чрезвычайно охотно дополняли наши исторические знания, и особенно знания по истории языков Древнего Востока. Однако к этому мы еще вернемся.

Для иллюстрации той своеобразной смеси из шумерских идеограмм, аккадских и фонетически написанных хеттских слов, которую представляют клинописные хеттские тексты, мы помещаем здесь один пример, наглядно показывающий читателю, с чем пришлось сражаться Грозному. Он дается в популярном изложении названного выше И. Фридриха и является одним из параграфов хеттского судебника:

— «Если свободному человеку руку его или ногу его кто-либо сломает, то 20 сиклей серебра он ему дает».

Здесь основа слова «человек» написана шумерской идеограммой LU.ULUL^U, а к ней добавлено хеттское окончание винительного падежа — ап, написанное фонетически; EL.LUM «свободный» написано по-аккадски, как и QA.AZ.ZU «руку его», зато в GIR-SU «ногу его» основа обозначена шумерской идеограммой GIR, а окончание, напротив, аккадским притяжательным местоименным суффиксом SU «его», Сумма штрафа 20 GIN KUBABBAR написана чистым шумерским письмом, а слова takku «если», našma «или», kuiski «кто-либо», tuwarnizzi «он сломает», nu-šše «то ему» и pai «(он) дает» — хеттским фонетическом письмом»[69].

Как мы видим, война не прервала исследований в лагере Центральных держав, однако и в другом лагере тоже не сидели сложа руки. Правда, ученые стран Согласия не занимались клинописными хеттскими находками (они временно были недоступны, поскольку хранились в Германии и Турции), но зато усиленно работали над иероглифами, большое количество которых удалось собрать непосредственно перед началом войны.

Уже до войны англичанин Р. Томпсон оповестил мир о «Новой дешифровке хеттских иероглифов» и предпринял вполне оправданную, хотя и преждевременную попытку использовать для понимания иероглифов все возможности, которые мог бы предоставить в распоряжение исследователя хеттский клинописный язык. Но все дело в том, что сам этот язык, еще совершенно не дешифрованный, был лишь приблизительно известен по «письмам из Арцава». Томпсон потерпел неудачу потому, что как раз в этих письмах хеттские слова были частью неверно прочитаны, частью просто неверно выделены. Тем не менее он вписал в графу постоянных доходов наполовину правильное чтение некоторых названий населенных пунктов, полученное из ассирийских источников, а также открытие одного (не всегда ставившегося) детерминатива для личных имен. Но еще прежде чем над иероглифами были проделаны новые опыты, в стремительное наступление на только что открытый хеттский клинописный язык включился швейцарский языковед Эмиль Форрер, выступивший в «Докладах Берлинской академии наук» (он работал тогда в Германии) со статьей под ошеломляющим заголовком «Восемь языков богазкёйских надписей» (1919).

Название на первый взгляд казалось довольно неясным, чего никак нельзя сказать об этой чрезвычайно содержательной и значительной работе. К восьми языкам были причислены, конечно, шумерский и аккадский — стало быть, оставалось еще шесть. Кроме того, тексты включали целый ряд индийских терминов из области коневодства и дрессировки лошадей. Ну, а другие пять языков? И вот при разборе этих пяти Форрер преподнес еще один сюрприз. Его можно было бы облечь в следующую краткую формулу: хеттский язык не является хеттским!

Форрер объяснял это так: по данным своего языка, хетты — индогерманцы. Значит, согласно всему тому, что нам известно об этой группе, хетты не могли быть исконным населением Малой Азии, а должны были некогда туда переселиться. Язык древнего исконного населения страны и проступал теперь сквозь тексты некоторых табличек из Богазкёя. Те места из текстов, где он встречался, были ясно обозначены как «хаттили», «на хаттском», то есть по-хеттски, и само это слово было несомненно производным от названия страны — Хатти. Таким образом, эти люди, говорившие на кеттском, или «хаттском», языке и были подлинными хаттами, или хеттами. Что же касается индогерманского, «клинописного хеттского» языка, занимающего более чем девяносто процентов клинописных текстов, то Форрер предлагал тля него термин «канесский», по названию одного из хеттских городов.

Однако термин не привился. Индоевропейский народ-завоеватель (мы и до сих пор не знаем, как он сам себя именовал) уже получил в ученом мире название «хетты», и этот библейский термин слишком глубоко укоренился, чтобы от него теперь можно было легко отказаться. Поэтому ныне древнейшее население обычно называют «протохеттами» («дохеттами»), а его язык — «протохеттским».

Форрер, пришедший к своим выводам в результате просмотра всех богазкёйских текстов, уже через год был удостоен признания со стороны профессора Грозного.

Из других новонайденных языков, обнаруженных на отдельных памятниках в Богазкёе и находящихся еще и поныне в стадии разработки, остается упомянуть хуррийский, или хурритский (ранее «харрийский»), — до сих пор едва понятный язык неиндоевропейского типа; близко родственный клинописному хеттскому (несийскому) индоевропейский лувийский язык, над объяснением которого с успехом работают в самое последнее время; наконец, также индоевропейский, палайский — язык города Пала и его окрестностей, изучение которого пока еще — не вышло из начальной стадии.

В 1919 году Форрер выступил с этим своим первым блестящим открытием, а в 1920 году оно было подтверждено Грозным, пришедшим к такому же выводу независимо от Форрера.

На тот же год падает новая попытка дешифровки иероглифов (правда, задуманная автором еще за два года до этого). Она была предпринята английским востоковедом А. Э. Каули. В своей работе он совершенно сознательно оставил без внимания положение о вероятном родстве, хотя в не идентичности, клинописного хеттского и хеттского иероглифического, о чем ему было известно из высказываний Форрера и Грозного. Он опирался лишь на материал, изданный Мессершмидтом, и на находки, сделанные в Каркемыше. В своем исследовании Каули вновь отталкивался от названия этого города. Наряду с ошибками его работа содержала и несколько конкретных достижений. Он определил знак , который ранее часто принимали за детерминатив «бога» как слитный союз «и», читаемый ныне — ha (соответствует латинскому — que). Далее он уже предположил, что так называемый «шип», то есть помещенный на знаке косой штрих, возможно, следует читать как r.

Другие исходные положения взял за основу немецкий ассириолог Карл Франк, приступивший к исследованию хеттских иероглифов в 1923 году. Изучение криптографии, употреблявшихся в первую мировую войну кодов и тайнописей, показывало, что систематизация и анализ наличного материала уже сами по себе могут обещать дешифровке известный успех. Франк с большой осторожностью и тщательностью принялся составлять списки имен богов и лиц, а также названий стран и городов. При этом ему удалось верно прочесть несколько географических названий. Однако, все более распространяющееся убеждение, что язык иероглифических надписей не совпадает с языком хеттских клинописных текстов, привело к тому, что Франк простое предположение Форрера возвел в ранг утверждения и языком иероглифических текстов ошибочно считал хурритский.

Франка можно было бы упрекнуть еще и в том, что в своей работе он с самого начала слишком много места уделял чтению звуков и слишком мало — объяснению и пониманию надписей как самостоятельных законченных смысловых единств; можно также записать на его счет и целый ряд ошибок. Это сделал, к сожалению в крайне резкой и оскорбительной форме, Петер Йенсен, который, хотя и не вмешивался уже в течение ряда лет в ход дешифровки, все еще занимался иероглифами, рассматривая их по привычке как собственную вотчину. Старый ученый, по-прежнему шедший путем, по которому за ним не могли, да и не хотели следовать его коллеги, в конце концов не выдержал и, забыв всякую научную объективность, перешел прямо на личности. «В таких случаях, — гласил один из его выпадов, — остается только, покраснев от стыда, положить перо». Подвергшийся нападкам Франк защищался сначала в умеренном тоне, но, когда Йенсен стал с прежним упрямством похваляться своим пониманием иероглифов как стоящих одна за другой идеограмм и простых перечислений титулов, Франк тоже потерял терпение и не без ехидства спросил: не нужно ли понимать как подобные титулы правителей также многочисленные ослиные и бычьи головы, часто встречающиеся в длинных текстах?

Единственным последователем Йенсена, который к тому же принял прямое и ревностное участие в его самых тяжких заблуждениях, был, к сожалению, Сейст — пионер и инициатор всей дешифровки, воспитавший целые поколения ученых. Уже в весьма преклонном возрасте он продолжал неустанно работать и публиковать свои труды. Иной раз он даже отваживался на связные, «буквальные» переводы. Но для молодого поколения ученых, пришедших в хеттологию за эти годы, его статьи 1922–1930 годов звучали как глас седой старины.

