Звучит повсюду голос мой

"ДОМ НАСЛАЖДЕНИЯ"

Уже несколько дней Ханумсолтан собиралась поговорить с младшим сыном наедине.

... Расстелив скатерть и приготовив все для чая, она села напротив сына, наблюдая за тем, как он ест, и по ее лицу было видно, что она приготовилась к беседе.

Трудно читать наставления самому младшенькому, любимцу, но необходимо передать ему слова старших братьев - Исмаила и Вели.

- Сынок, я должна тебе кое-что сказать, посиди немного со мной.

- Как хорошо получилось, мама, и мне надо кое-что тебе сказать...

Женщина поднесла руку к подбородку, приложила пальцы к губам, но все медлила со словами. Нужно найти такие, чтобы не обидеть сына. "Без отца вырастила я своего младшенького, как бы не задеть больно его ранимое сердце", - подумала и решилась:

- Сынок, до моих ушей иногда доходят неприятные вести о тебе. Ведь ты мое любимое дитя. Надо поступать так, чтобы я не жалела, что неправильно воспитывала тебя без отца...

Мухаммед встревожился:

- А что произошло, мама?

- Аллах всемогущий, сделай так, чтобы я подольше оставалась тебе мамой на этой земле!... Исмаил и Вели говорят, что в лавке ты совсем ничего не делаешь, ничем не интересуешься, попусту проводишь время. Ты на братьев не сердись, они из любви так говорят.

- Что делать, мама, мне совсем не нравится эта купля-продажа. Разве все непременно должны быть купцами? Как отец и дед? Вот мои старшие братья идут по торговому пути, а мне это не по душе. Неужто мне идти за ними только потому, что они так хотят?

Губы матери задрожали, она не нашлась что сказать своему любимцу, как быть? И старшие со своей стороны правы, и младший приводит свои доводы...

- Но ты, слава аллаху, совсем взрослый человек! - в душе подумала: "Совсем еще дитя!" - Тебе уже двадцать, жениться пора. А какая у тебя профессия? Как ты собираешься зарабатывать хлеб насущный? - голос Ханумсолтан задрожал.

- Ты права, мама, - Мухаммеду было жаль мать. - Что же делать? Видно, придется мне работать с братьями в лавке, хочу я того или не хочу. Другим делом я заниматься не умею: с детства приучен к лавке. А теперь скажи мне, что же ты еще слышала?

Ханумсолтан так обрадовалась, что устроилось желание братьев вернуть младшего в лавку, что она решила не продолжать разговор дальше.

- Да что я могла еще слышать?

Мухаммед поближе пересел к матери, обнял ее за худые плечи, совсем как в детстве потерся щекой о щеку матери:

- Нет, мамочка, я вижу, ты не все сказала, что хотела. Что тебя тревожит? Разве я соглашусь, чтобы ты горевала!

Мягко улыбнувшись, мать сказала:

- Так и быть, ладно, скажу... Еще говорят, что ты с кем-то связался, вы где-то собираетесь, что-то читаете... Да отсохнет мой язык, еще говорят, что вы вино пьете. Это так страшно! Потому-то моя душа рвется, когда тебя допоздна нет дома. Все думаю: "Где он? С кем? Избави аллах, не случилось ли с ним чего-нибудь?"

Речь непроизвольно зашла о том, о чем сам Мухаммед собирался поговорить с матерью:

- Мамочка, родная моя, не следует так волноваться. Один из тех, с кем я провожу свое время, - Сеид Азим Ага; я знаю, что тебе по душе это имя.

От уважаемого Аги-потомка пророка - женщина не ждала ничего дурного, напротив, то, что сын Сеида Мухаммеда покойного и Кичкине ханум, которую все величают Минасолтан, дружит с ее сыном, наполнило сердце матери гордостью.

- Ой, да буду я жертвой его предка, сынок, ты правду говоришь? Разве он тебе ровесник? Все в городе уважают и называют его "Ага", а кто ты для него, сынок?

- Мама, этот уважаемый потомок пророка еще и поэт, и учитель! Не только школьники, но и молодые люди постарше меня приходят, чтобы поучиться у него. Я тоже учусь у него...

- А того, что ты изучал с моллой, разве недостаточно? Писать и считать, слава аллаху, ты научился, чего тебе еще надо?

- Этого мало, мамочка. Ага пишет стихи и газели, и я тоже пишу стихи. Вот у Аги я и учусь законам стихосложения. Только это тайна для всех, мамочка, никто не должен знать о ней... Теперь у меня к тебе просьба...

- Да буду я твоей жертвой...

- Молодые поэты собираются вместе то в доме Аги, то в каком-нибудь другом... Учим правила, читаем стихи Физули, Хагани, Аги... Не воображай, что в них есть что-нибудь не дозволенное шариатом, мои религиозные стихи пришлись бы тебе по вкусу.

- Ты правду говоришь, сынок?

- Клянусь тобой, родная.

- Да продлит аллах твою жизнь, детка!

- Раз ты хочешь, чтобы по вечерам я не возвращался поздно, чтобы в дневное время не отлучался из лавки и помогал братьям, разреши, чтобы мы все собирались в нашем доме. Это и есть моя просьба... Скажи о ней сама Исмаилу, попроси у него согласия. Если только он пожелает, пусть тоже приходит послушать наши разговоры о поэзии, науке. Тогда и он, и ты убедитесь, что никто у нас не пьет вино...

- Хорошо, сынок, и сам Ага к нам придет?

- А как же!

- Все никак не могу представить, что столь уважаемый, солидный человек возится с какими-то мальчишками... А знаешь, что о нем говорят?

- Что же?

- Будто он говорит слова, задевающие видных людей города, молл, купцов, кази...

- Мамочка, о ком бы Ага ни писал, он говорит только правду. Действительно, он не оставляет в покое дурных людей, тех, кто грабит сирот, обманывает простых людей, прикрываясь религией. Вот они и болтают за его спиной всякое... Что бы о нем ни говорили, не верь! Это выдумки его недоброжелателей, а сам он замечательный человек! Услышишь его сама - и поймешь. Его наставления и тебе придутся по душе. "Изучайте науки, - говорит он, - будьте воспитанными и мужественными, жалейте и помогайте бедным, никого не обманывайте!.." Ну как, мама, ты согласна? Я сам буду ухаживать за гостями, а ты из-за двери на него посмотришь.

Ничего недозволенного в словах Аги Ханумсолтан не услышала, скорее наоборот, как она и предполагала. "Человек из гнезда сеидов, взращенный молоком такой достойной женщины, как Кичкине-ханум, не может причинить вред моему ребенку".

- Хорошо, сынок, я сегодня поговорю с Исмаилом, когда он придет на полуденную молитву.

- Э, нет, мамочка, дай слово, что не просто поговоришь, а добьешься согласия, - настаивал Мухаммед.

Женщина обняла сына, поцеловала его в лоб и улыбнулась:

- Хорошо, хорошо, уговорю. Но и ты сдержи свое слово: как следует помогай братьям в лавке, чтобы не было на тебя никаких нареканий. И намаз не пропускай, как сегодня! А теперь побыстрей беги в лавку, родной мой, замени Исмаила, пусть он придет домой на полуденный намаз...

Она еще раз обняла сына...

Если бы Ханумсолтан знала, что выйдет из сегодняшнего разговора, как обернется ее согласие, она бы дала разрезать себя на куски, выла бы голодным волком, но не поступила так опрометчиво. Если бы знала!..

К приходу гостей хозяйка готовилась загодя. Ей помогала племянница покойного мужа - Гамза, ровесница и нареченная ее любимца. Вдвоем они привели в порядок весь дом: вымыли полы, застелили паласами пол в гостиной, вдоль стен разложили тюфячки и мутаки.

Ханумсолтан очень любила девушку. Наблюдая, как она ловко справляется с домашними работами, Ханумсолтан мечтала о дне, когда она украсит свой дом для новобрачных - Мухаммеда и Гамзы. "Пусть наступит тот день, детка, когда я буду готовить дом для твоих брачных покоев, такова моя просьба к аллаху. Тебе и Мухаммеду выпало счастье, которое редко кому достается: двое любящих сосватаны со дня рождения... Мой черненький сынок любит тебя, я хорошо это знаю".

Когда Гамза ушла, хозяйка прошла на кухню. Приготовив обед, она переставила маленький сундучок, перегораживавший сквозную нишу в толстой стене, соединявшую две комнаты, с таким расчетом, чтобы видеть и слышать все, что будет происходить в большой комнате.

К вечернему намазу домой вернулись сыновья. А немного погодя начали собираться гости. Сеид Азим, Молла Бихуд, Гафар Рагиб, за ними все остальные...

Братья принимали из рук гостей верхнюю одежду - хорасанские шубы, шерстяные абы и длиннополые чухи относили в соседнее помещение. Сняв у дверей обувь, гости проходили в комнату и занимали указанные им места. Не успели гости сесть, как Мухаммед внес кипящий самовар и поставил на специально приготовленный продолговатый поднос. Вели принес стаканы и сахарницу. У самовара сел Мухаммед, чтобы собственноручно разливать чай. Братья сидели на коленях чуть в стороне от гостей, чтобы лучше видеть, кому что нужно подать. Как только выпили чай, Мухаммед выбежал из комнаты, чтобы тут же появиться с блюдом плова, которое он выхватил из материнских рук.

На самом почетном месте на ковре сидел Сеид Азим, остальные по правую и левую сторону от него. Картина, которую наблюдала из-за сундучка Ханумсолтан, напоминала обычное чаепитие. "Слава аллаху, - думала мать, - с какими людьми свели знакомство мои дети! Такие солидные мужчины, годные в отцы Мухаммеду, считаются с нами, приходят к нам в дом..."

После того как середина была освобождена от скатерти и посуды, Сеид Азим медленно проговорил:

- С разрешения господ, у меня есть два предложения...

- Слушаем, Ага...

- Пожалуйста, Ага...

Поэт переменил позу; пока продолжалась трапеза, он сидел по-турецки, теперь же выпрямился и опустился на колени, сложив на них ладони. Он помолчал немного и медленно начал:

- Мое первое слово к ага Исмаилу.

Исмаил, внимательно внимавший речи уважаемого сеида, ждал, что он ему скажет. Поэт продолжал:

- Мы воспользовались любезным приглашением нашего молодого друга Мухаммеда и согласием его старшего брата ага Исмаила собираться несколько раз в неделю. Мы будем беспокоить хозяев этого почтенного дома...

- Никакого беспокойства нет, Ага, наш дом - это ваш дом, когда пожелаете...

- Большое спасибо, пусть аллах дарует здоровье хозяевам дома. - Так вот, мое предложение заключается в том, чтобы хозяева не устраивали бы такого угощения, как сегодня... Прежде всего, нам всем будет неловко...

Все единодушно поддержали Сеида Аэима:

- Верно!

- На первый раз ничего, но не более того!

- Ага прав. Кроме чая для нас ничего готовить не надо. Иначе из-за беспокойства, которое мы причиняем хозяевам, мы сами не сможем пользоваться вашим гостеприимством.

Как только Сеид Азим дождался тишины, он продолжил:

- К тому же, - он улыбнулся, - наши желудки привыкнут к такой вкусной еде, что домашняя стряпня покажется нам пресной и наскучившей, и мы снова найдем дорогу в этот дом. "А гость что воздух, - как справедливо заметил мудрый Саади, - без него жизнь невозможна, но, вдохнув воздух, необходимо его и выдохнуть, иначе умрешь..."

Все присутствующие весело рассмеялись. Сеид Азим продолжал:

- Я полагаю, что наш друг ага Исмаил примет наше первое предложение...

Исмаил проговорил:

- Как прикажете, так и сделаем, Ага, только бы не вызвать недовольства таких почетных гостей. Для нас большая честь ваш приход к нам. Мы рады служить вам.

- Отлично! Я рад, что ты понимаешь нас. Итак, мое первое предложение принято: нас будут привечать только чаем! Мое второе предложение касается всех нас...

Сеид Азим обвел взглядом собравшихся, которым решил высказать свои заветные мысли. Как они отреагируют, интересно...

- Сегодня - исторический день для нас. Мы с вами основоположники литературного общества - поэтического меджлиса. Здесь мы будем читать и обсуждать наши собственные поэтические произведения, изучать наследие наших великих мастеров-предшественников, будем говорить о культуре своего народа. Возможно, наш меджлис станет образцом для подражания поэтов в других городах. Вот почему я предлагаю дать название нашему собранию. В меджлисе мы получаем отдохновение от повседневности. Название должно соответствовать назначению нашего меджлиса. Я предлагаю назвать его "Сафа" - наслаждение. Но для того чтобы меня не укорили в том, что я воспользовался псевдонимом, взятым нашим Мухаммедом, я думаю, что название "Дом наслаждения" лучше всего отвечает нашему замыслу, тем более что мы проводим наши меджлисы именно в доме Мухаммеда Сафы. Какие будут у вас суждения, друзья?

Серьезность вступительного слова Сеида Азима приковала внимание. На лицах читалось восхищение и одобрение:

- Прекрасно!

- Поздравляю!

- Отличное название...

Исмаил и Вели посмотрели на своего младшего брата. Его смуглое лицо заливала краска, братья так и не смогли уразуметь, радуется он или печалится новому названию меджлиса...

А Сеид Азим подытожил:

- Значит, и второе предложение принято... А теперь начнем первый наш поэтический меджлис с чтения стихов нашего великого земляка, жившего в двенадцатом веке, Хагани Ширвани, обогатившего сокровищницу восточной литературы... "Развалины Медаина"...

Мой дух, глазами размышлений на преходящий мир взирай,

В глухих руинах Медаина судьбу, как в зеркале, читай!..

Сеид Азим говорил о широте интересов Хагани: от исповеди чувств до исповеди мысли, о том, что Хагани рисовал картины реальной жизни, передавал глубину и смену оттенков настроения. Сеид Азим учил на примере Хагани строить фразу, отличающуюся мудрой простотой содержания и утонченностью вкуса.

Первый меджлис удался. Собравшиеся договорились в следующий раз принести свои опыты подражания газелям Физули...

Ханумсолтан задремала у ниши. Сначала она внимательно слушала не очень понятные для нее разговоры, на миг встрепенулась, когда Ага заговорил о ее младшем сыне, но потом ее отвлекли собственные размышления о жизни. "О несчастный мой Гусейн, - обратилась она в мыслях к покойному мужу, - рано ты оставил этот мир... Не довелось тебе быть свидетелем счастливого, светлого дня своих сыновей, да обрадует аллах этим известием твою душу в раю... Я от тебя не слышала в жизни ни одного дурного слова, не испытала тяжести твоей руки. И дети твои, слава аллаху, как ты сам, уважаемы достойными людьми, которые нынче собрались в твоем доме. Пусть живут наши дети долго и крепко стоят на ногах!.." Она прислушалась, Ага читал стихотворение на непонятном ей языке... Глаза ее сомкнулись, голова опустилась на руки, уставшая за день женщина прикорнула тут же у ниши. Ее материнское сердце было совершенно спокойно: сыновья ее рядом, с ней, здоровы...

