Армия
Виктор Трегубов
Родился в Киеве в 1985 году, корни семьи — в Киеве, Крыму и Одессе.
По образованию — журналист, философ и теолог. Вступил в ряды ВСУ 13 июля 2015 года, демобилизовался в октябре 2016-го в звании старшего лейтенанта. По состоянию на 2017 год — главный редактор сайта «Петр и Мазепа».
Страна удивительных людей
Я обещал сослуживцам не писать о своей службе.
Во-первых, к тому не располагала ее специфика.
Во-вторых, узнав, что к ним по мобилизации попал не просто «пиджак»,[1] а журналист, товарищи военные явно приготовились к тому, что уже завтра на всех первых полосах страны их прополощут от забора и до обеда, начиная с командиров.
«Шо, будешь, Трегубов, армию ругать?» — спрашивали меня, наверное, с десяток раз.
«Не буду», — говорил я.
И правда, не буду.
Я хочу написать о том, чему она меня научила. И какой опыт из нее я вынес для мирной жизни — и, забегая вперед, скажу, что там он оказался более чем полезным. Но больше всего я хочу рассказать о людях.
За много лет в журналистике, включая политическую, я научился классифицировать людей. Разбивать их по типажам, схожим с психологическими, социологическими или электоральными категориями. Анализировать их, по ходу отмечая те или иные качества и делая для себя быстрые выводы.
«Так, вот этот тип мне знаком. Невзначай в диалоге упоминает, как два дня тому назад дал жару двум уличным гопникам, хотя беседа вовсе не об этом. А еще о своей службе на флоте, якобы еще до совершеннолетия. Ясно, патологический лжец. Хвастун, с хорошей вероятностью — второй сын в семье с доминантным старшим братом. Компенсирует неуверенность в себе выдуманной похвальбой. Девочки от таких тают и много где на таких есть спрос, но я с ним дела иметь не хочу. Задолбусь разбираться, когда он врет, а когда нет».
«Тихий, спокойный, большой, флегматичный, о себе говорить не любит. Таким обычно можно доверять».
«Взбалмошная, экстравагантная, очень общительная, самоуверенная, осыпает тебя комплиментами. Ага, плавали. На второй попытке усомниться в ее звездности или отказать ей в любой услуге тебя с этого пьедестала сметут и сверху попрыгают. Нет уж».
Большой ошибкой было прийти с таким набором стереотипов в армию.
И, казалось бы, ничто не предвещало. В учебке — замполитских курсах шестой волны на базе Киевского военного института — люди точно так же читались. Этот алкаш, этот мошенник, этот интеллигент, а этот отличный пацан. Обычно видно с ходу, и заговаривать особо не надо. Единственным исключением оказался единственный участник боевых действий в моем учебном взводе: по документам — ветеран миссии в Косово с президентской наградой, по виду — интеллигентный дядечка под пятьдесят, эдакий профессор заштатного вуза, по поведению — неадекватный социопат, осознанно провоцирующий сослуживцев.
«Ну, наверное, в Косово он так же „воевал“», — подумал тогда я.
Теперь допускаю, что сильно ошибался. Вполне возможно, что там он воевал как герой.
Момент первого прибытия на ППД части я потом много раз пересказывал в лицах. Насмотревшись на учебку, где часть бойцов, мобилизованных из сел депрессивных регионов, на построение приходилось буквально нести, я ожидал, что на КПП меня встретит лысый полубандит, и, сплюнув через дырку в зубах, поведет часть показывать.
Когда на входе меня поприветствовали две ослепительно красивые девушки в лейтенантском звании и не по стране вежливый молодой старлей, мне показалось, что я ошибся адресом. Но нет. Мне быстро пояснили всю специфику.
— Видишь, Трегубов, человек скребком машет?
Мы стояли посреди части, выглядевшей как декорация к постапокалиптическому фильму, если бы в таких кинокартинах кто-то когда-то озадачивался ремонтом. На самом деле, часть всего лишь простояла пустой три года — с тех пор, как оттуда съехал предыдущий полк. К моменту, когда туда перевели моих сослуживцев, местные сорвали даже кафель и выкопали на металлолом часть кабелей связи.
— Человек, Трегубов, кандидат наук, доцент Львовского университета. Это чтобы ты понимал.
С частью мне невероятно повезло. И с мобилизованными, и с кадровыми. Последние, по большей части, вышли из Крыма. А те, кто вышел из Крыма, очень хорошо понимал, зачем они здесь и что нужно делать.
Но и в ППД, и позднее, в АТО, служба постоянно намекала мне: я ничего не знаю о людях.
Вот молодой офицер, совсем еще пацан. Он ведет себя и разговаривает так, что хочется спрятать телефон в карман поглубже. Он на ровном месте может наехать не только на подчиненного, но и на равного по званию. Половина сослуживцев не может его терпеть — в нашей очень ровненькой части он смотрится, как бы это сказать, неорганично.
«Наверное, вчерашний выпускник училища, — думаю я. — Насмотрелся на тамошних кабинетных офицеров-крикунов и считает, что так правильно».
Через месяц я узнаю, что парень командовал разведвзводом, защищал ДАП. Получил тяжелую контузию, мучается головными болями. Контузия вообще редко улучшает настроение.
Или другой. Приятный парень, но вижу редко, неприметный, немного загадочный. Когда я узнал список его предыдущих заслуг, то сумел найти людей, готовых помочь ему с новой квартирой для живущей в недоремонтированной казарме семьи. Потому что заслужил. Можно, говорят мне, если он сам против не будет.
Он сам оказывается против. «Я себе свою верну!» — обижается.
Свою — это на оккупированной территории. За которую, по слухам, кредит недовыплачен.
Или девушки, встретив которых не по форме, никогда бы не заподозрил в военной карьере. Красивые, умные и просто слишком веселые, чтобы уложиться в стереотип о суровых дамах-военнослужащих.
Или командиры, которые пользуются у подчиненных безусловным авторитетом, никогда не повышая голоса. И другие — которые пользуются таким же, разговаривая криком.
Или вчерашние мобилизованные, студенты-интеллигенты, которые успешно командуют ротой из вчерашнего люмпена там, где не справлялись никакие кадровые военные с опытом и выслугой лет.
Или те самые кадровые, которые в зоне АТО вынуждены были садиться во временные военные администрации населенных пунктов и справляться лучше, чем до них выборные мэры и главы.
Эта мобилизация сломала все шаблоны. Я и раньше знал, что на героизм способен тихий и спокойный обыватель. Теперь я понимаю, что на него иной раз способен и хвастун, и просто мудак, и вообще, наверное, каждый из нас. Я всегда знал, что в армии могут служить разные люди. Но никогда не думал, что они все могут воевать хорошо — если сумеют найти для себя нужное место. Когда я в двадцать лет бегал от военкомата, я еще не догадывался, что в тридцать буду бегать за военкоматом. Но еще менее я мог бы предположить, что служба не станет для меня тяжким бременем и что я смогу там сделать много полезного.
Только эта армия и эта война помогла мне понять, как много скрыто в каждом из нас. Как преждевременно любое суждение о человеке. И какие богатства, на самом деле, нам стоит защищать.
Родился в Киеве в 1985 году, корни семьи — в Киеве, Крыму и Одессе.
По образованию — журналист, философ и теолог. Вступил в ряды ВСУ 13 июля 2015 года, демобилизовался в октябре 2016-го в звании старшего лейтенанта. По состоянию на 2017 год — главный редактор сайта «Петр и Мазепа».
Страна удивительных людей
Я обещал сослуживцам не писать о своей службе.
Во-первых, к тому не располагала ее специфика.
Во-вторых, узнав, что к ним по мобилизации попал не просто «пиджак»,[1] а журналист, товарищи военные явно приготовились к тому, что уже завтра на всех первых полосах страны их прополощут от забора и до обеда, начиная с командиров.
«Шо, будешь, Трегубов, армию ругать?» — спрашивали меня, наверное, с десяток раз.
«Не буду», — говорил я.
И правда, не буду.
Я хочу написать о том, чему она меня научила. И какой опыт из нее я вынес для мирной жизни — и, забегая вперед, скажу, что там он оказался более чем полезным. Но больше всего я хочу рассказать о людях.
За много лет в журналистике, включая политическую, я научился классифицировать людей. Разбивать их по типажам, схожим с психологическими, социологическими или электоральными категориями. Анализировать их, по ходу отмечая те или иные качества и делая для себя быстрые выводы.
«Так, вот этот тип мне знаком. Невзначай в диалоге упоминает, как два дня тому назад дал жару двум уличным гопникам, хотя беседа вовсе не об этом. А еще о своей службе на флоте, якобы еще до совершеннолетия. Ясно, патологический лжец. Хвастун, с хорошей вероятностью — второй сын в семье с доминантным старшим братом. Компенсирует неуверенность в себе выдуманной похвальбой. Девочки от таких тают и много где на таких есть спрос, но я с ним дела иметь не хочу. Задолбусь разбираться, когда он врет, а когда нет».
«Тихий, спокойный, большой, флегматичный, о себе говорить не любит. Таким обычно можно доверять».
«Взбалмошная, экстравагантная, очень общительная, самоуверенная, осыпает тебя комплиментами. Ага, плавали. На второй попытке усомниться в ее звездности или отказать ей в любой услуге тебя с этого пьедестала сметут и сверху попрыгают. Нет уж».
Большой ошибкой было прийти с таким набором стереотипов в армию.
И, казалось бы, ничто не предвещало. В учебке — замполитских курсах шестой волны на базе Киевского военного института — люди точно так же читались. Этот алкаш, этот мошенник, этот интеллигент, а этот отличный пацан. Обычно видно с ходу, и заговаривать особо не надо. Единственным исключением оказался единственный участник боевых действий в моем учебном взводе: по документам — ветеран миссии в Косово с президентской наградой, по виду — интеллигентный дядечка под пятьдесят, эдакий профессор заштатного вуза, по поведению — неадекватный социопат, осознанно провоцирующий сослуживцев.
«Ну, наверное, в Косово он так же „воевал“», — подумал тогда я.
Теперь допускаю, что сильно ошибался. Вполне возможно, что там он воевал как герой.
Момент первого прибытия на ППД части я потом много раз пересказывал в лицах. Насмотревшись на учебку, где часть бойцов, мобилизованных из сел депрессивных регионов, на построение приходилось буквально нести, я ожидал, что на КПП меня встретит лысый полубандит, и, сплюнув через дырку в зубах, поведет часть показывать.
Когда на входе меня поприветствовали две ослепительно красивые девушки в лейтенантском звании и не по стране вежливый молодой старлей, мне показалось, что я ошибся адресом. Но нет. Мне быстро пояснили всю специфику.
— Видишь, Трегубов, человек скребком машет?
Мы стояли посреди части, выглядевшей как декорация к постапокалиптическому фильму, если бы в таких кинокартинах кто-то когда-то озадачивался ремонтом. На самом деле, часть всего лишь простояла пустой три года — с тех пор, как оттуда съехал предыдущий полк. К моменту, когда туда перевели моих сослуживцев, местные сорвали даже кафель и выкопали на металлолом часть кабелей связи.
— Человек, Трегубов, кандидат наук, доцент Львовского университета. Это чтобы ты понимал.
С частью мне невероятно повезло. И с мобилизованными, и с кадровыми. Последние, по большей части, вышли из Крыма. А те, кто вышел из Крыма, очень хорошо понимал, зачем они здесь и что нужно делать.
Но и в ППД, и позднее, в АТО, служба постоянно намекала мне: я ничего не знаю о людях.
Вот молодой офицер, совсем еще пацан. Он ведет себя и разговаривает так, что хочется спрятать телефон в карман поглубже. Он на ровном месте может наехать не только на подчиненного, но и на равного по званию. Половина сослуживцев не может его терпеть — в нашей очень ровненькой части он смотрится, как бы это сказать, неорганично.
«Наверное, вчерашний выпускник училища, — думаю я. — Насмотрелся на тамошних кабинетных офицеров-крикунов и считает, что так правильно».
Через месяц я узнаю, что парень командовал разведвзводом, защищал ДАП. Получил тяжелую контузию, мучается головными болями. Контузия вообще редко улучшает настроение.
Или другой. Приятный парень, но вижу редко, неприметный, немного загадочный. Когда я узнал список его предыдущих заслуг, то сумел найти людей, готовых помочь ему с новой квартирой для живущей в недоремонтированной казарме семьи. Потому что заслужил. Можно, говорят мне, если он сам против не будет.
Он сам оказывается против. «Я себе свою верну!» — обижается.
Свою — это на оккупированной территории. За которую, по слухам, кредит недовыплачен.
Или девушки, встретив которых не по форме, никогда бы не заподозрил в военной карьере. Красивые, умные и просто слишком веселые, чтобы уложиться в стереотип о суровых дамах-военнослужащих.
Или командиры, которые пользуются у подчиненных безусловным авторитетом, никогда не повышая голоса. И другие — которые пользуются таким же, разговаривая криком.
Или вчерашние мобилизованные, студенты-интеллигенты, которые успешно командуют ротой из вчерашнего люмпена там, где не справлялись никакие кадровые военные с опытом и выслугой лет.
Или те самые кадровые, которые в зоне АТО вынуждены были садиться во временные военные администрации населенных пунктов и справляться лучше, чем до них выборные мэры и главы.
Эта мобилизация сломала все шаблоны. Я и раньше знал, что на героизм способен тихий и спокойный обыватель. Теперь я понимаю, что на него иной раз способен и хвастун, и просто мудак, и вообще, наверное, каждый из нас. Я всегда знал, что в армии могут служить разные люди. Но никогда не думал, что они все могут воевать хорошо — если сумеют найти для себя нужное место. Когда я в двадцать лет бегал от военкомата, я еще не догадывался, что в тридцать буду бегать за военкоматом. Но еще менее я мог бы предположить, что служба не станет для меня тяжким бременем и что я смогу там сделать много полезного.
Только эта армия и эта война помогла мне понять, как много скрыто в каждом из нас. Как преждевременно любое суждение о человеке. И какие богатства, на самом деле, нам стоит защищать.
Борис Гуменюк
Поет, прозаїк, військовик — народився в с. Острів на Тернопіллі.
Автор збірки віршів «Спосіб захисту» (1993), романів «Лук’янівка» (2005), «Острів» (2007), повісті «Та, що прибула з неба» (2009), збірок поезій «Вірші з війни» (2014, 2015), книги «Блокпост» (2016).
Лауреат літературної премії Ліги українських меценатів ім. В. Свідзінського (2014), літературної премії Фонду Тараса Шевченка (2015), премії ім. Якова Гальчевського «За подвижництво у державотворенні» (2016) та ін.
Нагороджений медалями «Святих Кирила та Мефодія» (2006) і «За жертовність та любов до України» (2015) Української православної церкви Київського патріархату. Окремі твори перекладені десятками мов світу. Зокрема, у 2015 та 2016 роках «Вірші з війни» побачили світ кримськотатарською та польською мовами.
Доброволець. Заступник командира добровольчого батальйону ОУН (2014). Голова Української військової організації (2015).
11 новел про війну
1
Дивне це відчуття, командире, коли торкаєшся рукою неголеної чоловічої щоки. Раніше я ніколи такого не робив. Того разу це було вперше. Коли знімав вартового.
Я підкрався до нього непомітно, лівою рукою затиснув рота, а правою — одним вивіреним рухом — полоснув ножем по горлу.
Ти собі не можеш уявити, командире, яке то щастя, коли тебе помітив ворог, — а вартовий із перерізаним горлом виявляється одного з тобою зросту, і ти можеш прикриватися ним, як щитом.
Ти тягнеш його за собою, ховаєшся за нього — ще живого, — і він приймає на себе кулі, які адресувалися тобі. Коли ми падали — то падали обоє, і він лежав на мені зверху, його кров заливала моє обличчя, стікала по мені, наче це була моя власна кров.
Години зо дві я волочив його за собою, грів свої закоцюблі від холоду руки об нього, вже не живого, ще теплого; він віддавав мені своє останнє тепло. Спершу я намагався ухилитися від того потоку крові, але в мене нічого не виходило. Я просто-таки купався в крові ворога — незнайомого чоловіка, я чув голос його крові; уперше в житті я чув, як говорить кров.
А потім нас дістали з підствольника. І він урятував мені життя. Прийняв на себе всі смертоносні осколки. І два осколки піймала моя ліва нога.
Рація працювала. Я повідомив наших про своє місцезнаходження. Наші обіцяли прислати групу й витягнути мене. Як тільки буде змога.
А далі ті двоє взялися за нас. За нього — мертвого. І за мене — живого. Які двоє? Холод і Час, командире. Холод і Час.
Коли йдеш у розвідку, нічого зайвого не береш із собою. Навіть товста білизна заважає рухатися. З досвіду знаєш: замість важенного бронежилета краще взяти додатковий БеКа.
Лежу. Втискаюся в землю. Земля піді мною вигнулась, як жінка після тримісячної розлуки, впустила мене, грішного, всередину, послухалася. З одного боку земля прикриває мене своїм рельєфом, з іншого — він.
Лежали довго. Хотілося курити. Останнє бажання. Як перед смертю. Мої сигарети в нагрудній кишені намокли від крові; сигарети в його нагрудній кишені виявилися сухі.
У його кишенях не було чогось незвичного. Приблизно те саме, що й у моїх. Якби не ворог, то можна було б сказати, що це був такий самий, як я, чоловік. Запальничка, зв’язка ключів, портмоне, гарбузове насіння, печиво «Марія», скріпка, якесь сміття.
Зв’язка ключів могла свідчити про те, що він загинув недалеко від дому, що — можливо — ще минулої ночі він ночував удома й наступного ранку теж сподівався повернутись туди. Ні. Уже ні.
У портмоне виявилися дрібні гроші, посвідчення на ім’я Гончаренка Вадима Петровича, 1974 р.н., і родинне фото із записом на звороті: «Залізний Порт 2012 року».
На фото — на березі моря, під парасолькою — усміхнені чоловік, жінка і двоє хлопчаків.
У мене теж є схоже. «Залізний Порт 2010 року». На фото ми з дружиною. На пляжі, під парасолькою. У мене дві доньки. Відмінниці. Їх тоді не було з нами. Вони відпочивали в Артеку, в Криму.
Холод робив свою справу. Він вирішив відгризти мої руки. Для солдата на війні головне — руки. Своїх я не міг йому віддати. Ніг і спини я вже не чув.
Щоб зігріти руки, зробив ножем надрізи на його бушлаті й просунув руки всередину. Я грів свої руки, склавши їх на його животі.
Коли мене знайшли наші розвідники, ми з ним зрослися, зріднилися, нам разом було тепло, ми були наче свої.
Після всього цього я не зміг покинути його, холодного, самого в полі тієї холодної ночі, тож забрав із собою.
Я викопав йому могилу. Я його поховав. Я віддав його — чужого — нашій землі. Чи не гріх?
Я не знаю, що було б, якби не ця війна, якби все склалося інакше.
Колись я знайду його родину, дружину, хлопчаків — коли все це закінчиться, по війні. Передам їм його речі; я не знаю, що їм скажу.
Наразі я позначив його могилу на карті хрестиком. І не лише на карті. В душі.
Щовечора я відкриваю портмоне і дивлюся на своїх — дружину і доньок. Хвилину дивлюся — і знову ховаю до кишені.
Мені ніколи. Треба гострити ножа. Війна. За годину знову бій.
2
Минулого року на цьому полі ріс соняшник. Ми не знаємо, хто орав, сіяв цю ниву. Нас тут не було весною. Весною ще не було війни. Війна прийшла згодом. Ми прийшли згодом. Разом із війною. Слідом за війною. Солдати завжди додаються до війни. То вже потім війна нас мінусує. Це вже згодом. Ми застали війну і поле. Такою. Таким.
Ціле літо ми ходили по цьому полю, повзали, прочісували, ховалися поміж, маскувалися соняхами, прикидалися соняхами, проскакували на бетерах, ставили міни, розтяжки, прострілювали. Поле — це теж зєльонка. У полі соняхів теж може ховатися смерть. Воно теж може становити загрозу. Для нас. Для них.
Коли починався обстріл і вибухи рвали на шматки поле, соняхи гинули як солдати, їм не було куди сховатися в чистому полі, у них не було саперних лопаток, щоб окопатися. Ті, яким щастило вціліти після обстрілу, опускали голови додолу, щоб не дивитися на загиблих товаришів.
За війну соняхи навчилися повертати голови не в бік сонця, що природно, а туди, де гримить, де горить.
Коли прийшла осінь, господар не навідався до своїх соняхів, вони почорніли, наче з горя, й осипалися додолу чорними слізьми. Соняхи виливали на землю свої сухі сльози, але тих чорних сліз, які вони наплакали, не хотіли ні птахи, ні ховрахи.
Потім цілу зиму поле переорювали гусеницями танки. То їхні, то наші. А весною соняхи знову проросли. Війна — бере своє. Життя — своє.
І от на цьому полі знову квітнуть соняхи. Тільки не такі, як вторік. Чи то земля виснажилася два роки поспіль родити на одному місці соняхи, чи то зорана гусеницями, а не плугом, нива не того ґатунку, чи то перемерзле в холодній землі насіння не має тієї сили, але цьогоріч вони вродилися якісь декоративні. Такі жінкам дарують. Чи відносять на могили. Солдатам. Не такі повнотілі, як вторік.
Чи то земля виснажилася не від соняхів, а від другого року війни?
Стоять соняхи, наче не на власній землі, не на власних ногах, а на протезах, стоять — красиво, крутять голівками, наче діти-дауни в бік кожного вибуху. Їм — цікаво. Вони — нічого не розуміють. Шкода їх.
Коли підійти ближче й роздивитися, то можна помітити, що поряд з кожним молодим соняхом досі стоїть старий, тогорічний, обезголовлений, посічений осколками, попалений, як тінь. Поряд із живим стоїть мертвий, підпирає його, дає йому опору, прикриває своїм тілом, якого, коли дивитися здалеку, спершу навіть не видно. Але він — є, він — стоїть.
У цьому соняхи схожі на солдатів. Вони подібні до нас. Вони майже як ми.
І це за два роки. А що буде із соняхами на третій, на четвертий рік?
3
Сидимо на позиції, прикрившись будівельним сміттям, сухою травою, курявою і ще чимось. Точно не знаємо чим.
Тут є ще хтось. Ми не знаємо хто. Ми ніколи його не бачили. Але повсякчас відчуваємо його присутність.
Інакше як стодвадцятка, що гепається коло вас за два кроки, забирає життя твоїх побратимів, а на тобі — жодної подряпини? Хто, як не він, це зробив?
Слухаємо гуркіт канонади. Розриви снарядів нагадують розкати грому. От тільки дощ ніколи не падає. Ми — падаємо. Суха земля висмоктує з крові вологу. Жадібно поглинає її ненаситним ротом. І вже наче не кров на землі, а заструпіла червона пляма, схожа на засохлу кров.
Сюркіт цвіркунів перебиває шипіння рації. Спостерігаємо, як колесо сансари перетворюється на танкову гусеницю.
Реінкарнуємося. У попередньому житті ти міг бути поетом. Чи мав іншу, не придатну ні на що професію. У цьому — став солдатом. Ти став досконалим. Став буддою. Ти — досягнув мети. Тобі більше ніким бути. Нікуди йди. Ти — не повернешся. Найкраще — пропасти безвісти. Щоб ні свідків, ні могили. Залишається лише піти.
Стріляємо, перезаряджаємо, стріляємо. Прості емоції, прості бажання, прості рухи. Спершу стріляємо з усього й багато, з одержимістю язичників. Ведемо облік убитих. Літописці скажуть, що ми відрізали ворогам вуха, зрізали скальпи, витанцьовували ритуальні танці над їхніми трупами, глумилися над їхніми тілами, палили їхні міста, ґвалтували їхніх жінок. Літописці не шкодуватимуть для нас червоного. Вони скажуть, що спочатку було слово. Не вірте. Спочатку була кров.
Мине трохи часу, і ми вже позбавлятимемо їх життя зі смиренністю християн. Ми їх звільняємо. Із солодкавим болем, із молитвою. Ми відпустимо їх. Якщо доведеться, візьмемо їхні гріхи й понесемо далі. А вони — можуть іти.
Убивати доведеться так багато, що одного разу ми почнемо відчувати спокій і продовжимо вбивати зі спокоєм буддиста. Продовжимо вбивати, не перериваючи медитації. Справжній воїн більше не медитує на захід сонця. Справжній воїн медитує на підбитий танк.
Птахи пасуться в небі. Птахи полюють на здобич. Кулі полюють на птахів.
Куля поцілила в птаха. Розтяла його навпіл. Чорне пір’я посипалося додолу. Пір’я чорного янгола: хтозна, може, ця куля мала бути тобі.
Бог, що створив танк, і тебе, і твого ворога, який одвіку обертає сансару-гусеницю, прислав крука, прислав тобі янгола-охоронця у вигляді чорного птаха: тепер ти крукові зобов’язаний усім.
Тепер ти повинен жити за себе і за вбитого янгола-птаха. І за тих, які полягли поряд із тобою. І за тих, кого ти вбив.
Медитація. Не варто через таку дрібницю, як життя, переривати медитацію. Не варто переривати медитацію через таку дрібницю, як смерть. Продовжуй. Життя, війну, карму. Медитація завжди дає свої плоди. Війна — свої.
4
Ми не знаємо назви цієї водойми. Навіть не знаємо, це річка чи озеро. Вода тут стоїть чи протікає? Протікає, як люди? Як — ми?
І ні в кого спитати. На цьому березі — ми, на іншому — вони.
Тут заходять у дім, не стукаючи. Тут на твоє: «Агов! Є хто живий?» — оживає лише відлуння.
Тут вікна лежать на підлозі і замість того, щоб дивитися у світ, дивляться у небо крізь продірявлену стелю, а останні вцілілі шибки перетворюються на пісок під твоїми берцями.
Тут яблука в садах падають додолу не тоді, коли прийде час, а коли прилетить міна чи снаряд.
Тут кожен собака біжить до тебе, сподіваючись, що ти — його новий господар.
Ще не так. Тут кожен покинутий собака біжить до тебе, сподіваючись, що то повернувся його старий господар. Дарма, що повернувся з війни.
Люди покинули своїх собак. Напризволяще. Самих на себе. Залишили жити диким звіром, вовком. Але собаки відмовилися ставати вовками. Не втратили віри в людей. Мабуть, лише вони.
На подвір’ї початкової школи розкидані іграшки. Недобудовані піщані замки, мости, залізниці, розтоптані дорослим чоботом, вивернуті ранці, покидані, недочитані, прибиті курявою книжки.
Таке враження, наче діти в одну мить стали дорослими. Раптово відмовилися від свого дитинства. Що мало статися, щоб діти в одну мить перестали бути дітьми?
На цвинтарі покинуті могили. Ніхто не протоптує стежок до своїх мертвих. Мертві — нікому не потрібні у світі, де немає живих.
Коли нікуди йти, коли всі шляхи впираються у перекошені ворота, відчинені навстіж, живі можуть піти до своїх мертвих. Куди йти мертвим? Нікого. Жодної свіжої стежки. Жодного живого сліду. Лише вітер. І шелест сухої трави.
Покинуті тварини, покинуті будинки, покинуті могили, річки без назви. Вона, безіменна, і — ми.
Ми щодня бачимо її обличчя, її випотрошені нутрощі, її відірвані руки, її відтяті ноги, розкидані де тільки можна, її численні прострелені навиліт голови. От тільки імені не знаємо. Називаємо «війною». Першим, що спадає на гадку.
Але це не «війна». На «війну» вона не озивається. На «війну» вона навіть не схожа. Це — щось інше. Без імені. Нетутешнє. Потойбічне. Моторошне і заворожуюче. Ніхто до пуття не знає що.
5
Мене з дитинства переслідує дивний сон, командире. Сон, у якому нічого не відбувається, нічого нема, окрім одного пронизливого, моторошного звуку.
Уперше я почув його року десь 75-го, коли ми з пацанами ловили раків за селом, у місцині, яка називається «Панська яма», і знайшли мертвого німця.
То, що це був німець, з’ясувалося згодом. Він мав при собі шмайсера, флягу, похідний ранець, каску відповідної форми і був одягнутий у військове. Мабуть, смерть застала його зненацька. Перебігав річку, наздоганяв чи тікав від когось, не вмів плавати, загрузнув у болоті своїми величезними, важенними чоботами, і болото не відпустило його. Тридцять років пролежав. Чекав на янгола, який знайде і витягне його з цього гнилого болота. Чекав свого. А знайшов мене.
А тоді шестеро хлопчаків, які знайшли мерця, відчайдушно намагалися якнайшвидше вистрибнути з води і дістатися берега. Але це погано виходило. В’язке болото не відпускало — не хотіло нас відпускати. Ми дізналися його тайну. Ми йому сподобалися. Ще й мрець обома мертвими руками тримав нас за босі, посинілі від страху ноги. Було дико страшно. Було дико важко робити кроки. Хто був у взутті — назавжди згубив його. І цей звук, коли висмикуєш із болота ногу, — всмоктуючий, квакаючий, турбулентний, — закарбувався у пам’яті назавжди.
Так звучав страх.
Потім цей звук снився мені з певною періодичністю — як передвісник небезпеки, біди, поки не наздогнав наяву, в Пісках, через 40 років.
Коли почався обстріл наших позицій градами, ми йшли зі штабу на «точку 3», через городи, навпростець, щоб скоротити дорогу. Перший снаряд приземлився від нас за п’ять кроків і зайшов у розмоклу від дощів землю майже повністю. І — не розірвався. Буває таке. Ми стояли й дивилися на нього, наче зачаровані. Секунд зо п’ять. Коли прилетів другий снаряд і впав трохи далі, але теж поряд, ми вже лежали на землі.
І тоді я знову почув цей звук. Турбулентний, квакаючий, всмоктуючий. Він рухався, наче поршень величезного шприца з інфікованою смертю голкою.
Так щоразу. Він заходив глибоко в землю, глибоко в людей і зворотною тягою затягував усередину все, що трапиться на шляху, — землю, наші крики, нашу зброю, нашу техніку, нас — а потім, наче граючись, видавлював назад у світ, але вже понівечених, перемелених, перетрощених.
То вже потім знайомі артилеристи пояснили, чому піхота має молитися на негоду. Під час негоди, особливо після затяжних дощів чи ранньою весною, — земля розкисає. Снаряд чи міна заходить глибоко, і вибухова хвиля та розліт осколків спрямовується вгору. І зовсім інша історія, коли земля тверда. Тоді снаряд вдаряється до неї, як до бетону, а осколки та вибухова хвиля розлітаються паралельно до землі, в різні боки.
Війна — це звуки. Розриви снарядів, свист куль, гул двигунів, хлопки мін, крики живих, стогін поранених, гидкі голоси «речників», які транслюють інформповідомлення з фронтів, гидке деренчання рикошетів.
Останній раз я чув той моторошний звук, коли в нашого бійця влучила куля великого калібру і наскрізь пройшла крізь живіт. Та мить, коли в тілі людини вже діра розміром як кулак, але ще немає болю, ще немає крові, ще рана суха; коли куля пролетіла, а звук запізнюється.
Куля — вбила, а людина — жива. Ще жива. Поки що.
Ти безсило дивишся на безсилі спроби санінструкторів затампонувати діру — діру в людському тілі — і твої такі ж безсилі заклинання до вищих сил, на зразок: «Встань, Лазарю. Наказую тобі». Слова — є. Бракує віри.
Але тепер, після всього, я спокійно сплю. Мене більше не лякає той з далекого дитинства звук. Я бачив таке. Мене не злякаєш гнилим болотом, мертвим німцем, командире.
6
Цю саперну лопатку зробив старий Майстер із Сихова.
Саперна лопатка в бою — це смертоносна зброя. Не така шляхетна, як меч, не така проста, як сокира, не така швидка, як штик-ніж. Вона — триєдина. У ній теж захована віра. В одній особі — меч, сокира та ніж.
До того ж, це просто лопата. Нею можна копати землю. Але за цю столітню війну жодного разу не довелося бачити чогось подібного. Жоден солдат не осквернить свою зброю пошуком їстівних корінців.
Зрештою, якщо копати, то окоп. Чи могилу для загиблих товаришів. Чи яму для вбитих ворогів. Хоча твій окоп — як знати — може статися могилою тобі.
Перед тим як пристати до роботи, Майстер перебував у суворому пості, не кохався з жінкою, тільки ревно молився три ночі та три дні. Бо не кожного дня робиш те, що одному — продовжить життя, іншому — забере.
Ні, він не просив благословення. Він просив швидкої смерті тому, хто мав загинути від його зброї. Відмолював прийдешній гріх.
Майстер добув Вогонь шляхом тертя, прадідівським способом, як учив його батько — бо в такій справі Вогонь має бути чистим — як це робили чоловіки в їхньому роду Майстрів від початку віків.
Майстер наказав своїм трьом синам привезти живої води від Трьох Джерел. Від джерела Святої Анни, із Зарваниці та з твого рідного Острова, де цілюще джерело б’є згори, а на горі стоїть каплиця. Бо гартувати метал на зброю слід живою водою. Це слушно ще в одному випадку — коли куєш хрест.
Про держак для саперної лопатки подбав ще прадід Майстра, теж Майстер і Січовий Стрілець.
Сто років тому він зрізав клена і сховав на горище. На скрипку. Так, Майстер зрізав клена на скрипку. Бо після війни, після часу воїнів, мали настати часи поетів. Так завжди було. І так мало бути. Майстер знав, що настане день і за деревиною хтось прийде.
Старі Майстри вміли бачити майбутнє, тому йшли до лісу, вибирали найкращу деревину, різали й ховали у певне місце, подалі від лихих очей. Щоб відлежалася, відпочила, дійшла, діждала свого. А коли прийде час і та буде готова переродитися, прийде Майстер, онук чи правнук, візьме її до рук — вигладить — і зробить з неї дивовижний музичний інструмент.
Так, Майстри завше, коли ріжуть деревину, гадають, що на скрипку. Майстри завжди думають про скрипки.
І от настав її час. Майстер запалив свічку, проказав «Отче наш» за душі пращурів, поліз на горище старої батьківської хати й дістав столітнього клена, і вже не знати, чи то було тіло клена, чи душа. Він порушив заповіт прадіда і зробив із неї держак для саперної лопатки, а не скрипку, бо настали нині такі часи, що краще мати одну саперну лопатку, аніж дві скрипки.
Лихі часи настали. Нині — час воїнів. Ще не настали часи поетів. Та й нема нині тих поетів. Вони ще настануть. Колись.
І от — вона твоя. Відточена до синього саперна лопатка, як травневе небо на світанні. Гостра, як слово, як хірургічний ніж. Твоє дзеркало і твоя бритва у хвилину дозвілля. Може рік лежати без діла у твоєму наплічнику, наче Біблія, наче ключова дощечка Велесової книги. Ідеальна, наче жіноче тіло. Невловима, як поезія Верлена. Твій меч, твоя катана, твоя кохана, твій хрест, твій Новий Заповіт. Чекає на ближній бій.
У ближньому бою саперна лопатка летить угору, наче відпущена на волю птаха, а побачивши здобич, коршуном падає додолу. І от вже голова ворога котиться у траву, немов якась буденна річ.
Це триває мить. Але миті у ближньому бою буває достатньо, щоб у відполірованій поверхні саперної лопатки на мить відобразилося небо і слід одинокого птаха, який відбився від зграї чи когось шукає. Щоб перехопити сонячного зайчика, теж на мить.
Це мить, коли твій ворог уже не може ухилитися від удару, але ще встигає востаннє побачити у саперній лопатці, як у дзеркалі, своє відображення, поглядом уже із того світу: він ще наче в цьому, і вже наче ні. Він бачить своє обличчя: глибокі зморшки, обвітрена шкіра, червоні від безсоння очі, важкий погляд — ще встигає пожалкувати, що не поголив сьогодні бороду, — якби ж був знав, що сьогодні такий день. Його — останній. Сьогодні твій день.
Якоїсь миті ти побачив у саперній лопатці своє обличчя — обличчя чоловіка, який зараз уб’є іншого, чоловіка, який, можливо, сьогодні залишиться живий.
Схима Майстра, Жива Вода, Живий Вогонь — усе зійшлося. Усе збулося. Твій ворог — мертвий. А ти — живий. Вона зіграла свою роль. Заспівала голосом ненародженої скрипки. Лише не знати, чому в грудях сполотніло від болю серце. Ще немає снігу, бо ж середина листопада, але ти відчуваєш, як довкола тебе й аж ген за обрій у різні боки полотніє від болю світ.
І вона, та, що вже ніколи не стане скрипкою, скривавлена, наче смертельно поранена, лежить у траві і ні тебе, ні твого ворога, ні птаха не відображає. Лише кров і трохи неба. Але неба все менше й менше. Кров розтікається. Кров поглинає небо. Кров заливає все. Кров заливає все.
7
Стіна бліндажа насувалася на нього з неприхованим наміром розчавити. Земля насувалася повільно, разом із вибуховою хвилею, після залпу із САУ. Він притискався до землі всім тілом, сподівався, що вона захистить його — бо до кого ще, як не до землі, було йому в цьому світі горнутися та всім тілом притискатися?
У цілому світі не було для солдата прихистку, окрім цих стін, окрім цього бліндажа — окрім цієї землі.
Цілий світ сунув на нього війною. Світ полював на нього, кидав міни, ставив розтяжки. Солдат бовтався посеред світу, посеред війни, наче крихітне суденце посеред бурхливого океану. Він уже давно втратив відчуття простору, часу, світла, відчуття неба й навіть того, хто на ньому живе. Втратив те, чого за жодних обставин втрачати не мав, — відчуття хисткої палуби.
Єдине, чого він не втратив, — це відчуття землі. Відчуття землі було гостре, солодке, запаморочливе.
Він ніколи її не мав, ніколи так близько не відчував, як зараз. Лише від такого відчуття землі можна було сповна відчути себе людиною, чоловіком, землянином, оборонцем, солдатом.
Прогримів черговий вибух, і солдат відчув її ще ближче, на собі, в собі, кожною клітиною, серцем. Земля огорнула його чорною крижмою з усіх боків, наче дбайлива мати, обняла, наче кохана жінка після довгої розлуки; він тримав її на руках, наче свою дитину.
Все. Більше не було болю. Він — повернувся. Він знайшов її. Вона знайшла його. Але це був не кінець. Це був лише початок.
Десь там зверху ще свистять кулі, свистять вітри, вибухають снаряди, біжать і гинуть, біжать і гинуть, біжать і гинуть солдати численних армій, квітнуть яблуні й падають додолу дозрілі яблука, а солдат лежить разом із землею — він у ній розквітає. Він підпирає її із середини. На таких, як він, земля тримається.
Там, де лежать солдати, там де ти, солдате, лежиш, згодом цвістимуть сади, битимуть цілющі джерела, стоятимуть храми та дитячі майданчики. Ти покращуєш її якість.
«Ти — є, ти — живий, ти — триваєш», — співає одинока пташка.
8
Ми сиділи кожен у своєму бліндажі — один навпроти одного — і намагалися вбити. Одне одного.
Ми стріляли один в одного з усього, з чого тільки можна було стріляти, командире, багато ночей і днів.
За цей рік він убив та поранив багатьох моїх товаришів.
За цей рік я чимало його спільників спровадив у лазарет і на той світ.
Але сьогодні все вирішилося. Поміж нами. Сьогодні по наших позиціях запрацювали їхні гради. У відповідь по їхніх позиціях вдарили наші САУ. Усе вирішилося. В один день.
600 метрів. Що таке, командире, 600 метрів на війні?
Стіни його бліндажа стрясалися від ударів. Міжстінний простір, невдоволений присутністю стороннього, намагався стулитися докупи. Це була присутність чужого, недоброго, ворожого, злого — його присутність.
Земля відторгала його. Земля намагалася поглинути його. Земля воліла провалитися крізь землю. Разом з ним.
Він оскверняв її.
Зробивши в ній сховок, він залишався їй чужим, як потворний плід, що вона, зґвалтована, викинула у світі багато років тому. Вона не була й не хотіла бути йому матір’ю. Ні в землі, ні на землі, ні поряд з нею йому місця не було.
Колись вона народила його — свого ворога. Мого ворога. Його.
І ось тепер вона його душила. Вона душила його у своєму лоні, наче диявольський плід. За мене. За себе. За все. За кожного з нас. За нас усіх.
Те місце, де він лежатиме, де він уже лежить, не можна позначати хрестом. Те місце прокляте. Хто він тепер? Гній, попіл, без роду, без імені, непотріб? Тлін. Просто тлін.
Шоста ранку. Сліпий тепловізор. Безформні привиди в густому тумані. Досвітні заморозки. Хрускіт перемерзлого листя під ногами. Два світлячки. Дві цигарки. Дві теплих зірки на всю холодну галактику. Одинокий голос низько стелився землею.
Знаєш, командире, я міг би помолитися за його душу. Та боюся, у нього не було душі.
9
«Привіт, Кармелюче. Це — Довбуш. Ти маєш мене пам’ятати. Як ні — то буду багатим. Дожити б. Усі ми достобіса розбагатіємо на цій війні. Хіба ні? Ми були з тобою в Азові, потім недовго в ОУН. Як казав Бояр: „топтали Піски“. Тепер у мене інший підрозділ, інший позивний.
Тепер я „25-й“. Чому „25-й“? Після того бою. Хлопці перехрестили. Ти знаєш, як це буває?
Наші поспіхом відходили. Напередодні нам добряче дісталося. Техніку спалили. Двохсотих і трьохсотих виносили на собі. А нас, добровольців, залишили прикривати. Двох кулеметників та двох снайперів.
Ми пропустили їхню розвідку. Трьох бійців. Дозволили зайти до нас у розташування. Слухали їхню хвилю, в убитого коректувальника за день до того взяли рацію, а коли командир групи дав відмашку — „чисто“ — по-тихому зняли їх.
Як я люблю свою зброю! Особливо — ніж! Ось цей, — ручка ізолентою обмотана, — дорогий, свій.
Що таке ніж? Як я раніше до нього ставився? Олівця затесати, порізати хліб. А тепер? Ні! Коли прийде мій час і їхній снайпер першим мене побачить, я хочу, щоб цього ножа мені в домовину поклали. Нехай на тому світі буде при мені. Звісно, якщо це буде не фугас чи пряме попадання з крупного калібру, і буде що збирати. А не як у друга Тура, від якого знайшли лише одну ногу з усього тіла; впізнавали по черевику. Словом, якщо буде могила, домовина, тіло і, відповідно, куди й кому класти ніж.
Чисте поле, в глибину — метрів 300, протяжністю по кілометру в обидва боки, сказати б — пасовисько, уявляєш? Ані тобі кущика, ані впадини, тут — ми, навпроти — вони, на розслабоні, вивалюють, переконані, що ми відійшли.
Ми дали їм пройти 200 кроків, а коли до наших схронів залишалася сотня, почали.
Це було красиво. Раніше я таке бачив лише в кіно.
Вони набігали напроти сонця, в давнину романісти писали — у світлі вечірньої зорі. Я бив, навіть не заглядаючи в приціл. Це була легка здобич. Вони билися, наче гуси, які увечері сіли на водойму, а на ранок вросли в лід. Єдине, що мене непокоїло, аби не підвела зброя, — затвор не заклинило, дуло не перегрілося, не перекосило набій. Коли вони зупинилися, я сказав: „25-й“. Ми вчотирьох поклали роту, брате! Тоді я плакав і землю їв. 25! У пекло спровадив. За один бій! Гадаєш, легше від того, що в пекло? У проміжку між два рази напитися води, два рази подимити цигаркою.
Я не міряю війну вбитими, кількістю тобою знятих, пійманих на приціл. Це не личить солдату. Але ще ганебніше рахувати ордени на грудях чи на погонах зірки. Я рахую гільзи. От і все. Коли стріляних гільз набирається повний підсумок, йду подалі в ліс. Там, щоб ніхто не бачив, акуратно закопую їх. Кожну гільзу кладу акуратно в землю, як нас Бог кладе. Відчуваю, що так правильно.
Три підсумки за два роки, три братські могили, відомі лише мені. Після першої я вже не можу спати. Думаєш, ти бог, бо можеш убити? Як на бога, ти мав би народжувати. Про милосердя не кажу. У цьому світі — це непідйомний хрест. У кожній такій гільзі жила чиясь смерть. Це я її випустив. Це я вирішив, кому прийшов час умирати.
Може, у нього ще був час виправитися, змінити своє життя, стати іншою людиною і звідси забратися, розкаятися, повернути додому, народити дітей. Але я вирішив: досить, усе. Він більше не буде не просто тим, ким був, але й тим, ким міг би стати. „Зірвати вишню зеленою“. Це безглуздо — зривати вишню зеленою. Вбити гусінь — значить не залишити їй шансу переродитися метеликом. „Птахи й кулі не можуть жити в одному небі“. Де тут метелики? Я вбиваю гусінь.
За ці два воєнні роки раптом виявилося, що, окрім тебе, мені нікому зателефонувати, брате. У мене нікого не залишилися по той бік війни.
Чого варте саме поняття „до війни“?
До війни. Щось таке далеке. І ніяке. Мале. Без смаку. Безбарвне. Як сам тодішній ти. Тепер усе буде інакше. Після війни. Вже сьогодні я чітко пам’ятаю обличчя тих солдатів, чую їхні крики, бачу їхні прострелені голови — голови, які я прострелив, — але майже забув обличчя своєї сестри й братів.
Це сьогодні всі ми солдати, хоробрі вояки, бійці, козаки, самураї чи, сказати б, — мамаї. Усі пройшли випробування вогнем. Усі знаємо, що робити під час бою, але всі досі безпорадні, коли стикаємося зі звичайним життям.
Але тоді, після бою, тільки ти сідав і писав вірша, наче справдешній японський воїн, як личить самураєві, і вся слава, все, що ми напрацювали гуртом, діставалося тобі.
Несправедливо. Так ми тоді гадали. Нарікали. Ми не знали, що вірш — це продовження бою, а для багатьох, для наших загиблих побратимів — це ще й продовження життя. Хочу нині перед тобою покаятися. Пробач мій гріх.
Дурні ми тоді були, як усі цивільні. Як усі цивільні, ми не тямили жорстокої краси війни. То вже потім бій перетворюється на медитації, то вже потім козак стає мамаєм.
Тоді ми ще не були 24 години на добу солдатами — на всі атоми, на всі 80 кілограмів ваги власного тіла, плюс — 40 кілограмів зброї та амуніції, — тоді, після бою, ми ще могли знову ставати слабкими, звичайними людьми.
Але сьогодні осколок міни розпанахав живіт моєму напарникові, моєму другому номеру, і от я сиджу на порозі госпіталю, п’ю спирт великими ковтками, і все це вже не має значення.
За цю війну це в мене третій напарник. Перших двох поховали. Одного забрало Дебальцеве, другого — Зеніт.
Мій напарник — дівчина. Війна. Так сталося. Марічка. Насправді мій перший номер в усьому, окрім пострілу, зараз на операційному столі.
Я, коли виносив її з-під обстрілу, до білого вимив руки у її крові.
Кажуть, Бог любить трійцю. Я теж люблю свого третього напарника. Якщо він її забере — чим він кращий за мене? Я — снайпер. Я — вбивця. Але він теж не бог. Він — звичайна смерть.
Як на війну потрапляє дівчина, сам знаєш. Як журналіст, як санінструктор, як волонтер. Поки щось не трапиться. Поки не стане для якогось підрозділу своєю, оберегом, талісманом, а війна з брудними ногами не залізе в душу їй. Поки когось дуже близького не втратить чи навпаки — дуже близького знайде. І все. Одне й те саме на війні безглузде запитання: „Зброю дасте?“
Війна. Не дамо — сама візьме. Будь-де. Будь-де.
Знаєш, удома в мене дружина, двоє діток. Гарна дружина і двоє гарних дітей. Майже дорослі. Живуть із батьками на Вінниччині. Усі чекають на мене. Чекають, коли я повернуся з війни.
Даремно. Я не повернуся. Немає мене. Того, якого вони знають, давно немає. Вони того не знають. Ніхто цього не знає. Я сам не знав досі. Але ти — розумієш мене?
Розумієш? Воно мене із середини рве. Тому сиджу я на порозі госпіталю, п’ю чистий спирт великими ковтками і телефоную тобі. Мушу з кимось поділитися. Вірша б написати. Я пишу. Нікому не показую. Відколи став мамаєм.
Але душу заціпило. До того ж — бракує хисту. І слів. Особливих слів. Потрібні особливі слова, щоб це оповісти. Не знаходжу. Грішний. Пробач, брате. Не маю кому більше. До тебе. І до Нього. Отче наш… Ти, що єси…»
На цьому зв’язок обірвався. Я передзвонював. Він не відповів.
По правді сказати, я не пригадую бійця з позивним Довбуш. Не можу згадати його лиця і дуже мучуся цим.
Тоді, два роки тому, люди приходили нізвідки і раптово кудись зникали, кожен чинив на власний розсуд, кожен по-своєму бачив це.
За два минулі роки з тисячами людей перетнула мене війна, і лише двом десяткам із них сьогодні я можу зателефонували, і вже нема сили жалкувати про це.
Розмова трапилася тиждень тому. Я вже встиг оформити її в новелу. Аж раптом цієї ночі з його номера прийшло повідомлення. Вірш. Вірш від «25-го». Ти знайшов особливі слова, брате Довбуше, друже «25-й». І хист у тебе є.
«мені замало цієї війни
цієї покути
русявий вояк в зеленій траві
у берці взутий
йому вже досить цієї війни
і цього болю
душа із тіла у небо летить
туди — на волю.
мала пташина кричить в гіллі
чо квилиш пташко
ми вже частина цієї землі
й без тебе важко
ще нам замало цієї війни
і Великодня
пролилась кров на донецькі Піски
мов кров Господня»
10
Досі не можу забути очі того алабая, командире, цей довірливо-тривожний погляд і ту голову, ту людську голову, яку він гриз.
Перший собака, якого я застрелив; перша жива істота на цій війні, яку я вбив.
Я пішов на війну, бо хотів убити людину — як усі ми, — це якщо говорити про мотиви, про квінтесенцію, «вижимку» з мотивів. І ти, будь ласка, скажи їм: якщо хочуть бодай би щось про нас зрозуміти, нехай не сміють говорити від нашого імені, приміряти до нас власну дешеву, вульгарну, причинно-наслідкову дурню.
Убити людину. Крапка. Це все, що їм належиться знати про мотиви. Не про мене. Про мене вони нічого не знають. Ще не час для одкровення. Я ще сам про себе багато не розумію. Тут відбувається моє становлення. Тут — я відбуваюся. Я тут став і стою.
Ми тільки приїхали, тільки влилися в підрозділ — Хан, Чуб, Чік, Циган — ще тільки вчилися засинати під обстрілами. Де тепер усі? Старий, Апач, Грузин, Долина? Ти щось про них знаєш, командире? Чи всі живі? А тоді ми тільки вчилися не всикатися, коли за 10 кроків від тебе гепається міна. Коли від вибуху міняються місцями поверхи в будинку, а в тілі — хребці.
Ніколи не забуду. Вересень 14-го. Наш батальйон, Піски, прохолодний гараж під будинком, «точку 3».
Вони вийшли на автобусну зупинку, коли стемніло, — із самого Мурманська підрозділ; заблукали, чи Пан-Біг відняв розум, наче не ДРГ при зброї (в ящиках — міни), а дачники з граблями та кошиками грибів. Діждати автобуса на Донецьк. Наші з «точки 2» їх засікли.
Ми ще тільки приглядалися до війни, як усі цивільні, задовго оцінювали ситуацію, забагато думали — замість того, щоб одразу бити їх. Поки ми доповідали, «Альпініст» як увалить. Ну тоді й ми. «Адельвейс», «точка 3», «Писар» — з усього, з чого тільки можна. Замісили їх.
200 метрів від нас до автобусної зупинки. Точніше — від того, що від неї залишилося. Точніше — від того, що залишилося від них.
Три тижні вони там лежали. Три тижні їхні намагалися витягнути рештки своїх. Три тижні ми відганяли їх вогнем, наче щурів.
Потім Моторола в ефір вийшов. Почав домовлятися прямим текстом. У них на той час уже були тіла наших загиблих з Аеропорту. Купив десяток трупів у Гіві. Війна. Все має свою ціну. Все можливе. Трупи теж товар. Викупляли тіла наших за самогонку. Авжеж. Домовилися обміняти всіх на всіх.
Їх привезли у пластикових мішках у кузові газелі. Не роздивлялися. Одразу відправили на Красік. Цих так само зібрали й відіслали на Донецьк.
Руки, ноги, голови — котра вціліла, тіла — кому пощастило, в окремих випадках — коли не поталанило — м’ясна каша; як це все сортувати, складати докупи? і яку тут треба мати душу?.. а тут ще ці пси, ці круки… ще цей пес. Очі — дитини, морда — в крові.
Пес їв мого ворога. Це було абсолютно очевидно. Це було абсолютно буденно: я, війна, голова мого ворога, пес-людожер.
Пес їв мого ворога. Голодному псові байдуже, кого їсти. На війні тварині трофеї даються нелегко. Розтяжки, фугаси, міни. А тут — людятина. Псячий делікатес.
Я завжди підозрював, що людина — це розумне м’ясо. Але — м’ясо. Таке саме, як у свині. Ми занадто багато про себе думаємо, командире. Тварина не думає. Вона — безгрішна. Для голодної тварини ми лише ланка в харчовому ланцюзі.
За певних обставин собака так само міг їсти мене. І з’їсть. Колись.
Чи міг я це допустити? Ні. Я заступився за нього — за свого ворога. Заступився перед звіром.
Значить, мене з ним щось об’єднує? З тією людиною. Щось іще між нами є?
Я застрелив пса, хоча це було нелегко, відібрав у нього голову, загорнув у стару ковдру і закопав під деревом у чужому саду.
Я не знаю, не знаю, не знаю, чому так учинив.
Я досі не знаю, чи вчинив правильно. Побачимо. Життя доведе або спростує мою правоту. А поки що пограємо. Пограємо в солдатиків. Пограємо у війну.
І будемо сподіватися. Так, принаймні, я до останнього буду сподіватися, що коли прийде мій час, хтось так само заступиться за мене. Віджене пса і закопає під деревом. У чужому саду.
11
Влучив. Знову влучив. Вчора. Чи позавчора. Неважливо. Точно не пригадую. Кому таке розкажеш? Мине трохи часу, і добрі люди скажуть, що ти ніколи не був на війні. Запишуть тебе в дезертири. Чи в крадії. Від інших ти сам приховуватимеш свою справжню участь. Бо як ти розкажеш онукові, що власноруч убив два десятки людей?
Тож най буде так: влучив. Лише тобі, брате. У тебе втомлені очі. На дні попіл. Лише тобі. Зняв офіцера. Кіпіш. Метушня в розташуванні ворога. Перерізали вогнем зеленку, а потім переорали мінами. На відході піймав стодвадцятку. Майже. Лягла за п’ять кроків. Якби не той повалений стовбур. Було б — усе. Контузія. Напарник витягнув. Тепер п’ю воду, блюю і сплю.
Весь час сплю. Дві доби. Може, три. Важко сказати. Не пам’ятаю. Пам’ятаю лише, що влучив. Час нічого не важить. Особливо для нього. У кого влучили. А якщо й важить, то небагато. Щось із 9 грамів. Вага кулі. І — душі. Господній мікрочіп.
Влучив. Так наче легше, коли казати: влучив. Якось недобре казати: вбив. «Я вчора вбив». Після сорокагодинного перебування в засідці. Поцілив йому в груди. Точним пострілом з відстані 300–400 кроків. Я не снайпер. Я — другий номер. Саме я обираю мішень. Я вирішую, кому жити. Кому — ні. Перший — натискає на курок.
Таке зізнання міг би зробити вбивця на допиті перед слідчим чи на сповіді перед духівником. Я не вбивця. Тож не збираюся ні перед ким сповідатися. І не вірю в бога. Цей світ йому не належить. Навіть якщо ним створений. Він — окупований. Недругами. Я сам собі альфа й омега. Початок і кінець. І я — влучив. Крапка. Убив недруга. Я потроху повертаю богові цей світ. І поверну. Колись. Так справді легше. Я знищив ворога. Знешкодив живу силу противника. Я вбиваю не вбиваючи. Дивно. Дивно це все.
Що я відчуваю? Розумію. Їм — цікаво. У них ніколи не було подібного досвіду. А хочеться. Не відчувати. Знати. Радість, азарт, сатисфакцію, жаль, скорботу? Важко сказати. Ці відчуття важко описати, з чимось порівняти, з чимось сплутати, а ще важче знайти відповідники у цивільній мові, у цивільному житті. Тут сюжети будуються не за законами літературного жанру, а за законами війни.
Нехай спробують собі уявити гравця в казино (грибника, рибалку, сексуального маніяка, наркомана, алкаша, зрештою): людину хвору, одержиму, заядливу, якій останнім часом страшенно не щастило. Уявити чоловіка, який змарнував своє життя. Чоловіка, який програв усе: гроші, одяг, взуття, годинника, автівку, квартиру, квартиру своїх дітей, квартиру батьків, дідусеві ордени, бабусині коралі, нирку, дівчину, він уже поклав за щоку ампулу з ціаністим калієм, залишається лише розкусити, щоб з усім цим покінчити, аж раптом йому випадає джекпот. Він з одного маху повертає собі всі програне і стає багачем. Уявили? Ейфорію цієї людини? Додайте сюди радість наркомана й алкаша, які знайшли дозу і пляшку відповідно, помножте це на два, краще — на чотири, щойно тоді ви трохи дізнаєтеся, що відчуває снайпер, коли ловить на приціл мішень. Він її знайшов. Він її вистежив. Мішень. Звіра. Ворога. Об’єкт. Жертву. Постріл — це наслідок, наслідком якого — чиясь смерть.
У снайперських школах вчать стріляти на видиху, в проміжку поміж двома ударами серця. Не знаю, чи таке можливе. Де ти будеш ту мить ловити між двома ударами, коли серце назад не вертається, вдаривши вперед?
Війна дає можливість пошуку простих відповідей на складні запитання. Страх, героїзм, відвага, зрада, втрата, кров, кров, кров, Вітчизна. Смерть. Це — справжній пошук. Шлях вартий того, щоб його пройти. Вартий того, щоб про це ще комусь розповісти. Це — випробування. Ти випробовуєш себе. Вітчизною, кров’ю і — смертю.
Тобі було цікаво, що ти відчуватимеш, коли вб’єш людину? Коли — вбиватимеш? Спершу. А потім — уже як літератор, коли будеш досліджувати, розбирати, описувати цей феномен. (Чи ти вже не літератор? Хто ти після того, коли убив?)
Візьми рушницю. Дивися в приціл. Спробуй. Бачиш його? Бачиш? Он він стоїть. Чоловік. Людина. Чи це вже не людина? Ворог? Людська істота? Об’єкт? Ціль? Дивиться в наш бік. Нас не бачить. Не відчуває загрози. З кимось розмовляє. Артикулює. Бачиш? Може, навіть усміхається. Людина ж. А тепер увага. Тисни на курок.
Постріл! Легенька віддача. Легенький біль у плечі. І — все. Все! ВСЕ!
Тієї людини більше немає. Що ти відчув? Окрім болю в плечі? Відчув біль під лопаткою? В серці? Ні? Ні?! Що відчув світ? Що вони відчувають? Не квапся з відповіддю. Відключи голову. Голову віддай війні. Собі — залиш серце. Так. Нелегко.
Заради цього варто бути на війні. Щоб дізнатися. Заради цього ти на війні.
Поет, прозаїк, військовик — народився в с. Острів на Тернопіллі.
Автор збірки віршів «Спосіб захисту» (1993), романів «Лук’янівка» (2005), «Острів» (2007), повісті «Та, що прибула з неба» (2009), збірок поезій «Вірші з війни» (2014, 2015), книги «Блокпост» (2016).
Лауреат літературної премії Ліги українських меценатів ім. В. Свідзінського (2014), літературної премії Фонду Тараса Шевченка (2015), премії ім. Якова Гальчевського «За подвижництво у державотворенні» (2016) та ін.
Нагороджений медалями «Святих Кирила та Мефодія» (2006) і «За жертовність та любов до України» (2015) Української православної церкви Київського патріархату. Окремі твори перекладені десятками мов світу. Зокрема, у 2015 та 2016 роках «Вірші з війни» побачили світ кримськотатарською та польською мовами.
Доброволець. Заступник командира добровольчого батальйону ОУН (2014). Голова Української військової організації (2015).
11 новел про війну
Дивне це відчуття, командире, коли торкаєшся рукою неголеної чоловічої щоки. Раніше я ніколи такого не робив. Того разу це було вперше. Коли знімав вартового.
Я підкрався до нього непомітно, лівою рукою затиснув рота, а правою — одним вивіреним рухом — полоснув ножем по горлу.
Ти собі не можеш уявити, командире, яке то щастя, коли тебе помітив ворог, — а вартовий із перерізаним горлом виявляється одного з тобою зросту, і ти можеш прикриватися ним, як щитом.
Ти тягнеш його за собою, ховаєшся за нього — ще живого, — і він приймає на себе кулі, які адресувалися тобі. Коли ми падали — то падали обоє, і він лежав на мені зверху, його кров заливала моє обличчя, стікала по мені, наче це була моя власна кров.
