5 ГАРЦУЮЩИЕ ГНУ

Развлекаются грубыми шутками и не причесывают волос.

Бэлок. Книжка про зверей для непослушных детей

После того как я месяца два поработал в львятнике, однажды утром Фил Бейтс объявил, что мне пора переходить в другую секцию. Я обрадовался: как ни yютно мне было в львятнике, как ни хорошо работалось вместе с Джеси и Джо, я ведь приехал в Уипснейд за опытом, и, чем больше секций будет в моем послужном списке, тем больше знаний я наберусь. Итак, я перешел в медвежатник. Эта секция, как видно из названия, включала всех косолапых бурых космачей Уипснейда. Кроме того, в нее входили огромный загон, в котором паслось множество зебр и антилоп, в том числе гну, а также вольеры с разной мелочью, вроде волков и бородавочников.

Заведовал секцией Гарри Рэнс, плотный коротыш с переломанным носом и живыми ярко-синими глазами. Я застал его в сарае для зебр, в маленьком закутке, где он сидел, задумчиво прихлебывая какао из огромной помятой оловянной кружки и строгая ореховый прутик.

— Здорово, старик, — приветствовал он меня. — Говорят, ты будешь работать вместе со мной.

— Точно, — подтвердил я. — Я рад, что меня перевели в эту секцию, у вас тут много интересного.

— Уж куда интереснее, старик, — подтвердил он. — Только надо держать ухо востро. Там, в львятнике, ты редко входил к животным, а у нас без этого нельзя, и лучше быть начеку. На вид-то, может, они ручными покажутся, но гляди, как бы врасплох не застали.

Он указал большим пальцем на стойло, где безмятежно жевала сено толстая, лоснящаяся черно-белая зебра.

— Взять хотя бы этого жеребчика, — продолжал Гарри. — С виду смирный, как младенец, верно?

Я внимательно пригляделся к зебре. Ни дать ни взять раскормленный осел-переросток, которого расписали в две краски. Хоть сейчас входи в стойло и седлай его.

— Попробуй подойди к стойлу, — предложил Гарри.

Я подошел, зебра повернула голову и насторожила уши. Я сделал еще шаг — ее ноздри раздулись, изучая мой запах, и стали похожи на черные вельветовые колодцы. Еще шаг — стоит как вкопанная.

— Что ж, — начал я, оглянувшись на Гарри, — на вид вполне ручная.

Стоило мне оторвать взгляд от зебры, как она подобрала зад и, выбив копытами зловещую пулеметную дробь, внезапным броском очутилась у двери. С ходу просунула между прутьями оскаленную морду и попыталась цапнуть меня острыми, прямоугольными желтыми зубищами. Я отпрянул назад так стремительно, что споткнулся о ведро и упал. Гарри сидел со скрещенными ногами и, тихонько посмеиваясь, продолжал строгать свой ореховый прут.

— Понял теперь, старик? — произнес он, пока я поднимался на ноги. — Смирный, как младенец, а на деле — настоящий ублюдок.

Первые дни, естественно, я осваивал все то, что входит в обычный распорядок служителя, — когда кормить тех или иных животных, сколько корма задавать каждому. Пожалуй, самой тяжелой работой в этой секции была еженедельная уборка в сарае бизонов. Выгулом для них служила обнесенная высокой железной оградой обширная территория на склоне холма, но в часы кормления они поднимались к большому приземистому сараю на гребне. В просветы между прутьями мы насыпали кучи отрубей, овса и размолотого жмыха, а после того, как бизоны съедали все это, кидали им через изгородь вилами кормовую свеклу. Она подпрыгивала и катилась по земле, бизоны тяжело скакали за ней и впивались зубами в твердые корнеплоды с хрустом, напоминающим треск полена под колуном. Овес и жмых следовало сыпать с умом, чтобы старые быки не присваивали чужую долю. Как я быстро уразумел, для этого надо было насыпать пять-шесть куч, достаточно больших, чтобы занять быков минут на пять, а затем уже задавать корм коровам и телятам где-нибудь в сторонке, где они могли есть спокойно, не опасаясь, что их ткнут рогом в зад.


Североамериканский бизон, пожалуй, один из самых внушительных представителей копытных. Посмотрите на него вблизи: могучие крутые плечи под густой курчавой гривой, передние ноги в меховых гольфах, широкая голова с косматым чубом и с кривыми рогами, как на шлеме викинга, — все это создает впечатление чудовищной силы. Обычно наши бизоны ступали медленно и тяжело, правда, при этом они вполне могли внезапно и яростно боднуть друг друга, действуя головой как тараном. Но при желании они развивали немалую прыть; я убедился в этом однажды, когда подвозивший нам свеклу грузовик выстрелил глушителем. Тотчас бизоны, которые в ожидании кормежки лепились к ограде, напоминая череду шоколадно-коричневых кучевых облаков, все, как один, развернулись и с невероятной скоростью помчались вниз по холму, дробя копытами известняковый грунт. Казалось, по зеленому склону с грохотом катит огромная грозная лавина. Не хотел бы я оказаться на их пути…