Когда участники меджлиса расходились по домам, они ступали по только что выпавшему снегу. Безлистные ветви кустов и деревьев покрыла изморозь. В холодном свете полной луны казалось, что на деревьях и кустах искрятся белые цветы.

На валуне под шелковицей в начале Мануфактурных рядов Сеид Азим беседовал с Джавадом.

- ... Заверяю тебя, Ага, это-правда...

- Когда решается вопрос о различии вероисповедования, нужно проявлять особую деликатность и осторожность, Джавад!

- Клянусь тебе нашей дружбой, Ага! Тут нет места неправде! То, что я тебе рассказал, я видел сам, своими глазами... Для того чтобы проникнуть на сборище, мне пришлось порядком изменить свою внешность. Сын эфенди Балайрагима провел меня под видом человека, принявшего мюридизм, и, пользуясь вечерними сумерками, подвел к их наставнику - "шейху". Оказывается, темные, погрязшие в невежестве крестьяне, надеясь на помощь свыше, приводят в этот дом своих жен и дочерей. Несчастные женщины вместе с мужчинами танцуют, постепенно приходя в экстаз, готовые уверовать в чудеса и местных святых. В минуты транса, в который впадают эти глупцы, с ними можно сотворить все, что угодно! И все это прикрывают религией!

Поэт был взволнован:

- Брат, заклинаю тебя нашей дружбой, неужели все это правда?

- Не ожидал от тебя, Ага... Разве я способен совершить хоть что-то, что может повредить тебе? Да я соглашусь скорее на смерть, чем на то, чтобы ноги твоей коснулся камень! Все это правда, можешь не сомневаться.

- Не обижайся, Джавад! В тебе я не сомневаюсь, но, чтобы выступить против зла, нужно знать все досконально. Честно говоря, мне обо всем этом уже рассказывали - и Мешади Гулам, и даже Гаджи Кадыр. А однажды на меджлисе у Махмуда-аги Искандер-бек как о занятной истории рассказывал присутствующим о нашем позоре... Несчастная нация, бедные, одураченные люди...

- Да, именно одураченные! Чтоб мне не сойти с этого места, Ага, в тот дом не ступала нога жены или дочери бека! Их туда никто не пустит! А сами богачи приходят, чтоб полюбоваться на доверчивых глупцов, которых развращают и сводят с пути истинного именем аллаха!

- Что делать, Джавад? Ты знаешь, что я зарекся писать эпиграммы, но такие дела требуют только едкой, злой, колкой сатиры. Пойду, история эта не дает мне покоя... Ну что ж, будь здоров!

- И тебе желаю здоровья, пусть хранит тебя аллах! Знаю одно: число твоих врагов возрастет впятеро, как только ты возьмешь в руки перо, чтоб клеймить и осуждать зло.

- Если бы деньги плодились у меня так же, как враги, быть бы мне богачом! - в голосе поэта сквозила ирония. - Увы, все гораздо сложнее, чем это кажется.

Глядя вслед удалявшемуся Сеиду Азиму, Джавад с грустью думал: "Если есть на небесах неземная благодетельная сила, пусть она защитит тебя от бед, Ага! Если в бескрайних небесах есть аллах, он должен оградить тебя от камней, летящих в тебя! Ты думаешь о благе тех, кого создал аллах, а они же в злобном исступлении забрасывают тебя камнями... Странная, однако, судьба! Как понять, как объяснить? "Слова свои молви тем, кто тебя не слушает..." сказано в коране. Что ж, видно, таков удел всех пророков, так было, и так будет. А сейчас в Ширване пророком являешься ты, Ага..."

Углубившись в размышления, Сеид Азим спешил домой, не замечая никого на своем пути. Губы непроизвольно шептали рождающиеся слова - строки будущей сатиры. Скорей бы перо и лист бумаги взять в руки, чтобы записать. Он заклеймит позором этих растленных святош! И начнет сатиру так:

Любопытная нынче история вышла у нас.

Не напраслина это, не вымысел, полный прикрас...

О случившемся в городе подлинный это рассказ.

Сатира распространилась по Базару с немыслимой быстротой, и уже строки передавались из уст в уста. Словно новое землетрясение обрушилось на город. Поднялся страшный переполох. Разговоры не умолкали. Перьями запасались даже малограмотные бакалейщики, уличные писари были завалены заказами - все желали немедля, тут же получить список новой сатиры.

- Да буду я жертвой его предка, лучше не скажешь!

- Этим собачьим детям и этого мало! Чтоб их поразил меч халифа Али!

- Слушай! Эти безумцы прикрываются религией, а сами не знают ее основ.

- Но и вы не будьте столь наивными юнцами, не очень доверяйте Сеиду Азиму. Поговаривают, что он с утра до вечера проводит время с суннитами...

- Сунниты? О чем ты толкуешь? Это не сунниты, а сектанты, да, да, именно сектанты. Он о них и пишет в новой сатире.

- Слушай, ведь они совсем запутались, ни правоверного учения не знают, ни законов шариата...

- А ну, дай прочесть! - из своего магазина на шум вышел Гаджи Асад. Он с интересом читал эпиграмму, хотя не желал показать это. - Уши развесили, рот до ушей, тьфу! Что это такое? От него самого, сочинителя вашего, и не пахнет Алиевым учением! Избави аллах от такого, по моему разумению, он и не суннит, и не шиит!

- Ты только послушай, раскрой уши:

Пусть не шейхом - шайтаном! - со страхом считают его

И достойным быть смешанным с прахом считают его,

Есть мюриды, которые шахом считают его,

А иные так даже аллахом считают его.

Очень низко все это, о чем говорил я не раз.

Осрамили шиитов бабиды. Есть общность в судьбе

И сунниты мошенника шейхом избрали себе.

- Защити, аллах, он не суннит, и не шиит, и не ба-бид, он мултаниец...

- А я о чем речь веду?

Но были и те, кто понимал, против чего выступает Сеид Азим, и активно его поддерживали:

- Молодец, Ага, смелый поступок! Хоть эпиграммы, на мой взгляд, не свойственны восточной поэзии, но таких проходимцев, как Абид-эфенди, иным способом не ударишь...

- Есть только один способ вывести шарлатанов на чистую воду, Ага выбрал именно его.

- Очень своевременно! Обрядившись в религиозные одежды, эти мошенники порочат достоинство и честь народа, сводят его с пути праведного...

- Сейчас никто не осмелится повести свою семью на сборища этих мошенников, чтоб им провалиться!

- Одними назиданиями было бы невозможно вырвать из лап проходимцев людей, уверовавших в могущество верховной власти их "шейха".

Кто это говорил - молодые сунниты или молодые шииты, неизвестно. Но все сходились в одном: эпиграмма написана уместно и своевременно. На этот раз все - и те, кто хорошо относился к Are, и те, кто не одобрял его деятельности, - поддержали поэта.

Эпиграмма была у всех на устах, читалась вслух и живо обсуждалась в мгновенно возникавших собраниях и в меджлисах. Торговля в книжной лавке Мешади Гулама шла бойко: переписанная во множестве экземпляров "Эпиграмма на Абида-эфенди" разлетелась по всему Востоку, находя людей, ненавидящих лицемерие и невежество. С караванами Мешади Гулам отправлял своим друзьям-приятелям в разные города новинку, взбудоражившую всю Шемаху. Не придавая своей деятельности важного значения, шемахинский книготорговец вместе с поэтом много сделали в эти дни для разоблачения мракобесов и фанатиков и способствовали закрытию нескольких сектантских молелен.

... Над головой поэта сгущались черные тучи. Базарные моллы и эфенди, наживавшиеся еще недавно на темных людях, увидели, что карманы их пустеют с выходом в свет эпиграммы Сеида Азима. Утих шум первых чтений, только теперь многие стали понимать его смысл: не только сектантам, но и всей религии был нанесен удар. Сатира ходила по рукам и будила ропот и непочтенье.

В первые дни казалось, что эпиграмма направлена против тех, что не хочет правильно толковать законы ислама, вводит в заблуждение простодушных невежественных людей, однако со временем многие опомнились и уразумели, что эпиграмма разоблачает не только Абида-эфенди и ему подобных, но и вообще религиозных фанатиков всех направлений, все ветви ислама. Мошенники были не только среди тех, кто устраивал оргии с танцами мужчин и женщин, но и среди тех, кто наживался на бедняках.

Враги объединились против поэта. "Он противник религии!" Это было ясно и суннитам, и шиитам, и их обуяло возмущение.

Проявилась застарелая злоба Моллы Курбангулу. Ожила нелюбовь к поэту Закрытого и Алыша. Им обоим никогда не нравилась поэзия всеобщего "любимца", но они умели скрывать это, не выдавали себя. Теперь, когда прошли первые бурные дни, заговорщики решили не дремать и объединить свои усилия с приверженцами Абида-эфенди. Мешади Алыш подстрекательством и злонаущением уговорил своих прежних дружков подкараулить поэта и напасть на него. И случай подвернулся.

Сговорившись с несколькими мюридами - приспешниками Абида-эфенди, шайка громил остановила Сеида Азима по дороге к Базару.

Дюжие молодые крестьяне-шахларцы и несколько горожан-шемахинцев с дубинками в руках поджидали поэта. Только два-три человека отличались добротной одеждой, на остальных бедняках были залатанные чухи, домотканые грубошерстные архалуки, подвязанные веревкой или ситцевым кушаком, заштопанные шаровары из бумажной дешевой ткани...

Ага, увидев парней издалека, не придал сборищу никакого значения, но, услышав: "Вот он идет!", насторожился. Внимательно приглядевшись к парням, он распознал среди них и суннитов, и шиитов... Отступать было некуда. "Что ж, - подумал он, - будь что будет". Он не мог знать, что им сказали: "В городе появился безбожник, негодный бумагомаратель. Он враждует с уважаемым Абидом-эфенди... Чтобы досадить эфенди, он написал на него пасквиль, можно сказать, опозорил его, но мало того, он высмеял вас самих, ваших матерей, сестер и невест, выставил на поругание своей эпиграммой. Подстрекаемые им люди выгнали Абида-эфенди из села, разрушили молельню... Вера пропадает... Пролить кровь такого безбожника - благое дело!" Одного из группы Алыш назначил главарем, которому передавал приказания через подручного из лавки Закрытого. Этого мальчишку Гаджи Асад приспособил для поручений с тех пор, как Тарлана заменил приказчик Али - дальний родственник Закрытого. Он-то и увидел первым Сеида Азима и стрелой помчался к Алышу, который прятался за углом.

По одежде и манере поведения Сеид Азим понял, что никто из пятнадцати парней, вставших на его пути, не был настоящим бандитом. Все они были чем-то очень встревожены и довольно громко переговаривались: "Будьте наготове, сейчас он сюда приблизится... Вот он..." Поэт поравнялся с группой, внезапно он узнал человека, прятавшегося за ближайшим углом. Это был Мешади Алыш, он не мог ошибиться. "Может быть, мне просто померещилось? Нет, нет, и он меня увидел... Наши взгляды встретились, я даже усмотрел ухмылку в глазах этого шайтана... Так вот оно что?! Интересы этих мерзавцев сошлись, разногласия между суннитами и шиитами забыты, сообща они решили преподать мне урок!"

Мешади Алыш действительно руководил молодыми фанатиками и мюридами Абида-эфенди из-за угла. Он уже не был разбойником, который действовал без оглядки, а старался не марать рук, оставаясь в стороне "благочестивым Мешади". Но и Ага изменился. Перед парнями стоял не беззащитный молодой человек. Теперь это был первый среди интеллигентов-просветителей Ширвана, известный и народу, и правительству, - Гаджи Сеид Азим Ширвани, и имя его приводило недругов в трепет.

Деревенские невежественные парни, фанатики и сквернословы не знали и не понимали, кто перед ними. Вместо того чтобы радоваться, что их села избавились от скверны и разврата, они стремились уничтожить поэта, который помог разоблачению гнезда пророка. - Вот он сам, проклятый!

- Кто, этот? А ну пустите, я раскрошу ему челюсть...

- Почему ты? Я сам пролью его кровь во имя веры!

- Я тоже хочу пожертвовать собой во имя веры...

- Что вы мешкаете, начинайте, пока никто не спохватился!

Парни двинулись к поэту, окружили его стеной и стали теснить за угол дома, где притаился Алыш.

Если бы в руках Сеида Азима была хоть трость, может быть, он и попытался оказать сопротивление. Необходимо воспользоваться другим оружием: словом. Авось удастся их утихомирить.

- Да в чем моя вина, ребята, перед вами? - спросил он.

- На Абида-эфенди издевательскую штуку ты написал?

- Опозорил набожного человека, который в отцы тебе годится!

- Опозорил наших женщин, наших жен и сестер!

- Высмеял их!

Кольцо вокруг Аги сжималось. Страсти накалялись. Волосатые руки тянулись к его лицу, ему казалось, что еще минута - и он задохнется. Гнев не давал ему говорить, в то же время он чувствовал жалость к этим невеждам. До чего же их одурачили! Не знают, где истинное зло.

- О невежественные дети! Я осрамил тех, кто издевался над вашей честью!

- Эй, да он еще разговаривает! Бейте его!

Еще минута" и Сеид Азим не ушел бы отсюда живым. Судьба пощадила его.

- А ну, разойдитесь, дикари! Ишь что задумали, собачьи дети!

Все обернулись на громовой окрик. На толпу наезжал на коне урядник Керим-бек. Наотмашь хлестнув плеткой по голове стоявшего вблизи Аги парня, он тут же снова опустил ее на блестевшую бритую голову, оголившуюся от слетевшей барашковой папахи. Никто не услышал стона, только руки схватились за голову, но и их обожгла плеть. Большинство парней ни разу в жизни не видели урядника. Мундир Керим-бека с золочеными погонами и золотыми пуговицами, красные лампасы и высокие сапоги нагнали на всех жуткий страх. Некоторые решили, что перед ними чуть ли не сам царь и он явился на помощь Are. Они с воплями кинулись спасаться. Другие, упав на колени, стали целовать землю. Прислонившись к стене дома, Сеид Азим, бледный и смертельно уставший, наблюдал за происходящим. Нелепость случившегося потрясла его.

- Господин Керим-бек! Умоляю тебя, не бей этих несчастных! Они ничего не понимают! Откуда им знать, что я беспокоился о них самих, когда писал свою эпиграмму на Абида-эфенди... Умоляю, не бей их... Но как вовремя аллах направил тебя сюда! Иначе эти глупцы отправили бы меня на тот свет... Умоляю тебя, не бей... Тех, кого нужно бить, среди них нет...

Когда Сеид Азим рассказал о происшедшем Джинну Джаваду и Махмуду-аге, Джавад, смеясь, сказал:

- Что тут скажешь? Сам Ага выступил защитником врагов Аги...