В 1930 году, незадолго до смерти Сейса (он скончался 4 февраля 1933 года в возрасте 88 лет), был совершен мощный прорыв на широком фронте науки, который осуществили почти одновременно и независимо друг от друга несколько ученых.

В результате этого натиска была создана прочная основа для дешифровки хеттских иероглифов и, поскольку это оказалось возможным при собранном к тому времени материале, были получены важные выводы. «Прорыв» осуществили пятеро ученых, представлявшие пять народов: итальянский, американский, швейцарский, немецкий и чешский. Почти все они шли от разных отправных пунктов, и вместе с особой рабочей гипотезой каждого из них в область дешифровки, начавшей было опять застаиваться после неприличной перебранки между Йенсеном и Франком, ворвался свежий ветер.

Человек, который разом расчистил снежный завал и вызвал последовавшую за этим лавину, явился из Гамбурга. Нет, это не его родина. Он сын Италии.

Мы говорим о Пьеро Мериджи, ныне преподающем в университете Павии, языковеде с мировым именем, одном из дешифровщиков хеттских иероглифов и составителей грамматик ликийского и лидийского языков, издателе крито-микенских текстов, исследователе загадочной письменности долины Инда и малоизвестного еще лувийского языка.

Отец юного Пьеро, Чезаре Мериджи, некогда старший преподаватель итальянского языка в Павии, был человеком многосторонним. Его интересы охватывали самые различные отрасли науки, в числе которых не последнее место занимала и механика; причем он всем занимался столь целеустремленно и систематически, что его сын до сих пор считает Чезаре своим «лучшим учителем по методике научного процесса». Между прочим, Чезаре Мериджи, как и многих других исследователей, занимала идея создания международного языка, и труды по всеобщему языкознанию были его излюбленным чтением. Столь благоприятную атмосферу отчего дома можно с полным правом рассматривать как питательную среду, на которой довольно рано расцвело дарование Пьеро.

Этот климат оказал настолько сильное воздействие на юного Мериджи, что по окончании первой мировой войны молодой студент уже изучает классическую филологию, в особенности греческий язык, и готовит к защите работу по сравнительному языкознанию у ныне покойного санскритолога Л. Суали. Последний побудил Мериджи разобрать в диссертации весьма спорные тогда вопросы, связанные с ликийским языком, и указал ему дорогу к Древнему Востоку. Именно в это время, когда Мериджи получил от Суали «путевку» в Малую Азию (Ликия — это местность, расположенная на юге Малой Азии), его преподаватель по древней истории Пл. Фраккаро приступил к чтению курса лекций о хеттах.

Они рассматривались тогда как то самое железо, которое «следовало ковать, пока оно горячо». Дешифровка Грозного, только что ставшая известной, все еще находилась в центре самых жарких споров. Но если хеттскую клинопись все же дешифровали, то этого отнюдь нельзя было сказать о хеттском иероглифическом письме. К нему и обратился Пьеро Мериджи. Как он сам позднее отмечал, он сделал это, во-первых, потому, что изучение ассириологии, неизбежное при исследовании хеттской клинописи, было в. Италии недоступно. Однако, думается, прежде всего его манили здесь таинственные, неведомые дали. После окончания высшей школы Мериджи в течение года работал учителем гимназии, а затем отправился преподавать итальянский язык в Гамбургский университет. Там его ожидал круг не слишком обременительных обязанностей, так что у него оставалось время для самостоятельной работы, и там же, при научной поддержке со стороны именитых ученых, он внес свой важный вклад в дело дешифровки хеттских иероглифов — работа, которая уже одна создала ему имя в филологии.

«Я принялся прежде всего за иероглифы». При этом, помня о некоторых своих предшественниках, Мериджи исходил из исследования системы письма. В сентябре 1927 года его тщательные изыскания привели к результатам, которые он счел достойными широкого опубликования. В начале марта 1928 года Мериджи посетил в Берлине Г. Ехелольфа, и тот подтвердил, что открытые им явления находят параллели в клинописном хеттском. Воодушевленный этим, Мериджи выступил со своей работой перед общественностью. «Когда в 1928 году молодой итальянский лингвист объявил о своем намерении включить в повестку дня ежегодного собрания немецких ориенталистов в Бонне новое «предварительное исследование» к дешифровке этой письменности (хеттских иероглифов. — Э. Д.), по крайней мере один человек, автор настоящих строк, более чем с недоверием отнесся к новому смелому предприятию»[70], — писал в 1939 году, вспоминая это событие, И. Фридрих. Однако вскоре же оказалось, что недоверие было необоснованным, и гот же самый И. Фридрих открыл молодому итальянцу доступ в ведущий немецкий «Журнал по ассириологии», где и вышел в 1930 году его прочтенный в Бонне доклад. В нем Мериджи с особым вниманием рассматривает принципиальные вопросы. Он проводит статистическое исследование употребления основных знаков, изучает их положения внутри границ, обеспеченных словоразделителями, и их соединение с «шипом». Мериджи пытался здесь же определить природу знаков (звуковые это знаки или идеограммы). В чтении он в основном примыкал к своим предшественникам и находился в плену ошибочных представлений Йенсена, так что даже не отважился отвергнуть его чтение «Сиеннес». Однако в конце своей статьи он все же оповестил: «В качестве существенной составной части этой работы я считаю необходимым в заключение добавить сообщение о том, что в одной определенной группе знаков я, как полагаю, установил слово «сын»[71].

Кто помнит, с чего начал Гротефенд, тот, пожалуй, сумеет оценить возможности, которые таило это открытие: здесь и новый взгляд на синтаксическое членение языка, и прежде всего выяснение исторических фактов огромной ценности — ведь тем самым чтению поддавались целые генеалогии. А это значило, что теперь, уже на деле, можно было установить в правильной последовательности имена династов из Каркемыша, Хаматы и Мараша. В свою очередь последнее обстоятельство делало возможным сравнение их с хронологическими рядами правителей, добытыми из клинописных текстов, и создавало условия для уверенного прочтения царских имен.

Как же действовал Мериджи? Он тщательно сравнил и проанализировал первые части двух надписей. В начале обеих (они происходили из Каркемыша и были в то время, то есть до находок билингв, самыми длинными из тех, которыми владела наука) стояли три имени; за ними следовали различные определения. Из этих последних одно было общим для всех трех имен — опознанный Мериджи титул «правитель страны», . У первого имени данное определение стояло (как показывает рисунок 58) в конце титулатуры. Иначе обстояло дело со вторым и третьим именами. Здесь в обоих случаях за титулом «правитель, страны» стояло еще по слову, оба они начинались одним и тем. же знаком; стало быть, речь шла о двух словах одинакового корня. «При таком положении вещей было легче легкого-предположить в обеих этих группах наличие слов «сын» и «внук», тем более что за это говорило и очевидное корневое родство обоих слов»[72].

Puc. 58. Начало текстов двух каркемышских надписей, в которых проф. Мериджи опознал слово «сын». В обоих случаях каждый из трех рядов изображает имя; титул «правитель страны» подчеркнут; за ним идут слова со значением «сын» (2-й ряд) и «внук» (3-й ряд).

Следует обратить внимание на варианты знаков

Когда же привлеченные для сравнения надписи наилучшим образом подтвердили такое понимание текста, профессор Л1ериджи окончательно убедился в своей правоте. «Эта систематизирующая часть моей первой статьи в данной области, сдвинувшая с места вопросы синтаксической структуры текстов и тем самым открывшая прямой путь к установлению таких слов, как «сын», «внук» и т. д., и генеалогий, могла еще показаться слишком незрелой», — скромно полагал ученый, выступая недавно с докладом в Вене. Однако мы благодарны автору этой работы за достоверное подтверждение детерминатива лиц, о котором в общих чертах уже говорил Томпсон, а также за открытые в ней определение «любимый богами», титул «правитель страны», слова «сын», «внук», «правнук» и т. д. Она и в действительности была, по выражению английского исследователя Р. Д. Барнетта, «the last touch that starts an avalanche» — «последним толчком, вызвавшим лавину». Лавина же эта называлась «Гельб — Форрер — Боссерт».