И когда наставало время чистить их стойла, душа моя наполнялась легкой тревогой, потому что старые быки (которым явно никогда не приедалось это зрелище) подходили и выстраивались плотной шеренгой вдоль открытой стороны сарая. С глубоким интересом наблюдая, как мы сгребаем вилами солому и навоз, нагружаем и вывозим тачки, они время от времени протяжно и гулко фыркали, заставляя нас вздрагивать. Помню случай, когда один из стариков неожиданно забрел прямо к нам в сарай. Мы побросали вилы и обратились в паническое бегство, но вскоре убедились, что бык не замышлял ничего дурного — просто он заметил половинку свеклы в разворошенной нами соломе. И как только сжевал ее, побрел обратно на склон.

В южной части вольера находился участок, где бизоны любили кататься по земле. Местами тяжелые туши стерли траву, и на зеленом фоне белели большие плешины оголенного известняка. Старые быки спускались туда степенным шагом, правильным строем. А затем ложились на землю и энергично брыкали задними ногами, так что вся туша конвульсивно дергалась. Издали казалось, что бизоны силятся освободиться от опутавшей их незримой сети. Жесткий мел соскребал с кожи слинявшую шерсть, которая их явно раздражала. Около получаса длилась эта процедура; наконец, начесавшись всласть, быки тяжело поднимались, и по мягкой коричневой шкуре на боках и брюхе пробегала мелкая дрожь. Отряхнутся от белой пыли и с крошками мела в спутанной гриве бредут на пастбище.

Когда приходила пора сбрасывать зимнюю шубу, на них словно какое-то исступление находило. Куда ни погляди — непременно увидишь бизона, который, закрыв глаза, в экстазе упоенно скребется о прутья ограды или корявый ствол боярышника. От слинявшей шерсти на голове и плечах они избавлялись другим способом. Тут их выручал густой терновник: его стволы отлично подходили, чтобы поскрести спину, а свисающие почти до земли переплетенные ветви служили частыми гребнями. Проходят поочередно под деревьями так, чтобы ветви цепляли их густые гривы, а сучки и колючки вычесывают ненужный зимний волос. Весной терновник весь бывал увешан, словно диковинными плодами, клочьями мягкой желтовато-коричневой шерсти, и эти пушистые пряди пользовались большим спросом среди воробьев и овсянок, которые выстилали ими гнезда.

Когда европейцы пришли в Северную Америку, бизонов там было видимо-невидимо. Огромные стада насчитывали миллионы особей и представляли собой самые многочисленные скопления наземных млекопитающих. Кров, пища, одежда, даже такие немудреные вещи, как иголка и нитки, — всем этим бизон обеспечивал индейцев. Но индейцы убивали животных только для удовлетворения насущных нужд; их скромные аппетиты никак не сказывались на несметных стадах косматых великанов. С появлением европейца и его куда более совершенного оружия картина изменилась. Началось подлинное избиение, бизонов уничтожали тысячами. На первых порах вся туша шла в ход, потом наступило пресыщение. Однако бизонов продолжали убивать в таких же огромных количествах, во-первых, ради языка, который считался деликатесом, во-вторых, для намеренного истребления этих копытных. При этом рассуждали так: поскольку индеец всецело зависит от бизона, с исчезновением бизонов исчезнут и индейцы.

Профессиональные охотники пользовались случаем нажить себе состояние и славу. Одним из них был Буффало Билл Коди, который однажды уложил за день двести пятьдесят четвероногих исполинов. По мере того как в прерии вторгалась железная дорога, пересекая пути миграции животных, бизонов стали стрелять из окон поездов, оставляя гнить сотни туш. Местами зловоние от разлагающихся трупов было столь сильным что приходилось плотно закрывать окна поездов, проезжавших через эти огромные кладбища. Немудрено, что при таком чудовищном бездумном избиении к 1889 году от наиболее многочисленных среди известных нам наземных млекопитающих осталось меньше тысячи особей. Лишь после этого кучка борцов за охрану природы, потрясенных мыслью, что бизон может навсегда исчезнуть с лица земли, приняла меры к его спасению. Теперь бизонов насчитывают тысячами, и нависшая над видом угроза миновала, но никогда уже не придется людям наблюдать величественную картину прерий, до самого горизонта покрытых, словно черным движущимся ковром, полчищами бизонов.