Години зо дві я волочив його за собою, грів свої закоцюблі від холоду руки об нього, вже не живого, ще теплого; він віддавав мені своє останнє тепло. Спершу я намагався ухилитися від того потоку крові, але в мене нічого не виходило. Я просто-таки купався в крові ворога — незнайомого чоловіка, я чув голос його крові; уперше в житті я чув, як говорить кров.
А потім нас дістали з підствольника. І він урятував мені життя. Прийняв на себе всі смертоносні осколки. І два осколки піймала моя ліва нога.
Рація працювала. Я повідомив наших про своє місцезнаходження. Наші обіцяли прислати групу й витягнути мене. Як тільки буде змога.
А далі ті двоє взялися за нас. За нього — мертвого. І за мене — живого. Які двоє? Холод і Час, командире. Холод і Час.
Коли йдеш у розвідку, нічого зайвого не береш із собою. Навіть товста білизна заважає рухатися. З досвіду знаєш: замість важенного бронежилета краще взяти додатковий БеКа.
Лежу. Втискаюся в землю. Земля піді мною вигнулась, як жінка після тримісячної розлуки, впустила мене, грішного, всередину, послухалася. З одного боку земля прикриває мене своїм рельєфом, з іншого — він.
Лежали довго. Хотілося курити. Останнє бажання. Як перед смертю. Мої сигарети в нагрудній кишені намокли від крові; сигарети в його нагрудній кишені виявилися сухі.
У його кишенях не було чогось незвичного. Приблизно те саме, що й у моїх. Якби не ворог, то можна було б сказати, що це був такий самий, як я, чоловік. Запальничка, зв’язка ключів, портмоне, гарбузове насіння, печиво «Марія», скріпка, якесь сміття.
Зв’язка ключів могла свідчити про те, що він загинув недалеко від дому, що — можливо — ще минулої ночі він ночував удома й наступного ранку теж сподівався повернутись туди. Ні. Уже ні.
У портмоне виявилися дрібні гроші, посвідчення на ім’я Гончаренка Вадима Петровича, 1974 р.н., і родинне фото із записом на звороті: «Залізний Порт 2012 року».
На фото — на березі моря, під парасолькою — усміхнені чоловік, жінка і двоє хлопчаків.
У мене теж є схоже. «Залізний Порт 2010 року». На фото ми з дружиною. На пляжі, під парасолькою. У мене дві доньки. Відмінниці. Їх тоді не було з нами. Вони відпочивали в Артеку, в Криму.
Холод робив свою справу. Він вирішив відгризти мої руки. Для солдата на війні головне — руки. Своїх я не міг йому віддати. Ніг і спини я вже не чув.
Щоб зігріти руки, зробив ножем надрізи на його бушлаті й просунув руки всередину. Я грів свої руки, склавши їх на його животі.
Коли мене знайшли наші розвідники, ми з ним зрослися, зріднилися, нам разом було тепло, ми були наче свої.
Після всього цього я не зміг покинути його, холодного, самого в полі тієї холодної ночі, тож забрав із собою.
Я викопав йому могилу. Я його поховав. Я віддав його — чужого — нашій землі. Чи не гріх?
Я не знаю, що було б, якби не ця війна, якби все склалося інакше.
Колись я знайду його родину, дружину, хлопчаків — коли все це закінчиться, по війні. Передам їм його речі; я не знаю, що їм скажу.
Наразі я позначив його могилу на карті хрестиком. І не лише на карті. В душі.
Щовечора я відкриваю портмоне і дивлюся на своїх — дружину і доньок. Хвилину дивлюся — і знову ховаю до кишені.
Мені ніколи. Треба гострити ножа. Війна. За годину знову бій.
Минулого року на цьому полі ріс соняшник. Ми не знаємо, хто орав, сіяв цю ниву. Нас тут не було весною. Весною ще не було війни. Війна прийшла згодом. Ми прийшли згодом. Разом із війною. Слідом за війною. Солдати завжди додаються до війни. То вже потім війна нас мінусує. Це вже згодом. Ми застали війну і поле. Такою. Таким.
Ціле літо ми ходили по цьому полю, повзали, прочісували, ховалися поміж, маскувалися соняхами, прикидалися соняхами, проскакували на бетерах, ставили міни, розтяжки, прострілювали. Поле — це теж зєльонка. У полі соняхів теж може ховатися смерть. Воно теж може становити загрозу. Для нас. Для них.
Коли починався обстріл і вибухи рвали на шматки поле, соняхи гинули як солдати, їм не було куди сховатися в чистому полі, у них не було саперних лопаток, щоб окопатися. Ті, яким щастило вціліти після обстрілу, опускали голови додолу, щоб не дивитися на загиблих товаришів.
За війну соняхи навчилися повертати голови не в бік сонця, що природно, а туди, де гримить, де горить.
Коли прийшла осінь, господар не навідався до своїх соняхів, вони почорніли, наче з горя, й осипалися додолу чорними слізьми. Соняхи виливали на землю свої сухі сльози, але тих чорних сліз, які вони наплакали, не хотіли ні птахи, ні ховрахи.
Потім цілу зиму поле переорювали гусеницями танки. То їхні, то наші. А весною соняхи знову проросли. Війна — бере своє. Життя — своє.
І от на цьому полі знову квітнуть соняхи. Тільки не такі, як вторік. Чи то земля виснажилася два роки поспіль родити на одному місці соняхи, чи то зорана гусеницями, а не плугом, нива не того ґатунку, чи то перемерзле в холодній землі насіння не має тієї сили, але цьогоріч вони вродилися якісь декоративні. Такі жінкам дарують. Чи відносять на могили. Солдатам. Не такі повнотілі, як вторік.
Чи то земля виснажилася не від соняхів, а від другого року війни?
Стоять соняхи, наче не на власній землі, не на власних ногах, а на протезах, стоять — красиво, крутять голівками, наче діти-дауни в бік кожного вибуху. Їм — цікаво. Вони — нічого не розуміють. Шкода їх.
Коли підійти ближче й роздивитися, то можна помітити, що поряд з кожним молодим соняхом досі стоїть старий, тогорічний, обезголовлений, посічений осколками, попалений, як тінь. Поряд із живим стоїть мертвий, підпирає його, дає йому опору, прикриває своїм тілом, якого, коли дивитися здалеку, спершу навіть не видно. Але він — є, він — стоїть.
У цьому соняхи схожі на солдатів. Вони подібні до нас. Вони майже як ми.
І це за два роки. А що буде із соняхами на третій, на четвертий рік?
Сидимо на позиції, прикрившись будівельним сміттям, сухою травою, курявою і ще чимось. Точно не знаємо чим.
Тут є ще хтось. Ми не знаємо хто. Ми ніколи його не бачили. Але повсякчас відчуваємо його присутність.
Інакше як стодвадцятка, що гепається коло вас за два кроки, забирає життя твоїх побратимів, а на тобі — жодної подряпини? Хто, як не він, це зробив?
Слухаємо гуркіт канонади. Розриви снарядів нагадують розкати грому. От тільки дощ ніколи не падає. Ми — падаємо. Суха земля висмоктує з крові вологу. Жадібно поглинає її ненаситним ротом. І вже наче не кров на землі, а заструпіла червона пляма, схожа на засохлу кров.
Сюркіт цвіркунів перебиває шипіння рації. Спостерігаємо, як колесо сансари перетворюється на танкову гусеницю.
Реінкарнуємося. У попередньому житті ти міг бути поетом. Чи мав іншу, не придатну ні на що професію. У цьому — став солдатом. Ти став досконалим. Став буддою. Ти — досягнув мети. Тобі більше ніким бути. Нікуди йди. Ти — не повернешся. Найкраще — пропасти безвісти. Щоб ні свідків, ні могили. Залишається лише піти.
Стріляємо, перезаряджаємо, стріляємо. Прості емоції, прості бажання, прості рухи. Спершу стріляємо з усього й багато, з одержимістю язичників. Ведемо облік убитих. Літописці скажуть, що ми відрізали ворогам вуха, зрізали скальпи, витанцьовували ритуальні танці над їхніми трупами, глумилися над їхніми тілами, палили їхні міста, ґвалтували їхніх жінок. Літописці не шкодуватимуть для нас червоного. Вони скажуть, що спочатку було слово. Не вірте. Спочатку була кров.
Мине трохи часу, і ми вже позбавлятимемо їх життя зі смиренністю християн. Ми їх звільняємо. Із солодкавим болем, із молитвою. Ми відпустимо їх. Якщо доведеться, візьмемо їхні гріхи й понесемо далі. А вони — можуть іти.
Убивати доведеться так багато, що одного разу ми почнемо відчувати спокій і продовжимо вбивати зі спокоєм буддиста. Продовжимо вбивати, не перериваючи медитації. Справжній воїн більше не медитує на захід сонця. Справжній воїн медитує на підбитий танк.
Птахи пасуться в небі. Птахи полюють на здобич. Кулі полюють на птахів.
Куля поцілила в птаха. Розтяла його навпіл. Чорне пір’я посипалося додолу. Пір’я чорного янгола: хтозна, може, ця куля мала бути тобі.
Бог, що створив танк, і тебе, і твого ворога, який одвіку обертає сансару-гусеницю, прислав крука, прислав тобі янгола-охоронця у вигляді чорного птаха: тепер ти крукові зобов’язаний усім.
Тепер ти повинен жити за себе і за вбитого янгола-птаха. І за тих, які полягли поряд із тобою. І за тих, кого ти вбив.
Медитація. Не варто через таку дрібницю, як життя, переривати медитацію. Не варто переривати медитацію через таку дрібницю, як смерть. Продовжуй. Життя, війну, карму. Медитація завжди дає свої плоди. Війна — свої.
Ми не знаємо назви цієї водойми. Навіть не знаємо, це річка чи озеро. Вода тут стоїть чи протікає? Протікає, як люди? Як — ми?
І ні в кого спитати. На цьому березі — ми, на іншому — вони.
Тут заходять у дім, не стукаючи. Тут на твоє: «Агов! Є хто живий?» — оживає лише відлуння.
Тут вікна лежать на підлозі і замість того, щоб дивитися у світ, дивляться у небо крізь продірявлену стелю, а останні вцілілі шибки перетворюються на пісок під твоїми берцями.
Тут яблука в садах падають додолу не тоді, коли прийде час, а коли прилетить міна чи снаряд.
Тут кожен собака біжить до тебе, сподіваючись, що ти — його новий господар.
Ще не так. Тут кожен покинутий собака біжить до тебе, сподіваючись, що то повернувся його старий господар. Дарма, що повернувся з війни.
Люди покинули своїх собак. Напризволяще. Самих на себе. Залишили жити диким звіром, вовком. Але собаки відмовилися ставати вовками. Не втратили віри в людей. Мабуть, лише вони.
На подвір’ї початкової школи розкидані іграшки. Недобудовані піщані замки, мости, залізниці, розтоптані дорослим чоботом, вивернуті ранці, покидані, недочитані, прибиті курявою книжки.
Таке враження, наче діти в одну мить стали дорослими. Раптово відмовилися від свого дитинства. Що мало статися, щоб діти в одну мить перестали бути дітьми?
На цвинтарі покинуті могили. Ніхто не протоптує стежок до своїх мертвих. Мертві — нікому не потрібні у світі, де немає живих.
Коли нікуди йти, коли всі шляхи впираються у перекошені ворота, відчинені навстіж, живі можуть піти до своїх мертвих. Куди йти мертвим? Нікого. Жодної свіжої стежки. Жодного живого сліду. Лише вітер. І шелест сухої трави.
Покинуті тварини, покинуті будинки, покинуті могили, річки без назви. Вона, безіменна, і — ми.
Ми щодня бачимо її обличчя, її випотрошені нутрощі, її відірвані руки, її відтяті ноги, розкидані де тільки можна, її численні прострелені навиліт голови. От тільки імені не знаємо. Називаємо «війною». Першим, що спадає на гадку.
Але це не «війна». На «війну» вона не озивається. На «війну» вона навіть не схожа. Це — щось інше. Без імені. Нетутешнє. Потойбічне. Моторошне і заворожуюче. Ніхто до пуття не знає що.
Мене з дитинства переслідує дивний сон, командире. Сон, у якому нічого не відбувається, нічого нема, окрім одного пронизливого, моторошного звуку.
Уперше я почув його року десь 75-го, коли ми з пацанами ловили раків за селом, у місцині, яка називається «Панська яма», і знайшли мертвого німця.
То, що це був німець, з’ясувалося згодом. Він мав при собі шмайсера, флягу, похідний ранець, каску відповідної форми і був одягнутий у військове. Мабуть, смерть застала його зненацька. Перебігав річку, наздоганяв чи тікав від когось, не вмів плавати, загрузнув у болоті своїми величезними, важенними чоботами, і болото не відпустило його. Тридцять років пролежав. Чекав на янгола, який знайде і витягне його з цього гнилого болота. Чекав свого. А знайшов мене.
А тоді шестеро хлопчаків, які знайшли мерця, відчайдушно намагалися якнайшвидше вистрибнути з води і дістатися берега. Але це погано виходило. В’язке болото не відпускало — не хотіло нас відпускати. Ми дізналися його тайну. Ми йому сподобалися. Ще й мрець обома мертвими руками тримав нас за босі, посинілі від страху ноги. Було дико страшно. Було дико важко робити кроки. Хто був у взутті — назавжди згубив його. І цей звук, коли висмикуєш із болота ногу, — всмоктуючий, квакаючий, турбулентний, — закарбувався у пам’яті назавжди.
Так звучав страх.
Потім цей звук снився мені з певною періодичністю — як передвісник небезпеки, біди, поки не наздогнав наяву, в Пісках, через 40 років.
Коли почався обстріл наших позицій градами, ми йшли зі штабу на «точку 3», через городи, навпростець, щоб скоротити дорогу. Перший снаряд приземлився від нас за п’ять кроків і зайшов у розмоклу від дощів землю майже повністю. І — не розірвався. Буває таке. Ми стояли й дивилися на нього, наче зачаровані. Секунд зо п’ять. Коли прилетів другий снаряд і впав трохи далі, але теж поряд, ми вже лежали на землі.
І тоді я знову почув цей звук. Турбулентний, квакаючий, всмоктуючий. Він рухався, наче поршень величезного шприца з інфікованою смертю голкою.
Так щоразу. Він заходив глибоко в землю, глибоко в людей і зворотною тягою затягував усередину все, що трапиться на шляху, — землю, наші крики, нашу зброю, нашу техніку, нас — а потім, наче граючись, видавлював назад у світ, але вже понівечених, перемелених, перетрощених.
То вже потім знайомі артилеристи пояснили, чому піхота має молитися на негоду. Під час негоди, особливо після затяжних дощів чи ранньою весною, — земля розкисає. Снаряд чи міна заходить глибоко, і вибухова хвиля та розліт осколків спрямовується вгору. І зовсім інша історія, коли земля тверда. Тоді снаряд вдаряється до неї, як до бетону, а осколки та вибухова хвиля розлітаються паралельно до землі, в різні боки.
Війна — це звуки. Розриви снарядів, свист куль, гул двигунів, хлопки мін, крики живих, стогін поранених, гидкі голоси «речників», які транслюють інформповідомлення з фронтів, гидке деренчання рикошетів.
Останній раз я чув той моторошний звук, коли в нашого бійця влучила куля великого калібру і наскрізь пройшла крізь живіт. Та мить, коли в тілі людини вже діра розміром як кулак, але ще немає болю, ще немає крові, ще рана суха; коли куля пролетіла, а звук запізнюється.
Куля — вбила, а людина — жива. Ще жива. Поки що.
Ти безсило дивишся на безсилі спроби санінструкторів затампонувати діру — діру в людському тілі — і твої такі ж безсилі заклинання до вищих сил, на зразок: «Встань, Лазарю. Наказую тобі». Слова — є. Бракує віри.
Але тепер, після всього, я спокійно сплю. Мене більше не лякає той з далекого дитинства звук. Я бачив таке. Мене не злякаєш гнилим болотом, мертвим німцем, командире.
Цю саперну лопатку зробив старий Майстер із Сихова.
Саперна лопатка в бою — це смертоносна зброя. Не така шляхетна, як меч, не така проста, як сокира, не така швидка, як штик-ніж. Вона — триєдина. У ній теж захована віра. В одній особі — меч, сокира та ніж.
До того ж, це просто лопата. Нею можна копати землю. Але за цю столітню війну жодного разу не довелося бачити чогось подібного. Жоден солдат не осквернить свою зброю пошуком їстівних корінців.
Зрештою, якщо копати, то окоп. Чи могилу для загиблих товаришів. Чи яму для вбитих ворогів. Хоча твій окоп — як знати — може статися могилою тобі.
Перед тим як пристати до роботи, Майстер перебував у суворому пості, не кохався з жінкою, тільки ревно молився три ночі та три дні. Бо не кожного дня робиш те, що одному — продовжить життя, іншому — забере.
Ні, він не просив благословення. Він просив швидкої смерті тому, хто мав загинути від його зброї. Відмолював прийдешній гріх.
Майстер добув Вогонь шляхом тертя, прадідівським способом, як учив його батько — бо в такій справі Вогонь має бути чистим — як це робили чоловіки в їхньому роду Майстрів від початку віків.
Майстер наказав своїм трьом синам привезти живої води від Трьох Джерел. Від джерела Святої Анни, із Зарваниці та з твого рідного Острова, де цілюще джерело б’є згори, а на горі стоїть каплиця. Бо гартувати метал на зброю слід живою водою. Це слушно ще в одному випадку — коли куєш хрест.
Про держак для саперної лопатки подбав ще прадід Майстра, теж Майстер і Січовий Стрілець.
Сто років тому він зрізав клена і сховав на горище. На скрипку. Так, Майстер зрізав клена на скрипку. Бо після війни, після часу воїнів, мали настати часи поетів. Так завжди було. І так мало бути. Майстер знав, що настане день і за деревиною хтось прийде.
Старі Майстри вміли бачити майбутнє, тому йшли до лісу, вибирали найкращу деревину, різали й ховали у певне місце, подалі від лихих очей. Щоб відлежалася, відпочила, дійшла, діждала свого. А коли прийде час і та буде готова переродитися, прийде Майстер, онук чи правнук, візьме її до рук — вигладить — і зробить з неї дивовижний музичний інструмент.
Так, Майстри завше, коли ріжуть деревину, гадають, що на скрипку. Майстри завжди думають про скрипки.
І от настав її час. Майстер запалив свічку, проказав «Отче наш» за душі пращурів, поліз на горище старої батьківської хати й дістав столітнього клена, і вже не знати, чи то було тіло клена, чи душа. Він порушив заповіт прадіда і зробив із неї держак для саперної лопатки, а не скрипку, бо настали нині такі часи, що краще мати одну саперну лопатку, аніж дві скрипки.
Лихі часи настали. Нині — час воїнів. Ще не настали часи поетів. Та й нема нині тих поетів. Вони ще настануть. Колись.
І от — вона твоя. Відточена до синього саперна лопатка, як травневе небо на світанні. Гостра, як слово, як хірургічний ніж. Твоє дзеркало і твоя бритва у хвилину дозвілля. Може рік лежати без діла у твоєму наплічнику, наче Біблія, наче ключова дощечка Велесової книги. Ідеальна, наче жіноче тіло. Невловима, як поезія Верлена. Твій меч, твоя катана, твоя кохана, твій хрест, твій Новий Заповіт. Чекає на ближній бій.
У ближньому бою саперна лопатка летить угору, наче відпущена на волю птаха, а побачивши здобич, коршуном падає додолу. І от вже голова ворога котиться у траву, немов якась буденна річ.
Це триває мить. Але миті у ближньому бою буває достатньо, щоб у відполірованій поверхні саперної лопатки на мить відобразилося небо і слід одинокого птаха, який відбився від зграї чи когось шукає. Щоб перехопити сонячного зайчика, теж на мить.
Це мить, коли твій ворог уже не може ухилитися від удару, але ще встигає востаннє побачити у саперній лопатці, як у дзеркалі, своє відображення, поглядом уже із того світу: він ще наче в цьому, і вже наче ні. Він бачить своє обличчя: глибокі зморшки, обвітрена шкіра, червоні від безсоння очі, важкий погляд — ще встигає пожалкувати, що не поголив сьогодні бороду, — якби ж був знав, що сьогодні такий день. Його — останній. Сьогодні твій день.
Якоїсь миті ти побачив у саперній лопатці своє обличчя — обличчя чоловіка, який зараз уб’є іншого, чоловіка, який, можливо, сьогодні залишиться живий.
Схима Майстра, Жива Вода, Живий Вогонь — усе зійшлося. Усе збулося. Твій ворог — мертвий. А ти — живий. Вона зіграла свою роль. Заспівала голосом ненародженої скрипки. Лише не знати, чому в грудях сполотніло від болю серце. Ще немає снігу, бо ж середина листопада, але ти відчуваєш, як довкола тебе й аж ген за обрій у різні боки полотніє від болю світ.
І вона, та, що вже ніколи не стане скрипкою, скривавлена, наче смертельно поранена, лежить у траві і ні тебе, ні твого ворога, ні птаха не відображає. Лише кров і трохи неба. Але неба все менше й менше. Кров розтікається. Кров поглинає небо. Кров заливає все. Кров заливає все.
Стіна бліндажа насувалася на нього з неприхованим наміром розчавити. Земля насувалася повільно, разом із вибуховою хвилею, після залпу із САУ. Він притискався до землі всім тілом, сподівався, що вона захистить його — бо до кого ще, як не до землі, було йому в цьому світі горнутися та всім тілом притискатися?
У цілому світі не було для солдата прихистку, окрім цих стін, окрім цього бліндажа — окрім цієї землі.
Цілий світ сунув на нього війною. Світ полював на нього, кидав міни, ставив розтяжки. Солдат бовтався посеред світу, посеред війни, наче крихітне суденце посеред бурхливого океану. Він уже давно втратив відчуття простору, часу, світла, відчуття неба й навіть того, хто на ньому живе. Втратив те, чого за жодних обставин втрачати не мав, — відчуття хисткої палуби.
Єдине, чого він не втратив, — це відчуття землі. Відчуття землі було гостре, солодке, запаморочливе.
Він ніколи її не мав, ніколи так близько не відчував, як зараз. Лише від такого відчуття землі можна було сповна відчути себе людиною, чоловіком, землянином, оборонцем, солдатом.
Прогримів черговий вибух, і солдат відчув її ще ближче, на собі, в собі, кожною клітиною, серцем. Земля огорнула його чорною крижмою з усіх боків, наче дбайлива мати, обняла, наче кохана жінка після довгої розлуки; він тримав її на руках, наче свою дитину.
Все. Більше не було болю. Він — повернувся. Він знайшов її. Вона знайшла його. Але це був не кінець. Це був лише початок.
Десь там зверху ще свистять кулі, свистять вітри, вибухають снаряди, біжать і гинуть, біжать і гинуть, біжать і гинуть солдати численних армій, квітнуть яблуні й падають додолу дозрілі яблука, а солдат лежить разом із землею — він у ній розквітає. Він підпирає її із середини. На таких, як він, земля тримається.
Там, де лежать солдати, там де ти, солдате, лежиш, згодом цвістимуть сади, битимуть цілющі джерела, стоятимуть храми та дитячі майданчики. Ти покращуєш її якість.
«Ти — є, ти — живий, ти — триваєш», — співає одинока пташка.
Ми сиділи кожен у своєму бліндажі — один навпроти одного — і намагалися вбити. Одне одного.
Ми стріляли один в одного з усього, з чого тільки можна було стріляти, командире, багато ночей і днів.
За цей рік він убив та поранив багатьох моїх товаришів.
За цей рік я чимало його спільників спровадив у лазарет і на той світ.
Але сьогодні все вирішилося. Поміж нами. Сьогодні по наших позиціях запрацювали їхні гради. У відповідь по їхніх позиціях вдарили наші САУ. Усе вирішилося. В один день.
600 метрів. Що таке, командире, 600 метрів на війні?
Стіни його бліндажа стрясалися від ударів. Міжстінний простір, невдоволений присутністю стороннього, намагався стулитися докупи. Це була присутність чужого, недоброго, ворожого, злого — його присутність.
Земля відторгала його. Земля намагалася поглинути його. Земля воліла провалитися крізь землю. Разом з ним.
Він оскверняв її.
Зробивши в ній сховок, він залишався їй чужим, як потворний плід, що вона, зґвалтована, викинула у світі багато років тому. Вона не була й не хотіла бути йому матір’ю. Ні в землі, ні на землі, ні поряд з нею йому місця не було.
Колись вона народила його — свого ворога. Мого ворога. Його.
І ось тепер вона його душила. Вона душила його у своєму лоні, наче диявольський плід. За мене. За себе. За все. За кожного з нас. За нас усіх.
Те місце, де він лежатиме, де він уже лежить, не можна позначати хрестом. Те місце прокляте. Хто він тепер? Гній, попіл, без роду, без імені, непотріб? Тлін. Просто тлін.
Шоста ранку. Сліпий тепловізор. Безформні привиди в густому тумані. Досвітні заморозки. Хрускіт перемерзлого листя під ногами. Два світлячки. Дві цигарки. Дві теплих зірки на всю холодну галактику. Одинокий голос низько стелився землею.
Знаєш, командире, я міг би помолитися за його душу. Та боюся, у нього не було душі.
«Привіт, Кармелюче. Це — Довбуш. Ти маєш мене пам’ятати. Як ні — то буду багатим. Дожити б. Усі ми достобіса розбагатіємо на цій війні. Хіба ні? Ми були з тобою в Азові, потім недовго в ОУН. Як казав Бояр: „топтали Піски“. Тепер у мене інший підрозділ, інший позивний.
Тепер я „25-й“. Чому „25-й“? Після того бою. Хлопці перехрестили. Ти знаєш, як це буває?
Наші поспіхом відходили. Напередодні нам добряче дісталося. Техніку спалили. Двохсотих і трьохсотих виносили на собі. А нас, добровольців, залишили прикривати. Двох кулеметників та двох снайперів.
Ми пропустили їхню розвідку. Трьох бійців. Дозволили зайти до нас у розташування. Слухали їхню хвилю, в убитого коректувальника за день до того взяли рацію, а коли командир групи дав відмашку — „чисто“ — по-тихому зняли їх.
Як я люблю свою зброю! Особливо — ніж! Ось цей, — ручка ізолентою обмотана, — дорогий, свій.
Що таке ніж? Як я раніше до нього ставився? Олівця затесати, порізати хліб. А тепер? Ні! Коли прийде мій час і їхній снайпер першим мене побачить, я хочу, щоб цього ножа мені в домовину поклали. Нехай на тому світі буде при мені. Звісно, якщо це буде не фугас чи пряме попадання з крупного калібру, і буде що збирати. А не як у друга Тура, від якого знайшли лише одну ногу з усього тіла; впізнавали по черевику. Словом, якщо буде могила, домовина, тіло і, відповідно, куди й кому класти ніж.
Чисте поле, в глибину — метрів 300, протяжністю по кілометру в обидва боки, сказати б — пасовисько, уявляєш? Ані тобі кущика, ані впадини, тут — ми, навпроти — вони, на розслабоні, вивалюють, переконані, що ми відійшли.
Ми дали їм пройти 200 кроків, а коли до наших схронів залишалася сотня, почали.
Це було красиво. Раніше я таке бачив лише в кіно.
Вони набігали напроти сонця, в давнину романісти писали — у світлі вечірньої зорі. Я бив, навіть не заглядаючи в приціл. Це була легка здобич. Вони билися, наче гуси, які увечері сіли на водойму, а на ранок вросли в лід. Єдине, що мене непокоїло, аби не підвела зброя, — затвор не заклинило, дуло не перегрілося, не перекосило набій. Коли вони зупинилися, я сказав: „25-й“. Ми вчотирьох поклали роту, брате! Тоді я плакав і землю їв. 25! У пекло спровадив. За один бій! Гадаєш, легше від того, що в пекло? У проміжку між два рази напитися води, два рази подимити цигаркою.
Я не міряю війну вбитими, кількістю тобою знятих, пійманих на приціл. Це не личить солдату. Але ще ганебніше рахувати ордени на грудях чи на погонах зірки. Я рахую гільзи. От і все. Коли стріляних гільз набирається повний підсумок, йду подалі в ліс. Там, щоб ніхто не бачив, акуратно закопую їх. Кожну гільзу кладу акуратно в землю, як нас Бог кладе. Відчуваю, що так правильно.
Три підсумки за два роки, три братські могили, відомі лише мені. Після першої я вже не можу спати. Думаєш, ти бог, бо можеш убити? Як на бога, ти мав би народжувати. Про милосердя не кажу. У цьому світі — це непідйомний хрест. У кожній такій гільзі жила чиясь смерть. Це я її випустив. Це я вирішив, кому прийшов час умирати.
Може, у нього ще був час виправитися, змінити своє життя, стати іншою людиною і звідси забратися, розкаятися, повернути додому, народити дітей. Але я вирішив: досить, усе. Він більше не буде не просто тим, ким був, але й тим, ким міг би стати. „Зірвати вишню зеленою“. Це безглуздо — зривати вишню зеленою. Вбити гусінь — значить не залишити їй шансу переродитися метеликом. „Птахи й кулі не можуть жити в одному небі“. Де тут метелики? Я вбиваю гусінь.
За ці два воєнні роки раптом виявилося, що, окрім тебе, мені нікому зателефонувати, брате. У мене нікого не залишилися по той бік війни.
Чого варте саме поняття „до війни“?
До війни. Щось таке далеке. І ніяке. Мале. Без смаку. Безбарвне. Як сам тодішній ти. Тепер усе буде інакше. Після війни. Вже сьогодні я чітко пам’ятаю обличчя тих солдатів, чую їхні крики, бачу їхні прострелені голови — голови, які я прострелив, — але майже забув обличчя своєї сестри й братів.
Це сьогодні всі ми солдати, хоробрі вояки, бійці, козаки, самураї чи, сказати б, — мамаї. Усі пройшли випробування вогнем. Усі знаємо, що робити під час бою, але всі досі безпорадні, коли стикаємося зі звичайним життям.
Але тоді, після бою, тільки ти сідав і писав вірша, наче справдешній японський воїн, як личить самураєві, і вся слава, все, що ми напрацювали гуртом, діставалося тобі.
Несправедливо. Так ми тоді гадали. Нарікали. Ми не знали, що вірш — це продовження бою, а для багатьох, для наших загиблих побратимів — це ще й продовження життя. Хочу нині перед тобою покаятися. Пробач мій гріх.
Дурні ми тоді були, як усі цивільні. Як усі цивільні, ми не тямили жорстокої краси війни. То вже потім бій перетворюється на медитації, то вже потім козак стає мамаєм.
Тоді ми ще не були 24 години на добу солдатами — на всі атоми, на всі 80 кілограмів ваги власного тіла, плюс — 40 кілограмів зброї та амуніції, — тоді, після бою, ми ще могли знову ставати слабкими, звичайними людьми.
Але сьогодні осколок міни розпанахав живіт моєму напарникові, моєму другому номеру, і от я сиджу на порозі госпіталю, п’ю спирт великими ковтками, і все це вже не має значення.
За цю війну це в мене третій напарник. Перших двох поховали. Одного забрало Дебальцеве, другого — Зеніт.
Мій напарник — дівчина. Війна. Так сталося. Марічка. Насправді мій перший номер в усьому, окрім пострілу, зараз на операційному столі.
Я, коли виносив її з-під обстрілу, до білого вимив руки у її крові.
Кажуть, Бог любить трійцю. Я теж люблю свого третього напарника. Якщо він її забере — чим він кращий за мене? Я — снайпер. Я — вбивця. Але він теж не бог. Він — звичайна смерть.
Як на війну потрапляє дівчина, сам знаєш. Як журналіст, як санінструктор, як волонтер. Поки щось не трапиться. Поки не стане для якогось підрозділу своєю, оберегом, талісманом, а війна з брудними ногами не залізе в душу їй. Поки когось дуже близького не втратить чи навпаки — дуже близького знайде. І все. Одне й те саме на війні безглузде запитання: „Зброю дасте?“
Війна. Не дамо — сама візьме. Будь-де. Будь-де.
Знаєш, удома в мене дружина, двоє діток. Гарна дружина і двоє гарних дітей. Майже дорослі. Живуть із батьками на Вінниччині. Усі чекають на мене. Чекають, коли я повернуся з війни.
Даремно. Я не повернуся. Немає мене. Того, якого вони знають, давно немає. Вони того не знають. Ніхто цього не знає. Я сам не знав досі. Але ти — розумієш мене?
Розумієш? Воно мене із середини рве. Тому сиджу я на порозі госпіталю, п’ю чистий спирт великими ковтками і телефоную тобі. Мушу з кимось поділитися. Вірша б написати. Я пишу. Нікому не показую. Відколи став мамаєм.
Але душу заціпило. До того ж — бракує хисту. І слів. Особливих слів. Потрібні особливі слова, щоб це оповісти. Не знаходжу. Грішний. Пробач, брате. Не маю кому більше. До тебе. І до Нього. Отче наш… Ти, що єси…»
На цьому зв’язок обірвався. Я передзвонював. Він не відповів.
По правді сказати, я не пригадую бійця з позивним Довбуш. Не можу згадати його лиця і дуже мучуся цим.
Тоді, два роки тому, люди приходили нізвідки і раптово кудись зникали, кожен чинив на власний розсуд, кожен по-своєму бачив це.
За два минулі роки з тисячами людей перетнула мене війна, і лише двом десяткам із них сьогодні я можу зателефонували, і вже нема сили жалкувати про це.
Розмова трапилася тиждень тому. Я вже встиг оформити її в новелу. Аж раптом цієї ночі з його номера прийшло повідомлення. Вірш. Вірш від «25-го». Ти знайшов особливі слова, брате Довбуше, друже «25-й». І хист у тебе є.
«мені замало цієї війни
цієї покути
русявий вояк в зеленій траві
у берці взутий
йому вже досить цієї війни
і цього болю
душа із тіла у небо летить
туди — на волю.
мала пташина кричить в гіллі
чо квилиш пташко
ми вже частина цієї землі
й без тебе важко
ще нам замало цієї війни
і Великодня
пролилась кров на донецькі Піски
мов кров Господня»
Досі не можу забути очі того алабая, командире, цей довірливо-тривожний погляд і ту голову, ту людську голову, яку він гриз.
Перший собака, якого я застрелив; перша жива істота на цій війні, яку я вбив.
Я пішов на війну, бо хотів убити людину — як усі ми, — це якщо говорити про мотиви, про квінтесенцію, «вижимку» з мотивів. І ти, будь ласка, скажи їм: якщо хочуть бодай би щось про нас зрозуміти, нехай не сміють говорити від нашого імені, приміряти до нас власну дешеву, вульгарну, причинно-наслідкову дурню.
Убити людину. Крапка. Це все, що їм належиться знати про мотиви. Не про мене. Про мене вони нічого не знають. Ще не час для одкровення. Я ще сам про себе багато не розумію. Тут відбувається моє становлення. Тут — я відбуваюся. Я тут став і стою.
Ми тільки приїхали, тільки влилися в підрозділ — Хан, Чуб, Чік, Циган — ще тільки вчилися засинати під обстрілами. Де тепер усі? Старий, Апач, Грузин, Долина? Ти щось про них знаєш, командире? Чи всі живі? А тоді ми тільки вчилися не всикатися, коли за 10 кроків від тебе гепається міна. Коли від вибуху міняються місцями поверхи в будинку, а в тілі — хребці.
Ніколи не забуду. Вересень 14-го. Наш батальйон, Піски, прохолодний гараж під будинком, «точку 3».
Вони вийшли на автобусну зупинку, коли стемніло, — із самого Мурманська підрозділ; заблукали, чи Пан-Біг відняв розум, наче не ДРГ при зброї (в ящиках — міни), а дачники з граблями та кошиками грибів. Діждати автобуса на Донецьк. Наші з «точки 2» їх засікли.
Ми ще тільки приглядалися до війни, як усі цивільні, задовго оцінювали ситуацію, забагато думали — замість того, щоб одразу бити їх. Поки ми доповідали, «Альпініст» як увалить. Ну тоді й ми. «Адельвейс», «точка 3», «Писар» — з усього, з чого тільки можна. Замісили їх.
200 метрів від нас до автобусної зупинки. Точніше — від того, що від неї залишилося. Точніше — від того, що залишилося від них.
Три тижні вони там лежали. Три тижні їхні намагалися витягнути рештки своїх. Три тижні ми відганяли їх вогнем, наче щурів.
Потім Моторола в ефір вийшов. Почав домовлятися прямим текстом. У них на той час уже були тіла наших загиблих з Аеропорту. Купив десяток трупів у Гіві. Війна. Все має свою ціну. Все можливе. Трупи теж товар. Викупляли тіла наших за самогонку. Авжеж. Домовилися обміняти всіх на всіх.
Їх привезли у пластикових мішках у кузові газелі. Не роздивлялися. Одразу відправили на Красік. Цих так само зібрали й відіслали на Донецьк.
Руки, ноги, голови — котра вціліла, тіла — кому пощастило, в окремих випадках — коли не поталанило — м’ясна каша; як це все сортувати, складати докупи? і яку тут треба мати душу?.. а тут ще ці пси, ці круки… ще цей пес. Очі — дитини, морда — в крові.
Пес їв мого ворога. Це було абсолютно очевидно. Це було абсолютно буденно: я, війна, голова мого ворога, пес-людожер.
Пес їв мого ворога. Голодному псові байдуже, кого їсти. На війні тварині трофеї даються нелегко. Розтяжки, фугаси, міни. А тут — людятина. Псячий делікатес.
Я завжди підозрював, що людина — це розумне м’ясо. Але — м’ясо. Таке саме, як у свині. Ми занадто багато про себе думаємо, командире. Тварина не думає. Вона — безгрішна. Для голодної тварини ми лише ланка в харчовому ланцюзі.
За певних обставин собака так само міг їсти мене. І з’їсть. Колись.
Чи міг я це допустити? Ні. Я заступився за нього — за свого ворога. Заступився перед звіром.
Значить, мене з ним щось об’єднує? З тією людиною. Щось іще між нами є?
Я застрелив пса, хоча це було нелегко, відібрав у нього голову, загорнув у стару ковдру і закопав під деревом у чужому саду.
Я не знаю, не знаю, не знаю, чому так учинив.
Я досі не знаю, чи вчинив правильно. Побачимо. Життя доведе або спростує мою правоту. А поки що пограємо. Пограємо в солдатиків. Пограємо у війну.
І будемо сподіватися. Так, принаймні, я до останнього буду сподіватися, що коли прийде мій час, хтось так само заступиться за мене. Віджене пса і закопає під деревом. У чужому саду.
Влучив. Знову влучив. Вчора. Чи позавчора. Неважливо. Точно не пригадую. Кому таке розкажеш? Мине трохи часу, і добрі люди скажуть, що ти ніколи не був на війні. Запишуть тебе в дезертири. Чи в крадії. Від інших ти сам приховуватимеш свою справжню участь. Бо як ти розкажеш онукові, що власноруч убив два десятки людей?
Тож най буде так: влучив. Лише тобі, брате. У тебе втомлені очі. На дні попіл. Лише тобі. Зняв офіцера. Кіпіш. Метушня в розташуванні ворога. Перерізали вогнем зеленку, а потім переорали мінами. На відході піймав стодвадцятку. Майже. Лягла за п’ять кроків. Якби не той повалений стовбур. Було б — усе. Контузія. Напарник витягнув. Тепер п’ю воду, блюю і сплю.
Весь час сплю. Дві доби. Може, три. Важко сказати. Не пам’ятаю. Пам’ятаю лише, що влучив. Час нічого не важить. Особливо для нього. У кого влучили. А якщо й важить, то небагато. Щось із 9 грамів. Вага кулі. І — душі. Господній мікрочіп.
Влучив. Так наче легше, коли казати: влучив. Якось недобре казати: вбив. «Я вчора вбив». Після сорокагодинного перебування в засідці. Поцілив йому в груди. Точним пострілом з відстані 300–400 кроків. Я не снайпер. Я — другий номер. Саме я обираю мішень. Я вирішую, кому жити. Кому — ні. Перший — натискає на курок.
Таке зізнання міг би зробити вбивця на допиті перед слідчим чи на сповіді перед духівником. Я не вбивця. Тож не збираюся ні перед ким сповідатися. І не вірю в бога. Цей світ йому не належить. Навіть якщо ним створений. Він — окупований. Недругами. Я сам собі альфа й омега. Початок і кінець. І я — влучив. Крапка. Убив недруга. Я потроху повертаю богові цей світ. І поверну. Колись. Так справді легше. Я знищив ворога. Знешкодив живу силу противника. Я вбиваю не вбиваючи. Дивно. Дивно це все.
Що я відчуваю? Розумію. Їм — цікаво. У них ніколи не було подібного досвіду. А хочеться. Не відчувати. Знати. Радість, азарт, сатисфакцію, жаль, скорботу? Важко сказати. Ці відчуття важко описати, з чимось порівняти, з чимось сплутати, а ще важче знайти відповідники у цивільній мові, у цивільному житті. Тут сюжети будуються не за законами літературного жанру, а за законами війни.
Нехай спробують собі уявити гравця в казино (грибника, рибалку, сексуального маніяка, наркомана, алкаша, зрештою): людину хвору, одержиму, заядливу, якій останнім часом страшенно не щастило. Уявити чоловіка, який змарнував своє життя. Чоловіка, який програв усе: гроші, одяг, взуття, годинника, автівку, квартиру, квартиру своїх дітей, квартиру батьків, дідусеві ордени, бабусині коралі, нирку, дівчину, він уже поклав за щоку ампулу з ціаністим калієм, залишається лише розкусити, щоб з усім цим покінчити, аж раптом йому випадає джекпот. Він з одного маху повертає собі всі програне і стає багачем. Уявили? Ейфорію цієї людини? Додайте сюди радість наркомана й алкаша, які знайшли дозу і пляшку відповідно, помножте це на два, краще — на чотири, щойно тоді ви трохи дізнаєтеся, що відчуває снайпер, коли ловить на приціл мішень. Він її знайшов. Він її вистежив. Мішень. Звіра. Ворога. Об’єкт. Жертву. Постріл — це наслідок, наслідком якого — чиясь смерть.
У снайперських школах вчать стріляти на видиху, в проміжку поміж двома ударами серця. Не знаю, чи таке можливе. Де ти будеш ту мить ловити між двома ударами, коли серце назад не вертається, вдаривши вперед?
Війна дає можливість пошуку простих відповідей на складні запитання. Страх, героїзм, відвага, зрада, втрата, кров, кров, кров, Вітчизна. Смерть. Це — справжній пошук. Шлях вартий того, щоб його пройти. Вартий того, щоб про це ще комусь розповісти. Це — випробування. Ти випробовуєш себе. Вітчизною, кров’ю і — смертю.
Тобі було цікаво, що ти відчуватимеш, коли вб’єш людину? Коли — вбиватимеш? Спершу. А потім — уже як літератор, коли будеш досліджувати, розбирати, описувати цей феномен. (Чи ти вже не літератор? Хто ти після того, коли убив?)
Візьми рушницю. Дивися в приціл. Спробуй. Бачиш його? Бачиш? Он він стоїть. Чоловік. Людина. Чи це вже не людина? Ворог? Людська істота? Об’єкт? Ціль? Дивиться в наш бік. Нас не бачить. Не відчуває загрози. З кимось розмовляє. Артикулює. Бачиш? Може, навіть усміхається. Людина ж. А тепер увага. Тисни на курок.
Постріл! Легенька віддача. Легенький біль у плечі. І — все. Все! ВСЕ!
Тієї людини більше немає. Що ти відчув? Окрім болю в плечі? Відчув біль під лопаткою? В серці? Ні? Ні?! Що відчув світ? Що вони відчувають? Не квапся з відповіддю. Відключи голову. Голову віддай війні. Собі — залиш серце. Так. Нелегко.
Заради цього варто бути на війні. Щоб дізнатися. Заради цього ти на війні.
Максим Музыка
Народився в Києві в 1979 році. Брав активну участь в подіях Майдану, під час гарячої фази Революції Гідності відкрив безкоштовні курси самозахисту для журналистів та активистів. З березня по серпень 2014 року був активним волонтером. Приймав участь у створенні волонтерського об’єднання «Народний тил».
З 1 серпня 2014 року добровільно пішов на фронт й відразу потрапив на штурм Савур-Могили.
На початку 2015 року був мобілізован як офіцер запасу і до конця квітня 2016 року виконував завдання на фронті в якості командира групи спеціального призначення 73-го МЦСО. Отримав поранення. Нагороджений державною нагородою медаллю «Захиснику Вітчизни» та відзнакою Генштабу «Учасник АТО».
Випустив збірку поезій «Тихотворения» (2016), а також книгу «Саур-Могила: военные дневники» (2016).
Неопубликованные стихотворения
* * *
знов місяць вповні
я горнусь в думках до тебе
шукаючи лише твоє тепло
твій запах
мариться мені сред ночі
та й уві сні тягнусь до нього
крізь сновидь кубло
хоч знаю я
що наша близкість
пекучою
як завше буде
стрімкою
так завжди було
а за тканиною тонкою
лютує лютий
дах мого намету
вітер зі сходу
пригина
хита
зігрій мене
моя кохана
зігрій
ріднесенька
буржуйочка
мала
* * *
пиши мені сонце
пиши
пиши завжди коли схочеш
нехай у рядках серед ночі
засяють лиш очі твої
відправ мені безліч дужок
безліч дужок
та крапок
коли падає сніг лапатий
ти всміхнешся ними мені
надсилай мені лінки сюди
лінки
альбоми і треки
хай лунає в моїй голові
все що слухаєш ти
десь далеко
надсилай мені світло світлин
надсилай усі свої селфі
хочу знати тебе такою
як знає тебе
твоє дзеркало
лише не питай як я
не питай
чи все тихо на фронті
хочу вимкнути звук війни
і додому
в обійми твої
* * *
кап
кап
тане сніг
із даху намету
прийшла на гостину
краплин череда
стукотить по подушці
і будить мене
ранок добрий
встаю вже
встаю
* * *
меня качает
качает меж светом и тенью
между тягой убить
желаньем любить
и ленью
а папа смотрит
смотрит как скорчившись
я кричу
свет
свет
не вижу тут чем дышу
папа
папа
зачем ты меня сохранил
вплавил в кожу мою мифрил
не берут ни пули
ни мины
и ни растяжки
неужто не видишь как тяжко
да тяжко
тут тяжко
разорви уж тело
пускай душа
возвратится к свету
и не спеша
вновь родится
с чистого же листа
папа с прищуром смотрит
я жду чуть дыша
молвит тихо и строго
живи еще
ша
* * *
как штукатурка
со старых фасадов
валятся наземь надежды одежды
а знали ли прежде смешные невежды
что мы в этом мире
лишь чёрные птицы
меж раем и адом нет четкой границы
меж светом и тьмою лишь детские лица
навек обожженные
жаром зарницы
я брежу все реже
и режу
и режу
* * *
колись мої діти
не будуть хворіти
земля батьківщини
не буде горіти
та й шрами старі
враз припинять боліти
колись
колись
а доти
борись
колись ворогів
ми зумієм спинити
і тебе в обіймах
я зможу зігріти
а потім до батька
у небо злетіти
колись
колись
а доти
борись
злетіти б за хмари
все вище і вище
там я заспокоюсь
у сяйві і тиші
тут тіло залишу
підживлювать вишні
колись
колись
а доти
борись
* * *
грійте
всіх тих хто світить
грійте
вони ще горять
щоб не загасло їх світло
грійте
коли усі сплять
* * *
когда осколок
пролетает мимо
и от тебя в трех метрах
разорвалась мина
ты понимаешь
лучше всякого психолога
астролога
целителя
теолога
что умер ты уже
а всё что дальше
бонус
дар
шанс что-то сделать же
не для пафоса
не для бахуса
не для брабуса
а для них
для детей
стариков
больных
которые разуверились в том
что мир соткан из Света
будто полный алмазов ларец
что есть лишь один Творец
а тьма и боль
лишь знаки тому
кто ищет ее
любовь
* * *
колись
через кілька років
зберуться всі хто дожив
згадати тих
хто назавжди
залишився молодим
залишився трохи кращим
ніж був
доки поруч жив
вони житимуть в спогадах вічно
вічним прикладом
й докором всім
всім тим
хто дожив донині
всім тим
хто чомусь дожив
* * *
чуєш брате мій
чи чуєш брате мій
вороги прийшли
війну принесли
час братись за зброю
нам ставать до бою
чую брате мій
ох чую брате мій
діточок вкладу
з тобою піду
яка буде доля
розділю з тобою
чуєш брате мій
чи чуєш брате мій
ворог навкруги
танки гради й ми
так вже склалась доля
нас лишилось двоє
чую брате мій
ох чую брате мій
якщо час прийшов
віддамо всю кров
тіло в землю-матінку
душу в небо батькові
чуєш брате мій
чи чуєш брате мій
………
не мовчи
брате не мовчи
* * *
а воля
недарма два має значення
і не існують нарізно вони
щоб волю мати
волю треба проявляти
щодня
щоночі
в діях і думках
надія лиш
на дію
інше крах
* * *
розквітають різнотрав’ям
спогади сумні
і невпевненість враз квітне
може так
чи ні
на безкрайньому просторі
маки степові
похилилися од вітру
ледь не до землі
вітер хвилями здіймає
море диких трав
я по ньому
наче човен
день і ніч блукав
так хотілося щоб буря
збила мене з ніг
і поглинула під співи
цвіркунів малих
марилося маревом
море степове
хмарилося хмарами
хто ж я є
* * *
какой же острой стала сталь
твоей реальности
какой же тонкой стала грань
рациональности
окопы рыть
аорту вскрыть
или любить
добро творить
как же непросто сохранить
остатки разума
в водовороте красных рек
за жаром воспаленных век
из них барханы по утру
мне выгребать
нет
не могу
но ведь смогу
смогу
смогу
* * *
стелется дым
то как будто примета
только я позабыл
к чему
хочется солнца
тепла и лета
пусть уж лучше к нему
к нему
стал в желаньях я прост
как холст
все что хочешь на нем пиши
нарисуй мне реку
над нею мост
к берегам
утонувшим в тиши
* * *
воронки
гильзы
разорванный жгут
но птицы поют
и тут
* * *
снова чищу свой автомат
руки пахнут вэдэшкой и маслом
вижу ты написала в приват
и к планшету вмиг
тянутся пальцы
они черные
в гари и в саже
так черны эти дни
без тебя
но мгновенно они светлеют
с каждым словом твоим
для меня
* * *
мені б хотілось
під блискучими снігами
сховати шрами
на землі і на душі
мені б хотілося
весняними дощами
геть змити бруд війни
і вільним йти
мені б хотілось
разом з літнім різноквіттям
травою прорости
і розквісти
мені б хотілося
осіннім листям
опасти
та забутись назавжди
лиш марно це
усе в собі нести
* * *
обгортаю себе твоїм запахом
обгортаюсь ним наче коконом
ліжко ще зночі вологе
кохання покотом
тримає в свіжих
м’яких та духмяних
спогадах
і треба вже йти
треба знайти свій дах
в камуфляж загорнути свій прах
та їхати знов
туди
де палає муляж війни
де слова до болю глухі
де лиш я
без ми
* * *
вдихаю запах волосся сина
торкаюсь щок його
своїми скронями
що може бути рідніше рідного
що може бути глибше
близького
скоро скоро ти підростеш
занадто швидко
як на мене
і татів дотик стане якимсь
тобі небажаним
зайвим геть
сороміцьким
а поки
горнись-но до мене синку
дозволь тебе обійняти
ще раз
хотів би бути тобі більш близьким
але війна знов прийшла по мене
* * *
ты просто свет
рожденный светом
из плоти света
духом свет
терпи
мой друг
уже светает
терпи
мой свет
идет рассвет
* * *
лютневий дощ
періщить по армійському намету
за рік було їх стільки наді мною
дощів й снігів
наметів і дахів
дірявих стель
птахів
дерев
кущів
снарядів
куль та мін
а ще було багато неба
зіркового
у хмарах та кометах
було багато всього наді мною
в середині ще більше відбулось
щось тихо відгулось
і маю ось себе
такого який є
де я живу
ніде
кудись іду
та нє
щось прагну
мабуть змін
хоча хто зна яких
але найбільше прагну тиші
гарячої води
й тебе
між рук своїх
в них тепло як ніде
весна
ти де
* * *
ми кляті цифри
лиш номери на папері
сердець не відкриються двері
коли штампами зичними
звичними
з екрана ледь скажуть про нас
двоє двохсотих
вісім трьохсотих
донбас
ні імен
ні віку
ні чим жили довіку
були й відгули
бачу
бачу
втомився ти вщерть від війни
не вмирають герої
під ніс бубони
та швидше
на інший канал перемкни
ми кляті цифри
лиш номери
хто ми тобі
далебі
* * *
тремтить земля
палає небо
стоїть одна у пеклі цім
дивується сама собі
людина
в шаленім вирі криків
вибухів і болю
сред люті сталі
та тринітротолуолу
досі живі її
вісімдесят кіло води
які чогось
потрапили туди
так так так так
щось знають кулемети
так так
так так
ака теж згоден з тим
так
так
мусить погодитись й людина
вона є світло
і вода
і глина
а втім
вона й
од плоті плоть
війни
* * *
— сивий янголе війни
до мене прийди
по мене прийди
як прийде час скону
час іти додому
— йди дитино
горнись-но до мене
вкрию тебе крилами
вибач що геть сивими
вкрию від війни
заберу твій біль
розчиню цю сіль
вже і не пече
вже геть не тече
лети-но до світла
ти і сам
лиш світло
* * *
хтось рахує вівців
я рахую міни
хіба знав ти про те
що під мінами спиться
так як ніде
доки криють тебе
ніхто не повзе
ніхто не іде
колишуть землю
сто двадцяті
колише і земля солдатів
лиш зрідка хтось скрикне
як земля підстрибне
ох і їбать іванич
ох і їбать
спіть хлопці
спіть
безсоння чекатиме вдома
відсипайтеся тут
* * *
ти знаєш
я все ж таки трохи радію
тому
що один я
допоки війна
впаду
і не стане ніхто на коліна
і не окропить тіло сльоза
не будеш чекати
ти серед ночі
дзвінків
есемесок коротких
«живий»
тебе не лякатимуть
речників очі
в мережі розкидані
крихти новин
не знатимеш навіть
що я «на роботі»
якщо вже «роботою»
кличуть війну
* * *
зима
пухнастим від морозу
став ящик
з рпг
здається
як торкнусь його
відразу замуркоче
притулиться до ніг
до рук піде
* * *
живопис дощу
над ліжком моїм
весно
весно
де ти
де ти
* * *
незчувся
як і рік вже промайнув
вже рідні ми
немов родина
за батька хтось
а хтось за сина
когось на ви
когось на ти
тут жарти й регіт
і сварки
та все ж брати ми
вже брати
в наметі
в полі
в сірій зоні
разом в роботі
й уві сні
брати мої
мої брати
Народився в Києві в 1979 році. Брав активну участь в подіях Майдану, під час гарячої фази Революції Гідності відкрив безкоштовні курси самозахисту для журналистів та активистів. З березня по серпень 2014 року був активним волонтером. Приймав участь у створенні волонтерського об’єднання «Народний тил».
З 1 серпня 2014 року добровільно пішов на фронт й відразу потрапив на штурм Савур-Могили.
На початку 2015 року був мобілізован як офіцер запасу і до конця квітня 2016 року виконував завдання на фронті в якості командира групи спеціального призначення 73-го МЦСО. Отримав поранення. Нагороджений державною нагородою медаллю «Захиснику Вітчизни» та відзнакою Генштабу «Учасник АТО».
Випустив збірку поезій «Тихотворения» (2016), а також книгу «Саур-Могила: военные дневники» (2016).
Неопубликованные стихотворения
знов місяць вповні
я горнусь в думках до тебе
шукаючи лише твоє тепло
твій запах
мариться мені сред ночі
та й уві сні тягнусь до нього
крізь сновидь кубло
хоч знаю я
що наша близкість
пекучою
як завше буде
стрімкою
так завжди було
а за тканиною тонкою
лютує лютий
дах мого намету
вітер зі сходу
пригина
хита
зігрій мене
моя кохана
зігрій
ріднесенька
буржуйочка
мала
пиши мені сонце
пиши
пиши завжди коли схочеш
нехай у рядках серед ночі
засяють лиш очі твої
відправ мені безліч дужок
безліч дужок
та крапок
коли падає сніг лапатий
ти всміхнешся ними мені
надсилай мені лінки сюди
лінки
альбоми і треки
хай лунає в моїй голові
все що слухаєш ти
десь далеко
надсилай мені світло світлин
надсилай усі свої селфі
хочу знати тебе такою
як знає тебе
твоє дзеркало
лише не питай як я
не питай
чи все тихо на фронті
хочу вимкнути звук війни
і додому
в обійми твої
кап
кап
тане сніг
із даху намету
прийшла на гостину
краплин череда
стукотить по подушці
і будить мене
ранок добрий
встаю вже
встаю
меня качает
качает меж светом и тенью
между тягой убить
желаньем любить
и ленью
а папа смотрит
смотрит как скорчившись
я кричу
свет
свет
не вижу тут чем дышу
папа
папа
зачем ты меня сохранил
вплавил в кожу мою мифрил
не берут ни пули
ни мины
и ни растяжки
неужто не видишь как тяжко
да тяжко
тут тяжко
разорви уж тело
пускай душа
возвратится к свету
и не спеша
вновь родится
с чистого же листа
папа с прищуром смотрит
я жду чуть дыша
молвит тихо и строго
живи еще
ша
как штукатурка
со старых фасадов
валятся наземь надежды одежды
а знали ли прежде смешные невежды
что мы в этом мире
лишь чёрные птицы
меж раем и адом нет четкой границы
меж светом и тьмою лишь детские лица
навек обожженные
жаром зарницы
я брежу все реже
и режу
и режу
колись мої діти
не будуть хворіти
земля батьківщини
не буде горіти
та й шрами старі
враз припинять боліти
колись
колись
а доти
борись
колись ворогів
ми зумієм спинити
і тебе в обіймах
я зможу зігріти
а потім до батька
у небо злетіти
колись
колись
а доти
борись
злетіти б за хмари
все вище і вище
там я заспокоюсь
у сяйві і тиші
тут тіло залишу
підживлювать вишні
колись
колись
а доти
борись
грійте
всіх тих хто світить
грійте
вони ще горять
щоб не загасло їх світло
грійте
коли усі сплять
когда осколок
пролетает мимо
и от тебя в трех метрах
разорвалась мина
ты понимаешь
лучше всякого психолога
астролога
целителя
теолога
что умер ты уже
а всё что дальше
бонус
дар
шанс что-то сделать же
не для пафоса
не для бахуса
не для брабуса
а для них
для детей
стариков
больных
которые разуверились в том
что мир соткан из Света
будто полный алмазов ларец
что есть лишь один Творец
а тьма и боль
лишь знаки тому
кто ищет ее
любовь
колись
через кілька років
зберуться всі хто дожив
згадати тих
хто назавжди
залишився молодим
залишився трохи кращим
ніж був
доки поруч жив
вони житимуть в спогадах вічно
вічним прикладом
й докором всім
всім тим
хто дожив донині
всім тим
хто чомусь дожив
чуєш брате мій
чи чуєш брате мій
вороги прийшли
війну принесли
час братись за зброю
нам ставать до бою
чую брате мій
ох чую брате мій
діточок вкладу
з тобою піду
яка буде доля
розділю з тобою
чуєш брате мій
чи чуєш брате мій
ворог навкруги
танки гради й ми
так вже склалась доля
нас лишилось двоє
чую брате мій
ох чую брате мій
якщо час прийшов
віддамо всю кров
тіло в землю-матінку
душу в небо батькові
чуєш брате мій
чи чуєш брате мій
………
не мовчи
брате не мовчи
а воля
недарма два має значення
і не існують нарізно вони
щоб волю мати
волю треба проявляти
щодня
щоночі
в діях і думках
надія лиш
на дію
інше крах
розквітають різнотрав’ям
спогади сумні
і невпевненість враз квітне
може так
чи ні
на безкрайньому просторі
маки степові
похилилися од вітру
ледь не до землі
вітер хвилями здіймає
море диких трав
я по ньому
наче човен
день і ніч блукав
так хотілося щоб буря
збила мене з ніг
і поглинула під співи
цвіркунів малих
марилося маревом
море степове
хмарилося хмарами
хто ж я є
какой же острой стала сталь
твоей реальности
какой же тонкой стала грань
рациональности
окопы рыть
аорту вскрыть
или любить
добро творить
как же непросто сохранить
остатки разума
в водовороте красных рек
за жаром воспаленных век
из них барханы по утру
мне выгребать
нет
не могу
но ведь смогу
смогу
смогу
стелется дым
то как будто примета
только я позабыл
к чему
хочется солнца
тепла и лета
пусть уж лучше к нему
к нему
стал в желаньях я прост
как холст
все что хочешь на нем пиши
нарисуй мне реку
над нею мост
к берегам
утонувшим в тиши
воронки
гильзы
разорванный жгут
но птицы поют
и тут
снова чищу свой автомат
руки пахнут вэдэшкой и маслом
вижу ты написала в приват
и к планшету вмиг
тянутся пальцы
они черные
в гари и в саже
так черны эти дни
без тебя
но мгновенно они светлеют
с каждым словом твоим
для меня
мені б хотілось
під блискучими снігами
сховати шрами
на землі і на душі
мені б хотілося
весняними дощами
геть змити бруд війни
і вільним йти
мені б хотілось
разом з літнім різноквіттям
травою прорости
і розквісти
мені б хотілося
осіннім листям
опасти
та забутись назавжди
лиш марно це
усе в собі нести
обгортаю себе твоїм запахом
обгортаюсь ним наче коконом
ліжко ще зночі вологе
кохання покотом
тримає в свіжих
м’яких та духмяних
спогадах
і треба вже йти
треба знайти свій дах
в камуфляж загорнути свій прах
та їхати знов
туди
де палає муляж війни
де слова до болю глухі
де лиш я
без ми
вдихаю запах волосся сина
торкаюсь щок його
своїми скронями
що може бути рідніше рідного
що може бути глибше
близького
скоро скоро ти підростеш
занадто швидко
як на мене
і татів дотик стане якимсь
тобі небажаним
зайвим геть
сороміцьким
а поки
горнись-но до мене синку
дозволь тебе обійняти
ще раз
хотів би бути тобі більш близьким
але війна знов прийшла по мене
ты просто свет
рожденный светом
из плоти света
духом свет
терпи
мой друг
уже светает
терпи
мой свет
идет рассвет
лютневий дощ
періщить по армійському намету
за рік було їх стільки наді мною
дощів й снігів
наметів і дахів
дірявих стель
птахів
дерев
кущів
снарядів
куль та мін
а ще було багато неба
зіркового
у хмарах та кометах
було багато всього наді мною
в середині ще більше відбулось
щось тихо відгулось
і маю ось себе
такого який є
де я живу
ніде
кудись іду
та нє
щось прагну
мабуть змін
хоча хто зна яких
але найбільше прагну тиші
гарячої води
й тебе
між рук своїх
в них тепло як ніде
весна
ти де
ми кляті цифри
лиш номери на папері
сердець не відкриються двері
коли штампами зичними
звичними
з екрана ледь скажуть про нас
двоє двохсотих
вісім трьохсотих
донбас
ні імен
ні віку
ні чим жили довіку
були й відгули
бачу
бачу
втомився ти вщерть від війни
не вмирають герої
під ніс бубони
та швидше
на інший канал перемкни
ми кляті цифри
лиш номери
хто ми тобі
далебі
тремтить земля
палає небо
стоїть одна у пеклі цім
дивується сама собі
людина
в шаленім вирі криків
вибухів і болю
сред люті сталі
та тринітротолуолу
досі живі її
вісімдесят кіло води
які чогось
потрапили туди
так так так так
щось знають кулемети
так так
так так
ака теж згоден з тим
так
так
мусить погодитись й людина
вона є світло
і вода
і глина
а втім
вона й
од плоті плоть
війни
— сивий янголе війни
до мене прийди
по мене прийди
як прийде час скону
час іти додому
— йди дитино
горнись-но до мене
вкрию тебе крилами
вибач що геть сивими
вкрию від війни
заберу твій біль
розчиню цю сіль
вже і не пече
вже геть не тече
лети-но до світла
ти і сам
лиш світло
хтось рахує вівців
я рахую міни
хіба знав ти про те
що під мінами спиться
так як ніде
доки криють тебе
ніхто не повзе
ніхто не іде
колишуть землю
сто двадцяті
колише і земля солдатів
лиш зрідка хтось скрикне
як земля підстрибне
ох і їбать іванич
ох і їбать
спіть хлопці
спіть
безсоння чекатиме вдома
відсипайтеся тут
ти знаєш
я все ж таки трохи радію
тому
що один я
допоки війна
впаду
і не стане ніхто на коліна
і не окропить тіло сльоза
не будеш чекати
ти серед ночі
дзвінків
есемесок коротких
«живий»
тебе не лякатимуть
речників очі
в мережі розкидані
крихти новин
не знатимеш навіть
що я «на роботі»
якщо вже «роботою»
кличуть війну
зима
пухнастим від морозу
став ящик
з рпг
здається
як торкнусь його
відразу замуркоче
притулиться до ніг
до рук піде
живопис дощу
над ліжком моїм
весно
весно
де ти
де ти
незчувся
як і рік вже промайнув
вже рідні ми
немов родина
за батька хтось
а хтось за сина
когось на ви
когось на ти
тут жарти й регіт
і сварки
та все ж брати ми
вже брати
в наметі
в полі
в сірій зоні
разом в роботі
й уві сні
брати мої
мої брати
Оксана Чорна
Родилась в 1980 году. К. э. н., доцент, старший научный сотрудник Института экономики и прогнозирования НАН Украины. 16 лет педагогического стажа в университетах Украины, Польши, США как профессора экономики.