Игнац Д. Гельб — профессор Восточного института при Чикагском университете. Он родился 14 октября 1907 года в Польше, в городе Тарнове. Уже рано мальчика увлекали области знания, граничащие с нашей наукой или связанные с ней непосредственно; его манило неизвестное, звало неисследованное. С неослабевающим пылом гимназист буквально поглощал исторические романы, но особенно приковала его внимание книга некогда весьма популярного венгерского писателя Мавра Иокаи; ее герой Пауль Барко в поисках прародины венгерского народа объезжает всю Внутреннюю Азию. Студентом мы видим Гельба во Флоренции, а позднее в Риме. Мечты, которым он предавался будучи еще учеником, принимают все более осязаемую форму в ходе неустанных и целеустремленных занятий, и когда в 1929 году он готовил защиту на звание доктора философии, то решил добиться этого звания при помощи диссертации на тему о древнейшей истории Малой Азии.

Однако данные хеттской культуры, тогда менее известной и более загадочной, чем ныне, невозможно было еще отделить от самой истории. И в том же году молодой доктор начинает работать над хеттской проблемой, но уже в Чикагском университете, к тому времени крупном форпосте американского востоковедения, к созданию которого приложили руки и немецкие исследователи и в котором несколько лет спустя развернул свою деятельность Эмиль Форрер.

Здесь у новопришельца оказалось так много обязанностей и так мало времени для своей работы, что он мог посвящать предмету своей тайной любви — хеттским иероглифам — лишь вечерние и ночные часы да летние каникулы. И все же, совершив во имя этой любви немало подвигов, он добился взаимности: за два года Гельб подготовил к печати рукопись своих «Хеттских иероглифов» («Hittite Hieroglyphs I»); этот труд вышел в Чикаго в 1931 году. Тогда же Лейденский конгресс востоковедов, достопамятное собрание, на котором было доложено несколько работ, открывших неизведанные пути в область дешифровок, был извещен и о результатах двухлетней напряженной работы Гельба.

Правда, Гельб еще нет-нет, да и сворачивает на путь своих предшественников. Многие из его попыток прочесть имена дока еще сделаны, так сказать, в темноте, на ощупь. Однако он уже может поставить на службу науке новые серьезные выводы. Во-первых, он доказал го, что ранее было лишь предположением, — что «шип» передает звук r. Далее, он опознал в группе глагол а-i-а «делать» (он еще читал a-wa-a), это было особенно важно, так как указывало на родство иероглифического хеттского языка как с лувийским, так и с клинописным хеттским. Таким образом, Гельб, первый после Томпсона, стал сопоставлять клинописный хеттский с иероглифическим. Поскольку же клинописный хеттский уже был открыт и довольно глубоко исследован, это оказалось чрезвычайно плодотворным началом. Далее Гельб установил, что недавно найденные под одним домом в Ассуре покрытые хеттскими иероглифами свинцовые полосы, которые считали одной из разновидностей амулетов, в действительности являются письмами. Это было важно, так как из аналогий с другими восточными языками нам приблизительно известны те фразы из вводной части письма, за поиски которых можно будет взяться и в данном случае.

Но самым существенным вкладом «Hittite Hieroglyphs I», в дело дешифровки было установление факта, что рисуночное хеттское письмо наряду с многочисленными идеограммами содержит около 60 знаков, каждый из которых включает слог типа согласный + гласный (но отнюдь не противоположного типа). Эта мысль пришла совершенно внезапно; в ее основе лежало соображение относительно того, что приблизительно 60 знаков можно было рассматривать как фонетические. В связи с этим хеттский силлабар, с точки зрения структуры, приобретал вид, очень схожий или даже, возможно, в точности совпадающий с кипрским слоговым письмом (речь о нем пойдет в VII главе нашей книги). Отсюда же было недалеко и до вывода, что рисуночное хеттское письмо, как и кипрское, не делает различия между звонкими, глухими и придыхательными согласными (например, между б, п и ф).

В тот день, когда во время вечерней прогулки ему в голову пришла эта решающая мысль, профессор Гельб уверовал в одно прекрасное средство от застоя мысли, стимулирующее внезапные открытия и появление новых идей. Говорят, правда, что ему так и не удалось убедить консервативных представителей медицины в огромном значении этого лечебного средства.

«С того самого вечера я считаю, что самые лучшие и неожиданные мысли приходят к некоторым людям во время ходьбы. Постепенно я проникся убеждением, что человек, который бойко шагает вперед, слегка отклонив назад корпус и твердо наступая на пятки, на ходу получает через позвоночник некие электрические импульсы, побуждающие его к оживленному, продуктивному мышлению»[73].

Однако имеются проблемы, которые, к сожалению, невозможно постичь во время ходьбы, например проблема прочтения и установления функции относительного местоимения в иероглифическом хеттском. Разрешение этих проблем (что было важнейшим вкладом профессора Гельба в дешифровку) он сам поныне характеризует как продукт тяжелейшей работы, выпавшей на его долю. Поначалу здесь нужно было в поте лица осиливать уже довольно обширную и далеко не единодушную в своих выводах литературу и отбирать результаты исследований; приходилось заниматься скорее гимнастикой для мозга, при которой, как сетовал исследователь, требовалось больше усидчивости, чем ему хотелось бы.

Труд Гельба означал совершенно очевидный прогресс, и прогресс этот сразу же получил новый толчок двумя работами высокого класса.

Мы уже сообщали о человеке, открывшем восемь языков в хеттских табличках, — швейцарском языковеде Эмиле Форрере, некогда профессоре в Берлине, затем в Чикаго, а ныне в Сан-Сальвадоре. Его работа проложила новые пути к тайникам клинописных текстов. Не менее важным, но уже для дешифровки иероглифов, стал и другой его труд — «Хеттское рисуночное письмо» (Чикаго, 1932), охарактеризованный И. Фридрихом как основополагающий.

Метод, который применил здесь Форрер, имеет такое решающее значение для всякой дешифровочной работы, что мы считаем необходимым описать его хотя бы в самых общих чертах. Все предшествующие попытки дешифровок (за исключением попытки, предпринятой Йенсеном и изложенной нами выше) ставили своей целью чтение письменных знаков по звукам и потому почти не сдвинули вопрос с места. На самом деле, как поясняет Форрер, вначале нужно стремиться к пониманию надписи лишь с точки зрения ее объективного содержания. Он указывает на идеограммы китайской письменности, которые читаются в Японии по-японски, в Корее — по-корейски, в Аннаме — по-аннамски, напоминает о шумерских идеограммах, произносившихся, как мы уже знаем, в Ассирии по-ассирийски, а у хеттов — по-хеттски. Мы и сегодня, отмечает исследователь, употребляем большое число идеограмм, которые хотя и не передают звукового значения, но повсюду понятны благодаря тому, что каждый читающий придает им привычное и общеупотребительное звуковое значение. Таковы денежные знаки £ и $ или знак &. Стало быть, пониманию существа текста следует отдавать преимущество перед его чтением.

Но как добиться этого понимания существа текста, если нельзя прочесть ни одного слога? Для этого имеется, говорит Форрер, необычайно хорошее средство: наблюдение за проявлением параллелизмов. Такие параллелизмы могут часто господствовать в отношениях:

1) между изображением и сопровождающим его текстом;

2) между предметом и его обозначением в тексте, начертанном на этом же предмете;

3) между самим рисуночным знаком письма и его значением.

Краткие примеры к вышесказанному пояснят мысль Форрера. Так, мы сталкиваемся с первым случаем, если в. фигурах наскального рельефа по осанке, одеянию и атрибутам легко узнать богов, а изображение каждого из них сопровождается одним и тем же иероглифическим знаком; отсюда уже можно сделать вывод, что речь идет о знаке «бог»; или, что еще понятнее, когда правитель, как на одном семейном рельефе из Каркемыша, держит на руке своего малыша, и именно через эту руку проходит надпись: «я держу его на руке». Перед нами второй случай, если, например, на жертвенном топоре выгравировано: «топор верховного жреца» (вскоре в несколько иной связи мы познакомимся с подобным характерным орудием). И наконец, третий случай фактически имеет место во всех тех идеограммах, которые не приняли еще чрезмерно условного вида и-недалеко ушли от своего исходного рисунка, как, например, шумерский рисуночный знак «солнце» .

Уже одни эти три параллели, продолжает Форрер, дают без всякого чтения звуков двадцать пунктов для составления словаря исследуемого языка, а также (при их сравнении) четыре важных правила для грамматики. Однако ц этим не исчерпываются возможности, представляемые явлением параллелизма. Другим ключом, значение которого едва ли можно переоценить, служит обычный для Древнего Востока параллелизм между отдельными одинаковыми частями различных надписей. Форрер особо отмечает три таких случая:

1. Начало царских надписей (именно из них Мериджц получил чтение генеалогий).

2. Формулы проклятия.

3. Вводная часть писем.