Книготорговец Мешади Гулам уже несколько дней с нетерпением ожидал приезда каравана Кербалаи Вели. Утром он узнал, что караван прибыл в Шемаху. Он каждую минуту ждал караванщика, поэтому не отлучался из лавки. Прозвучал полуденный азан. Мешади Гулам прошел в комнаты позади лавки, наполнил кувшин водой и под пение азана: "Идите к лучшему из дел!" - совершил религиозное омовение. Поставив кувшин, он вернулся в лавку и расстелил молитвенный коврик. Повернувшись лицом к Мекке, он поднял руки и шепотом произнес: "Аллах превелик!"

Мешади Гулам еще не окончил молитву, когда почувствовал, что кто-то вошел в лавку. Но не обернулся до окончания молитвы. Четырежды опускался наземь, становился на колени и касался лбом молитвенного коврика. Воздев руки к небесам, произнес заключительное: "Аллах превелик!" И только тогда обернулся к вошедшему. Радость его была велика: перед ним стоял Кербалаи Вели.

- О аллах, добро пожаловать, Кербалаи! Надеюсь, дорога твоя была удачной?

- Слава аллаху, удачной...

- Проходи, Кербалаи, садись! - Мешади Гулам быстро собрал молитвенный коврик и, усадив гостя, вышел из лавки. - Эй, Рази, Раа-зи!

- Да, Мешади!

- Будь добр, хорошего свежего чаю для меня и моего гостя!

- Слушаю, Мешади, сию минуту...

Кербалаи слышал эти переговоры и улыбался. Книготорговец вернулся в лавку и сел на тюфячок рядом с гостем.

- Пожалуйста, Кербалаи, расскажи, где был, что видел... Как говорится, что ел-пил - пусть тебе останется, что видел - пусть нам достанется...

Кербалаи Вели провел обеими ладонями по свежепокрашенной черной бороде, хитро улыбаясь. Он прекрасно знал Мешади Гулама. До самого вечера ему не удастся выйти из лавки. Он будет рассказывать о том, что видел и слышал в дальних краях. Многолетняя дружба связывает Кербалаи Вели и Мешади Гулама. Но пока караванщик не расскажет все, что знает, что слышал, Мешади Гулам не покажет ему своих новых драгоценных находок, новых списков стихов и газелей, даже одного листочка не покажет. А уж потом они вместе пообедают на славу.

В дверях показался Рази. На подносе тонкой работы стояли грушевидные стаканчики для чая и белый фарфоровый чайник. Мелко наколотый сахар искрился в медной мисочке. Аккуратно расставив все перед гостем, Рази опустил поднос. Худощавый невысокий паренек с любопытством оглядывал полки, хотя не раз бывал в лавке Мешади Гулама. На черных волосах еле держалась суконная старенькая ермолка. Рубашка из красной бязи и шаровары из черной саржи были схвачены белым чистым фартуком. Угол ковра, на котором сидели Мешади Гулам и Кербалаи Вели, со всех сторон был окружен полками, на которых лежали толстые и тонкие книги в кожаных и тканевых переплетах.

- Пейте на здоровье, господа, - проговорил Рази и двинулся к двери.

- Спасибо, сынок! - с этими словами Кербалаи Вели потянулся к своему карману.

- Не обижай меня, во имя аллаха, Кербалаи! У меня разве не хватит денег на стакан чаю?!

- Ей-богу, Мешади, я не за чай собирался заплатить, поверь мне! Когда я покидал Шемаху в прошлый раз, последним, кого я встретил на своем пути, был Рази. Эта встреча принесла мне удачу - путешествие с караваном прошло спокойно и прибыльно, а я дал обет по возвращении подарить ему русскую золотую пятерку...

- Это другое дело... Знаешь, я тоже заметил, что у Рази рука легкая. Даже его хозяин Алмухтар говорит, что с тех пор, как ему помогает Рази, дела у него пошли в гору... Хороший, услужливый паренек, да пошлет аллах ему самому удачу.

Кербалаи Вели вынул из кармана мешочек для денег, сшитый из красного плотного шелка с золотым позументом по краям, развязал шнурок, стягивающий горловину, и вытащил золотую монету. Гулам, улыбаясь, следил за выражением глаз Рази, который в нерешительности и смущении выслушивал похвалу из уст обоих мужчин. Кербалаи протянул монету Рази. Паренек вопросительно глянул на Мешади Гулама и, не увидев неодобрения или раздражения в его глазах, обратил взор на Кербалаи Вели. Быстро наклонившись, он поцеловал руку, державшую монету, и только потом взял деньги.

- Вы очень милостивы, ага, пусть аллах сделает ваш карман изобильным...

В глазах его блеснули слезы, когда он покидал лавку.

Друзья остались одни. Кербалаи Вели продолжил свои рассказы. Незадолго до призыва к вечерней молитве начался книжный обмен.

- Кербалаи, я дал переписать для тебя несколько новых газелей Аги каллиграфу Молле Гулу. Посмотри только, каким почерком написано...

Мешади Гулам снимал с полок нужные ему рукописи и показывал гостю. Кербалаи Вели с интересом рассматривал все, что ему предлагал книготорговец. Беседа подходила к концу, когда Мешади Гулам осторожно выглянул из дверей лавки на улицу и, удостоверившись, что вблизи никого нет, кто бы мог им помешать, вернулся к своим полкам и вынул из одного объемистого фолианта несколько рукописных листов, сшитых наподобие тетради.

- Я знаю, Кербалаи, ты не очень любишь эпиграммы, но, может быть, ты заинтересуешься вот этой? - спросил он нерешительно.

- На кого эпиграмма, Мешади?

- На Хуршид-бану Натеван, дочь Мехтикули, хана карабахского.

- На Хуршид-бану Натеван?! Кто посмел такое?!

- Абдулла-бек Аси из Карабаха.

- И не стыдно ему? Распускать подлые небылицы про единственную наследницу последнего карабахского хана, женщину образованную и просвещенную! А ты, Мешади! Наша долголетняя дружба дает мне право и тебя упрекнуть: ты сам тоже не прав! Клеветник сочинил глупость, зачем тебе ее распространять по свету?! Тебе, первоклассному ценителю настоящей поэзии! Клянусь нашей дружбой, я от тебя подобного не ожидал!

Книготорговец смутился, с трудом нашел слова для ответа:

- Кербалаи, клянусь Каабой, пусть у меня язык отсохнет, если я еще кому-нибудь похвастаюсь этим приобретением... Казнюсь я только тем, что один список дал Закрытому - Гаджи Асаду... Закрытый узнал от кого-то и выпросил у меня. Поверь! Только единственный экземпляр ушел от меня, клянусь святой могилой имама Рза, которой я касался лицом в Мешхеде...

Но успокоиться Кербалаи Вели уже не мог. Он поднялся:

- Что было, то было, дело сделано... Но оставшиеся у тебя списки порви! Трепать зазря имя женщины - не по-мужски, пусть постыдятся карабахские поэты, что не воспротивились! И аллаху такие дела неугодны... Ну, будь здоров. До свидания!

Растерянность и стыд испытывал Мешади Гулам. Он даже не смог выйти проводить Кербалаи Вели. Рука бессознательно сжимала тетрадь. Он огляделся, в лавке никого не было, темнота сгустилась, только теперь Мешади Гулам осознал, что в руках у него недостойная вещь. Ах, как он не хотел терять расположения Кербалаи Вели...

Наступил вечер. Азанчи приглашал верующих к вечерней молитве. Однако губы Мешади Гулама не шептали молитву. Он стыдился того, что не устоял перед клеветой.

Боль и гнев овладели сердцем Сеида Азима. Сегодня он пришел на меджлис шемахинских поэтов огорченным. Участники "Дома наслаждения" могли не спрашивать, в чем причина его дурного настроения. Они сами прочли доставленную кем-то из Шуши эпиграмму на Хуршид-бану Натеван. Всех неприятно поразило, что автором недостойных строк был известный карабахский поэт Абдулла-бек. Нельзя сказать, чтобы участники меджлиса "Дома наслаждения" пренебрегали эпиграммами, примером тому служит только недавно написанная самим Агой на Абида-эфенди. В шемахинском меджлисе было принято отвечать сатирическими эпиграммами своим врагам, но сочиненная Абдуллой-беком Аси была направлена против женщины, которая творила добро соотечественникам. Рассказы о ее благотворительности были у всех на устах: издалека она провела в родной город воду, пожертвовала деньги на строительство дороги между Баку и Биби-Эйбатом, помогала беднякам, чем только могла. Но главное, что особенно ранило участников поэтического меджлиса, - Натеван сама была превосходным мастером стихосложения, талантливой поэтессой, газелям которой подражали шемахинцы, чтение которых доставляло удовольствие членам общества "Дома наслаждения". Каждый из них считал, что оскорбление нанесено всем поэтам. Мнения были единодушны:

- Какая подлость!

- Позорить женщину - не по-мужски! - Какая низость!

- Позор карабахским поэтам, допустившим такое!

- Не было среди них мужчины, чтобы встал на защиту женщины!

- Пятнадцать мужчин против одной женщины.

- Женщины-поэта...

Все ждали слова Гаджи Сеида Азима - главы шемахинских поэтов. Его веское суждение обобщит все сказанное, только он достойно ответит на тяжкое оскорбление.

Сеид Азим внешне был абсолютно спокоен, только руки выдавали волнение: не находили успокоения на коленях. Кажется, что события вчерашнего дня проходят перед глазами. Накануне утром доктор Мирзамамед выписал сыну рецепт лекарства, Сеид Азим тут же отправился его покупать. Неподалеку от караван-сарая Махмуда-аги он повстречал карабахца Гаджи Исрафила. Поздоровавшись с поэтом, Гаджи сказал:

- Я сам хотел повидаться с вами... Показать одну вещь, которую вы можете оценить... - И ухмыльнулся.

Сеид Азим подумал с удивлением, какие к нему могут быть дела у купца, торгующего хлопком, но вежливо ответил на приветствие Гаджи Исрафила и сказал:

- Пожалуйста, я готов...

- Нет, нет, не здесь, для этого нужно более укромное место...

Сеид Азим, не скрывая на этот раз удивления, спросил:

- Может быть, зайдете в лавку Моллы аги Бихуда, здесь недалеко?

- Да, с удовольствием, я думаю, что и ему будет интересно...

Они вдвоем вошли в лавку Бихуда, который в этот момент растирал в ступке кардамон и имбирь. Воздух в лавке был настоян на запахах корицы, шафрана, мускатного ореха и других пряностей. Хозяин очень вежливо встретил гостей, тут же заказал чай. Гаджи Исрафил, обращаясь к хозяину лавки, сказал:

- Молла ага Бихуд, присядь с нами, пока чай не принесли...

Он вытащил из кармана вдвое сложенную тетрадь и протянул ее Сеиду Азиму. Поэт начал читать. Бихуд оставил свою работу, подошел к Сеиду Азиму и заглянул через его плечо в тетрадку - так его заинтересовал Гаджи Исрафил. Это была эпиграмма на Хуршид-бану Натеван, сочиненная известным поэтом из Шуши Абдулла-беком Аси, ровесником и земляком Натеван. По мере того как Сеид Азим читал эпиграмму, сердце его цепенело. Ум отказывался верить, что талантливый человек способен на пасквиль. Печаль и гнев звучали в его голосе:

- Гаджи Исрафил, я удивлен тем, что вы считаете меня ценителем подобной мерзости. Мужское ли дело ополчаться эпиграммой на женщину? Да еще на такую женщину, которая возвеличила вас, карабахцев. Одно из бесценных сокровищ на свете - вода, и эта женщина дала вашему городу воду, избавила людей от жажды. И так вы отплатили ей за добро?.. Великий греческий мудрец Сократ говорил, что низменные удовольствия не приносят истинной радости. В душе остается горечь и печаль... Я думаю, что и тот, кто написал эту мерзость, и те, кто получает наслаждение от чтения и распространения ее, в конце концов пожалеют о содеянном... Подобные поделки позорят звание поэта, мужчины, человека!

Дрожа от ярости, поэт покинул лавку. Лихорадила потребность немедленно ответить. Мысли будоражили, не давали успокоиться. Он не сомкнул глаз всю ночь. Строки рождались под его пером...

Члены меджлиса поэтов ждали его слов. И он сказал:

- Господа, причина вашего волнения понятна мне. Я думаю так же, как вы. Оскорблена женщина, обладающая достоинствами мужчины, женщина-поэт!.. Но что самое неприятное - повинен в том поэт, пером которого мы доселе восхищались... Прочитав эпиграмму, я не мог успокоиться до тех пор, пока не написал ответ на нее. Если присутствующим интересно послушать, я прочту...

Сеид Азим открыл тетрадь, нашел нужный лист. Весь меджлис ждал, когда он начнет. По привычке он погладил длинными тонкими пальцами усы и начал:

О Аси, твое слово поистине душу пронзает,

Твое слово дороже ста тысяч жемчужин бывает.

Все насторожились. Сеид Азим Ширвани начал с похвал, интересно, как он перейдет к нападению...

О Аси, ты ведь это о той Ханкызы сочинил,

Что богатыми сделала многих, кто в бедности жил.

О скажи, почему ты про хлеб и про соль позабыл?

Верно, так повелось, что уж если осла угостил.

Жди, что, соль разделив, он солонку копытом сломает.

Присутствующие переглянулись...

Без причины, мой милый, затеял ты весь этот вздор.

Ты - мужчина, про честь свою вспомни, - и весь разговор!

Недостойно мужчины, коль женщину он оскорбляет.

Голос поэта то звенел гневом, то трепетал нежностью и любовью, то преображался до неузнаваемости иронией, то затихал до шепота под грузом горя.

Эта женщина - львица, что словом будила умы,

И достойней в сто крат, чем такие мужчины, как мы!

О поэт! Пусть не все нас пленяет в стихах, ты пиши,

Ведь стихи - не коран, не во всем они столь хороши.

Но на женщину пасквиль писать - признак низкой души,

Да еще на такую, что всех нас во всем побеждает.

С огромным вниманием меджлис слушал своего поэта. Присутствующие вместе с ним негодовали на недостойное поведение поэта, позволившего себе не посчитаться с женщиной и поэтессой.

Черные сросшиеся брови Мухаммеда нахмурились. Ему вспоминались нежные газели Натеван. Поэты меджлиса восторгались их изяществом и проникновенностью, они читали эти газели и старались подражать им, завидовали умению поэтессы философски осмыслить жизнь. Сеид Азим называл ее преемницей Физули. И Мухаммеда восхищала женщина-поэтесса, женщина-патриотка, защитница бедноты, но только у главы их меджлиса Сеида Азима Ширвани нашлись такие яростные, беспощадные слова, чтобы защитить ее честь. "... Странно, в последнее время Ага выступает против писания эпиграмм, считает их недостойными внимания истинного поэта, а сам сочиняет такие, которые вызывают смех в меджлисе, не пренебрегает крепкими выражениями... И эта, в защиту Натеван, и та, направленная против Абида-эфенди... Ведь чуть не распростился с жизнью, а не боится...".