В той же секции содержалось у нас животное, которое ныне подвержено аналогичной угрозе; речь идет о черном карликовом буйволе аноа с острова Сулавеси. Очень уж маленьким — всего-то с шетландского пони ростом — казался этот родич могучего бизона. Длинная серьезная морда, выразительные глаза; сквозь жесткую темную шерсть, покрывавшую толстые ягодицы неравномерным слоем, просвечивала розовато-лиловая кожа; копыта маленькие, изящные; чуткие уши покрыты изнутри нежным пушком. Рога длиной около двадцати сантиметров — прямые и очень острые. Оба наши аноа отличались безобидным нравом; беря губами отруби с моих ладоней, они глядели на меня с видом невинных мучеников. И я немало поразился, когда прочел, что эти животные могут быть весьма опасными. Быстрота движений, поворотливость и острые рога заставляли считаться с этими малышами. Зная, что потревоженный аноа становится свирепым, коренные жители Сулавеси предпочитали не связываться с ним. Но с появлением современного оружия — особенно столь необходимого каждому охотнику-спортсмену автомата — дни аноа были сочтены, и теперь перспектива вида выглядит очень мрачно.

Зебра Чапмана показалась мне, в общем, довольно скучным животным. Наши представители этого вида красиво смотрелись на фоне травы в своем обширном загоне, но ничего интересного в их поведении не было. Знай себе пасутся да иногда повздорят и угрожают друг другу оскаленными зубами, прижав уши к голове. Жеребцы, казалось, только и думали о том, как вас прикончить, а поскольку они могли развить страшную скорость, вам все время приходилось быть начеку.


Каждое утро мы с Гарри первым делом лезли через ограду и собирали в загоне зебр выросшие за ночь, умытые росой бархатистые грибы. На второй завтрак Гарри тушил их в масле на небольшой сковороде. Отменное блюдо, однако собирать грибы в непосредственной близости от кровожадных полосатых жеребцов было по меньшей мере рискованным занятием. Однажды утром выдался особенно богатый урожай, мы набрали полведра и заранее радовались предстоящей в одиннадцать часов сытной трапезе. Только я нагнулся за необычно крупным грибом, как Гарри закричал:

— Берегись, старик! Этот ублюдок бежит сюда!

Я выпрямился — жеребец с грохотом мчался прямо на меня, прижав уши и оскалив желтые зубы. Бросив ведро, я по примеру Гарри пустился наутек. Задыхаясь от бега и смеха, мы перевалили через ограду. Жеребец круто затормозил возле ведра и с негодующим фырканьем уставился на нас. А затем, к нашему величайшему возмущению, развернулся и с замечательной точностью поразил копытами ведро, так что оно описало в воздухе широкую кривую, сопровождаемую кометным хвостом из грибов. Полчаса ушло у нас на то, чтобы снова собрать их.

Впрочем, к одной зебре я все же проникся симпатией. Это был жеребец, представитель самых крупных, пустынных зебр. Тело этих зебр (они же зебры Грэви) напоминает лошадиное; длинная, породистая голова отчасти смахивает на ослиную, однако больше похожа на голову арабского скакуна с изящной, нежной, бархатистой мордой; узкие правильные полосы словно нарисованы по линейке; огромные уши походят на косматые цветки аронника. Насколько мне известно, в Англии наш экземпляр был единственным в своем роде, и я считал, что его редкость, не говоря уже о красоте и кротости, дает мне право скармливать ему дополнительные порции овсяной сечки, которую он бережно брал с моих ладоней губами, мягкими, как шляпки растущих в его загоне грибов.

В северной части секции простирался зеленый бархатистый луг в окружении кринолина из кудрявых дубов. Здесь жили несомненно самые редкостные из доверенных нам животных — чета молодых оленей Дэвида, или милу. На оленью мерку они, пожалуй, были нескладными и уж во всяком случае не могли сравниться грациозностью с обитавшими по соседству ланями и благородными оленями. Высота в холке немногим больше метра; морда длинная, серьезная; под раскосыми миндалевидными глазами — своеобразная полость, этакий кармашек из розовой кожи, который милу открывает и закрывает по своему произволу. Кармашек этот ни с чем не сообщается и не выполняет никакой полезной функции. Тело коренастое, подобное ослиному; окраска буровато-рыжая, но брюхо белое, и такого же цвета сердцевидное пятно украшает седалище.

Разрез и расположение глаз, необычное туловище, длинные черные копыта и (уникальная для семейства оленей черта) длинный хвост с ослиной кисточкой — все это придавало милу такой вид, словно они сошли с какой-нибудь китайской акварели.

Движения их были неуклюжими, начисто лишенными присущей оленям грации. Если я неожиданно возникал около их загона, они пугались. Повернутся ко мне — уши насторожены, ноги широко расставлены — и обращаются в паническое бегство, спасаясь в дальнем конце загона, причем аллюр их смахивал на рысь пьяного осла. Ноги почти не сгибались, и длинное тело переваливалось с боку на бок. Сравнишь этот бег с изящными движениями других оленей и особенно ясно видишь сходство милу с ослом. Только в движениях и очертаниях головы и шеи обнаруживается свойственная оленям красота.