Младший сержант, водитель-санитар 2-го батальона, 28-й ОМБР.
Люблю путешествовать. Посетила 38 стран, во многих жила. Увлекаюсь фотографией, кайтом, лыжами и верховой ездой. Прыгала с парашютом, летала на параплане, ныряла с аквалангом. А еще жила на необитаемом острове, участвовала в жертвоприношении быков и пробовала на вкус разнообразных тварей, живых и не очень.
Умею стрелять из всего, что стреляет. Ну как умею, по крайней мере хоть раз пробовала. Начиная с ПМ и заканчивая 120-м минометом. А еще умею водить танк, БМП и бардак. А грузовик — это, собственно говоря, та машина, которой я эвакуировала раненых на передовой.
Мои военные города: Красногоровка, Марьинка, Авдеевка, Тоненьке, Счастье, Станица Луганская, Крымское.
Свободно говорю на английском и польском, а еще на военном матерном.
Огненные феврали
Фрагменты дневника
Февраль 2014-го. Активист Майдана
Иду из магазина домой, жую пироженку, светит теплое, почти весеннее солнышко, щебечут птички, на соседней площадке бегают дети. А внутри такое чувство… А вдруг я это вижу в последний раз, а вдруг завтра солнце будет освещать искореженные груды бетона и металла, воздух будет наполнять солоноватый запах дыма и крови, а холод и отчаяние — сжимать сердце. Может, я преувеличиваю, может, впадаю в панику, может, скажете вы, насмотрелась американских фильмов «а потом все умерли». Но все, что происходит, как-то не укладывается в моем сознании.
Впервые, когда я увидела Майдан в конце ноября, я подумала: ну что может изменить эта кучка студентов с наивными плакатами… И был кровавый разгон студентов 30 ноября и многотысячное Вече.
Когда я была на Майдане 1 декабря, я подумала: и зачем они создают эти отряды самообороны, ведь никто на них не станет нападать… И было 1 декабря на Банковой.
Когда я увидела в начале декабря, как вроде бы здравомыслящие мужчины и женщины строят баррикады в центре столицы, я посчитала это таким себе маркетинговым ходом, типа красиво смотрится на фоточках. Кто пойдет на такое большое число демонстрантов и кто осмелится даже пробовать разогнать митинг, который получил широчайшую огласку в прессе… И была ночь 10 декабря.
Затем были смешные посты о том как делать коктейли Молотова и как правильно поджигать БТРы. Ни один уголок моего сознания даже не допускал мыли о том, что это может стать реальностью и памяткой для списка покупок в магазине.
Январь. Немыслимо. Вялотекущее сопротивление приобретает более четкие формы. Первые погибшие и множество раненых.
Февраль. Мои друзья постят статусы с просьбами помочь в поисках броника, противогазов, дубинок, щитов. А я, стараясь удержать свой мир в зоне комфорта, все думаю: ну ок, решили поиграть в войнушку. Зачем им эта вся снаряга, ведь менты не будут стрелять по безоружным. Хоть они и звери, но какая-то доля человечности в них же должна остаться. Как потом они будут смотреть в глаза своим детям? Нееееет. Этого быть не может… 102 человека Небесной сотни, более 250 пропавших без вести.
Я смотрела 20 февраля стрим с Майдана и не могла поверить, что это происходит на самом деле. Я пыталась найти среди бегающих людей моих друзей. А когда показывали трупы, у меня замирало сердце в предчувствии, что я сейчас увижу знакомую куртку или силуэт. Я смотрела и молилась: «Только живите, пожалуйста, только живите». Было стыдно, что я не там, что не могу ничем помочь. И до сих пор это чувство переполняет меня.
У меня все время чувство дежавю. Не могла понять, почему и, главное, когда я испытывала нечто подобное. И вдруг поняла.
Шесть лет назад заболела моя мама. Сначала все было вялотекуще, диагноза не было, и как будто бы можно жить так и дальше. Просто закрыть глаза на некоторое неудобство, небольшие боли, головокружение… Были некоторые опасения, но вполне все могло и рассосаться. Это как один мой знакомый — ярый противник Майдана — сказал: зачем вы затеяли эту революцию? Дожили бы до выборов 2015 года, а там бы уже смотрели. Но… Мы с мамой сделали МРТ. Опухоль. Промедление в лечении было бы фатально.
И вот ты понимаешь, что человек, которого ты любишь больше всего на свете, по сути, умирает. Это не укладывается у тебя в голове. Ты пытаешься работать, заниматься повседневными вещами, общаться с людьми, но… Мысли твои все равно только об одном. Ты становишься гуру медицины в вопросе лечения разных опухолей. У тебя есть контакты ведущих клиник мира, ты знаешь названия всех лекарств и имена профильных специалистов. Любой, с кем ты разговариваешь, может подумать, что ты дипломированный врач с огромным стажем работы.
И вот сейчас примерно так же. Я изучила все международные договоры, у меня в быстром доступе страницы министерств разных стран. Подписана на обновления ведущих мировых политиков и международных организаций, постоянно подключена к интернет-ТВ и в телефоне у меня записаны номера известных журналистов.
Как и тогда, пытаюсь гнать от себя страшные мысли, верить и надеяться. Но я-то понимаю, что ничего не могу сделать: не могу сделать операцию и не могу выиграть эту войну.
Ожидание… Ты говоришь себе: «все будет хорошо», сбегаешь в рутину, в домашние хлопоты, работу, увлечения. Но умом все равно понимаешь, что времени остается все меньше, что бездействие — смерти подобно. Твоей веры недостаточно, ты просто обязан что-то делать, ведь впереди нас ждет ВОЙНА.
Февраль 2015-го. Волонтер
2014-й для многих стал годом, полным боли и страха. Годом неопределенности и возможностей. Годом разочарований и побед. Как никогда, в 2014-м схлестнулось белое и черное, зло и добро. Каждый смог выбрать путь, определить свою роль в жизни страны и внести лепту в будущее. Этот год позволил ощутить всю горечь падения и эйфорию победы.
Я очень рада, что смогла не просто жить в этом времени, но и участвовать в событиях. Это меняет человека, делает более счастливым — и учит бороться со страхом.
Страшно, когда думаешь, что вот-вот за тобой придут, т. к. ты засветился на митинге. И тебе сыпятся абсолютно однозначные угрозы на мобильник.
Страшно, когда ты вылез из ледяного подвала после минометного обстрела и в любой момент может прилететь град, и ты не успеешь… да ничего ты не успеешь.
Страшно, когда ты стоишь перед блокпостом и не можешь различить флаг на нем и молишься, хоть бы он был украинским.
Страшно, когда сжимаешь эфку в кармане и понимаешь: у тебя будет выбор — сдаться в плен или… На самом деле, у тебя нет выбора: усики, чека, зажать подбородком.
Страшно, когда трясется дом от разрывов, вылетают стекла и пол уходит из-под ног. А ты стоишь в коридоре возле оружейки.
Страшно, когда в новостях: «Обстреляна колонна…», а там были твои друзья и они, падлы такие, не отвечают на звонки.
Страшно, когда слышишь свист пули, она ударяется о цемент и осыпает тебя осколками.
Страшно, когда едешь по абсолютно незнакомой местности, а там может быть засада, обстрел, сепарский пост. А ты все равно должен ехать. У тебя раненый в машине.
Страшно, когда машина пошла в занос и увязла в снегу в чистом поле. И в любой момент ее могут расстрелять, а ты не можешь сдвинуть ее с места.
И теперь каждый раз, когда я включаю кран, а там вода, — я счастлива. В окнах неразбитые стекла, есть электричество и мне тепло — я счастлива. Когда мне кто-то не перезвонил, не пришел в гости, не сделал то, что я хотела, — я счастлива, хотя бы потому, что он жив. Он просто жив, и этого достаточно.
Так уж сложилось, что мы все стали свидетелями становления нового мира. Так пусть это позволит нам задуматься о том, что действительно важно, даст возможность ценить то, что имеем, и позволит побороть наши мнимые страхи.
Тоненьке и танчики
«Град», или реактивная система залпового огня со 122-мм снарядами, имеющими длину около 3 метров и содержащими более 6 кг взрывчатки каждый. Одна машина выпускает залп из 40 снарядов за 20 секунд. При этом площадь поражения составляет около 20 га. Проблемой является то, что залп, если он летит в вас, нельзя услышать. Скорость снаряда составляет около 700 м/с, что в два раза выше скорости звука.
Есть такое, страшно вспоминать.
Просыпаешься от того, что тебя кто-то трясет за плечо. Не можешь понять, где ты, почему вокруг столько посторонних. Они все бегают, метушатся и кричат. «Быстрее, быстрее, броник!!! Выход!!! На землю!!!» А у тебя в голове крутится:
«О боже! Я, кажется, опоздала на работу?!»
Потом бежишь-спотыкаешься, пытаешься найти куртку, хватаешь аптечку. Кто-то снова кричит: «Выход!!!» Пригибаешься. Все трясется. Сыпется штукатурка. Звенит стекло. Спускаешься в погреб. Наверху остается Шах. Он скулит и плачет. Как ребенок. Но категорически боится спускаться по тонким прутьям. Поднимаюсь и пытаюсь стащить его вниз. Вот если бы он был каким-нибудь шпицем или пуделем накрайняк. А эти 70 кг когтей и изворачивающейся шерсти в виде огромной овчарки никак не помещаются у меня на руках. «Выход!!!» Пригибаюсь. Он все еще наверху. Олег кричит: «Спускайся! Я с ним останусь». Я: «Нет, тяни его вниз. Он пойдет. Просто тяни».
Таки удается его стянуть. Шах очень тихо ложится у ног. Сидим. Делимся впечатлениями, что именно стреляет. В погребе горит одна свечка. Олег, танкист, с которым я знакома еще с Красногоровки, надо мной смеется. Говорит, что минут 5 не мог меня разбудить. Если бы там оставил, я бы весь обстрел проспала. Снова выстрел. А ответки нет и нет. Судя по всему, падает очень близко. Все затихает. Ждем еще минут 10. Холодно. Сыро. Ребята идут проверить, что осталось от домика. Как оказалось, повезло. По дому не попало. Разрушения округи будем рассматривать утром.
Два часа ночи. Ложимся спать снова. Все под рукой: аптечка, бушлат. Лежу с открытыми глазами и слушаю тишину. Страх в каждом вздохе. Глиняный дом не то что попадания не выдержит. Через него даже осколки пройдут как сквозь масло. Лежишь и понимаешь: каждый вздох может быть последним. Вертится в голове: «пули и снаряда, летящего в тебя, ты не услышишь». Но все равно ты весь — слух. Пытаюсь заснуть. Завтра долгая и трудная дорога. Ребят везу домой в увал. Они уже по 4 месяца воюют и еще ни разу не были дома.
Засыпаю. Точнее, впадаю в дрему. Сквозь сон слышу выстрелы. Поднимаю голову. Смотрю на Олега. Он: «Наша арта работает». Я: «Нет. Не похоже». Падают следующие 10 снарядов града. Уже гораздо ближе. Подрываемся. Бежим в погреб. Сашка на коленках вприпрыжку. Так страшно, что пробивает на ржач. Снова по той же схеме стаскиваем Шаха вниз. Судя по шатающейся под ногами земле, упало совсем рядом. Сидим ждем. Если стреляли по 10 снарядов, то еще должно быть как минимум 2 залпа. «Выход!!!» Закрываю голову руками.
Над погребом ребята поставили танк: если попадет снаряд, то сначала в него. И пока он будет гореть, есть время выбраться из погреба.
Сыпется цемент. Танкисты начинают обсуждать, а ровно ли они поставили свой танк. И не свалится ли он нам на голову. Решаем, что если свалится, то государство серьезно сэкономит на похоронах. Правда, надо было бы еще сколотить деревянные ящички и сразу туда ложиться. Ну, чтобы вообще все по правилам.
Падает следующая кассета. А в погребе смех. Не можем остановиться. И тут слышим стук в дверь дома. Только что упали грады. А там кто-то очень вежливо стучит. Оказывается, это ребята из соседнего дома. Пришли проверить, все ли живы. Спускаются к нам. Рассказывают, как у них разнесло часть дома. Еле успели сбежать в погреб. Точнее, сначала разнесло, а потом они побежали в погреб. Т. е. первый же снаряд попал в дом. Каких-то 2–3 метра правее…
Это потом на тебя накатывает. 2–3 метра — и сейчас лежала бы я в больничке или морге. 2–3 метра — это как до той стены. 2–3 метра — это даже не вопрос наведения, это порыв ветра при полете снаряда.
В 6 ребята заступают в караул. Олег забирает Шаха. У меня есть еще 2 часа на поспать. А потом едем домой.
В 8, по возвращению из наряда, начинается возня. Не завтракая. Быстрее, быстрее. Им так хочется домой. Я, пока они собираются, хожу разглядываю разрушения. Находим наконечник от града в полуметровой воронке. Сама труба, видно, где-то под завалами дома. Снег делает дорогу белой, а град — снова черной.
Утром всегда как-то не так страшно. Солнце. Хрустящий снег. Улыбающиеся чумазо-бородатые лица. Новый день. Новые надежды.
28-я бригада и кадровые
Недавно я разговаривала с одним из командиров. Он не кадровый офицер, да и к армии особого отношения не имеет. Просто так сложилось, что он воюет. Говорит, что за героизм и отвагу нужно расстреливать.
Так он ответил на мой рассказ о поведении кадровых офицеров 28-й бригады.
Как-то в очередной раз была у них в гостях. Там на наши позиции зашли наши танчики. И мне посчастливилось общаться с командиром танковой роты — Ветром, прикомандированным на Мебельку. Этот очень скромный, тихий, маленький человек изначально удивил меня своим подходом к войне. Он, командир танковой роты, взял на себя ответственность, выехал за наши передовые позиции и уничтожил укрепления сепаров. Сам, как командир танка.
Он не считает это чем-то героическим. Зная досконально строение танка, прочность его брони и особенности ведения боя, он объяснил мне, что это нормальное боевое задание. Что по движущемуся танку из миномета попасть не удастся, и даже при попадании танку ничего не будет. Но если противник себя обнаружит, наша арта уничтожит минометные расчеты врага.
К чему это: я в шоке от того, насколько по-разному воюют батальоны. Насколько сильно успех кампании зависит от офицеров. Насколько важно, чтобы офицер был не просто компетентным и опытным, но еще и неформальным лидером. Я вижу, как грамотно и эффективно работают командиры в 28-й бригаде. Я не могу говорить обо всех, но те, кого я знаю: Морфей, Блесна, Комендант, Чечен, Крона, Лесник — профессионалы.
Да, им сложно с солдатами, т. к. … ну, не буду о грустном. Но с некоторыми правда сложно. И если говорить честно, то кое-кому я бы уже как минимум ногу прострелила. Но в целом командиры справляются просто отлично. Они, где нужно, — строги и, где нужно, — прикрывают своих бойцов. Не говорят за глаза о солдатах гадости, не обвиняют в трусости и не портят их имущество. Не требуют отдавать все им и не вмешиваются в раздачу гуманитарки. Следят, чтобы все было разделено по справедливости. Их подразделение — это их ответственность. Они действуют в рамках закона и ревностно требуют этого от своих бойцов. Они всегда на передовой и делают все то, что делают солдаты.
И, насколько я понимаю, их отвага и героизм еще долго не будет давать спокойно спать людям, которые этими качествами не обладают.
Авдеевка
Какие у вас взаимоотношения со смертью?
Вспоминается фильм «Пункт назначения» и предопределенность всего происходящего. Какова вероятность того, что именно в твой блиндаж залетит мина, что именно рядом с троллейбусом, в котором ты едешь, взорвется снаряд, что именно тебе в голову прилетит шальная пуля?
Все решают секунды.
Возвращаясь со второго блокпоста, я остановилась сфотографировать разрушенный дом. Тут грохот, взрыв, улепетывающая со всех ног собака. Едем дальше. Поворачиваем через 300 м, а там воронка в дороге. От 80-ки. Минутой раньше и…
Мне уже давно кажется, что страх можно измерить. Выстроить шкалу. Мы все постоянно живем в страхе: что нас разлюбят, что можем потерять работу, постареть или поправиться. А тут, на войне, — страх смерти. И он ощущается физически.
Ночь. Дорога. Темная и абсолютно безлюдная. Ни одной живой души. Я еду здесь первый раз. Периодически справа вспышки. Такое впечатление, что въезжаешь в центр грозы. На незнакомой дороге не знаешь, что ждет за поворотом, где наши посты, какова текущая ситуация. Поворачиваю с проселочной дороги на трассу, которая еще недавно была перегорожена взорванным мостом.
Знак «Проезд запрещен». Но решаю-таки ехать вперед. Связи нет. Никакой. Вижу солдат. Хоть бы 20-й бат. Сепаров тут быть не может, а вот как я буду объяснять другим воякам, что я тут делаю? И связаться ни с кем не могу. Первый подходит. Выпаливаю, кто я и куда еду. Он зовет напарника. И тот: «Пані Оксано». Я была так счастлива, что едва их не расцеловала.
Меня как-то один журналист спросил: «Неужели ехать одной страшнее, чем сидеть в блиндаже под обстрелом, но с бойцами?» Да, страшнее. Намного. А еще я не хочу, чтобы этот страх испытывали мои близкие.
Авдеевка, 20-й бат, обстрел
О боже. Как страшно. Очень, очень. Вжимаешься в стенку блиндажа. Прижимаешь коленки к груди. Сквозь бревна на тебя сыпется земля. Выстрел, свист, разрыв. Совсем рядом. Пошел дуплет. Сердце бешено колотится в груди. Броник и аптечка в другом блиндаже. А каска вообще в машине. Разрывы совсем рядом.
Тряпка!!! Соберись!!! Ты должна узнать, со всеми ли все в порядке. Ты должна взять аптечку.
А я все равно не могу пошевелиться.
Серега Зидан ушел уже вечность назад. В лесу пост заметил движение. Он, как командир отделения, пошел проверить. Только бы они были живы. Снова выстрел. Разрывы очень близко. Все трясется. Еще и еще…
Открывается дверь, входит Зидан. Выстрел, свист. Я на всю жизнь запомню этот свист. Протяжный. Приближающийся. Серега падает на матрас. Я все еще вжимаюсь в угол блиндажа. Разрыв. Мне страшно. Внутри все сжимается. Везде земля и песок. Скрипят балки.
Почему они все не сдохнут. Все, кто пришел на нашу землю с войной. Я никогда, НИКОГДА этого не забуду и не прощу.
Лежим на матрасе и ждем. Я прячусь за его спину и могу только прошептать: «Какие же вы смелые. Как вы можете здесь быть». Серега говорит, что нужно перейти в другую землянку. Там больше бревен. И там безопаснее. Бежим в кромешной тьме. У входа, полностью готовый к бою, стоит Вовка Колеся. «Быстро!!! Забегай. В дальний угол». Они ждут наступления пехоты. Я в темноте пытаюсь найти свой броник. Достаю из аптечки жгуты и «Целокс», судорожно рассовываю их по карманам.
Как же страшно. Пытаюсь восстановить дыхание.
Я понимаю вас, тех, кто косит. Кто не возвращается. Тут очень страшно. Тут каждое мгновение — между жизнью и смертью. Тут каждый боец на вес золота. Тут не может быть полутонов. Тут ты либо мужик, либо трус. И с этим тебе жить.
Красногоровка, 28-я бригада
Ирония судьбы
Проснулась от того, что ходуном ходит дверь. Все трясется. Сразу не могу понять, где нахожусь и что происходит. Только что во сне я пыталась добежать до блиндажа, и тут снова все гремит и трясется. Слышу по рации в соседней комнате ротному докладывают о падении градов по нашим позициям с перелетом в 500 метров. Лежу жду. В комнате холодина. Электричества нет уже почти неделю. Обогреватели не работают. Пошла наша ответка. Падают их мины.
В принципе, здание крепкое и уже выдержало (и не раз) прямое попадание 152-мм снарядов.
Звонит телефон. Володя Жак, врач. Связь ни к черту.
Иду к ротному. Вернее, бегу. Если звонит врач, значит нужно выезжать за ранеными. Прошу связаться с Жаком по рации. Попали в склад боеприпасов. По людям выясняют. Комендант говорит, чтобы я шла пока отдыхать, в случае чего он меня поднимет.
Холодно, 6 утра. Обстрел. Немного побродив, иду к себе. Лежу и слушаю переговоры по рации в соседней комнате.
Пусть только будут живы. Пожалуйста. Опять сводит живот и комок подкатывает к горлу. Каждая минута — вечность.
Вчера мне позвонила мама и сказала, что хочет отдать ключи от моей квартиры одному, ну назовем это так — человеку, чтобы он там мог скрываться от военкомата. Я стою возле танка. Вдали идет бой. А она мне рассказывает, что у меня в квартире будет жить тот, кто не хочет ехать на войну. Вот что за ирония судьбы. Т. е. я буду каждый раз собираться на войну и видеть абсолютно здорового мужика, который…
В общем, у меня вчера случился когнитивный диссонанс. Пацаны меня весь вечер успокоить не могли. Может, кто-то сможет мне объяснить, как человеку может спаться спокойно, когда…
Наконец-то по рации передали, что раненых нет.
И вот только я это дописала, как упали грады. Очень близко. Связи нет.
Красногоровка и танчики
Немного поспала. Руки уже не так трусятся.
Подъезжая к Мебельке, разминулась с танчиком. Шел бой полным ходом. Пообнимавшись со всеми, пошла искать ротного. Он на ленте (широкой прямой дороге, ведущей прямиком к полю боя) корректировал огонь. Вышка передает: «6-й выстрел. По цели. 7-й — по цели. 8-й — по цели. Взрыв! На ленте! Не слышу работу нашего танка!» Зарево, грохот. И вдруг такая повисла тишина. Я к Леше, командиру роты с позывным «Комендант». Что делать? Он пытается связаться с секретом, чтобы узнать, что там на передке происходит. Те докладывают, что наш танк подбит.
Я судорожно пытаюсь набрать взводного с того поста. Бегу к машине. Завожу. Подъезжаю к блокпосту и пытаюсь что-то рассмотреть в темноте на той стороне ленты. А это более километра. Ротного тут уже нет. Бойцы говорят, он побежал заводить бэху. Я стою и всматриваюсь туда, откуда валит эта звенящая тишина. Наконец дозваниваюсь Кроне, взводному на тех позициях. «Андрюха, что видишь? Что с танкистами?» А он мне: «Что там у вас происходит?» Я вспоминаю, что он уже 2 дня как в увале.
Мне казалось, что я стою в нерешительности на этой ленте целую вечность. А бэха все не едет. В голове только крутилось: у тебя есть только 3 минуты, чтобы остановить артериальное кровотечение. Сажусь за руль и еду. Не включая фар. Светит луна. В голове: они будут стрелять по всему, что попытается подъехать к танку. Или, может, нет. Фиг с ним. Там Юра Ветер и его пацаны. А если… Нет. Они обязательно должны быть живы. Они живы. Живы. Как мантра.
Страшно, аж внутри все сжалось. Знаете. В животе. Комок ползет к горлу. Каждый вдох может быть последним. И тут я вижу 3 фигуры на ленте. В кромешной тьме. Они все трое стоят. Значит, даже если и ранены, то не сильно. Я им: садитесь, быстро. Открываю двери. Ветер, командир танка, проверяет, чтобы бойцы разместились в боковом проходе. Закрывает двери и уже только потом садится на пассажирское сидение. Пока разворачиваюсь, пытаюсь узнать, какие травмы и не контужены ли. Юра говорит быстро и запинаясь. Понимаю, что в шоке, но контузии нет. Едем в сторону опорного пункта. Навстречу в темноте летит бэха. Поравнявшись с ней, останавливаюсь. На бэхе Комендант. Кричит: «Что с танкистами? Живы?» Отвечаю, что всех забрала, не ранены. Он говорит, что поедет к танку. А я еду на Мебельку. Заезжаю во двор.
Все кидаются к ним, чтобы узнать, ранены или нет и какая нужна помощь.
Стою. Пытаюсь закрыть машину. Руки трусятся так, что не могу попасть ключом в замок. Подходит командир танка. Я его обнимаю и замираю. Он весь в соляре и запахе гари. Просто живой. Живой. Живой. Они просто живы.
Красный партизан и потери 20-го бата
Смотрели видео о ребятах с 5-го блокпоста. На одном показан поселок Красный Партизан: сепары рассказывают, как именно захватывали, как ненавидят Украину и все, что с ней связано. На втором пленные у стены, истекающие кровью раненые, убитые с открытыми стеклянными глазами. Видео мне скинул ротный, когда я ездила сегодня на девятину. Интернет тут ни к черту. Скинула его ребятам через блютуз.
С мазохистской болью все пересматривали это видео. А потом ходили по лагерю как мрачные призраки. Вспоминали тех, кто погиб. Кто и где с ними служил, на какие задания ходили. Выдвигали версии, как это могло произойти.
Такие видео обязательно нужно смотреть.
Это позволяет создать правильный образ врага. Безжалостного и подлого. Я не могу писать о том, что я знаю дополнительно о тех событиях. Но я уверена на сто процентов, что я, да и все наши, будем ненавидеть путинскую росию всю жизнь. Я смотрела на лица бойцов, когда они всматривались в экран телефона, снова и снова пересматривая ужасные кадры. Ходящие желваки, сжатые в кулаки руки, мрачный взгляд. Боль, ненависть, бессилие. Это гремучая смесь.
Волга, 20-й батальон
Это не река и не машина. А позывной одного взвода в одном маленьком батальоне на грозных просторах арены военных действий Донбасса.
Волга — это не просто люди. Это события, сделавшие их героями. Это обстоятельства, заставившие из самых глубин души достать волю к победе и жажду жизни. Это то, что сделало из обычных шахтеров, преподавателей, менеджеров и водителей воинов, достойных быть почитаемыми поколениями.
Ток
Я помню тот звонок. «Привет. Ты знаешь, где стоит Серега Ток, вроде в Авдеевке на Волге? Я его друг, Андрей. Я хочу поехать забрать его тело и вещи».
Звенящая тишина. Все вокруг перестало существовать. Что значит — тело? Я ведь всего пару дней назад была у них. Там, да, бои. Как, впрочем, всегда в Авдеевке. Но они же там уже третий месяц стоят. Окопались. И поговаривают об очередном перемирии. Что значит ТЕЛО???????
Мы ехали за ним. За Серегой. Чтобы отвезти его домой. Где его ждали горячо любимые жена и дочь. Когда он говорил o них, его глаза светились. Он мог часами рассказывать об их походах в горы и путешествиях. Он так старался оградить их от войны. И все время твердил, что он на полигоне. И что это все учения. Хоть я пару раз чуть не спалилась. Но они верили.
И когда трубку взял не он, а его друг, побратим и помощник Буш, сказав, что Серега погиб, это был удар страшнее, чем можно представить. Они же верили, что он в безопасности, на полигоне. Что у них есть время ему сказать, как они его любят.
Мы ехали с Андреем молча, практически всю дорогу. Он хотел ехать своей машиной, один, на самую передовую, не зная куда, не понимая, какие дороги безопасны, как проезжать блокпосты и что делать во время обстрела. В итоге мы договорились, что я отвезу его. И мы сделаем все, что нужно.
Помню пару стремных моментов на блокпостах. Но к вечеру мы уже были на Волге. Смеркаться начинало уже после трех. А это был мрачный и грустный февраль 2015-го. Поля запорошены снегом. Чернеющие стволы деревьев и клоки кустарника. И гул постоянного боя. Непрекращающихся обстрелов. Он то приближался, то удалялся. Периодически вибрация от взрывов догоняла машину. Мы остановились внизу склона. На опушке леса, уже за последними домиками Авдеевки, стояла Волга. Перед ними был лес. А за лесом враг.
Каких-то несколько сотен метров, мин и растяжек отделяли два десятка солдат от беснующейся орды и русского мира. Эти пацаны день изо дня держали бессменную оборону города.
Стоя там внизу возле церквушки и ощущая, как трясется земля от постоянных взрывов и как свистят пролетающие над головой снаряды, возникало единственное желание — бежать. Зарыться, спрятаться, уехать. Но не быть там. Но они же стояли. И один из них погиб. Самое меньшее, что можно было сделать, — это вернуть его домой. Семье.
Связи, как всегда, ноль. Машина на гору не взберется. Нужна бэха, чтобы ее вытянуть. Остается только ждать. В чистом поле стоять и ждать, пока они тебя заметят, прогреют технику, спустят и затянут машину наверх.
Я сказала Андрею: «Смотри по сторонам, если увидишь, как падают мины, будем прыгать вон в тот ров. А пока просто ждем».
Когда мы добрались до позиций, ребята вышли нас встречать. Все были молчаливы и необычайно тихи. Это была их первая потеря практически за год войны. До дембеля оставался месяц.
Я тогда так и не смогла зайти в блиндаж, где жил Ток. Туда, где мы часами сидели и болтали за жизнь. Ели сыр пармезан и вяленые помидоры, переданные ему на день рождения друзьями. Пили кофе из самодельной турки.
Ток нарисовал на стене блиндажа календарь, где отмечал оставшиеся до дембеля дни, старательно зачеркивая маркером клеточки в ожидании встречи со своей семьей. Но вышло иначе, 3 февраля так уже никогда для него не закончится.
К моменту нашего приезда тело уже повезли в Днепр Черные тюльпаны, группа, занимающаяся поиском и эвакуацией 200-х.
Так что мы забирали только его вещи. Вещи Сереги.
Я бродила по позициям. Слушала раскаты боя в стороне Песок и думала о том, как же несправедлива жизнь. До этого момента для меня война была вроде игры. Страшно, но весело. Каждая, даже самая ужасная и смертоносная история заканчивалась жизнью. Никто никогда не умирал, в какие бы передряги ни попадали. И потом, за стаканом чая, мы все эти обстрелы и бои вспоминали с хохотом и шутками. Но вот Ток умер. И я впервые поняла, что больше всего на свете хочу, чтобы это все закончилось. Чтобы ребята, ставшие за год войны мне такими родными, просто вернулись домой живыми.
Лес. Холодный, искрящийся инеем. Ровные ряды деревьев позволяют смотреть далеко вперед. Белый пушистый снег и серебристые от мороза стволы деревьев. Там, на той опушке, всего пару дней назад Ток сделал свой последний вздох. Большая часть осколков прошла мимо. Но один попал прямо в сердце. Пока ребята донесли его до позиций, он был мертв. Они просто не могли ничего сделать.
Именно такая смерть — самая частая, с которой я сталкивалась на войне. Пару миллиметров вправо или влево — и ты живой. Но…
Серега Ток никогда не рассказывал о своих заданиях. Он просто брал винтовку и уходил. Надолго. Иногда на несколько дней. Когда один, когда со своим помощником Бушем, парнишкой лет двадцати. Мне казалось что Серега стал для него отцом. Буш всегда слушал его и спрашивал совета. Как помощник снайпера, он должен был его прикрывать и помогать на разных заданиях. За год службы они стали друг другу родными.
Мне очень сложно представить, что творилось в голове у этого ребенка, когда он вернулся в их блиндаж и уснул там, но уже один.
Андрей собрал вещи Тока. Точнее, просто забрал то, что подготовил Буш. На прощание я снова обнимала всех, но в этот раз по-другому. Так, чтобы сохранить частички их тепла в своей душе. Чтобы помнить их сердца, если вдруг это будут наши последние объятия. Броник, куча одежды и бушлат. Но создавалось впечатление, что частичку тепла ты все-таки забираешь с собой.
Уезжая, чувствую вину. Еще каких-то пару километров, и ты в безопасности. А ребята будут там гибнуть. Жить в холоде и страхе, пока ты в теплой постели будешь лениво переводить будильник еще на 10 минут вперед.
Но впереди были эти пару километров, и хотелось проехать их живыми.
Позиции Волги на тот момент находились на самом переднем крае. За ними была Авдеевка. А уже за городом стояла арта. И именно по объектам инфраструктуры города и арте старались попасть русские. И именно эти места нам нужно было проехать.
Я помню, что, подъезжая к РОПу (ротному опорному пункту), мы увидели, как навстречу со всех ног метется собака. Вокруг все свистело, гремело и стреляло. Так что определить, куда именно прилетают снаряды, да еще в плотной городской застройке, просто невозможно. Но вот собака. Я уже не раз такое видела. Так быстро собаки бегут только от разрывов. А нам нужно было ехать именно туда. Так как была только одна дорога домой. Солдат нет на блокпосту — значит, обстрел ведется очень точно и как раз по этой позиции. Помню, как тогда сказала Андрею, что это очень-очень плохо. Но нам повезло. Мы проскочили.
А впереди еще такая же дорога в несколько десятков километров через наши позиции, на которые выезжает арта. И по которой стреляют практически без остановки.
И вот еще час. И мы уже за Карловкой. Эти несколько часов поездки были адом. В котором нам чудом удалось выжить. Но это звучит на самом деле смешно. Всего несколько часов на передовой. Там, где наши бойцы находятся уже год. День изо дня выживая в этом аду. День изо дня преодолевая эти дороги. Отражая атаки. Укрываясь от обстрелов. Сдерживая наступление Мордора ценой жизни и счастья своих семей.
Февраль 2016-го. Солдат, водитель-санитар 2-го батальона 28-й ОМБР
Закрытый клуб
Армия — это закрытый элитный клуб. Когда ты, волонтер, приезжаешь к солдатам, они будут тебе безмерно благодарны. Возможно, проведут по позициям и даже оставят на ночлег. Но ты будешь гостем этого клуба. Тебе окажут радушный прием, но никогда не возложат на тебя обязательства.
Чтобы стать членом этого клуба, нужно доказать свою преданность и пройти ряд испытаний. Кто-то получает картбланш, лишь подписав контракт. А кому-то нужно день изо дня доказывать, что он достоин доверия.
Помню, как ездила в 20-й бат в 2014–2015 годах как волонтер. Ты вроде бы рядом. Но ты не с ними.
Ты хочешь быть как можно дальше от «мирных». Кожей чувствуешь угрозу от них. Их ненависть, злобу и боль. Ощущаешь косые взгляды и слышишь оскорбления, летящие тебе в спину.
Волонтер — между «мирными» и армией. И это так сложно. Ты каждый раз, уезжая, как бы предаешь солдат. Как бы оставляешь их там одних. Бежишь в свою теплую гражданскую квартирку. Нет, конечно, ты делаешь все, что только можешь, чтобы найти деньги, собрать, купить, привезти…. Но тот момент, когда уезжаешь с позиций, разрывает тебе сердце. Ведь когда вернешься, кого-то может уже не быть. Вот тот веселый, совсем еще молоденький паренек погибнет при минометном обстреле. А дед, который тебя угощал борщом, подорвется на растяжке, когда будет вытаскивать раненого побратима.
И ты, вероятно, могла бы помочь. Но будешь дома. Вот это я чувствовала каждый раз, когда уезжала, а они оставались.
Я решила, что не настолько сильна, чтобы быть и дальше волонтером. В 2015-м я осталась с ними, с бойцами. С теми, кто день изо дня бессменно защищал наши дома. Я стала членом этого элитного закрытого клуба, что зовется армия.
Когда ты там, внутри, — это потрясающее чувство. Ты видишь, как принимаются судьбоносные решения. Там, на передовой, ты с теми, кто решает будущее нашей страны, каждого из нас.
Ученье свет, а неученье — смерть. Учения 28-й бригады
Мы стоим на передовой, но у нас продолжаются занятия. По приказу комбрига на небольшом полигоне были организованы стрельбы. Стреляла и пехота, и экипажи БМП.
Сначала работали по мишеням пехотинцы. А потом уже стреляли и БМП. Налаживалась радиосвязь. Команды подавались по рации. Стрелял каждый из экипажа: командир, наводчик и механик.
Звучит сухо, да? Как сводки пресс-офицеров АТО.
Но на самом деле в этой четкости и заключается профессионализм командиров. Они не просто умеют управлять любой техникой, метко стрелять из любого оружия, знают, как устранить ту или иную поломку как в бэхе, так и в самих оружейных механизмах. Что самое важное, они могут научить этому своих солдат.
Я стояла сбоку и фотографировала. Сквозь грохот выстрелов я слышала, как отдаются приказы. Видела, как четко и беспрекословно их выполняют солдаты.
«Стрельба в движении. Один стреляет, второй страхует. Идем линией… Сесть…»
«К укрытию!!! На колени!!! Спрячь голову!!! Ты убит!!!»
«Не волнуйся. Аккуратно потяни на себя затвор и отпусти…»
«Оружие на проверку. Отсоединить рожок. Передернуть затвор».
Все так просто. Но именно в этой простоте, отработанной до механизма, и кроется залог успеха. Я помню, как еще летом с перепугу не смогла передернуть затвор. И это могло стоить мне жизни. Тогда повезло. Но так бывает не всегда. Вот для того, чтобы все это было привычно, такие занятия и проводятся.
Я видела, как на учениях возникали те или иные поломки. В моем понимании, то сборище доисторических рычажков, кнопочек, задвижек и защелок вообще не может ездить, да и еще и стрелять.
Но я также видела, как быстро и без заминок любая поломка чинилась, техника продолжала ездить и точно стрелять.
А связь. Это вообще отдельная история. Когда БМП заводится, стоит такой гул, что не слышишь даже своих мыслей. Я уже молчу о том, как громко, когда БМП стреляет. А при этом нужно держать связь по рации. Ведь в бою никто не будет бежать к бэхе и передавать, перекрикивая грохот, приказы командира. А если нет связи, считай, что бой проигран.
И самое ценное, что у нас есть, — это люди, профессионалы. И даже с такими техникой и вооружением мы можем эффективно воевать и побеждать.
Обмен пленными и вопросы прощения…
У меня от этих слов мурашки по коже.
Пытаюсь представить, что чувствует пленный. Тот, чья жизнь больше ничего не стоит. Он не может повлиять ни на что. У него нет прав. Даже самого простого права на жизнь нет.
Для меня всегда самой страшной была сама мысль попасть в плен.
Я читала умные статьи о том, что делать во время обстрелов. И эти знания спасали жизнь.
А еще я читала умные статьи о том, что делать при попадании в плен.
И, может быть, рано или поздно придется воспользоваться их советами.
Основная идея в том, что если вы попали в плен не к американцам или другим цивилизованным людям, то вас будут пытать. Особенно если это русские, казаки или чеченцы. Пытать будут долго, жестоко и, скорее всего, потом убьют. Это так называемый «неконвенциальный подход к допросу».
Если вы какой-нибудь генерал или у вас богатые родственники, то вас будут менять. Во всех остальных случаях единственный шанс избежать кошмарной боли — это убиться самостоятельно. Во многих случаях это потребует смекалки и креатива.
Если бы речь шла о человеке, которого я люблю и жду с войны, я бы, конечно, говорила, что он должен выжить. Любым способом. Только выжить. Но когда речь заходит о себе самом…
Мне тут передали брошюрки по первой помощи на поле боя. И я впервые увидела, что ее автор — не простой любитель писать книги, а реально участвовавший в процессе эвакуации раненого с поля боя.
Первый пункт в оказании помощи: «Убедиться, что раненый или убитый не заминирован. Что он не зажал в руке или подбородком гранату, не накрыл гранату своим телом. Зачастую это последнее, что он может сделать, чтобы не попасть в плен живым. Да еще и причинить максимальный вред врагу».
Это реалии военной жизни. Я всегда имела эфку в бардачке, когда перемещалась по линии фронта в скорой. И эта эфка перекочевывала в карман, когда я начинала чувствовать хоть намек на возможность засады или плена.
И был даже случай, когда я, разжав усики и зацепив кольцо, крепко держала гранату в руке. Тогда все обошлось. Но я запомню на всю оставшуюся жизнь это чувство…
Зачем я пишу этот текст?
Я разговаривала со многими, кто попал в плен и был впоследствии освобожден. Это их поменяло. Сильно. И мне кажется, что сломало. Сломало их дух и веру. Их жизнь.
Сейчас много говорят об амнистии боевиков лднр и дружбе народов с блядской, ой, братской россией. А еще обсуждают тех, кто поддерживает аннексию Крыма и размещение на своем логотипе флага России, просто из-за того, что «а что тут такого, я за мир, и вы все для меня одинаковые».
А знаете, что я вижу? Гробы моих друзей. Страдания их жен. И маленькие ручки ребенка, который спрашивает у меня: «Ты привезешь моего папу? Ты же обещала…»
Я помню, как ребристая поверхность эфки царапала мою ладонь. И решение выдернуть чеку зависело лишь от того, что у них за флаг на шевроне. А внутри все кипело от понимания того, что свою жизнь нужно отдать как можно дороже.
Но я НИКОГДА не прощу. Не прощу предателей и всегда буду презирать равнодушно наблюдающих…
Город, в который вы мечтаете попасть
Я много путешествовала. 38 стран, более 200 городов. Никогда не задумывалась, что будет такое место, куда бы я очень хотела попасть, но никак не смогу.
И вот я стою у знака «р. Северский Донец». На той стороне — Луганск. Я там никогда не была. Тысячи людей ежедневно идут туда и возвращаются оттуда. А я не могу. Ни при каких обстоятельствах. Да, может быть потом. Когда война закончится. Когда Луганск снова станет нашим…
Этот барьер непреодолим. Его воздвигли странные люди, звавшиеся нашими братьями. Они пришли на нашу землю убивать. Для них это просто охота на живые мишени…
Этот барьер хоть не физический, но я его ощущаю. Чем ближе ты подходишь к реке, тем большее сопротивление получаешь. Каждая клетка твоего тела просто кричит: БЕГИ. Тут все заминировано. Каждый клаптик земли простреливается снайпером. И если он сейчас не стреляет, то тебе просто повезло. А еще всего несколько дней назад именно по этой дороге прилетали мины.
Фотография разбитой техники с той стороны взорванного моста — это как мельком взглянуть по ту сторону жизни. А река — своего рода Лета. Ты не можешь подойти к ней близко, иначе она тебя поглотит. И ты не можешь ее перейти. Нет, не сейчас. Эта метафора сегодня получила реальное воплощение.
Памятник князю Игорю. Его можно хорошо рассмотреть в бинокль. А еще ты можешь рассмотреть доты, из которых работает зенитка. И именно из-под Игоря работают минометы.
Эти мирные склоны несут в себе смерть. Дыхание дьявола окутало весь тот берег. Там каждого из нас ждут мучительные пытки и боль. И не только нас — солдат. А также всех родных и близких, которые ожидают возвращения домой своих любимых.
Я обязательно туда попаду. И не как жертва. Я знаю, верю, что скоро Луганск станет ПРОСТО городом на карте Украины. Таким же, как Житомир или Харьков, Одесса или Львов. И слова «Я еду в Луганск» не будут вызывать слезы на глазах матерей и жен.
Февраль 2017-го. Волонтер-парамедик
«Они же еще совсем дети»
Вечер не обещал быть томным. Стрелкотня, отдельные приходы миномета, разрывы АГС вторили разрывающейся рацией. Позиции докладывали о том, что по ним работает СПГ и гранатомет. Запрашивали разрешение на ответный огонь.
Все были подняты по тревоге. Техника прогрета и готова к выезду. Медики распределились по экипажам. Проверили в очередной раз рюкзаки. Командовала всей медэвакуацией девочка лет двадцати, Виктория. Черные волосы, яркие глаза, уверенный голос. Она осталась за главную. И было видно, что это для нее не впервой.
Первый экипаж на мотолыге (МТЛБ, такая железная гусеничная медицинская бронированная машинка) должен был забирать раненого с позиции и доставить до медпункта, что находился в километре от зоны боевых действий. Дальше стабилизация при необходимости, перегрузка в более легкий бронированный волонтерский джип «Зефир». В зависимости от состояния раненого его можно было либо самостоятельно доставить до больницы, либо передать реанимационной бригаде, которая уже по ходу вызывалась на следующий пункт перегрузки.
Механ мотолыги, молодой мальчишка, что несколько месяцев назад получил серьезную контузию, был переведен комбатом на медпункт. Он как раз и выезжал на эвакуацию. Вместе с таким же молоденьким фельдшером.
Я смотрела на этих детей. Им всем чуть больше двадцати. И они уже знают, что такое смерть, страх, потери. И что самое страшное — умеют принимать решения и отвечать за последствия. Ведь от того, какое решение будет принято, как правильно выполнено и насколько вовремя, зависят жизни их побратимов, друзей.
Шел бой. Мы выходили курить и слушать эти страшные звуки смерти в километре от нас. А у меня все время крутилось в голове — «Они же дети. Они же еще совсем дети».
В 23.40 всех поднял треск тапика и информация: «300-й. Мотолыга на выезд».
Несколько минут, и все машины готовы, прогреты. Экипажи готовы к выезду.
А спустя несколько минут эти страшные слова по рации уже от эвакуационной бригады: «200-й».
А внутри: «Ну пожалуйста, это лишь сбой связи. Не может этого быть».
…………………………………
Мы ехали через лес. Вокруг лишь чернота ночи и яркие отблески снега. Фары разрывали темноту. Джип мягко скользил по тому, что осталось от дороги. Наметы снега оставили лишь очертания колеи. Снег шел весь предыдущий день. Так что машину периодически заносило в сугробы, а днище сгребало бугры пушистого снега, оставляя за собой вихри.
Из мотолыги тело перегрузили в джип.
До морга был минимум час езды. И никто уже никуда не спешил. Водитель, Хмара, даже ночью на удивление хорошо ориентировался на местности. В этом переплетении даже не дорог, а, скорее, направлений.
Да, я нервничала. Обидно. Больно. За этого солдата, чья жизнь так быстро и неожиданно оборвалась. За медиков, что так хотели его спасти, но ранения были не совместимы с жизнью. За всю эту войну, за всю страну. Где одни умирают за то, чтобы другие даже и не догадывались, где именно это конкретное село находится. И что нет, мы не можем пойти в Луганск за покупками, как удивленно у меня выясняют на гражданке мои друзья. Обидно за всех тех, кто погиб, еще погибнет и за имена тех, кого мы даже не будем помнить.
А в голове все крутилось: «Они же еще совсем дети».
Сидя на пассажирском сидении, я боролась с желанием повернуться и проверить, а может, он все-таки жив. Бывают же чудеса…
А когда я таки поворачивалась, то видела запрокинутую голову, полуоткрытый рот и закатившиеся глаза. Кровь перепачкала его форму. Судя по всему, осколками посекло голову, перебило сонную артерию, вырвав куски плоти из шеи, размозжив череп.
Выжить при таких ранениях нереально.
А ведь несколько часов назад он весело болтал по телефону с женой. Желал спокойной ночи ребенку и, как всегда, рассказывал сказки, что нет, он не на передовой, а в глубоком тылу.
Как я позже узнала, тем вечером за ним смерть ходила по пятам. Что буквально за час до этого прилетевшая и неразорвавшаяся мина подняла лед с землей и засыпала его грязью. И что несколько осколков камней встряли ему в шею, как раз там, где сейчас зияла дыра. Что, выходя курить, он еле успел пригнуться, когда позиции накрыл АГС. И вот смерть-таки его нашла. Мина, разорвавшаяся в 3 метрах от позиций, таки забрала его жизнь. А паренька, что был с ним в наряде, серьезно контузила. Тот пытался оказать ему первую помощь. Но… Не при таком ранении.
Этой ночью россия, путин и его псевдореспублики только на этой позиции забрали жизнь одного солдата. А второй, с контузией, будет требовать длительного лечения и реабилитации.
А тысячи других бойцов будут продолжать защищать наш с вами сон. И большинству из них чуть больше двадцати. Совсем дети.
Крымское
Подвал, где живут медики, теплый, чистый и уютный. Кто бы мог подумать, что бетонный саркофаг, в который, возможно, никто и не заглядывал до войны, станет настоящим домом для нескольких десятков человек. Они тут спят, едят, проводят осмотры и лечат солдат. В комнатке, (ну, условно говоря комнатке, скорее — части подвального помещения, отгороженного занавесками) стоит сколоченный из досок стол, где можно разместить больного, провести осмотр, прокапать при необходимости. Стены уставлены сбитыми из досок полками с медикаментами, перевязочными, ящиками со всем необходимым.
Удивляет, как можно на нескольких десятках квадратных метров сделать практически настоящий госпиталь. Даже с зоной отдыха и телевизором.
Я сижу за столом, где ведут документацию. Аккуратно сложены бумаги, принтер в углу, ручки, карандаши вперемешку с патронами.
Стоит запах горящих дров и нежный аромат девичьих духов. Ведь начмед — девочка лет двадцати. И, несмотря на молодой возраст, в ее голосе чувствуется несгибаемая воля и сила духа. Все: и взрослые мужики, и совсем мальчишки — беспрекословно ее слушаются.
А мне почему-то приходит на ум тот хостел-ночлежка, что открылась в моем доме в Киеве. Там, как только открывалась дверь, в нос ударял стойкий запах немытых тел и грязных носков. И это у людей, у которых в круглосуточном доступе горячая вода.
А тут, в подвале, без горячей воды, других благ цивилизации, пахнет горящим деревом и сиренью. И кошка, что спит на уснувшем солдате, почему-то тоже пахнет лесом.
И что в итоге
Я, как среднестатистический активист, волонтер, солдат, парамедик и снова волонтер:
— умею стрелять из разнообразного оружия (ПМ, Форт, АК, РПГ, Муха, ДШК, СПГ, подствольник и даже миномет);
— умею управлять разнообразными видами движущихся механизмов, включая Мороженко (бронированный «фольц Т4»), Кашалотик (грузовик «Мерседес-Унимог»), Бусинка (скорая «Мерседес-Спринтер»), танк, БМП и Урал, а также уазики и другие волонтерские машины, попадавшиеся под руки;
— знаю, как ставить растяжки и как их снимать. На каком расстоянии безопасно находиться при взрыве тротила, гранат и с какой силой при таких взрывах тебя забрасывает землей и камнями;
— знаю, как разбирать и чистить автомат. Как его тюнинговать и сколько это стоит;
— разбираюсь в коллиматорах, приборах ночного видения, тепловизорах, касках и брониках;
— знаю, где и почем их заказывают, как производят и какие синяки остаются на теле при попадании в них;
— могу найти и доставить практически любой предмет из амуниции и снаряжения;
— могу оказывать и оказывала первую помощь сотням бойцов с самыми разнообразными ранениями и травмами, начиная от переломов и бытовых травм, заканчивая травматическими ампутациями конечностей и… В общем, разные ужасы были;
— знаю, где достать и как использовать разные там целоксы, бандажи и сыворотки крови. А еще на практике знаю, как останавливать артериальные кровотечения и ставить капельницы;
— знаю, что такое взрыв мины в 10 метрах от твоей машины, попадание градов в дом, где ты находишься, и как разлетается боекомплект с горящего БМП;
— не боюсь вида крови и оторванных кусков человеческого тела. Да, по ходу, вообще мало чего боюсь.
Но самое главное: за эти годы я поверила в Украину, в наших патриотов. Я встретила такое большое количество людей, которые готовы отдать все ради другого, что моя вера в добро обрела четкие контуры. И сейчас народ Украины представляется мне как необыкновенный сгусток энергии, света и фантастической силы.
Родилась в 1980 году. К. э. н., доцент, старший научный сотрудник Института экономики и прогнозирования НАН Украины. 16 лет педагогического стажа в университетах Украины, Польши, США как профессора экономики.
Младший сержант, водитель-санитар 2-го батальона, 28-й ОМБР.
Люблю путешествовать. Посетила 38 стран, во многих жила. Увлекаюсь фотографией, кайтом, лыжами и верховой ездой. Прыгала с парашютом, летала на параплане, ныряла с аквалангом. А еще жила на необитаемом острове, участвовала в жертвоприношении быков и пробовала на вкус разнообразных тварей, живых и не очень.
Умею стрелять из всего, что стреляет. Ну как умею, по крайней мере хоть раз пробовала. Начиная с ПМ и заканчивая 120-м минометом. А еще умею водить танк, БМП и бардак. А грузовик — это, собственно говоря, та машина, которой я эвакуировала раненых на передовой.
Мои военные города: Красногоровка, Марьинка, Авдеевка, Тоненьке, Счастье, Станица Луганская, Крымское.
Свободно говорю на английском и польском, а еще на военном матерном.
Огненные феврали Фрагменты дневника
Иду из магазина домой, жую пироженку, светит теплое, почти весеннее солнышко, щебечут птички, на соседней площадке бегают дети. А внутри такое чувство… А вдруг я это вижу в последний раз, а вдруг завтра солнце будет освещать искореженные груды бетона и металла, воздух будет наполнять солоноватый запах дыма и крови, а холод и отчаяние — сжимать сердце. Может, я преувеличиваю, может, впадаю в панику, может, скажете вы, насмотрелась американских фильмов «а потом все умерли». Но все, что происходит, как-то не укладывается в моем сознании.
Впервые, когда я увидела Майдан в конце ноября, я подумала: ну что может изменить эта кучка студентов с наивными плакатами… И был кровавый разгон студентов 30 ноября и многотысячное Вече.
Когда я была на Майдане 1 декабря, я подумала: и зачем они создают эти отряды самообороны, ведь никто на них не станет нападать… И было 1 декабря на Банковой.
Когда я увидела в начале декабря, как вроде бы здравомыслящие мужчины и женщины строят баррикады в центре столицы, я посчитала это таким себе маркетинговым ходом, типа красиво смотрится на фоточках. Кто пойдет на такое большое число демонстрантов и кто осмелится даже пробовать разогнать митинг, который получил широчайшую огласку в прессе… И была ночь 10 декабря.
Затем были смешные посты о том как делать коктейли Молотова и как правильно поджигать БТРы. Ни один уголок моего сознания даже не допускал мыли о том, что это может стать реальностью и памяткой для списка покупок в магазине.
Январь. Немыслимо. Вялотекущее сопротивление приобретает более четкие формы. Первые погибшие и множество раненых.
Февраль. Мои друзья постят статусы с просьбами помочь в поисках броника, противогазов, дубинок, щитов. А я, стараясь удержать свой мир в зоне комфорта, все думаю: ну ок, решили поиграть в войнушку. Зачем им эта вся снаряга, ведь менты не будут стрелять по безоружным. Хоть они и звери, но какая-то доля человечности в них же должна остаться. Как потом они будут смотреть в глаза своим детям? Нееееет. Этого быть не может… 102 человека Небесной сотни, более 250 пропавших без вести.
Я смотрела 20 февраля стрим с Майдана и не могла поверить, что это происходит на самом деле. Я пыталась найти среди бегающих людей моих друзей. А когда показывали трупы, у меня замирало сердце в предчувствии, что я сейчас увижу знакомую куртку или силуэт. Я смотрела и молилась: «Только живите, пожалуйста, только живите». Было стыдно, что я не там, что не могу ничем помочь. И до сих пор это чувство переполняет меня.
У меня все время чувство дежавю. Не могла понять, почему и, главное, когда я испытывала нечто подобное. И вдруг поняла.
Шесть лет назад заболела моя мама. Сначала все было вялотекуще, диагноза не было, и как будто бы можно жить так и дальше. Просто закрыть глаза на некоторое неудобство, небольшие боли, головокружение… Были некоторые опасения, но вполне все могло и рассосаться. Это как один мой знакомый — ярый противник Майдана — сказал: зачем вы затеяли эту революцию? Дожили бы до выборов 2015 года, а там бы уже смотрели. Но… Мы с мамой сделали МРТ. Опухоль. Промедление в лечении было бы фатально.
И вот ты понимаешь, что человек, которого ты любишь больше всего на свете, по сути, умирает. Это не укладывается у тебя в голове. Ты пытаешься работать, заниматься повседневными вещами, общаться с людьми, но… Мысли твои все равно только об одном. Ты становишься гуру медицины в вопросе лечения разных опухолей. У тебя есть контакты ведущих клиник мира, ты знаешь названия всех лекарств и имена профильных специалистов. Любой, с кем ты разговариваешь, может подумать, что ты дипломированный врач с огромным стажем работы.
И вот сейчас примерно так же. Я изучила все международные договоры, у меня в быстром доступе страницы министерств разных стран. Подписана на обновления ведущих мировых политиков и международных организаций, постоянно подключена к интернет-ТВ и в телефоне у меня записаны номера известных журналистов.
Как и тогда, пытаюсь гнать от себя страшные мысли, верить и надеяться. Но я-то понимаю, что ничего не могу сделать: не могу сделать операцию и не могу выиграть эту войну.
Ожидание… Ты говоришь себе: «все будет хорошо», сбегаешь в рутину, в домашние хлопоты, работу, увлечения. Но умом все равно понимаешь, что времени остается все меньше, что бездействие — смерти подобно. Твоей веры недостаточно, ты просто обязан что-то делать, ведь впереди нас ждет ВОЙНА.
2014-й для многих стал годом, полным боли и страха. Годом неопределенности и возможностей. Годом разочарований и побед. Как никогда, в 2014-м схлестнулось белое и черное, зло и добро. Каждый смог выбрать путь, определить свою роль в жизни страны и внести лепту в будущее. Этот год позволил ощутить всю горечь падения и эйфорию победы.
Я очень рада, что смогла не просто жить в этом времени, но и участвовать в событиях. Это меняет человека, делает более счастливым — и учит бороться со страхом.
Страшно, когда думаешь, что вот-вот за тобой придут, т. к. ты засветился на митинге. И тебе сыпятся абсолютно однозначные угрозы на мобильник.