Сеид Азим закончил чтение, аккуратно закрыл тетрадку. Послышались восторженные возгласы собравшихся:

- Слава поэту! Да будет тебе на пользу ширазский пенал...

- Слава аллаху, такой ответ! Прямо в точку!

- Достойная отповедь! Пусть теперь сгорает от стыда!

- Ей-богу, Ага, да буду я жертвой твоего предка, хоть сто лет бы я старался, такого ответа бы не сочинил... Молодец!

- Да он, честное слово, кровь ему пустил...

Хвалебные возгласы, исторгаемые присутствующими, не то чтобы вызвали зависть у Моллы ага Бихуда, но породили в его душе какое-то непонятное беспокойство с оттенком обиды. То ли оттого, что Бихуд был в приятельских отношениях с Абдуллой-беком Аси, то ли оттого, что не он смог сочинить достойный ответ на клеветническую эпиграмму. Порою ему казалось, что сочиненные им газели и рубай ничуть не хуже газелей Сеида Азима, но почему-то все отдавали предпочтение строчкам Сеида Азима. Он и сам, в душе восхищался ими и вначале не очень сожалел, что пальма первенства не у него, но с тех пор, как члены карабахского меджлиса, прочитав подражания Физули, с использованием его редифа, присудили первое место в этих импровизациях Бихуду, а Сеиду Азиму лишь второе, Молла ага Бихуд с раздражением воспринимал хвалу, предназначенную не ему, а Сеиду Азиму. Теперь Бихуд смотрел на свое творчество другими глазами, и каждый новый успех Сеида Азима наносил рану его самолюбию. Так было и сегодня. Чем удачнее Ага находил слова, чем отточенее ложились фразы, чем разительнее действовали аллегории и сравнения, без видимого труда и с естественной легкостью, тем больнее страдала гордость Бихуда. Чтобы его газели получались красивыми и содержательными, Бихуд трудился днями и неделями, забывая о своих торговых делах в парфюмерной и кондитерской лавке на Кишмишном базаре. Бесчисленные переделки и поиски лучшего звучания изнуряли его, а другому давались шутя. Даже самому лучшему другу простить такое свыше сил... Почему ему это не дано?

Особенно ранили его гордость слова, вскользь брошенные Сеидом Азимом: "За месяц он не может написать одну газель. - И тут, будто уловив огорчение Бихуда, он невзначай заметил: - Хотя, впрочем, не это главное. Иной раз поспешишь и потом мучаешься, что написал безделушку. Уж лучше не торопиться".

Собрания меджлиса "Дом наслаждения" устраивались по-прежнему. Члены его писали все новые и новые газели, мухаммасы - пятистишия, мустазады четверостишия, своеобразные разновидности оды. Появлялись муссада-ы шестистишия со сплошным принципом рифмовки, стихи-подражания, стихи-шарады. Руководимый Сеидом меджлис посылал свои творения на суд поэтических меджлисов в Шушу, в "Меджлиси-унс" - "Собрание друзей", членом которого была Хуршид-бану Натеван, и в "Меджлиси-фарамушан" - "Собрание забытых", членом которого был Абдулла-бек Аси, а руководителем известный поэт Мир Мохсун Навваб. Между меджлисами разгорались дискуссии, шла активная переписка. Члены этих литературных собраний были образованными людьми, здесь шли беседы по истории и философии Востока, изучались произведения классиков восточной поэзии. Так же, как Сеид Азим Ширвани, Мир Мохсун Навваб преподавал в духовной школе в Шуше.

А Сеид теперь писал поэтические сатиры против верхушки мусульманского духовенства, ее алчности и корыстолюбия. Количество его врагов увеличивалось с каждым годом, даже среди его сотоварищей по меджлису нашлись такие, кто отвернулся от него. Особенно тяжело было сознавать это. И не мог молчать Сеид Азим, и не знал, как удержать друзей около себя. Неужто страх гонит их? Но разве могут ужиться обыкновенная человеческая боязнь и поэтическое мужество? Ведь писание сатирических стихов требует отваги. Увы, этой отваги кое у кого из членов меджлиса не было.

ГАМЗА

... Последняя среда года. Город украшен разноцветными коврами и паласами, которые жители прибили к фасадам домов. По вечерам пылают яркие факелы, освещающие улицы и дома. По городу носятся ароматы горячего хлеба, пряностей, жарящегося на горящих угольях мяса. Особенно радуются празднику дети. Кто постарше - устраивает фейерверки, подростки разжигают костры и прыгают через них. Малышня поджигает ватные фитили, привязанные к проволоке, и вращает вокруг себя. Фруктовый базар полнится грудами овощей, яблок, гранатов, сушеных фруктов, зеленью. В конце рядов выставили жаровню с шашлыком. Бакалейные ряды привлекают горками риса, мисками сливочного и топленого масла. Город окунулся в празднества и веселье.

Наряженные как невесты девушки с выкрашенными хной руками и ногами собираются вместе, чтобы показать друг дружке самые лучшие свои платья, поведать девичьи тайны, поиграть в девичьи игры.

Давайте зайдем в дом к шапочнику Гаджикиши, чтобы посмотреть на наших девушек, тем более что дочь Гаджикиши - самая красивая девушка в округе, о которой матери сыновей гадают: "Интересно, какому счастливцу достанется эта красавица? Да хранит ее аллах! Пусть будет залит солнцем ее будущий дом!" Спрашивали матери, хотя знали, что ласковая, веселая и благородная красавица Гамза со дня своего рождения просватана за Мухаммеда, младшего сына покойного купца Гаджи Гусейна и Ханум-солтан - брата Исмаила и Вели.

Гамзой трудно не любоваться: черные горящие глаза ласково смотрят на вас, тонкое, чуть удлиненное лицо игриво очерчено челкой, наискосок прикрывающей высокий лоб над полудужьями густых бровей, у нежных, изящно вырезанных губ чернеет бархатом родинка, в длинные толстые косы вплетен шерстяной разноцветный шнур с помпонами и амулетами от сглаза на концах.

Гамза так добра и приветлива с подругами, что зависти к ней нет места в их сердцах...

Сейчас мужчин в доме нет, Гаджикиши предупредил, что зайдет поговорить к сыновьям покойного брата. Мать Гамзы - Бадамбеим готовит праздничный плов последней среды года. Галдеж стоит в маленькой комнате, где Гамза с подружками собираются гадать на суженого. Их десять в комнате, не считая хозяйки, - Кебутар, Меликсиме, Гюльбике, Техфа, Зийнет, Сюби, Тубниса, Гюльниса, Гюльсум, Зейваниса... Все девушки принарядились, покрасились хной. Пугливости и сдержанности как не бывало... Веселятся в предвкушении испытания своей судьбы. Волнение покрыло щеки румянцем, смущение скрылось за говорливостью.

Гамза вносит в комнату большой, недавно луженный медный таз, наполненный водой. Взяв тюфячки, девушки садятся вокруг таза. Каждая, сняв с руки колечко с камешком, кто с рубином, кто с бирюзой, бросает его в воду. Гамза накидывает на таз шелковую темно-малиновую шаль Бадамбеим, чтобы нельзя было схитрить, чтобы ничье кольцо не увидеть и не угадать... Гамза-главная. Она просунула руку под шаль, перемешала в воде кольца, словно камешки на речном дне, и, обернувшись к девушкам, несмело произнесла:

- Ну, начинайте...

Подруги растерянно переглядываются, никто не хочет начинать первой: каждая из девушек должна спеть четверостишие-баяты, а Гамза в этот момент вытащит из-под шали чье-то колечко. И снова вмешивается Гамза:

- Вы что, языки проглотили, негодницы? Начинайте! Надо успеть до азана... Опоздаем ведь...

Заговорила Кебутар:

- Пусть начинает самая смелая!

Сюби скривила тонкие губы:

- Вот ты бы и начала, а то летучая мышь по ночам летает, видно, думает, что никто об этом не знает...

- Ах ты противная!.. И ворона себя птицей величает! Тубниса вмешалась в перепалку:

- Девочки, перестаньте злословить, не дай аллах вас кому-нибудь услышать!

- Тубниса верно говорит, хватит спорить... Кебутар, начинай!

Кебутар начала первой:

Образ твой в душе храню,

На Каабу не сменю.

Красота твоя - святыня!

Ей молюсь пять раз на дню!

Гамза, с улыбкой оглядев всех, сунула руку под шаль, снова перемешала в воде кольца и вытащила одно из них. Беспокойные, тоскующие глаза так и впились в него... Гюльбике радостно вскрикнула:

- Отдай, мое...

Все рассмеялись над ее горячностью.

- Бери, счастливая, что может быть лучше того, что ты услышала?

От Кебутар очередь прочесть баяты перешла к Гюльсум, сидевшей слева от нее. Она заранее приготовила хорошее четверостишие, сама бы не прочь для себя услышать такое:

Срежешь розу - не сомни,

В мягкий бархат заверни.

Выйдешь замуж по любви

Будут радостными дни!*

______________ * Переводы В. Кафарова.

Гамза снова вынула кольцо, стряхнула воду.

- Бери, Сюби, не стесняйся! Я знаю твое колечко, счастливица! Поздравляю черненького Ага Мехти... Хорошая из тебя невестка получится для его матери! Но ты держись! Очень она властная женщина...

Когда по кругу очередь дошла до Тубнисы, она растерялась - никак не могла вспомнить ни одного четверостишия:

- Ой, как будто меня околдовали, не могу произнести ничего... Ради аллаха, пропустите меня! Пусть Гюльниса скажет первой, а потом я...

Девушки запротестовали:

- Нет, нет, так нельзя: круг нарушится!

- Ну что раскричались, как петухи! Сейчас вспомню, подождите минутку!

Все в нетерпении переглянулись, но вот Тубниса вспомнила:

Снега белая стена

Да тумана пелена.

Муж стареет раньше срока,

Коль сварливая жена!

Когда Гамза вытащила очередное кольцо, все расхохотались.

- О-о-о! Она сама для себя прочла баяты!.. Не будь сварливой, голубушка, а не то муж поседеет раньше времени...

Покрасневшая Тубниса протянула руку и взяла свое колечко. Пальцы ее дрожали...

- Дай бог тебе счастья, Тубниса, чтоб у вас было много детей! - шепнула ей Гамза. - Кто теперь? - спросила она громко.

Гюльниса бездумно оттараторила первое, что пришло ей на ум:

Садовода не гневи,

Ничего в саду не рви..

Соловья в саду убили

Роза бедная в крови*.

______________ * Переводы В. Кафарова.

Баяты прозвучали в полной тишине. Страх сковал лица тех, кто готовился услышать свою "судьбу". Чье кольцо достанут сейчас?! У Гамзы руки не поднимались. Гюльсум больно ущипнула Гюльнису за руку, не смогла удержать возмущение:

- Мало баяты на свете, что ты вспомнила самые черные?

Сама Гюльниса сидела словно пришибленная, она даже не охнула от боли, только тихонько терла покрасневшую руку. Все глаза были устремлены на Гамзу... Делать нечего, девушка будто нехотя приподняла материнскую шаль и медленно вытащила из-под нее кольцо, сердце ее упало: кольцо принадлежало ей, гадание предрекало ей беду! "О аллах! Я потеряю моего Мухаммеда! Горе мне! Горе мне! Почему Гюльниса вспомнила именно это четверостишие?" Гамза изо всех сил старалась не показать подругам, как больно ударило ее предсказание. Но веселье уже нарушено, девушкам уже не хочется читать и слушать байты. Больше других опечалена виновница происшедшего - Гюльниса... Никто не глядит в ее сторону...

Донесшийся с улицы голос, призывающий верующих к молитве, прервал затянувшееся молчание. Проворно вскочив на ноги, Гюльсум предложила:

- Что-то скучно стало читать баяты... Гамза, принеси замок, будем по очереди выходить на улицу, чтобы услышать, что нам сулит судьба! Вот теперь я первая!

Гюльсум очень старалась развеять общее настроение. Девушки поднялись, в суете никто не заметил, когда ушла Гюльниса.

Гамза принесла замок с ключом. Гюльсум взяла у нее из рук замок и со словами: "Задумываю желание на тебя" - закрыла его. Гамза попыталась улыбнуться, но губы плохо слушались. Гюльсум положила ключ в карман, вернула замок Гамзе и, плотно заткнув уши пальцами обеих рук, выбежала стремглав на улицу. У ворот ребятишки размахивали горящими фитилями, привязанными к проволоке. Гюльсум отняла руки от ушей. И первое, что она услышала, было:

- Горит! Горит! Смотри, как пылает...

Сердце Гюльсум сжалось от предчувствия беды: она загадала на Гамзу - и снова гадание предвещает беду бедной девушке... "Бедная Гамза, я думала, что после того неудачного четверостишия хоть я принесу ей с улицы добрую весть, но и здесь гадание обещает ей что-то нехорошее. Нет, нет, я ей ничего не скажу, обману как-нибудь..."

... Через три дня после праздника Гаджикиши после вечерней молитвы сказал жене:

- Я дал согласие сыну Сары Мирхаджаги...

Бадамбеим вначале ничего не поняла:

- Какое согласие?

Гаджикиши резко оборвал ее:

- Какое еще может быть согласие, жена? Я сказал, что отдам свою дочь в жены Мирсалеху-сыну Мирхаджаги.

- Подумай, что ты говоришь?! Ты клятву дал своему покойному брату! Дочку сделал нареченной его сына со дня ее рождения! Это все люди знают, весь город, разве так можно?!

Бадамбеим представила себе, как будет взволнована и огорчена жена покойного деверя Ханумсолтан, когда услышит эту ужасную новость... Бедняжка Ханумсолтан одна вырастила трех сыновей после смерти своего мужа...

Гаджикиши и сам все это хорошо знал, но отдать дочь за Мухаммеда, о котором болтают в народе всякое, он не намерен! Разговоры о младшем сыне покойного брата извели его душу, что в этом смыслит женщина? Не стоит и обсуждать. Но жена не успокаивалась:

Ты не должен обижать память своего покойного брата Гусейна!

- Жена! Ты меня хорошо знаешь! Знай, что если бы у меня была не одна, а девять слепых дочерей, я ни одну не отдал бы за Мухаммеда. Из него для моей девочки мужа не получится, он бездельник и шалопай. Видите ли, решил поэтом стать! Зять-поэт? Ну, уж нет! Я сказал: "Нет!" И кончено! Я говорил сегодня в лавке Дор Али с одним человеком и дал слово... И больше попусту не болтай! Все что знаешь, я тоже знаю. И перед моим покойным братом на том свете буду держать ответ я сам.

Внезапно крик положил конец спору отца с матерью. Они вбежали в боковую комнату. Гамза лежала на полу в луже крови, она лилась из рассеченного виска и заливала все лицо.

- Вай! Пусть обрушится дом виновного, дитя мое погибает! - начала причитать несчастная мать. - О аллах, не оставь ее в эту минуту!