История открытия и спасения этого причудливого животного — одна из удивительных страниц удивительной зоологической летописи. В середине прошлого века в Китай приехал францисканский миссионер, отец Давид. Путешествуя по стране, он, подобно многим церковным деятелям той поры, проявлял глубокий интерес к естественной истории. Я даже подозреваю, что число собранных отцом Давидом уникальных зоологических образцов намного превышает число спасенных им там же душ. Между прочим, он первым приобрел экземпляры столь знаменитой теперь гигантской панды. В Пекине до него дошли слухи, что в парке Императорского дворца содержится стадо оленей, будто бы не известных нигде, кроме Китая. Понятно, отец Давид был заинтригован. Но как увидеть этих животных? Парк был окружен стеной и надежно охранялся. Как известно, в те времена в Китае с трудом переваривали иностранцев, так что отцу Давиду приходилось действовать с величайшей осторожностью. О степени увлечения этого человека естественной историей говорит тот факт, что он рисковал потерять свободу и даже жизнь. Первым делом он подкупил одного стражника, чтобы тот разрешил ему взобраться на стену и обозреть Императорский парк. С этой удобной позиции отец Давид и впрямь узрел в ста шагах от себя пасущихся между деревьями животных. Можно себе представить, как взыграла его душа, когда он опознал в них оленей дотоле неизвестного и чрезвычайно необычного вида.

О своем открытии он написал в Париж, в Музей естественной истории, профессору Милн-Эдвардсу:

"В пяти километрах к югу от Пекина раскинулся огромный Императорский парк, его окружность около шестидесяти километров. С незапамятных времен в этом парке мирно обитают олени и антилопы. Европейцам посещать парк не дозволено, но этой весной мне посчастливилось с окружающей его стены увидеть поодаль стадо в сто с лишним животных, которые показались мне похожими на лосей. К сожалению. в это время года они были лишены рогов. Отличительным признаком виденных мной животных является длина хвоста, примерно равного ослиному, чего я никогда не наблюдал у семейства оленьих. Размерами они уступают северному лосю. Я предпринял тщетные попытки приобрести шкуру этих животных. Даже часть шкуры невозможно добыть, и французское посольство не видит возможности приобрести это диковинное животное путем неофициальных контактов с китайским правительством. К счастью, я знаком с некоторыми татарскими воинами, которые служат в охране парка, и не сомневаюсь, что с помощью подкупа смогу приобрести несколько шкур, кои тотчас отправлю вам. Китайцы называют это животное ми-лу, что означает "четыре противоречивых признака", ибо они считают, что олень этот рогами напоминает благородного оленя, копытами — корову, шеей — верблюда и хвостом — мула или, скорее, осла".

Отец Давид твердо решил добыть образцы, однако это было не так-то просто. Он знал, что сторожа, хоть это грозит им смертной казнью, иногда позволяют себе отведать свежей оленины. За щедрое вознаграждение они обещали ему сохранить шкуры и черепа очередных жертв. Обещание было выполнено, и отец Давид отправил желанную добычу в парижский Музей естественной истории, где и впрямь выяснилось, что речь идет о новом для науки виде. Отмечая большой вклад отца Давида в естественную историю востока, виду присвоили в его честь наименование Elaphurus davidianus.

Естественно, европейские зоопарки и частные коллекционеры мечтали заполучить экземпляры столь редкого оленя, а олень Давида вполне заслуживал звания редкого — ведь единственное стадо обитало в парке Императорского дворца, и первоначальный ареал милу до сих пор неизвестен. Можно подумать, что вся эволюция вида происходила на прилегающей к дворцу территории. Теперь полагают, что милу перестал существовать в диком состоянии две-три тысячи лет назад. Археологические находки показывают, что до той поры милу еще бродили в лесах провинции Хунань.

Хотя китайские власти отнюдь не стремились вывозить столь ценное национальное достояние, все же после долгих переговоров несколько пар оленей Давида было отправлено в зоопарки Европы, а одна чета попала в замечательный частный зверинец герцога Бедфордского в Вобурне.

Спустя некоторое время при разливе Хуанхэ стена вокруг Императорского парка была разрушена, и большинство оленей разбежалось по окрестностям, где их, разумеется, в два счета перебили голодающие крестьяне. В парке еще оставалась крохотная популяция, но над милу явно тяготел злой рок: началось Боксерское восстание и охрана воспользовалась случаем съесть уцелевших оленей. Так вид вымер на своей родине, теперь всю популяцию составляли животные, разбросанные по странам Европы.

Герцог Бедфордский, один из первых и наиболее мудрых борцов за охрану природы, решил, что для спасения вида надо пополнить свое крохотное Вобурнское стадо, и вступил в переговоры с зоопарками. В итоге у него собралось восемнадцать особей; это были все сохранившиеся на земле милу. В идеальных условиях Вобурна популяция постепенно росла, и, когда я работал в Уипснейде, она насчитывала уже около пятисот голов. Пришла пора, заключил герцог, рассредоточить стадо — очень уж рискованно было держать всех милу в одном месте. Достаточно эпидемии ящура, чтобы окончательно истребить оленей Давида. Для начала герцог подарил пару животных Уипснейду, чтобы и там можно было разводить милу.