Страшно, когда ты вылез из ледяного подвала после минометного обстрела и в любой момент может прилететь град, и ты не успеешь… да ничего ты не успеешь.
Страшно, когда ты стоишь перед блокпостом и не можешь различить флаг на нем и молишься, хоть бы он был украинским.
Страшно, когда сжимаешь эфку в кармане и понимаешь: у тебя будет выбор — сдаться в плен или… На самом деле, у тебя нет выбора: усики, чека, зажать подбородком.
Страшно, когда трясется дом от разрывов, вылетают стекла и пол уходит из-под ног. А ты стоишь в коридоре возле оружейки.
Страшно, когда в новостях: «Обстреляна колонна…», а там были твои друзья и они, падлы такие, не отвечают на звонки.
Страшно, когда слышишь свист пули, она ударяется о цемент и осыпает тебя осколками.
Страшно, когда едешь по абсолютно незнакомой местности, а там может быть засада, обстрел, сепарский пост. А ты все равно должен ехать. У тебя раненый в машине.
Страшно, когда машина пошла в занос и увязла в снегу в чистом поле. И в любой момент ее могут расстрелять, а ты не можешь сдвинуть ее с места.
И теперь каждый раз, когда я включаю кран, а там вода, — я счастлива. В окнах неразбитые стекла, есть электричество и мне тепло — я счастлива. Когда мне кто-то не перезвонил, не пришел в гости, не сделал то, что я хотела, — я счастлива, хотя бы потому, что он жив. Он просто жив, и этого достаточно.
Так уж сложилось, что мы все стали свидетелями становления нового мира. Так пусть это позволит нам задуматься о том, что действительно важно, даст возможность ценить то, что имеем, и позволит побороть наши мнимые страхи.
«Град», или реактивная система залпового огня со 122-мм снарядами, имеющими длину около 3 метров и содержащими более 6 кг взрывчатки каждый. Одна машина выпускает залп из 40 снарядов за 20 секунд. При этом площадь поражения составляет около 20 га. Проблемой является то, что залп, если он летит в вас, нельзя услышать. Скорость снаряда составляет около 700 м/с, что в два раза выше скорости звука.
Есть такое, страшно вспоминать.
Просыпаешься от того, что тебя кто-то трясет за плечо. Не можешь понять, где ты, почему вокруг столько посторонних. Они все бегают, метушатся и кричат. «Быстрее, быстрее, броник!!! Выход!!! На землю!!!» А у тебя в голове крутится:
«О боже! Я, кажется, опоздала на работу?!»
Потом бежишь-спотыкаешься, пытаешься найти куртку, хватаешь аптечку. Кто-то снова кричит: «Выход!!!» Пригибаешься. Все трясется. Сыпется штукатурка. Звенит стекло. Спускаешься в погреб. Наверху остается Шах. Он скулит и плачет. Как ребенок. Но категорически боится спускаться по тонким прутьям. Поднимаюсь и пытаюсь стащить его вниз. Вот если бы он был каким-нибудь шпицем или пуделем накрайняк. А эти 70 кг когтей и изворачивающейся шерсти в виде огромной овчарки никак не помещаются у меня на руках. «Выход!!!» Пригибаюсь. Он все еще наверху. Олег кричит: «Спускайся! Я с ним останусь». Я: «Нет, тяни его вниз. Он пойдет. Просто тяни».
Таки удается его стянуть. Шах очень тихо ложится у ног. Сидим. Делимся впечатлениями, что именно стреляет. В погребе горит одна свечка. Олег, танкист, с которым я знакома еще с Красногоровки, надо мной смеется. Говорит, что минут 5 не мог меня разбудить. Если бы там оставил, я бы весь обстрел проспала. Снова выстрел. А ответки нет и нет. Судя по всему, падает очень близко. Все затихает. Ждем еще минут 10. Холодно. Сыро. Ребята идут проверить, что осталось от домика. Как оказалось, повезло. По дому не попало. Разрушения округи будем рассматривать утром.
Два часа ночи. Ложимся спать снова. Все под рукой: аптечка, бушлат. Лежу с открытыми глазами и слушаю тишину. Страх в каждом вздохе. Глиняный дом не то что попадания не выдержит. Через него даже осколки пройдут как сквозь масло. Лежишь и понимаешь: каждый вздох может быть последним. Вертится в голове: «пули и снаряда, летящего в тебя, ты не услышишь». Но все равно ты весь — слух. Пытаюсь заснуть. Завтра долгая и трудная дорога. Ребят везу домой в увал. Они уже по 4 месяца воюют и еще ни разу не были дома.
Засыпаю. Точнее, впадаю в дрему. Сквозь сон слышу выстрелы. Поднимаю голову. Смотрю на Олега. Он: «Наша арта работает». Я: «Нет. Не похоже». Падают следующие 10 снарядов града. Уже гораздо ближе. Подрываемся. Бежим в погреб. Сашка на коленках вприпрыжку. Так страшно, что пробивает на ржач. Снова по той же схеме стаскиваем Шаха вниз. Судя по шатающейся под ногами земле, упало совсем рядом. Сидим ждем. Если стреляли по 10 снарядов, то еще должно быть как минимум 2 залпа. «Выход!!!» Закрываю голову руками.
Над погребом ребята поставили танк: если попадет снаряд, то сначала в него. И пока он будет гореть, есть время выбраться из погреба.
Сыпется цемент. Танкисты начинают обсуждать, а ровно ли они поставили свой танк. И не свалится ли он нам на голову. Решаем, что если свалится, то государство серьезно сэкономит на похоронах. Правда, надо было бы еще сколотить деревянные ящички и сразу туда ложиться. Ну, чтобы вообще все по правилам.
Падает следующая кассета. А в погребе смех. Не можем остановиться. И тут слышим стук в дверь дома. Только что упали грады. А там кто-то очень вежливо стучит. Оказывается, это ребята из соседнего дома. Пришли проверить, все ли живы. Спускаются к нам. Рассказывают, как у них разнесло часть дома. Еле успели сбежать в погреб. Точнее, сначала разнесло, а потом они побежали в погреб. Т. е. первый же снаряд попал в дом. Каких-то 2–3 метра правее…
Это потом на тебя накатывает. 2–3 метра — и сейчас лежала бы я в больничке или морге. 2–3 метра — это как до той стены. 2–3 метра — это даже не вопрос наведения, это порыв ветра при полете снаряда.
В 6 ребята заступают в караул. Олег забирает Шаха. У меня есть еще 2 часа на поспать. А потом едем домой.
В 8, по возвращению из наряда, начинается возня. Не завтракая. Быстрее, быстрее. Им так хочется домой. Я, пока они собираются, хожу разглядываю разрушения. Находим наконечник от града в полуметровой воронке. Сама труба, видно, где-то под завалами дома. Снег делает дорогу белой, а град — снова черной.
Утром всегда как-то не так страшно. Солнце. Хрустящий снег. Улыбающиеся чумазо-бородатые лица. Новый день. Новые надежды.
Недавно я разговаривала с одним из командиров. Он не кадровый офицер, да и к армии особого отношения не имеет. Просто так сложилось, что он воюет. Говорит, что за героизм и отвагу нужно расстреливать.
Так он ответил на мой рассказ о поведении кадровых офицеров 28-й бригады.
Как-то в очередной раз была у них в гостях. Там на наши позиции зашли наши танчики. И мне посчастливилось общаться с командиром танковой роты — Ветром, прикомандированным на Мебельку. Этот очень скромный, тихий, маленький человек изначально удивил меня своим подходом к войне. Он, командир танковой роты, взял на себя ответственность, выехал за наши передовые позиции и уничтожил укрепления сепаров. Сам, как командир танка.
Он не считает это чем-то героическим. Зная досконально строение танка, прочность его брони и особенности ведения боя, он объяснил мне, что это нормальное боевое задание. Что по движущемуся танку из миномета попасть не удастся, и даже при попадании танку ничего не будет. Но если противник себя обнаружит, наша арта уничтожит минометные расчеты врага.
К чему это: я в шоке от того, насколько по-разному воюют батальоны. Насколько сильно успех кампании зависит от офицеров. Насколько важно, чтобы офицер был не просто компетентным и опытным, но еще и неформальным лидером. Я вижу, как грамотно и эффективно работают командиры в 28-й бригаде. Я не могу говорить обо всех, но те, кого я знаю: Морфей, Блесна, Комендант, Чечен, Крона, Лесник — профессионалы.
Да, им сложно с солдатами, т. к. … ну, не буду о грустном. Но с некоторыми правда сложно. И если говорить честно, то кое-кому я бы уже как минимум ногу прострелила. Но в целом командиры справляются просто отлично. Они, где нужно, — строги и, где нужно, — прикрывают своих бойцов. Не говорят за глаза о солдатах гадости, не обвиняют в трусости и не портят их имущество. Не требуют отдавать все им и не вмешиваются в раздачу гуманитарки. Следят, чтобы все было разделено по справедливости. Их подразделение — это их ответственность. Они действуют в рамках закона и ревностно требуют этого от своих бойцов. Они всегда на передовой и делают все то, что делают солдаты.
И, насколько я понимаю, их отвага и героизм еще долго не будет давать спокойно спать людям, которые этими качествами не обладают.
Какие у вас взаимоотношения со смертью?
Вспоминается фильм «Пункт назначения» и предопределенность всего происходящего. Какова вероятность того, что именно в твой блиндаж залетит мина, что именно рядом с троллейбусом, в котором ты едешь, взорвется снаряд, что именно тебе в голову прилетит шальная пуля?
Все решают секунды.
Возвращаясь со второго блокпоста, я остановилась сфотографировать разрушенный дом. Тут грохот, взрыв, улепетывающая со всех ног собака. Едем дальше. Поворачиваем через 300 м, а там воронка в дороге. От 80-ки. Минутой раньше и…
Мне уже давно кажется, что страх можно измерить. Выстроить шкалу. Мы все постоянно живем в страхе: что нас разлюбят, что можем потерять работу, постареть или поправиться. А тут, на войне, — страх смерти. И он ощущается физически.
Ночь. Дорога. Темная и абсолютно безлюдная. Ни одной живой души. Я еду здесь первый раз. Периодически справа вспышки. Такое впечатление, что въезжаешь в центр грозы. На незнакомой дороге не знаешь, что ждет за поворотом, где наши посты, какова текущая ситуация. Поворачиваю с проселочной дороги на трассу, которая еще недавно была перегорожена взорванным мостом.
Знак «Проезд запрещен». Но решаю-таки ехать вперед. Связи нет. Никакой. Вижу солдат. Хоть бы 20-й бат. Сепаров тут быть не может, а вот как я буду объяснять другим воякам, что я тут делаю? И связаться ни с кем не могу. Первый подходит. Выпаливаю, кто я и куда еду. Он зовет напарника. И тот: «Пані Оксано». Я была так счастлива, что едва их не расцеловала.
Меня как-то один журналист спросил: «Неужели ехать одной страшнее, чем сидеть в блиндаже под обстрелом, но с бойцами?» Да, страшнее. Намного. А еще я не хочу, чтобы этот страх испытывали мои близкие.
О боже. Как страшно. Очень, очень. Вжимаешься в стенку блиндажа. Прижимаешь коленки к груди. Сквозь бревна на тебя сыпется земля. Выстрел, свист, разрыв. Совсем рядом. Пошел дуплет. Сердце бешено колотится в груди. Броник и аптечка в другом блиндаже. А каска вообще в машине. Разрывы совсем рядом.
Тряпка!!! Соберись!!! Ты должна узнать, со всеми ли все в порядке. Ты должна взять аптечку.
А я все равно не могу пошевелиться.
Серега Зидан ушел уже вечность назад. В лесу пост заметил движение. Он, как командир отделения, пошел проверить. Только бы они были живы. Снова выстрел. Разрывы очень близко. Все трясется. Еще и еще…
Открывается дверь, входит Зидан. Выстрел, свист. Я на всю жизнь запомню этот свист. Протяжный. Приближающийся. Серега падает на матрас. Я все еще вжимаюсь в угол блиндажа. Разрыв. Мне страшно. Внутри все сжимается. Везде земля и песок. Скрипят балки.
Почему они все не сдохнут. Все, кто пришел на нашу землю с войной. Я никогда, НИКОГДА этого не забуду и не прощу.
Лежим на матрасе и ждем. Я прячусь за его спину и могу только прошептать: «Какие же вы смелые. Как вы можете здесь быть». Серега говорит, что нужно перейти в другую землянку. Там больше бревен. И там безопаснее. Бежим в кромешной тьме. У входа, полностью готовый к бою, стоит Вовка Колеся. «Быстро!!! Забегай. В дальний угол». Они ждут наступления пехоты. Я в темноте пытаюсь найти свой броник. Достаю из аптечки жгуты и «Целокс», судорожно рассовываю их по карманам.
Как же страшно. Пытаюсь восстановить дыхание.
Я понимаю вас, тех, кто косит. Кто не возвращается. Тут очень страшно. Тут каждое мгновение — между жизнью и смертью. Тут каждый боец на вес золота. Тут не может быть полутонов. Тут ты либо мужик, либо трус. И с этим тебе жить.
Ирония судьбы
Проснулась от того, что ходуном ходит дверь. Все трясется. Сразу не могу понять, где нахожусь и что происходит. Только что во сне я пыталась добежать до блиндажа, и тут снова все гремит и трясется. Слышу по рации в соседней комнате ротному докладывают о падении градов по нашим позициям с перелетом в 500 метров. Лежу жду. В комнате холодина. Электричества нет уже почти неделю. Обогреватели не работают. Пошла наша ответка. Падают их мины.
В принципе, здание крепкое и уже выдержало (и не раз) прямое попадание 152-мм снарядов.
Звонит телефон. Володя Жак, врач. Связь ни к черту.
Иду к ротному. Вернее, бегу. Если звонит врач, значит нужно выезжать за ранеными. Прошу связаться с Жаком по рации. Попали в склад боеприпасов. По людям выясняют. Комендант говорит, чтобы я шла пока отдыхать, в случае чего он меня поднимет.
Холодно, 6 утра. Обстрел. Немного побродив, иду к себе. Лежу и слушаю переговоры по рации в соседней комнате.
Пусть только будут живы. Пожалуйста. Опять сводит живот и комок подкатывает к горлу. Каждая минута — вечность.
Вчера мне позвонила мама и сказала, что хочет отдать ключи от моей квартиры одному, ну назовем это так — человеку, чтобы он там мог скрываться от военкомата. Я стою возле танка. Вдали идет бой. А она мне рассказывает, что у меня в квартире будет жить тот, кто не хочет ехать на войну. Вот что за ирония судьбы. Т. е. я буду каждый раз собираться на войну и видеть абсолютно здорового мужика, который…
В общем, у меня вчера случился когнитивный диссонанс. Пацаны меня весь вечер успокоить не могли. Может, кто-то сможет мне объяснить, как человеку может спаться спокойно, когда…
Наконец-то по рации передали, что раненых нет.
И вот только я это дописала, как упали грады. Очень близко. Связи нет.
Немного поспала. Руки уже не так трусятся.
Подъезжая к Мебельке, разминулась с танчиком. Шел бой полным ходом. Пообнимавшись со всеми, пошла искать ротного. Он на ленте (широкой прямой дороге, ведущей прямиком к полю боя) корректировал огонь. Вышка передает: «6-й выстрел. По цели. 7-й — по цели. 8-й — по цели. Взрыв! На ленте! Не слышу работу нашего танка!» Зарево, грохот. И вдруг такая повисла тишина. Я к Леше, командиру роты с позывным «Комендант». Что делать? Он пытается связаться с секретом, чтобы узнать, что там на передке происходит. Те докладывают, что наш танк подбит.
Я судорожно пытаюсь набрать взводного с того поста. Бегу к машине. Завожу. Подъезжаю к блокпосту и пытаюсь что-то рассмотреть в темноте на той стороне ленты. А это более километра. Ротного тут уже нет. Бойцы говорят, он побежал заводить бэху. Я стою и всматриваюсь туда, откуда валит эта звенящая тишина. Наконец дозваниваюсь Кроне, взводному на тех позициях. «Андрюха, что видишь? Что с танкистами?» А он мне: «Что там у вас происходит?» Я вспоминаю, что он уже 2 дня как в увале.
Мне казалось, что я стою в нерешительности на этой ленте целую вечность. А бэха все не едет. В голове только крутилось: у тебя есть только 3 минуты, чтобы остановить артериальное кровотечение. Сажусь за руль и еду. Не включая фар. Светит луна. В голове: они будут стрелять по всему, что попытается подъехать к танку. Или, может, нет. Фиг с ним. Там Юра Ветер и его пацаны. А если… Нет. Они обязательно должны быть живы. Они живы. Живы. Как мантра.
Страшно, аж внутри все сжалось. Знаете. В животе. Комок ползет к горлу. Каждый вдох может быть последним. И тут я вижу 3 фигуры на ленте. В кромешной тьме. Они все трое стоят. Значит, даже если и ранены, то не сильно. Я им: садитесь, быстро. Открываю двери. Ветер, командир танка, проверяет, чтобы бойцы разместились в боковом проходе. Закрывает двери и уже только потом садится на пассажирское сидение. Пока разворачиваюсь, пытаюсь узнать, какие травмы и не контужены ли. Юра говорит быстро и запинаясь. Понимаю, что в шоке, но контузии нет. Едем в сторону опорного пункта. Навстречу в темноте летит бэха. Поравнявшись с ней, останавливаюсь. На бэхе Комендант. Кричит: «Что с танкистами? Живы?» Отвечаю, что всех забрала, не ранены. Он говорит, что поедет к танку. А я еду на Мебельку. Заезжаю во двор.
Все кидаются к ним, чтобы узнать, ранены или нет и какая нужна помощь.
Стою. Пытаюсь закрыть машину. Руки трусятся так, что не могу попасть ключом в замок. Подходит командир танка. Я его обнимаю и замираю. Он весь в соляре и запахе гари. Просто живой. Живой. Живой. Они просто живы.
Смотрели видео о ребятах с 5-го блокпоста. На одном показан поселок Красный Партизан: сепары рассказывают, как именно захватывали, как ненавидят Украину и все, что с ней связано. На втором пленные у стены, истекающие кровью раненые, убитые с открытыми стеклянными глазами. Видео мне скинул ротный, когда я ездила сегодня на девятину. Интернет тут ни к черту. Скинула его ребятам через блютуз.
С мазохистской болью все пересматривали это видео. А потом ходили по лагерю как мрачные призраки. Вспоминали тех, кто погиб. Кто и где с ними служил, на какие задания ходили. Выдвигали версии, как это могло произойти.
Такие видео обязательно нужно смотреть.
Это позволяет создать правильный образ врага. Безжалостного и подлого. Я не могу писать о том, что я знаю дополнительно о тех событиях. Но я уверена на сто процентов, что я, да и все наши, будем ненавидеть путинскую росию всю жизнь. Я смотрела на лица бойцов, когда они всматривались в экран телефона, снова и снова пересматривая ужасные кадры. Ходящие желваки, сжатые в кулаки руки, мрачный взгляд. Боль, ненависть, бессилие. Это гремучая смесь.
Это не река и не машина. А позывной одного взвода в одном маленьком батальоне на грозных просторах арены военных действий Донбасса.
Волга — это не просто люди. Это события, сделавшие их героями. Это обстоятельства, заставившие из самых глубин души достать волю к победе и жажду жизни. Это то, что сделало из обычных шахтеров, преподавателей, менеджеров и водителей воинов, достойных быть почитаемыми поколениями.
Я помню тот звонок. «Привет. Ты знаешь, где стоит Серега Ток, вроде в Авдеевке на Волге? Я его друг, Андрей. Я хочу поехать забрать его тело и вещи».
Звенящая тишина. Все вокруг перестало существовать. Что значит — тело? Я ведь всего пару дней назад была у них. Там, да, бои. Как, впрочем, всегда в Авдеевке. Но они же там уже третий месяц стоят. Окопались. И поговаривают об очередном перемирии. Что значит ТЕЛО???????
Мы ехали за ним. За Серегой. Чтобы отвезти его домой. Где его ждали горячо любимые жена и дочь. Когда он говорил o них, его глаза светились. Он мог часами рассказывать об их походах в горы и путешествиях. Он так старался оградить их от войны. И все время твердил, что он на полигоне. И что это все учения. Хоть я пару раз чуть не спалилась. Но они верили.
И когда трубку взял не он, а его друг, побратим и помощник Буш, сказав, что Серега погиб, это был удар страшнее, чем можно представить. Они же верили, что он в безопасности, на полигоне. Что у них есть время ему сказать, как они его любят.
Мы ехали с Андреем молча, практически всю дорогу. Он хотел ехать своей машиной, один, на самую передовую, не зная куда, не понимая, какие дороги безопасны, как проезжать блокпосты и что делать во время обстрела. В итоге мы договорились, что я отвезу его. И мы сделаем все, что нужно.
Помню пару стремных моментов на блокпостах. Но к вечеру мы уже были на Волге. Смеркаться начинало уже после трех. А это был мрачный и грустный февраль 2015-го. Поля запорошены снегом. Чернеющие стволы деревьев и клоки кустарника. И гул постоянного боя. Непрекращающихся обстрелов. Он то приближался, то удалялся. Периодически вибрация от взрывов догоняла машину. Мы остановились внизу склона. На опушке леса, уже за последними домиками Авдеевки, стояла Волга. Перед ними был лес. А за лесом враг.
Каких-то несколько сотен метров, мин и растяжек отделяли два десятка солдат от беснующейся орды и русского мира. Эти пацаны день изо дня держали бессменную оборону города.
Стоя там внизу возле церквушки и ощущая, как трясется земля от постоянных взрывов и как свистят пролетающие над головой снаряды, возникало единственное желание — бежать. Зарыться, спрятаться, уехать. Но не быть там. Но они же стояли. И один из них погиб. Самое меньшее, что можно было сделать, — это вернуть его домой. Семье.
Связи, как всегда, ноль. Машина на гору не взберется. Нужна бэха, чтобы ее вытянуть. Остается только ждать. В чистом поле стоять и ждать, пока они тебя заметят, прогреют технику, спустят и затянут машину наверх.
Я сказала Андрею: «Смотри по сторонам, если увидишь, как падают мины, будем прыгать вон в тот ров. А пока просто ждем».
Когда мы добрались до позиций, ребята вышли нас встречать. Все были молчаливы и необычайно тихи. Это была их первая потеря практически за год войны. До дембеля оставался месяц.
Я тогда так и не смогла зайти в блиндаж, где жил Ток. Туда, где мы часами сидели и болтали за жизнь. Ели сыр пармезан и вяленые помидоры, переданные ему на день рождения друзьями. Пили кофе из самодельной турки.
Ток нарисовал на стене блиндажа календарь, где отмечал оставшиеся до дембеля дни, старательно зачеркивая маркером клеточки в ожидании встречи со своей семьей. Но вышло иначе, 3 февраля так уже никогда для него не закончится.
К моменту нашего приезда тело уже повезли в Днепр Черные тюльпаны, группа, занимающаяся поиском и эвакуацией 200-х.
Так что мы забирали только его вещи. Вещи Сереги.
Я бродила по позициям. Слушала раскаты боя в стороне Песок и думала о том, как же несправедлива жизнь. До этого момента для меня война была вроде игры. Страшно, но весело. Каждая, даже самая ужасная и смертоносная история заканчивалась жизнью. Никто никогда не умирал, в какие бы передряги ни попадали. И потом, за стаканом чая, мы все эти обстрелы и бои вспоминали с хохотом и шутками. Но вот Ток умер. И я впервые поняла, что больше всего на свете хочу, чтобы это все закончилось. Чтобы ребята, ставшие за год войны мне такими родными, просто вернулись домой живыми.
Лес. Холодный, искрящийся инеем. Ровные ряды деревьев позволяют смотреть далеко вперед. Белый пушистый снег и серебристые от мороза стволы деревьев. Там, на той опушке, всего пару дней назад Ток сделал свой последний вздох. Большая часть осколков прошла мимо. Но один попал прямо в сердце. Пока ребята донесли его до позиций, он был мертв. Они просто не могли ничего сделать.
Именно такая смерть — самая частая, с которой я сталкивалась на войне. Пару миллиметров вправо или влево — и ты живой. Но…
Серега Ток никогда не рассказывал о своих заданиях. Он просто брал винтовку и уходил. Надолго. Иногда на несколько дней. Когда один, когда со своим помощником Бушем, парнишкой лет двадцати. Мне казалось что Серега стал для него отцом. Буш всегда слушал его и спрашивал совета. Как помощник снайпера, он должен был его прикрывать и помогать на разных заданиях. За год службы они стали друг другу родными.
Мне очень сложно представить, что творилось в голове у этого ребенка, когда он вернулся в их блиндаж и уснул там, но уже один.
Андрей собрал вещи Тока. Точнее, просто забрал то, что подготовил Буш. На прощание я снова обнимала всех, но в этот раз по-другому. Так, чтобы сохранить частички их тепла в своей душе. Чтобы помнить их сердца, если вдруг это будут наши последние объятия. Броник, куча одежды и бушлат. Но создавалось впечатление, что частичку тепла ты все-таки забираешь с собой.
Уезжая, чувствую вину. Еще каких-то пару километров, и ты в безопасности. А ребята будут там гибнуть. Жить в холоде и страхе, пока ты в теплой постели будешь лениво переводить будильник еще на 10 минут вперед.
Но впереди были эти пару километров, и хотелось проехать их живыми.
Позиции Волги на тот момент находились на самом переднем крае. За ними была Авдеевка. А уже за городом стояла арта. И именно по объектам инфраструктуры города и арте старались попасть русские. И именно эти места нам нужно было проехать.
Я помню, что, подъезжая к РОПу (ротному опорному пункту), мы увидели, как навстречу со всех ног метется собака. Вокруг все свистело, гремело и стреляло. Так что определить, куда именно прилетают снаряды, да еще в плотной городской застройке, просто невозможно. Но вот собака. Я уже не раз такое видела. Так быстро собаки бегут только от разрывов. А нам нужно было ехать именно туда. Так как была только одна дорога домой. Солдат нет на блокпосту — значит, обстрел ведется очень точно и как раз по этой позиции. Помню, как тогда сказала Андрею, что это очень-очень плохо. Но нам повезло. Мы проскочили.
А впереди еще такая же дорога в несколько десятков километров через наши позиции, на которые выезжает арта. И по которой стреляют практически без остановки.
И вот еще час. И мы уже за Карловкой. Эти несколько часов поездки были адом. В котором нам чудом удалось выжить. Но это звучит на самом деле смешно. Всего несколько часов на передовой. Там, где наши бойцы находятся уже год. День изо дня выживая в этом аду. День изо дня преодолевая эти дороги. Отражая атаки. Укрываясь от обстрелов. Сдерживая наступление Мордора ценой жизни и счастья своих семей.
Армия — это закрытый элитный клуб. Когда ты, волонтер, приезжаешь к солдатам, они будут тебе безмерно благодарны. Возможно, проведут по позициям и даже оставят на ночлег. Но ты будешь гостем этого клуба. Тебе окажут радушный прием, но никогда не возложат на тебя обязательства.
Чтобы стать членом этого клуба, нужно доказать свою преданность и пройти ряд испытаний. Кто-то получает картбланш, лишь подписав контракт. А кому-то нужно день изо дня доказывать, что он достоин доверия.
Помню, как ездила в 20-й бат в 2014–2015 годах как волонтер. Ты вроде бы рядом. Но ты не с ними.
Ты хочешь быть как можно дальше от «мирных». Кожей чувствуешь угрозу от них. Их ненависть, злобу и боль. Ощущаешь косые взгляды и слышишь оскорбления, летящие тебе в спину.
Волонтер — между «мирными» и армией. И это так сложно. Ты каждый раз, уезжая, как бы предаешь солдат. Как бы оставляешь их там одних. Бежишь в свою теплую гражданскую квартирку. Нет, конечно, ты делаешь все, что только можешь, чтобы найти деньги, собрать, купить, привезти…. Но тот момент, когда уезжаешь с позиций, разрывает тебе сердце. Ведь когда вернешься, кого-то может уже не быть. Вот тот веселый, совсем еще молоденький паренек погибнет при минометном обстреле. А дед, который тебя угощал борщом, подорвется на растяжке, когда будет вытаскивать раненого побратима.
И ты, вероятно, могла бы помочь. Но будешь дома. Вот это я чувствовала каждый раз, когда уезжала, а они оставались.
Я решила, что не настолько сильна, чтобы быть и дальше волонтером. В 2015-м я осталась с ними, с бойцами. С теми, кто день изо дня бессменно защищал наши дома. Я стала членом этого элитного закрытого клуба, что зовется армия.
Когда ты там, внутри, — это потрясающее чувство. Ты видишь, как принимаются судьбоносные решения. Там, на передовой, ты с теми, кто решает будущее нашей страны, каждого из нас.
Мы стоим на передовой, но у нас продолжаются занятия. По приказу комбрига на небольшом полигоне были организованы стрельбы. Стреляла и пехота, и экипажи БМП.
Сначала работали по мишеням пехотинцы. А потом уже стреляли и БМП. Налаживалась радиосвязь. Команды подавались по рации. Стрелял каждый из экипажа: командир, наводчик и механик.
Звучит сухо, да? Как сводки пресс-офицеров АТО.
Но на самом деле в этой четкости и заключается профессионализм командиров. Они не просто умеют управлять любой техникой, метко стрелять из любого оружия, знают, как устранить ту или иную поломку как в бэхе, так и в самих оружейных механизмах. Что самое важное, они могут научить этому своих солдат.
Я стояла сбоку и фотографировала. Сквозь грохот выстрелов я слышала, как отдаются приказы. Видела, как четко и беспрекословно их выполняют солдаты.
«Стрельба в движении. Один стреляет, второй страхует. Идем линией… Сесть…»
«К укрытию!!! На колени!!! Спрячь голову!!! Ты убит!!!»
«Не волнуйся. Аккуратно потяни на себя затвор и отпусти…»
«Оружие на проверку. Отсоединить рожок. Передернуть затвор».
Все так просто. Но именно в этой простоте, отработанной до механизма, и кроется залог успеха. Я помню, как еще летом с перепугу не смогла передернуть затвор. И это могло стоить мне жизни. Тогда повезло. Но так бывает не всегда. Вот для того, чтобы все это было привычно, такие занятия и проводятся.
Я видела, как на учениях возникали те или иные поломки. В моем понимании, то сборище доисторических рычажков, кнопочек, задвижек и защелок вообще не может ездить, да и еще и стрелять.
Но я также видела, как быстро и без заминок любая поломка чинилась, техника продолжала ездить и точно стрелять.
А связь. Это вообще отдельная история. Когда БМП заводится, стоит такой гул, что не слышишь даже своих мыслей. Я уже молчу о том, как громко, когда БМП стреляет. А при этом нужно держать связь по рации. Ведь в бою никто не будет бежать к бэхе и передавать, перекрикивая грохот, приказы командира. А если нет связи, считай, что бой проигран.
И самое ценное, что у нас есть, — это люди, профессионалы. И даже с такими техникой и вооружением мы можем эффективно воевать и побеждать.
У меня от этих слов мурашки по коже.
Пытаюсь представить, что чувствует пленный. Тот, чья жизнь больше ничего не стоит. Он не может повлиять ни на что. У него нет прав. Даже самого простого права на жизнь нет.
Для меня всегда самой страшной была сама мысль попасть в плен.
Я читала умные статьи о том, что делать во время обстрелов. И эти знания спасали жизнь.
А еще я читала умные статьи о том, что делать при попадании в плен.
И, может быть, рано или поздно придется воспользоваться их советами.
Основная идея в том, что если вы попали в плен не к американцам или другим цивилизованным людям, то вас будут пытать. Особенно если это русские, казаки или чеченцы. Пытать будут долго, жестоко и, скорее всего, потом убьют. Это так называемый «неконвенциальный подход к допросу».
Если вы какой-нибудь генерал или у вас богатые родственники, то вас будут менять. Во всех остальных случаях единственный шанс избежать кошмарной боли — это убиться самостоятельно. Во многих случаях это потребует смекалки и креатива.
Если бы речь шла о человеке, которого я люблю и жду с войны, я бы, конечно, говорила, что он должен выжить. Любым способом. Только выжить. Но когда речь заходит о себе самом…
Мне тут передали брошюрки по первой помощи на поле боя. И я впервые увидела, что ее автор — не простой любитель писать книги, а реально участвовавший в процессе эвакуации раненого с поля боя.
Первый пункт в оказании помощи: «Убедиться, что раненый или убитый не заминирован. Что он не зажал в руке или подбородком гранату, не накрыл гранату своим телом. Зачастую это последнее, что он может сделать, чтобы не попасть в плен живым. Да еще и причинить максимальный вред врагу».
Это реалии военной жизни. Я всегда имела эфку в бардачке, когда перемещалась по линии фронта в скорой. И эта эфка перекочевывала в карман, когда я начинала чувствовать хоть намек на возможность засады или плена.
И был даже случай, когда я, разжав усики и зацепив кольцо, крепко держала гранату в руке. Тогда все обошлось. Но я запомню на всю оставшуюся жизнь это чувство…
Зачем я пишу этот текст?
Я разговаривала со многими, кто попал в плен и был впоследствии освобожден. Это их поменяло. Сильно. И мне кажется, что сломало. Сломало их дух и веру. Их жизнь.
Сейчас много говорят об амнистии боевиков лднр и дружбе народов с блядской, ой, братской россией. А еще обсуждают тех, кто поддерживает аннексию Крыма и размещение на своем логотипе флага России, просто из-за того, что «а что тут такого, я за мир, и вы все для меня одинаковые».
А знаете, что я вижу? Гробы моих друзей. Страдания их жен. И маленькие ручки ребенка, который спрашивает у меня: «Ты привезешь моего папу? Ты же обещала…»
Я помню, как ребристая поверхность эфки царапала мою ладонь. И решение выдернуть чеку зависело лишь от того, что у них за флаг на шевроне. А внутри все кипело от понимания того, что свою жизнь нужно отдать как можно дороже.
Но я НИКОГДА не прощу. Не прощу предателей и всегда буду презирать равнодушно наблюдающих…
Я много путешествовала. 38 стран, более 200 городов. Никогда не задумывалась, что будет такое место, куда бы я очень хотела попасть, но никак не смогу.
И вот я стою у знака «р. Северский Донец». На той стороне — Луганск. Я там никогда не была. Тысячи людей ежедневно идут туда и возвращаются оттуда. А я не могу. Ни при каких обстоятельствах. Да, может быть потом. Когда война закончится. Когда Луганск снова станет нашим…
Этот барьер непреодолим. Его воздвигли странные люди, звавшиеся нашими братьями. Они пришли на нашу землю убивать. Для них это просто охота на живые мишени…
Этот барьер хоть не физический, но я его ощущаю. Чем ближе ты подходишь к реке, тем большее сопротивление получаешь. Каждая клетка твоего тела просто кричит: БЕГИ. Тут все заминировано. Каждый клаптик земли простреливается снайпером. И если он сейчас не стреляет, то тебе просто повезло. А еще всего несколько дней назад именно по этой дороге прилетали мины.
Фотография разбитой техники с той стороны взорванного моста — это как мельком взглянуть по ту сторону жизни. А река — своего рода Лета. Ты не можешь подойти к ней близко, иначе она тебя поглотит. И ты не можешь ее перейти. Нет, не сейчас. Эта метафора сегодня получила реальное воплощение.
Памятник князю Игорю. Его можно хорошо рассмотреть в бинокль. А еще ты можешь рассмотреть доты, из которых работает зенитка. И именно из-под Игоря работают минометы.
Эти мирные склоны несут в себе смерть. Дыхание дьявола окутало весь тот берег. Там каждого из нас ждут мучительные пытки и боль. И не только нас — солдат. А также всех родных и близких, которые ожидают возвращения домой своих любимых.
Я обязательно туда попаду. И не как жертва. Я знаю, верю, что скоро Луганск станет ПРОСТО городом на карте Украины. Таким же, как Житомир или Харьков, Одесса или Львов. И слова «Я еду в Луганск» не будут вызывать слезы на глазах матерей и жен.
Вечер не обещал быть томным. Стрелкотня, отдельные приходы миномета, разрывы АГС вторили разрывающейся рацией. Позиции докладывали о том, что по ним работает СПГ и гранатомет. Запрашивали разрешение на ответный огонь.
Все были подняты по тревоге. Техника прогрета и готова к выезду. Медики распределились по экипажам. Проверили в очередной раз рюкзаки. Командовала всей медэвакуацией девочка лет двадцати, Виктория. Черные волосы, яркие глаза, уверенный голос. Она осталась за главную. И было видно, что это для нее не впервой.
Первый экипаж на мотолыге (МТЛБ, такая железная гусеничная медицинская бронированная машинка) должен был забирать раненого с позиции и доставить до медпункта, что находился в километре от зоны боевых действий. Дальше стабилизация при необходимости, перегрузка в более легкий бронированный волонтерский джип «Зефир». В зависимости от состояния раненого его можно было либо самостоятельно доставить до больницы, либо передать реанимационной бригаде, которая уже по ходу вызывалась на следующий пункт перегрузки.
Механ мотолыги, молодой мальчишка, что несколько месяцев назад получил серьезную контузию, был переведен комбатом на медпункт. Он как раз и выезжал на эвакуацию. Вместе с таким же молоденьким фельдшером.
Я смотрела на этих детей. Им всем чуть больше двадцати. И они уже знают, что такое смерть, страх, потери. И что самое страшное — умеют принимать решения и отвечать за последствия. Ведь от того, какое решение будет принято, как правильно выполнено и насколько вовремя, зависят жизни их побратимов, друзей.
Шел бой. Мы выходили курить и слушать эти страшные звуки смерти в километре от нас. А у меня все время крутилось в голове — «Они же дети. Они же еще совсем дети».
В 23.40 всех поднял треск тапика и информация: «300-й. Мотолыга на выезд».
Несколько минут, и все машины готовы, прогреты. Экипажи готовы к выезду.
А спустя несколько минут эти страшные слова по рации уже от эвакуационной бригады: «200-й».
А внутри: «Ну пожалуйста, это лишь сбой связи. Не может этого быть».
…………………………………
Мы ехали через лес. Вокруг лишь чернота ночи и яркие отблески снега. Фары разрывали темноту. Джип мягко скользил по тому, что осталось от дороги. Наметы снега оставили лишь очертания колеи. Снег шел весь предыдущий день. Так что машину периодически заносило в сугробы, а днище сгребало бугры пушистого снега, оставляя за собой вихри.
Из мотолыги тело перегрузили в джип.
До морга был минимум час езды. И никто уже никуда не спешил. Водитель, Хмара, даже ночью на удивление хорошо ориентировался на местности. В этом переплетении даже не дорог, а, скорее, направлений.
Да, я нервничала. Обидно. Больно. За этого солдата, чья жизнь так быстро и неожиданно оборвалась. За медиков, что так хотели его спасти, но ранения были не совместимы с жизнью. За всю эту войну, за всю страну. Где одни умирают за то, чтобы другие даже и не догадывались, где именно это конкретное село находится. И что нет, мы не можем пойти в Луганск за покупками, как удивленно у меня выясняют на гражданке мои друзья. Обидно за всех тех, кто погиб, еще погибнет и за имена тех, кого мы даже не будем помнить.
А в голове все крутилось: «Они же еще совсем дети».
Сидя на пассажирском сидении, я боролась с желанием повернуться и проверить, а может, он все-таки жив. Бывают же чудеса…
А когда я таки поворачивалась, то видела запрокинутую голову, полуоткрытый рот и закатившиеся глаза. Кровь перепачкала его форму. Судя по всему, осколками посекло голову, перебило сонную артерию, вырвав куски плоти из шеи, размозжив череп.
Выжить при таких ранениях нереально.
А ведь несколько часов назад он весело болтал по телефону с женой. Желал спокойной ночи ребенку и, как всегда, рассказывал сказки, что нет, он не на передовой, а в глубоком тылу.
Как я позже узнала, тем вечером за ним смерть ходила по пятам. Что буквально за час до этого прилетевшая и неразорвавшаяся мина подняла лед с землей и засыпала его грязью. И что несколько осколков камней встряли ему в шею, как раз там, где сейчас зияла дыра. Что, выходя курить, он еле успел пригнуться, когда позиции накрыл АГС. И вот смерть-таки его нашла. Мина, разорвавшаяся в 3 метрах от позиций, таки забрала его жизнь. А паренька, что был с ним в наряде, серьезно контузила. Тот пытался оказать ему первую помощь. Но… Не при таком ранении.
Этой ночью россия, путин и его псевдореспублики только на этой позиции забрали жизнь одного солдата. А второй, с контузией, будет требовать длительного лечения и реабилитации.
А тысячи других бойцов будут продолжать защищать наш с вами сон. И большинству из них чуть больше двадцати. Совсем дети.
Подвал, где живут медики, теплый, чистый и уютный. Кто бы мог подумать, что бетонный саркофаг, в который, возможно, никто и не заглядывал до войны, станет настоящим домом для нескольких десятков человек. Они тут спят, едят, проводят осмотры и лечат солдат. В комнатке, (ну, условно говоря комнатке, скорее — части подвального помещения, отгороженного занавесками) стоит сколоченный из досок стол, где можно разместить больного, провести осмотр, прокапать при необходимости. Стены уставлены сбитыми из досок полками с медикаментами, перевязочными, ящиками со всем необходимым.
Удивляет, как можно на нескольких десятках квадратных метров сделать практически настоящий госпиталь. Даже с зоной отдыха и телевизором.
Я сижу за столом, где ведут документацию. Аккуратно сложены бумаги, принтер в углу, ручки, карандаши вперемешку с патронами.
Стоит запах горящих дров и нежный аромат девичьих духов. Ведь начмед — девочка лет двадцати. И, несмотря на молодой возраст, в ее голосе чувствуется несгибаемая воля и сила духа. Все: и взрослые мужики, и совсем мальчишки — беспрекословно ее слушаются.
А мне почему-то приходит на ум тот хостел-ночлежка, что открылась в моем доме в Киеве. Там, как только открывалась дверь, в нос ударял стойкий запах немытых тел и грязных носков. И это у людей, у которых в круглосуточном доступе горячая вода.
А тут, в подвале, без горячей воды, других благ цивилизации, пахнет горящим деревом и сиренью. И кошка, что спит на уснувшем солдате, почему-то тоже пахнет лесом.
Я, как среднестатистический активист, волонтер, солдат, парамедик и снова волонтер:
— умею стрелять из разнообразного оружия (ПМ, Форт, АК, РПГ, Муха, ДШК, СПГ, подствольник и даже миномет);
— умею управлять разнообразными видами движущихся механизмов, включая Мороженко (бронированный «фольц Т4»), Кашалотик (грузовик «Мерседес-Унимог»), Бусинка (скорая «Мерседес-Спринтер»), танк, БМП и Урал, а также уазики и другие волонтерские машины, попадавшиеся под руки;
— знаю, как ставить растяжки и как их снимать. На каком расстоянии безопасно находиться при взрыве тротила, гранат и с какой силой при таких взрывах тебя забрасывает землей и камнями;
— знаю, как разбирать и чистить автомат. Как его тюнинговать и сколько это стоит;
— разбираюсь в коллиматорах, приборах ночного видения, тепловизорах, касках и брониках;
— знаю, где и почем их заказывают, как производят и какие синяки остаются на теле при попадании в них;
— могу найти и доставить практически любой предмет из амуниции и снаряжения;
— могу оказывать и оказывала первую помощь сотням бойцов с самыми разнообразными ранениями и травмами, начиная от переломов и бытовых травм, заканчивая травматическими ампутациями конечностей и… В общем, разные ужасы были;
— знаю, где достать и как использовать разные там целоксы, бандажи и сыворотки крови. А еще на практике знаю, как останавливать артериальные кровотечения и ставить капельницы;
— знаю, что такое взрыв мины в 10 метрах от твоей машины, попадание градов в дом, где ты находишься, и как разлетается боекомплект с горящего БМП;
— не боюсь вида крови и оторванных кусков человеческого тела. Да, по ходу, вообще мало чего боюсь.
Но самое главное: за эти годы я поверила в Украину, в наших патриотов. Я встретила такое большое количество людей, которые готовы отдать все ради другого, что моя вера в добро обрела четкие контуры. И сейчас народ Украины представляется мне как необыкновенный сгусток энергии, света и фантастической силы.
Сергей Сергеевич
Сергей Сергеевич (Сайгон), 31 год. Родился в Днепропетровской обл. Вырос и жил в сельской местности степной Украины. Весь период жизни до мобилизации — это эволюция от сперматозоида до военного разведчика.
Путь был тернистым, и пришлось побывать уголовником, пьяницей, работягой, руководителем и обывателем. В 2015–2016 гг. — участник АТО. Выполнял боевые задачи на территории Донецкой области в составе разведывательной роты 10-й ОГШБр. Как и каждый солдат, награжден значками и грамотами.
Студент кафедры политологии ДНУ им. О. Гончара.
Поколение смелых
1
Представьте. Тысячи обычных мужчин просто и буднично делают военную работу, благодаря которой существует этот прекрасный мир вокруг вас. У всех служба разная, понятное дело, и у каждой работы есть свои плюсы и минусы, но ее надо выполнять.
Вот нам, например, надо было до хера ходить.
Ходишь-бродишь, делами занимаешься, с людьми знакомишься. В этом нет ничего необычного для тебя, просто работа, которую нужно качественно и всегда выполнять. Осенью, летом, весной или зимой.
Зима как зима… Хотя, наверное, такой оборот речи не применим к донбасским зимам…
Дорогу к опорнику можно найти по напутанному вдоль «ленточки» кабелю полевки на ветках и чуть дымящим низко над землей трубам блиндажей вдалеке.
На улице был мороз и не было ветра — большая редкость для этой местности. Пар валил изо рта, АК покрылся инеем. Иногда небо затягивало тучами и глаза отдыхали от блеска солнца.
Идти по скрипящему снегу, щуриться, пиздеть ниачем и курить… Божественно)
На опорник мы пришли по своим делам, заранее сообщив о приходе по рации, как полагается, но у них сменился наряд, не передали, забыли, не до того было… та хули объяснять, у пехоты всегда так (гггы)…
— Стоять-бояться, фраера. Хто такие? — послышался слева гнусавый, приблатненный голос. Пиздеть особо не буду, не заметил заранее я этого урку и не ожидал его там заметить.
— А хто спрашивает? — так же ответил я.
— Я спрашиваю!
— Спрашивать с гадов будешь, а у меня можешь поинтересоваться.
После паузы в секунды три из зеленки послышался ответ:
— Шоб ты понимал, у меня тут плетка, РПГ и гранат, блябуду, трохы есть, приколетесь, если шо, гы)
— Сары́, братан, шоб сам не прикололся. Свои мы, по рации долаживали, шо будем, пароль «Ингулец», если шо.
— Та я ебу, на вас не написано, шо свои, ну раз пароль знаете, то салам, пацаны, тада. У нас щас бугров нет: один на курсах, а второй на больничку спрыгнул 10 дней назад, гггы, — ко́сарь. Мы тут рулим пока без них. Кароче, движ на людско́м ход? — гы, ну ты понял-гы.
Разговор сопровождался типичной жестикуляцией, на пальцах (конечно же) набиты перстни. Мимика собеседника была жива и улыбчива. Во рту часто обнажалась желтая фикса, которая завершала образ типичного урки.
Это не пугало и не смущало. Обычный человек. Мы покурили, согласовали работы и собирались идти.
— Сышите, пацаны, маякните в блиндаж, шоб Борода топил сюда, а я вас чаем угощу нормальным.
— Братан, ты чай мне предлагаешь или «чай»? — спросил я, иронично улыбаясь.
— Та щас, блябуду, наварю такого яда, шо зубы посинеют, брати́ш, понял-да. Гы. Бо я шота попутал и встрэтил не по-людски, щас исправим.
— Базар-вокзал)
Пока Борода одевался менять нашего нового знакомого, мы сами нашли, что нам надо, и пошли заниматься делами. На ВОПе порядок, БМП в капонире с теплым двигателем (греют через каждые несколько часов), к туалету и мусорной яме прометены тропинки в снегу. Накрытый масксетью уазик. На веревке висит мерзлая термуха и пиксельные штаны. Под блиндажом аккуратно сложены дрова. Рядом место для костра, притрушенное снегом. С пулеметного гнезда нам приветливо помахал рукой пулеметчик. И мы ему, конечно, тоже помахали)
Когда почти заканчивали работу, близ блиндажа показался наш блатной, лопатой расчистил место для костра, а веником — импровизированный стол из ящика. Присел на корточки, поколдовал и через две минуты загорелся огонь, а через три над ним повис закопченный котелок с водой.
Напарник сопливил, температурил, и я его отправил пить «Колдрекс» в теплый блиндаж. Сам пошел к костру, где сел на поваленную колоду. Мороз не напрягал, руки отогрелись и стало очень по-домашнему тепло. «Бывает же», — подумалось.
— Та я щас такой чай забабахаю, шо смотрягам централов не снился, у меня есть хароший, волонтеры загрэ́ли, еще осталось, — приговаривал Димон (так его звали), роясь в нагрудном кармане бушлата. — О, сука!
После этих слов на ящик, который «стол», хлепнулся пакетик из-под турникета с кругляшками зеленого листового чая внутри.
— Это, братан, Индия, натуральная, — доверительно сообщает собеседник, сопровождая реплику взмахом руки с татуироваными пальцами, и продолжает:
— Я кентюне с Тархуна (соседний опорник) маякнул, должен на чай подтянуться, старый чифырыст-гы.
Достаю пачку «Кэмэла», два «Сникерса» и кладу на стол. Это событие не проходит незамеченным для блатного:
— Опа-джя, грева братские и замолодюхи заморские нарысавались-гы!
Из блиндажа вылезает одетый в фуфайку и смешную шапку мужичок лет пятидесяти с носом-картошкой. Шапка делает его похожим на гнома, а нос-картошка, фуфайка и невысокий рост еще больше усугубляют ассоциацию.
— Я тоже з вами буду чай.
— Опана, чайки, кароче, на ништяки начинают слетаться, понял, братан. От босяк, садись уже.
Гном садится на перевернутое, вмерзшее ведро и закуривает «Прилуки». Какое-то время стоит тишина, из звуков — только потрескивание дров в морозном воздухе. Тишину прерываю я:
— Так вы тут без офицеров? Шо по обстановке?
Блатной чухает затылок:
— Да нима никого. Сами, кароче. Но у нас тут порядочек (действительно), бухалин и наркота под запретом. Ну, наряды-сериалы-семечки. Как у людей. А по обстановке — как у всех. Позавчера грусти нам с миномета накидали, сука, канистры 3 штуки пробили волонтерские, жалко. А вчера мы вышли на краюшек зеленки, отогнали чертулаев, бо… о, кент едет.
По скользкой дороге на велосипеде с автоматом за спиной к нам ехал заросший чувак в бундесе, смешно расставляя ноги, шоб не ебнуться на снегу.
Котелок как раз закипел, и Димон засыпал туда все содержимое пакета, после чего накрыл сверху крышкой от майонезного ведерка (олівьє, мабуть, кришили на Новий год).
Встреча кентов.
— Димооон! Ебать мой лысый череп! Еще не подох, падлюка старая.
— Та не дождешься, собака бешеная-гы.
— А че на улице, пацанов в хату не прыглашаешь, да.
— Та не, мы просто в блиндажах не курим, понял. Обнимаются.
Из карманов вновь прибывший выкладывает шоколадные конфеты. Мужик-гном уходит в блиндаж и возвращается с блюдом, на котором лежит халва. Блатной из голенища ботинка достает нож и режет халву на кубики, а «Сникерсы» на пластинки, шоб всем было. Потом Димон переливает чай в чистую эмалированную кружку.
— Кароче, поехали, пацаны.
Сделав два глотка из кружки, он передал ее молчаливому, улыбающемуся гному. Тот бросает в рот с редкими зубами конфету, разжевает ее и тоже делает два глотка. Дальше моя очередь… Горячая кружка греет руки, пар теплым тихоокеанским бризом окутывает лицо… закрываю глаза и делаю глоток. Чай действительно отменный. Терпкий, ароматный и «честный», как обстановка, в которой он пьется. Делаю еще глоток, как бы закрепляя результат, и отдаю кружку велосипедисту. Через два круга «литряка» я подкурю сигарету, а Димон встрепенется и со словами: «Нада, блябуду, амэрыки твоей покурыть, наверну себе, шо панты в Техасе, прикинь-гы» — потянется к пачке.
Я улыбаюсь и пододвигаю пачку.
— Кури, братан.
Мы еще долго будем сидеть и трещать, много, очень много смеяться и немного серьезно говорить. Пока из блиндажа не выйдет мой товарищ.
— Все, пацаны, благодарочка за чаюху, я погнал. Димон, там еще полпачки сигарет — бери, будешь себе наворачивать про Техас.
— О, подгон босяцкий, благодарствую. Лады́, будете проходить мимо — проходите мимо, мало́й-гы.
И мы ушли… На полпути напарник спросил:
— Я шото не пойму, вы чифир пили?
— Ну, не совсем, Леха, скорее, «ку́пчик», но хороший, сука. Индия)
— Что вы в нем находите, блядь, не пойму…
— Традиции, Леха, церемония, — улыбаясь, сказал я. — Церемония, понимаешь?
— Нет, не понимаю. Ты шо, королева или эти… придворные?
— Ну й не нада понімать. Сфоткай лучше мене, день хароший…
Ходьба, цель, понимание, когда работа считается выполненной, ускоряют ход времени. Часы летят незаметно, дни быстро. Но приходилось не только ходить, но и наблюдать.
Наблюдение для меня морально было (ух, как неприятно писать в прошедшем времени) одним из самых тяжелых видов разведки.
Наблюдать с целью выследить, уебать и уйти — это круто.
Наблюдать, чтоб нанести на карту, а потом уебать издалека, — перспективно.
А вот наблюдать для того, чтоб… просто наблюдать, — очень тяжело.
Минутами в одну точку, часами в один дом, сутками в одном направлении. Наблюдать с мест, где нельзя жечь огонь и громко разговаривать, патамушо если заметят… та шо. Пизда всем троим будет, та и все.
Наблюдать из брошенного дома, руин шахты, завода, из расхуяренных офисов, среди поля, с «ленточки», террикона, чердака или просмоленной крыши, с вонючим битумным запахом и температурой свыше +40 без ветра и тени… Просто наблюдать и иногда делать пометки в замацанной потными руками карте.
Иногда, правда, бывало и «счастье разведосовское»: получалось наблюдательный пункт оборудовать в квартирах. Диван, кофе на сухом спирте, сон, хоть и короткий, но комфортный: сухо и не дует.
По-всякому было…
— 14:55, пішов я Чечєна на «глазах» мінять, бо він вже 6 часов там сидить. Блядь, восьмьорки не успів повісить, ладно, 17–14, ти ведеш.
— Я то́бі пісюнів назвішую, а не вісьмаки, гги…
Надо выйти из квартиры, подняться на этаж выше по битому стеклу и зайти в другую квартиру. Там и есть «глаза».
— Шо тут, Чєчєн?
— Ще один АГС найшов в підарів, сідай дивись.
Присевши на стул, прильнув глазом к монокуляру и, отфокусировавшись, через 5 секунд уже готов смотреть картинку.
— Кажи.
— Лівіше за «лєніним», напротів «шмари», тільки дальше 200 і южнєй 150, бачиш?
— Ннннє. Це там, де «будка», тільки ближче?
— Нє, за «діскатєкой» зєльонка.
— То садок край хати.
— Нє, за садком город, потом стовб і зєльонка начінається, в ній 70 на юг.
Через минуту, прощупывая глазом миллиметр за миллиметром зуммированной картинки в трубе, я увидел и белые мешки, и задранный ствол «гуся», и мелькающую каску.
— Агааааа. Є, сука, внатурі АГС. На карту нарисував?
— Нє, я не пойму, де там шо. Її рисували всі кому не лєнь.
— Ладно, пиздуй вже.
— Ага, я там тушняк открив і не їв, хавай, єслі шо.
— Харашо, води мені занеси, проїбав взять… і хліба.
— А нас заберуть завтра чи води просто підвезуть і сухпай?
— Хуй зна, Чєчен, я б такий, шоб поїхав, ну мені похуй, можу й остаться.
— Тебе коли мінять?
— Як стемніє, через час, як стрілять начнуть.
— В десять чи раньше?
— В одинадцать, тільки воду закинь.
Дальше часы наблюдения за противником, миллиметр за миллиметром, и книг, мыслей всяких и вопросов.
Решать по 30 минут в голове сложные дилеммы по типу: попить воды или кофе растворимого из этой воды.
Наверное, именно в таких местах переоцениваешь себя, людей и их поступки.
Осенью, когда ночью бьет мороз и все листья с деревьев осыпаются за раз, твой дом на ближайшие двое суток — это ямка глубиной 30 см с карематом на дне и спальник. Рядом еще двое таких же. Твои «коллеги по опасному бизнесу».
Перевернутая ночь в тепловизоре, пар изо рта и иней на ресницах. Иногда злишься на себя, пидораса, что ввязался в это все. Хочешь горячего кофе, ванну, запаха свежего постельного белья и быстрого Интернета, мечтаешь о жарком сексе и… злишься на себя еще больше… Прогоняешь эти мысли и начинаешь «варить» другие.
С каждой новой сменой на НП, с каждым выходом на поиск, с каждым секретом — это пропадает. Хочется только кофе, ебаться и спокойствия. Спать тоже перестает хотеться со временем, хули хотеть, если есть свои часы. Хоти не хоти, а спать будешь по хронометру… если дадут… если уснешь. Бессмысленно хотеть спать, и перестает хотеться.
Ну, еще хочется, чтоб кто-то хоть пришел и покрошился с вами, блядь) И вы не зря тут, уебаны, сидели.
— Бля, як тут можна заснуть?
— Обично. Через час тебе поміняють. Ти ляжеш, вкриєшся спальніком і заснеш.
— Ага, а потом сєпари вигонять два танчіка і начнуть хуярить, ти проснешся, будеш лежать, замерзать, дивиться на вєтки і ждать, пока я тебе прийду будить дєжурить, — вступил в разговор другой.
И так оно и было.
Под утро твое дежурство превращается в пятиминутное топтание с тепляком между ветками, потом три минуты отжимаешься, чтоб согреться, две минуты отдыхиваешься, десять минут просто сидишь замерзаешь, а потом опять по кругу. В голове мысли о сигарете, предохранителе обындевелого автомата и кофе.
Все мечты об утре, которое принесет хоть какое-то солнце и возможность быстро вскипятить воду для кофе, а также погреть ноги-руки, пока туман простелится над степью. У разведенного почти без дыма огня (ох и долго я учился палить такие).
— Неси воду, поки туман, я підпалюю.
— Підожди, я почки от карємата отдеру сначала. Холодно, ссука. А скільки ночью було?
— Мінусшесть-мінусвосєм. Я сам ахуєл от холода.
— А, блядь, а я-то думаю.
— Ох ніхуя собі, вода замерзла, а-ху-єть.
— Полностью чи шо?
— Нє, шось бовтається.
— Давай топить будем.
Суровые мужики, одетые в шопопало, обступают маленький огонь, который с натяжкой претендует на костер. Присаживаются, протягивают к нему руки, засовывая их прямо к огню по очереди на несколько секунд.
— Ох і грязі в мене під ногтями, — удивляется снайпер.
— То «траурна окантовка», — ухмыляясь, отвечаю я, выпуская струю дыма в огонь.
—…І то все, шо ти забереш із собою на той світ, гги), — добавляет пулеметчик.
— Ой долбоiобиииии. Шо, приходив під утро сєпар?
— Ага, метрів триста підійшов.
— Я би вдув йому.
— Тищу раз балакали, шо ніззя.
— Та то, блядь, собака в тебе дома отвязалась, після того як тебе в армію забрали. Тепер ходе шукає тебе по Донбасі, як ота японка… як її, Сайгон?
— Хатіко.
— Ага, вхатіко.
— Судя по размєрам, не собака, а свиня вибігла із сарая і шукає його.
— Ну вас на хуй, карочє. Свиня…. Блядь, їсти хочу.
— Потерпи ще трошки. Скоро міняють.
— Ага, приїду, яічніци нажарю з ковбасой…
Диалог прерывает висящая на ветке «Хайтера», с уже добавленной громкостью, которая начала стрекотать искаженным «цифрой» голосом взводного из ВОПа. Хрипло, бодро и нараспев:
— ТопазТопазКазино.
— (и еще раз, более отчетливо) Топаз-Топаз-Казино.
— Топаз на связі.
— Не померзли там, пингвины, ха-ха?
— Нє, ти ж кофе обіщав, всю ночь тебе прождав, сєрдєшний).
— Ты ж обещал растяжку поставить.
— Я поставив і ждав тебе коло неї).
— Ха-ха, хорошо, что я хуй забил на тебя. «Карандаши» посыпались, я чайник ставлю.
— Ок. Став.
— Собираємся, пацани, наші через минут тридцять будуть. Дальше неинтересно.
Соберемся, придет смена, мы послушаем новости с базы, расскажем новости с места, покурим вместе, попрощаемся и тихо, след в след пойдем вдоль посадки к своим, на ВОП. Там поздороваемся с пехотой, снайпер поест свинины с картошкой в блиндаже, а я попью кофе со взводным и попиздим.
Похуесосим тыл, поговорим про скобы, пожужжим на мышей, сепаров, не желающих воевать, аватаров и холод. Договоримся в следующий раз пойти с ним… не важно куда), а потом погрузимся в машину и уедем на базу.