Гаджикиши тоже растерялся. "Наверно, бедная девочка услышала мои слова, что и мертвую я не отдам ее за проклятого нечестивца..." Он наклонился над дочерью и стал поглаживать в отчаянии ее плечо.

- Что ты волосы рвешь, женщина! Встань, принеси воды и приготовь постель.

Спотыкаясь и наталкиваясь на стены, мать прошла в кухню и вернулась с медным ковшиком воды. Гаджикиши осторожными движениями сначала обрызгал лицо дочери водой, а потом смыл кровь с ее лица и шеи. При этом он приговаривал:

- Нельзя быть такой неосторожной, дочка! Чего ты испугалась? Что случилось? - Но, увидев, что Гамза никак не откликается на его слова, обрушил свою растерянность на жену: - Я же тебе сказал, бестолочь, чтобы ты приготовила постель! Что ты застыла? Совсем из ума выжила!

Не зная, что предпринять, чтобы помочь умирающей дочери, бедная мать не стерпела, накинулась на мужа, которому не перечила ни разу в жизни до сей минуты, с проклятьями:

- Чтоб ты провалился! Все хвастаешь: "Я! Я!" Разлучил мое дитя с женихом! Теперь, когда она уходит от меня, ищешь во мне причину своих бед! Проклятый!.. Да выйдет у тебя душа из черного зрачка твоих глаз!

Бадамбеим кинулась к постели и принялась взбивать подушки. Но даже теперь не мог муж не ответить на женино неуважение. Подойдя к ней, он сильно ударил ее по лицу:

- Если еще раз осмелишься сказать подобное, считай себя мертвой! Раскрой уши и слушай: я лучше увижу Гамзу мертвой, чем отдам ее этому мальчишке!

Ни пощечина, ни ругань не возымели своего действия на Бадамбеим, что может быть страшнее вида умирающей дочери в луже крови на полу?!

- О аллах, вразуми отца моей дочери! Только ты, всемогущий, можешь заставить его понять, что это его собственное дитя тоже!.. Помоги мне положить ее в постель! Может быть, настали ее последние минуты, да не услышит она наших споров...

Мать горько заплакала, обвязывая лоб Гамзы собственной косынкой. Гаджикиши наклонился и поднял дочь на руки, потом с предосторожностями уложил ее в приготовленную матерью постель.

... В эту ночь Гамза так и не пришла в себя. Мать не отходила от нее ни на шаг. Когда утром следующего дня девушка очнулась, она увидела тоскующие глаза матери, устремленные на нее.

- Родная моя, девочка моя, да перейдут на меня твои горести и болезни, что с тобой?

Одна ночь так изменила облик Гамзы, что узнать ее было невозможно: будто многолетняя болезнь подтачивала ее силы. Той девушки, которая блистала среди подружек своей красотой, уже не было. Как будто не она собиралась с девушками в последнюю среду года... Бедняжка и не догадывалась о том, как она изменилась.

Мать прикладывала примочки со снадобьями к ее ране, вытирала мокрым полотенцем лоб. Гамза ослабевшей рукой тронула ноющую голову, гримаса боли исказила ее черты. Глаза наполнились слезами, рыдания стиснули грудь.

- Что с тобой, моя девочка?

- Не спрашивай о моем горе, мама, я все слышала...

Бадамбеим горько заплакала:

- Что делать, дитя мое? Он - твой отец, глава дома! Что он скажет - мы должны делать... Родная моя, не горюй, аллах милостив, может быть, отец изменит свое решение.

- Нет, мама, я знаю, не изменит... Знаешь, в тот праздничный последний день, когда мы гадали по кольцам с девочками, Гюльниса нагадала мне: "Соловья в саду убили, роза бедная в крови..."

- Стоит ли обращать внимание на баяты, девочка? Да ну ее, Гюльнису...

- Нет, мама, у меня предчувствие. Разве ты не знаешь отца? Он не изменит своего решения, сказал - сделает...

Бадамбеим поняла, что не смогла переубедить дочь пустыми обещаниями, и всполошилась снова:

- Да обрушится дом виновника наших бед, да сгорит он! Отцу наболтали что-то про Мухаммеда, вот он и отвернулся от него. Терпи, детка, такова наша доля, завещанная нам пророком великим. Подумай, Мирсалех тоже неплохой парень, из достойной семьи, и кусок хлеба у них есть! Не знаю, может быть, аллаху виднее. Не перечь отцу, послушание родителям в чести у аллаха...

- Мама, у тебя не каменное сердце, ты должна меня понять. Не уговаривай меня! Не заставляй говорить всю правду... Дело даже не в том, что меня не отдадут моему нареченному... Силы оставляют меня... Я знаю, что скоро умру... И теперь мне кажется, что я уже мертва.

- Избави, аллах, детка, почему ты должна умереть?! Кому ты причинила зло?

- Мама, у меня внутри все горит, дай мне глоток воды...

Мать тут же поднялась и принесла чайник:

- Гамза, да перейдут на меня твои горести, может быть, выпьешь немного крепкого сладкого чая, он тебя подкрепит? - Она присела рядом с дочерью, готовясь налить в пиалу: - Знаешь, детка, возможно, аллах начертал на твоем лбу именно такую перемену в твоей жизни. Может быть, ты и найдешь свое счастье в этом новом сватовстве?

Гамза прикрыла пиалу дрожащей рукой.

- Я не хочу чаю, мама, дай мне холодной воды, я горю...

Только что матери казалось, что ей удалось отвлечь внимание дочери от беды, которая надвинулась на нее, но нет...

- Да будет мать жертвой твоего израненного, горящего сердца, доченька! Как же я дам тебе холодной воды! Тебе сейчас, не приведи аллах, только хуже станет от нее. Ты вся горишь, как свеча на ветру, в чем душа теплится...

- Хуже быть не может, мама, дай холодной воды!

... Шли дни, но Гамза не поправлялась. Она даже не могла встать с постели.

Тем временем в доме готовились к обручению с новым женихом. Пришли сваты с подарками для невесты и с обручальным кольцом, которое означало, что отныне Гамза принадлежит жениху-Мирсалеху. Особенного приема сватам, полагающегося при обручении, не было: невеста лежала больная... Даже традиционный обряд кройки подвенечного платья и других свадебных нарядов, шитья приданого и постельного белья совершался без невесты, Гамза лежала пластом. Лекарства не помогали. В городе не осталось моллы, дервиша, знахарки, к которым бы не обращалась Бадамбеим. Над девушкой читались заклинания. Из дома Сеида Азима принесли ритуальный молитвенный коврик рода сеидов и приложили к голове больной. Одни советовали сжечь над ее головой кошачьи волосы, другие приносили семена руты, которыми следовало окуривать комнату в предутренние часы, еще до пения первых петухов. Особенно сведущие в подобных случаях говорили матери, что самое лучшее средство от недуга сжечь над Гамзой специальные заклинания, и непременно в те минуты, когда скот гонят с пастбища... Все эти ухищрения ни к чему не привели. Дым разъедал бедняжке глаза, но помочь несчастью ничто не могло.

И наконец, женщины посоветовали Бадамбеим отправиться с больной дочерью на поклонение в святилище недалеко от Шемахи. Моление в святилище вместе с тамошней жрицей приносит исцеление и не таким тяжелым больным. Как известно, почитание мусульманской святыни связано с личностью какого-либо святого: он там погребен, или жил в этом месте, или останавливался для отдыха, или молился. Почитается не только сам святой, но и место, где ступала его нога или покоится его тело. Люди верят, что святилища обладают сверхъестественной силой, что в святых местах они находятся под особым покровительством аллаха и святого... Как было отказаться несчастной матери от такой заманчивой возможности?! Конечно же она пойдет пешком на поклонение с Гамзой.

В другое время Бадамбеим обратилась бы к жене покойного деверя Ханумсолтан и попросила бы ее отправиться на поклонение вместе с ними. Но отказ Гаджикиши от слова, данного покойному брату, отдать Гамзу замуж за Мухаммеда породил между семьями вражду, злобу и обиду. Говорят в народе, что у жен братьев даже платья в сундуке не уживаются. Но о взаимоотношениях Бадамбеим и Ханумсолтан раньше так сказать было нельзя, они очень дружили между собой и с нетерпением мечтали о том времени, когда их дети совьют свое гнездо. Теперь же связь между женщинами была порвана, хотя Бадамбеим знала, что Ханумсолтан по-прежнему любит Гамзу, так же, как и она сама любит Мухаммеда. Ах, если бы она могла обратиться к Ханумсолтан, которую считала своей старшей сестрой, со словами: "Да буду я твоей жертвой, Ханумсолтан!.. Я боюсь потерять Гамзу! Пойдем с нами к святилищу! Вместе мы одолеем трудный путь, вместе помолимся за мою доченьку. Может быть, ворота небес будут открыты для наших просьб - и аллах поможет моему ребенку..." Но не могла теперь мать просить Ханумсолтан, ведь они незаслуженно обидели ее. И что сделал Мухаммед, что его так ненавидит родной дядя?..

Бадамбеим обратилась за помощью к своей подруге Бике, которая ежедневно забегала к ним, выполняя мелкие поручения, договариваясь с моллами и знахарями, говорила два-три ободряющих слова Гамзе. Она сразу же согласилась сопровождать Бадамбеим и Гамзу. Теперь дело было за мужем: без его согласия в доме ничего не делалось.

- Знаешь, Гаджикиши, говорят, дочке нашей может помочь поклонение и молитва в святилище...

Отец и сам был удручен затянувшейся болезнью дочери, из-за этого откладывалась и свадьба, запаздывать с которой Гаджикиши не желал, поэтому он сразу согласился:

- Говорят, надо вести, веди... Если ей не помогло лекарство Мирзамаммеда, поможет ли ей поклонение святилищу?

- Не говори так, муж! Она еще жива!

- Жива, жива, я и сам думаю, что девчонка притворяется! Затягивает, чтобы отсрочить намеченную свадьбу!

- Не ругай ее, она так больна.

- Вот тебе мое последнее слово: идите куда хотите, лишь бы поднялась на ноги, чтобы сыграть свадьбу. Не встанет, - значит, умрет. Если вы надеетесь обе, что мое сердце смягчится и я изменю решение, ошибаетесь! О другом разговора быть не может.

Услышав слова мужа, сказанные тихим голосом, но с раздражением и злобой, женщина похолодела. "О аллах! Что же такое сделал ему бедный парень, что он так гневается на него?!" Мать поняла, что судьба дочери уже решена мужем окончательно. Гамза права, отец никогда не изменит своего последнего слова, после этого о Мухаммеде не может быть и речи. Муж произнес свои слова как глубоко уязвленный и смертельно обиженный человек. "Да обрушится дом виновника", - сказала она со вздохом. И опять бедная женщина не могла совместить в своем сознании Мухаммеда и дурные дела. Она только проклинала виновника недовольства мужа.

... Гаджикиши владел на Базаре лавкой, в которой шил и продавал шапки и папахи. Он покупал привозимые из Дагестана шкурки каракуля и мерлушки, черные, коричневые, серые, с длинным и коротким ворсом, и шил из них знаменитые во всем Ширване папахи - островерхие и плоскодонные, высокие и низкие. На одни папахи шел мех из Калмыкии, на другие из Черкесии. Считалось хорошим тоном носить шапку, сшитую руками Гаджикиши. Сеид Азим тоже заказывал себе папахи у него. В последний раз, когда Гаджикиши выполнял очередной заказ Аги, под рукой у него не оказалось нужного добротного меха, и, вместо того чтобы подождать и сшить папаху лучшего качества, Гаджикиши поторопился и сделал папаху из плохого меха. И вот на шапочника пошла гулять эпиграмма:

Мех калмыцкий вместо черкесского

Что ж всучил ты мне, друг Гаджи?

Ну и шапка, брат! Не успел надеть

Изорвалась вся вдруг, Гаджи!

Круги пошли по воде - эпиграмма имела успех. Честно говоря, шапочник пожалел о том, что сделал... Однако затаил обиду на поэта, с которым раньше был в приятельских отношениях: приглашал в свою лавку на чай, с удовольствием слушал его рассказы, шутил с ним... Все было хорошо, пока шутка касалась другого, но как только эпиграмма на Гаджикиши распространилась по Базару, отношения были порваны. Вместо того чтобы пенять на себя, он разозлился на Агу, не ощутив шуточного и веселого тона эпиграммы. Одной из причин его враждебности к Мухаммеду была близость племянника с Сеидом Азимом. А то, что семья покойного брата дала прибежище поэтическому меджлису "Дом наслаждения", вывело его из себя! Его племянник поэт, его называют "Мухаммед Сафа"... Этого еще недоставало!.. "Скоро я не смогу ходить по шемахинскому Базару из-за этих поэтов. Такого бесчестья стерпеть нельзя. Аллах не дал мне сына, я думал, дети брата - мои сыновья... Но нет, аллах должен дать сына самому человеку, - как говорится, кто чужого теленка привязывает, у того в руках лишь веревка остается!" Дочь была его надеждой, но и она подвела. Вот почему он ополчился на Гамзу и жену.

Не понимая, что руководит мужем в его решении, не зная подлинных причин вражды, Бадамбеим поражалась жестокости мужа. "Старик, видно, не в себе... О аллах! Будь милосердным, может ли отец быть таким безжалостным к собственному ребенку?" - думала она, сравнивая сердце мужа с камнем.

Гаджикиши спешил в лавку. Жена остановила его во дворе, чтобы до Гамзы не донеслось, о чем они говорят.

Гаджикиши рассеянно спросил:

- Хорошо, отправляйтесь... А с кем вы пойдете?

Бадамбеим знала, что муж спросит об этом: негоже женщине отправляться в такой путь с больным ребенком, не заручившись подмогой. Она быстро ответила:

- С Бике.

- Хорошо, только старайся побыстрей вернуться. Бике пришла, когда Гаджикиши уже ушел. Они вдвоем помогли Гамзе одеться, взяли жертвоприношения, заранее припасенные Бадамбеим, и двинулись в путь.

Как давно Гамза не была на свежем воздухе! Она как будто ожила. Свежий ветерок ласкал лицо и шею. Цветущие луга, зеленые сады, холмы, убегающая вдаль безлюдная дорога - все радовало взор.

Знавшая дорогу Бике часто останавливалась, чтобы Гамза не устала. Кивнув Бадамбеим, она скороговоркой проговорила:

- Будь проклят сомневающийся! Смотри, сестрица, слава аллаху, мы только пустились в праведный путь, а девочке уже, кажется, лучше... - Бике улыбнулась и продолжила свой рассказ о порядках и обычаях в святилище, куда направлялась не впервой.

Сердце матери наполнилось надеждой, она тоже заметила перемену к лучшему в состоянии Гамзы.

Еще до полудня они добрались до святилища. В окружении вековых деревьев стояло небольшое старинное строение, стены которого поросли мхом. Даже сквозь щели в куполе пробивалась трава... Перед святилищем они увидели женщин, тоже ожидавших моления. Прибывших на поклонение встретила жрица святилища Айша:

- Добро пожаловать, да пошлет аллах вам исцеление... Больная, кажется, девушка?