Царские надписи начинаются, как правило, с генеалогий и титулов правителей, часто в соединении с именами богов и названиями мест.

Формулы проклятия включают согласованные относительные придаточные предложения, глагол которых употреблен в настоящем или будущем времени («кто… разрушает или… ломает или… иным образом повреждает…», соответственно: «кто разрушит, сломает, повредит»), а также стоящее на втором месте главное предложение, содержащее, обычно в грамматической форме повелительного наклонения, проклятие богов («того пусть уничтожат… боги»).

Наконец, вводная часть писем строится по стереотипной’ формуле: «Так А говорит Б: мои дела идут хорошо, дела дома (семьи) моего идут хорошо; твои дела также-должны идти хорошо, дела дома твоего…» и т. д.

И вот в итоге из этих простых наблюдений и сравнений выявляются знаки для падежных окончаний, личных местоимений и суффиксов, указательных местоимений, относительных и вопросительных местоимений; далее наречия, предлоги, союзы, частицы, а также и глагольные формы; короче говоря, «главные составные части всякой грамматики, но воспринимаемые сначала на вид, а не на слух»[74].

Из этих теоретически установленных положений мы выделим одно, с наибольшей очевидностью показывающее, как Форрер применил свою гипотезу на практике, и одновременно дающее представление о значении его вклада в дело дешифровки хеттских иероглифов.

Выше уже отмечались повсеместно распространенные на Древнем Востоке формулы проклятия. Форрер погрузился в изучение их синтаксического строя и нашел одну формулу, которая навела его на след.

Она образует завершающую часть известной стелы с законами вавилонского царя Хаммурапи (1728–1686 гг. до и. э.); эта стела — базальтовый монолит высотой около двух с половиной метров, на котором высечен кодекс примерно из трехсот параграфов, составленный на аккадском языке и предназначенный для применения в основанном Хаммурапи огромном царстве, включавшем всю Вавилонию и Ассирию. Кодекс рассматривает в значительной степени вопросы уголовного и гражданского права и заканчивается словами:

«Если же этот человек не будет чтить мои слова, написанные на моей стеле, пренебрежет моим проклятием, не побоится проклятия богов, отменит судебные решения, что я решал, исказит мои слова, изменит мои предначертания, выскоблит мое написанное имя и впишет свое, или из страха перед этими проклятиями подучит другого, то…»[75].

Следующая фраза дается нами параллельно с аккадским текстом:

[76]

«У того, — продолжает надпись, — да отнимет Ану, великий отец богов, славу его царского имени, да разломает скипетр его и да проклянет его судьбу».

Именно здесь Форрер подцепил на крючок свою добычу. Ведь приведенное предложение содержит слово «царь» и два других титула. Из них титул «царь» и «правитель страны» были, однако, уже известны в виде идеограммы хеттско-го иероглифического письма.

Верный своей гипотезе о параллелизме восточных формул проклятия, Форрер приступил к поискам подобным же образом составленного предложения в рисуночных хеттских надписях. При этом он натолкнулся на предложение:

А за ним стояло главное предложение; у Хаммурапи оно читается: пусть Ану лишит власти преступника, пусть сломает скипетр его и проклянет судьбу его… далее следовали еще 46 столь же благочестивых пожеланий.

Значит, «пусть боги…», — так должно было или могло начинаться идущее за разобранным главное предложение. И тут же в глаза исследователю бросилось подлежащее этого предложения, представленное группой знаков первая часть которой, детерминатив бога, давно нам известна; стало быть, t — знак для именительного. падежа множественного числа! Далее, последнее слово этих содержащих проклятия предложений оканчивалось, как правило, уже известным звуковым знаком или , da или tu; но окончание tu должно было характеризовать глагол в повелительном, желательном наклонении, в соответствии с древнеиндийской формой приказания astu, латинским esto, греческим esto, русским пусть. Точно таким же образом были выявлены окончания творительного падежа и страдательного причастия, а за слитно стоящим Сейса — Каули подтверждено новое и также известное из индоевропейских языков значение, наподобие латинского quisque «всякий».

В двух докладах о результатах исследования (затем они были объединены в названную выше книгу), представленных собравшимся в Лейдене и Генуе востоковедам, Форрер разом сорвал покров тайны с грамматической структуры иероглифического хеттского языка и «впервые полностью осветил в иероглифическом языке весь строй предложения со всеми его частицами»[77]. Кроме того, он дал правильное чтение царского имени Муватталис.

Эта работа Форрера была совершенно справедливо удостоена высших похвал за ее оригинальность, краткость изложения, остроту постановки и верность решения вопросов. Не менее оригинальным и содержательным было вышедшее почти одновременно с работой Форрера исследование немецкого ученого Хельмута Теодора Боссерта. Его имя сегодня известно повсюду и обычно упоминается в связи с хеттским рисуночным письмом.

Жизненный путь Боссерта изобиловал всякого рода перипетиями и поворотами; его научная работа охватывает самые различные области и необычайно многостороння. Однако можно обнаружить и основную черту, рано проявившуюся в Боссерте-мальчике и характеризующую по сей день Боссерта-ученого: безграничное увлечение письменностью.

Все началось с повышенного интереса к собственному происхождению, так сказать, с изысканий в области истории своей семьи. Родившийся 11 сентября 1889 года в городке Ландау земли Рейнпфальц, Боссерт с 1902 года (в это время он гимназист в Карлсруэ) проводил летние каникулы в поисках следов своих предков в сельских и городских архивах. Однако читать древние акты и документы становилось все труднее по мере того, как все глубже и глубже погружался он в прошлое. Но это не отпугнуло мальчика, ибо, вероятно, еще тогда его фантазию пленила магическая сила древних письмен, простирающая и поныне свою власть над ним — теперь уже взрослым мужем.

Во всяком случае, дело не ограничилось просто увлечением, ибо Боссерт ничего не делал наполовину и изучал свое «ремесло» начиная с самых основ. Шаг за шагом преодолевались трудности и обрабатывались рукописи из архивов. Прежде всего он углубился в чтение манускриптов XVIII и XVII веков. И в это время ему выпало счастье найти покровителей, которые с отеческой любовью открыли ему доступ к своим богатым знаниям и указали ему правильный путь.

Таков был знаменитый кельтолог Альфред Хольдер, руководивший тогда земельной библиотекой в Карлсруэ, большой ученый и славный человек, который в то время, когда Боссерт оканчивал школу, занимался изданием каталога церковной библиотеки Рейхенау и иногда привлекал юношу к участию в этой работе. Последний между тем настолько усовершенствовался в своем «ремесле», что отваживался читать даже латинские и немецкие манускрипты, восходившие к эпохе Каролингов. Хольдер, оценивший способности студента, уже мог позволить ему ассистировать при чтении плохо сохранившихся текстов и палимпсестов. Однако самое трудное испытание, которому подверг ученый своего восторженного ученика и поклонника, состояло, вероятно, в «дешифровке» писем, писавшихся известным кельтологом на фронт солдату Боссерту. Эти письма были настолько неудобочитаемы, что адресат, несмотря на всю предварительную подготовку, иной раз принужден был часами ломать голову над каракулями своего учителя.

Формирование будущего ученого было бы невозможно без отеческого влияния второго друга, известного историка искусства Макса Вингенрота. Он жил в доме Боссертов и роскошными изданиями своей, прекрасной библиотеки пробудил у Боссерта-мальчика глубокую любовь к истории искусств и археологии. Вингенрот был также тем самым человеком, который постоянно указывал Боссерту-студенту на важность и необходимость изучения языков. Уже в гимназии наряду с обязательными языками — латинским, греческим и французским — мальчик занимался древнееврейским и английским и срисовывал египетские иероглифические тексты, приобрести которые он, конечно, не имел возможности. В университетах Гейдельберга, Страсбурга, Мюнхена и Фрейбурга Боссерт с одинаковым усердием изучал историю искусств, археологию, средневековую историю и германскую филологию. Помимо этих основных специальностей, он целеустремленно и основательно занимался своим «ремеслом», изучая такие вспомогательные исторические дисциплины, как дипломатию, палеографию, геральдику, генеалогию и сфрагистику — науку о печатях. Вместе с тем он в это время публикует (в качестве автора Боссерт впервые выступил еще в старших классах гимназии) небольшие статьи и более крупные исследования по истории позднеготического немецкого искусства. Вообще история искусств пользуется в эти годы его особым предпочтением, поэтому дипломная работа Боссеота, изданная в 1914 году в Иннсбруке, носила название «Прежний главный алтарь приходской церкви Возлюбленной матери нашей в Штерцинге в Тироле»!