Из рассказанного может создаться впечатление, что война преимущественно состоит из вот таких спокойных моментов и чаепитий с пиздежью у костра. Но это война, и в любом из вышеописанных мест в любой момент может прозвучать Выстрел. Длиною во всю твою ничтожную жизнь. Может, первый, может, единственный для тебя, может, единственный для того, кто его сделал, может, последний, а может… Та похуй, короче, когда начался бой, про эту хуету уже не думаешь. Бой.
Я люблю стрелковый накоротке, в зеленочке.
Ууууууух, сука!!! Такой движ всегда запоминается.
Стрелковый бой — это когда БК в разгрузе через десять минут закончилось. Это прилеты АГСа из ниоткуда. Это собака ахуевшая, которая смотрит на тебя из блиндажа, ласточка, делающая вираж по курсу твоего ВОГа. Это чувак в тапках, люто пиздующий из ПКМа, приговаривая: «Це вам не ваші во́йнушки, хотіли кулемета — нате кулемет».
Ахуенно это.
Это когда из цинка заряжаешь магаз, а сверху сыпятся пустые, и ты рядишь, рядишь, рядишь их… Бросаешь, бежишь, хуяришь из подствольника штук пять гранат и ломишься заряжать дальше, выбегаешь и снова — хуячишь, из АК… Это когда броня крутит «карусель» и наводится по команде чувака снаружи… Стрелковый бой — это фраза в рации: «Пацаны, я тут нічого не рішаю, вибачте» і «Та на хуй пішов» в ответ…
Это инициатива с видимостью в 70 метров. Зеленка, в которую не ходят… Та самая, где «за отим деревом, шо нахилене на два часа, стоїть наш „кабан“, а на двінацать часов, он за отой хуйньой, три ефки наших. Дальше ми не ходили»… Кусты, в рот их ебать, и трава в пояс.
Это игра «на очко», кто кого продавит. Это, сука, интеллектуальное шоу ценою в жизнь.
Поиграем еще.
2
Аватары — это уже целая армейская субкультура) Их дахуя, и они везде. Группа уничтожения бюджетного бабла, продуктов и материально-технических средств. Воины они хуевые (за крайне редким исключением), затратная часть на них большая, а КПД низкий (аватары очень слабы и невыносливы, иногда от одного удара с ноги по еблу буйный аватар может в прямом смысле обосраться).
Еще они резиновые, пиздюлины сходят за день-два, какими бы страшными ни были. Пиздюлина — спутник каждого аватара, ибо оно существо бесправное и уебать его может каждый неаватар. Иногда одни аватары нахуяриваются и идут качать другим аватарам за то, шо они нахуярились. Заканчивается это пиздюлиной и тем, и другим.
Вспомнилась фраза аватара-солдата аватару-офицеру: «Аватар никада не подчинится другому аватару». Еще приветствие двух аватаров «Аве Тарэ» и ситуация, когда матерый аватар за несколько секунд до удара с вертухи говорит: «Бейте. Вы не знаете, кто такой аватар. Аватар — это свободный человек». Били философа, били.
«Рыбак рыбака видит от ларька». Аватары сбиваются в стайки. Вместе они пьют, пиздятся, делят пиздюлины, обоссанные спальники и хлеб. Тушенку не делят, пропивают. Еще они получают и зарплату, и атошные, валяются попидкущами, обоссанные-обрыганные, и позорят армию. Мою и вашу. Потом, конечно, оно где-то помашет четыреразаобоссанной убэдэхой и расскажет про котлы и сражения… Но это потом, а пока они защищают страну)
Насыщенность аватарами подразделений разная. Где больше, где меньше. Каждое подразделение борется или пытается. Видел аватаров привязанными, в клетке, в яме с помоями, с простреленными ногами, копающих, рубающих, метущих. Знаю о проблемных аватарах, которые пропали. Как? Ну вот делся куда-то и все. Бюрократия мешает от них избавляться быстро и весело. В последнее время их начали увольнять из лав ВСУ «через службову невідповідність». Всех бы… Но тут на другой чаше весов — комплектация подразделений ЛС и много других факторов. А иногда аватарами добивают план по контрактникам: аватару похуй, шо подписывать.
Но, судя по всему, рано или поздно аватарщина в армии исчезнет: с этим действительно борятся, бо любому адекватному командиру алкашня злоебучая не нужна.
Ггггы) Возможно, когда-то скажу молодому солдату на улице: «Та я ще при аватарах служив».
Аватаризмом поражен не только солдатско-сержантский корпус, среди офицеров их тоже немало, и иногда случается, что единственный аватар в взводе — это его командир). Пьяные офицеры бывают как агрессивные (такие рано или поздно получают пиздюлей), так и вполне мирные. С одним из таких мне как-то даже удалось обстоятельно побеседовать.
Это был конец весны, и мы только заехали в АТО, вроде третий день. Я по второму кругу.
Майским вечером, уставший и грязный после дня, проведенного в сборе и сопровождении заблудившейся техники и поиске проебавшихся на марше в сектор юнитов, я шел в магазин купить похавать.
Село как село, люди как люди, к военным привыкли за три года. Проезжающий мимо чувак на велике притормозил и показал мне рукой в направлении бурьянов:
— Там ваший п’яний сидить.
— Мої ноги миють і спать лягають, а то ваший, — улыбнувшись, ответил я.
— Ну, в формі такій, як у нашій армії, — остановился и начал пояснять мужик, изображая на себе пальцем пиксель. — Я ж дивлюсь, шо ви з пістолєтом, і кажу, шо ваш, воєнний. Він сидить там ховається, я з горо́ду йшов…
— Поняв. Де?
— А он там, біля бузини, за кукурузкой.
В тот момент я увидел, что кто-то действительно выглянул, посмотрел на нас и присел. Больше мужика на велике я не слышал, развернулся и пошел туда.
За бузиной на корточках сидел гладковыбритый мужик в форме. Когда он понял, что его обнаружили, встал и заулыбался.
— Здравствуйте, — сказал я, демонстративно расстегивая защелку кобуры.
Глаза мужика проследовали за моей рукой, и улыбка сменилась испугом:
— Чтовычтовы! Я свой, вот документы.
Он достал из кармана книжечку и осторожно протянул мне. Мужик был пьян: перегар, болезненный румянец на лице, туман в глазах… (алкоголік). Немного смущал опрятный вид, конечно. (48 год, літінант, мобік, навєрно, вече наша, пєчать, подпісь… ясно, наший аватар).
— А от кого вы тут прячетесь, Николай Петрович?
— От вас. Увидел военного, а я пьян, стыдно, — опустив глаза, тихо проговорил офицер.
Я не мог понять, искренность это или игра. У лейтенанта была правильная речь, язык чуть-чуть заплетался, выбрит, форма постирана, не воняет…
— А пьяны чего? Зарплату прогуливаете?
— Грешен, грешен… А как вас зовут?
— Сергей.
— А отчество ваше?
— Просто Сергей.
— Хорошо. Так вот, знаете ли, Сергей, я просто устал.
— От чего устали, Николай Петрович? Служба тяжелая? Или война за три дня извела?
После этих слов он стыдливо опустил глаза и начал смотреть в землю (бля, та йому дєйствітєльно стидно). Чуть подумав, вояка возобновил диалог:
— Сергей, вы курите? Угостите сигаретой, я свои ребятам раздал. Да, точно, давайте посидим, покурим. Вы мобилизованный, Сергей?
Одной рукой он дотронулся до моего локтя, а другой пригласил присесть на траву. Его глаза были полны боли и доброты (та він, по ходу, вобще не опасний). Я достал сигареты, зажигалку и присел (удостовєрєніє офіцера хай полежить пока в мене в кармані).
— Я да, мобилизованный, а вы?
— Ага, и я тоже, — раскуривая сигарету и кивая головой, ответил Петрович. — Вы понимаете, я глубоко гражданский и мирный человек. Военкому говорил, что алкоголик, зачем вы меня берете, а он мне: «кадровый голод», «война»… У меня кафедра военная, вот и мучаюсь.
— А мучаетесь чего?
— Потому что они не офицеры, никогда ими не были, им люди безразличны. Это лодыри и бездари, ворующие у страны и своих солдат. Понимаете, они на войне себе покупают машины, строят дома и отправляют наградные на себя, героев. Им насрать на саму войну с высокой колокольни! — было сказано на одном дыхании, при этом рукой неофицер показывал в том направлении, где находился штаб.
— Огоооооо. А вы д’Артаньян?
— Нет! Я, Сергей, с первого дня, в военкомате еще, говорил, что я алкоголик и теряю сознание от вида крови. Просил не брать… Я ж ведь в этом всем абсолютно не разбираюсь. Меня в тыл не отправили, не комиссовали. Отправили сюда. Теперь все пинают, грозятся в яму с аватарами посадить.
— Та офицеров же не садят, вы знаете, — оскаблился я.
— Тут мало офицеров, Сергей, на самом деле. Лицемеров, трусов и лжецов много.
— Вы женаты, Николай Петрович?
— Имею несчастье быть.
— Любите жену?
— Очень. Хоть она меня, пьяного, иногда и избивает, — скривив губы, обиженно, почти шепотом сказал он.
В этот момент я впервые за целый день по-настоящему развеселился. Мужик был настолько интеллигентным, добрым и уматовым, что располагал к себе.
— Вам тут опасно находиться, товарищ лейтенант.
— Я знаю, — он развел руки в стороны и продолжил с легкой улыбкой. — Вдруг в штабе карту какую увижу или пароль узнаю? Я ведь алкоголик и совсем не умею воевать.
— Николай Петрович, дайте честное слово, что вы сейчас пойдете в лагерь и ляжете спать.
— Я хотел пива еще.
(Глаза, блядь, як в кота із Шрека).
Это все было так нелепо в том месте, где происходило, так забавно звучало и выглядело, что впервые за хуй знает сколько времени вызвало мою искреннюю улыбку:
— Николай Петрович, вам хватит.
— А вы меня отпустите?
— Я вас не держу, но хочу, чтоб вы дали честное слово.
— Правда? Вам нужно мое честное слово? Я вам его с удовольствием дам, оно уже лет восемь как невостребованно, а тут вдруг…
— Вот видите, как хорошо, что у вас за восемь лет еще сохранилось немного честности для меня. Держите свои документы и всего вам хорошего.
Через пару месяцев я забегал в штаб подписывать свой отпускной, но, ясное дело, пришлось ждать.
На курилке было пару знакомых, и мы пиздели о том о сем. Недалеко от нас стояла кучка военных с мешками, баулами, рюкзаками и сумками. Среди них я узнал Николая Петровича.
— Батя, а це куда цигани стоять?
— А, то наконєц перву партію аватарів по несоотвєтствію уволили, на город машину ждуть.
Я еще раз посмотрел на ожидающих. Уже бывший неофицер Николай Петрович стоял ко мне в профиль и увлеченно рассказывал что-то мужику в пожмаканном бундесе. Было видно, что они оба нетрезвы.
Радость на его лице говорила о том, что для этого человека, в частности, все стало на свои места…
…Если в самой зоне АТО аватары преследовались и жестоко наказывались, то на период вывода подразделений из Донбасса на полигоны эта проблема воспалялась и обострялась. Часто сами командиры говорят что-то типа «вы с войны, мы понимаем, давайте, приведите технику в порядок и можете побухать немного». Думаю, если бы комбриги давали своим солдатам три дня на разграбление ППД, то грабили бы.
На полигоне можно увидеть, как бравый боец, который еще совсем недавно крошил сепаров из ДШК под огнем противника, валяется в собственной блевотине или лезет в драку к тому, с кем сидел в окопе. На полигонах больше всего проявляется людская грязь, ненависть, зависть и другие качества, которым на войне нет места.
Часто палаточные городки выведенных на ротацию бригад превращались в какое-то средневековое стойбище варваров со всеми «прелестями» такового. Но не всем это нравилось, и мы боролись…
Был март, полигон, финансист-аватар, бардак, разброд, шатание и по колено грязи.
Учения эти припизденные еще были, которые после ротации на Донбасс вообще казались игрушечными и бессмысленными. САУ должны были выезжать на сутки учиться пиздючить, а мы их на своей броне типа охранять. За 250 км от фронта охранять САУ, блядь, ночевать там среди леса…
Ну надо так надо, хули.
Ветер полоскал палатку, а труба буржуйки скрипела и тарахтела, как тысяча кроватей под шанхайскими шлюхами. Но через пятнадцать минут в этих звуках находишь что-то забавное, и мысли о Шанхае и шлюхах убаюкивают… Проснулся от шума на улице.
Из соседней палатки слышны крики и пьяные базары веселящихся аватаров. Они выходили на улицу, трусили, кто сколько уже убил сепаратистов, как они друг друга уважают и далее по списку.
В отблеске огня буржуйки проступал силуэт Юрчика, подкидывающего дрова:
— Юра, вийди їм скажи, шоб закривали казіно, нам вставать рано.
— Да я уже два раза говорил за последние пятнадцать минут, они не понимают. Говорят, чтоб разведка не выебывалась.
— Ого, як смєло, гги.
Из противоположного угла палатки послышалось:
— Та я давно гуворив, пізди їм дати, нєхуй фраєрів рубати. Идея мне понравилась… очень понравилась)
Конечно, не хотелось вылезать из нагретого спальника, но терпеть по соседству ежедневно этот притон и такое хамское поведение господ-аватаров тоже как-то «по мастюхе западло».
— А скільки время?
— Уже 1:45.
— Блядь, поспали, в 5 вставать. Хуй з ним. Йди до наших в палатки, роз’ясняй шопочьом і кажи, шоб в два-нольноль підтягувались.
— Принял, уебал.
Уже когда воин был на выходе, успел добавить:
— Тільки в ротного палатку не заходь жеж.
— Чего?… А, тю блядь, принял. Ыыыы)
В нашей палатке начался движ. Я и еще три человека молча одевались, обувались и собирались. Остальные или спали, или делали вид, шо спали.
— Тільки пізди дамо чи різати теж буде́мо?
— Різать? А, да, можна і порізать.
— Добре, ніж во́зьму.
Тут следует пояснить, что имелось в виду резать стропы на палатке, чтоб она завалилась. В тот момент я улыбнулся: понял, как странно звучит этот диалог для тех, кто притворился спящим.
— Час пійсятпять, ідьом.
Улица встретила холодом и ветром в лицо, перехватывающим дыхание. Из палатки аватаров по-прежнему доносились звуки веселья, песни и крики на пол палаточного городка. Отовсюду к нам тихо подходили сослуживцы. Их силуэты карикатурно, как в мультиках, оттенялись на брезенте палаток (рицарі плаща, блядь, і йобаного кінжала), еще шесть… Итого десять.
— Прівєт, старий. Який план?
— Давай подумаєм, — сказал я, подкуривая сигарету.
Но гениальному плану родиться не дал раздраженный голос из-под балаклавы слева:
— Вы еще карту разверните. Вламываемся по проходам, убиваем всех, кто стои́т. Все.
— А потім відкочуємся назад.
— Перше я ріжу віровки, — тихо сказал голос справа.
— А ми добиваєм тих, хто встає, — продолжил голос сзади.
— От и заєбісь, порєшали, — сказал я, швырнув бычок вверх по ветру.
Мы выстроились возле входа с двух сторон. Кто-то начал шепотом считать:
— Рааааз. (Додому-то всього 50 кілометрів)
— Дваааа. (Хоть би не вбили когось сьогодні)
— Три! (Блядь, мені 30 год, чим я, сука, занімаюсь?)
Все, что было дальше, происходило значительно быстрее, чем может показаться. Вся «акция» длилась не более 2–3 минут.
Итак, двумя стройными колоннами мы ворвались в воняющую перегаром, горелым салом и потняками палатку. Я шел вторым и встретился лицом к лицу со вскочившим из-за кипиша пьяным дебилом. Времени думать не было, и я просто с разгона ткнул его головой в рыло. Что-то чвякнуло, и хуйман упал между кроватями (як мішок з гамном). Глаза нашли его соседа по койке, тот испуганно сидел с поднятыми вверх руками (отбой, хай плєнний сидить, можна осмотрєтса).
Палатка наполнилась криками, матами, звуками бьющихся ебальников и топотом ног.
— Всим, хто не хоче пизди получать, сука, лєжааать! — проорал я. Но никто не услышал, все были заняты. (Грюнвальдська, нахуй, битва, иииии).
Мимо меня пронесся огромный кулак со скоростью японской торпеды и смачно угодил прямо товарищу в ухо. Думаю, если бы мне, то я потух бы наверняка. Товарищ не потух, но в глубоком нокдауне рухнул между койками, а следующий сосед хуя с поднятыми руками, сидя на койке, начал добивать ногами моего побратыма.
— Стаямбааа, сукааа! — завопил я и прыгнул на койку. С ноги в голову, потом за шиворот и еще с колена в голову (о, поплив) и в догоночку прямой четко в глаз. Враг повержен, скрутился калачиком и закрыл голову.
Взгляд привлек Мопед, на которого напал огромный, двухметровый пьяный кретин с чугунной сковородой в руке. Бедному Мопеду ничего не оставалось, кроме как схватить крышку от той же сковородки и с ней бегать вокруг стола, отбиваясь и уворачиваясь с криком «Постав пательню і бийся як чоловік».
Кореш с пропущенным прямым нуждался в помощи, и я начал поднимать его, чтоб эвакуировать. Все это время чувак с поднятыми руками так и сидел, ровно до тех пор, пока я не наклонился возле него над своим «трехсотым»… А потом эта сука (трезвая) красиво шарахнула меня в челюсть сбоку. Когда голова откидывалась, я успел увидеть, как сковорода валяется на полу, а чувака, который бегал с ней, люто пиздят электрочайником по голове (получив, підар). Наверное, я бы забил того хера, что лупонул исподтишка, но в этот момент летящий предмет (бутилка, по ходу) угодила в плафон единственной лампочки. И наступила тьма)
Махнув на всякий случай ногой там, где сидела эта мавпа подлая, помог подняться своему боевому товарищу.
В тот момент мне хотелось сжечь это кодло, и я подумал, что надо перевернуть им буржуйку. Видимо, не одному мне хотелось, ибо ровно в ту же секунду, как я об этом подумал, Лысый, добив чувака с рукой-торпедой, ногой пнул буржуйку. Она перевернулась, и малиновые угольки рассыпались с веселым треском по полу, на миг осветив внутренности притончика.
Результаты были налицо. Вернее, на полу разгромленной в битве палатки. Кто валялся, кто вставал, кто пытался встать, кто сидел… А наши начали отходить. (Щас побачать, шо виходим, — ломануться вперед).
Толкнув перед собой Боцмана, я следом за ним начал продвигаться по наполняющейся дымом палатке на улицу. Очень вовремя, ибо у самого выхода на затылке почувствовался ветерок от взмаха саперной лопатки. Моего преследователя остановила трехметровая оглобля, которой все тот же Лысый буквально забил его обратно внутрь.
— Стропи ріж!
И уже через 20 секунд взводная палатка начала складываться (шатьор-шапіто, сцуко). Изнутри послышались стоны, крики, кашель, звуки воды, льющейся на шипящие угли, мат и опять кашель.
— Ох і їбатимуть нас, — весело проговорил я.
— Агааа, — довольно ответил Лысый.
И нас ебали.
Дежурный офицер по полигону.
И/о ком. роты.
Нач. разведки.
Потом замполит бригады.
Потом нач. штаба… А потом всё.
Мы сказали, что если хотят виновных и кипиша, то пусть освидетельствуют всех участников конфликта. И обязательным условием с нашей стороны было, шоб эта хуйня с пьянками прекратилась.
Как-то на том и закончилось. Никто не умер, не сгорел, пара активных аватаров поехали с переломами на больничку… Закончилось за час-пятнадцать до выезда.
— Що робимо?
— Кофе в термос, блядь, робимо. Через час перед палаткой в снарягі стройтесь. На двоє суток орієнтіровочно.
— В лісі?
— Да, в лісі… як срані ельфи, сука.
… Где-то через сутки я действительно лежал, как сраный эльф, в лесу внутри спальника. Возле костра, тухнущего под тугими струями недавно начавшегося мартовского дождя. Дождь барабанил по спальнику, и я прикидывал, через сколько он протечет окончательно. Подумалось, что примерно через час.
(Та й хуй з ним, час поспать — тоже норм)
У меня тогда уже был опыт сна в самых неудобных для этого местах и при погодных условиях не айс. Дождь успокаивал…
(І нахуй я поперся сюда, кому воно нада)
Веки тяжелели.
(Мені воно нада. Я тут, бо воно мені нада)
3
Война, активно освещаемая СМИ и телевидением, со своими героями, любимчиками и просто «суровыми» парнями, дала поколению молодых возможность сделать то, чего не могло мое: прикоснуться, попробовать и вкусить того адреналина. Юноши начали появляться в ВСУ на контракте. Продуктивность у них разная. В конце концов, не все взрослые были хорошими солдатами, а что уж говорить о тех, кто еще вчера закончил школу.
Были и у нас молодые контрактники в возрасте от 18 до 21. Некоторые из них контракт выбрали в качестве меньшего зла, при перспективе конячить на срочке. Некоторые из-за того, шо хуй зна шо делать после бурсы. Некоторые решили: «Пойду, блядь, вато, лаве нахуярю, а может, и орден дадут». Были даже 19–20-летние контрактники с женой и детьми на гражданке. Ну и, ясен хуй, шо было валом тех, шо «робить я не хочу, а красти боюся — піду на контракт, в армєйку наймуся».
Расскажу о своих малолетках.
………………………………………………
В то теплое летнее утро мой взводный распиздяйски сидел на зеленых ящиках возле штаба в подкатанных мультікамовських штанах, болтал ногами и пил кофе.
Я шел мимо в оооочень плохом настроении (хули объяснять, в штабах обычно концетрация мозгоебов зашкаливает, а адекватных, как правило, нет на месте).
— Сайгон, іди, там два новєньких контрактніка до нас у взвод на курілкі. Подивись, побалакай, шопочом.
— Нахуй вони мені нада, я шо, капєлан, шоб з ними балакать.
— Ясно. Був у штабі, настроєнія нема.
— Де вони там?
— Та десь на курілкі, один малий, а один з бородою.
— Tactical man?
— Хуйзна, спитаєш.
— Ладно, пішов подивлюсь, шо там за воіниіслама.
— Давай, я чашку занесу і до вас підійду.
На курилке сидел ребенок(!) и пацан. Ребенок (20 лет) — на вид 13-летний подросток. Тот, шо с бородой, постарше (ему 26), крепкий парень с цепким взглядом на непропитом лице. А первый — в натуре малолетка, килограмм сорок с мокрыми трусами…
— Ох, йоппуюмать… Ви в развєдку?
— Так, — сказал малой.
— Шо, блядь, літуча миш покоя не дає? Хуйні поначитувались?
В разговор вступил тот, что постарше:
— Та ні, так випало. Ну, як випало, та чому б і ні.
— А я завжди мріяв служити в розвідці, — випрямив спину, сказал малолетка.
Я, если честно, аж приахуел)
— А уроки ти, блядь, повчив? Ротний тобою буде довольний. Ідєальний контрактнік. Сука! Чого ж мені пєдагогічєских не доплачують за вас? Усатий, сука, нянь. Бухаєте?
Один за одним:
— Ні.
— Ага, всі так кажуть, ну ладно. Время покаже.
В этот момент к нам подошел взводный:
— Шо тут таке?
— Рева, ну нахєра ви всі іздєваєтесь з мене? Ну шо це таке? Шо мені з ними робить? Де, бля, люди нормальні? Їх завтра запакують у тополині коробки з грязними ногами й отправлять мамкам.
Взводный подкуривал сигарету и утвердительно кивал головой, потом выпустил тугую струю дыма и начал:
— Так. В мене у взводі вакантов до йобаной матєрі, людей ждать нормальних я не можу, і поки мені ще дають вибирать, а не тупо забивають комплєкт ким попало, я вибрав цих. Вроді не аватари с віду, — уже харашо. Друге. Мені глубоко равнохуйствєнно, шо ти будеш робить з ними. Єслі хочеш шось ліпить з одного чи з другого — ліпи. Не нада вони тобі — хай ходять в наряд на шлагбаум і всі дєла. У нас і без них взвод — це команда із фільма «Поднять пєріскоп», хуже вже не буде. Третє. Вопрос не по окладу. Я сьогодня до 15:00 виконую обов’язки замполіта роти, а потом уже командіра взвода. Так шо приходь вечером — потрєщім.
Новобранцы, присутствующие при разговоре, были похожи, скорее, на обосранцев, и я решил уж тянуть прикол до конца:
— Ладно, цих з понеділка повбивають, може, потом нормального кого пришлють.
Услышав «ладно», летеха поспешил закончить разговор:
— От і договорились, обіщаю, я даже віддам їм бойовий наказ вмерти з понеділка, ліш би ти не нєрвнічав.
………………………………………………
О том, что постарше и не входит в категорию малолеток, скажу лишь, что он не даром получает зарплату. Ходил с нами на выходы и участвовал в стрелковых замесах. Все, что я ему сказал: «Ротному нада хароші пулємьотчіки, а мені йобнуті. Вибирай сам, ну на виходи тобі ходить со мною, а не з ним». И он ходил.
Второй (который не выучил уроки) не отставал в показателях. Действительно интересовался тонкостями ремесла и скромными наработками по этой теме:
«Сайгон, я хочу палатку купити на виходи, яку брати?»
«А шо це за підсумки?»
«А де бронік брав? Скільки коштує?»
«Як нічо не робиш, пішли розтяжки мені покажеш розгрузочні, ти обіцяв».
И так далее. Пацан вкидывал зарплату и свои накопления в экипировку, не курил и не бухал. На первую делюгу? пошел дней через десять, где по нему немного попиздючили со стрелкового, и знаете, — он справился с этим. Через 15 дней он впервые вступил в полноценный контакт на небольших дистанциях, попиздючил сам и справился с этим. 40 минут противного стрелкового под периодические прилеты залпов АГСа и ГП — это нехуевый экзамен. Отработал по красоте, не очковал и не ссал высунуть голову. В эту же ночь, в 1:06, нас напиздовали из «васильков», и малолетка справился и тут. Два месяца дырявых учебок ниачем, а здесь за 16 дней — «от колыбели до могилы»)))
Чуть позже я разобрался в нем и начал показывать всякие прикольчики с гранатами, МОНками и мононитью. Показывал еще… в общем, много чего показывал. С тех пор он был со мной везде, матерел, набирался опыта, импровизировал.
— Воркута, тебе сьогодня вб’ють)
— Добре. Нарешті.
— Знаєш, чого рюкзак рівно по коліна?
— Чого?
— Шоб вдруг шо, твій корєш міг ноги одірвані туда положить, ггги.
— Сайгон, тебе як захуярат, я твій бронік со́бі во́зьму, добре?
— Ага, РПСку тільки не трож, її вже забили.
— Мій ді́ду казав: якщо на мене говоритимуть «бандера», шоб я казав, шо вони власовці.
— Бля, твій ді́ду в школу ходив?
— Ні, він у тюрмі сидів.
— Ми не власовці, ми махновці, Воркута.
Такие шуточки стали фишкой нашего общения)
Парень не промах, хоть и 20 лет. Вынослив, несмотря на габариты. Сталь в характере, реальный боевой опыт и «экзамены» после «теории» сразу в боевых условиях сделали его «убийцей с лицом младенца» каким-то. Для меня он стал надеждой на то, что не все так хуево в этой армии с кадрами… А еще горжусь, что могу называть своим другом этого малого пиздюка) Спасибо ему за то, что был рядом, когда взрослые дядьки, рассекающие в камуфляже по гражданке, морозились от армейки и бегали по мобилизации от военкомов, аки лани.
Еще двое, 20 и 19 лет от роду, ровенчанин и тернополянин, появились у нас чуть позже. Тоже контрачи. Приехали с учебки без нихуя, в том числе и без знаний. Два месяца как в армии, а прибыли без трусов и зубных щеток. Оказалось, что учебка их научила здорово шториться от службы. Шарились и делали вид, шо при делах.
Первый раз они меня удивили одним летним утром, когда мы после трехсуточных скаканий по зеленкам, майже без сна и нормальной еды, после двухчасовой яйцетряски в кузове тентованного «шишаря» по расхуяренным дорогам, в 10 часов утра приехали на базу. Эти, блядь, короли мирно плющили хари… В 10 утра, сука… Буднего дня… Не в наряде…
Зашел в помещение и охуел прям)
— Уооо! А шо це за лєжбіще тюлєнєй бєрємєнних?
— Та спят дєті, — отозвался кто-то из угла.
— Ох ніхуя сєбє! Та так можна всю войну проспать к єбєням.
— Ауууу, котікііііі, снімаєм чєхлиии! — сказал я, толкая ногой то одного, то другого.
Нехотя, через мычание, спящие красавицы продрали глаза.
— Ти хто? — перепуганно спросил один из них.
— Я той, хто жде тебе і твого друга на дворі через одну минуту.
На улице, щурясь от солнца, бойцы в количестве два штука стали какого-то хуя передо мною в ряд, причем один руки держал по швам, а второй засунул за спину («борзый», подумалось тогда, помню).
— Якого ви хуя стали перед мною, як перед ротним, попроще йобла, панове! С какіх хєров спим в 10 утра?
Тот, шо с руками за спиной:
— А мене ніхто не будив.
— Поняв, воїни устали убеде ждать. Пішли зо мной, будете зброю чистить. Ну так як ваша вам нахуй не нада, ви спите, — почистите мою і Воркути, бо ми стріляли.
Тот, шо стоял с руками по швам, молча взял один из автоматов и начал разбирать, а вот тот, шо поборзее, решил проявить мастерство петлять:
— Мені через 20 минут в наряд.
— Нічого страшного, я за тебе сходю постою, мені не в западло. А ти і пісталєт почистиш заодно поки.
— Я на артілєріста вчився, нам не показували як.
— А я на політолога — ну розібрався ж. Воркута поможе. Тебе як звать?
— Хохол.
— А друга твого?
— Руля.
— Харашо. Їбаш, Хахол, папкі автік і пєстік. І ГеПеху ж тоже.
Воин взял мой автомат и начал на отъебись чистить, но через пару подзатыльников стал делать это больмень усердно.
Наверное, история на этом и закончилась, если бы не миномет.
У меня были свои задачи и заботы, молодняк не из моего взвода, та и похуй мне на них, по большому счету. Но нам дали миномет. Я, ясен хуй, был в первых рядах желающих научиться из него хуярить, а их, как «артиллеристов», и Воркуту дали мне, так сказать, в расчет. Тогда я и вспомнил об их существовании:
— О, це ті два крєтіна. Шо вони там?
— Та нічо, один пивко попиває, другий ночами десь пропадає, таке.
— Ясно. Скажеш, шоб собирались, їдуть вчиться зо мною і Воркутою єбашить вату з міномьота.
Обстоятельство, что мне выезжать на самый-самый передок с двумя проблемными малолетками, один из которых еще и женат, — не прельщало. Решил ломать сразу. Уж лучше так, чем табличка на школе в селе и родня в черных платках.
Первого из них я приветствовал звонким лещом:
— Шо, сука, насьорбався пивка?
— Та я лише один раз.
— Один раз не підарас, чи шо?
— Мені Чечен дозволив.
— Та мені похуй, хто тобі дозволив. Ахуєєш, атвічаю.
Второй тоже поймал бы леща, но лихо увернулся и поймал в бороду.
— А ти шо, блядь, думав, шо тут як в учєбкі, захотів уйшов, захотів прийшов?
— В мене картка не робила, і я їздив в банк…
— Нахуя ти мені моросиш, блядь, тебе ніч не було. Карочє. Драть буду, поки людину не побачу…
И мы уехали…
Дальше были замесы, постигание чудес мортирной стрельбы, артобстрелов, стрелкового ада… ну и прочих прелестей «пидарово́й».
Малыши сначала меня жутко боялись, бо настоящая их война началась с лещей за косяки, а я, пиздюк, еще и подогревал на фоне непривычного для них фронтового пиздеца:
— Руля?
— Аа.
— Ти мєдлєнний якийсь, навєрно, сьогодня підем огнєві позіциї развєдувать в камиші, і я тебе захуярю там… надоїв.
— В мене сім’я, — глаза и голос чувака реально излучали страх (ну хули, война, чувак какой-то припизденный, мало ли).
— А я рапорт потом напишу, шо ти маладєц був пацан, і їм бабліща дадуть, один хуй ти ні на шо не годний.
— Ну чого це, хіба не вчусь?
— Та вчіся, вчіся. Я Хахла возму лучше з собою, гги)
Через какое-то время пацаны поняли, шо нихуя не шарят и лучше слушать старших, бо можно и сдохнуть, если выебываться сильно.
— Пацанюриииикиии! В 19:00 бачу всих на місці.
— А каска-бронік обов’язково?
— Я не всігда носю броню і от вас не требую. Мені похуй, якшо чєсно, ну лучше одінь. Я старий, а тобі жить ще. А от шльом, сука, лучше носи, бо башню погне нехєрово, — ответил я, хлопая по каске.
Через какое-то время я им начал нравиться. Поняли, что хуйни не требую, никак не контролирую до тех пор, пока нет косяков или тупых отмазок. Хохол полюблял расспрашивать про войну, а я ему рассказывал, конечно… Любил напиздеть чуши всякой от нехуйделать. И про росомах в зеленках, и про блуждающего сепара, и про Шубина… Ыыы) Та скучно ж было)
— Сайгон, я в магазін.
— Ага, єбаш.
— Тобі шось брать?
— Тірамісу.
— Шоооо?
— Ко́ли двушку.
После одного ночного боя, когда мы сыпали ответку под огнем крупной арты русских, я затянул шлем и не думал никуда уходить, уж очень здо́рово было… И они не уходили тоже. Кругом рвалось и свистело, ошалело хрипели две рации…
— Десять бєглим огонь!
И три чувака, большинство ровесников которых ссутся от замесов в WOT, и чувак, большинство ровесников которого пообрастало семьями, животами, рейнджроверами и схемами, — начинали танец с бубнами. Десяток «бурачків» улетал пидорам. Сначала мои дети растерялись, кипишевали и жались к земле. Тут без претензий, все понимаю и сам ахуевший, но нада сыпать.
— Хахол, ще десять мін приготов, по 3 пороха.
— Воркута, восстановить наводки.
— Руля, подсвєтка орієнтіра.
Громкие команды спокойным голосом (ох, какой ценой мне дался этот спокойный голос) и явные признаки того, что в укрытие никто не собирается, несмотря на ад вокруг, немного помогло. Забегали. Пусть и пригибаясь, пусть и смешно. В тот момент я четко понимал, что они круче многих извесных мне «калированных» разведосов, а они, видимо, тоже поняли, что я не такой, как сержанты в их учебке.
И мы сыпали… И по нам сыпали.
— Вистрєєєл!
— Вииистрєл!
— Виииистрєєєл!
Все это на дрожащей от 120-мм и 152-мм арты земле, между вспышек и разрывов, мелких осколков, на долете торохтящих сверху по каске, крупных осколков по домам и деревьям и стрелкового свиста над головами (в том месте до абизян около 400 метров, а подходят они еще ближе).
Не помню, сколько тогда мы выпиздовали в тандеме с правосеками за полтора часа, но ни они, ни мы не ушли с позиций. Хорошо помню, как бросал последнюю мину. Миномет от предыдущей скаконул и накренился. Начинался дождь. Пробегающий мимо Сапсан споткнулся и упал, а Руля перецепился через него и, когда падал, миномет выстрелил у него прямо возле головы.
Все ок, жив-здоров, слава богу, но я о том, что чуваку 19 лет. Понимаете?
После того боя парни поняли, что ни я, ни Воркута не выебываемся, и появилось уважение. Взаимное, кстати.
— Парні, можете шториться от служби, бухать, пройобуваться, накупить шевронів з літучкою і навалювать дєшовим блядям в саунах, які ви круті. Ну як нормальним пацанам будете в глаза дивиться? А можна дєлать. Дівідєндов це не принесе і шкурку, скоріш всього, попорте… но чіста, сука, совість вродє як важніше.
— Та ясно, поняв вже, — по-взрослому смотря в глаза, сказал Хохол.
После окончания сроков БР мы убыли на базу, где пацаны преобразились и стали адекватно себя вести. Немного, конечно, на понтах, но те, перед кем они их колотили, того заслуживали. Уже поднаторев в минометном деле, мы смогли сами разведывать и при необходимости поражать цели. Научились работать как со стационарной позиции, так и «по-черному»… Оба (с Воркутой трое) были на всех выездах и БС.
— Хохол, шо там у нас? — зевая, спросил я утром, шлепая умываться.
— Міномьот чистий і готовий, пороха? 50 мін, вишибні та взриватєлі в машині. Нємєц робе колесо.
— Отлічно, які плани?
— Та хтіли покупатись і в город з’їздити, штани собі подивитись, розетки, кабєль і шланг купить.
— Ніхуясє, шопоголіки. Добре, дуйте.
В употреблении алкоголя замечены более не были и не проебывались. Вернее, незачем, бо поняли, шо если в наряд ходишь, миномет готов, ты трезв и опрятен, готов прибыть в 30-минутный срок — иди куда хош, никому ты не нужен, тебе доверяют по умолчанию. Работало. Под самый свой дембель уломал Реву, шоб он уломал ротного (именно так это и работало), шоб тот взял Хохла в разведвыход на прикрытие пулеметчика. Сходил, короче, малый туда, где волки срать не ходят. Говорил, что понравилось ему)
Вчера, кстати, специально звонил поинтересоваться, как с дисциплиной сейчас у них. Все ровно по-прежнему.
Разные малолетки бывают, но есть много тех, кто в свои 18–20 лет ведет себя куда достойней более взрослых кудахтающих «мужей». Приходят и делают свою работу. Кстати, командир взвода этих малолеток тоже 20 лет от роду. Да-да, толковые 20-летние лейтенанты в нашей прекрасной армии тоже есть…
Сергей Сергеевич (Сайгон), 31 год. Родился в Днепропетровской обл. Вырос и жил в сельской местности степной Украины. Весь период жизни до мобилизации — это эволюция от сперматозоида до военного разведчика.
Путь был тернистым, и пришлось побывать уголовником, пьяницей, работягой, руководителем и обывателем. В 2015–2016 гг. — участник АТО. Выполнял боевые задачи на территории Донецкой области в составе разведывательной роты 10-й ОГШБр. Как и каждый солдат, награжден значками и грамотами.
Студент кафедры политологии ДНУ им. О. Гончара.
Поколение смелых
Представьте. Тысячи обычных мужчин просто и буднично делают военную работу, благодаря которой существует этот прекрасный мир вокруг вас. У всех служба разная, понятное дело, и у каждой работы есть свои плюсы и минусы, но ее надо выполнять.
Вот нам, например, надо было до хера ходить.
Ходишь-бродишь, делами занимаешься, с людьми знакомишься. В этом нет ничего необычного для тебя, просто работа, которую нужно качественно и всегда выполнять. Осенью, летом, весной или зимой.
Зима как зима… Хотя, наверное, такой оборот речи не применим к донбасским зимам…
Дорогу к опорнику можно найти по напутанному вдоль «ленточки» кабелю полевки на ветках и чуть дымящим низко над землей трубам блиндажей вдалеке.
На улице был мороз и не было ветра — большая редкость для этой местности. Пар валил изо рта, АК покрылся инеем. Иногда небо затягивало тучами и глаза отдыхали от блеска солнца.
Идти по скрипящему снегу, щуриться, пиздеть ниачем и курить… Божественно)
На опорник мы пришли по своим делам, заранее сообщив о приходе по рации, как полагается, но у них сменился наряд, не передали, забыли, не до того было… та хули объяснять, у пехоты всегда так (гггы)…
— Стоять-бояться, фраера. Хто такие? — послышался слева гнусавый, приблатненный голос. Пиздеть особо не буду, не заметил заранее я этого урку и не ожидал его там заметить.
— А хто спрашивает? — так же ответил я.
— Я спрашиваю!
— Спрашивать с гадов будешь, а у меня можешь поинтересоваться.
После паузы в секунды три из зеленки послышался ответ:
— Шоб ты понимал, у меня тут плетка, РПГ и гранат, блябуду, трохы есть, приколетесь, если шо, гы)
— Сары́, братан, шоб сам не прикололся. Свои мы, по рации долаживали, шо будем, пароль «Ингулец», если шо.
— Та я ебу, на вас не написано, шо свои, ну раз пароль знаете, то салам, пацаны, тада. У нас щас бугров нет: один на курсах, а второй на больничку спрыгнул 10 дней назад, гггы, — ко́сарь. Мы тут рулим пока без них. Кароче, движ на людско́м ход? — гы, ну ты понял-гы.
Разговор сопровождался типичной жестикуляцией, на пальцах (конечно же) набиты перстни. Мимика собеседника была жива и улыбчива. Во рту часто обнажалась желтая фикса, которая завершала образ типичного урки.
Это не пугало и не смущало. Обычный человек. Мы покурили, согласовали работы и собирались идти.
— Сышите, пацаны, маякните в блиндаж, шоб Борода топил сюда, а я вас чаем угощу нормальным.
— Братан, ты чай мне предлагаешь или «чай»? — спросил я, иронично улыбаясь.
— Та щас, блябуду, наварю такого яда, шо зубы посинеют, брати́ш, понял-да. Гы. Бо я шота попутал и встрэтил не по-людски, щас исправим.
— Базар-вокзал)
Пока Борода одевался менять нашего нового знакомого, мы сами нашли, что нам надо, и пошли заниматься делами. На ВОПе порядок, БМП в капонире с теплым двигателем (греют через каждые несколько часов), к туалету и мусорной яме прометены тропинки в снегу. Накрытый масксетью уазик. На веревке висит мерзлая термуха и пиксельные штаны. Под блиндажом аккуратно сложены дрова. Рядом место для костра, притрушенное снегом. С пулеметного гнезда нам приветливо помахал рукой пулеметчик. И мы ему, конечно, тоже помахали)
Когда почти заканчивали работу, близ блиндажа показался наш блатной, лопатой расчистил место для костра, а веником — импровизированный стол из ящика. Присел на корточки, поколдовал и через две минуты загорелся огонь, а через три над ним повис закопченный котелок с водой.
Напарник сопливил, температурил, и я его отправил пить «Колдрекс» в теплый блиндаж. Сам пошел к костру, где сел на поваленную колоду. Мороз не напрягал, руки отогрелись и стало очень по-домашнему тепло. «Бывает же», — подумалось.
— Та я щас такой чай забабахаю, шо смотрягам централов не снился, у меня есть хароший, волонтеры загрэ́ли, еще осталось, — приговаривал Димон (так его звали), роясь в нагрудном кармане бушлата. — О, сука!
После этих слов на ящик, который «стол», хлепнулся пакетик из-под турникета с кругляшками зеленого листового чая внутри.
— Это, братан, Индия, натуральная, — доверительно сообщает собеседник, сопровождая реплику взмахом руки с татуироваными пальцами, и продолжает:
— Я кентюне с Тархуна (соседний опорник) маякнул, должен на чай подтянуться, старый чифырыст-гы.
Достаю пачку «Кэмэла», два «Сникерса» и кладу на стол. Это событие не проходит незамеченным для блатного:
— Опа-джя, грева братские и замолодюхи заморские нарысавались-гы!
Из блиндажа вылезает одетый в фуфайку и смешную шапку мужичок лет пятидесяти с носом-картошкой. Шапка делает его похожим на гнома, а нос-картошка, фуфайка и невысокий рост еще больше усугубляют ассоциацию.
— Я тоже з вами буду чай.
— Опана, чайки, кароче, на ништяки начинают слетаться, понял, братан. От босяк, садись уже.
Гном садится на перевернутое, вмерзшее ведро и закуривает «Прилуки». Какое-то время стоит тишина, из звуков — только потрескивание дров в морозном воздухе. Тишину прерываю я:
— Так вы тут без офицеров? Шо по обстановке?
Блатной чухает затылок:
— Да нима никого. Сами, кароче. Но у нас тут порядочек (действительно), бухалин и наркота под запретом. Ну, наряды-сериалы-семечки. Как у людей. А по обстановке — как у всех. Позавчера грусти нам с миномета накидали, сука, канистры 3 штуки пробили волонтерские, жалко. А вчера мы вышли на краюшек зеленки, отогнали чертулаев, бо… о, кент едет.
По скользкой дороге на велосипеде с автоматом за спиной к нам ехал заросший чувак в бундесе, смешно расставляя ноги, шоб не ебнуться на снегу.
Котелок как раз закипел, и Димон засыпал туда все содержимое пакета, после чего накрыл сверху крышкой от майонезного ведерка (олівьє, мабуть, кришили на Новий год).
Встреча кентов.
— Димооон! Ебать мой лысый череп! Еще не подох, падлюка старая.
— Та не дождешься, собака бешеная-гы.
— А че на улице, пацанов в хату не прыглашаешь, да.
— Та не, мы просто в блиндажах не курим, понял. Обнимаются.
Из карманов вновь прибывший выкладывает шоколадные конфеты. Мужик-гном уходит в блиндаж и возвращается с блюдом, на котором лежит халва. Блатной из голенища ботинка достает нож и режет халву на кубики, а «Сникерсы» на пластинки, шоб всем было. Потом Димон переливает чай в чистую эмалированную кружку.
— Кароче, поехали, пацаны.
Сделав два глотка из кружки, он передал ее молчаливому, улыбающемуся гному. Тот бросает в рот с редкими зубами конфету, разжевает ее и тоже делает два глотка. Дальше моя очередь… Горячая кружка греет руки, пар теплым тихоокеанским бризом окутывает лицо… закрываю глаза и делаю глоток. Чай действительно отменный. Терпкий, ароматный и «честный», как обстановка, в которой он пьется. Делаю еще глоток, как бы закрепляя результат, и отдаю кружку велосипедисту. Через два круга «литряка» я подкурю сигарету, а Димон встрепенется и со словами: «Нада, блябуду, амэрыки твоей покурыть, наверну себе, шо панты в Техасе, прикинь-гы» — потянется к пачке.
Я улыбаюсь и пододвигаю пачку.
— Кури, братан.
Мы еще долго будем сидеть и трещать, много, очень много смеяться и немного серьезно говорить. Пока из блиндажа не выйдет мой товарищ.
— Все, пацаны, благодарочка за чаюху, я погнал. Димон, там еще полпачки сигарет — бери, будешь себе наворачивать про Техас.
— О, подгон босяцкий, благодарствую. Лады́, будете проходить мимо — проходите мимо, мало́й-гы.
И мы ушли… На полпути напарник спросил:
— Я шото не пойму, вы чифир пили?
— Ну, не совсем, Леха, скорее, «ку́пчик», но хороший, сука. Индия)
— Что вы в нем находите, блядь, не пойму…
— Традиции, Леха, церемония, — улыбаясь, сказал я. — Церемония, понимаешь?
— Нет, не понимаю. Ты шо, королева или эти… придворные?
— Ну й не нада понімать. Сфоткай лучше мене, день хароший…
Ходьба, цель, понимание, когда работа считается выполненной, ускоряют ход времени. Часы летят незаметно, дни быстро. Но приходилось не только ходить, но и наблюдать.
Наблюдение для меня морально было (ух, как неприятно писать в прошедшем времени) одним из самых тяжелых видов разведки.
Наблюдать с целью выследить, уебать и уйти — это круто.
Наблюдать, чтоб нанести на карту, а потом уебать издалека, — перспективно.
А вот наблюдать для того, чтоб… просто наблюдать, — очень тяжело.
Минутами в одну точку, часами в один дом, сутками в одном направлении. Наблюдать с мест, где нельзя жечь огонь и громко разговаривать, патамушо если заметят… та шо. Пизда всем троим будет, та и все.
Наблюдать из брошенного дома, руин шахты, завода, из расхуяренных офисов, среди поля, с «ленточки», террикона, чердака или просмоленной крыши, с вонючим битумным запахом и температурой свыше +40 без ветра и тени… Просто наблюдать и иногда делать пометки в замацанной потными руками карте.
Иногда, правда, бывало и «счастье разведосовское»: получалось наблюдательный пункт оборудовать в квартирах. Диван, кофе на сухом спирте, сон, хоть и короткий, но комфортный: сухо и не дует.
По-всякому было…
— 14:55, пішов я Чечєна на «глазах» мінять, бо він вже 6 часов там сидить. Блядь, восьмьорки не успів повісить, ладно, 17–14, ти ведеш.
— Я то́бі пісюнів назвішую, а не вісьмаки, гги…
Надо выйти из квартиры, подняться на этаж выше по битому стеклу и зайти в другую квартиру. Там и есть «глаза».
— Шо тут, Чєчєн?
— Ще один АГС найшов в підарів, сідай дивись.
Присевши на стул, прильнув глазом к монокуляру и, отфокусировавшись, через 5 секунд уже готов смотреть картинку.
— Кажи.
— Лівіше за «лєніним», напротів «шмари», тільки дальше 200 і южнєй 150, бачиш?
— Ннннє. Це там, де «будка», тільки ближче?
— Нє, за «діскатєкой» зєльонка.
— То садок край хати.
— Нє, за садком город, потом стовб і зєльонка начінається, в ній 70 на юг.
Через минуту, прощупывая глазом миллиметр за миллиметром зуммированной картинки в трубе, я увидел и белые мешки, и задранный ствол «гуся», и мелькающую каску.
— Агааааа. Є, сука, внатурі АГС. На карту нарисував?
— Нє, я не пойму, де там шо. Її рисували всі кому не лєнь.
— Ладно, пиздуй вже.
— Ага, я там тушняк открив і не їв, хавай, єслі шо.
— Харашо, води мені занеси, проїбав взять… і хліба.
— А нас заберуть завтра чи води просто підвезуть і сухпай?
— Хуй зна, Чєчен, я б такий, шоб поїхав, ну мені похуй, можу й остаться.
— Тебе коли мінять?
— Як стемніє, через час, як стрілять начнуть.
— В десять чи раньше?
— В одинадцать, тільки воду закинь.
Дальше часы наблюдения за противником, миллиметр за миллиметром, и книг, мыслей всяких и вопросов.
Решать по 30 минут в голове сложные дилеммы по типу: попить воды или кофе растворимого из этой воды.
Наверное, именно в таких местах переоцениваешь себя, людей и их поступки.
Осенью, когда ночью бьет мороз и все листья с деревьев осыпаются за раз, твой дом на ближайшие двое суток — это ямка глубиной 30 см с карематом на дне и спальник. Рядом еще двое таких же. Твои «коллеги по опасному бизнесу».
Перевернутая ночь в тепловизоре, пар изо рта и иней на ресницах. Иногда злишься на себя, пидораса, что ввязался в это все. Хочешь горячего кофе, ванну, запаха свежего постельного белья и быстрого Интернета, мечтаешь о жарком сексе и… злишься на себя еще больше… Прогоняешь эти мысли и начинаешь «варить» другие.
С каждой новой сменой на НП, с каждым выходом на поиск, с каждым секретом — это пропадает. Хочется только кофе, ебаться и спокойствия. Спать тоже перестает хотеться со временем, хули хотеть, если есть свои часы. Хоти не хоти, а спать будешь по хронометру… если дадут… если уснешь. Бессмысленно хотеть спать, и перестает хотеться.
Ну, еще хочется, чтоб кто-то хоть пришел и покрошился с вами, блядь) И вы не зря тут, уебаны, сидели.
— Бля, як тут можна заснуть?
— Обично. Через час тебе поміняють. Ти ляжеш, вкриєшся спальніком і заснеш.
— Ага, а потом сєпари вигонять два танчіка і начнуть хуярить, ти проснешся, будеш лежать, замерзать, дивиться на вєтки і ждать, пока я тебе прийду будить дєжурить, — вступил в разговор другой.
И так оно и было.
Под утро твое дежурство превращается в пятиминутное топтание с тепляком между ветками, потом три минуты отжимаешься, чтоб согреться, две минуты отдыхиваешься, десять минут просто сидишь замерзаешь, а потом опять по кругу. В голове мысли о сигарете, предохранителе обындевелого автомата и кофе.
Все мечты об утре, которое принесет хоть какое-то солнце и возможность быстро вскипятить воду для кофе, а также погреть ноги-руки, пока туман простелится над степью. У разведенного почти без дыма огня (ох и долго я учился палить такие).
— Неси воду, поки туман, я підпалюю.
— Підожди, я почки от карємата отдеру сначала. Холодно, ссука. А скільки ночью було?
— Мінусшесть-мінусвосєм. Я сам ахуєл от холода.
— А, блядь, а я-то думаю.
— Ох ніхуя собі, вода замерзла, а-ху-єть.
— Полностью чи шо?
— Нє, шось бовтається.
— Давай топить будем.
Суровые мужики, одетые в шопопало, обступают маленький огонь, который с натяжкой претендует на костер. Присаживаются, протягивают к нему руки, засовывая их прямо к огню по очереди на несколько секунд.
— Ох і грязі в мене під ногтями, — удивляется снайпер.
— То «траурна окантовка», — ухмыляясь, отвечаю я, выпуская струю дыма в огонь.
—…І то все, шо ти забереш із собою на той світ, гги), — добавляет пулеметчик.
— Ой долбоiобиииии. Шо, приходив під утро сєпар?
— Ага, метрів триста підійшов.
— Я би вдув йому.
— Тищу раз балакали, шо ніззя.
— Та то, блядь, собака в тебе дома отвязалась, після того як тебе в армію забрали. Тепер ходе шукає тебе по Донбасі, як ота японка… як її, Сайгон?
— Хатіко.
— Ага, вхатіко.
— Судя по размєрам, не собака, а свиня вибігла із сарая і шукає його.
— Ну вас на хуй, карочє. Свиня…. Блядь, їсти хочу.
— Потерпи ще трошки. Скоро міняють.
— Ага, приїду, яічніци нажарю з ковбасой…
Диалог прерывает висящая на ветке «Хайтера», с уже добавленной громкостью, которая начала стрекотать искаженным «цифрой» голосом взводного из ВОПа. Хрипло, бодро и нараспев:
— ТопазТопазКазино.
— (и еще раз, более отчетливо) Топаз-Топаз-Казино.
— Топаз на связі.
— Не померзли там, пингвины, ха-ха?
— Нє, ти ж кофе обіщав, всю ночь тебе прождав, сєрдєшний).
— Ты ж обещал растяжку поставить.
— Я поставив і ждав тебе коло неї).
— Ха-ха, хорошо, что я хуй забил на тебя. «Карандаши» посыпались, я чайник ставлю.
— Ок. Став.
— Собираємся, пацани, наші через минут тридцять будуть. Дальше неинтересно.
Соберемся, придет смена, мы послушаем новости с базы, расскажем новости с места, покурим вместе, попрощаемся и тихо, след в след пойдем вдоль посадки к своим, на ВОП. Там поздороваемся с пехотой, снайпер поест свинины с картошкой в блиндаже, а я попью кофе со взводным и попиздим.
Похуесосим тыл, поговорим про скобы, пожужжим на мышей, сепаров, не желающих воевать, аватаров и холод. Договоримся в следующий раз пойти с ним… не важно куда), а потом погрузимся в машину и уедем на базу.
Из рассказанного может создаться впечатление, что война преимущественно состоит из вот таких спокойных моментов и чаепитий с пиздежью у костра. Но это война, и в любом из вышеописанных мест в любой момент может прозвучать Выстрел. Длиною во всю твою ничтожную жизнь. Может, первый, может, единственный для тебя, может, единственный для того, кто его сделал, может, последний, а может… Та похуй, короче, когда начался бой, про эту хуету уже не думаешь. Бой.
Я люблю стрелковый накоротке, в зеленочке.
Ууууууух, сука!!! Такой движ всегда запоминается.
Стрелковый бой — это когда БК в разгрузе через десять минут закончилось. Это прилеты АГСа из ниоткуда. Это собака ахуевшая, которая смотрит на тебя из блиндажа, ласточка, делающая вираж по курсу твоего ВОГа. Это чувак в тапках, люто пиздующий из ПКМа, приговаривая: «Це вам не ваші во́йнушки, хотіли кулемета — нате кулемет».
Ахуенно это.
Это когда из цинка заряжаешь магаз, а сверху сыпятся пустые, и ты рядишь, рядишь, рядишь их… Бросаешь, бежишь, хуяришь из подствольника штук пять гранат и ломишься заряжать дальше, выбегаешь и снова — хуячишь, из АК… Это когда броня крутит «карусель» и наводится по команде чувака снаружи… Стрелковый бой — это фраза в рации: «Пацаны, я тут нічого не рішаю, вибачте» і «Та на хуй пішов» в ответ…
Это инициатива с видимостью в 70 метров. Зеленка, в которую не ходят… Та самая, где «за отим деревом, шо нахилене на два часа, стоїть наш „кабан“, а на двінацать часов, он за отой хуйньой, три ефки наших. Дальше ми не ходили»… Кусты, в рот их ебать, и трава в пояс.
Это игра «на очко», кто кого продавит. Это, сука, интеллектуальное шоу ценою в жизнь.
Поиграем еще.
Аватары — это уже целая армейская субкультура) Их дахуя, и они везде. Группа уничтожения бюджетного бабла, продуктов и материально-технических средств. Воины они хуевые (за крайне редким исключением), затратная часть на них большая, а КПД низкий (аватары очень слабы и невыносливы, иногда от одного удара с ноги по еблу буйный аватар может в прямом смысле обосраться).
Еще они резиновые, пиздюлины сходят за день-два, какими бы страшными ни были. Пиздюлина — спутник каждого аватара, ибо оно существо бесправное и уебать его может каждый неаватар. Иногда одни аватары нахуяриваются и идут качать другим аватарам за то, шо они нахуярились. Заканчивается это пиздюлиной и тем, и другим.
Вспомнилась фраза аватара-солдата аватару-офицеру: «Аватар никада не подчинится другому аватару». Еще приветствие двух аватаров «Аве Тарэ» и ситуация, когда матерый аватар за несколько секунд до удара с вертухи говорит: «Бейте. Вы не знаете, кто такой аватар. Аватар — это свободный человек». Били философа, били.
«Рыбак рыбака видит от ларька». Аватары сбиваются в стайки. Вместе они пьют, пиздятся, делят пиздюлины, обоссанные спальники и хлеб. Тушенку не делят, пропивают. Еще они получают и зарплату, и атошные, валяются попидкущами, обоссанные-обрыганные, и позорят армию. Мою и вашу. Потом, конечно, оно где-то помашет четыреразаобоссанной убэдэхой и расскажет про котлы и сражения… Но это потом, а пока они защищают страну)
Насыщенность аватарами подразделений разная. Где больше, где меньше. Каждое подразделение борется или пытается. Видел аватаров привязанными, в клетке, в яме с помоями, с простреленными ногами, копающих, рубающих, метущих. Знаю о проблемных аватарах, которые пропали. Как? Ну вот делся куда-то и все. Бюрократия мешает от них избавляться быстро и весело. В последнее время их начали увольнять из лав ВСУ «через службову невідповідність». Всех бы… Но тут на другой чаше весов — комплектация подразделений ЛС и много других факторов. А иногда аватарами добивают план по контрактникам: аватару похуй, шо подписывать.
Но, судя по всему, рано или поздно аватарщина в армии исчезнет: с этим действительно борятся, бо любому адекватному командиру алкашня злоебучая не нужна.
Ггггы) Возможно, когда-то скажу молодому солдату на улице: «Та я ще при аватарах служив».
Аватаризмом поражен не только солдатско-сержантский корпус, среди офицеров их тоже немало, и иногда случается, что единственный аватар в взводе — это его командир). Пьяные офицеры бывают как агрессивные (такие рано или поздно получают пиздюлей), так и вполне мирные. С одним из таких мне как-то даже удалось обстоятельно побеседовать.
Это был конец весны, и мы только заехали в АТО, вроде третий день. Я по второму кругу.
Майским вечером, уставший и грязный после дня, проведенного в сборе и сопровождении заблудившейся техники и поиске проебавшихся на марше в сектор юнитов, я шел в магазин купить похавать.
Село как село, люди как люди, к военным привыкли за три года. Проезжающий мимо чувак на велике притормозил и показал мне рукой в направлении бурьянов:
— Там ваший п’яний сидить.
— Мої ноги миють і спать лягають, а то ваший, — улыбнувшись, ответил я.
— Ну, в формі такій, як у нашій армії, — остановился и начал пояснять мужик, изображая на себе пальцем пиксель. — Я ж дивлюсь, шо ви з пістолєтом, і кажу, шо ваш, воєнний. Він сидить там ховається, я з горо́ду йшов…
— Поняв. Де?
— А он там, біля бузини, за кукурузкой.
В тот момент я увидел, что кто-то действительно выглянул, посмотрел на нас и присел. Больше мужика на велике я не слышал, развернулся и пошел туда.
За бузиной на корточках сидел гладковыбритый мужик в форме. Когда он понял, что его обнаружили, встал и заулыбался.
— Здравствуйте, — сказал я, демонстративно расстегивая защелку кобуры.
Глаза мужика проследовали за моей рукой, и улыбка сменилась испугом:
— Чтовычтовы! Я свой, вот документы.
Он достал из кармана книжечку и осторожно протянул мне. Мужик был пьян: перегар, болезненный румянец на лице, туман в глазах… (алкоголік). Немного смущал опрятный вид, конечно. (48 год, літінант, мобік, навєрно, вече наша, пєчать, подпісь… ясно, наший аватар).
— А от кого вы тут прячетесь, Николай Петрович?
— От вас. Увидел военного, а я пьян, стыдно, — опустив глаза, тихо проговорил офицер.