Как раз когда я работал в секции медведей, стало известно, что герцог решил снабдить оленями Давида и другие зоопарки, а Уипснейд получит вторую пару. На нас была возложена задача вывозить из Вобурна новорожденных телят и выкармливать до такого возраста, когда их можно будет отправлять на новое местожительство. Такой сложный способ был продиктован чрезвычайной нервозностью милу. От испуга — а они пугались всего на свете, превосходя в этом смысле всех известных мне животных, — они были способны на глупейшие поступки, скажем, принимались бодать каменную стену, пытаясь пробиться сквозь нее. Если же мы будем выкармливать телят, есть надежда, что, привыкнув к людям, они не будут пугаться необычных звуков и предметов так, как пугаются при отлове молодые милу.

У меня захватило дух, когда я услышал, что мне вместе с одним парнем по имени Билл доверено помогать в этом деле Филу Бейтсу. Для оленят приготовили два просторных стойла, а поскольку их полагалось кормить и ночью, и рано утром, мы с Биллом должны были по очереди ночевать в сарайчике в лесу около стойл, чтобы круглые сутки быть под рукой у Фила.

И вот настал великий день, мы сели в грузовик в поехали в Вобурн.

Вобурнский парк был одним из самых прекрасных, какие я когда-либо видел. Разумеется, это было еще до того, как карусели и полчища экскурсантов превратили его в своего рода цирк с тремя аренами. Могучие деревья, вдвое красивее от того, что стояли порознь, волнистый зеленый покров и неторопливые стада оленей создавали незабываемую картину которая вызвала бы завистливые слезы у самого Эдварда Лэнсье. Оленята — большеглазые, встревоженные — лежали каждый в своем мешке, только головы торчали наружу. Эта мера предосторожности была необходима, чтобы им не вздумалось встать в грузовике и попытаться совершить побег с риском поломать ноги. Разместив малышей на толстой подстилке, мы обложили их со всех сторон охапками соломы. После этого мы с Биллом заняли место в задней части кузова, возвышаясь над лесом маленьких головенок, и грузовик покатил в Уипснейд с умеренной скоростью пятьдесят километров в час. Мы не сводили глаз с оленят, следя за тем, как они переносят путешествие. Когда машина тронулась, два-три малыша начали брыкаться и дергаться в мешках, но они быстро успокоились, и в конце пути многие оленята уже спали с видом пресыщенных странствиями железнодорожных пассажиров.

Мы отнесли их в стойла и разрезали мешковину. С типичной для всех оленят невыразимо трогательной угловатостью они поднялись на непослушные ноги и сделали несколько неуверенных шагов. Только теперь до них дошло, что чего-то не хватает, и малыши заходили по кругу, издавая совсем по-козлиному неожиданно долгое хриплое «бэ-э-э». Мы с Биллом быстро подоили специально доставленных в зоопарк коз, наполнили теплым, пенистым молоком бутылочки, добавили необходимые витамины и рыбий жир и, держа по бутылочке в каждой руке, вернулись в конюшню.


Детеныши милу такие же бестолковые, как любые другие младенцы, и во время первого кормления козье молоко попадало куда угодно — в наши карманы, отвороты брюк, даже в глаза и уши — только не в желудки оленят. Они довольно скоро разобрали, что молоко поступает из соски, однако координация рта и мозга оставляла желать лучшего, и все время приходилось быть начеку, потому что оленята мусолили соску до тех пор, пока конец ее не высовывался изо рта сбоку, после чего сжимали челюсти, брызгая молоком прямо нам в глаза. Впрочем, на второй день они наладились сосать правильно и стали воспринимать нас с Филом и Биллом как некую комбинированную мать. Всего на нашем попечении находилось восемь оленят, и мы разместили их по четыре на стойло, но, по мере того как они росли, кормить их становилось все труднее, потому что в часы кормления оленята при виде нас буквально выходили из себя. Оглушительно блея, они бросались нам навстречу, едва открывалась дверь стойла. Несколько раз оленята сбивали с ног меня и Билла. Упал — скорей откатывайся в сторону, потому что малыши безжалостно топтали нас, а копытца у них были не только очень длинные, но и весьма острые.