Что и говорить, далековато было от Штерцинга в Тироле до Богазкёя, древней хеттской столицы Хатушаш, немалый путь пролег и между алтарем «Возлюбленной матери нашей» и алтарем огненных жертвоприношений легендарного Мопсоса. Правда, Боссерт еще не подозревал, что именно ему и придется пройти этот путь. Фрейбургский университет, где Боссерт работал в качестве добровольного ассистента под руководством Вингенрота, к тому времени возглавившего университетский музей, стал для него подлинной «alma mater», а история средневекового искусства — полем битвы, на котором он решил завоевать себе право называться доцентом.

Всего несколько месяцев отделяли новоиспеченного доктора философии от солдата, которым он стал 1 октября 1913 года, когда был призван на военную службу, и не так уж много их прошло с ее начала и до того времени, когда, незадолго до увольнения Боссерта в запас, разразилась первая мировая война. Четыре года сражался он на разных фронтах, а в 1918 году командировка привела его в Берлин. Здесь пережил он новый поворот в своей научной карьере.

Как уже было сказано, после первой мировой войны повсюду вновь пробудился научный интерес к хеттам, который теперь уже основывался на находках Винклера и дешифровках Грозного и привел к плодотворным исследованиям во всем мире. Наш молодой историк искусств не остался в стороне от веяния времени, хотя его привлекала не столько проблема хеттов, сколько вопросы, связанные с древней средиземноморской культурой. И опять со свойственной ему основательностью Боссерт приступает к решению новых для него задач. В возрасте почти 30 лет он начинает изучать клинопись и осваивает египетский язык. Однако нужно было зарабатывать себе на жизнь, и Боссерт становится научным референтом берлинского издательства «Васмут», иногда сотрудничает и в кооперативном издательстве, а также в книжном отделе издательства «Франкфуртер цайтунг». В итоге для собственных исследований, которыми Боссерт занимался в частном порядке, оставались лишь вечера да время длительных поездок в бюро и обратно. Мы уже не говорим здесь, об огромных усилиях воли, которые приходилось затрачивать Боссерту на то, чтобы продолжать свои исследования, и оценить которые может лишь тот, кто сам испытал что-либо подобное. Но надо отметить, что такой вынужденный распорядок дня означал, между прочим, и полный отказ от пользования библиотеками, открытыми только в течение дня.

Поэтому, для того чтобы все время быть в курсе дела, Боссерт был вынужден сам выписывать научные журналы и приобретать все необходимые ему новые издания.

Особым стимулом в его занятиях служили недешифрованные письменности, и среди них… нет, вначале, отнюдь не хеттские иероглифы, а критское рисуночное письмо. В 1929 и 1931 годах он трудится над прочтением этой «минойской» письменности и в ряде статей указывает путь к чтению древнекритских личных имен.

Как и другие ученые, он еще придерживался убеждения, что существовали определенные связи между письмом древнего Крита и хеттским иероглифическим письмом, и надеялся при помощи последнего, располагавшего большим числом надписей, хотя бы частично разгадать крито-микенскую письменность. Эту попытку он предпринял в своей книге «Шанташ и Купапа. К новой постановке вопроса о дешифровке критского и хеттского рисуночного письма»[78], которую он посвятил Мериджи и Сундваллю. Пьеро Мериджи приветствовал ее появление и в одной рецензии утверждал, что она чрезвычайно расширяет наши знания о хеттском рисуночном письме, благодаря чему проблема этой письменности достигла, наконец, поворотного пункта, а на это едва ли кто отважился бы так скоро надеяться.

Если предшественники Боссерта отталкивались или от звукового чтения, или от толкования надписи по существу, то он шел от… заклинания, дошедшего до нас из египетской письменности, с которой, как известно, он познакомился еще в гимназии.

Речь идет об одном медицинском папирусе, хранящемся в Британском музее. Этот папирус содержит весьма интересное место — заговор от болезни азиатов, составленный на языке «кефтиу». под которыми, как предполагали, скрывались древние критяне. Формула читается: sa-n-ti ka-pu-pu wa-i-ia-im-an ti-re-ka-ka-ra. Боссерт опознал в ней обращение к богу Шанташу (Сандон, Сандес) и богине Купапе и занялся поисками этих имен в хеттских иероглифических текстах. Здесь ему и пригодились его обширные знания в области археологии и палеографическая выучка. Он смог, исходя из критической оценки стиля той отдаленной эпохи, расположить иероглифические памятники в хронологическом порядке и сделал вклад решающего значения в науку о развитии письма — палеографию. Эту работу Р. Д. Барнетт назвал «неоценимым палеографическим исследованием — формы знаков». Что же касается чтений, то Боссерт поступал с предложенными ранее сугубо осторожно и сам не давал переводов крупных текстов. Он признал уже полученные чтения названий городов Каркемыш, Гургум (=Мараш), Хамата. Вместе с тем он первый правильно прочел название города Тиана в Малой Азии — Tu-wa-na-wa, в полном согласии с его клинописной формой, и, наконец, устранил ошибку, допущенную Йенсеном, которая так долго мешала работе и сдерживала прогресс в дешифровке: имя царя Тианы было не «Сиеннес», как у Йенсена, a Wa-r-pa-la-wa-s.

Рис. 59. Имя «Варпалавас», написанное хеттскими иероглифами

Разрешение этого вопроса имело большое значение и для истории, и для дешифровки. В Варпалавасе Боссерт сразу же опознал того самого царя Тианы, которого клинописные ассирийские источники называли Ирбалла и который был врагом и данником Тиглатпаласара III.

Едва ли можно лучше пояснить, какой богатый трофей захватила в результате этого наука об истории Древнего Востока. Немало сулила эта добыча и той области науки, которая занималась исследованием звуковых значений. В итоге на 88 печатных страницах своей работы Боссерт уже смог издать значительное число вновь установленных иероглифических знаков; лишь немногие из них были прочитаны неверно и впоследствии вновь подвергнуты коррективам. Его труд в области дешифровки имел огромный успех, и вскоре со стороны берлинского ассириолога Бруно Мейснера последовало предложение Боссерту взять на себя, по поручению Прусской Академии наук, руководство при составлении нового собрания текстов «Корпуса иероглифических хеттских надписей». Летом 1933 года Боссерт предпринял путешествие в Турцию, чтобы сфотографировать хеттские наскальные надписи. Там, по приглашению Курта Биттеля, руководителя раскопок, он в качестве гостя участвовал в раскопках в Богазкёе. Несмотря на то что уже в 1922 году Боссерт бывал в Стамбуле и Измире и был знаком также с иероглифическими надписями берлинского, парижского и лондонского музеев, он только теперь, работая над надписями Нишанташа в Богазкёе и текстами, сопровождавшими изображения богов в Язылыкая, на собственном опыте убедился в том, какие трудности представляет обработка наскальных надписей.

Однако вопрос о дальнейшей работе Боссерта решился не столько в ходе практической учебы, сколько в результате одной встречи на обратном пути в Анкару. Он был представлен министру просвещения доктору Рашиду Галипу, который тогда занимался реорганизацией Стамбульского университета, осуществляемой по европейскому образцу самим Кемалем Ататюрком. Министр предложил успешно работающему в своей области ученому, не связанному к тому же с каким-либо учебным заведением, профессуру в новом университете, и Боссерт согласился. С апреля 1934 года он является профессором древнемалоазиатских языков и культур на литературном факультете Стамбульского университета и одновременно директором Института по исследованию древних переднеазиатских культур.

Нам пока удалось проследить путь дешифровки вплоть до появления «Шанташа и Купапы» Боссерта и при этом установить, что Боссерт окончательно «свергнул» старого Сиеннеса и поставил на его место Варпалаваса. В итоге был расчищен еще один участок, и Мериджи, первая работа которого не была свободна от ошибочной интерпретации этого имени, теперь уже смог приняться за дальнейшее приведение в порядок звуковых знаков. В целом ряде небольших статей он пришел в основном к тем же выводам, что и Боссерт, однако в отличие от немецкого исследователя, считавшего язык надписей хурритским, Мериджи все более укреплялся в мысли о его индоевропейском происхождении. В дальнейшем, с целью выяснить синтаксический строй языка, Мериджи уже отваживается в нескольких более крупных работах, опубликованных во французских и немецких специальных журналах, на интерпретацию целых текстов. Эти попытки, отдельные результаты которых нельзя назвать бесспорными, в общих выводах все же хорошо согласовались с попытками Боссерта. Таким образом, обоими исследователями была выдвинута общая научная «платформа», вскоре же поддержанная и Бедржихом Грозным. Последний с 1932 года также работал над иероглифическим хеттским языком и в некоторых чтениях приходил к единым для «платформы» выводам. Одним словом, возникло нечто вроде «единого фронта Боссерт — Мериджи — Грозный», как впоследствии охарактеризовал создавшееся положение И. Фридрих, разбирая состояние науки того времени. Из выводов Грозного наиболее важным, пожалуй, можно считать указание на значительное число аналогий между клинописным и рисуночным хеттскими языками, откуда, естественно, вытекало положение о тесном родстве обоих языков.