Я не мог понять, искренность это или игра. У лейтенанта была правильная речь, язык чуть-чуть заплетался, выбрит, форма постирана, не воняет…
— А пьяны чего? Зарплату прогуливаете?
— Грешен, грешен… А как вас зовут?
— Сергей.
— А отчество ваше?
— Просто Сергей.
— Хорошо. Так вот, знаете ли, Сергей, я просто устал.
— От чего устали, Николай Петрович? Служба тяжелая? Или война за три дня извела?
После этих слов он стыдливо опустил глаза и начал смотреть в землю (бля, та йому дєйствітєльно стидно). Чуть подумав, вояка возобновил диалог:
— Сергей, вы курите? Угостите сигаретой, я свои ребятам раздал. Да, точно, давайте посидим, покурим. Вы мобилизованный, Сергей?
Одной рукой он дотронулся до моего локтя, а другой пригласил присесть на траву. Его глаза были полны боли и доброты (та він, по ходу, вобще не опасний). Я достал сигареты, зажигалку и присел (удостовєрєніє офіцера хай полежить пока в мене в кармані).
— Я да, мобилизованный, а вы?
— Ага, и я тоже, — раскуривая сигарету и кивая головой, ответил Петрович. — Вы понимаете, я глубоко гражданский и мирный человек. Военкому говорил, что алкоголик, зачем вы меня берете, а он мне: «кадровый голод», «война»… У меня кафедра военная, вот и мучаюсь.
— А мучаетесь чего?
— Потому что они не офицеры, никогда ими не были, им люди безразличны. Это лодыри и бездари, ворующие у страны и своих солдат. Понимаете, они на войне себе покупают машины, строят дома и отправляют наградные на себя, героев. Им насрать на саму войну с высокой колокольни! — было сказано на одном дыхании, при этом рукой неофицер показывал в том направлении, где находился штаб.
— Огоооооо. А вы д’Артаньян?
— Нет! Я, Сергей, с первого дня, в военкомате еще, говорил, что я алкоголик и теряю сознание от вида крови. Просил не брать… Я ж ведь в этом всем абсолютно не разбираюсь. Меня в тыл не отправили, не комиссовали. Отправили сюда. Теперь все пинают, грозятся в яму с аватарами посадить.
— Та офицеров же не садят, вы знаете, — оскаблился я.
— Тут мало офицеров, Сергей, на самом деле. Лицемеров, трусов и лжецов много.
— Вы женаты, Николай Петрович?
— Имею несчастье быть.
— Любите жену?
— Очень. Хоть она меня, пьяного, иногда и избивает, — скривив губы, обиженно, почти шепотом сказал он.
В этот момент я впервые за целый день по-настоящему развеселился. Мужик был настолько интеллигентным, добрым и уматовым, что располагал к себе.
— Вам тут опасно находиться, товарищ лейтенант.
— Я знаю, — он развел руки в стороны и продолжил с легкой улыбкой. — Вдруг в штабе карту какую увижу или пароль узнаю? Я ведь алкоголик и совсем не умею воевать.
— Николай Петрович, дайте честное слово, что вы сейчас пойдете в лагерь и ляжете спать.
— Я хотел пива еще.
(Глаза, блядь, як в кота із Шрека).
Это все было так нелепо в том месте, где происходило, так забавно звучало и выглядело, что впервые за хуй знает сколько времени вызвало мою искреннюю улыбку:
— Николай Петрович, вам хватит.
— А вы меня отпустите?
— Я вас не держу, но хочу, чтоб вы дали честное слово.
— Правда? Вам нужно мое честное слово? Я вам его с удовольствием дам, оно уже лет восемь как невостребованно, а тут вдруг…
— Вот видите, как хорошо, что у вас за восемь лет еще сохранилось немного честности для меня. Держите свои документы и всего вам хорошего.
Через пару месяцев я забегал в штаб подписывать свой отпускной, но, ясное дело, пришлось ждать.
На курилке было пару знакомых, и мы пиздели о том о сем. Недалеко от нас стояла кучка военных с мешками, баулами, рюкзаками и сумками. Среди них я узнал Николая Петровича.
— Батя, а це куда цигани стоять?
— А, то наконєц перву партію аватарів по несоотвєтствію уволили, на город машину ждуть.
Я еще раз посмотрел на ожидающих. Уже бывший неофицер Николай Петрович стоял ко мне в профиль и увлеченно рассказывал что-то мужику в пожмаканном бундесе. Было видно, что они оба нетрезвы.
Радость на его лице говорила о том, что для этого человека, в частности, все стало на свои места…
…Если в самой зоне АТО аватары преследовались и жестоко наказывались, то на период вывода подразделений из Донбасса на полигоны эта проблема воспалялась и обострялась. Часто сами командиры говорят что-то типа «вы с войны, мы понимаем, давайте, приведите технику в порядок и можете побухать немного». Думаю, если бы комбриги давали своим солдатам три дня на разграбление ППД, то грабили бы.
На полигоне можно увидеть, как бравый боец, который еще совсем недавно крошил сепаров из ДШК под огнем противника, валяется в собственной блевотине или лезет в драку к тому, с кем сидел в окопе. На полигонах больше всего проявляется людская грязь, ненависть, зависть и другие качества, которым на войне нет места.
Часто палаточные городки выведенных на ротацию бригад превращались в какое-то средневековое стойбище варваров со всеми «прелестями» такового. Но не всем это нравилось, и мы боролись…
Был март, полигон, финансист-аватар, бардак, разброд, шатание и по колено грязи.
Учения эти припизденные еще были, которые после ротации на Донбасс вообще казались игрушечными и бессмысленными. САУ должны были выезжать на сутки учиться пиздючить, а мы их на своей броне типа охранять. За 250 км от фронта охранять САУ, блядь, ночевать там среди леса…
Ну надо так надо, хули.
Ветер полоскал палатку, а труба буржуйки скрипела и тарахтела, как тысяча кроватей под шанхайскими шлюхами. Но через пятнадцать минут в этих звуках находишь что-то забавное, и мысли о Шанхае и шлюхах убаюкивают… Проснулся от шума на улице.
Из соседней палатки слышны крики и пьяные базары веселящихся аватаров. Они выходили на улицу, трусили, кто сколько уже убил сепаратистов, как они друг друга уважают и далее по списку.
В отблеске огня буржуйки проступал силуэт Юрчика, подкидывающего дрова:
— Юра, вийди їм скажи, шоб закривали казіно, нам вставать рано.
— Да я уже два раза говорил за последние пятнадцать минут, они не понимают. Говорят, чтоб разведка не выебывалась.
— Ого, як смєло, гги.
Из противоположного угла палатки послышалось:
— Та я давно гуворив, пізди їм дати, нєхуй фраєрів рубати. Идея мне понравилась… очень понравилась)
Конечно, не хотелось вылезать из нагретого спальника, но терпеть по соседству ежедневно этот притон и такое хамское поведение господ-аватаров тоже как-то «по мастюхе западло».
— А скільки время?
— Уже 1:45.
— Блядь, поспали, в 5 вставать. Хуй з ним. Йди до наших в палатки, роз’ясняй шопочьом і кажи, шоб в два-нольноль підтягувались.
— Принял, уебал.
Уже когда воин был на выходе, успел добавить:
— Тільки в ротного палатку не заходь жеж.
— Чего?… А, тю блядь, принял. Ыыыы)
В нашей палатке начался движ. Я и еще три человека молча одевались, обувались и собирались. Остальные или спали, или делали вид, шо спали.
— Тільки пізди дамо чи різати теж буде́мо?
— Різать? А, да, можна і порізать.
— Добре, ніж во́зьму.
Тут следует пояснить, что имелось в виду резать стропы на палатке, чтоб она завалилась. В тот момент я улыбнулся: понял, как странно звучит этот диалог для тех, кто притворился спящим.
— Час пійсятпять, ідьом.
Улица встретила холодом и ветром в лицо, перехватывающим дыхание. Из палатки аватаров по-прежнему доносились звуки веселья, песни и крики на пол палаточного городка. Отовсюду к нам тихо подходили сослуживцы. Их силуэты карикатурно, как в мультиках, оттенялись на брезенте палаток (рицарі плаща, блядь, і йобаного кінжала), еще шесть… Итого десять.
— Прівєт, старий. Який план?
— Давай подумаєм, — сказал я, подкуривая сигарету.
Но гениальному плану родиться не дал раздраженный голос из-под балаклавы слева:
— Вы еще карту разверните. Вламываемся по проходам, убиваем всех, кто стои́т. Все.
— А потім відкочуємся назад.
— Перше я ріжу віровки, — тихо сказал голос справа.
— А ми добиваєм тих, хто встає, — продолжил голос сзади.
— От и заєбісь, порєшали, — сказал я, швырнув бычок вверх по ветру.
Мы выстроились возле входа с двух сторон. Кто-то начал шепотом считать:
— Рааааз. (Додому-то всього 50 кілометрів)
— Дваааа. (Хоть би не вбили когось сьогодні)
— Три! (Блядь, мені 30 год, чим я, сука, занімаюсь?)
Все, что было дальше, происходило значительно быстрее, чем может показаться. Вся «акция» длилась не более 2–3 минут.
Итак, двумя стройными колоннами мы ворвались в воняющую перегаром, горелым салом и потняками палатку. Я шел вторым и встретился лицом к лицу со вскочившим из-за кипиша пьяным дебилом. Времени думать не было, и я просто с разгона ткнул его головой в рыло. Что-то чвякнуло, и хуйман упал между кроватями (як мішок з гамном). Глаза нашли его соседа по койке, тот испуганно сидел с поднятыми вверх руками (отбой, хай плєнний сидить, можна осмотрєтса).
Палатка наполнилась криками, матами, звуками бьющихся ебальников и топотом ног.
— Всим, хто не хоче пизди получать, сука, лєжааать! — проорал я. Но никто не услышал, все были заняты. (Грюнвальдська, нахуй, битва, иииии).
Мимо меня пронесся огромный кулак со скоростью японской торпеды и смачно угодил прямо товарищу в ухо. Думаю, если бы мне, то я потух бы наверняка. Товарищ не потух, но в глубоком нокдауне рухнул между койками, а следующий сосед хуя с поднятыми руками, сидя на койке, начал добивать ногами моего побратыма.
— Стаямбааа, сукааа! — завопил я и прыгнул на койку. С ноги в голову, потом за шиворот и еще с колена в голову (о, поплив) и в догоночку прямой четко в глаз. Враг повержен, скрутился калачиком и закрыл голову.
Взгляд привлек Мопед, на которого напал огромный, двухметровый пьяный кретин с чугунной сковородой в руке. Бедному Мопеду ничего не оставалось, кроме как схватить крышку от той же сковородки и с ней бегать вокруг стола, отбиваясь и уворачиваясь с криком «Постав пательню і бийся як чоловік».
Кореш с пропущенным прямым нуждался в помощи, и я начал поднимать его, чтоб эвакуировать. Все это время чувак с поднятыми руками так и сидел, ровно до тех пор, пока я не наклонился возле него над своим «трехсотым»… А потом эта сука (трезвая) красиво шарахнула меня в челюсть сбоку. Когда голова откидывалась, я успел увидеть, как сковорода валяется на полу, а чувака, который бегал с ней, люто пиздят электрочайником по голове (получив, підар). Наверное, я бы забил того хера, что лупонул исподтишка, но в этот момент летящий предмет (бутилка, по ходу) угодила в плафон единственной лампочки. И наступила тьма)
Махнув на всякий случай ногой там, где сидела эта мавпа подлая, помог подняться своему боевому товарищу.
В тот момент мне хотелось сжечь это кодло, и я подумал, что надо перевернуть им буржуйку. Видимо, не одному мне хотелось, ибо ровно в ту же секунду, как я об этом подумал, Лысый, добив чувака с рукой-торпедой, ногой пнул буржуйку. Она перевернулась, и малиновые угольки рассыпались с веселым треском по полу, на миг осветив внутренности притончика.
Результаты были налицо. Вернее, на полу разгромленной в битве палатки. Кто валялся, кто вставал, кто пытался встать, кто сидел… А наши начали отходить. (Щас побачать, шо виходим, — ломануться вперед).
Толкнув перед собой Боцмана, я следом за ним начал продвигаться по наполняющейся дымом палатке на улицу. Очень вовремя, ибо у самого выхода на затылке почувствовался ветерок от взмаха саперной лопатки. Моего преследователя остановила трехметровая оглобля, которой все тот же Лысый буквально забил его обратно внутрь.
— Стропи ріж!
И уже через 20 секунд взводная палатка начала складываться (шатьор-шапіто, сцуко). Изнутри послышались стоны, крики, кашель, звуки воды, льющейся на шипящие угли, мат и опять кашель.
— Ох і їбатимуть нас, — весело проговорил я.
— Агааа, — довольно ответил Лысый.
И нас ебали.
Дежурный офицер по полигону.
И/о ком. роты.
Нач. разведки.
Потом замполит бригады.
Потом нач. штаба… А потом всё.
Мы сказали, что если хотят виновных и кипиша, то пусть освидетельствуют всех участников конфликта. И обязательным условием с нашей стороны было, шоб эта хуйня с пьянками прекратилась.
Как-то на том и закончилось. Никто не умер, не сгорел, пара активных аватаров поехали с переломами на больничку… Закончилось за час-пятнадцать до выезда.
— Що робимо?
— Кофе в термос, блядь, робимо. Через час перед палаткой в снарягі стройтесь. На двоє суток орієнтіровочно.
— В лісі?
— Да, в лісі… як срані ельфи, сука.
… Где-то через сутки я действительно лежал, как сраный эльф, в лесу внутри спальника. Возле костра, тухнущего под тугими струями недавно начавшегося мартовского дождя. Дождь барабанил по спальнику, и я прикидывал, через сколько он протечет окончательно. Подумалось, что примерно через час.
(Та й хуй з ним, час поспать — тоже норм)
У меня тогда уже был опыт сна в самых неудобных для этого местах и при погодных условиях не айс. Дождь успокаивал…
(І нахуй я поперся сюда, кому воно нада)
Веки тяжелели.
(Мені воно нада. Я тут, бо воно мені нада)
Война, активно освещаемая СМИ и телевидением, со своими героями, любимчиками и просто «суровыми» парнями, дала поколению молодых возможность сделать то, чего не могло мое: прикоснуться, попробовать и вкусить того адреналина. Юноши начали появляться в ВСУ на контракте. Продуктивность у них разная. В конце концов, не все взрослые были хорошими солдатами, а что уж говорить о тех, кто еще вчера закончил школу.
Были и у нас молодые контрактники в возрасте от 18 до 21. Некоторые из них контракт выбрали в качестве меньшего зла, при перспективе конячить на срочке. Некоторые из-за того, шо хуй зна шо делать после бурсы. Некоторые решили: «Пойду, блядь, вато, лаве нахуярю, а может, и орден дадут». Были даже 19–20-летние контрактники с женой и детьми на гражданке. Ну и, ясен хуй, шо было валом тех, шо «робить я не хочу, а красти боюся — піду на контракт, в армєйку наймуся».
Расскажу о своих малолетках.
………………………………………………
В то теплое летнее утро мой взводный распиздяйски сидел на зеленых ящиках возле штаба в подкатанных мультікамовських штанах, болтал ногами и пил кофе.
Я шел мимо в оооочень плохом настроении (хули объяснять, в штабах обычно концетрация мозгоебов зашкаливает, а адекватных, как правило, нет на месте).
— Сайгон, іди, там два новєньких контрактніка до нас у взвод на курілкі. Подивись, побалакай, шопочом.
— Нахуй вони мені нада, я шо, капєлан, шоб з ними балакать.
— Ясно. Був у штабі, настроєнія нема.
— Де вони там?
— Та десь на курілкі, один малий, а один з бородою.
— Tactical man?
— Хуйзна, спитаєш.
— Ладно, пішов подивлюсь, шо там за воіниіслама.
— Давай, я чашку занесу і до вас підійду.
На курилке сидел ребенок(!) и пацан. Ребенок (20 лет) — на вид 13-летний подросток. Тот, шо с бородой, постарше (ему 26), крепкий парень с цепким взглядом на непропитом лице. А первый — в натуре малолетка, килограмм сорок с мокрыми трусами…
— Ох, йоппуюмать… Ви в развєдку?
— Так, — сказал малой.
— Шо, блядь, літуча миш покоя не дає? Хуйні поначитувались?
В разговор вступил тот, что постарше:
— Та ні, так випало. Ну, як випало, та чому б і ні.
— А я завжди мріяв служити в розвідці, — випрямив спину, сказал малолетка.
Я, если честно, аж приахуел)
— А уроки ти, блядь, повчив? Ротний тобою буде довольний. Ідєальний контрактнік. Сука! Чого ж мені пєдагогічєских не доплачують за вас? Усатий, сука, нянь. Бухаєте?
Один за одним:
— Ні.
— Ага, всі так кажуть, ну ладно. Время покаже.
В этот момент к нам подошел взводный:
— Шо тут таке?
— Рева, ну нахєра ви всі іздєваєтесь з мене? Ну шо це таке? Шо мені з ними робить? Де, бля, люди нормальні? Їх завтра запакують у тополині коробки з грязними ногами й отправлять мамкам.
Взводный подкуривал сигарету и утвердительно кивал головой, потом выпустил тугую струю дыма и начал:
— Так. В мене у взводі вакантов до йобаной матєрі, людей ждать нормальних я не можу, і поки мені ще дають вибирать, а не тупо забивають комплєкт ким попало, я вибрав цих. Вроді не аватари с віду, — уже харашо. Друге. Мені глубоко равнохуйствєнно, шо ти будеш робить з ними. Єслі хочеш шось ліпить з одного чи з другого — ліпи. Не нада вони тобі — хай ходять в наряд на шлагбаум і всі дєла. У нас і без них взвод — це команда із фільма «Поднять пєріскоп», хуже вже не буде. Третє. Вопрос не по окладу. Я сьогодня до 15:00 виконую обов’язки замполіта роти, а потом уже командіра взвода. Так шо приходь вечером — потрєщім.
Новобранцы, присутствующие при разговоре, были похожи, скорее, на обосранцев, и я решил уж тянуть прикол до конца:
— Ладно, цих з понеділка повбивають, може, потом нормального кого пришлють.
Услышав «ладно», летеха поспешил закончить разговор:
— От і договорились, обіщаю, я даже віддам їм бойовий наказ вмерти з понеділка, ліш би ти не нєрвнічав.
………………………………………………
О том, что постарше и не входит в категорию малолеток, скажу лишь, что он не даром получает зарплату. Ходил с нами на выходы и участвовал в стрелковых замесах. Все, что я ему сказал: «Ротному нада хароші пулємьотчіки, а мені йобнуті. Вибирай сам, ну на виходи тобі ходить со мною, а не з ним». И он ходил.
Второй (который не выучил уроки) не отставал в показателях. Действительно интересовался тонкостями ремесла и скромными наработками по этой теме:
«Сайгон, я хочу палатку купити на виходи, яку брати?»
«А шо це за підсумки?»
«А де бронік брав? Скільки коштує?»
«Як нічо не робиш, пішли розтяжки мені покажеш розгрузочні, ти обіцяв».
И так далее. Пацан вкидывал зарплату и свои накопления в экипировку, не курил и не бухал. На первую делюгу? пошел дней через десять, где по нему немного попиздючили со стрелкового, и знаете, — он справился с этим. Через 15 дней он впервые вступил в полноценный контакт на небольших дистанциях, попиздючил сам и справился с этим. 40 минут противного стрелкового под периодические прилеты залпов АГСа и ГП — это нехуевый экзамен. Отработал по красоте, не очковал и не ссал высунуть голову. В эту же ночь, в 1:06, нас напиздовали из «васильков», и малолетка справился и тут. Два месяца дырявых учебок ниачем, а здесь за 16 дней — «от колыбели до могилы»)))
Чуть позже я разобрался в нем и начал показывать всякие прикольчики с гранатами, МОНками и мононитью. Показывал еще… в общем, много чего показывал. С тех пор он был со мной везде, матерел, набирался опыта, импровизировал.
— Воркута, тебе сьогодня вб’ють)
— Добре. Нарешті.
— Знаєш, чого рюкзак рівно по коліна?
— Чого?
— Шоб вдруг шо, твій корєш міг ноги одірвані туда положить, ггги.
— Сайгон, тебе як захуярат, я твій бронік со́бі во́зьму, добре?
— Ага, РПСку тільки не трож, її вже забили.
— Мій ді́ду казав: якщо на мене говоритимуть «бандера», шоб я казав, шо вони власовці.
— Бля, твій ді́ду в школу ходив?
— Ні, він у тюрмі сидів.
— Ми не власовці, ми махновці, Воркута.
Такие шуточки стали фишкой нашего общения)
Парень не промах, хоть и 20 лет. Вынослив, несмотря на габариты. Сталь в характере, реальный боевой опыт и «экзамены» после «теории» сразу в боевых условиях сделали его «убийцей с лицом младенца» каким-то. Для меня он стал надеждой на то, что не все так хуево в этой армии с кадрами… А еще горжусь, что могу называть своим другом этого малого пиздюка) Спасибо ему за то, что был рядом, когда взрослые дядьки, рассекающие в камуфляже по гражданке, морозились от армейки и бегали по мобилизации от военкомов, аки лани.
Еще двое, 20 и 19 лет от роду, ровенчанин и тернополянин, появились у нас чуть позже. Тоже контрачи. Приехали с учебки без нихуя, в том числе и без знаний. Два месяца как в армии, а прибыли без трусов и зубных щеток. Оказалось, что учебка их научила здорово шториться от службы. Шарились и делали вид, шо при делах.
Первый раз они меня удивили одним летним утром, когда мы после трехсуточных скаканий по зеленкам, майже без сна и нормальной еды, после двухчасовой яйцетряски в кузове тентованного «шишаря» по расхуяренным дорогам, в 10 часов утра приехали на базу. Эти, блядь, короли мирно плющили хари… В 10 утра, сука… Буднего дня… Не в наряде…
Зашел в помещение и охуел прям)
— Уооо! А шо це за лєжбіще тюлєнєй бєрємєнних?
— Та спят дєті, — отозвался кто-то из угла.
— Ох ніхуя сєбє! Та так можна всю войну проспать к єбєням.
— Ауууу, котікііііі, снімаєм чєхлиии! — сказал я, толкая ногой то одного, то другого.
Нехотя, через мычание, спящие красавицы продрали глаза.
— Ти хто? — перепуганно спросил один из них.
— Я той, хто жде тебе і твого друга на дворі через одну минуту.
На улице, щурясь от солнца, бойцы в количестве два штука стали какого-то хуя передо мною в ряд, причем один руки держал по швам, а второй засунул за спину («борзый», подумалось тогда, помню).
— Якого ви хуя стали перед мною, як перед ротним, попроще йобла, панове! С какіх хєров спим в 10 утра?
Тот, шо с руками за спиной:
— А мене ніхто не будив.
— Поняв, воїни устали убеде ждать. Пішли зо мной, будете зброю чистить. Ну так як ваша вам нахуй не нада, ви спите, — почистите мою і Воркути, бо ми стріляли.
Тот, шо стоял с руками по швам, молча взял один из автоматов и начал разбирать, а вот тот, шо поборзее, решил проявить мастерство петлять:
— Мені через 20 минут в наряд.
— Нічого страшного, я за тебе сходю постою, мені не в западло. А ти і пісталєт почистиш заодно поки.
— Я на артілєріста вчився, нам не показували як.
— А я на політолога — ну розібрався ж. Воркута поможе. Тебе як звать?
— Хохол.
— А друга твого?
— Руля.
— Харашо. Їбаш, Хахол, папкі автік і пєстік. І ГеПеху ж тоже.
Воин взял мой автомат и начал на отъебись чистить, но через пару подзатыльников стал делать это больмень усердно.
Наверное, история на этом и закончилась, если бы не миномет.
У меня были свои задачи и заботы, молодняк не из моего взвода, та и похуй мне на них, по большому счету. Но нам дали миномет. Я, ясен хуй, был в первых рядах желающих научиться из него хуярить, а их, как «артиллеристов», и Воркуту дали мне, так сказать, в расчет. Тогда я и вспомнил об их существовании:
— О, це ті два крєтіна. Шо вони там?
— Та нічо, один пивко попиває, другий ночами десь пропадає, таке.
— Ясно. Скажеш, шоб собирались, їдуть вчиться зо мною і Воркутою єбашить вату з міномьота.
Обстоятельство, что мне выезжать на самый-самый передок с двумя проблемными малолетками, один из которых еще и женат, — не прельщало. Решил ломать сразу. Уж лучше так, чем табличка на школе в селе и родня в черных платках.
Первого из них я приветствовал звонким лещом:
— Шо, сука, насьорбався пивка?
— Та я лише один раз.
— Один раз не підарас, чи шо?
— Мені Чечен дозволив.
— Та мені похуй, хто тобі дозволив. Ахуєєш, атвічаю.
Второй тоже поймал бы леща, но лихо увернулся и поймал в бороду.
— А ти шо, блядь, думав, шо тут як в учєбкі, захотів уйшов, захотів прийшов?
— В мене картка не робила, і я їздив в банк…
— Нахуя ти мені моросиш, блядь, тебе ніч не було. Карочє. Драть буду, поки людину не побачу…
И мы уехали…
Дальше были замесы, постигание чудес мортирной стрельбы, артобстрелов, стрелкового ада… ну и прочих прелестей «пидарово́й».
Малыши сначала меня жутко боялись, бо настоящая их война началась с лещей за косяки, а я, пиздюк, еще и подогревал на фоне непривычного для них фронтового пиздеца:
— Руля?
— Аа.
— Ти мєдлєнний якийсь, навєрно, сьогодня підем огнєві позіциї развєдувать в камиші, і я тебе захуярю там… надоїв.
— В мене сім’я, — глаза и голос чувака реально излучали страх (ну хули, война, чувак какой-то припизденный, мало ли).
— А я рапорт потом напишу, шо ти маладєц був пацан, і їм бабліща дадуть, один хуй ти ні на шо не годний.
— Ну чого це, хіба не вчусь?
— Та вчіся, вчіся. Я Хахла возму лучше з собою, гги)
Через какое-то время пацаны поняли, шо нихуя не шарят и лучше слушать старших, бо можно и сдохнуть, если выебываться сильно.
— Пацанюриииикиии! В 19:00 бачу всих на місці.
— А каска-бронік обов’язково?
— Я не всігда носю броню і от вас не требую. Мені похуй, якшо чєсно, ну лучше одінь. Я старий, а тобі жить ще. А от шльом, сука, лучше носи, бо башню погне нехєрово, — ответил я, хлопая по каске.
Через какое-то время я им начал нравиться. Поняли, что хуйни не требую, никак не контролирую до тех пор, пока нет косяков или тупых отмазок. Хохол полюблял расспрашивать про войну, а я ему рассказывал, конечно… Любил напиздеть чуши всякой от нехуйделать. И про росомах в зеленках, и про блуждающего сепара, и про Шубина… Ыыы) Та скучно ж было)
— Сайгон, я в магазін.
— Ага, єбаш.
— Тобі шось брать?
— Тірамісу.
— Шоооо?
— Ко́ли двушку.
После одного ночного боя, когда мы сыпали ответку под огнем крупной арты русских, я затянул шлем и не думал никуда уходить, уж очень здо́рово было… И они не уходили тоже. Кругом рвалось и свистело, ошалело хрипели две рации…
— Десять бєглим огонь!
И три чувака, большинство ровесников которых ссутся от замесов в WOT, и чувак, большинство ровесников которого пообрастало семьями, животами, рейнджроверами и схемами, — начинали танец с бубнами. Десяток «бурачків» улетал пидорам. Сначала мои дети растерялись, кипишевали и жались к земле. Тут без претензий, все понимаю и сам ахуевший, но нада сыпать.
— Хахол, ще десять мін приготов, по 3 пороха.
— Воркута, восстановить наводки.
— Руля, подсвєтка орієнтіра.
Громкие команды спокойным голосом (ох, какой ценой мне дался этот спокойный голос) и явные признаки того, что в укрытие никто не собирается, несмотря на ад вокруг, немного помогло. Забегали. Пусть и пригибаясь, пусть и смешно. В тот момент я четко понимал, что они круче многих извесных мне «калированных» разведосов, а они, видимо, тоже поняли, что я не такой, как сержанты в их учебке.
И мы сыпали… И по нам сыпали.
— Вистрєєєл!
— Вииистрєл!
— Виииистрєєєл!
Все это на дрожащей от 120-мм и 152-мм арты земле, между вспышек и разрывов, мелких осколков, на долете торохтящих сверху по каске, крупных осколков по домам и деревьям и стрелкового свиста над головами (в том месте до абизян около 400 метров, а подходят они еще ближе).
Не помню, сколько тогда мы выпиздовали в тандеме с правосеками за полтора часа, но ни они, ни мы не ушли с позиций. Хорошо помню, как бросал последнюю мину. Миномет от предыдущей скаконул и накренился. Начинался дождь. Пробегающий мимо Сапсан споткнулся и упал, а Руля перецепился через него и, когда падал, миномет выстрелил у него прямо возле головы.
Все ок, жив-здоров, слава богу, но я о том, что чуваку 19 лет. Понимаете?
После того боя парни поняли, что ни я, ни Воркута не выебываемся, и появилось уважение. Взаимное, кстати.
— Парні, можете шториться от служби, бухать, пройобуваться, накупить шевронів з літучкою і навалювать дєшовим блядям в саунах, які ви круті. Ну як нормальним пацанам будете в глаза дивиться? А можна дєлать. Дівідєндов це не принесе і шкурку, скоріш всього, попорте… но чіста, сука, совість вродє як важніше.
— Та ясно, поняв вже, — по-взрослому смотря в глаза, сказал Хохол.
После окончания сроков БР мы убыли на базу, где пацаны преобразились и стали адекватно себя вести. Немного, конечно, на понтах, но те, перед кем они их колотили, того заслуживали. Уже поднаторев в минометном деле, мы смогли сами разведывать и при необходимости поражать цели. Научились работать как со стационарной позиции, так и «по-черному»… Оба (с Воркутой трое) были на всех выездах и БС.
— Хохол, шо там у нас? — зевая, спросил я утром, шлепая умываться.
— Міномьот чистий і готовий, пороха? 50 мін, вишибні та взриватєлі в машині. Нємєц робе колесо.
— Отлічно, які плани?
— Та хтіли покупатись і в город з’їздити, штани собі подивитись, розетки, кабєль і шланг купить.
— Ніхуясє, шопоголіки. Добре, дуйте.
В употреблении алкоголя замечены более не были и не проебывались. Вернее, незачем, бо поняли, шо если в наряд ходишь, миномет готов, ты трезв и опрятен, готов прибыть в 30-минутный срок — иди куда хош, никому ты не нужен, тебе доверяют по умолчанию. Работало. Под самый свой дембель уломал Реву, шоб он уломал ротного (именно так это и работало), шоб тот взял Хохла в разведвыход на прикрытие пулеметчика. Сходил, короче, малый туда, где волки срать не ходят. Говорил, что понравилось ему)
Вчера, кстати, специально звонил поинтересоваться, как с дисциплиной сейчас у них. Все ровно по-прежнему.
Разные малолетки бывают, но есть много тех, кто в свои 18–20 лет ведет себя куда достойней более взрослых кудахтающих «мужей». Приходят и делают свою работу. Кстати, командир взвода этих малолеток тоже 20 лет от роду. Да-да, толковые 20-летние лейтенанты в нашей прекрасной армии тоже есть…
Юрий Руденко
Родился в 1983 году. Киевлянин, образование высшее (Авиационный университет), женат, детей нет.
До мобилизации занимался установкой спутниковых антенн, участник «Революции достоинства».
С самого начала АТО — волонтер. На службу в ВСУ призвался 21.04.2015. Служил в 101-й ОБрО ГШ наводчиком, а затем командиром ЗУ23–2. Демобилизовался в июле 2016-го, проведя непосредственно в зоне АТО 1 год и 1 месяц.
За время службы в армии написал художественно-исторический роман «Психи двух морей» о событиях лета 2014 г., который был издан в октябре 2016-го.
На данный момент работаю в фонде поддержки армии «Повернись живим». Пишу второй роман.
101 кінська сила
N
3000 обертів на хвилину, 5-та передача. Вечір співає в дзеркалах, а шини тиснуть пилюку в теплий асфальт дня, що минає. Політ на наднизький висоті, над ямами й вибоїнами, паріння над Дніпром. Московський міст, середній ряд. Праворуч, із характерним підвиванням, ліниво суне сонний тролейбус, зустрічна смуга грає у вантах тисячами вогників.
Ритмічне, удвічі швидше серця, клацання поворотника, плавне перелаштування вліво. Педаль до поліка. З напіввідкритого вікна чути шум, потужний рик мотора. Сто одна кінська сила, жадібно сьорбаючи бензин, легко крутить товсті, у два пальці, напівосі. 4000 обертів на хвилину.
Петрівка. Горить червоний, як завжди, не пам’ятаю, щоб було інакше. 3500… 3000… 2000, у правий ряд, не вимикаючи передачі. Двигун дихає повітрям, і за інерцією машина наближається до стоп-лінії. А на капоті уповільнюється віддзеркалення неба і мерехтіння ліхтарів освітлення. Жовтий.
Зелений, знов тиснеш педаль, з низів 101 кінська сила витягає тонну теплого металу і, просвистівши, наче куля, повз інші машини, ти попереду потоку. Свобода від бордюру до відбійника, від бампера до обрію. Темп.
Кирилівська церква, віраж ліворуч, праворуч і нагору, наче бойовий розворот винищувача. Десь у глушнику явно дірка, звук басистий, соковитий. Це дивний момент, коли несправність приємна, і хай так буде.
Зверху кліпає червоними очима, дивиться на місто, що ніколи не спить, телевежа. Телецентр «Олівець» і кладовище, де, нібито цураючись своїх високорангових попередників, скраєчку щільно полягали побратими. Дорогожичі, під міст, лівий ряд грюкає в підвіску залізом ливньовок, а попереду знов червоний. 2000…
Повільне дефіле до Шулявки, дві смуги — це не три, червона «мазда» стрибає з ряду в ряд, намагаючись виграти пару сотень метрів. 18 ям на Шулявському мості вже багато років. Індустріальний міст, ремонт дороги, колись тут буде хайвей, а зараз зустрічна смуга, і люки каналізацій, що стирчать з асфальту, пропливають під машиною, як ті хмари під крилом літака.
Караваєві дачі, знову на «своїй» смузі, 2500, правий ряд, 2000, 4-та передача. Підкрадаюся на зелений, традиційна яма, 3500, віраж уліво, наче авторалі, тільки в уповільненій зйомці й без штурмана, що читає стенограму траси. Червона «мазда» знову стрибає з ряду в ряд, але вже десь позаду, важлива не швидкість, а темп.
Пряма, теплий вечір свистить у дзеркалах, гуляючи салоном. Свобода від бордюру до відбійника, і вперед від бампера до обрію.
1
Дембєльські гроші скінчилися швидко. Той прес паперу, який дала мені держава, виявився дещо «дешевшим», ніж я сподівався. Воно й недивно: за півтора року ціни змінилися, бензин подорожчав, а жага до постійного руху, що після довгого «бойового чергування» було складно втамувати, випила швидко ту, насправді, досить щедру дяку від держави, яку можна влучно назвати «спасибі, що живий».
Якось несподівано виявилося, що нормальні люди не носять берці влітку і треба десь колядувати щось інше. Бо свої останні кросівки ти прибив цвяхами до стіни бліндажа, тіпа як сказав «до побачення» цьому світові на шляху в той, цивільний. Дивно, але розуміння «цей — той», «тут — там» приходить не одразу, і людина в камуфльованому одязі посеред цивілізації виглядає дещо незграбно.
А ще та людина прокидається вранці й шукає автомата, точніше, ще вночі прокидається, якраз під зміну постів. Ну, тобто десь там, у пампасах, — зміна постів, а тут, у цивілізації, прокидається людина. Мацає навколо, де ж та «Елла», де та холодна залізяка 82-го року випуску. Боїться, що десь пролюбив її чи вкрали. Хоча кому тут потрібен автомат, точніше там, де в кожного свій…
Але то проходить швидко, на відміну від неприємного здивування від цін і потреб цивільного життя. А й насправді, навіщо прати одяг: він брудний тепліше й рідніше, особливо та пляма на нозі, від булочки з джемом, що схожа, вибачте, на гівно, чи той ляпсус крові на коліні. Кров чужа, але по тих мештах можна історію викладати, нащо їх прати?
Але це також проходить. Вільне повітря квартири, де всі 18 квадратних метрів твої, персональні, й усі до однієї шкарпетки твої, і ти сам собі господар. Ця нова атмосфера вивітрює з тебе все те «ностальджі» за оббитим неструганими дошками бліндажем, що «там» вважали за VIP-апартаменти. Гаряча вода з крану сприймається як манна небесна, а справжні 220 вольт у розетці, без отого постійного торохтіння генератора, — то справжнє щастя. Але й дитячий захват від цілодобового, без зайвих зусиль доступу до благ цивілізації триває недовго.
І взагалі не хочеться сидіти на місці. Бо ж як можна пити пиво в барі чи дивитися на різнокаліберних бовдурів у телевізорі, коли навколо такий світ? Різнокольоровий, великий, коли цікаво доїхати до небокраю, зазирнути за обрій: а що там? Побачити море й гори, залізти на Еверест і пірнути в Маріанську впадину, мандрувати, спілкуватися, вивчати щось нове, чути нечуване і бачити небачене. Але є одне але…
Ти ховаєш глибоко в шафу все зелене і пісочне, ідеш до магазину по кросівки, хочеш, чорт забирай, червоні штани, але бачиш цінник, скоріше схожий на номер телефону. І сувора жопа реальності розбиває твої рожеві мрії про небокрай об буденність. На все: на їжу, цигарки та бензин, на червоні мешти й темні (у жодному разі не тактичні) окуляри — потрібні гроші. І зараз їх треба значно більше, ніж півтора роки тому.
Ти йшов за перемогою, був готовий загинути в бою, як герой у кіно. В якийсь момент ти зрозумів, що не все так просто і перемоги не буде. Загинути простіше тупо й негероїчно, від випадкового пострілу колеги-аватара чи нефартового прильоту якоїсь болванки з-за обрію, але перший варіант більш імовірний. Ти поставив життя на паузу і чомусь сподівався, що, коли повернешся на щиті чи зі щитом, — все буде так само. Але життя тривало, на паузі був тільки ти.
2
Контрасти міста, людей: незважаючи на однакову будову і «стандартну» поведінку, вони всі такі різні. Кожен має своїх проблем, знає свою правду, переборює свої проблеми і має свій персональний контекст. Коли дядя Міша вперше сів у машину, від нього віяло холодом. Він підозріло дивився навкруги, постійно намагаючись запам’ятати кожен поворот, і часто перепитував, якою вулицею ми їдемо і чому саме нею.
Ні, Міша не був шпигуном. Він був переселенцем. Його не приваблювали байки про повернення СРСР і «Русскій мір». Цей колоритний дядько був схожий на бандита з кіно, вільно ботав по фєнє й англійською. Він бачив усе із середини: як ті, хто ще вчора ковтали оковиту попід тином, отримавши зброю, вдиралися до чужих будинків, грабували й відбирали машини, не цікавлячись політичними вподобаннями.
Міша адекватно розмірковував, смішно розмовляв українською і навіть спонсорував якийсь спецпідрозділ ЗСУ. Але все то сталося згодом, як і наше знайомство. Тільки-но приїхавши до Києва, мужчина був розгублений і злий на весь світ. Він більше нагадував здичавілого собаку, якого загнали в глухий кут: навіжені очі, короткі фрази, підозріла поведінка і страх, захований за агресією. Виходячи з машини, він озирався на всі боки і завжди йшов до свого будинку новою дорогою…
Десь одинадцята вечора. Це місто ніколи не спить, воно лише змінює свій вигляд. Від сірих жакетів у жовтих маршрутках до рожевих жилетів на сміттєвозах. І ріже око неоном реклам. Спальні райони ще блимають вікнами, центр ще гуляє, п’є гірке з запахом хліба пиво. Клуби відчиняють свої двері, а кам’янолиці секьюріті починають фейсконтроль. Кінотеатри готуються виплюнути в ніч чергових глядачів. Емоції, обговорення: кіно-гавно чи, навпаки, шедевр. Яка, власне, різниця: літо, молодість, пригоди…
Але в міста, що ніколи не спить, є серце. Ні, це не центр, і там немає аромату дорогих парфумів. Пульсуючий людьми й гудками локомотивів вокзал. Старий, класичний, родом з минулого сторіччя — північний, і новомодний, весь зі скла й металу, термінал південного. Поруч церква, магазини, навколо аж три «Макдональдза» і справжній «КФС». Мало хто з місцевих знає, що пан Сандерс — засновник «КФС» — був морським піхотинцем.
Тут завжди людно, його величність розклад не цікавить, де сонце і чому місяць ховається за холодним дощем. Потяги приходять, потяги відправляються. Тут цілодобово можна купити сигарети й журнал, випити кави і знайти собі нічної втіхи. Дивні цигани та смердючі бомжі органічно перемішані з туристами у трекінговому одязі й людьми у формі. У залі очікування хтось, яз завжди, спить, по коліях іде, грюка молотком у букси вагонів механік. У нього на плечі радіостанція, вона шипить і щось розповідає, як справжня…
За дві хвилини одинадцята приходить сірий потяг. Такий, як усі інші, Хюндай Інтерсіті. Той самий, що ставав посеред поля в мороз, той самий, що має репнуту раму, той дорогий і комфортний, наче літак, що за якихось 6 годин забирає тебе з одного життя і кидає в інше. Цей потяг особливий…
Рано чи пізно ти опинишся тут. Вийдеш із залізної бляшанки, що гойдається на рейках, мов колиска, але летить уперед крізь захід сонця або завірюху, мов снаряд. Усе минає, і будь-який стан тимчасовий, кожна дорога добігає кінця. І, якщо тобі підфартить, потяг привезе тебе додому, ти винесеш великий рюкзак на перон, кинеш його просто на землю і, незважаючи на всі правила й погоду, затягнеш сигарку, на повні груди. І це буде не початок нового життя, а лише кінець старого.
Вони сіли, тримаючись за руки. Не відпускаючи її тендітної долоні, він кинув свій зелений мішок у багажник. Вона застрибнула в машину, наче птаха. У світлі ліхтарів блищать обручки, у темряві нічній палають очі. Вони дивляться один на одного і мовчать. Так дивно, але здається, що їм слова просто непотрібні: вони спілкуються поглядом, мовою тіла й перекачують терабайти почуттів через дотик долонь.
Машина їде повз генштаб, мотор розслаблено співає тиху пісню, де приспівом гримить на ямах підвіска. Ліворуч лишається затягнуте в колючку посольство РФ, таке вороже й холодне візуально. Весь світ живе в тих вогниках на капоті, що спалахують, пробігають повз, ховаються за боковою стійкою і зникають десь позаду.
А їм плювати, вони дивляться один в одного, без слів, не відпускаючи долоней. І дивне відчуття: вона тримається за нього, наче за кам’яну стіну, впевнено. Тепер, от саме зараз, вона не боїться нічого. А він…
А він тримається за неї, наче сліпий за поводиря. Цей світ йому, напевно, чужим здається, і вона — єдиний його друг. І він боїться її втратити, а вона — його. Тому й тримаються один одного. І мовчать…
3
У процедурі повернення важливу роль відіграє оточення і, передусім, близькі. Можна бути сто разів патріотом і двісті разів «суворим мужчиною», але, зазирнувши вглиб себе, спитай: навіщо все це було, що ти там забув і яких цілей домагався? І в тій безодні, що живе в тобі, все одно так чи інакше відповідь буде приблизно однакова: захист.
Дядю Міша як підмінили. Коли він сів до мене в машину, я його не впізнав. Цей гаврік виграв мільйон чи знайшов скарб? Упевнений у собі чолов’яга аж світився, наче та лампочка. Де той переляканий і злий вовк, що без упину крутив на пальці золоту каблучку, схожу на гайку?
Здавалося, це зовсім інша людина. Їхали довго, продираючись заторами великого міста. Він розповідав про сім’ю, трьох доньок та їхні шкільні успіхи. І про тещу, що сумує за телеканалом «росія 24». «Нєт, она нє вата, просто прівичка», — посміхаючись, коментував Міша цю дивну ностальгію.
Я дивувався цим метаморфозам, а мій пасажир розповідав, якось весело і дивно, про свій будинок в Авдіївці й про те, який Київ величний і красивий. Міша змінився й ожив, а секрет був простий. Він знайшов роботу і знову банально відчув землю під ногами.
Місто блимає стоп-сигналами багатокілометрових тягучок. Сто одна кінська сила повільно суне вперед. Двигун сьорбає бензин, часто дихаючи кожним циліндром. Суміш палива й повітря, стиснута десятикратно, вибухає, внаслідок «пострілу» свічки запалювання, в замкнутому просторі камери згоряння. Поршень іде донизу, обертаючи колінчастий вал, чотири циліндри, два вибухи на один оберт, навіть на холостому ходу: 800 обертів на хвилину. Всередині майже війна, і холодний метал назовні.
Ти ж пішов не за медалями чи шаною, ти ж нормальний чувак, самодостатній і адекватний. Там не тхне грошима й визнанням, ти це знав і пішов, щоб захистити родину. Зробити так, щоб той бардак і бруд, у якому ти варився останній рік-півтора, ніколи, чуєш — ніколи, не оселився тут, у тебе вдома. Де дружина, діти й мама, ті, що є, були чи неодмінно будуть. Батьківщина і родина — то різні речі, але якщо просто, то з масиву родин складається Батьківщина, так чи інакше.
Зараз ти повернувся. І коли на зміну погоди в тебе нестерпно болить шия, коли ти наново вчишся жити в цьому світі, що прогресував і рухався вперед; коли ти розумієш, що друзі, які були в тебе «до», — це чужі тобі люди, а нові товариші, що з’явилися «під час», — насправді не такі й близькі, — важливо знати, що все це не марно. І мати тих «безпечних людей», які приймуть тебе в будь-якому стані.
А стани змінюють один одного, наче дерева за вікном, коли їдеш тим самим Інтерсіті. Ти посміхаєшся, а за мить — ненавидиш увесь світ, за дві хвилини вже готовий перевернути гори, а ще за годину — думаєш про самогубство. Ти серйозно розмірковуєш над тим, що краще — петля чи таблетки, але, відклавши вирішення цього питання на завтра, з настанням нового дня розумієш, що маєш досить багато зобов’язань перед цим світом і мандрівка на той — відкладається.
Ти маєш про когось піклуватися й за щось відповідати. То такий сенс життя, нехай, може, і надуманий, нехай тимчасовий, але справжній. Кругова порука: ти мені — я тобі. Головне лише домовитись одразу, «підписати пакт» підвищеної толерантності й довіри, поваги до власного простору і страху. Страхів, насправді, виникає чимало.
Там усе було просто: бий або біжи, виконуй наказ, стріляй, коли буде треба. Ворог попереду, свої також не подарунки, але то свої, як мінімум. А тут… Хто є друг, хто ворог — визначити складно. Гроші, бізнесові інтереси, репутації й мотивації, питання «хто більше герой» і «як воно було насправді», «навіщо ти туди пішов» і «коли це все скінчиться» виїдають мозок. Ну й дійсно, я що — генерал, щоб знати, коли воно скінчиться?
Люди вимагають швидких рішень і простих відповідей, але так не буває. От не буває, і все тут. Просто сказати: «йди працювати», а ви посидіть рік чи більше в стані, коли гроші тобі платять за те, що ти просто є і живий! Спочатку із цивільного життя, де ти «пахав» з ранку до ночі, потрапляєш у середовище, де нормальним є працювати десь 4 години на добу, а іноді й менше. Звісно, що ти все швидко побудуєш і поробиш, але не можеш піти додому після виконання роботи. То який сенс квапитися?
І це як наркотик: спочатку класно й весело, а потім уже не можеш інакше. Дуже просто — впасти донизу, звикнути жити в землі й не планувати на післязавтра. Просто довірити захист тіла спинному мозкові. Зворотня ж еволюція болюча. Маєш тримати язика за зубами й кулаки в кишенях, думати головою, день у день розв’язуючи однакові питання. Знову вчитися жити за вигаданими правилами, де папірець із потрібною печаткою іноді важить більше, ніж металеві двері кімнати, за якими той папірець дають.
І ти починаєш дорослішати наново…
4
А потім настає осінь, ховає сонце за хмарами, поливаючи місто дощами. Це красиво й навіть романтично, коли сидиш у теплій кімнаті й дивишся на краплі крізь вікно. У такі моменти на згадку спадає багнюка, що липне кілограмами на ноги, і в глибині душі ти радієш, що то скінчилося для тебе. Радієш і співчуваєш усім тим, хто от прямо зараз десь там. Поки, підіймаючи фонтани брудної води, ти в теплі й під музику мандруєш містом, ті люди — на варті, вдивляються в горизонт і тримають на своїх плечах твоє мирне небо. І чомусь тобі стає соромно за те, що ти тут, а вони там…
Шини чемно трамбують осінню мряку в побитий асфальт. Чотири циліндри тихо співають нескінченну, придушену «Євро-4» до сто однієї кінської сили, але динамічну пісню. Світлофори вітаються, кліпаючи жовтими очима, від межі ближнього світла фар і до схованого в кам’яних джунглях міста обрію. Ніч.
Магнітола співає «Wish you were here», і слова, згасаючи, вилітають назовні, разом з димом сигарет і теплом, крізь щілину приспущеного вікна. Синій дим зникає за кормою, пісня тихне, але це тепло робить місто, що ніколи не спить, таким рідним і своїм.
Місто дивиться на тебе очима поліцейських і повій, що, мов бур’ян, поросли біля каменюки, яку десь далеко на сході звуть дивним словом «поребрик». Останні перехожі, хитаючись і підтримуючи один одного, пірнають у темні двори, де швидкоплинність часу змінює дитячі майданчики на стихійні парковки.
Шашка на даху — як маяк. Людина під ліхтарем здіймає руку. Дивно: в епоху «Uber» звичайний грач на тротуарі — немов той реліктовий мамонт. Мо, смартфон у людини розрядився? Чи гроші скінчились, чи може з Інтернетом біда? У цивілізованому місті наколядувати шаровий Wi-Fi не так уже й складно. Хоча яка, власне, різниця?
Обережно, щоб не обляпати брудом «клієнта», зупиняєш машину, намагаєшся вгадати, що це за мужик і куди він викинув повістку. Злий розум малює контраст: неоновий дим нічних клубів і пороховий сморід опорника, де ти стирчав багато місяців. Що це? Заздрість, зневага, образа на те, що цього мокрого вечора ти, незважаючи ні на що, все одно повезеш його в теплу квартиру, бо така твоя робота і ти сам її обрав?
— Троєщина, Фестивальний?
— 100.
— Поїхали…
Діалог стандартний, на диво, без торгів, хоча ціна адекватна. Можливо, чоловік просто втомився й хоче додому чи просто гуляв містом і нагулявся.
Років 30–35, пристойно вдягнений, тверезий, що дивно в цей час. Питає, чи можна палити. Це, мабуть, неправильно, але курець мені «рідніший». Голос нейтральний, без знаку «+» чи «—», просто нуль, але питання звучить ввічливо і дружньо.
— Паліть, нема питань, попільничка на шахті між сидіннями.
Є люди говіркі, бувають навіть занадто. Теми різні: політика, жінки, робота. Така собі «таксотерапія», ефект попутника в поїзді, коли ти розповідаєш йому те, що давно таїв у собі. Точно знаючи, що вранці поїзд дістанеться пункту призначення і ви ніколи більше не побачитеся.
Цей мовчить. Смартфон працює, гроші не скінчились, мандрує Інтернетом. Підсвітка телефона дістає з темряви кам’яне обличчя, чисто виголене, на шиї дорога краватка.
Хто ти, незнайомець? Банківський службовець чи ресторатор? Чи знаєш, як воно — полишити все й потім починати знову? Чи знаєш, як гуде земля, як світиться небо, як соромно приходити на кладовище потім, як соромно бути живим? Чи знаєш?
Ніч співає вітром, що заблукав між радіатором і заднім склом, дим витікає назовні, повільно падаючи на теплу дорогу. Магнітола співає музику ночі, мелодійний український рок зі змістовим навантаженням на текст. Ліхтарі бігають по капотові, відображаючись у дзеркалах, дивовижним намистом тікають назад у темряву.
Є така пісня — «Brothers in arms» від Dire straits — про трагедію і безглуздість війни. Так, війна — це погано, але чи мали ми вибір? У нічному ефірі грає її кавер, переклад довільний, і якби не наші реалії, її можна було б асоціювати з Афганістаном чи Чечнею. «Эти горы до неба»… Але в нас є свої гори, за які лилася кров. Кілька років тому слово «терикон» здавалося таким дивним і далеким…
Пасажир просить зробити гучніше, і вперше на його обличчі в темряві салону видно емоцію: він плаче, тихо, одним правим оком — ліве вставне, блищить і безглуздо дивиться прямо… Не знаю як, але спиною відчуваю, що йому — теж соромно бути живим у цьому світі.
Ніч сховала мільйон машин у дворах, підземних парковках, розкидала їх по узбіччях провулків. Блимаючи блакитними діодами, автівки сплять, набирають сили, чекають нового дня. Дорогі мерседеси і бюджетні ланоси відпочивають, щоб завтра наново виїхати на вулиці, кружляти хитро закрученими розв’язками та естакадами, стояти в заторах, стикатися в курйозних ДТП, змагатися у світлофорних перегонах.
Свобода. Від бампера до обрію, від бордюру до відбійника. Дорога пуста, всі три ряди мої, точніш наші, бо той чувак позаду — свій, дарма що дорога краватка і крутий костюм. Без слів і паролів, особлива енергетика єднає тих, кому соромно ходити на кладовище, тих, хто лишив позаду старе життя й обрав свободу.
Немов яхта під вітрилами, розслаблено, майже нечутно пустими вулицями пливе чорна машина. Сто одна кінська сила впевнено суне вперед. Мокрий вітер, наче морський бріз, заповнює салон крізь відкриті вікна, ліва рука виставлена вперед і хапає повітря долонею.
Байдуже й холодно вниз дивляться ліхтарі, правий поворотник, шепіт бруду біля бордюру, аварійка.
— Фестивальний, приїхали. Грошей не треба, бережи себе, брат…
У психології є поняття «тригер», дослівно з англійської — «вмикач». Це явище, зазвичай звук, запах або візуальний образ, що вмикає певні емоції й повертає тебе назад у часі, в той момент, коли було скрутно, чи небезпечно, чи просто страшно.
Дивна штука: я не лякаюся петард, що періодично бабахають під вікном. Це зовсім не схоже ні на артобстріл, ні на стрілецький бій. Взагалі-то я знаю, що, навіть якби під вікном хтось шмаляв з автомата, це мене б не дуже бентежило. Мозок автоматично робить усі «обчислення». І розмірковуючи над тим, а чи нормально це — не боятися петард під вікном, маю лише одну відповідь: товсті стіни, нічого не трапиться. Це, мать його, досвід.
Не лякатися петард — не означає не лякатися нічого. Сміттєвоз, що гримить тими контейнерами під вікнами, то значно гірше. Один, але потужний, соковитий удар контейнера в кузов, змушує на секунду завмерти серце. Іноді цей звук навіть намагається кинути тебе на підлогу, підкошуючи ноги. А потім трусяться руки, і ти куриш на балконі, дивлячись на жовту вантажівку з маячком.
Чортів інстинкт: удар металу об метал чомусь схожий на вибух снаряду. Як, насправді, добре, що сміттєвоз їздить нечасто і працює за графіком. Організм не дурний, адаптується. Мов мисливець, що стоїть «на номері», ти підсвідомо чекаєш ті комунальні служби наступного дня. Удар контейнера у кузов все одно змушує тебе здригнутися мимоволі. Але сьогодні ти готовий, на сторожі. І ця боротьба з власним страхом, з інстинктом самозбереження триває постійно з перемінним успіхом, клятий сміттєвоз…
5
Вечір полива дощем старе місто. Місто ніколи не спить, воно постійно живе, народжується і помирає. В очах ще чистих калюж живуть ліхтарі. Люди тікають з роботи і квапляться додому. Дощ сховав під парасольки поодиноких перехожих. Вони стали однаковими, сховавши від холодної води свої яскраві індивідуальності, дорогі смартфони й незвичайні зачіски. Як клони, всі кудись пливуть, наче їх затягує течія, струмок холодної води, що тече попід бордюром, весело і живо, аж поки не зникне в проваллі міської каналізації.
На заднє сидіння, поспіхом складаючи парасольку, застрибує парочка. Називають адресу, чують тариф і, не маючи в цей час альтернативи, погоджуються. Мотор співає, ці двоє, обіймаючись, грайливо щось там шепочуть один одному на вухо, аж плямкає. Молоді, веселі й трохи п’яні. Флюїди кохання розливаються салоном, лишаючись романтичним осадом на запітнілих вікнах. Маю відчуття, що я тут зайвий.
Їдемо. Роблю музичку голосніше, намагаючись не дивитися в салонне дзеркало, хоча, по-чесному, чомусь дуже хочеться. Ця нездорова цікавість іноді мене лякає. Ну, власне, що тут такого, люди собі й люди, яка різниця, що вони там роблять. Може, їм просто більше нема де усамітнитись?
Власний простір. Це те, чого ніколи немає в армії. Ти маєш бути одним сірником із пачки, картою з колоди, але не індивідуальністю. Мо, навіть не так: дарма що ти яскравий чи самобутній, ти маєш бути гвинтиком великого механізму. І лише так він працює.
Ти завжди на людях: 24 години на добу, 7 днів на тиждень, 365 днів на рік хтось на тебе дивиться або просто існує поруч. Що б ти не робив, чим би не займався, маєш зважати на оточення, а оточення — на тебе. І, розмовляючи по телефону з «великою землею», намагаєшся сховатися. Транслюєш додому всю ту ніжність і турботу, на яку зараз здатен, — таємно.
Зграя самців не терпить слабких. І хоча слабкими є всі поголовно: кожен має свої почуття і свою персональну тугу за домом — то не можна виносити в люди. Суворі правила, суворі мужчини, суворе життя не дають прав на ніжність і сумніви. Не на людях. На жаль, не завжди ти можеш сховатись, і буває так, що говориш ти «холодно» до своїх: дружини, дитини чи мами. А вони не бачать твоїх палаючих тугою за домом очей, чують лише твій сталевий голос, і тим ти їх раниш. Ти це відчуваєш і не можеш вдіяти аж нічого…
Десь позаду ритмічні рухи, і явно хтось вперся коліном у сидіння. Коли музика затихає, міняючи ритм, або під зміну пісень, чути тихий стогін і часте дихання. Думаю, чи слід нагадати «закоханим», що лишилося ще хвилин з десять поїздки, чи, навпаки, не встрягати в процес? Мені невідомо, на якій стадії вони зараз, а спитати якось соромно, та і, мабуть, це буде не дуже доречно.
Придушений крик, роблю вигляд, що мене тут немає, напевне, червоний як рак, у темряві не видно. Через пару хвилин голос: «Зупинить біля гуртожитку, будь ласка». Все ясно, що там й думати: інститут, гуртожиток, доля молодьожная така, як-то кажуть, «знаєм, плавалі». Це вам, діти, татків дарунок…
Зупиняємося, вмикаю освітлення салону. В колі світла з’являются руки, що тримають портмоне. Руки витягають гроші, й на сидіння, а потім на підлогу, «в ноги» правого пасажира, падає клаптик паперу. Підіймаю та передаю рукам, випадково бачу напис «ПОВІСТКА». Обертаюся на нього, з питанням дивлюся хлопцю у вічі. А той посміхається і гордо так каже: «Завтра вранці».
А дощ падає з чорного неба на освітлену лише фарами землю. Хтозна, може, так треба, може, це знак, що слід повертатися, що в мене є свій дім і там мене чекають. Так само чекають, як і півтора роки тому. Намагаючись вижити там, ти вбивав своє життя тут, повільно й вишукано. Час виправляти помилки.
6
Притискаючи плечем телефон до вуха, на заднє сидіння вмостилася шикарна дама. Вона закинула на сидіння сумку й парасолю. Салон налився ароматом французьких парфумів, а салоном побігли сонячні зайчики від дорогих прикрас. Макіяж, одяг, манікюр. Годинник… Якщо порівняти вартість усього цього антуражу з ціною машини, то автомобіль явно пасе задніх.
— Вільний? — затуливши мобільний долонею, смішно вказуючи вперед довжелезним, блискучим кігтем на увінчаному діамантом пальці, «шикарна дама» задає напрямок руху автомобіля. Наче не менш ніж англійська королева командує своєму вірнопідданому: «Кучєр, трогай». І машина їде вперед.