Бике ответила:

- Да, сестрица, мы пришли просить у вас помощи. У этих дверей мы надеемся получить исцеление... Единственная дочь... Такое несчастье... Тает как свеча с каждым днем...

- Если вы пришли с чистыми помыслами, аллах вам поможет, уйдет отсюда здоровой, отбросит все болезни.

Бадамбеим и Бике отдали Айше принесенные пожертвования, вдобавок мать отдала жрице деньги. В ответ на это жрица ввела их внутрь святилища и указала им места. Вслед за ними вошли и другие женщины, ожидавшие под деревьями.

Внутри святилища стоял полумрак. Сквозь высокие узкие окна в толстой стене, похожие на бойницы, падали слабые косые лучи солнца. В помещении было прохладно, Гамзу слегка знобило. Женщины кружком уселись на старых циновках и полосатых маленьких паласах. Бике посадила Гамзу между собой и матерью и тихонько зашептала ей на ухо:

- Крепись, девочка, уповай на помощь аллаха!.. Смотри, что будет делать Айша, и повторяй все за ней.

Служительница уселась перед нишей, напоминающей древний очаг, который был устроен в середине стены напротив входа. На стене над очагом были высечены слова на арабском языке: "О аллах, о правда, о аллах правдивый".

Окинув взглядом женщин, сидевших по кругу с правой и левой от нее стороны, Айша положила руки на грудь. Подула сначала налево, потом направо, и стала раскачиваться на месте, приговаривая первые слова своей молитвы. Она обращалась от имени шейха этого святилища - шейха Эйюба к аллаху, от неба, что над головой, к аллаху, от горы Пирдереки к аллаху...

Повторявшие ее движения и слова женщины все яростнее раскачивались, сидя на коленях. По мере чтения молитвы они все больше распалялись и постепенно от стен, у которых они сидели, стали продвигаться к центру. По-прежнему первой к аллаху взывала Айша, ей вторили возбужденные сверх меры женщины, они хлопали себя по груди и плечам и на коленях двигались и двигались к центру... Волнение страждущих нарастало, нервное напряжение достигло пика, пена появилась у многих на губах, некоторые потеряли сознание, - измученные и обессиленные, они упали на пол. Молящимся это казалось хорошим признаком: "Счастливица! Эта выздоровеет, ей повезло, с исступлением болезнь покинула ее!"

Гамза одной из первых лишилась сознания. Мать и Бике с трудом привели ее в чувство. Ее вынесли на свежий воздух из святилища, окропили лицо холодной водой, и наконец девушка очнулась. Из страха перед мужем Бадамбеим решилась сразу же пуститься в обратный путь. Гамза была слишком слаба для такой дороги, к тому же она не взяла и кусочка в рот. Опечаленная происшедшим, Бике думала: "Наверно, не надо было приводить сюда бедную девочку, она только измучилась и еще больше ослабела. О аллах! Может быть, потом польза проявится..."

Обратно длинная и безлюдная дорога уже не радовала взор. Те же зеленые сады и цветущие луга потеряли для путниц свое очарование - надежда оставила их. Повозку или арбу нанять было не у кого. С двух сторон взяв больную под руки, они с трудом шли, почти волоча ее по земле. Далеко так не уйдешь...

Они отдалились от святилища на значительное расстояние, когда услышали за собой конский топот. Женщины сошли с дороги, чтобы пропустить всадников. Обессиленную ходьбой Гамзу усадили на обочине, Бадамбеим пыталась облегчить ей страдания, смачивала водой лоб и виски. Бике понимала, что им необходимо вернуться в город до темноты. Во-первых, у них на руках больная, а во-вторых, страшно ночью в степи женщинам... Когда всадники приблизились, она решилась: поплотнее завернувшись в чадру, чтобы совсем не видно было лица, она подняла руку и направилась навстречу всадникам.

- Братья, ради святого Аббаса, помогите нам! С нами больная, которую мы водили на моление в святилище... Видно, исступление ей не помогло.

Обычаи не позволяют смотреть мужчинам на чужих женщин, поэтому всадники остановились в отдалении. Это были Сеид Азим Ширвани и Мухаммед Сафа. Они спешились, еще не зная, как помочь женщинам. Сеиду Азиму ни одна из женщин, как ему показалось, не была знакома. А Мухаммед сразу узнал жену своего покойного дяди и Гамзу. Он удивленно окликнул их. Бадамбеим подняла голову и увидела Мухаммеда. В первую минуту растерянности она не могла решить, как им быть. Обратиться ли к нему за помощью бедняжке Гамзе или отвергнуть эту помощь из страха перед гневом мужа, если он узнает о встрече... Женщина расплакалась:

- Лучше бы аллах убил меня, детка.

- За что, тетя?!

- Гибнет моя девочка... - еще горше заплакала Бадамбеим.

Мухаммед передал поводья Сеиду Азиму и подбежал к сидящей на земле Гамзе.

- Что с Гамзой, тетя?! - голос Мухаммеда дрожал от волнения.

- Не видишь разве? Мое дитя на смертном одре.

- Я слышал, что она болеет, но не представлял, что это так серьезно. После того как дядя...

- Откуда тебе знать? Иная дружба что надпись на льду...

- Теряющий друга - сам себе враг.

- Об этом пойди и скажи своему дяде!

- Да разве дядя хочет меня слушать! Он даже не глядит в мою сторону! Отворачивается, едва завидев на Базаре...

- Из-за тебя он и нас изводит, Мухаммед!

- Да что я такое сделал, тетя?

- Я же говорю, что об этом знает лишь твой дядя! Он и тень твою рубит. Мы не смеем ни имени твоего назвать, ни вспомнить твоих братьев и мать...

- Так что же с Гамзой, тетя?

- Ей не помогали ни лекарства, ни заклинания, ни жертвоприношения, поэтому я решилась отвести ее к святилищу... Но, как видишь, и это не помогло, бедняжке стало еще хуже... Бедное мое дитя!

Проклятые обычаи запрещали Мухаммеду в присутствии Сеида Азима и женщин хоть два слова сказать Гамзе. Он только изредка кидал на нее взгляды.

Ко всему на свете безразличная, ссутулившись от усталости, девушка гасла на глазах. Она не спускала пристального взгляда с Мухаммеда. Весь смысл ее жизни еще совсем недавно был сосредоточен в нем... "Как быстро ты забыл меня, Мухаммед... Почему ты оставил меня мучиться одну? Где твои клятвы верности? Как быстро ты все позабыл... - думала Гамза. - Каким ты неверным оказался... Равнодушным к моей беде... Какое зло ты причинил моему отцу, что он имени твоего слышать не может? А мне твое имя язык жжет, не могу произнести... И сердце мое обжигает, как только подумаю о тебе... Любимый мой! А помнишь в детстве! Нас помолвили при моем рождении, поэтому, вопреки обычаям, не прятали друг от друга... Как мы играли! Какие рассказывали сказки, какие пели песни! Неужели все это было? Оказывается, это было ложью, которая оплела меня. Имя твое не хочет уходить из моего сердца, ах, Мухаммед, Мухаммед! Ты думаешь, я стану женой Мирсалеху? Ты думаешь, я буду жить на этом свете без тебя? Ты говорил мне: "Мир без тебя тесен"... Оказывается, для тебя мир просторен, вот ты развлекаешься, куда-то ездишь. Только меня нет в твоем просторном мире! А мама твоя - Ханумсолтан раньше часто говорила: "Нет счастливей меня среди шемахинских матерей, потому что у меня будет такая невестка, как ты! Все будут завидовать мне..." А теперь даже не вспомнит обо мне. Почему вы не придумаете что-нибудь, чтоб помочь мне? Чтобы успокоить моего отца? Почему не уговариваете его? Почему не собираете всех старейшин в городе, чтобы они помирили вас? Такова твоя верность мне, Мухаммед?.. Ты был моей судьбой, любимый. Ты был моим солнцем, моей луной, моим светом. Каким ты ненадежным оказался..."

Гамзе казалось, что Мухаммед читает ее мысли... Молодой поэт видел упрек и укор в глазах девушки, но не мог ей объяснить, что все его попытки помириться с дядей ни к чему не привели. Подавив в себе желание поговорить с девушкой, он сосредоточился на том, как помочь женщинам выбраться побыстрее в город. Он подошел к Сеиду Азиму, державшему коней с другой стороны дороги.

- Кто эти женщины, Сафа?

- Жена моего покойного дяди с дочерью и еще одна женщина, которую я не знаю.

- Откуда они идут? Почему пешком? Одни? - Ага хотел добавить "без сопровождающего их мужчины", но не сказал.

- Они ходили на поклонение к святилищу. Требуется, чтобы они путь проделали пешком. А дочь моего дяди очень больна, совсем не может двигаться от усталости... Ага, прости меня! Ты поезжай, я отдам бедным женщинам своего коня, а сам пойду пешком. Вблизи города женщины привяжут коня к какому-нибудь дереву, а я потом его отвяжу, чтобы дядя не узнал.

Сеид Азим слышал об этой истории, о ней в городе знали все: шапочник Гаджикиши не отдал дочь за помолвленного с ней при ее рождении племянника, которого раньше любил, как сына. Отказался от слова, данного покойному брату. Девушку просватал за Мирсалеха, Свадьба задерживается из-за болезни невесты... Девушка тяжело больна, некоторые даже поговаривают, что она не в себе... Каждый добавлял что-нибудь свое.

- Прекрасная мысль, но почему только ты? Что для них один конь, их ведь трое? Отдай им и моего коня, пусть у городских ворот привяжут обоих коней к дереву. А мы пойдем пешком, за беседой не заметим, как окажемся у городских ворот.

- Это затруднит вас.

- Как не совестно, Сафа, как может благое дело затруднить?

Мухаммед возвратился к женщинам. Его встретили тоскующие, полные укоризны глаза Гамзы. Как бы ему хотелось сказать ей несколько ласковых слов, как не желал он расставаться с ней! Но все равно, ни поговорить, ни приласкать...

- Тетя, мы отдаем вам наших коней. Когда доберетесь до города, привяжите их к дереву. Не бойтесь, мы идем следом за вами. Кто из вас лучше держится в седле, той сзади мы подсадим больную.

Он не мог назвать по имени Гамзу, а девушка с горечью подумала: "Злодей, уже и имени моего не называешь..."

Бадамбеим тут же согласилась:

- Спасибо, детка! Но я с трудом удержусь на коне, может, тетя Бике лучше умеет.

И Бике согласилась:

- Сажайте позади меня, я умею держаться в седле.

Сафа подсадил сначала Бадамбеим, потом Бике на коней. Когда он взял на руки Гамзу, чтобы посадить ее позади Бике, он украдкой осторожно поцеловал холодную руку Гамзы. Губы Мухаммеда похолодели, рука Гамзы запылала...

Всадницы уехали, а поэты остались одни на дороге.

- Жаль бедную девушку, - раздумчиво произнес Сеид Азим, - если она тяжело больна, вряд ли ей поможет радение в святилище. Темные люди верят, что покровители святилища обладают чудодейственной властью над духами болезней, способны исцелять больных от недугов. Моление в святилищах приводит людей в исступление, что вредно само по себе... Лучше бы больше хороших врачей было у нашего народа... - А мысленно добавил: "Она - жертва несчастной любви, насильно замкнутых уст". Но и его уста не смогли произнести вопроса, который напрашивался сам собой, это не принято...

Горе этих несчастных стиснуло сердце Сеида Азима. На мгновение ему показалось, что один из мучеников не Мухаммед Сафа, а Тарлан. И девушка, лица которой он не рассмотрел, не Гамза, а прекрасная Сона. Печальная, поникшая от горя, искавшая убежища Сона. И снова ему послышался голос его феи вдохновения, голос царицы фей, голос Соны: "Мой поэт, и снова душат любовь! До каких пор желания и мечты будут топтать ногами? До каких пор любящие не смогут защитить своих любимых? До каких пор чужая воля будет калечить людские судьбы?" Сеид Азим не заметил, как зашевелились его губы; рождалась новая газель, наполненная болью и гневом. Мухаммед Сафа прислушался и поразился тому, что Ага точно прочувствовал его горе. Он вспоминал глаза Гамзы и вновь корил себя за бездействие, слушая Сеида Азима.

Нашей встречи вино для меня отравила судьба,

Ты ушла - в злую горечь меня погрузила судьба.

А была ты близка - сердце пело от встречи с тобой.

Лунный лик твой теперь от меня отвратила судьба.

И смешались в разлуке с тобой для меня день и ночь,

И рассвета свечу навсегда погасила судьба.

КНИГА ВТОРАЯ

Знаю, мой друг читатель, ты волнуешься за судьбу моих героинь. Сначала ты горевал вместе с Соной, о дальнейшей судьбе которой ты ничего не знаешь. К ее горю прибавилось еще горе Гамзы. К сожалению, сейчас я вынуждена оставить тебя в неведении и немного вернуться назад, к тем событиям, которые имели место в Шемахе. Прости меня, немного времени отниму у тебя. Дай мне руку, будь мне опорой, давай зайдем к Гюллюбеим-ханум... Ты помнишь о ней? Ты слышал ее имя и в письмах Сеида Азима к Тарлану, и в рассказах шемахинцев о школах, и в мечтах нашего поэта. Но с самой Гюллюбеим мы не встречались. Это знакомство очень важно, ты должен знать самоотверженную и храбрую женщину, ратующую за просвещение своего народа... Ведь школа Сеида Азима Ширвани возникла не на пустом месте, до нее в Шемахе были, хотя и недолго просуществовавшие, школа Рза-бека и школа для девочек Гюллюбеим-ханум. Для поэта они являлись неким прообразом будущей новой школы.

Неизвестность мучительна, мой друг, я знаю, но будь терпелив, вскоре мы увидимся и с оставшейся в народных легендах Соной, и с безвестной Гамзой. Теперь же, как в старину говаривали наши бабушки, Сона с Гамзой пусть здесь останутся, а наш рассказ пойдет о Гюллюбеим...

С Гюллюбеим-ханум наше знакомство запоздало. Наступили тяжелые минуты ее жизни, и теперь самое время получше узнать ее школу, которая прославилась в Ширване как школа нового типа для девочек. Гюллюбеим-ханум стремилась сочетать в ней приметы общеобразовательной школы с теми необходимыми атрибутами, которые характеризуют традиционную моллахану, где обязательно изучение основ шариата, начальных законов мусульманского права.

Давайте войдем в дом этой храброй женщины, который служил помещением школы. Эта школа смелой учительницы была первой- школой нового типа не только во всем Ширване, но, может быть, и во всем Азербайджане.

ГЮЛЛЮБЕИМ

Накануне вечером между Гюллюбеим и Исрафилом разгорелся спор...