Пожалуй, именно в это время я вдруг по-настоящему уразумел суть определения "редкие животные". До сих пор, когда кто-нибудь говорил о редких животных, я считал, что речь идет о числе особей, представленных в музеях или зоопарках; мне не приходило в голову, что подразумевается малочисленность вообще. Должно быть, это потому, что люди были склонны делать из слова «редкий» как бы знак отличия, которым животные обязаны гордиться. Но, познакомившись вплотную с оленями Давида, я неожиданно для себя открыл, что очень многие животные стали редкостью совсем в другом смысле. Я начал изучать этот вопрос, и накопилось изрядное досье. Тогда я не подозревал, что создаю весьма несовершенную любительскую версию "Красной книги", выпускаемой ныне Международным союзом охраны природы. Результаты потрясли меня, мои записи пестрели данными вроде: "общее число уцелевших индийских носорогов-250, суматранских носорогов-150, борнеоских носорогов — 20, мировая популяция бескрылого пастушка — 72 пары, аравийского орикса, истребленного винтовками и пулеметами, осталось не больше 30 голов" — и так далее. Казалось, список можно продолжать до бесконечности. Тут-то мне и стало ясно, в чем заключается подлинная задача зоопарка — ведь наряду с охраной животных в их среде обитания совершенно необходимо создавать рассредоточенные возможно шире по свету плодовитые колонии. Именно тогда я сказал себе: если когда-нибудь у меня появится свой зоопарк, он прежде всего будет служить убежищем и питомником для истребляемых животных.

В часы дежурства у оленят я немало размышлял об этом. Ночью, когда при свете фонаря малыши, поблескивая влажными глазищами, жадно сосали из бутылочек теплое молоко, я говорил себе, что с любой точки зрения у этих созданий столько же прав на существование, сколько у меня. Вставать в пять утра, чтобы кормить их, не было для меня наказанием. Шагаешь к стойлу между могучими стволами — в первых, бледных лучах утреннего солнца дубравы золотятся, словно хвост квезала, листья переливаются тончайшей пленкой росы, и птичий хор звучит в твоих ушах великим благодарственным молебном в зеленом храме природы. Откроешь дверь в стойло — любящие питомцы сбивают тебя с ног, приветствуют блеянием, тычутся носами, облизывают длинными, влажными, горячими языками. И как ни тяжело было на сердце от мысли об опасном положении множества видов, я чувствовал, что, помогая разводить милу, делаю что-то конкретное, пусть даже это капля в море.


Несомненно, самыми занятными животными в нашей секции были белохвостые гну. Вообще внешний вид представителей этого рода производит неправдоподобное впечатление, а белохвостые особенно напоминают какого-нибудь мифического зверя со средневекового герба. Тяжелая голова, широкая морда, изогнутые вниз причудливым крючком острые рога, из-под которых антилопа смотрит каким-то близоруким взглядом. Морда украшена белой бородкой, и еще клок шерсти торчит ниже глаз. На горле, лбу и зашейке — густая белая грива, сплошная чаща косматых прядей. Но главное украшение гну — длинный, пышный, шелковистый белый хвост, которым они взмахивают так же изящно, как восточная танцовщица своим платком. Добавьте к необычной внешности (как будто эта антилопа собрана из частей разных животных) столь же необычные движения и причудливые позы, которые гну принимают по любому поводу. Невозможно было без смеха смотреть, как эти нелепые твари, фыркая, выделывают вольты и курбеты с развевающимся над спиной белым хвостом.


Движения гну были настолько сложными, что им не сразу подберешь определение. Больше всего хочется сравнить их с острым приступом пляски святого Витта. Какие-то па я уподобил бы народным танцам, не будь они такими буйными. Те народные танцы, которые доводилось видеть мне, исполнялись пожилыми эстетками в бисере и бусах, и это было нисколько не похоже на лихой антилопий джиттербаг. Пожалуй, было в плясках гну что-то от балета (если взять наиболее динамичные и потогонные версии), но все-таки даже самая наисовременнейшая балерина сочла бы их движения чересчур экстравагантными.

Что ни говори, этот танец (или этот припадок) — увлекательное зрелище. Вот поднимается занавес: сбившись в кучу, антилопы хмуро созерцают вас сквозь чащобу спутанных прядей. Одна из них берет на себя руководство и подает сигнал к началу пляски поразительно громким фырканьем, которое можно перевести как "а теперь, девочки, все вместе". Стройные ноги гну делают несколько мелких шажков — и опять вся группа замирает, только ноги и хвосты подрагивают почти в унисон. Новый сигнал — и тут внезапно труппой овладевает неистовство. Забыты согласованность и точность, которые услаждают ваш взгляд в балете. Стуча блестящими копытами, антилопы срываются с места — хвост и голова мотаются как попало, брыкающие ноги изгибаются под самыми нелепыми и анатомически невозможными углами. Руководительница фыркает, как заведенная, но никто не слушает ее команд. И вдруг антилопы останавливаются и осуждающе смотрят на вас из-под рогов, потрясенные до глубины души вашим неприличным хохотом.