Останнє сонце пестить землю. Вже холодна осінь, середина дня, тисячі моторів дирчать у довгому заторі. Випиваючи сотні літрів бензину на секунду, довга змія з автомобілів повільно повзе вниз бульваром Лесі Українки. Як завжди, хтось дуже розумний намагався зекономити 5 хвилин. Не пропустив іншу машину і тепер стоїть уже дві години з обдертим боком. Хтось запізнився на роботу, десь не сталося підписання контракту, карета швидкої — вже нікуди не поспішає. Сирена мовчить, білий «Форд-Транзит» із червоною смугою покірно сунеться в нескінченному потоці машин. Не довезли…
Пробка — це не страшно, деякий час після демобілізації я стояв у заторах із задоволенням, мов та губка вбираючи в себе свинцевий сморід вулиць. Півтора року на свіжому повітрі давалися взнаки. Зараз затори — то вже буденність, пасажирка часу не втрачає, телефоном вирішуючи якісь справи…
Нарешті вона замовкає, і в салоні зависає гнітюча тиша. Коли є про що говорити, то за розмовою час плине наче гірська річка. Але різниця в соціальному статусі чи вподобаннях іноді робить розмову складною. Чи просто неможливою. Ну правда, що я можу спитати в людини, яка на пальці носить увесь мій прибуток за рік? Ми настільки різні, ми просто живемо в різних світах. Про що нам розмовляти? Про шарові опори чи ціни на бензин? Про політику? Чи, може, про війну?
Ми розв’язуємо різні проблеми, і якщо мій порядок денний — це десять літрів бензину і питання, як оминути яму на дорозі, то люди, що оселилися в її айфоні, явно розмовляють про якісь вагони з борошном, котрі загубилися десь між Яготином і Шепетівкою. Їй чхати на яму, мені не зрозуміло, як можна загубити цілий поїзд.
Різні рівні відповідальності, різні рівні розуміння. Це як питати генерала, де на опорніку копати туалет, або звертатися до президента, щоб налагодив постачання шкарпеток. Можливо, саме тому і є та складна структура з різних установ і людей, що стоїть між високим начальством і людиною. І, на жаль, якщо «серединка» робить свою справу погано, зусилля обох кінцівок ланки — марні…
І в такі моменти розумієш: що більша твоя «вага», то більша й відповідальність. І, попри дорогі парфуми або круте авто, ти є заручником своїх статків, посади й ролі в суспільстві. Гроші надають свободу пересування, але забирають свободу поведінки. Робота відбирає сім’ю, а злі люди можуть відібрати все інше.
Врешті-решт оминаємо місце ДТП, лишаючи позаду дві майже не пошкоджені автівки, що стали причиною чергового локального колапсу в місті. Радіючи вільному асфальтові, машина стрибає вперед. Дірявий глушник реве, наче під капотом не 101, а всі 300 коней, вільна дорога — то завжди добре. Насолоджуючись цією свободою (від бордюру до бордюру), згадую, що досі не знаю адреси, куди ми їдемо. Питаю.
— Друже, мені треба в фонд, — командним тоном заявляє пасажирка, не додаючи жодних деталей.
Пані забула, що таксі — це не її персональний водій, який знає, де це «фонд». Той уже напевно має знати, де «фонд», «ресторан», «клуб» чи «місце, де живе тьотя Мотя із собачкою». Але я — не він. Він не я, і ми ніколи не зможемо помінятися місцями. Сидіти наче пес на ланцюзі й виконувати забаганки шефа — це не моє. Я обираю свободу, нехай не таку ситу, але свою, персональну, від бордюру до відбійника, від бампера до обрію…
— Вибачте, пані, чи можете ви назвати адресу?
— Забула адресу, не пам’ятаю, волонтерський, великий, армії допомагає. Зазвичай фірма перераховує їм гроші, але зараз хочу сама. У мене син там, на сході, …бригада, розумієте? — сказала вона з гордістю. — Хоча що ви розумієте? Ви ж таксист, — і в цих словах віяло відчаєм.
А я не знав, що відповісти. Закляк і мовчки відвіз, куди треба. Взяв гроші й відрахував решту, від’їхав, припаркувався й довго курив, намагаючись зрозуміти, як же так вийшло. Все просто і складно водночас. Стереотипи правлять думками і світом, прислів’я «судять по одежинці» спрацювало в обидва боки.
Не кращим чином…
R
А ввечорі знову був дядя Міша, що вперше їхав не сам, а з жінкою. Полишивши дітей на тещу, вони зібрались у театр, певне, вперше за останні кілька років, а то й за життя. Красиво вдягнені, з усмішками, вони сіли позаду. Міша показово відкрив дружині двері, подав руку й театрально вклонився. Мужчина був схожий скоріш на закоханого студента, ніж на напівбандита зі сходу.
Вечір танцював на капоті відображенням ліхтарів і зірок. Небо відкрилося. Жодної хмарини. Можливо, в останнє до весни, місяць гордовито спостерігав за людьми з чистого неба. А люди, такі маленькі й смішні, багаті й бідні, немов мурахи, лазили по планеті, народжувались і вмирали, вбивали один одного, плакали і сміялись, водили таксі чи танки…
На задньому сидінні панувала ідилія. Мабуть, так само, як багато років тому, він і вона, люди, що пройшли півжиття поруч, ніжно трималися за руки. Мабуть, вона згадувала, як чекала його з розборок у буремні 90-ті, а він — як, наче злодій, лазив до неї на другий поверх, намагаючись не випустити з зубів довжелезну макіївську троянду, колись у 80-х. Їхнє життя змінилось, як і в тисяч людей, яких закрутило у вирі подій, не питаючи на те згоди.
І нове життя кинуло виклик, даруючи певну свободу. Час неможливо зупинити: все тече й міняється, ідеали відмирають, їх змінюють інші. Трагедії перетворюються на фарс, і за зміною дня й ночі ти не помічаєш змін у собі, плавної трансформації свідомості, на яку впливає оточення. Жорно історії меле людей без жалю. І в час потрясінь ти ліпиш себе наново. Що вийде з того борошна, м’яка булка чи золотий, але твердий і неїстівний батон, — лише твоя відповідальність. Головне — не згоріти в цій печі.
Ззаду задзвонив телефон, Міша взяв слухавку і йому там щось сказали. Розмова була коротка, але він перепитав: «Точно, горит? Ладно». Його голос спочатку змінився і став грубим, а потім пом’якшав, і він сумно доповів дружині: «Звоніл сосєд, только что в наш дом попал снаряд, ну, в общем, горит он, тушить нєкому, возвращаться больше нєкуда». Голос дяді Міши звучав розгублено…
Дружина ніжно обійняла його й просто сказала: «Горит, и х@й с ним, теперь наш дом здесь». Міша посміхнувся: «Ти права, дорогая, идем в театр!»
…Вечір розрізали надвоє червоні фонарі стоп-сигналу. Пригальмувавши свій політ, чорна машина підсвітила двори правим поворотником, задня передача, парковка. Двигун заглушено, на тахометрі нуль. Нічну тишу рве тріск глушника, який остиває. Магнітола мовчить, за вікно летить недопалок, із шипінням помираючи в калюжі. Свобода жити як заманеться і де забажаєш, думати вільно й займатись улюбленою справою — не дається даремно. Свобода — не подарунок, а коштовний товар. За який треба боротися.
Свобода в кожного своя, свобода від бордюру до відбійника, від бампера до обрію, і сто одна кінська сила, що летить за небокрай. Крізь ніч. Але завжди повертається додому, там де добре і чекають…
Родился в 1983 году. Киевлянин, образование высшее (Авиационный университет), женат, детей нет.
До мобилизации занимался установкой спутниковых антенн, участник «Революции достоинства».
С самого начала АТО — волонтер. На службу в ВСУ призвался 21.04.2015. Служил в 101-й ОБрО ГШ наводчиком, а затем командиром ЗУ23–2. Демобилизовался в июле 2016-го, проведя непосредственно в зоне АТО 1 год и 1 месяц.
За время службы в армии написал художественно-исторический роман «Психи двух морей» о событиях лета 2014 г., который был издан в октябре 2016-го.
На данный момент работаю в фонде поддержки армии «Повернись живим». Пишу второй роман.
101 кінська сила
3000 обертів на хвилину, 5-та передача. Вечір співає в дзеркалах, а шини тиснуть пилюку в теплий асфальт дня, що минає. Політ на наднизький висоті, над ямами й вибоїнами, паріння над Дніпром. Московський міст, середній ряд. Праворуч, із характерним підвиванням, ліниво суне сонний тролейбус, зустрічна смуга грає у вантах тисячами вогників.
Ритмічне, удвічі швидше серця, клацання поворотника, плавне перелаштування вліво. Педаль до поліка. З напіввідкритого вікна чути шум, потужний рик мотора. Сто одна кінська сила, жадібно сьорбаючи бензин, легко крутить товсті, у два пальці, напівосі. 4000 обертів на хвилину.
Петрівка. Горить червоний, як завжди, не пам’ятаю, щоб було інакше. 3500… 3000… 2000, у правий ряд, не вимикаючи передачі. Двигун дихає повітрям, і за інерцією машина наближається до стоп-лінії. А на капоті уповільнюється віддзеркалення неба і мерехтіння ліхтарів освітлення. Жовтий.
Зелений, знов тиснеш педаль, з низів 101 кінська сила витягає тонну теплого металу і, просвистівши, наче куля, повз інші машини, ти попереду потоку. Свобода від бордюру до відбійника, від бампера до обрію. Темп.
Кирилівська церква, віраж ліворуч, праворуч і нагору, наче бойовий розворот винищувача. Десь у глушнику явно дірка, звук басистий, соковитий. Це дивний момент, коли несправність приємна, і хай так буде.
Зверху кліпає червоними очима, дивиться на місто, що ніколи не спить, телевежа. Телецентр «Олівець» і кладовище, де, нібито цураючись своїх високорангових попередників, скраєчку щільно полягали побратими. Дорогожичі, під міст, лівий ряд грюкає в підвіску залізом ливньовок, а попереду знов червоний. 2000…
Повільне дефіле до Шулявки, дві смуги — це не три, червона «мазда» стрибає з ряду в ряд, намагаючись виграти пару сотень метрів. 18 ям на Шулявському мості вже багато років. Індустріальний міст, ремонт дороги, колись тут буде хайвей, а зараз зустрічна смуга, і люки каналізацій, що стирчать з асфальту, пропливають під машиною, як ті хмари під крилом літака.
Караваєві дачі, знову на «своїй» смузі, 2500, правий ряд, 2000, 4-та передача. Підкрадаюся на зелений, традиційна яма, 3500, віраж уліво, наче авторалі, тільки в уповільненій зйомці й без штурмана, що читає стенограму траси. Червона «мазда» знову стрибає з ряду в ряд, але вже десь позаду, важлива не швидкість, а темп.
Пряма, теплий вечір свистить у дзеркалах, гуляючи салоном. Свобода від бордюру до відбійника, і вперед від бампера до обрію.
Дембєльські гроші скінчилися швидко. Той прес паперу, який дала мені держава, виявився дещо «дешевшим», ніж я сподівався. Воно й недивно: за півтора року ціни змінилися, бензин подорожчав, а жага до постійного руху, що після довгого «бойового чергування» було складно втамувати, випила швидко ту, насправді, досить щедру дяку від держави, яку можна влучно назвати «спасибі, що живий».
Якось несподівано виявилося, що нормальні люди не носять берці влітку і треба десь колядувати щось інше. Бо свої останні кросівки ти прибив цвяхами до стіни бліндажа, тіпа як сказав «до побачення» цьому світові на шляху в той, цивільний. Дивно, але розуміння «цей — той», «тут — там» приходить не одразу, і людина в камуфльованому одязі посеред цивілізації виглядає дещо незграбно.
А ще та людина прокидається вранці й шукає автомата, точніше, ще вночі прокидається, якраз під зміну постів. Ну, тобто десь там, у пампасах, — зміна постів, а тут, у цивілізації, прокидається людина. Мацає навколо, де ж та «Елла», де та холодна залізяка 82-го року випуску. Боїться, що десь пролюбив її чи вкрали. Хоча кому тут потрібен автомат, точніше там, де в кожного свій…
Але то проходить швидко, на відміну від неприємного здивування від цін і потреб цивільного життя. А й насправді, навіщо прати одяг: він брудний тепліше й рідніше, особливо та пляма на нозі, від булочки з джемом, що схожа, вибачте, на гівно, чи той ляпсус крові на коліні. Кров чужа, але по тих мештах можна історію викладати, нащо їх прати?
Але це також проходить. Вільне повітря квартири, де всі 18 квадратних метрів твої, персональні, й усі до однієї шкарпетки твої, і ти сам собі господар. Ця нова атмосфера вивітрює з тебе все те «ностальджі» за оббитим неструганими дошками бліндажем, що «там» вважали за VIP-апартаменти. Гаряча вода з крану сприймається як манна небесна, а справжні 220 вольт у розетці, без отого постійного торохтіння генератора, — то справжнє щастя. Але й дитячий захват від цілодобового, без зайвих зусиль доступу до благ цивілізації триває недовго.
І взагалі не хочеться сидіти на місці. Бо ж як можна пити пиво в барі чи дивитися на різнокаліберних бовдурів у телевізорі, коли навколо такий світ? Різнокольоровий, великий, коли цікаво доїхати до небокраю, зазирнути за обрій: а що там? Побачити море й гори, залізти на Еверест і пірнути в Маріанську впадину, мандрувати, спілкуватися, вивчати щось нове, чути нечуване і бачити небачене. Але є одне але…
Ти ховаєш глибоко в шафу все зелене і пісочне, ідеш до магазину по кросівки, хочеш, чорт забирай, червоні штани, але бачиш цінник, скоріше схожий на номер телефону. І сувора жопа реальності розбиває твої рожеві мрії про небокрай об буденність. На все: на їжу, цигарки та бензин, на червоні мешти й темні (у жодному разі не тактичні) окуляри — потрібні гроші. І зараз їх треба значно більше, ніж півтора роки тому.
Ти йшов за перемогою, був готовий загинути в бою, як герой у кіно. В якийсь момент ти зрозумів, що не все так просто і перемоги не буде. Загинути простіше тупо й негероїчно, від випадкового пострілу колеги-аватара чи нефартового прильоту якоїсь болванки з-за обрію, але перший варіант більш імовірний. Ти поставив життя на паузу і чомусь сподівався, що, коли повернешся на щиті чи зі щитом, — все буде так само. Але життя тривало, на паузі був тільки ти.
Контрасти міста, людей: незважаючи на однакову будову і «стандартну» поведінку, вони всі такі різні. Кожен має своїх проблем, знає свою правду, переборює свої проблеми і має свій персональний контекст. Коли дядя Міша вперше сів у машину, від нього віяло холодом. Він підозріло дивився навкруги, постійно намагаючись запам’ятати кожен поворот, і часто перепитував, якою вулицею ми їдемо і чому саме нею.
Ні, Міша не був шпигуном. Він був переселенцем. Його не приваблювали байки про повернення СРСР і «Русскій мір». Цей колоритний дядько був схожий на бандита з кіно, вільно ботав по фєнє й англійською. Він бачив усе із середини: як ті, хто ще вчора ковтали оковиту попід тином, отримавши зброю, вдиралися до чужих будинків, грабували й відбирали машини, не цікавлячись політичними вподобаннями.
Міша адекватно розмірковував, смішно розмовляв українською і навіть спонсорував якийсь спецпідрозділ ЗСУ. Але все то сталося згодом, як і наше знайомство. Тільки-но приїхавши до Києва, мужчина був розгублений і злий на весь світ. Він більше нагадував здичавілого собаку, якого загнали в глухий кут: навіжені очі, короткі фрази, підозріла поведінка і страх, захований за агресією. Виходячи з машини, він озирався на всі боки і завжди йшов до свого будинку новою дорогою…
Десь одинадцята вечора. Це місто ніколи не спить, воно лише змінює свій вигляд. Від сірих жакетів у жовтих маршрутках до рожевих жилетів на сміттєвозах. І ріже око неоном реклам. Спальні райони ще блимають вікнами, центр ще гуляє, п’є гірке з запахом хліба пиво. Клуби відчиняють свої двері, а кам’янолиці секьюріті починають фейсконтроль. Кінотеатри готуються виплюнути в ніч чергових глядачів. Емоції, обговорення: кіно-гавно чи, навпаки, шедевр. Яка, власне, різниця: літо, молодість, пригоди…
Але в міста, що ніколи не спить, є серце. Ні, це не центр, і там немає аромату дорогих парфумів. Пульсуючий людьми й гудками локомотивів вокзал. Старий, класичний, родом з минулого сторіччя — північний, і новомодний, весь зі скла й металу, термінал південного. Поруч церква, магазини, навколо аж три «Макдональдза» і справжній «КФС». Мало хто з місцевих знає, що пан Сандерс — засновник «КФС» — був морським піхотинцем.
Тут завжди людно, його величність розклад не цікавить, де сонце і чому місяць ховається за холодним дощем. Потяги приходять, потяги відправляються. Тут цілодобово можна купити сигарети й журнал, випити кави і знайти собі нічної втіхи. Дивні цигани та смердючі бомжі органічно перемішані з туристами у трекінговому одязі й людьми у формі. У залі очікування хтось, яз завжди, спить, по коліях іде, грюка молотком у букси вагонів механік. У нього на плечі радіостанція, вона шипить і щось розповідає, як справжня…
За дві хвилини одинадцята приходить сірий потяг. Такий, як усі інші, Хюндай Інтерсіті. Той самий, що ставав посеред поля в мороз, той самий, що має репнуту раму, той дорогий і комфортний, наче літак, що за якихось 6 годин забирає тебе з одного життя і кидає в інше. Цей потяг особливий…
Рано чи пізно ти опинишся тут. Вийдеш із залізної бляшанки, що гойдається на рейках, мов колиска, але летить уперед крізь захід сонця або завірюху, мов снаряд. Усе минає, і будь-який стан тимчасовий, кожна дорога добігає кінця. І, якщо тобі підфартить, потяг привезе тебе додому, ти винесеш великий рюкзак на перон, кинеш його просто на землю і, незважаючи на всі правила й погоду, затягнеш сигарку, на повні груди. І це буде не початок нового життя, а лише кінець старого.
Вони сіли, тримаючись за руки. Не відпускаючи її тендітної долоні, він кинув свій зелений мішок у багажник. Вона застрибнула в машину, наче птаха. У світлі ліхтарів блищать обручки, у темряві нічній палають очі. Вони дивляться один на одного і мовчать. Так дивно, але здається, що їм слова просто непотрібні: вони спілкуються поглядом, мовою тіла й перекачують терабайти почуттів через дотик долонь.
Машина їде повз генштаб, мотор розслаблено співає тиху пісню, де приспівом гримить на ямах підвіска. Ліворуч лишається затягнуте в колючку посольство РФ, таке вороже й холодне візуально. Весь світ живе в тих вогниках на капоті, що спалахують, пробігають повз, ховаються за боковою стійкою і зникають десь позаду.
А їм плювати, вони дивляться один в одного, без слів, не відпускаючи долоней. І дивне відчуття: вона тримається за нього, наче за кам’яну стіну, впевнено. Тепер, от саме зараз, вона не боїться нічого. А він…
А він тримається за неї, наче сліпий за поводиря. Цей світ йому, напевно, чужим здається, і вона — єдиний його друг. І він боїться її втратити, а вона — його. Тому й тримаються один одного. І мовчать…
У процедурі повернення важливу роль відіграє оточення і, передусім, близькі. Можна бути сто разів патріотом і двісті разів «суворим мужчиною», але, зазирнувши вглиб себе, спитай: навіщо все це було, що ти там забув і яких цілей домагався? І в тій безодні, що живе в тобі, все одно так чи інакше відповідь буде приблизно однакова: захист.
Дядю Міша як підмінили. Коли він сів до мене в машину, я його не впізнав. Цей гаврік виграв мільйон чи знайшов скарб? Упевнений у собі чолов’яга аж світився, наче та лампочка. Де той переляканий і злий вовк, що без упину крутив на пальці золоту каблучку, схожу на гайку?
Здавалося, це зовсім інша людина. Їхали довго, продираючись заторами великого міста. Він розповідав про сім’ю, трьох доньок та їхні шкільні успіхи. І про тещу, що сумує за телеканалом «росія 24». «Нєт, она нє вата, просто прівичка», — посміхаючись, коментував Міша цю дивну ностальгію.
Я дивувався цим метаморфозам, а мій пасажир розповідав, якось весело і дивно, про свій будинок в Авдіївці й про те, який Київ величний і красивий. Міша змінився й ожив, а секрет був простий. Він знайшов роботу і знову банально відчув землю під ногами.
Місто блимає стоп-сигналами багатокілометрових тягучок. Сто одна кінська сила повільно суне вперед. Двигун сьорбає бензин, часто дихаючи кожним циліндром. Суміш палива й повітря, стиснута десятикратно, вибухає, внаслідок «пострілу» свічки запалювання, в замкнутому просторі камери згоряння. Поршень іде донизу, обертаючи колінчастий вал, чотири циліндри, два вибухи на один оберт, навіть на холостому ходу: 800 обертів на хвилину. Всередині майже війна, і холодний метал назовні.
Ти ж пішов не за медалями чи шаною, ти ж нормальний чувак, самодостатній і адекватний. Там не тхне грошима й визнанням, ти це знав і пішов, щоб захистити родину. Зробити так, щоб той бардак і бруд, у якому ти варився останній рік-півтора, ніколи, чуєш — ніколи, не оселився тут, у тебе вдома. Де дружина, діти й мама, ті, що є, були чи неодмінно будуть. Батьківщина і родина — то різні речі, але якщо просто, то з масиву родин складається Батьківщина, так чи інакше.
Зараз ти повернувся. І коли на зміну погоди в тебе нестерпно болить шия, коли ти наново вчишся жити в цьому світі, що прогресував і рухався вперед; коли ти розумієш, що друзі, які були в тебе «до», — це чужі тобі люди, а нові товариші, що з’явилися «під час», — насправді не такі й близькі, — важливо знати, що все це не марно. І мати тих «безпечних людей», які приймуть тебе в будь-якому стані.
А стани змінюють один одного, наче дерева за вікном, коли їдеш тим самим Інтерсіті. Ти посміхаєшся, а за мить — ненавидиш увесь світ, за дві хвилини вже готовий перевернути гори, а ще за годину — думаєш про самогубство. Ти серйозно розмірковуєш над тим, що краще — петля чи таблетки, але, відклавши вирішення цього питання на завтра, з настанням нового дня розумієш, що маєш досить багато зобов’язань перед цим світом і мандрівка на той — відкладається.
Ти маєш про когось піклуватися й за щось відповідати. То такий сенс життя, нехай, може, і надуманий, нехай тимчасовий, але справжній. Кругова порука: ти мені — я тобі. Головне лише домовитись одразу, «підписати пакт» підвищеної толерантності й довіри, поваги до власного простору і страху. Страхів, насправді, виникає чимало.
Там усе було просто: бий або біжи, виконуй наказ, стріляй, коли буде треба. Ворог попереду, свої також не подарунки, але то свої, як мінімум. А тут… Хто є друг, хто ворог — визначити складно. Гроші, бізнесові інтереси, репутації й мотивації, питання «хто більше герой» і «як воно було насправді», «навіщо ти туди пішов» і «коли це все скінчиться» виїдають мозок. Ну й дійсно, я що — генерал, щоб знати, коли воно скінчиться?
Люди вимагають швидких рішень і простих відповідей, але так не буває. От не буває, і все тут. Просто сказати: «йди працювати», а ви посидіть рік чи більше в стані, коли гроші тобі платять за те, що ти просто є і живий! Спочатку із цивільного життя, де ти «пахав» з ранку до ночі, потрапляєш у середовище, де нормальним є працювати десь 4 години на добу, а іноді й менше. Звісно, що ти все швидко побудуєш і поробиш, але не можеш піти додому після виконання роботи. То який сенс квапитися?
І це як наркотик: спочатку класно й весело, а потім уже не можеш інакше. Дуже просто — впасти донизу, звикнути жити в землі й не планувати на післязавтра. Просто довірити захист тіла спинному мозкові. Зворотня ж еволюція болюча. Маєш тримати язика за зубами й кулаки в кишенях, думати головою, день у день розв’язуючи однакові питання. Знову вчитися жити за вигаданими правилами, де папірець із потрібною печаткою іноді важить більше, ніж металеві двері кімнати, за якими той папірець дають.
І ти починаєш дорослішати наново…
А потім настає осінь, ховає сонце за хмарами, поливаючи місто дощами. Це красиво й навіть романтично, коли сидиш у теплій кімнаті й дивишся на краплі крізь вікно. У такі моменти на згадку спадає багнюка, що липне кілограмами на ноги, і в глибині душі ти радієш, що то скінчилося для тебе. Радієш і співчуваєш усім тим, хто от прямо зараз десь там. Поки, підіймаючи фонтани брудної води, ти в теплі й під музику мандруєш містом, ті люди — на варті, вдивляються в горизонт і тримають на своїх плечах твоє мирне небо. І чомусь тобі стає соромно за те, що ти тут, а вони там…
Шини чемно трамбують осінню мряку в побитий асфальт. Чотири циліндри тихо співають нескінченну, придушену «Євро-4» до сто однієї кінської сили, але динамічну пісню. Світлофори вітаються, кліпаючи жовтими очима, від межі ближнього світла фар і до схованого в кам’яних джунглях міста обрію. Ніч.
Магнітола співає «Wish you were here», і слова, згасаючи, вилітають назовні, разом з димом сигарет і теплом, крізь щілину приспущеного вікна. Синій дим зникає за кормою, пісня тихне, але це тепло робить місто, що ніколи не спить, таким рідним і своїм.
Місто дивиться на тебе очима поліцейських і повій, що, мов бур’ян, поросли біля каменюки, яку десь далеко на сході звуть дивним словом «поребрик». Останні перехожі, хитаючись і підтримуючи один одного, пірнають у темні двори, де швидкоплинність часу змінює дитячі майданчики на стихійні парковки.
Шашка на даху — як маяк. Людина під ліхтарем здіймає руку. Дивно: в епоху «Uber» звичайний грач на тротуарі — немов той реліктовий мамонт. Мо, смартфон у людини розрядився? Чи гроші скінчились, чи може з Інтернетом біда? У цивілізованому місті наколядувати шаровий Wi-Fi не так уже й складно. Хоча яка, власне, різниця?
Обережно, щоб не обляпати брудом «клієнта», зупиняєш машину, намагаєшся вгадати, що це за мужик і куди він викинув повістку. Злий розум малює контраст: неоновий дим нічних клубів і пороховий сморід опорника, де ти стирчав багато місяців. Що це? Заздрість, зневага, образа на те, що цього мокрого вечора ти, незважаючи ні на що, все одно повезеш його в теплу квартиру, бо така твоя робота і ти сам її обрав?
— Троєщина, Фестивальний?
— 100.
— Поїхали…
Діалог стандартний, на диво, без торгів, хоча ціна адекватна. Можливо, чоловік просто втомився й хоче додому чи просто гуляв містом і нагулявся.
Років 30–35, пристойно вдягнений, тверезий, що дивно в цей час. Питає, чи можна палити. Це, мабуть, неправильно, але курець мені «рідніший». Голос нейтральний, без знаку «+» чи «—», просто нуль, але питання звучить ввічливо і дружньо.
— Паліть, нема питань, попільничка на шахті між сидіннями.
Є люди говіркі, бувають навіть занадто. Теми різні: політика, жінки, робота. Така собі «таксотерапія», ефект попутника в поїзді, коли ти розповідаєш йому те, що давно таїв у собі. Точно знаючи, що вранці поїзд дістанеться пункту призначення і ви ніколи більше не побачитеся.
Цей мовчить. Смартфон працює, гроші не скінчились, мандрує Інтернетом. Підсвітка телефона дістає з темряви кам’яне обличчя, чисто виголене, на шиї дорога краватка.
Хто ти, незнайомець? Банківський службовець чи ресторатор? Чи знаєш, як воно — полишити все й потім починати знову? Чи знаєш, як гуде земля, як світиться небо, як соромно приходити на кладовище потім, як соромно бути живим? Чи знаєш?
Ніч співає вітром, що заблукав між радіатором і заднім склом, дим витікає назовні, повільно падаючи на теплу дорогу. Магнітола співає музику ночі, мелодійний український рок зі змістовим навантаженням на текст. Ліхтарі бігають по капотові, відображаючись у дзеркалах, дивовижним намистом тікають назад у темряву.
Є така пісня — «Brothers in arms» від Dire straits — про трагедію і безглуздість війни. Так, війна — це погано, але чи мали ми вибір? У нічному ефірі грає її кавер, переклад довільний, і якби не наші реалії, її можна було б асоціювати з Афганістаном чи Чечнею. «Эти горы до неба»… Але в нас є свої гори, за які лилася кров. Кілька років тому слово «терикон» здавалося таким дивним і далеким…
Пасажир просить зробити гучніше, і вперше на його обличчі в темряві салону видно емоцію: він плаче, тихо, одним правим оком — ліве вставне, блищить і безглуздо дивиться прямо… Не знаю як, але спиною відчуваю, що йому — теж соромно бути живим у цьому світі.
Ніч сховала мільйон машин у дворах, підземних парковках, розкидала їх по узбіччях провулків. Блимаючи блакитними діодами, автівки сплять, набирають сили, чекають нового дня. Дорогі мерседеси і бюджетні ланоси відпочивають, щоб завтра наново виїхати на вулиці, кружляти хитро закрученими розв’язками та естакадами, стояти в заторах, стикатися в курйозних ДТП, змагатися у світлофорних перегонах.
Свобода. Від бампера до обрію, від бордюру до відбійника. Дорога пуста, всі три ряди мої, точніш наші, бо той чувак позаду — свій, дарма що дорога краватка і крутий костюм. Без слів і паролів, особлива енергетика єднає тих, кому соромно ходити на кладовище, тих, хто лишив позаду старе життя й обрав свободу.
Немов яхта під вітрилами, розслаблено, майже нечутно пустими вулицями пливе чорна машина. Сто одна кінська сила впевнено суне вперед. Мокрий вітер, наче морський бріз, заповнює салон крізь відкриті вікна, ліва рука виставлена вперед і хапає повітря долонею.
Байдуже й холодно вниз дивляться ліхтарі, правий поворотник, шепіт бруду біля бордюру, аварійка.
— Фестивальний, приїхали. Грошей не треба, бережи себе, брат…
У психології є поняття «тригер», дослівно з англійської — «вмикач». Це явище, зазвичай звук, запах або візуальний образ, що вмикає певні емоції й повертає тебе назад у часі, в той момент, коли було скрутно, чи небезпечно, чи просто страшно.
Дивна штука: я не лякаюся петард, що періодично бабахають під вікном. Це зовсім не схоже ні на артобстріл, ні на стрілецький бій. Взагалі-то я знаю, що, навіть якби під вікном хтось шмаляв з автомата, це мене б не дуже бентежило. Мозок автоматично робить усі «обчислення». І розмірковуючи над тим, а чи нормально це — не боятися петард під вікном, маю лише одну відповідь: товсті стіни, нічого не трапиться. Це, мать його, досвід.
Не лякатися петард — не означає не лякатися нічого. Сміттєвоз, що гримить тими контейнерами під вікнами, то значно гірше. Один, але потужний, соковитий удар контейнера в кузов, змушує на секунду завмерти серце. Іноді цей звук навіть намагається кинути тебе на підлогу, підкошуючи ноги. А потім трусяться руки, і ти куриш на балконі, дивлячись на жовту вантажівку з маячком.
Чортів інстинкт: удар металу об метал чомусь схожий на вибух снаряду. Як, насправді, добре, що сміттєвоз їздить нечасто і працює за графіком. Організм не дурний, адаптується. Мов мисливець, що стоїть «на номері», ти підсвідомо чекаєш ті комунальні служби наступного дня. Удар контейнера у кузов все одно змушує тебе здригнутися мимоволі. Але сьогодні ти готовий, на сторожі. І ця боротьба з власним страхом, з інстинктом самозбереження триває постійно з перемінним успіхом, клятий сміттєвоз…
Вечір полива дощем старе місто. Місто ніколи не спить, воно постійно живе, народжується і помирає. В очах ще чистих калюж живуть ліхтарі. Люди тікають з роботи і квапляться додому. Дощ сховав під парасольки поодиноких перехожих. Вони стали однаковими, сховавши від холодної води свої яскраві індивідуальності, дорогі смартфони й незвичайні зачіски. Як клони, всі кудись пливуть, наче їх затягує течія, струмок холодної води, що тече попід бордюром, весело і живо, аж поки не зникне в проваллі міської каналізації.
На заднє сидіння, поспіхом складаючи парасольку, застрибує парочка. Називають адресу, чують тариф і, не маючи в цей час альтернативи, погоджуються. Мотор співає, ці двоє, обіймаючись, грайливо щось там шепочуть один одному на вухо, аж плямкає. Молоді, веселі й трохи п’яні. Флюїди кохання розливаються салоном, лишаючись романтичним осадом на запітнілих вікнах. Маю відчуття, що я тут зайвий.
Їдемо. Роблю музичку голосніше, намагаючись не дивитися в салонне дзеркало, хоча, по-чесному, чомусь дуже хочеться. Ця нездорова цікавість іноді мене лякає. Ну, власне, що тут такого, люди собі й люди, яка різниця, що вони там роблять. Може, їм просто більше нема де усамітнитись?
Власний простір. Це те, чого ніколи немає в армії. Ти маєш бути одним сірником із пачки, картою з колоди, але не індивідуальністю. Мо, навіть не так: дарма що ти яскравий чи самобутній, ти маєш бути гвинтиком великого механізму. І лише так він працює.
Ти завжди на людях: 24 години на добу, 7 днів на тиждень, 365 днів на рік хтось на тебе дивиться або просто існує поруч. Що б ти не робив, чим би не займався, маєш зважати на оточення, а оточення — на тебе. І, розмовляючи по телефону з «великою землею», намагаєшся сховатися. Транслюєш додому всю ту ніжність і турботу, на яку зараз здатен, — таємно.
Зграя самців не терпить слабких. І хоча слабкими є всі поголовно: кожен має свої почуття і свою персональну тугу за домом — то не можна виносити в люди. Суворі правила, суворі мужчини, суворе життя не дають прав на ніжність і сумніви. Не на людях. На жаль, не завжди ти можеш сховатись, і буває так, що говориш ти «холодно» до своїх: дружини, дитини чи мами. А вони не бачать твоїх палаючих тугою за домом очей, чують лише твій сталевий голос, і тим ти їх раниш. Ти це відчуваєш і не можеш вдіяти аж нічого…
Десь позаду ритмічні рухи, і явно хтось вперся коліном у сидіння. Коли музика затихає, міняючи ритм, або під зміну пісень, чути тихий стогін і часте дихання. Думаю, чи слід нагадати «закоханим», що лишилося ще хвилин з десять поїздки, чи, навпаки, не встрягати в процес? Мені невідомо, на якій стадії вони зараз, а спитати якось соромно, та і, мабуть, це буде не дуже доречно.
Придушений крик, роблю вигляд, що мене тут немає, напевне, червоний як рак, у темряві не видно. Через пару хвилин голос: «Зупинить біля гуртожитку, будь ласка». Все ясно, що там й думати: інститут, гуртожиток, доля молодьожная така, як-то кажуть, «знаєм, плавалі». Це вам, діти, татків дарунок…
Зупиняємося, вмикаю освітлення салону. В колі світла з’являются руки, що тримають портмоне. Руки витягають гроші, й на сидіння, а потім на підлогу, «в ноги» правого пасажира, падає клаптик паперу. Підіймаю та передаю рукам, випадково бачу напис «ПОВІСТКА». Обертаюся на нього, з питанням дивлюся хлопцю у вічі. А той посміхається і гордо так каже: «Завтра вранці».
А дощ падає з чорного неба на освітлену лише фарами землю. Хтозна, може, так треба, може, це знак, що слід повертатися, що в мене є свій дім і там мене чекають. Так само чекають, як і півтора роки тому. Намагаючись вижити там, ти вбивав своє життя тут, повільно й вишукано. Час виправляти помилки.
Притискаючи плечем телефон до вуха, на заднє сидіння вмостилася шикарна дама. Вона закинула на сидіння сумку й парасолю. Салон налився ароматом французьких парфумів, а салоном побігли сонячні зайчики від дорогих прикрас. Макіяж, одяг, манікюр. Годинник… Якщо порівняти вартість усього цього антуражу з ціною машини, то автомобіль явно пасе задніх.
— Вільний? — затуливши мобільний долонею, смішно вказуючи вперед довжелезним, блискучим кігтем на увінчаному діамантом пальці, «шикарна дама» задає напрямок руху автомобіля. Наче не менш ніж англійська королева командує своєму вірнопідданому: «Кучєр, трогай». І машина їде вперед.
Останнє сонце пестить землю. Вже холодна осінь, середина дня, тисячі моторів дирчать у довгому заторі. Випиваючи сотні літрів бензину на секунду, довга змія з автомобілів повільно повзе вниз бульваром Лесі Українки. Як завжди, хтось дуже розумний намагався зекономити 5 хвилин. Не пропустив іншу машину і тепер стоїть уже дві години з обдертим боком. Хтось запізнився на роботу, десь не сталося підписання контракту, карета швидкої — вже нікуди не поспішає. Сирена мовчить, білий «Форд-Транзит» із червоною смугою покірно сунеться в нескінченному потоці машин. Не довезли…
Пробка — це не страшно, деякий час після демобілізації я стояв у заторах із задоволенням, мов та губка вбираючи в себе свинцевий сморід вулиць. Півтора року на свіжому повітрі давалися взнаки. Зараз затори — то вже буденність, пасажирка часу не втрачає, телефоном вирішуючи якісь справи…
Нарешті вона замовкає, і в салоні зависає гнітюча тиша. Коли є про що говорити, то за розмовою час плине наче гірська річка. Але різниця в соціальному статусі чи вподобаннях іноді робить розмову складною. Чи просто неможливою. Ну правда, що я можу спитати в людини, яка на пальці носить увесь мій прибуток за рік? Ми настільки різні, ми просто живемо в різних світах. Про що нам розмовляти? Про шарові опори чи ціни на бензин? Про політику? Чи, може, про війну?
Ми розв’язуємо різні проблеми, і якщо мій порядок денний — це десять літрів бензину і питання, як оминути яму на дорозі, то люди, що оселилися в її айфоні, явно розмовляють про якісь вагони з борошном, котрі загубилися десь між Яготином і Шепетівкою. Їй чхати на яму, мені не зрозуміло, як можна загубити цілий поїзд.
Різні рівні відповідальності, різні рівні розуміння. Це як питати генерала, де на опорніку копати туалет, або звертатися до президента, щоб налагодив постачання шкарпеток. Можливо, саме тому і є та складна структура з різних установ і людей, що стоїть між високим начальством і людиною. І, на жаль, якщо «серединка» робить свою справу погано, зусилля обох кінцівок ланки — марні…
І в такі моменти розумієш: що більша твоя «вага», то більша й відповідальність. І, попри дорогі парфуми або круте авто, ти є заручником своїх статків, посади й ролі в суспільстві. Гроші надають свободу пересування, але забирають свободу поведінки. Робота відбирає сім’ю, а злі люди можуть відібрати все інше.
Врешті-решт оминаємо місце ДТП, лишаючи позаду дві майже не пошкоджені автівки, що стали причиною чергового локального колапсу в місті. Радіючи вільному асфальтові, машина стрибає вперед. Дірявий глушник реве, наче під капотом не 101, а всі 300 коней, вільна дорога — то завжди добре. Насолоджуючись цією свободою (від бордюру до бордюру), згадую, що досі не знаю адреси, куди ми їдемо. Питаю.
— Друже, мені треба в фонд, — командним тоном заявляє пасажирка, не додаючи жодних деталей.
Пані забула, що таксі — це не її персональний водій, який знає, де це «фонд». Той уже напевно має знати, де «фонд», «ресторан», «клуб» чи «місце, де живе тьотя Мотя із собачкою». Але я — не він. Він не я, і ми ніколи не зможемо помінятися місцями. Сидіти наче пес на ланцюзі й виконувати забаганки шефа — це не моє. Я обираю свободу, нехай не таку ситу, але свою, персональну, від бордюру до відбійника, від бампера до обрію…
— Вибачте, пані, чи можете ви назвати адресу?
— Забула адресу, не пам’ятаю, волонтерський, великий, армії допомагає. Зазвичай фірма перераховує їм гроші, але зараз хочу сама. У мене син там, на сході, …бригада, розумієте? — сказала вона з гордістю. — Хоча що ви розумієте? Ви ж таксист, — і в цих словах віяло відчаєм.
А я не знав, що відповісти. Закляк і мовчки відвіз, куди треба. Взяв гроші й відрахував решту, від’їхав, припаркувався й довго курив, намагаючись зрозуміти, як же так вийшло. Все просто і складно водночас. Стереотипи правлять думками і світом, прислів’я «судять по одежинці» спрацювало в обидва боки.
Не кращим чином…
А ввечорі знову був дядя Міша, що вперше їхав не сам, а з жінкою. Полишивши дітей на тещу, вони зібрались у театр, певне, вперше за останні кілька років, а то й за життя. Красиво вдягнені, з усмішками, вони сіли позаду. Міша показово відкрив дружині двері, подав руку й театрально вклонився. Мужчина був схожий скоріш на закоханого студента, ніж на напівбандита зі сходу.
Вечір танцював на капоті відображенням ліхтарів і зірок. Небо відкрилося. Жодної хмарини. Можливо, в останнє до весни, місяць гордовито спостерігав за людьми з чистого неба. А люди, такі маленькі й смішні, багаті й бідні, немов мурахи, лазили по планеті, народжувались і вмирали, вбивали один одного, плакали і сміялись, водили таксі чи танки…
На задньому сидінні панувала ідилія. Мабуть, так само, як багато років тому, він і вона, люди, що пройшли півжиття поруч, ніжно трималися за руки. Мабуть, вона згадувала, як чекала його з розборок у буремні 90-ті, а він — як, наче злодій, лазив до неї на другий поверх, намагаючись не випустити з зубів довжелезну макіївську троянду, колись у 80-х. Їхнє життя змінилось, як і в тисяч людей, яких закрутило у вирі подій, не питаючи на те згоди.
І нове життя кинуло виклик, даруючи певну свободу. Час неможливо зупинити: все тече й міняється, ідеали відмирають, їх змінюють інші. Трагедії перетворюються на фарс, і за зміною дня й ночі ти не помічаєш змін у собі, плавної трансформації свідомості, на яку впливає оточення. Жорно історії меле людей без жалю. І в час потрясінь ти ліпиш себе наново. Що вийде з того борошна, м’яка булка чи золотий, але твердий і неїстівний батон, — лише твоя відповідальність. Головне — не згоріти в цій печі.
Ззаду задзвонив телефон, Міша взяв слухавку і йому там щось сказали. Розмова була коротка, але він перепитав: «Точно, горит? Ладно». Його голос спочатку змінився і став грубим, а потім пом’якшав, і він сумно доповів дружині: «Звоніл сосєд, только что в наш дом попал снаряд, ну, в общем, горит он, тушить нєкому, возвращаться больше нєкуда». Голос дяді Міши звучав розгублено…
Дружина ніжно обійняла його й просто сказала: «Горит, и х@й с ним, теперь наш дом здесь». Міша посміхнувся: «Ти права, дорогая, идем в театр!»
…Вечір розрізали надвоє червоні фонарі стоп-сигналу. Пригальмувавши свій політ, чорна машина підсвітила двори правим поворотником, задня передача, парковка. Двигун заглушено, на тахометрі нуль. Нічну тишу рве тріск глушника, який остиває. Магнітола мовчить, за вікно летить недопалок, із шипінням помираючи в калюжі. Свобода жити як заманеться і де забажаєш, думати вільно й займатись улюбленою справою — не дається даремно. Свобода — не подарунок, а коштовний товар. За який треба боротися.
Свобода в кожного своя, свобода від бордюру до відбійника, від бампера до обрію, і сто одна кінська сила, що летить за небокрай. Крізь ніч. Але завжди повертається додому, там де добре і чекають…
Дмитрий Якорнов
Киевлянин, 1979 г.р., образование высшее, женат, двое детей.
Менеджер, работал в рекламе. «Срочку» не служил из-за травмы спины («белый билет»). Пошел добровольцем. В 2014-м не брали, в 2015-м взяли. Вел в армии дневник, изданный книгой «То АТО. Дневник добровольца».
Война войной, а обед по расписанию
— Якорнов, покупатели пришли! — сказал мне как-то наш ротный в учебке «Десна». Я надеялся, что эти «покупатели» — офицеры из 79-й или 95-й бригад, куда писал рапорты. На собеседовании браво отвечал на вопросы:
— Так, одружений, двоє дітей! Так, освіта вища, менеджер, відповідальний! Ні, не вживаю!
На вопросы про военную подготовку браво отвечать не получалось:
— Ні, не служив! «Білий білет», травма спини! Ні, не турбує!
Диагноз на кислых лицах был однозначный… Так я попал в батальон охраны — стоять на блокпостах по периметру базы в АТО и попутно делать документацию на компьютере. Хоть база была далеко от передовой, но ночью прилетал большой калибр из Горловки. Ближайшие воронки были в 200 м от блокпостов, потому в начале июня 2015-го мы ночевали в подвалах.
В июле стало спокойнее: только ночное зарево и дальнее громыхание говорило о войне. Наши соседи-артиллеристы гордились, что это их заслуга:
— Поехали «работать» по минометам — а накрыли бронетехнику. Когда в четыре утра прицельно прилетает 152-й калибр, уже никто и никуда больше не идет!
— А как же Минские, ОБСЕ?
— Днем у нас уже все зае… отлично! Ездят, проверяют: пушки почищены, в положенном месте!
Вскоре меня с блокпоста перевели в столовую, овощерезом. Шоу «Мастер-шеф в АТО» было недолгое (12 дней), но убойное (под конец я был готов убить всех, а поваров можно было госпитализировать с диагнозом «истощение, вызванное постоянным ржанием»). Всех секретов продслужбы я не узнал, но обзавелся жгучим желанием… Многими жгучими желаниями, но первым из них — написать про еду в армии и развеять часть страшилок об армейском питании.
О еде в тылу
Про питание в учебке «Десна» и в воинской части Чернигова — коротко (подробнее — в начале моей книги «То АТО»). Кормили там невкусно, но много и сытно. Обычная сценка из столовой:
— Нет, нет, я столько не съем! — несмотря на мои вопли, экскаваторного вида черпак каждый раз наваливал мне в тарелку гору каши. На Кощея не похож — за что мне такое счастье? Тут лотерея «бонусный черпак», и я — вечный победитель?
— Тобі треба! Ти бооольшой — ЇЖ! — гипнотизировала меня повариха. А как иначе объяснить, что я те горы съедал? Только гипноз! Шутил, что мне положена медаль «За мужество перед полчищами крупы».
Позже мне сказали, что при моем росте 196 см порция — +30 %. Но и все остальные могли получить добавку. В 2015 году голодных людей в армии я не встречал, наоборот, многие поправлялись.
Перловка была нечасто, и вообще, претензии к еде слышал редко, скорее — подколки:
— Що там за суп?
— «Овощная хрень», как всегда!
— Чо всігда? Вчора був грузинський, «Ващє охрєнєлі!»
Я с детства привык к супам и на армейском сухпайке испытывал «супную абстиненцию». Соседи комментировали отсутствие первого на учениях или стрельбах грустным стишком «Раз у сутки супчик в желудке», а я шуточкой: «Мне, пожалуйста, два половника капустно-лукового концентрата внутривенно».
Хуже было с мясом. Соседи называли его японским словом «докаші»:
— Що там докаші? Вкусить можна?
Ножей нам не выдавали, только пластиковые ложки и вилки. А 90 % докаші делается из особых, резиновых пород крупного рогатого скота. Там и у чугунных вилок зубчики повыпадали бы, не то что у пластиковых. Про столовую обычно говорят, что там стоит стук ложек. В нашей — хруст вилок!
Вгрызаешься наконец в докаші… Эээ, это еще кто в кого вгрызся! Много пломб погибло смертью храбрых в деснянской столовой…
А лучшей докаші стала курица! Ее нам дали только один раз. Я очень обрадовался, о доме вспомнил. Кусаю, думая о крылышках под соевым соусом, фирменном блюде коханой супруги…
Яка ганебна підступність! Похоже, та курица всю жизнь провела в физлаборатории, доказывая формулу «Сила действия равна силе противодействия». У меня аж голова дернулась! Курица выиграла нокаутом в первом раунде!
* * *
Не усмотрите в моих словах #зраду — ел я с аппетитом, потому что:
1) антигурман, меня устраивает «Еда мужская, 2 кг»;
2) морально был готов, что будет намного хуже.
Но некоторые соседи уже через неделю переставали ходить в столовую, покупали в ларьках вермишель и сосиски: «Набридло!» Еще одной причиной игнора армейской еды было не ее «какачество», а очереди перед столовой, иногда по часу на морозе.
А самый большой шок вызвал… парень на раздаче! За месяц мы так привыкли к милым грушеобразным голосистым леди! (кто прочитал «голосисьтым», тот солдат!) А тут — к виртуозам поварешки затесалось инородное тело с кадыком! Каждый армейский остряк-самоучка разыгрывал стендап-шоу:
— один изображал испуг и обходил его за 3 метра, прося девушек «кинуть хлебушку»,
— другой просил телефончик: «И как такую красивую зовут?»,
— третий кричал: «Эге-гей! Каким ветром занесло?»
Тетки с раздачи заступались, просили «не ломать парню жизнь»: «Он у нас правильной ориентации». Но на следующий день парня на раздаче уже не было.
* * *
В мае 2015-го произошло «чудо на Десне». Солдат нашей роты Вячеслав Поездник долго издевался в своем видеоблоге над «подливой с запахом рыбы» и прочими деликатесами. МО зашевелилось только после его резонансного видео около столовой в Гончаровском, с распилом коровьей туши бензопилой на грязных поддонах. 11 человек уволили, и с тех пор в Черниговской области стали кормить намного лучше.
А еще лучше кормят частники. В воинской части Чернигова, куда я попал после учебки, не готовили в армейских столовых. Три раза в день к нам приезжала аппетитно пахнущая газелька со вкусностями типа жареной рыбы, выгружала половину для нас и отвозила остальное — кормить штаб. В дни, когда штабники нас дроч… муштровали на плацу, было огромное желание устроить диверсию: добавить в их борщи и каши новых, пахучих ингредиентов.
Осенью нас ротировали из АТО в в/ч Чернигова, а там уже готовят армейские повара на армейской кухне. Возможно, какой-то «поросенок Фунтик» таки смог и напакостил в офицерскую пищу?
О сухих пайках
Между тыловой и атошной кухней есть 2–3 дня, когда Моисеи из Укрзализницы гоняют состав солдат по «пустыне» (отдаленным сортировочным станциям, где в магазины не отпускали). В поезде вагона-ресторана нет, приходилось есть «манну небесную» — сухие пайки. Каждому выдали по 2 зеленых полуторакилограммовых пакета, внутри — 3 отдельных кулечка, для завтрака, обеда и ужина. Ужин с завтраком практически не отличаются:
— 2 пачки галет (300 г);
— «консерви м’ясо-рослинні» — это каши с мясом (рис, гречка или перловка);
— баночка печеночного паштета;
— мелочевка: кофе, чай, сахар, салфетки.
На обед то же самое, только вместо паштета и каши — мясные консервы на 325 г.
Неслучайно сравнил сухпаи с манной. Надо было как следует оголодать, чтобы впихнуть в себя «м’ясо-рослинну» кашу! Она спрессована в твердющую шайбу и мясом даже не пахнет — видны только коричневые прожилки на белом монолите.
В первый ужин решил добросовестно съесть весь зеленый пакетик. Сел к окну, наслаждался видами и в это время откалывал небольшие фрагменты риса, долго жевал, запивал водичкой… Подумал: «Странно… В соседних плацкартах так шумели — а сейчас тишина!»
Поворачиваюсь — а двое солдат тут, у меня за спиной!
— Шо, не лізе? — угорает один.
— Дімон, хавай, ми в тебе віримо! — чуть серьезнее другой.
Не успел сказать: «Эээ, шо такое…» — поезд тряхнуло, и каша перешла в наступление. Хорошо, что попала в нос, а не в рот: я «м’ясо-рослинно» чихнул и с перекошенным лицом побежал в туалет, под громкое ржание соседей.
Оказывается, они «забилися, що я її не вгризу». Таки не вгрыз! Соседи справа выиграли пачку сигарет и угостили майонезом. Разбираются: если растворить одну белую гадость в другой белой гадости, получается алхимическое чудо, которое вполне можно съесть.
В частях на передовой есть много рецептов, как сделать эту кашу съедобной: ее жарят с луком, кипятят в масле, топят с салом. Но съесть прямо из банки — под силу только суперменам.
После прибытия на базу сухпаи мы сдали на склад, предварительно вытащив оттуда самое ценное — пакетик кофе. Остальное никакого интереса не представляло, даже мясные консервы — этот армейский «тушняк» нам давали 3 раза в день, в столовой.
Высказывали тогда пожелания в адрес начпродов МО: или сделайте весь сухпай вкусным, или не кладите кофе. А то сотни зеленых пакетов на складе с одинаковыми «дырочками в левом боку» производят мрачное впечатление…
О питании в АТО
Наш батальон охранял закрытую для посторонних зону. Большинство солдат стояло на блокпостах по периметру базы, а шестерых поставили поварами и обслугой на кухню. Готовить надо было для всех военных на базе и для соседних блокпостов (им отвозили горячую еду машиной, 3 раза в день). В помощь им, «на картошку», утром отправляли еще пару бойцов.
Первый их ужин был неудачным: овсянку не доварили. Народ не стеснялся, и часть каши попала поварам за шиворот. Кулинары учли «липкую критику» и на следующий день порадовали гастрономическими сюрпризами: на завтрак и обед, похоже, перевели недельный запас тушенки; в суп добавили аналогичное количество перца. Принцип кнута (перца ужо как насыплю!!!) и пряника (мяса будет много), но только оставьте шеи поваров в покое!
Вскоре бдительный начпрод пресек всякую вольность, и до самого отбытия из АТО никаких эксцессов на кухне у нас не было.
* * *
Меня начальство окрестило «компьютерным гением, эстетствующим гурманом и любителем чайной церемонии». Это долго было произносить, потому чаще ориентировался на рык: «Йааакорнов! Этот окунь шароепистый опять спит? Пусть за комп идет!»
По ночам я вместе со всеми стоял в патрулях на блокпостах, а днем, вместо сна, печатал документацию батальона на компьютере. Через месяц соседи спросили: чего не отказался от такой «привилегии»? Мой крик «А ЧО — ТАК МОЖНО БЫЛО???» слышали аж в Горловке.
Ну а пока — о первом своем визите на кухню. Целый день делал скучные ведомости на компьютере, под вечер слышу:
— Чего кислый такой?
— У меня АТО — «Ад Трудолюбивого Офис-менеджера»… Тут ведомостей — на месяцы работы!
Наш капитан 11 месяцев был на передовой, в самых горячих местах, а последние 4 месяца — в блиндажах-«норах» с мышами, в чистом поле.
— Ваще о… обалдел? На промку хочешь? Там от тебя польза будет!
— Какая? — расправляю плечи от гордости.
— Дрищ ты двухметровый, безмозглый! Пользы от тебя там — как от двух мешков с песком! Я б тебя с собой водил, чтоб от обстрелов укрываться!
Бывалые старшины ржут рядом:
— Дима такой: «А шо это за зву…» — а бошка уже на крыше!
Капитан продолжает:
— Тут вам, запомни, са-на-то-рий! Хлопает по ночам? Уйня! Курорт, только б… леди не завезли! Нет, зззззука, сидит кислый! Чего еще не хватает?
— Да изжога, от этого комбижира с тушняка… Я мясо дома почти не ем. Может, рыба где-то есть?
— Ага, красная! Скоро и суши будут! — капитан на удивление серьезен.
— Что, правда?
— Йес, оф кос! Армейские суши!
Старшины опять громко ржут над моим недоуменным фейсом:
— Дима, откуда ты взялся? Это рис с тюлькой в томате! И наворачивай роллов, пока рыбьи глазки из ушей не полезут!
Я решаю идти до конца:
— Слышал, там сыр привезли…
— Якорнов, не дро… дразни мне колено! Иди на кухню, тебе сыра отрежут!
Тогда я впервые прошел дальше столовой и попал на кухню. Повара мне махнули на дверь: «Там, в холодильнике». Слышу смешок вдогонку: «Еще и масла наверни!»
Подхожу к самой громкой комнате, по звукам — внутри смесь танка и истребителя. Вижу два больших шкафа из нержавейки, во всю стену. Они трясутся, кряхтят, дребезжат, даже сипят и подвывают, как два монстра из сказки. Но — не холодят! Невдача спіткала нашу команду!
В наличии — два круга сыра, десяток палок колбасы и алюминиевый поднос с какой-то комковатой желтой слизью. Внутренний Шерлок Холмс соображает, что это когда-то было масло (позже узнал, что оно там еще с мая). Наверное, этот поднос специально не моют, чтобы отбивать аппетит у таких воришек, как я. И это, я вам скажу, таки работает!
* * *
На базе и в окрестностях было много сотен военных, потому 2 раза в неделю на армейский продуктовый склад в соседнем городе ездил наш грузовик. Полдня таскать тяжелые ящики с тушенкой — удовольствие сомнительное. Но в первые дни всем было интересно увидеть жизнь обычного атошного города, потому желающих было много.
Я потом спрашиваю:
— Ну, что там?
— Та нічого… Баб хоч побачили!
Шутил, что украинский секс-турист — самый непритязательный: ему достаточно лишь издалека посмотреть!
А как-то вечером, на построении, капитан говорит старшинам:
— Что-то давно свежего мяса не было! Младенцев не завезли?
— Не… Сказали, надо сепара поймать, привезти на разделку.
— Та они все вонючие… Якорнова лучше возьмите!
Мозг понимает, что шутят, а язык пытается выдать: «Эээ, я тоже вонючий!»
Позвонил коханой супруге, сказал, что завтра меня отправляют на мясо. Она посмеялась и сказала: «Давно пора!»
Назвал эту первую поездку в город — «50 оттенков серого». Серым было все внутри кузова КамАЗа. Слегка этому удивился, ведь обычный армейский цвет — зеленый. После получасовой поездки на скорости 80–100 км/час ящики и лавочки-таки оказались зелеными, а вот моя форма стала серой (а на попе — отблескивающей, как зеркало).
Кристиану Грею было бы достаточно денек повозить Анастейшу в кузове того КамАЗа, и мысли о сопротивлении навсегда покинули бы ее голову (вместе со всеми остальными мыслями).
Кроме того, серыми были блокпосты на дорогах, сделанные из десятков бетонных блоков и треугольников. По идее, их размещали на дороге, чтобы машины не смогли проехать на большой скорости. Но наш КамАЗ практически не тормозил, только колеса отрывались от земли. Шутил, что блоки тоже стали «сабмиссивами» и послушно отползали в сторону после красного гудка вверх.
Серыми были пятиэтажки с проломанными, обрушенными крышами, бесконечные заборы воинской части, с редкими круглыми дырами от снарядов, — и тут уже стало не до шуток…
* * *
Приехали к армейским складам — прямо в зеленоватую черешню. Старшина оставил кулечек и пошел к начпродам с документами. Спелую черешню ел сам, зеленоватую складывал в кулечек для начальства. Подумал: «Надо бы ночью на дверь капитана повесить объявление: „Спонсор вашего поноса — старшина!“»
Жарко, разделся до футболки-тельняшки. Снизу подошли двое в гражданском:
— О, еще один, сын лейтенанта Шмидта! Герой АТО! Слезай давай, медики тебя оформят на 14 дней в карантин с дизентерией!
Я на штатских не реагирую (у меня же приказ начальства!), коплю косточки — не бросать же их по лысинам? Еще промажу, не попаду! Лучше полной горстью!
Но тут подходит наш старшина, покорно поддакивает гражданским, говорит: «Как раз в больничку едем! Слезай, обезьяна!»
Залезаем в кабину. Меня вполне дружелюбно поучают: не умею сливаться с ландшафтом, на дереве очень шумлю («фырчишь-пердишь, как стадо зеброслонов полосатых»). Я машинально отвечаю, что это тавтология: если зеброслоны, то и так полосатые. Не нужно говорить «полосатые» про зеброслонов, это как…
Не смог договорить — чуть не снесло матерной волной. Очень много экспериментальной генетики, смелых половых мутаций, а из осмысленных требований — майку срочно снять и засунуть в жопу. Смеюсь, спрашиваю: что за спешка и нельзя ли выбрать более подходящее место. Из гораздо более мощного вала ругани улавливаю: то были вовсе не гражданские, лучше им на глаза не попадаться, иначе зеброслонов будет два, а по засовыванию майки в жопу мы будем сдавать нормативы.
Идем, наконец, за мясом, оба в пиксельке (не скажу, что стало с футболкой). При входе на склад-холодильник плакат: корова и подпись «Говядина», хрюшка и подпись «Свинина», человек и подпись «Скотина». Внутри довольно чисто и аккуратно, туши достают из холодильника, и они не выглядят древними (маркировок «…68» нет, как на говядине, снятой в Гончаровском).
Нам выдали по 40 кг свинины и говядины. В городе мы сделали 2 остановки по 10 минут. Сколько мяса доехало до базы и как старшина купил новый «ламборджини»?
Да шутка это, конечно! Я сам сидел на тех тюках с мясом, иначе они поскакали бы по кузову, как живые, с нашим-то шумахером. Ну, не совсем сидел… Скорее, мы втроем выполняли разные акробатические этюды среди рейв-дискотеки мешков, ящиков и сеток продуктов.
* * *
Но я забегаю наперед. После мяса и множества ящиков тушенки, мешков с крупами я возмущаюсь старшине: «Где овощи?» Тот смотрит на меня с жалостью, но разворачивается и идет к подвалу на отшибе. Как выясняется, в хорошем настроении старшина — любитель стишков и песенок. Он уже напевает под нос: «Самый смелый мальчик в мире, рассчитайсь на три-четыре…»
Уже метров за двадцать до входа в подвал нос советует развернуться и бежать. Старшина подбадривает, хлопает меня по спине:
— Безумству храбрых поем мы песни!