По сути дела, Исрафил был очень приветливым, мягким человеком и не очень вмешивался в дела любимой жены. Он не стал противиться, ее желанию открыть в своем доме моллахану для маленьких девочек, детей неимущих соседей по кварталу. Человек осторожный и осмотрительный, он даже одобрил намерение Гюллюбеим учить детей и корану, хотя в душе понимал, сколь нелегко вдалбливать в головы малышей непонятные и ему суры. "Пока у нас нет собственных детей, пусть занимается, потом - посмотрим", - думал он. Они были ближайшими соседями семьи Моллы Курбангулу. Жена моллы, Умсалма, известная в квартале своим вздорным и злым нравом, вместе с дочерью Нарындж, которая тоже не отличалась добротой и приветливостью, давали в своем доме уроки корана. Моллахана приносила семье Моллы Курбангулу немалый доход приходящие сюда девочки, дочери более или менее обеспеченных родителей, платили за обучение. К тому же девочки помогали Умсалме и по хозяйству. Поэтому бесплатная школа, открытая Гюллюбеим, нанесла значительный ущерб доходам семьи Моллы Курбангулу. Это не могло не отразиться на взаимоотношениях соседей.

Вначале Нарындж говорила: "Не стоит волноваться! Кто туда пойдет учиться? Порождение оборванцев, какой от них толк?.." Однако когда жители квартала прослышали, что новая учительница не берет плату за обучение, не заставляет девочек делать всю черную работу в своем домашнем хозяйстве, многие призадумались и, жалея своих дочерей, избавили их от прислуживания Умсалме и Нарындж. Постепенно большинство соседей отправили своих детей в моллахану Гюллюбеим. Нарындж и Умсалма воспылали ненавистью и стали заклятыми врагами Гюллюбеим...

И действительно, моллахана Гюллюбеим была удивительной. Она старалась научить девочек всему, чему когда-то училась, что знала сама... Один час учительница заучивала с девочками суры корана, объясняя и дополняя непонятное своими рассказами. Один час учила писать и читать. В остальные часы она показывала им, как шить, готовить, вести расходы, следить за собой, чтобы быть чистоплотной, выполнять домашние работы, учила тому, чему не учат в традиционной моллахане. Матери были очень довольны новой учительницей. Возвращаясь от нее, дети не уставали хвалить Гюллюбеим. Девочки стали старательными и аккуратными, вежливыми и ласковыми. Родители радовались вдвойне: новая учительница и денег не брала, и хорошо учила.

Но Умсалма и Нарындж не могли успокоиться. Они плели вокруг новой моллаханы паутину недоверия и сплетен. Внезапно появился настойчивый интерес к новой моллахане. Некоторые спрашивали: "Зачем девочкам учиться писать? Как только научатся, начнут писать мальчикам любовные письма..." Слухи росли... На Бакалейном базаре соседи купцы странно поглядывали на Исрафила, в разговорах намекали на недозволенность поведения его жены...

Исрафил решил мягко поговорить с женой об этих намеках на "непотребные дела" в моллахане.

- Гюллюбеим, почему ты не учишь девочек по обычаям нашего народа, как в других моллаханах?

- Потому что хочу научить их всему, что сама знаю...

- Зачем девочкам уметь писать? Говорят, если девочка берет в руки перо, и до греха недалеко.

Гюллюбеим ласково возразила мужу:

- Дорогой, ведь и я умею писать, не хочешь ли ты сказать... У моего знаменитого учителя Моллы Баба не только я училась, и всех нас он учил писать. "Аллахом клянусь, - говорил он, - если девочка выучится писать, это вовсе не грех. Если это грешно, то зачем моллы учат своих дочерей и дочерей господ и беков писать и читать?"

Трудно было возразить доводам Гюллюбеим. Но беспокойство о собственной судьбе и судьбе жены не оставляло Исрафила.

- Знаешь, Гюллю, я за нас самих боюсь... Не знаю отчего, но у меня такое предчувствие, что твои затеи добром не кончатся... Базар говорит, что Молла Курбангулу и его дочь Нарындж, которую прочат за бывшего разбойника Мешади Алыша, да избавит аллах от их зла, на все способны... Я с детства их знаю, из поколения в поколение наши роды рядом жили... Только чуть-чуть наступи им на хвост - и ты конченый человек! А ведь ты вырываешь у них изо рта кусок хлеба...

- Если бы они хорошо учили, то и необходимости в моей школе не было. Бедняжек, приходящих к ним за светом, они заставляют убирать дом, стирать белье, мыть ковры, прислуживать себе в банные дни... Да что говорить! Народ сам видит...

- Не знаю, что тебе сказать, как убедить... Повторяю, не приведи аллах попасть к ним на язык... Дай аллах, чтобы все закончилось миром... Но знай, что позора я не перенесу. Моя гордость не позволит терпеть насмешки... Если что-нибудь случится, твое имя будет запятнано, я не смогу и дня прожить в этом краю, появиться на Базаре... Смотри сама, я заранее тебя предупреждаю: или ты их не задевай, не восстанавливай против себя, а уж если они не угомонятся, имя твое покроют грязью, я уеду отсюда... Сил бороться с ними у меня нет. Увы, я слишком хорошо знаю своих сородичей, если кого невзлюбят!.. - И умолк, пряча глаза от жены.

Гюллюбеим молча выслушала слова мужа. Горько и тяжело было на душе, но она не могла произнести ни одного слова в ответ. Когда начинаешь трудное дело, хорошо, когда рядом кто-то есть, в ком ты найдешь опору, кто тебя поддержит в крутую минуту. Она поняла, что отныне ей самой придется все решать... Пойти против всех?.. На это он не способен.

Гюллюбеим решила отвлечься от тяжелых мыслей и стала готовиться к новому уроку... В последнее время к своим обычным урокам она прибавила урок пения. "Хорошо, что пока никто не знает об этом нововведении! Я предупредила девочек, чтобы они не рассказывали дома, но все-таки сердце у меня не на месте. Может быть, пока не поздно, перестать учить их петь?! Но почему?! Ведь может Ахчик Шушаник в своей домашней школе учить питомиц пению? Или сестра Мария? От этого худа не будет... Ведь я только добра им желаю... Я учу их начальным сурам корана, правилам молитвы, рассказываю, для чего следует соблюдать пост и когда, объясняю смысл религиозных податей и добровольных подношений, учу их молитве по умершим... Но им необходимо уметь жить на этом свете! Мой двоюродный брат Махмуд-ага любит повторять, что аллах создал человека для этого света, а загробным миром распоряжается сам аллах... И надо стараться, чтобы короткую жизнь на этом свете человек не потратил ни на что дурное. А моих маленьких учениц в этой короткой жизни ожидают только лишь заботы о ближних и страх не совершить что-нибудь недозволенное. Изучение одних молитв отнимает у них массу сил. Разве в этом мире, подаренном человеку аллахом, лицо его улыбаться не должно? Я хочу научить своих учениц иногда радоваться и улыбаться. Я не могу иначе, сам аллах меня создал такой. Без радости жизнь не жизнь!"

С этими мыслями Гюллюбеим проводила мужа на Базар, а сама начала готовить классную комнату к урокам: скоро придут девочки.

В большой, чистой и светлой комнате на полу были расстелены паласы, вдоль стен разложены маленькие тюфячки, и у каждого - низкий складной столик. На столиках приготовлены к урокам кораны, пеналы и маленькие молитвенники. Стены комнаты украшены сотканными из серебряных и золотых нитей картинами-вышивками в рамках. В стенных нишах на полках красовались изящной работы лазурные пиалы, тарелки, чайники и кувшины. На окнах красивые шторы, от которых светло и весело на душе.

Гюллюбеим еще раз осмотрела комнату, смахнула кое-где несуществующую пыль, расправила половичок у двери. Все было готово для встречи учениц.

По двое, по трое стали приходить девочки. Они радостно здоровались со своей учительницей, Гюллюбеим встречала их улыбкой и приветом.

Каждая занимала свое, определенное заранее место. Девочки не спускали с учительницы влюбленных глаз. Центральное место занимал тюфячок, на который села Гюллюбеим. Ее одежда не отличалась от обычного костюма ширванской женщины. Широкая юбка из плотного атласного шелка, светло-розовая, тонкого марселина блузка выглядывала из-под плотно облегающего стан короткого архалука с широкими рукавами. Белый гянджинский шелковый платок с лиловой кромкой покрывал волосы, концы его были обвиты вокруг шеи. Учительница не носила украшений. Молодое свежее лицо украшала родинка около пухлых губ. Чуть удлиненный овал лица с круглым маленьким подбородком, кудрявые черные волосы, выбивающиеся из-под белого платка, черные, дугой, будто нарисованные, брови...

Девочки затихли, как только Гюллюбеим подняла руку.

- Начинаю с именем аллаха милостивого и милосердного...

Девочки вторили ей. Гюллюбеим все еще была под впечатлением давешнего разговора и мыслей, последовавших после него. Ее урок как бы продолжал недавние размышления:

- Аллах создал людей для жизни в этом мире. Облака, ветер, луна и солнце помогают человеку добыть хлеб насущный по воле аллаха... Аллах низвел с небес воду, и благодаря ей вызревают злаки и растут разнообразные цветы. Потом вянет это осенней порой, чтобы снова расцвести будущей весной. Аллах гонит облака, потом соединяет их, потом превращает в тучу, и ты видишь, как из расщелин ее выходит ливень... И аллах поворачивает день и ночь... И аллах создал весь этот прекрасный мир... Если бы аллах создал человека только для загробного мира, то не трудился бы устраивать таким прекрасным этот мир. Вы пришли в этот мир, чтобы свершить какое-то дело, которое оставит свой след на земле. Аллах дал вам уши, чтобы слышать голоса птиц, людей, дал вам глаза, чтобы видеть красоту небес, долин, гор, лесов, цветов. Аллах дал вам сердце, способное любить родителей, чувствовать вдохновение от музыки, поэзии, пения и других красот... Если бы все это было человеку не нужно, аллах милосердный, ничего не создававший без необходимости, не дал этого человеку и оставил бы его похожим на животное...

Затаив дыхание, девочки слушали Гюллюбеим. Конечно, подобных наставлений у себя дома они никогда не слышали. Задавленные трудом и законами шариата, не позволяющими женщине ходить с открытым лицом, свободно общаться даже со своими знакомыми, матери и бабушки этих девочек были зачастую замкнуты. Дни их проходили в трудах, молитвах и постах, в безропотном повиновении мужчине - главе дома. Девочки с детства впитывали в себя и манеры поведения мусульманской женщины, и обычаи семейные, и послушание. Слова учительницы падали в благодарную почву детской непосредственности и впечатлительности. Они слушали Гюллюбеим затаив дыхание.

Незаметно пролетели уроки корана, чтения и письма. Теперь Гюллюбеим учила девочек пению и началам танца. "Пусть хоть немного повеселятся, ведь они дети... Радость должна найти путь к их сердцам..." Она взяла в руки бубен.

Звуки бубна часто несутся из домов шемахинцев, это никого не может удивить. Но звуки, доносившиеся из дома Гюллюбеим, удивили Нарындж, которая уже давно следила за домом ненавистной соседки, надеясь зацепиться за что-нибудь, чтобы получить в руки веские доводы против Гюллюбеим. Любопытство Нарындж росло. "Вот тебе и моллахана!.. Бубен, смех? Ах, чтобы перевернулись в гробу предки тех, кто доверил тебе детей... Скоро три года, как ты стоишь нам поперек горла... Погоди, сукина дочь, отца останавливало только то, что ты двоюродная сестра Махмуда-аги, нехорошо нам с ним ссориться... Но теперь! Увидишь, что я тебе устрою! Просто не хотелось раньше руки о тебя пачкать! А теперь ты сама вынуждаешь меня разрушить пристанище бесстыдства!"

Нарындж вплотную приблизилась к воротам. Из осторожности, чтоб кто-нибудь не увидел, что она подслушивает у чужих ворот, она оглянулась. Любопытство влекло ее вперед. "С кем она там забавляется? Хотя дети еще не ушли домой... А может быть, уже разошлись после занятий?.." Рыхлое, как у отца, тело Нарындж колыхалось от малейшего движения. Она прильнула к воротам и заглянула в щель между досками. Во дворе никого не было. Звуки неслись из дома. Бубен отбивал ритм, кто-то пел, временами раздавались хлопки. До Нарындж донеслись слова песни:

Белокрылою ты, курочка, была,

Ты по солнышку гуляла, весела,

Я лелеяла тебя и берегла

Ох, сгорел бы он в огне, ворюга злой,

Разрази его небесною стрелой!

Белокрылой ты красавицей была!

Праздник был, когда ты яйца нам несла,

Я лелеяла тебя и берегла

Ох, сгорел бы он в огне, ворюга злой,

Разрази его небесною стрелой!*

______________ * Перевод Д. Виноградова.

Песню пели несколько голосов. Нарындж поняла, что поют девочки: "А где эта проклятая Гюллюбеим? Неужто оставила девчонок одних, что они вместо урока песенки распевают?!" Нарындж переменила позу и снова прислушалась. Теперь она узнала по голосу внучку Мешади Ганбара: "Ей-богу, она... Ах, чтоб у тебя горело нутро, как горячо поет".

Перепрыгнула дувал,

С головы платок упал.

Мой узорный башмачок,

Я не знаю, где пропал...*

______________ * Перевод Т. Стрешневой.

- А где же все-таки Гюллюбеим?

Дочери Моллы Курбангулу и в голову не приходило, что Гюллюбеим в доме вместе с девочками. Неожиданно для Нарындж дверь отворилась, и девочки с веселыми криками высыпали во двор. Нарындж опасалась, что дети могут ее увидеть, но вслед за ними из дома появилась Гюллюбеим, которая спокойно наблюдала, как ее ученицы прыгают через веревочку, играют в прятки. Учительница только следила за детьми, не позволяя им ссориться и нарушать правила игры. "Что же это за уроки такие? Чему она их учит?"

Нарындж кинулась домой, чтобы тут же рассказать матери о только что увиденном. Ее жгло желание пресечь все, что творилось в моллахане проклятой Гюллюбеим! У своих ворот она столкнулась со свахой Азизбике.

- Здравствуй, тетушка Азизбике! С чем ты к нам пожаловала? - спросила она вежливо сваху, пытаясь спрятать волнение.

- С хорошим, с хорошим, моя любимица! Да сделает аллах тебя поскорее счастливой! Как говорится, в небесах аллах совершает благие дела, а на земле - я...

Сваха прищелкнула пальцами от удовольствия, что сообщает приятные вести. Ее холеное, белое, гладкое лицо излучало довольство. Она чмокнула Нарындж в щеку и ощутила губами ее неровную, изрытую оспинами, кожу. Давно уже Нарындж считалась старой девой, в ее возрасте пора было иметь детей. Но к скандальной, сварливой и злоязычной девушке и раньше никто не сватался, хотя она и была дочерью моллы. Бедная Умсалма не одну пятницу выливала на голову дочери заговоренную воду из особой, тоже заговоренной пиалы, чтобы ей улыбнулось счастье, но сваты к Нарындж не приходили. Теперь за дело взялась Азизбике, опытная сваха, которая сразу поняла, что жениха следует искать в дальних кварталах Шемахи, где никто не знал о характере будущей невесты.