Между прочим, из-за этих плясок, а также из-за своего ненасытного любопытства гну очутились на грани полного вымирания. Когда началась колонизация Южной Африки, там бродили тысячные стада белохвостых гну. Голландские поселенцы нещадно уничтожали их: во-первых, вяленое мясо антилоп избавляло от необходимости резать ценный домашний скот, во-вторых, колонизаторы исходили из того, что, чем скорее они расправятся с гну, тем больше пастбищ освободится для коров и овец. Вскоре одна из наиболее многочисленных африканских антилоп стала одной из самых редких. Очаровательное любопытство этих животных побуждало их оставаться на месте и глазеть на стреляющих по ним охотников. Не менее пагубной оказалась для гну и их страсть к танцам. Соберутся вокруг ощетинившихся ружьями фургонов, и ну кружить и гарцевать, являя собой идеальную мишень. Теперь белохвостого гну лишь с большой натяжкой можно относить к диким животным. Осталось каких-нибудь две тысячи особей в небольших парках и при частных фермах да еще около сотни голов в разных зоопарках мира.

Глядя на вздыбленных гну на наших зеленых полянах, я думал о том, насколько скучнее стала Африка без этих веселых, бесшабашных плясунов вельда. Похоже, прогресс цивилизации повсеместно глушит исконную радость и утверждает банальность, весело гарцующих созданий сменяет нудно жующая жвачку утилитарная корова…

Наряду с белохвостыми был у нас один экземпляр полосатого (или голубого) гну, примерно такого же сложения, только покрупнее; шерсть рыжевато-коричневая, расписанная шоколадными полосами, грива и хвост черные. Эта антилопа была, пожалуй, еще более бесноватой, ее лихие антраша казались еще экстравагантнее, и вырывающиеся из недр грудной клетки рокочущие, низкие сигналы тревоги напоминали пулеметную очередь. Удивительно нервное животное: того и гляди от испуга сломает ногу или причинит себе еще какое-нибудь увечье. И мы с Гарри не на шутку встревожились, услышав, что нашего Полосатика надлежит взять и отвезти в Лондонский зоопарк, где его ждет супруга.

— Что, Гарри, придется нам помаяться? — спросил я.

— Боюсь, что придется, старик, — ответил Гарри, помешивая грибы на скворчащей сковороде.

— Куда мы его поместим? — продолжал я. — У нас ведь нет ничего подходящего?

— У нас нет, — подтвердил Гарри. — Они пришлют клетку на своем грузовике в четверг. Загоним его в клетку, и они отвезут его.

Все звучало очень просто в изложении Гарри. Настал четверг, и прибыл грузовик с высокой узкой клеткой, в которую нам предстояло каким-то образом водворить чрезвычайно нервного, пылкого и подвижного гну. Утром Полосатик погулял в загоне, потом я заманил его овсом в двойное стойло, в одном из просторных отсеков которого он и был теперь надежно заточен. Прежде всего надо было спустить тяжелую клетку с грузовика, установить ее перед стойлом и поднять задвижку. На это понадобилось немало времени, и, естественно, не обошлось без шума, который вызвал резкий протест у Полосатика. Он урчал, фыркал, дыбился и неоднократно пытался разнести копытами стойло. Поставив клетку как надо, мы удалились на полчаса, чтобы обсудить дальнейшие действия и дать Полосатику немного поостыть.

— Теперь слушай, старик, — говорил Гарри, — дальше делаем так. Я забираюсь на клетку сверху и поднимаю задвижку, но с поднятой задвижкой я не смогу увидеть, когда он войдет в клетку, так что ты уж скажи мне, когда отпускать, понял? Затем ты берешь лестницу, заходишь с ней в соседний отсек, берешь вот это полешко, перегибаешься через перегородку и, когда он подойдет к выходу, ткнешь его полешком в зад — только один раз, запомни, этого будет достаточно, чтобы он ринулся в клетку. И как только он в нее забежит, ты мне кричишь, и я отпускаю задвижку, понял?

— Послушать тебя, так это проще пареной репы, — заметил я не без горечи.

— Будем надеяться, — ухмыльнулся Гарри.

Мы вернулись к стойлу, где Полосатик урчал все так же сердито, я втащил лестницу в соседний отсек, вооружился полешком, поднялся и заглянул через перегородку. Полосатик с ужасом воззрился на человека, который задумал подло напасть на него с тыла. Косматая борода и взъерошенная грива придавали ему такой вид, словно он только что встал с постели и не успел очухаться. Гарцуя и кружась в стойле, он раздувал ноздри, фыркал, вращал глазами, и кривые черные рога его поблескивали как ножи.

— Ты готов, старик? — крикнул снаружи Гарри.

Я перенес полешко через перегородку и проверил ногами надежность опоры.

— Есть! — ответил я. — Поехали.

Задвижка медленно поднялась, и Полосатик, который продолжал таращиться на меня, словно старая дева, обнаружившая под своей кроватью незнакомого мужчину, развернулся к выходу. Он фыркал, как вулкан, и беспокойно переступал с ноги на ногу. Пользуясь тем, что он отвлекся, я обхватил полешко покрепче левой рукой, поднял его торчком и положил на верхний конец ладонь правой руки. Более неудачного способа нельзя было придумать.

— Сейчас я погоню его, Гарри! — крикнул я.