В то время, когда на континенте молодое поколение дешифровщиков осуществляло этот первый победоносный прорыв, по другую сторону пролива, в Англии, на смертном одре лежал восьмидесятивосьмилетний старец, некогда «верховных жрец хеттологии» Арчибальд Генри Сейс.

С некоторого времени успех перестал сопутствовать его по-прежнему деятельному вмешательству в ход дешифровки, и все же прекрасная память патриарха хеттологов и ясность ума, сохранившаяся до последних дней жизни, не могли не вызывать всеобщего восхищения. До самого конца с большим вниманием следил он за научной работой, и даже в последние недели жизни ему удалось исследовать один финикийский текст из Рас-Шамры (мы об этом еще услышим) и снабдить его примечаниями лексикологического характера с примерами в виде древнееврейских, финикийских, арабских, аккадских, египетских и других родственных слов, подобранных исключительно по памяти. Ни разу с уст его не слетело недружелюбное слово по адресу своих часто весьма недружелюбных критиков, и последний вопрос, который он в полном сознании задал накануне своей смерти, относился к науке: «Когда же Виролло издаст новые тексты из Рас-Шамры?».

«Новые тексты!» Этого требовали и хеттологи. Ведь и после 1933 года исследователи отнюдь не пребывали в Праздности и бездеятельности. Вначале они собирали и готовили для публикации весь наличный материал. Выходят издания текстов Грозного, Мериджи, Гельба — плоды долгих лет работы в тиши кабинетов и длительных путешествий по стране. Так, уже в 1932 и 1935 годах профессор Гельб предпринял поездку в Турцию, чтобы открыть там новые иероглифические хеттские памятники. «Те часы, которые я провел в странствиях по стране древних хеттов, разъезжая верхом на лошади или муле, были счастливейшими в моей жизни»[79]. При этом, конечно, он частенько шел за добычей по ложным следам. Да, да, не раз приходилось ему слышать от местных жителей, — вот здесь, совсем близко от деревни (или, еще чаще, за несколько миль), имеются надписи, подобные тем, что он ищет. Гельб мчится в указанном направлении. Вот то самое место, и он уже стоит перед скалой, а на ней «письменные знаки», начертанные лишь водой и ветром, продукт естественного выветривания породы. Правда, за все это Гельб все же был вознагражден обилием прекрасных находок и в том числе надписью, открытой им в старинной крепости крестоносцев Йиланкале, что под Сиркели в Киликии. Славным трофеем оказалась и надпись из Кётюкале, за обладание которой Гельбу пришлось вступить в настоящее сражение, уже дважды проигранное предшествующими экспедициями, безрезультатно осаждавшими почти вертикальную и круто обрывающуюся к реке скалу, на которой и была высечена надпись. Предприимчивому американцу очень уж хотелось заполучить ее фотоснимки и копии.

И он все-таки взял штурмом эту неприступную крепость, воспользовавшись услугами целого отряда вооруженных динамитом дорожных рабочих, которых он уговорил проделать проход к вожделенной надписи! Как и другие, Гельб не устает превозносить гостеприимство, с каким его повсюду принимали в турецких деревнях, и готовность турецких крестьян прийти в любой момент на помощь путешественнику. Тем более был он поражен, когда во время второго путешествия по центральной части Анатолии, обратившись со своим обычным вопросом к жителям деревушки Эмиргази, увидел непроницаемое выражение на лицах своих собеседников, внезапно охладевших к разговору. Ученый продолжал настаивать и, наконец, услышал в ответ, что в окрестностях не имеется надписей, но что даже если бы они и были, то жители ни при каких обстоятельствах и никогда с ними бы не расстались, так как это принесло бы несчастье. Вот около 30 лет тому назад здесь нашли какие-то иероглифические хеттские надписи и увезли в Стамбул для музея. И что же, сразу, как только их не стало, на деревню обрушилась эпидемия!

Занимаясь систематизацией наличного материала, профессор Мериджи представил в 1937 году полный (для того времени) список знаков, который и по сей день считается совершенно незаменимым в работе. Еще ранее, в 1934 году, немецкие ученые К. Виттель и X. Гютербок возобновили раскопки в Богазкёе и открыли в царском дворце помещение для хранения припасов, где были найдены почти 300 глиняных печатей; около 100 из них оказались настоящими билингвами (хотя и очень краткими и во многих случаях сильно поврежденными) и содержали, как и давно известная печать Таркумувы, имя царя в клинописном и иероглифическом начертаниях. В 1939 году те же немецкие археологи раскопали новые печати. Правда, в силу самого характера найденных предметов основная польза от этого открытия заключалась отнюдь не в приобретении новых знаний в области языка, а в том, что ученые познакомились теперь с иероглифическим написанием имен большей части великих хеттских царей. К сожалению, имена эти состояли преимущественно из идеограмм и поэтому не давали пояснений к произношению звуков; однако нашлись и некоторые имена, написанные слоговым письмом (и среди них имя царицы Пудухепы, прочтенное Боссертом уже в 1933 году).

Огромное значение для исторических исследований вообще и датировки наскальных надписей в особенности имело открытие имени царя Суппилулиумы.

Печать с именем этого царя стала уже в 1944 году предметом особых исследований Боссерта, в ходе которых он поставил совершенно новый вопрос: не имеют ли знаки, обычно рассматриваемые как слоговые, также и значение идеограмм? В свете этого предположения Боссерт интересно истолковал имя Суппилулиумы, но его объяснение пока еще признано не всеми учеными.

Рис. 60. Хеттские иероглифические и клинописные печати

В результате последующих работ Гельба (1935 и 1942) наука получила новые подлинные звуковые значения некоторых до того сомнительных знаков. Он же предложил еще одну, новую таблицу звуковых знаков, которую, однако, сочли спорной, как и его предположение о носовых гласных. Как видно из дат упомянутых выше публикаций, отдельные ученые продолжали свои исследования и во время второй мировой войны. И все же к концу войны о достигнутых результатах можно было сказать лишь то же самое, что сказал И. Фридрих о состоянии исследования на 1939 год, а именно, что «дешифровщики иероглифов в решении принципиальных вопросов, как и в чтении» находились «на верном пути»[80].

В самом деле, был выяснен характер письменности, было правильно определено около 50 слоговых знаков, обычно типа согласный + гласный, и в отношении их ученые пришли к довольно единодушному мнению. Но этим знакам противостояло гораздо большее число идеограмм, еще не поддающихся звуковому чтению. Исследователи видели, что слоговые знаки часто употреблялись как «фонетические комплементы», или звуковые дополнения, которыми, однако, дописывали не только окончания слов, скрывающихся за идеограммами, но и другие части слова (причем совершенно произвольно). Разумеется, уже предполагалось, что в хеттском иероглифическом языке мы имеем дело с индоевропейским языком, но убедительных доказательств тому пока еще не было.

«Правда, отдельные чтения вновь и вновь приходится проверять и время от времени корректировать, а новые находки, возможно, доставят нам еще кое-какие сюрпризы. Однако при всем том хеттское иероглифическое письмо ныне уже не может более считаться недешифрованным или, вернее, не поддающимся дешифровке»[81].

Когда говорилось о «новых находках», под ними подразумевалась в первую очередь большая, хорошо сохранившаяся билингва — эта волшебная мечта лингвистов, археологов и историков, о которой молил богов еще Сейс. Трудно сказать, услышали ли боги мольбы ученых, но науке была преподнесена вожделенная билингва, и открыл ее для мира все тот же Хельмут Теодор Боссерт.

По поручению Стамбульского университета он предпринял в 1945 году путешествие в юго-восточную часть Турции с целью отыскать здесь следы древних культур. Как-то, беседуя-с кочевниками, он услышал о «львином камне», который якобы находится поблизости, в окрестностях города Кадирли.