Нарындж была осведомлена, что сваха ищет для нее жениха, поэтому она встретила ее с особым почтением и вежливостью. Она давно и с нетерпением ждала прихода Азизбике и ласково пригласила сваху в дом, приняла у нее чадру, аккуратно сложила и положила в стенную нишу. Потом занялась приготовлением чая для гостьи.

Азизбике застала мать Нарындж за занятиями с ученицей. Худая, бледная, с иссохшей кожей, обтянувшей скулы, с жилистой шеей, на которой особенно была заметна дряблость, Умсалма сидела на тюфячке, облокотившись на мутаку. Тяжелые, широкие кисти рук с потрескавшейся, шелушащейся кожей крепко сжимали коран, по которому она следила за ученицей. Едва завидев Азизбике, она торопливо сказала девочке, сидевшей перед ней:

- Дочка, иди домой! К завтрашнему уроку выучи вот этот стих корана, я проверю...

Ученица ушла. Только после этого Умсалма закрыла коран, поцеловала его и положила на маленький столик.

- Добро пожаловать, Азизбике, почаще бы ты приходила... - По лицу свахи Умсалма поняла, что та пришла с хорошей новостью.

- Да будут у тебя светлые, добрые дни, Умсалма, кажется, труд мой не пропал даром, я с радостной вестью пришла...

Умсалма молитвенно сложила руки и подумала: "Слава аллаху! Пусть бы парень был из хорошего дома, достойной семьи моллы, чтобы согласился Курбангулу..."

Азизбике приступила к рассказу:

- Знаешь, сестрица, зачем мне начинать издалека? Так вот, вчера вечером меня вызвал Мешади Алыш... "Господин Молла Курбангулу, - сказал он, - сам меня наставил на путь истинный. Он очень много сделал для меня: поручился перед людьми и послал на поклонение в Мешхед к могиле имама Рза. Познакомил меня с уважаемыми людьми. Теперь я прошу его взять меня в сыновья. Я строю дом, как только закончу строительство, сыграю свадьбу. Господин Молла Курбангулу сделал для меня много, пусть поможет мне, чтоб мой дом без семьи не остался..."

Умсалма знала о сватовстве Алыша, но ее мучили сомнения: "Уживутся ли они, о аллах? Как говорят люди, трудно сварить в одном казане две бараньи головы..."

- Аллах тебе в помощь, Азизбике...

- Ох, сестрица Умсалма, ведь ты сама сказала: "Найди хорошего человека..." Вот я и...

"Очень хороший человек, нечего сказать... Разбойник, и все..." подумала Умсалма, но вслух сказала только:

- Что тебе ответить, Азизбике? Не приведи аллах, он опять примется за старые дела.

Сваха тут же возразила:

- Ну что ты, сестрица! Ага Алыш - настоящий мужчина! К тому же он был в Мешхеде, дал зарок, можно сказать, вышел в люди уважаемые. Теперь он до смерти не изменит своему слову. Ведь за него поручились Гаджи Асад и господин Молла Курбангулу...

- Хорошо, Азизбике, попробую уговорить Курбангулу. Захочет ли он расстаться с единственной дочерью? Посмотрим... - сказала она, а сама не оставляла надежды, авось еще кто-нибудь посватается к ее Нарындж.

- Ну конечно, он - отец, его слово-закон. Он хозяин своего дома, дочь принадлежит ему. Что он скажет, то и будет. Я торопить не стану. Дело это угодное аллаху, но решать вам.

В комнату вошла Нарындж с чайным подносом. Она поставила пиалы перед свахой и матерью. Азизбике с улыбкой поглядывала на будущую невесту, но та обратилась к матери:

- Ой, мама, я до сих пор не могу прийти в себя...

- Что случилось, дочка?

- Я проходила мимо ворот Гюллюбеим, и что, ты думаешь, я увидела? Уроки и коран отложены в сторону - Гюллюбеим учит детей петь и танцевать!

- Что?

- Не может быть, девочка...

- Клянусь кораном, который читает мой отец! Я правду говорю, своими глазами видела: она из детей чанги делает!

- Аллах милосердный, мы в твоей власти! Этого только недоставало!

- От этой Гюллюбеим всего можно ожидать, кроме благочестия, будь она неладна!

- Избави, аллах! Избави, аллах!.. Дьявольские проделки!

- Она и есть сама - дьявол!

С быстротой молнии весть распространилась по кварталу. Недаром говорят: "Бойтесь языка свахи и прачки они по домам ходят, дурные вести за собой носят". Не только в квартале, но и во всем городе стало известно о страшных делах, творящихся в доме Гюллюбеим. Женщины из разных кварталов города сталкивались в бане, дома передавали услышанное мужчинам. В течение короткого времени о происшествии уже говорил Базар. Ремесленники и купцы громогласно на каждом углу поносили имя Исрафила и его беспутной жены. Те из них, чьи дочери учились в моллахане Гюллюбеим, торопливо закрывали лавки и мчались домой с приказом женам: "Забрать дочь из этого дьявольского гнезда и больше туда не пускать!"

Истинное горе постигло бедного Исрафила. Сегодня торговля шла из рук вон плохо, ни один человек не заглянул к нему в лавку. Но этого мало, с ним перестали здороваться на Базаре. Бездельники, проводящие в болтовне свои дни на Базаре, проходя мимо лавки Исрафила, бросали ему в лицо:

- Эй, Исрафил-ага! Говорят, ты заменил покойного танцовщика Адиля? Учишь чанги?

- Да ну, разве он мужчина? Дал уздечку в руки сестры Махмуда-аги, куда она его поворачивает, туда он и идет!

- Эй, ты, что за жена у тебя? У настоящего мужчины разве такая должна быть?

Громче всех надрывался "благочестивый" Мешади Алыш, и это больнее всего ранило мягкосердечного Исрафила:

- Угроза нашей вере, люди! Один сводит с пути истинного наших сыновей (у него еще не было сына, он только собирался жениться!), а другая готовит из наших дочерей (разумеется, и дочери у него не было, Нарындж еще не была объявлена его невестой!) чанги... Люди! Вы потворствуете тому, что из ваших детей растят безбожников! Разве вам не стыдно?! Если бы у меня была такая жена, я бы разорвал ей рот и дня не оставил бы ее на этом свете! Как назвать женщину, которая позорит своего мужа? (Алыш пока еще не знал характера Нарындж.)

Если бывший разбойник учит его жизни и позорит на всех углах Базара, пришел час на что-то решиться... Еще не зная, что предпринять, Исрафил запер лавку и, стараясь не попадаться никому на глаза, окольными путями пошел домой. Его терпению пришел конец. Ведь не заткнешь рты, а если станешь доказывать правоту, то и вовсе опозоришься...

Ничего не подозревая о событиях на Базаре, Гюллюбеим готовила обед и тихонько напевала. В первое мгновенье Исрафил был обескуражен безмятежностью и спокойствием Гюллюбеим, на лице ни тени вины или даже сомнения. Он знал, что жена никогда не хитрила, не притворялась.

Она почувствовала, что с мужем творится неладное. Может, спросить его? Но решила молча ждать: если ему есть что сказать ей, пусть начинает разговор сам.

- Гюллю! Я предупреждал тебя... - Умолк на миг, будто собираясь с силами, и вымолвил, не глядя на жену: - но ты меня не послушалась... Позор, которому я подвергаюсь ежечасно на Базаре, отнимает все мои силы и терпение. Не обижайся на меня, прошу тебя! Как и я на тебя не в обиде, ты всегда была мне верной и заботливой женой... И все-таки я ухожу.

Как только Исрафил начал: "Гюллю, я предупреждал тебя...", у Гюллюбеи икнуло сердце. Выслушав мужа, она тихо спросила:

- Куда? - Губы ее дрожали, глаза наполнились слезами.

- Я не могу так больше! Не могу! Я тебя предупреждал!

- Но в чем я провинилась? - робко спросила она, хотя и понимала, что Исрафил не ответит ей, уйдет от разговора, но не отступит от принятого решения.

- Я уезжаю! Да, уезжаю! Может быть, в Баку, может, в Ашхабад, еще не знаю... Возможно, отправлюсь во Владикавказ. Здесь я не могу больше оставаться... Ах, Гюллю, если бы ты меня послушалась! Если бы не школа! Но я тебя знаю, ты скорее умрешь, чем оставишь начатое дело. А я... Стыдно признаться, но у меня твоей энергии нет...

Гюллюбеим искренне любила мужа, кроткого и мягкого человека, ей даже нравилась его беспомощность, ее энергии хватало на заботы о нем. Они жили дружно, не во всем следуя традициям мусульманской семьи. У Исрафила ныло сердце от сознания необходимости разлуки со своей милой, благородной и ласковой женой. Но он очень хорошо знал неписаные законы Базара, после того, что произошло, ему несдобровать, борьбу с Базаром он не выдержит.

Внезапно распахнулась входная дверь, и в комнату ворвалась пожилая женщина. Гюллюбеим и Исрафил вздрогнули одновременно. Минабеим - мать Гюллюбеим - в молодости славилась своей красотой, еще и сейчас ее состарившееся лицо носило печать былой привлекательности. Но в эту минуту ее черты были обезображены злобой, черные глаза от гнева округлились, губы в ярости побелели, чадра от стремительной ходьбы соскользнула на плечи, из-под платка выбивались седые лохматые пряди: видно, женщина рвала на себе волосы. Она запричитала, не давая опомниться зятю и дочери от внезапности своего прихода:

- Чтоб тебя взяла сырая земля! Что ты с нами сделала! Опозорила на весь Ширван! Мы думали: выучит коран, станет и детей учить слову божьему, благочестию. Дочь! Неужели ты не боишься гнева аллаха? Не знаешь разве, если женщина возьмет в руки перо, в мире ином перо ее огнем обожжет? А письмена, вышедшие из-под ее руки, превратятся в змей и вопьются в труп? Но и это не все! Говорят, что ты пела и била в бубен! Негодная! Лучше мне надеть траур по тебе, чем узнать, что ты заменила учителя чанги танцовщика Адиля! Ты пошла по пути Соны и опозорила нас на весь свет!

Гюллюбеим слушала мать, не смея прервать ее, но не удержалась:

- Мама!

- Молчи, несчастная! Ты что, купишь сто аршинов бязи, чтоб завязать всем рты?

- Мама, у меня есть муж, он сам...

- Пепел на твою голову! Да разве есть у твоего мужа гордость и честь?! Мужчина давно разрезал бы тебя на мелкие кусочки и разбросал бы их по свету!

- Мама, как ты можешь?..

Направляясь к двери, Минабеим напоследок зло добавила:

- Я знаю, тебя свели с пути праведного речи твоего беспутного двоюродного братца - Махмуда-аги. Не забывай только о том, что Махмуд-ага мужчина, богач, у него есть сила ответить любому, и суд с ним посчитается, и власти. Ты женщина, эти дела тебе не по плечу, а муж твой для тебя не опора. Учти! Те, кто отправил в ад Сону и Адиля, и тебя не оставят на земле! Да не пойдет тебе впрок мое молоко, опозорила ты меня среди женщин Шемахи! Какое счастье, что отец твой, царствие ему небесное, вовремя ушел в могилу, не увидел позора своего дитяти...

Мать ушла не попрощавшись. Оглушенные Исрафил и Гюллюбеим молчали. Слова, сказанные не врагом, а собственной матерью, потрясли Гюллюбеим, кровь отхлынула от лица, она прислонилась к стене. Особенно ее обидело то, что все свои суждения мать, не стесняясь, высказала при Исрафиле. А он и словечка не вымолвил в защиту жены... Исрафил только убедился, что принятое им решение верно. Теперь ему еще больше было жаль Гюллюбеим:

- Дорогая моя! Я оставляю тебя в такие тяжелые для тебя дни, но не могу иначе. Не знаю, может быть, мой отъезд образумит тебя. Тогда я, возможно, вернусь, и мы снова заживем тихой, спокойной жизнью, не привлекающей разговоров. Теперь же я бессилен тебе помочь или заставить тебя бросить школу и уехать со мной...

"Но почему, почему ты не можешь остаться? - хотелось кричать Гюллюбеим. - Что ты за человек, если мать проклинает меня при тебе, а ты молчишь? Ты думаешь, своим отъездом ты заставишь всех замолчать? Ах, что говорить! Если родная мать, вскормившая меня молоком, готова убить меня, то что ждать от мужа!" - Гюллюбеим еще продолжала в душе разговор с мужем, но вслух не могла высказать ни словечка. Почему? Она и сама не знала.

Настала ночь, когда Исрафил ушел, оставив Гюллюбеим одну. Они расстались в горе. Напоследок Исрафил сказал:

- Если ты меня любишь, Гюллю, то должна навсегда покончить со школой! Когда школы не будет, все постепенно успокоится. Ты напишешь мне. Когда через год-другой улягутся страсти, я вернусь... Если нет, если ты будешь упорствовать, на меня не обижайся: я обращусь к Ахунду с просьбой о разводе с тобой. После того как он прочитает молитву о расторжении брака, и ты, и я будем свободны от супружеских обязательств.

Гюллюбеим осталась одна, родная мать прокляла ее, а любимый муж оставил и уехал. Но убитая горем Гюллюбеим не закрыла школу у себя в доме. Смелая учительница продолжала давать уроки детям бедняков, у которых не было денег платить в моллахане Умсалмы. Если раньше на занятия в течение трех лет приходили десять, а иногда двадцать - тридцать девочек, то теперь у Гюллюбеим было только три ученицы. Одна из девочек - дочь водоноса Сарча Багы, маленькая Назпери. Теперь Гюллюбеим почти не выходила из дома. Соседи и знакомые не приглашали ее, как прежде, ни на свадьбы, ни на поминки. И дом родной матери был для нее закрыт. Продукты на Базаре покупал для нее водонос Сарча Багы и отсылал все купленное накануне с дочерью утром следующего дня. Часто девочка заставала учительницу с заплаканными глазами, тогда она старалась отвлечь Гюллюбеим каким-нибудь нехитрым рассказом.

Семейка Моллы Курбангулу, в особенности Нарындж, распоясалась. Она не спускала глаз с ворот дома Гюллюбеим, не давая ей выйти на улицу. Родители девочек, которые продолжали учение у Гюллюбеим, провожали своих детей в школу, стараясь не попадаться на глаза наглой Нарындж. Они умоляли Гюллюбеим:

- Ради аллаха, учительница, прекрати ты это пение и танцы, учи детей только корану. Только бы научились различать буквы и читать отрывки из сур корана!

Былая радость и оживление покинули стены новой школы, хотя дети по-прежнему охотно приходили сюда и с интересом внимали учительнице.

Но опасность только притаилась до времени. Нарындж с кумушками не давали Гюллюбеим передохнуть от сплетен и криков.