— Давай, старик, — отозвался Гарри.

Я стал осторожно опускать полешко к подрагивающему толстому заду Полосатика. Едва оно коснулось лоснящейся кожи, последовала такая реакция, словно я поднес спичку прямо к запалу динамитного патрона.

Все смешалось. Ощутив прикосновение. Полосатик тотчас подскочил вверх и лихо взбрыкнул всеми четырьмя ногами. Одно копыто задело полено, так что оно взлетело вверх, подобно ракете, и ударилось о потолок. Казалось, моя правая рука попала под копер для забивки свай. Невыносимая боль заставила меня выпустить полено. Судорожно дергаясь, чтобы не свалиться вперед через перегородку, я чувствовал, как лестница качается под моими ногами. В ту же минуту Полосатик, издав особенно мощное фырканье, наклонил голову и ворвался в клетку.

— Задвигай, Гарри, задвигай! — отчаянно крикнул я; одновременно лестница выскочила у меня из-под ног, и я грохнулся в стойло.

Задвижка скользнула вниз, Полосатик очутился в плену. Но успокаиваться было рано: ворвавшись в клетку, он с ходу боднул противоположную стенку, и клетка закачалась, как судно, попавшее в ураган. Щепки летели во все стороны, по мере того как Полосатик продолжал обрабатывать стенки рогами. Наши помощники заметались в поисках молотка и гвоздей, чтобы не дать узнику вырваться на волю. Сидя на угрожающе качающейся клетке, Гарри с тревогой смотрел на меня.

— Ты цел, старик? — с беспокойством осведомился он.

С некоторым усилием я поднялся на ноги; рука болела так, будто на нее наступил слон, и заметно опухла.

— Я-то цел, да, боюсь, кисть сломана, — ответил я.

Так оно и было: в больнице рентген показал, что сломаны три косточки плюсны. Учитывая силу, с которой они были зажаты в деревянном сандвиче, хорошо еще, что их не раздавило вдребезги. Мне дали болеутоляющее, от которого боль нисколько не умерилась, и врач сказал, чтобы я воздержался от работы два дня, пока кости станут на место.

Это было, так сказать, мое первое почетное ранение при исполнении служебного долга, и утешение не заставило себя ждать: миссис Бейли обращалась со мной так заботливо и почтительно, словно я совершил подвиг, достойный ордена.

Вечером, когда я у камина нежил мою ноющую руку, вошел Чарли.

— Что ж, дружище, придется тебе укладывать свои вещички, — приветствовал он меня.

— Укладываться? Что ты такое говоришь, Чарли? — всполошилась миссис Бейли.

— Только что из дирекции передали, — Чарли с блаженным видом протянул к огню ноги в домашних туфлях, — в конце недели домой отправимся.

— Домой? Ты хочешь сказать — в Лондон?

— Ну да, — ответил Чарли. — Довольна?

— Конечно, довольна, — сказала миссис Бейли. — Но что же будет с Джерри?

— Ты переберешься в лачугу, ее теперь будут заселять, — сообщил мне Чарли.

Лачугой называли огромное здание учрежденческого вида, которое было выстроено для обслуживающего персонала и в котором, насколько мне было известно, еще никто не жил.

— В этот сараище! — воскликнула миссис Бейли. — Да он там зимой в ледышку превратится.

— Ничего, там есть печи, все как положено, — успокоил ее Чарли.

— А с питанием как же? Кто его будет обслуживать?

— Говорят, туда многие въедут. Из служителей — Джо и один новый парень, а старик Фред и его жена будут стряпать и все такое прочее.

— Не может быть! — вскричала миссис Бейли. — Только не старик Фред!

Между нею и Фредом Остином царила давняя вражда, а возникла она в тот день, когда Фред принес в коттедж дрова и миссис Бейли пожаловалась на ознобыши.

— И ты не знаешь, мать, как от них избавиться? — сказал тогда Фред.

— Нет. — Миссис Бейли не любила, когда ей говорили «мать», но ради средства от ознобышей готова была все стерпеть. — А как вы лечитесь?

— Утром, как встанешь, первым делом сунь ноги в ночной горшок, — посоветовал старик Фред. — Лучшее в мире средство от ознобышей — моча.

Надо ли говорить, что мы с Чарли чуть не умерли со смеху, когда услышали эту историю; однако миссис Бейли не видела в ней ничего смешного.

— Да, не завидую я тем, — сказала она теперь, — кого они будут обслуживать. Ну-ка, Джерри, возьми еще пирога. Ешь досыта, пока есть такая возможность. Бог знает, чем эти Остины будут потчевать тебя, беднягу.

Признаться, я разделял ее беспокойство. Мысль о том, что придется из уютного коттеджа перебираться в лачугу, то бишь сараище, и менять роскошные домашние обеды миссис Бейли на бог весть какое варево Фреда и его супруги, ужасала меня, но я ничего не мог поделать.

Загрузка...