Но лев — это один из самых излюбленных и часто встречающихся у хеттов символических животных… Боссерт заинтересовался и в феврале 1946 года принялся за поиски. Вероятно, он никогда бы и не нашел камень, если бы его не привел к нему турецкий учитель Экрем Кушчу, единственный в городке человек, который знал о существовании камня и сам неоднократно посещал это место. Боссерт нашел «львиный камень» («лев», кстати сказать, оказался быком!) и выяснил, что он служил цоколем статуи. Сильно поврежденная статуя лежала рядом, и на ней имелась надпись, составленная на финикийском (семитском) языке. Открытие было сделано на «Черной горе» — Каратепе, называвшейся ранее Асланташ и расположенной на реке Кейхан, древнем Пираме, в юго-восточной части Турции (античной Киликии). На том же самом месте Боссерт нашел уже при первом поверхностном обследовании, которое к тому же было сильно ограничено во времени, и фрагменты с хеттскими иероглифами.

Семитское письмо и хеттские иероглифы — новый проблеск надежды! Быть может, «Черная гора» скрывает тексты, написанные двумя этими письменностями, но имеющие одинаковое содержание? Не суждено ли ему вырвать из «черного» плена какую-либо… нет, нет, именно ту самую билингву?

В следующем году Боссерт опять здесь. В течение четырех недель он производит раскопки вместе со своим превосходно образованным ассистентом молодым доцентом Стамбульского университета, доктором Бахдыром Алкымом.

И ему посчастливилось найти то, чего ждали уже более 70 лет и чего всегда втайне ждал и сам Боссерт, несмотря на все ранее достигнутые им успехи, — вертикально стоящую, хорошо сохранившуюся рельефную плиту (ортостат) со скульптурами и надписями финикийским и иероглифическим письмом, короче говоря — билингву!

«Он нашел билингву». Как просто звучит. А на самом деле сколько дней неустанной работы, дней, полных лишений, трудностей и разочарований, предшествовали этому, по выражению Иоганнеса Фридриха, «сенсационному открытию». Сколько было прямо-таки драматических происшествий… Стоило бы также поведать о том, как проказница-фортуна явилась в сновидениях сотруднику Боссерта Францу Штейнгерру и повелела ему признать билингву в найденных надписях… Одним словом, достойный конец венчал достойное дело.

Надписи из Каратепе иной раз сравнивают с Розеттским камнем, что совершенно несправедливо. Если уже привлекать для сравнения памятники египетского письма, то скорее всего сюда подошел бы Канопский декрет, ибо билингва из Каратепе сыграла в хеттологии такую же роль, как и этот декрет в египтологии: она стала пробным камнем, испытание на котором подтвердило правильность важнейших открытий в области дешифровки, своеобразной «гербовой печатью», которой наука скрепила документ, удостоверяющий, что вся до того проделанная работа была не напрасной.

Рис. 61. Предложения ХIХ-ХХII и XXXVIII–XL билингвы из Каратепе

Перевод надписи (по финикийскому тексту) читается следующим образом:

XIX. «И я построил сильные крепости во всех концах на границах, в тех местах, где были злые люди, предводители банд, ни один из которых не был обязан службой дому Mps (династия Азитавадды), но я, Азитавадда, положил их под ноги свои».

XXXVIII. «И я построил этот город, и я дал [ему] имя Азитаваддийя, ибо Ваал (иероглиф, хеттск. «бог бури») и Решеф-птица (иероглиф хеттск. «бог-олень»?) послали меня построить [его]»[82].

Разумеется, билингва не только подкрепляла уже ранее известное. Лишь одно то обстоятельство, что иероглифическая хеттская версия была дана в двух редакциях, позволило выявить при сравнении значения 11 звуковых знаков и приблизительно 25 идеограмм; кроме того, были получены новые обоснования звуковых значений 8 знаков и 16 идеограмм; билингва дала и многочисленные новые идеограммы. В результате впервые поддалось чтению более 40 слов, а чтение 20 других, рассматривавшееся до того как предположительное, теперь подтвердилось.

Не обошлось и без сюрпризов. Например, было обнаружено, что некоторые идеограммы могли выступать также в роли «гласных», или слоговых знаков, в середине слова; и даже доказывалось наличие «полифонии», хотя и полностью противоположной той полифонии, которую мы встречали в клинописи: здесь, в рисуночном хеттском письме, одно и то же звуковое значение могло выражаться различными знаками!

Далее, находка позволила глубже проникнуть в синтаксис языка и значительно способствовала его пониманию. Язык оказался в близком родстве с лувийским, однако он не идентичен ни ему, ни палайскому, ни даже клинописному хеттскому; его родиной была юго-восточная часть Анатолии.

Благодаря обобщению материала и обработке, которой Боссерт подверг данные этого языка после открытия билингвы, мы можем сегодня с полной уверенностью сказать, что он поддается чтению, хотя, конечно, остается сделать еще немало.

Если же надписи и принесли некоторое разочарование, то лишь из-за того, что они были не столь содержательны, как надеялись историки.

Автор их не финикиец. Он носит анатолийское имя Азитаватас и называет себя царем Дананийя и вассалом Аваракуса, одного из киликийских правителей, который в клинописных текстах звался Урикки, или Уриайк, и в свое время капитулировал перед ассирийцем Тиглатпаласаром. Согласно надписи из Каратепе, царство Дананийя знимало долину Аданы. В приведенной выше надписи Азитаватас говорит об основании им города, названного его именем (этот город, вероятно, следует сопоставить с развалинами в районе Каратепе), и рассказывает, как он замирил всю страну с востока до запада и построил сильные крепости.

В свете этих фактов надписи нужно относить к VIII веку до нашей эры. Но Киликия уже с 1000 года до нашей эры являлась областью смешения хеттской и финикийской культур и с исторической точки зрения представляется скорей разорившимся наследником некогда процветавшего мощного царства хеттов («Древнее царство» — примерно 1600–1470 гг. до н. э., «Новое царство» — примерно 1440–1200 гг. до н. э.). Отсюда понятно, почему добыча несколько разочаровала историков.

Правда, билингва все же содержит одно указание, имеющее большое значение для классической филологии. Как сообщается в приведенном нами переводе финикийской версии, Азитаватас причисляет себя к дому Mps. И это наводит на размышления.

Конечно, сразу было установлено, что дананийя могли быть идентичны известным уже данауна, или dnwn, которые в XII веке до нашей эры вторглись в Египет. Одно письмо из Амарнского архива упоминает их в форме «дануна» и называет народом из Ханаана. Они, согласно тому же источнику, осели в Киликии или недалеко от нее еще в XIV веке до нашей эры. И вот здесь добавляется еще одно соображение, почерпнутое из греческих источников.

Гомер называет дотроянских греков «данаой», данайцами, и греческое предание рассказывает, между прочим, что имя это восходит к Данаосу, родоначальнику восточной династии Аргоса. Данаос, по этому преданию, был сыном Белоса. А имя Белое совпадает с именем семитского бога Ваала (Ва'аl), стало быть, тот, кто звался Белосом (-ос — это просто греческое окончание), — сын Востока. Азитаватас называет себя потомком дома Mps. По единодушному приговору ряда ученых, под этим именем мог скрываться только небезызвестный Мопсос, упомянутый в греческих преданиях. Там встречаются два мифических прорицателя, носивших это имя. Тот из них, который связан с Малой Азией, считается одним из строителей города Маллоса в Киликии, где, согласно тем же преданиям, он и нашел свою смерть.

Но точно так же в Киликии расположен город, некогда имевший еще более выразительное название. Он лежит на Кейхане, древнем пути из Гарса к Ису. Ныне у него турецкое название Мисис, но прежде он назывался Мопсугестия; слово это греческое и означает «очаг», или «алтарь всесожжения Мопсоса».

Далее, из ассирийских источников известно, что ассирийский царь Ашшурнасирпал I в XI веке до нашей эры покорил страну Даунуна и захватил там пять городов.

Поскольку надписи из Каратепе восходят к VIII веку до нашей эры, к тому времени, когда Азитаватас составлял свою надпись, династии и царству Мопсоса исполнилось почти 300 лет. Таким образом, из тумана греческих сказаний вырисовывается и фигура самого Мопсоса, который благодаря свидетельству надписей из Каратепе предстает перед нами как историческое лицо.

Эти новые сведения профессор Боссерт сопоставил с другим сообщением текстов из Каратепе, где говорится, что Пахри был важным городом Хеттского государства, а крепость Каратепе считалась его внешним укреплением. Оставалось лишь доказать, что Мопсугестия, город Мопсоса, в древнейшее время назывался Пахри.

И Боссерт делает это, раскапывая древнюю Мопсугестию.

В 1956 году удалось вскрыть мозаичный пол древней церкви — резиденции архиерея Мопсугестии. Раскопки продолжаются…

Теперь нам осталось предложить читателю описание хеттского иероглифического письма, возникшего из клинописи и египетских иероглифов. Ведь здесь тоже иероглифы, но насколько необычно все это выглядит в сравнении с хорошо знакомыми нам египетскими иероглифами! С точки зрения искусства хеттские иероглифы, конечно, уступают египетским. Но если последним присущи законченность формы, соразмерность, дисциплинированность письма, и именно это подкупало всякого, кто рассматривал надписи египтян, то здесь странным образом очаровывают удивительная беспечность, какая-то незавершенность и мнимая неясность.

«Сравните хеттские иероглифы с египетскими, и вам покажется, будто для такого сравнения почти не имеется оснований. Хеттские надписи написаны бустрофедоном, иначе говоря, так, как тянется упряжка быков, взрыхляющая поле. На конце строки письмо движется в обратном направлении, подобно плугу, с помощью быков прокладывающего борозду. Нет нужды перескакивать, как это делаем мы, обратно, к началу строки. Благодаря этому письмо легко принимает вид чего-то непрерывно и плавно бегущего. У хеттов рука пишущего и в действительности разбегается во всех направлениях, с величайшей беспечностью он вылезает на поля, за углы камня, на соседний камень, пишет через всю фигуру животного — вообще где ему понравится. Кто осмелился бы сказать о египетском письме, что оно «бежит». Когда египтянин пишет, он священнодействует, и его заботят в первую очередь форма и композиция в целом. Его произведение — наслаждение для глаза, а это ему намного важнее, чем в общем довольно обычное, составленное по единому формуляру, содержание. Хетт же общителен. Чувства, наполняющие его, требуют выхода — и он пишет. Пишет ради содержания, а уж как это будет выглядеть — мало его беспокоит. Отдельные буквы и те не узаконены общепринятой формой[83]. Еще в позднее время, и даже в монументальной письменности совершенно не обязательно было делать различие между натуралистическим прарисунком и курсивным (частичным или полным) сокращением — здесь господствовал личный вкус пишущего. Обычно знаки скорее плавают, так сказать, в определенном пространстве, чем ориентируются по строкам. Поэтому потребовался огромный опыт хеттологов для того, чтобы прочитать их в правильной последовательности»[84].

Как уже можно было заметить в ходе изложения, мы вновь находим в хеттских иероглифах те черты, которые составляли существо египетского письма и аккадской клинописи: идеограммы, фонетические знаки и детерминативы, стоящие иногда перед определяемым словом, иногда — за ним. При этом хеттское иероглифическое письмо согласовалось с аккадской клинописью (но отнюдь не с египетским письмом) также и в том, что его слоговые знаки содержали совершенно определенный гласный. Часто, но, к сожалению, не всегда между словами ставились словоразделители (). Наряду со словами-знаками, которые по тщательности исполнения приближались к маленьким произведениям искусства, нередко употреблялись более простые, курсивные знаки.

Рис. 62. Пиктографическая надпись из Каркемыша

На семейном рельефе из Каркемыша (рисунок 58) можно, например, ясно видеть детерминатив личных имен в виде косой черточки слева вверху перед именами (шесть раз одна под другой), скопированной, вероятно, с вертикального клина, применявшегося в вавилонской клинописи перед мужскими именами собственными. Характерно, что столь часто встречающимся натуралистическим изображениям (особенно прекрасны головы животных!) противопоставляются знаки, стилизованные до такой степени, что в них уже совершенно невозможно опознать первоначальный рисунок. Типичными в этом отношении являются знаки «дом» и «солнце», а также загадочный детерминатив богов, который здесь, как и в клинописи, выступает одновременно в качестве детерминатива и идеограммы.

Иероглифы наряду с клинописью употреблялись хеттами уже в эпоху так называемого Древнего царства (1600–1470 гг. до н. э.), причем не только в монументальном письме, но, очевидно, и в частной переписке. На деревянных дощечках, о которых скоро пойдет речь, естественно, не выписывали клиньев. Таким образом, в течение всего периода существования великого Хеттского царства (с 1600 и приблизительно до 1200 г. до н. э.) и клинопись в том виде, как она предстала перед нами в архиве Богазкёя, и иероглифы в одинаковой мере годились для создания мемориальных надписей и, по всей вероятности, для частной переписки.

Рис. 63. Хеттские иероглифические знаки, обозначающие слова «дом», «солнце» и «бог»

Но хеттские иероглифы вовсе не исчезли с падением Нового царства в 1200 году до нашей эры. Видимо, вследствие заботливого сохранения национальных традиций они даже совершенствовались в маленьких новохеттских государствах Диадохов в Южной Анатолии и Сирии. Вот этим-то маленьким государствам-наследникам мы и обязаны такими решающими для дешифровки находками, как Хаматский камень, каркемышские надписи, львы из Марата и билингва из Каратепе.

И в заключение интересно было бы бросить еще один, последний взгляд на вещественную сторону проблемы. Мы видели, как сравнительно легко ученые дешифровали клинописный хеттский язык. Это произошло потому, что благодаря находке Винклером архивов глиняных табличек открылся доступ и К золотоносной жиле, разработка которой уже не составляла труда из-за простоты чтения самого письма. Также уже показано, что в отличие от клинописных текстов дешифровка иероглифических надписей тянулась почти 80 лет, ее движение вперед шло на ощупь и было очень затруднено, пока не появилась наконец большая билингва. Но почему же так скудны находки хеттских иероглифических текстов?

Те надписи, которые воспроизводятся на рисунках нашей книги, имеют в основном рельефные, выпуклые, письменные знаки. Это, конечно, не значит, что письмо существовало только в такой форме; встречаются также и врезанные в камень письмена, вероятно, уже в IX веке до нашей эры вошедшие в употребление в Каркемыше. Оттуда это письмо, по-видимому, распространялось и на другие области, пока с ассирийским завоеванием в VII веке до нашей эры вообще не прекратилось применение иероглифического хеттского письма. Однако все древнейшие тексты свидетельствуют о том, что хетты предпочитали рельефные письменные знаки.

Но подобная техника письма не приспособлена для такого писчего материала, каким является камень. Как правило, надписи на камне высекаются резцом, и если все же хеттские знаки письма предстают перед нами в виде рельефных изображений на камне, то это позволяет сделать некоторые выводы. Первоначально знаки воспроизводились, вероятно, посредством других технических приемов, а камнерезы стали лишь подражать тому, что было уместно совсем в других условиях — в условиях рельефной резьбы по дереву. И действительно, дерево было основным писчим материалом в более древнюю эпоху; конечно, для этого оно специально подготавливалось, как показывают изображения письменных принадлежностей и писчего материала на скульптурах.

«Хетты писали кисточкой и тушью на деревянных дощечках, обтянутых холстом и загрунтованных известью. Даже тот писец, который, по вавилонскому образцу, палочкой выдавливал на сырой глине клинописные знаки, называл себя пишущим на дереве, точно клинопись была для него лишь побочным занятием, а подлинным искусством — иероглифическое письмо. Писать учились еще детьми. Мальчик, сидящий на коленях у матери, держит на привязи птицу, а возле него лежат ученическая тетрадь и бутылочка с тушью[85]. И это самая настоящая тетрадь, правда, из дерева; она представляет собой складную доску с петлями по сгибу и запором. Такую доску можно было, вероятно, использовать и как письмо (да еще с конвертом), хотя обычно письма писались на свинцовых полосках, которые затем сворачивались в изящные свитки. Подобными полосками можно было пользоваться несколько раз, так как вдавленные в них буквы легко разглаживались. Государственные договоры гравировались на серебре, железе или свинце. Теоретически вообще не было чего-либо такого, на чем нельзя было бы написать или нарисовать кистью, но основным писчим материалом, к сожалению, служило дерево. К сожалению, ибо ни один образец иероглифического хеттского письма не мог сохраниться на таком недолговечном материале и дойти до нас от III тысячелетия»[86].

Вот поэтому и случилось так, что от хеттской литературы до нас дошло весьма немногое. Однако это немногое рисует нам хотя и далеко не полную, но чрезвычайно интересную картину— картину жизни сильного и здорового народа со склонностями к строгому правовому оформлению своего быта и норм поведения. Народ этот любил жизнь и ее радости и отличался безыскусственным юмором, но мог найти и потрясающие воображение слова для описания лишений и невзгод, выпадавших на его долю. Как трогательна, например, молитва Мурсилиса II об избавлении от разразившегося в стране страшного мора.