Входим в царство невыносимой вони. Старшина идет оформлять бумаги, а мне напутственно кричит:
— Подходи, не боись, выбирай живопись!
В центре сидит несколько человек и перебирает огромную кучу полугнилой капусты. За их спинами — настолько же огромная куча черноватых листьев. Более-менее белые кочаны они складывают перед собой. Умом понимаешь, что к июню сложно сохранить прошлогоднюю капусту, но вот руками в это болото слизи лезть ой как не хочется. Недозрелая черешня активно стремится на выход, только еще не решила, с какой стороны.
Старшина подходит сзади с охапкой мешков из-под сахара:
— Сердце красавицы склонно к измене и к перемене — но уже поздно! — он останавливает мое бегство и командует набрать 8 мешков.
— Без капусты жить нельзя на свете, нет!
В ней солнце мая, в ней любви расцвет!
Вот, Дима, твое счастье, как сказал поэт!
И все время, что мы ходили по складу от одного отсека к другому, этот гад ухахатывался, напевая оптимистичные песенки:
Я люблю тебя, лук!
Что само по себе и не ново,
Я люблю тебя, лук,
Я люблю тебя снова и снова!
(Загрузили 4 мешка. Когда-то мешки были белыми, а стали зелеными — побеги пробили насквозь).
Морковь нам строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
Тот, кто с морковью по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.
(Эту каку грузили сетками, и она влажно чавкала при каждом шаге).
Если вы, нахмурясь, выйдете из дома,
Если вам не в радость солнечный денек,
Пусть вам улыбнется, как своей знакомой,
С вами вовсе незнакомый черный бурячок!
— Ничего, ничего, внутри он нормальный! — приободрил меня старшина. — Расскажешь потом, как и чего там нарыл!
Петрушка — мой компас земной,
А укроп — награда за смелость,
А сетки нам довольно одной,
Чтоб Диме нескучно сиделось!
— Ты же понимаешь, кто этим всем будет заниматься? Овощереза у нас в столовой еще не было! — и снова лирика:
— Если б не было тебя, стал бы я эту уйню носить…
Нет, мне еще охота жить…
Порадовало только, что увидели сетки с огурцами и ящики с помидорами. Их только начали выгружать из большого гражданского рефрижератора. Наш музыкальный старшина тут же попросил солдат оставить у нашего кунга несколько сеток и ящиков, фразой: «Постой, огурец, не бегите, томаты». Мне досталось обидное: «Димончик, нажми на тоpмоза». А сам он умчался к завскладом: «Я к маменьке pодной с последним пpиветом спешу показаться на глаза!»
* * *
На следующее утро я пришел обрабатывать привезенные овощи.
Старший повар радостно заорал:
— Дімон! Ти до нас? Йди тоді, выєпи Горинича!
У меня в голове — состав нашего батальона, недавно я для каждого бойца делал кучу справок и ведомостей, потому первая мысль: «Что за Горыныч? Почему не знаю? Хорвата какого-то перевели, что ли?»
Само действие в армии может значить что угодно — от «ударь» до «сделай устное замечание», но определенный негативный смысл есть. Потому вторая мысль: «Наверное, кто-то успел насинячиться, ему накостыляли по ушам, теперь он как трехголовый». Но кто? Когда успел? Мы только приехали, не освоились, каждую ночь обстрелы…
В армии нельзя надолго зависать, и за неимением лучшего ляпаю:
— Давайте лучше вашего югослава ко мне — пускай тоже овощи чистит!
— Якого югослава? Які овочі? Дімон, тебе шо, монітором йопнуло? — я наслаждаюсь недоуменными лицами поваров. В кои-то веки и мне удалось загнать их в тупик. Наконец, более опытный кух-раб объясняет старшему повару:
— Ти шо, Дімона не знаєш? Комп’ютерщик! Води ніуя не буде! Трубу не туди впхне — і пі…сєц!
Я пытаюсь понять: куда нужно запихнуть трубу аватару, чтобы нигде не стало воды? Говорю:
— Да, я такой! Ничего никуда пихать не буду!
Оказывается, Горыныч — это кухонный насос!
Наша база в АТО была в бывшем пионерском лагере. Кухня, как и весь лагерь, была ветхая. Водопровод не работал — вода в мойки подавалась из машин-водовозок. Точнее, одна водовозка стояла около окон кухни на улице, и туда были присоединены шланги от кухонного насоса. Вторая по утрам привозила свежую воду.
С насосом и приезжающей второй водовозкой приходилось по полчаса возиться (потому сей интимный процесс и получил такое колоритное название). Меня к нему не подпускали, но хорошо помню, как кух-раб с пластиковой тарелочкой утренней каши сидит на крыше водовозки и ногами прижимает шевелящиеся шланги…
* * *
Итак, первая моя работа на кухне. Для сотен военных! Конечно, я хотел проявить себя, приготовить фуа-гра с ежевичным соусом.
Но надо было почистить мешок гнилого лука. О, как же он вонял! Как разлезался в руках! Через час газовой атаки весь мир казался огромной тухлой луковицей, и сколько одежек не счищай — до свежего воздуха не добраться.
Решил вставить себе в ноздри что-то типа ваты. Хоть и говорили, что на Донбассе полно ваты, но не в этой овощерезке. Несколько тряпок являли собой квинтэссенцию жира и грязи на Земле, при мысли о них взбунтовался желудок. Пришлось взять две полупроросших сердцевины луковицы, по размеру ноздри. Чтобы их доставать, оставил зеленые побеги торчать из носа. Прикольно, не печет совсем, даже носом можно дышать, не только ртом, как раньше…
Распахивается дверь. Поднимаю голову с торчащими из ноздрей стрелками лука — на пороге стоит повар с квадратными глазами. Сцена «Чужой увидел Хищника, опустил голову и продолжил чистить лук».
— Мляяя… — грустный возглас. Дверь закрывается, повар подходит ближе. — Дімон, ти шо, обкурився? Нє? Краще б обкурився…
Кстати, позже именно этот повар, Стас, был на 100 % уверен, что мой дневник издадут и книга будет популярной. Даже я не верил, шутил: «Человек с луком в носу может все!»
Возвращаясь к овощам: из зелено-колосящегося мешка лука получилось мнооого гнили, и тем летом было еще много подобных ведер…
Картошка была вполне нормальная, морковка, свекла, капуста — хуже. Плохо, что петрушка и укроп нового урожая тоже часто были порченные. Но к передовой овощи еще реже добирались, так что нам грех жаловаться.
* * *
В июле, когда бумажная лавина ведомостей схлынула, а на фронте наступило затишье, меня с блокпоста и от компа отправили на кухню «на постоянку». Спина начала болеть сильно, не мог по 4–6 часов стоять в бронежилете.
Свою главную миссию на кухне провалил. Думаете, ею была «ответственно и тщательно выполнять свои обязанности»? Ха! Главная — заснять на телефон, как начпрод тырит продукты!
Разработал комплексный подход из 4 фаз.
Фаза #1. Проверял, сколько нам положено по ведомостям и сколько выдали на складе.
Попутно узнал, уместно ли слово «устал» после переноса 150 ящиков. Кух-рабы подсказывали правильный ответ, спрашивая: «Ну шо, Діма, заї… втомився?»
Фаза #2. Проводил свой 16-часовый рабочий день рядом с продуктами. Это было просто: моя овощерезка находилась напротив склада, а за стеной — еще кладовые и хлебная. Чувствовал себя Скруджем МакДаком среди сокровищ. Кух-рабы видели меня по-другому: «Діма, ти не єба… нєєєправильно моркву чистиш!»
Иногда я прятался на складе от полуденной жары, воображая себя ассасином в засаде. Выковыривали меня оттуда фразой: «Де цей пасасін? Ще два відра картоплі на вечерю!»
Фаза #3. В темное время суток — прислушивался, не приезжают ли к складу машины, и наведывался в разное время.
Казался себе «ниндзей в берцах с телефоном». Ночным патрулям такое амплуа не нравилось, были попытки меня униндзить и отберцить. На мой случайный хруст в кустах самым безобидным ответом был: «Діма! Та науя мені твій пароль? Сьодні пароль: „Заї… надоїв, йди спать, іншпектор Фреймут!“»
Фаза #4. Пересчитывал ящики и мешки по утрам. Картина «Шерлок Холмс проявляет чудеса дедукции» у кух-рабов чаще называлась «Діма, яке ж ти больне!»
В результате — мне предъявить начпроду нечего, «внаглую» продукты не воровались. Распускателей слухов послал в жопу (т. е. на мое место на кухне, что, по сути, одно и то же). Но вора-таки обнаружил: один из кух-рабов сменял 10 палок колбасы на форму-британку в соседнем селе. Был нещадно бит, колбасу сразу вернули на кухню, за форму кух-раб владельцам заплатил.
* * *
Опишу нашу кухню и мой обычный рабочий день (если не было никакого кипиша из-за обстрелов).
В центральном зале — 6 электрических плит. Они все время включены, поэтому на кухне от 48 до 53 градусов. Жар поднимался вверх, и мне, двухметровому жирафу, работать было сложно.
Сбоку — мойка. Там уже не так жарко, но часто льется вода, шумно. Мойки размером с ванну, поэтому рядом с ними табличка «Не стирать!» (ручкой снизу приписано «Не влезать — убью!»).
Перед плитами — раздаточная стойка, место голодных очередей. Сзади — отдельные комнаты: склад круп и консервов, хлеборезка, холодильник, «мясной цех» и моя овощерезка.
Поначалу мне даже понравилось: спокойно, занимаешься фигурным вырезанием по красным длинным моделям, белым круглым и зеленым слезо-генераторам.
Где-то полчаса нравилось, а остальные 12 дней — почему-то нет. На кухню никто не рвался работать. Наоборот, профессиональный повар с десятью годами опыта из нашей роты мне заявил: «Я посмотрел и сказал: работать не буду, поставите — руку порежу».
* * *
Главный минус — 16-часовый изматывающий рабочий день. В 6–00 уже должен быть на месте. Четыре человека приходят еще раньше — это 2 повара, старший повар и Мойдодыр (заведующий кранами, мойками и чанами, он вообще в 4 утра приходит, ставит на плиту 50-литровые кастрюли с водой). Все злые и невыспавшиеся, друг на друга бурчат, а если еще и опоздал — «О, боец, залет! Иди, призовая корзина с мусором тебя ждет!» или «Бонусная метла прыгает в руку!» Хотя могли бы этого и не говорить — всем новеньким достается уборка мусора.
До завтрака его выносишь, потом строгаешь бачок заказанного поваром снотворного (не знаю, самые разные овощи и их комбинации пробовал — все равно казалось, что чистишь что-то снотворное!).
Около семи часов шум посуды отвлекает от мыслей о жизни на Марсе и вынуждает признать, что микромиллиметровой щелки между век недостаточно для эффективного наполнения витаминного чана. Внимательнее присматриваешься к тому, чем были заняты руки и какой получился результат. Как правило, все это время они что-то остервенело чистили. После меня на стенках овощерезки остались такие великолепные панно морковных шкурочек!
По-моему, я изобрел новый стиль создания концептуальных картин — куда там Джексону Поллаку!
1) нужно войти в пограничное состояние — достаточно спать неделю по паре часов в день;
2) усесться между бачков с разнообразными овощами;
3) позвать кого-то грозного, чтобы он дал команду «Чтобы через час тут уже все было почищено!»
Дальше — сплошное творчество!!! Дай волю фантазии, рукам — и пускай шедевр создается сам!
Сколько бы овощей ты ни напихал в 50-литровый бак, каким бы титаническим трудом тебе это ни казалось — повара все равно крикнут: «Мало!» Чувство голода ближе к половине восьмого требует пойти и закинуть внутрь кашу с тушенкой — у нас всегда это на завтрак. Хорошо, что на кухне можно стащить из холодильника кусочек сыра и колбасы или набрать себе овощей (ррр, ненавижу их!).
* * *
После завтрака — новая порция мусорных приключений. Нужно выкинуть всю одноразовую пластиковую посуду, которую наши троглодиты почему-то не схрумали вместе с кашей, а выбросили в огромную бочку около входа в столовую.
Бочка веселенького желтого цвета, но многочисленные промахи наших снайперов разукрасили ее со всех сторон беленькими, серенькими и желтенькими комочками каши. Ведь нельзя же просто подойти и сверху бросить тарелку — над взять поправку на ветер и запулить трехочковый! В итоге бочка стала похожа на металлиста-пенсионера — вся в струпьях, дредах или татуировках, а где-то свежие остатки каши ползут, как борода одного из участников группы ZZ-TOP.
Всю кашу съедали далеко не все, потому в 200-литровой бочке, наполненной доверху пластиковой посудой, на дне скапливалось много слипшихся ноздреватых остатков (шутил, что это наши троглодиты выкинули часть своих мозгов, за ненадобностью). Бочка с внутренностями весила 30–40 кг, ее содержимое вываливалось в большую тележку, потом — на мусорку. Поначалу я возмущался, что было бы неплохо это делать вдвоем, но все кух-рабы резко сказывались занятыми… Приходилось ставить кашные рекорды самому! Представляете себе моба около столовой, ворочающего бочку с криками: «Ааа, я сделал тебя, перловка!!!» Или: «Устанавливаю новый рекорд по ячневой каше!!!»
Содержимое бочки надо было так аккуратненько вывернуть в тележку, чтобы белая лавина пластиковой посуды не затопила все окрестности равномерным слоем жирно-хрустящей гадости… Приходилось чувствовать бочку как часть себя (бррр, какая мерзкая часть меня!).
Тележка тут явно времен папы Карло (он вырезал ее в перерывах между Буратинами — вот почему на Донбассе столько чурок и долбодубов!), с колесами мне выше колена и кузовом размером с теннисный стол. Если это фабричное изделие — респект инженерам, создавшим сие дребезжащее чудо! Антиквариат бодро сопротивлялся всем попыткам себя укокошить. По два-три раза в день тележку били сверху здоровенной бочкой, потом по разбитой дорожке катили к яме, выворачивали, трясли, скребли лопатой, а под конец прыгали сверху с криками «Как же меня все задолбало!»
* * *
Закончив с этим и другим мусором, который вольготно размножался на заповедных просторах кухни, отползал обратно в свою комнатку. Тут уже приходилось чистить ведерки папазола, задолбина, озверина. К 12 часам папазол надо было тереть на одной терке, задолбин — на другой, а озверин — мелко-мелко резать на зажарку.
Но больше всего времени уходило на картошку — ее надо было ОЧЕНЬ много. Успеть сделать все мог только джедай — и я чувствовал, как каждый день продвигаюсь вперед по пути Силы, под руководством наставника Бульбы.
* * *
С часа дня идет обед — в это время можно было расслабить кашу, съесть мусор, выбросить булки (из-за отупения часто путал действия).
Из отупения выводили чудесные запахи: нашим Высшим офицерам готовили отбивные или курочку. Даже кух-рабам ничего из деликатесов не доставалось, все ходили вокруг сковородок, боясь расплескать на них озера слюны.
Напомнило одесский анекдот, диалог между Сагочкой и Абгамом: «Догогой, тебе что пгитовить — кугочку или гыбку? — Гадость моя, а мне все гавно!» Нам тоже все равно, что за вкусности нам сейчас НЕ достанутся…
Хотя обед Высших и расстраивал всех недоступными ароматами, настроение обычно повышалось: ведь если раньше все печалились — как наварить на ораву наших мобов, то теперь уже ораве надо было печалиться — как бы это все съесть. Подтруниваю: готовили наши ребята вкусно, хвалили их часто.
* * *
Около трех часов все кух-рабы отползают покемарить часик, а у меня в первый же день, с утра, от начпрода задание: отмыть все двери (хоть и не относится к теме «еда», но пример очень характерный, потому привожу). Много-много лет до этого двери тут не мылись, но тут им улыбнулась фортуна! Звезды сошлись: водолей с ершиком в фазе тряпкотера и роковое влияние «Gala» и «Білизни» в одном флаконе!
44 (!!!) двери — это если с двух сторон считать, высокие — по 2,20 м, старые… Сверху паутина, мухи, бабочки и козявки. Цвета — от белого до черного, с вкраплениями бурого. Где помыл — еще хуже, чем было, вспомнился анекдот про аптеку: «— Ну как, вашей жене помогла грязь для лица? — Да, первые два дня ничего так было, но потом отваливаться стала!»
Кух-рабы проходят мимо, у всех реакция одинаковая: «Дімон, що це ти робиш? ЩО?!? ТИ ЩО, ХВОРИЙ? ЗАБЕЙ! Іди відпочинь!»
Я еще не знал тогда всех тонкостей работы на кухне, потому добросовестно тер двери до вечера и выстраданной белизны. Перерывы приходилось делать только на чистку картошки к ужину для Высших и прочие овощные радости. Вечером от жары и усталости закружилась голова, чуть не долбанулся головой о свежеотодраенную дверь. Не дождался положенных 21:30, чтобы уйти с кухни, и сбежал раньше.
Какую катастрофическую ошибку совершил, когда все за один день вычистил, понял на следующий день. Начпрод утром заглянул: «Ну ты ж не очень занят, тебе еще все окна, подоконники, проемы помыть надо. Ну и раковины заодно!»
Тут прибежали остальные кух-рабы и пояснили:
1) не спеши выполнять первый приказ — вполне возможно, вскоре последует второй;
2) хуже кухни уже ничего не будет — наказать тебя за неисполнение проблематично;
3) всегда можно апеллировать кучей другой несделанной работы, более важной. Для этого нужно по максимуму закидать свое рабочее место: вот видите, сколько у меня еще не сделано! Девственная чистота и порядок, как у тебя, Димон, вызывает желание еще больше припахать;
4) ну и в армии все играют в «Найди лоха» — игру, где каждый низовой работник стремиться «отпетлять», а начальник — нагрузить. Те же раковины требуют почистить уже месяц у всех, попадающих на кухню. НИКТО еще не повелся — а ты, лузер, уже драишь?
Мои принципы, воспитанные за 15 лет работы в офисах и на иностранцев, вся эта корпоративная этика и стиль «вкалывай-до-немогу-тебе-платят-дофига-денег» — все пошло прахом…
* * *
Постепенно я втянулся, в свободные пятиминутки стал искать кухонную живность: тараканов, мышей… Очень нравятся анекдоты про наглых тараканов, например: когда подслеповатая старушка зашла на кухню, таракан мяукнул и потерся о ногу.
Все надеялся: заходишь, а там тараканы пожрать принесли («на, хозяин!»), или принес что-то — а они прибегают («хозяин пожрать принес!»). Но не срослось — у нас на кухне живности не было совсем.
Тогда переключился на ловлю кух-рабов: поймал их после 21:30 за общим столом, с закуской и бутылем домашнего «кефира» под столом. И для меня нашлось немного «лимонада». По 100 г «кефира» после 16-часового рабочего дня — необходимость, наверное…
Разговор зашел о том, а не заделать ли бражки. Все дружно заклевали эту идею — 2 недели ждать никому не хотелось. Самые продвинутые стали обсуждать, что можно брагу получить за полчаса с помощью стиральной машины. Здесь их нет, в радиусе 10 км. Я уже представлял сцену в магазине: «— Какие вы, ребята, чистюли! — Да не, мы будем самогон гнать!»
Другие стали возражать, что есть много способов вытягивать готовый алкоголь, но сделать алкогольную реакцию моментально нельзя.
Дальше начался форменный сюр: люди при СССР пожили совсем чуть-чуть (как и я), но способов ужраться знают десятки! Сами не пробовали, им на срочной службе в армии рассказывали:
1. Гуталин (обувной крем) намазывается на хлеб, алкоголь в него впитывается. Крем убирается, хлеб съедается.
2. Зубная паста типа болгарской «Поморин» взбивается миксером, твердые части остаются на миксере, и с них в емкость постепенно стекает алкоголь.
3. Клей БФ прямо в банке ставится на станок, дрелью вся клейкая часть наматываются в один шарик — остается типа алкоголь. Даже «Сектор Газа» пел: «Мотать БФ на сверло».
4. Из десятков марок лосьонов, одеколонов, освежителей воздуха, полиролей для мебели, стеклоочистителей запомнил только «Красную шапочку» (настойка боярышника). Авторитетно заявляю, как эксперт по мусору — ничего из услышанного в АТО не находил.
Хоть алкоголь солдатам в АТО не продают, пустые бутылки встречались. А приверженцам тотального сухого закона советую перечитать текст выше и вспомнить о массовых отправлениях суррогатами в РФ.
* * *
Любого из кух-рабов могли ротировать на блокпост, кроме двоих. Эти двое прошли месячную подготовку на полигоне в Яворове: две недели готовили на передвижной кухне, еще две — в стационарной столовой. Одного из них поставили старшим поваром, и это было правильное решение. Два его предшественника продемонстрировали, что с обычными солдатами делает возможность командовать.
Первый назначенный старший повар запомнился только криком, сам почти не готовил, например, для чего-то отбивал порезанное сало молотком. Я шутил, что из-за этого его и поколотили, — но он заслужил взбучку намного раньше. Да, на кухне работали не только поварешкой, но и кулаками, если кто-то борзел! Борзого бойца начальство перевело в другую часть.
Второй старший вообще не готовил, орал на всех не меньше, зато пытался подружиться с Высшими: желал им хорошего аппетита, стоял с полотенцем на руке у двери, как заправский метрдотель. К несчастью, как-то вечером хильнул лишнего и пожелал одному полковнику «большой и чистой любви». Не могу себе представить, чтобы такую фразу кто-то в трезвом виде мог сказать 50-летнему офицеру. На ужине! В окружении подчиненных! Это был фурор!
Полковник сразу дал повару в ухо, повалил на землю и придушил (как шутили, чтобы тот еще чего не ляпнул). Но кличка «Большой и Чистый», похоже, прижилась… А нашего повара забрали на самый дальний блокпост, он на базе не появлялся до дня ротации.
Третий, Игорь из Черновцов, стал идеальным начальником: сам готовил, не орал (только если кто-то уже на шею залез), следил за чистотой и порядком, помогал и в случае аврала, и с переноской мешков, излишне не напрягал… Рад, что у нас в роте таких суперположительных персонажей и щирих українців — больше половины.
Напишу про остальных поваров. Стас из Днепра, мой пламенный читатель. Много раз пытался договариваться с администрацией, чтобы несъеденные и испорченные продукты вывозились в село, на корм свиньям. Ничего не вышло: ни к нам, ни от нас ничего постороннее проехать не могло.
Сашу из-под Житомира мы называли киборгом. Однажды он обварил руку кипятком, походил полдня с тряпочкой — и снова в строю! Варил большинство блюд (и каши, и супы) и стоял на раздаче.
Андрей, Мойдодыр из Харькова. Ростом 150 см, тощий, слепой на один глаз — не знал, что и таких берут в армию. Запомнился нам комичной сценой: майор ночью видит, что Андрей голым идет в туалет. Кричит ему: «Трусы надень!» Темно, Андрей реагирует на голос: «Вот щас надену трусы и тебя отпи… наю!»
Сергей «Птица» из Днепра. Подрабатывал до войны «поэтом-официантом»: певцы в ресторане исполняли его песни, потом объявляли, кто автор, и он получал щедрые чаевые. У нас Птица заведовал чаями да компотами и разливал их в одноразовые стаканчики. Сложно было сочетать это с оглушительной музыкой в его наушниках и внезапными приступами вдохновения, когда он бежал записать очередной стих в тетрадочку.
— А КАААМПОТ? — толпа взбешенных офицеров орала у раздаточной стойки и выдирала наушники из его ушей. Но Птица и без наушников глуховат. Он, все еще в поэтическом астрале, наклонялся над чаном с компотом и удивленно вопрошал:
— Ааа? Что?
— Компота налей, придурок!
Я шутил, что тогда у Птицы рождается очередной шедевр типа: «Мимо ходит народ и чего-то орет, я плескаю компот им прямо в рот!»
Когда народу было не очень много, Птица устраивал перед своей бадьей дрыги и дерги под неслышимую нам музыку. Я называл это данс-батлом[2] левой половины тела с правой.
Однажды Птица подскочил к повару с одноразовым стаканчиком и изобразил пение в два голоса на один микрофон, как Дима Билан с обезумевшей от счастья поклонницей: «Я знаю точно: невозможное возможно!» Повар не оценил порыв и сделал вполне возможное — дал поварешкой по голове. Обещал, что в следующий раз сделает невозможное и запихнет поварешку Птице в жопу.
В 50-градусной кухонной жаре, рядом с кипящими котлами, Птице было не место — его перевели на блокпосты.
* * *
Перевели на блокпосты и меня. Снова делать документацию: усилились обстрелы, и надо было оборудовать новый блокпост в лесу. Но поварам обещали, что если будут хорошо себя вести, Якорнова вернут обратно. Пошутил, что я — как переходящее красное знамя. А никто не вспомнил, что это такое. И правильно — от совка и в головах, и в армии нужно избавляться как можно скорее.
Меня радует, что на наших глазах армия из разрозненных обломков советской махины превратилась во вполне автономную, могучую силу. В 2014 году все понимали: без волонтеров, без помощи всего народа армия бы не выстояла. Иногда просто не было еды. Даже в начале 2015-го некоторые части неделями не видели свежего хлеба, например, и ели волонтерские новогодние коржики.
Но уже к лету ничего подобного я не слышал. Обеспечение армии становилось лучше, и на примере нашего батальона могу сказать: государство кормило нас отлично! Я был на гигантских продуктовых складах, откуда мы привозили еду. Там все в стандартных коробках в рамках договоров с поставщиками, иногда даже на этикетках указано «На замовлення МО», например, на 3-литровых банках квашеной капусты.
Кроме обычных каш, тушенки и консервов, в АТО на столах была сгущенка, печенье, сало, консервированные помидоры и капуста. Один читатель не мог поверить и задал глубокомысленный вопрос:
— Столько всего? Это как так?
— Все перемешано в одной большой бадье с надписью «Олінклюзів від МО, хто перший дошкрябає до дна — пам’ятне кільце в п’ятачок»! — пришлось пошутить мне.
А волонтеры к нам не приезжали вовсе, у нас была закрытая территория. Обустраиваться на блокпостах было непросто: через «Новую Почту» мы получали от добрых людей и волонтеров генераторы, запчасти, даже весьма нужную вещь — принтер (спасибо вам, читатели!). Однажды полтавские волонтеры «Команда небайдужих», проезжая мимо, передали наш заказ на рации и запчасти. И к ним в довесок — галушки, пироги, сгущенку, тушенку (волонтерская тушенка лучше армейской, признаю).
Чтобы это привезти, пришлось перегружать на нейтральной территории из их машины в нашу. Возвращается наш грузовик, капитан к старшине:
— Ну, что там?
— Да спички, салфетки… — старшина грустно кивает в сторону кузова.
— А окунь этот трындящий, Дима из Полтавы где? — капитану-то обещали много раций.
— Так с ними и домой поехал, ему ж до дембеля месяц, и отпуск неотгулянный… — старшина продолжает ломать комедию.
Я сам не слышал, но очевидцы утверждают, что за все 11 месяцев на передке наш капитан так не орал и не матерился.
* * *
Сил нам всем, друзья! Времена сейчас нелегкие, без взаимопомощи нам не выстоять! А чувство юмора сделает нашу жизнь чуточку ярче.
СЛАВА УКРАЇНІ!
Киевлянин, 1979 г.р., образование высшее, женат, двое детей.
Менеджер, работал в рекламе. «Срочку» не служил из-за травмы спины («белый билет»). Пошел добровольцем. В 2014-м не брали, в 2015-м взяли. Вел в армии дневник, изданный книгой «То АТО. Дневник добровольца».
Война войной, а обед по расписанию
— Якорнов, покупатели пришли! — сказал мне как-то наш ротный в учебке «Десна». Я надеялся, что эти «покупатели» — офицеры из 79-й или 95-й бригад, куда писал рапорты. На собеседовании браво отвечал на вопросы:
— Так, одружений, двоє дітей! Так, освіта вища, менеджер, відповідальний! Ні, не вживаю!
На вопросы про военную подготовку браво отвечать не получалось:
— Ні, не служив! «Білий білет», травма спини! Ні, не турбує!
Диагноз на кислых лицах был однозначный… Так я попал в батальон охраны — стоять на блокпостах по периметру базы в АТО и попутно делать документацию на компьютере. Хоть база была далеко от передовой, но ночью прилетал большой калибр из Горловки. Ближайшие воронки были в 200 м от блокпостов, потому в начале июня 2015-го мы ночевали в подвалах.
В июле стало спокойнее: только ночное зарево и дальнее громыхание говорило о войне. Наши соседи-артиллеристы гордились, что это их заслуга:
— Поехали «работать» по минометам — а накрыли бронетехнику. Когда в четыре утра прицельно прилетает 152-й калибр, уже никто и никуда больше не идет!
— А как же Минские, ОБСЕ?
— Днем у нас уже все зае… отлично! Ездят, проверяют: пушки почищены, в положенном месте!
Вскоре меня с блокпоста перевели в столовую, овощерезом. Шоу «Мастер-шеф в АТО» было недолгое (12 дней), но убойное (под конец я был готов убить всех, а поваров можно было госпитализировать с диагнозом «истощение, вызванное постоянным ржанием»). Всех секретов продслужбы я не узнал, но обзавелся жгучим желанием… Многими жгучими желаниями, но первым из них — написать про еду в армии и развеять часть страшилок об армейском питании.
Про питание в учебке «Десна» и в воинской части Чернигова — коротко (подробнее — в начале моей книги «То АТО»). Кормили там невкусно, но много и сытно. Обычная сценка из столовой:
— Нет, нет, я столько не съем! — несмотря на мои вопли, экскаваторного вида черпак каждый раз наваливал мне в тарелку гору каши. На Кощея не похож — за что мне такое счастье? Тут лотерея «бонусный черпак», и я — вечный победитель?
— Тобі треба! Ти бооольшой — ЇЖ! — гипнотизировала меня повариха. А как иначе объяснить, что я те горы съедал? Только гипноз! Шутил, что мне положена медаль «За мужество перед полчищами крупы».
Позже мне сказали, что при моем росте 196 см порция — +30 %. Но и все остальные могли получить добавку. В 2015 году голодных людей в армии я не встречал, наоборот, многие поправлялись.
Перловка была нечасто, и вообще, претензии к еде слышал редко, скорее — подколки:
— Що там за суп?
— «Овощная хрень», как всегда!
— Чо всігда? Вчора був грузинський, «Ващє охрєнєлі!»
Я с детства привык к супам и на армейском сухпайке испытывал «супную абстиненцию». Соседи комментировали отсутствие первого на учениях или стрельбах грустным стишком «Раз у сутки супчик в желудке», а я шуточкой: «Мне, пожалуйста, два половника капустно-лукового концентрата внутривенно».
Хуже было с мясом. Соседи называли его японским словом «докаші»:
— Що там докаші? Вкусить можна?
Ножей нам не выдавали, только пластиковые ложки и вилки. А 90 % докаші делается из особых, резиновых пород крупного рогатого скота. Там и у чугунных вилок зубчики повыпадали бы, не то что у пластиковых. Про столовую обычно говорят, что там стоит стук ложек. В нашей — хруст вилок!
Вгрызаешься наконец в докаші… Эээ, это еще кто в кого вгрызся! Много пломб погибло смертью храбрых в деснянской столовой…
А лучшей докаші стала курица! Ее нам дали только один раз. Я очень обрадовался, о доме вспомнил. Кусаю, думая о крылышках под соевым соусом, фирменном блюде коханой супруги…
Яка ганебна підступність! Похоже, та курица всю жизнь провела в физлаборатории, доказывая формулу «Сила действия равна силе противодействия». У меня аж голова дернулась! Курица выиграла нокаутом в первом раунде!
Не усмотрите в моих словах #зраду — ел я с аппетитом, потому что:
1) антигурман, меня устраивает «Еда мужская, 2 кг»;
2) морально был готов, что будет намного хуже.
Но некоторые соседи уже через неделю переставали ходить в столовую, покупали в ларьках вермишель и сосиски: «Набридло!» Еще одной причиной игнора армейской еды было не ее «какачество», а очереди перед столовой, иногда по часу на морозе.
А самый большой шок вызвал… парень на раздаче! За месяц мы так привыкли к милым грушеобразным голосистым леди! (кто прочитал «голосисьтым», тот солдат!) А тут — к виртуозам поварешки затесалось инородное тело с кадыком! Каждый армейский остряк-самоучка разыгрывал стендап-шоу:
— один изображал испуг и обходил его за 3 метра, прося девушек «кинуть хлебушку»,
— другой просил телефончик: «И как такую красивую зовут?»,
— третий кричал: «Эге-гей! Каким ветром занесло?»
Тетки с раздачи заступались, просили «не ломать парню жизнь»: «Он у нас правильной ориентации». Но на следующий день парня на раздаче уже не было.
В мае 2015-го произошло «чудо на Десне». Солдат нашей роты Вячеслав Поездник долго издевался в своем видеоблоге над «подливой с запахом рыбы» и прочими деликатесами. МО зашевелилось только после его резонансного видео около столовой в Гончаровском, с распилом коровьей туши бензопилой на грязных поддонах. 11 человек уволили, и с тех пор в Черниговской области стали кормить намного лучше.
А еще лучше кормят частники. В воинской части Чернигова, куда я попал после учебки, не готовили в армейских столовых. Три раза в день к нам приезжала аппетитно пахнущая газелька со вкусностями типа жареной рыбы, выгружала половину для нас и отвозила остальное — кормить штаб. В дни, когда штабники нас дроч… муштровали на плацу, было огромное желание устроить диверсию: добавить в их борщи и каши новых, пахучих ингредиентов.
Осенью нас ротировали из АТО в в/ч Чернигова, а там уже готовят армейские повара на армейской кухне. Возможно, какой-то «поросенок Фунтик» таки смог и напакостил в офицерскую пищу?
Между тыловой и атошной кухней есть 2–3 дня, когда Моисеи из Укрзализницы гоняют состав солдат по «пустыне» (отдаленным сортировочным станциям, где в магазины не отпускали). В поезде вагона-ресторана нет, приходилось есть «манну небесную» — сухие пайки. Каждому выдали по 2 зеленых полуторакилограммовых пакета, внутри — 3 отдельных кулечка, для завтрака, обеда и ужина. Ужин с завтраком практически не отличаются:
— 2 пачки галет (300 г);
— «консерви м’ясо-рослинні» — это каши с мясом (рис, гречка или перловка);
— баночка печеночного паштета;
— мелочевка: кофе, чай, сахар, салфетки.
На обед то же самое, только вместо паштета и каши — мясные консервы на 325 г.
Неслучайно сравнил сухпаи с манной. Надо было как следует оголодать, чтобы впихнуть в себя «м’ясо-рослинну» кашу! Она спрессована в твердющую шайбу и мясом даже не пахнет — видны только коричневые прожилки на белом монолите.
В первый ужин решил добросовестно съесть весь зеленый пакетик. Сел к окну, наслаждался видами и в это время откалывал небольшие фрагменты риса, долго жевал, запивал водичкой… Подумал: «Странно… В соседних плацкартах так шумели — а сейчас тишина!»
Поворачиваюсь — а двое солдат тут, у меня за спиной!
— Шо, не лізе? — угорает один.
— Дімон, хавай, ми в тебе віримо! — чуть серьезнее другой.
Не успел сказать: «Эээ, шо такое…» — поезд тряхнуло, и каша перешла в наступление. Хорошо, что попала в нос, а не в рот: я «м’ясо-рослинно» чихнул и с перекошенным лицом побежал в туалет, под громкое ржание соседей.
Оказывается, они «забилися, що я її не вгризу». Таки не вгрыз! Соседи справа выиграли пачку сигарет и угостили майонезом. Разбираются: если растворить одну белую гадость в другой белой гадости, получается алхимическое чудо, которое вполне можно съесть.
В частях на передовой есть много рецептов, как сделать эту кашу съедобной: ее жарят с луком, кипятят в масле, топят с салом. Но съесть прямо из банки — под силу только суперменам.
После прибытия на базу сухпаи мы сдали на склад, предварительно вытащив оттуда самое ценное — пакетик кофе. Остальное никакого интереса не представляло, даже мясные консервы — этот армейский «тушняк» нам давали 3 раза в день, в столовой.
Высказывали тогда пожелания в адрес начпродов МО: или сделайте весь сухпай вкусным, или не кладите кофе. А то сотни зеленых пакетов на складе с одинаковыми «дырочками в левом боку» производят мрачное впечатление…
Наш батальон охранял закрытую для посторонних зону. Большинство солдат стояло на блокпостах по периметру базы, а шестерых поставили поварами и обслугой на кухню. Готовить надо было для всех военных на базе и для соседних блокпостов (им отвозили горячую еду машиной, 3 раза в день). В помощь им, «на картошку», утром отправляли еще пару бойцов.
Первый их ужин был неудачным: овсянку не доварили. Народ не стеснялся, и часть каши попала поварам за шиворот. Кулинары учли «липкую критику» и на следующий день порадовали гастрономическими сюрпризами: на завтрак и обед, похоже, перевели недельный запас тушенки; в суп добавили аналогичное количество перца. Принцип кнута (перца ужо как насыплю!!!) и пряника (мяса будет много), но только оставьте шеи поваров в покое!
Вскоре бдительный начпрод пресек всякую вольность, и до самого отбытия из АТО никаких эксцессов на кухне у нас не было.
Меня начальство окрестило «компьютерным гением, эстетствующим гурманом и любителем чайной церемонии». Это долго было произносить, потому чаще ориентировался на рык: «Йааакорнов! Этот окунь шароепистый опять спит? Пусть за комп идет!»
По ночам я вместе со всеми стоял в патрулях на блокпостах, а днем, вместо сна, печатал документацию батальона на компьютере. Через месяц соседи спросили: чего не отказался от такой «привилегии»? Мой крик «А ЧО — ТАК МОЖНО БЫЛО???» слышали аж в Горловке.
Ну а пока — о первом своем визите на кухню. Целый день делал скучные ведомости на компьютере, под вечер слышу:
— Чего кислый такой?
— У меня АТО — «Ад Трудолюбивого Офис-менеджера»… Тут ведомостей — на месяцы работы!
Наш капитан 11 месяцев был на передовой, в самых горячих местах, а последние 4 месяца — в блиндажах-«норах» с мышами, в чистом поле.
— Ваще о… обалдел? На промку хочешь? Там от тебя польза будет!
— Какая? — расправляю плечи от гордости.
— Дрищ ты двухметровый, безмозглый! Пользы от тебя там — как от двух мешков с песком! Я б тебя с собой водил, чтоб от обстрелов укрываться!
Бывалые старшины ржут рядом:
— Дима такой: «А шо это за зву…» — а бошка уже на крыше!
Капитан продолжает:
— Тут вам, запомни, са-на-то-рий! Хлопает по ночам? Уйня! Курорт, только б… леди не завезли! Нет, зззззука, сидит кислый! Чего еще не хватает?
— Да изжога, от этого комбижира с тушняка… Я мясо дома почти не ем. Может, рыба где-то есть?
— Ага, красная! Скоро и суши будут! — капитан на удивление серьезен.
— Что, правда?
— Йес, оф кос! Армейские суши!
Старшины опять громко ржут над моим недоуменным фейсом:
— Дима, откуда ты взялся? Это рис с тюлькой в томате! И наворачивай роллов, пока рыбьи глазки из ушей не полезут!
Я решаю идти до конца:
— Слышал, там сыр привезли…
— Якорнов, не дро… дразни мне колено! Иди на кухню, тебе сыра отрежут!
Тогда я впервые прошел дальше столовой и попал на кухню. Повара мне махнули на дверь: «Там, в холодильнике». Слышу смешок вдогонку: «Еще и масла наверни!»
Подхожу к самой громкой комнате, по звукам — внутри смесь танка и истребителя. Вижу два больших шкафа из нержавейки, во всю стену. Они трясутся, кряхтят, дребезжат, даже сипят и подвывают, как два монстра из сказки. Но — не холодят! Невдача спіткала нашу команду!
В наличии — два круга сыра, десяток палок колбасы и алюминиевый поднос с какой-то комковатой желтой слизью. Внутренний Шерлок Холмс соображает, что это когда-то было масло (позже узнал, что оно там еще с мая). Наверное, этот поднос специально не моют, чтобы отбивать аппетит у таких воришек, как я. И это, я вам скажу, таки работает!
На базе и в окрестностях было много сотен военных, потому 2 раза в неделю на армейский продуктовый склад в соседнем городе ездил наш грузовик. Полдня таскать тяжелые ящики с тушенкой — удовольствие сомнительное. Но в первые дни всем было интересно увидеть жизнь обычного атошного города, потому желающих было много.
Я потом спрашиваю:
— Ну, что там?
— Та нічого… Баб хоч побачили!
Шутил, что украинский секс-турист — самый непритязательный: ему достаточно лишь издалека посмотреть!
А как-то вечером, на построении, капитан говорит старшинам:
— Что-то давно свежего мяса не было! Младенцев не завезли?
— Не… Сказали, надо сепара поймать, привезти на разделку.
— Та они все вонючие… Якорнова лучше возьмите!
Мозг понимает, что шутят, а язык пытается выдать: «Эээ, я тоже вонючий!»
Позвонил коханой супруге, сказал, что завтра меня отправляют на мясо. Она посмеялась и сказала: «Давно пора!»
Назвал эту первую поездку в город — «50 оттенков серого». Серым было все внутри кузова КамАЗа. Слегка этому удивился, ведь обычный армейский цвет — зеленый. После получасовой поездки на скорости 80–100 км/час ящики и лавочки-таки оказались зелеными, а вот моя форма стала серой (а на попе — отблескивающей, как зеркало).
Кристиану Грею было бы достаточно денек повозить Анастейшу в кузове того КамАЗа, и мысли о сопротивлении навсегда покинули бы ее голову (вместе со всеми остальными мыслями).
Кроме того, серыми были блокпосты на дорогах, сделанные из десятков бетонных блоков и треугольников. По идее, их размещали на дороге, чтобы машины не смогли проехать на большой скорости. Но наш КамАЗ практически не тормозил, только колеса отрывались от земли. Шутил, что блоки тоже стали «сабмиссивами» и послушно отползали в сторону после красного гудка вверх.
Серыми были пятиэтажки с проломанными, обрушенными крышами, бесконечные заборы воинской части, с редкими круглыми дырами от снарядов, — и тут уже стало не до шуток…
Приехали к армейским складам — прямо в зеленоватую черешню. Старшина оставил кулечек и пошел к начпродам с документами. Спелую черешню ел сам, зеленоватую складывал в кулечек для начальства. Подумал: «Надо бы ночью на дверь капитана повесить объявление: „Спонсор вашего поноса — старшина!“»
Жарко, разделся до футболки-тельняшки. Снизу подошли двое в гражданском:
— О, еще один, сын лейтенанта Шмидта! Герой АТО! Слезай давай, медики тебя оформят на 14 дней в карантин с дизентерией!
Я на штатских не реагирую (у меня же приказ начальства!), коплю косточки — не бросать же их по лысинам? Еще промажу, не попаду! Лучше полной горстью!
Но тут подходит наш старшина, покорно поддакивает гражданским, говорит: «Как раз в больничку едем! Слезай, обезьяна!»
Залезаем в кабину. Меня вполне дружелюбно поучают: не умею сливаться с ландшафтом, на дереве очень шумлю («фырчишь-пердишь, как стадо зеброслонов полосатых»). Я машинально отвечаю, что это тавтология: если зеброслоны, то и так полосатые. Не нужно говорить «полосатые» про зеброслонов, это как…
Не смог договорить — чуть не снесло матерной волной. Очень много экспериментальной генетики, смелых половых мутаций, а из осмысленных требований — майку срочно снять и засунуть в жопу. Смеюсь, спрашиваю: что за спешка и нельзя ли выбрать более подходящее место. Из гораздо более мощного вала ругани улавливаю: то были вовсе не гражданские, лучше им на глаза не попадаться, иначе зеброслонов будет два, а по засовыванию майки в жопу мы будем сдавать нормативы.
Идем, наконец, за мясом, оба в пиксельке (не скажу, что стало с футболкой). При входе на склад-холодильник плакат: корова и подпись «Говядина», хрюшка и подпись «Свинина», человек и подпись «Скотина». Внутри довольно чисто и аккуратно, туши достают из холодильника, и они не выглядят древними (маркировок «…68» нет, как на говядине, снятой в Гончаровском).
Нам выдали по 40 кг свинины и говядины. В городе мы сделали 2 остановки по 10 минут. Сколько мяса доехало до базы и как старшина купил новый «ламборджини»?
Да шутка это, конечно! Я сам сидел на тех тюках с мясом, иначе они поскакали бы по кузову, как живые, с нашим-то шумахером. Ну, не совсем сидел… Скорее, мы втроем выполняли разные акробатические этюды среди рейв-дискотеки мешков, ящиков и сеток продуктов.
Но я забегаю наперед. После мяса и множества ящиков тушенки, мешков с крупами я возмущаюсь старшине: «Где овощи?» Тот смотрит на меня с жалостью, но разворачивается и идет к подвалу на отшибе. Как выясняется, в хорошем настроении старшина — любитель стишков и песенок. Он уже напевает под нос: «Самый смелый мальчик в мире, рассчитайсь на три-четыре…»
Уже метров за двадцать до входа в подвал нос советует развернуться и бежать. Старшина подбадривает, хлопает меня по спине:
— Безумству храбрых поем мы песни!
Входим в царство невыносимой вони. Старшина идет оформлять бумаги, а мне напутственно кричит:
— Подходи, не боись, выбирай живопись!
В центре сидит несколько человек и перебирает огромную кучу полугнилой капусты. За их спинами — настолько же огромная куча черноватых листьев. Более-менее белые кочаны они складывают перед собой. Умом понимаешь, что к июню сложно сохранить прошлогоднюю капусту, но вот руками в это болото слизи лезть ой как не хочется. Недозрелая черешня активно стремится на выход, только еще не решила, с какой стороны.
Старшина подходит сзади с охапкой мешков из-под сахара:
— Сердце красавицы склонно к измене и к перемене — но уже поздно! — он останавливает мое бегство и командует набрать 8 мешков.
— Без капусты жить нельзя на свете, нет!
В ней солнце мая, в ней любви расцвет!
Вот, Дима, твое счастье, как сказал поэт!
И все время, что мы ходили по складу от одного отсека к другому, этот гад ухахатывался, напевая оптимистичные песенки:
Я люблю тебя, лук!
Что само по себе и не ново,
Я люблю тебя, лук,
Я люблю тебя снова и снова!
(Загрузили 4 мешка. Когда-то мешки были белыми, а стали зелеными — побеги пробили насквозь).
Морковь нам строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
Тот, кто с морковью по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.
(Эту каку грузили сетками, и она влажно чавкала при каждом шаге).
Если вы, нахмурясь, выйдете из дома,
Если вам не в радость солнечный денек,
Пусть вам улыбнется, как своей знакомой,
С вами вовсе незнакомый черный бурячок!
— Ничего, ничего, внутри он нормальный! — приободрил меня старшина. — Расскажешь потом, как и чего там нарыл!
Петрушка — мой компас земной,
А укроп — награда за смелость,
А сетки нам довольно одной,
Чтоб Диме нескучно сиделось!
— Ты же понимаешь, кто этим всем будет заниматься? Овощереза у нас в столовой еще не было! — и снова лирика:
— Если б не было тебя, стал бы я эту уйню носить…
Нет, мне еще охота жить…
Порадовало только, что увидели сетки с огурцами и ящики с помидорами. Их только начали выгружать из большого гражданского рефрижератора. Наш музыкальный старшина тут же попросил солдат оставить у нашего кунга несколько сеток и ящиков, фразой: «Постой, огурец, не бегите, томаты». Мне досталось обидное: «Димончик, нажми на тоpмоза». А сам он умчался к завскладом: «Я к маменьке pодной с последним пpиветом спешу показаться на глаза!»
На следующее утро я пришел обрабатывать привезенные овощи.
Старший повар радостно заорал:
— Дімон! Ти до нас? Йди тоді, выєпи Горинича!
У меня в голове — состав нашего батальона, недавно я для каждого бойца делал кучу справок и ведомостей, потому первая мысль: «Что за Горыныч? Почему не знаю? Хорвата какого-то перевели, что ли?»
Само действие в армии может значить что угодно — от «ударь» до «сделай устное замечание», но определенный негативный смысл есть. Потому вторая мысль: «Наверное, кто-то успел насинячиться, ему накостыляли по ушам, теперь он как трехголовый». Но кто? Когда успел? Мы только приехали, не освоились, каждую ночь обстрелы…
В армии нельзя надолго зависать, и за неимением лучшего ляпаю:
— Давайте лучше вашего югослава ко мне — пускай тоже овощи чистит!
— Якого югослава? Які овочі? Дімон, тебе шо, монітором йопнуло? — я наслаждаюсь недоуменными лицами поваров. В кои-то веки и мне удалось загнать их в тупик. Наконец, более опытный кух-раб объясняет старшему повару:
— Ти шо, Дімона не знаєш? Комп’ютерщик! Води ніуя не буде! Трубу не туди впхне — і пі…сєц!
Я пытаюсь понять: куда нужно запихнуть трубу аватару, чтобы нигде не стало воды? Говорю:
— Да, я такой! Ничего никуда пихать не буду!
Оказывается, Горыныч — это кухонный насос!
Наша база в АТО была в бывшем пионерском лагере. Кухня, как и весь лагерь, была ветхая. Водопровод не работал — вода в мойки подавалась из машин-водовозок. Точнее, одна водовозка стояла около окон кухни на улице, и туда были присоединены шланги от кухонного насоса. Вторая по утрам привозила свежую воду.
С насосом и приезжающей второй водовозкой приходилось по полчаса возиться (потому сей интимный процесс и получил такое колоритное название). Меня к нему не подпускали, но хорошо помню, как кух-раб с пластиковой тарелочкой утренней каши сидит на крыше водовозки и ногами прижимает шевелящиеся шланги…
Итак, первая моя работа на кухне. Для сотен военных! Конечно, я хотел проявить себя, приготовить фуа-гра с ежевичным соусом.
Но надо было почистить мешок гнилого лука. О, как же он вонял! Как разлезался в руках! Через час газовой атаки весь мир казался огромной тухлой луковицей, и сколько одежек не счищай — до свежего воздуха не добраться.
Решил вставить себе в ноздри что-то типа ваты. Хоть и говорили, что на Донбассе полно ваты, но не в этой овощерезке. Несколько тряпок являли собой квинтэссенцию жира и грязи на Земле, при мысли о них взбунтовался желудок. Пришлось взять две полупроросших сердцевины луковицы, по размеру ноздри. Чтобы их доставать, оставил зеленые побеги торчать из носа. Прикольно, не печет совсем, даже носом можно дышать, не только ртом, как раньше…
Распахивается дверь. Поднимаю голову с торчащими из ноздрей стрелками лука — на пороге стоит повар с квадратными глазами. Сцена «Чужой увидел Хищника, опустил голову и продолжил чистить лук».
— Мляяя… — грустный возглас. Дверь закрывается, повар подходит ближе. — Дімон, ти шо, обкурився? Нє? Краще б обкурився…
Кстати, позже именно этот повар, Стас, был на 100 % уверен, что мой дневник издадут и книга будет популярной. Даже я не верил, шутил: «Человек с луком в носу может все!»
Возвращаясь к овощам: из зелено-колосящегося мешка лука получилось мнооого гнили, и тем летом было еще много подобных ведер…
Картошка была вполне нормальная, морковка, свекла, капуста — хуже. Плохо, что петрушка и укроп нового урожая тоже часто были порченные. Но к передовой овощи еще реже добирались, так что нам грех жаловаться.
В июле, когда бумажная лавина ведомостей схлынула, а на фронте наступило затишье, меня с блокпоста и от компа отправили на кухню «на постоянку». Спина начала болеть сильно, не мог по 4–6 часов стоять в бронежилете.
Свою главную миссию на кухне провалил. Думаете, ею была «ответственно и тщательно выполнять свои обязанности»? Ха! Главная — заснять на телефон, как начпрод тырит продукты!
Разработал комплексный подход из 4 фаз.
Фаза #1. Проверял, сколько нам положено по ведомостям и сколько выдали на складе.
Попутно узнал, уместно ли слово «устал» после переноса 150 ящиков. Кух-рабы подсказывали правильный ответ, спрашивая: «Ну шо, Діма, заї… втомився?»
Фаза #2. Проводил свой 16-часовый рабочий день рядом с продуктами. Это было просто: моя овощерезка находилась напротив склада, а за стеной — еще кладовые и хлебная. Чувствовал себя Скруджем МакДаком среди сокровищ. Кух-рабы видели меня по-другому: «Діма, ти не єба… нєєєправильно моркву чистиш!»
Иногда я прятался на складе от полуденной жары, воображая себя ассасином в засаде. Выковыривали меня оттуда фразой: «Де цей пасасін? Ще два відра картоплі на вечерю!»
Фаза #3. В темное время суток — прислушивался, не приезжают ли к складу машины, и наведывался в разное время.
Казался себе «ниндзей в берцах с телефоном». Ночным патрулям такое амплуа не нравилось, были попытки меня униндзить и отберцить. На мой случайный хруст в кустах самым безобидным ответом был: «Діма! Та науя мені твій пароль? Сьодні пароль: „Заї… надоїв, йди спать, іншпектор Фреймут!“»
Фаза #4. Пересчитывал ящики и мешки по утрам. Картина «Шерлок Холмс проявляет чудеса дедукции» у кух-рабов чаще называлась «Діма, яке ж ти больне!»
В результате — мне предъявить начпроду нечего, «внаглую» продукты не воровались. Распускателей слухов послал в жопу (т. е. на мое место на кухне, что, по сути, одно и то же). Но вора-таки обнаружил: один из кух-рабов сменял 10 палок колбасы на форму-британку в соседнем селе. Был нещадно бит, колбасу сразу вернули на кухню, за форму кух-раб владельцам заплатил.
Опишу нашу кухню и мой обычный рабочий день (если не было никакого кипиша из-за обстрелов).
В центральном зале — 6 электрических плит. Они все время включены, поэтому на кухне от 48 до 53 градусов. Жар поднимался вверх, и мне, двухметровому жирафу, работать было сложно.
Сбоку — мойка. Там уже не так жарко, но часто льется вода, шумно. Мойки размером с ванну, поэтому рядом с ними табличка «Не стирать!» (ручкой снизу приписано «Не влезать — убью!»).
Перед плитами — раздаточная стойка, место голодных очередей. Сзади — отдельные комнаты: склад круп и консервов, хлеборезка, холодильник, «мясной цех» и моя овощерезка.
Поначалу мне даже понравилось: спокойно, занимаешься фигурным вырезанием по красным длинным моделям, белым круглым и зеленым слезо-генераторам.
Где-то полчаса нравилось, а остальные 12 дней — почему-то нет. На кухню никто не рвался работать. Наоборот, профессиональный повар с десятью годами опыта из нашей роты мне заявил: «Я посмотрел и сказал: работать не буду, поставите — руку порежу».
Главный минус — 16-часовый изматывающий рабочий день. В 6–00 уже должен быть на месте. Четыре человека приходят еще раньше — это 2 повара, старший повар и Мойдодыр (заведующий кранами, мойками и чанами, он вообще в 4 утра приходит, ставит на плиту 50-литровые кастрюли с водой). Все злые и невыспавшиеся, друг на друга бурчат, а если еще и опоздал — «О, боец, залет! Иди, призовая корзина с мусором тебя ждет!» или «Бонусная метла прыгает в руку!» Хотя могли бы этого и не говорить — всем новеньким достается уборка мусора.
До завтрака его выносишь, потом строгаешь бачок заказанного поваром снотворного (не знаю, самые разные овощи и их комбинации пробовал — все равно казалось, что чистишь что-то снотворное!).
Около семи часов шум посуды отвлекает от мыслей о жизни на Марсе и вынуждает признать, что микромиллиметровой щелки между век недостаточно для эффективного наполнения витаминного чана. Внимательнее присматриваешься к тому, чем были заняты руки и какой получился результат. Как правило, все это время они что-то остервенело чистили. После меня на стенках овощерезки остались такие великолепные панно морковных шкурочек!
По-моему, я изобрел новый стиль создания концептуальных картин — куда там Джексону Поллаку!
1) нужно войти в пограничное состояние — достаточно спать неделю по паре часов в день;
2) усесться между бачков с разнообразными овощами;
3) позвать кого-то грозного, чтобы он дал команду «Чтобы через час тут уже все было почищено!»
Дальше — сплошное творчество!!! Дай волю фантазии, рукам — и пускай шедевр создается сам!
Сколько бы овощей ты ни напихал в 50-литровый бак, каким бы титаническим трудом тебе это ни казалось — повара все равно крикнут: «Мало!» Чувство голода ближе к половине восьмого требует пойти и закинуть внутрь кашу с тушенкой — у нас всегда это на завтрак. Хорошо, что на кухне можно стащить из холодильника кусочек сыра и колбасы или набрать себе овощей (ррр, ненавижу их!).
После завтрака — новая порция мусорных приключений. Нужно выкинуть всю одноразовую пластиковую посуду, которую наши троглодиты почему-то не схрумали вместе с кашей, а выбросили в огромную бочку около входа в столовую.
Бочка веселенького желтого цвета, но многочисленные промахи наших снайперов разукрасили ее со всех сторон беленькими, серенькими и желтенькими комочками каши. Ведь нельзя же просто подойти и сверху бросить тарелку — над взять поправку на ветер и запулить трехочковый! В итоге бочка стала похожа на металлиста-пенсионера — вся в струпьях, дредах или татуировках, а где-то свежие остатки каши ползут, как борода одного из участников группы ZZ-TOP.
Всю кашу съедали далеко не все, потому в 200-литровой бочке, наполненной доверху пластиковой посудой, на дне скапливалось много слипшихся ноздреватых остатков (шутил, что это наши троглодиты выкинули часть своих мозгов, за ненадобностью). Бочка с внутренностями весила 30–40 кг, ее содержимое вываливалось в большую тележку, потом — на мусорку. Поначалу я возмущался, что было бы неплохо это делать вдвоем, но все кух-рабы резко сказывались занятыми… Приходилось ставить кашные рекорды самому! Представляете себе моба около столовой, ворочающего бочку с криками: «Ааа, я сделал тебя, перловка!!!» Или: «Устанавливаю новый рекорд по ячневой каше!!!»
Содержимое бочки надо было так аккуратненько вывернуть в тележку, чтобы белая лавина пластиковой посуды не затопила все окрестности равномерным слоем жирно-хрустящей гадости… Приходилось чувствовать бочку как часть себя (бррр, какая мерзкая часть меня!).
Тележка тут явно времен папы Карло (он вырезал ее в перерывах между Буратинами — вот почему на Донбассе столько чурок и долбодубов!), с колесами мне выше колена и кузовом размером с теннисный стол. Если это фабричное изделие — респект инженерам, создавшим сие дребезжащее чудо! Антиквариат бодро сопротивлялся всем попыткам себя укокошить. По два-три раза в день тележку били сверху здоровенной бочкой, потом по разбитой дорожке катили к яме, выворачивали, трясли, скребли лопатой, а под конец прыгали сверху с криками «Как же меня все задолбало!»
Закончив с этим и другим мусором, который вольготно размножался на заповедных просторах кухни, отползал обратно в свою комнатку. Тут уже приходилось чистить ведерки папазола, задолбина, озверина. К 12 часам папазол надо было тереть на одной терке, задолбин — на другой, а озверин — мелко-мелко резать на зажарку.
Но больше всего времени уходило на картошку — ее надо было ОЧЕНЬ много. Успеть сделать все мог только джедай — и я чувствовал, как каждый день продвигаюсь вперед по пути Силы, под руководством наставника Бульбы.
С часа дня идет обед — в это время можно было расслабить кашу, съесть мусор, выбросить булки (из-за отупения часто путал действия).
Из отупения выводили чудесные запахи: нашим Высшим офицерам готовили отбивные или курочку. Даже кух-рабам ничего из деликатесов не доставалось, все ходили вокруг сковородок, боясь расплескать на них озера слюны.
Напомнило одесский анекдот, диалог между Сагочкой и Абгамом: «Догогой, тебе что пгитовить — кугочку или гыбку? — Гадость моя, а мне все гавно!» Нам тоже все равно, что за вкусности нам сейчас НЕ достанутся…
Хотя обед Высших и расстраивал всех недоступными ароматами, настроение обычно повышалось: ведь если раньше все печалились — как наварить на ораву наших мобов, то теперь уже ораве надо было печалиться — как бы это все съесть. Подтруниваю: готовили наши ребята вкусно, хвалили их часто.
Около трех часов все кух-рабы отползают покемарить часик, а у меня в первый же день, с утра, от начпрода задание: отмыть все двери (хоть и не относится к теме «еда», но пример очень характерный, потому привожу). Много-много лет до этого двери тут не мылись, но тут им улыбнулась фортуна! Звезды сошлись: водолей с ершиком в фазе тряпкотера и роковое влияние «Gala» и «Білизни» в одном флаконе!
44 (!!!) двери — это если с двух сторон считать, высокие — по 2,20 м, старые… Сверху паутина, мухи, бабочки и козявки. Цвета — от белого до черного, с вкраплениями бурого. Где помыл — еще хуже, чем было, вспомнился анекдот про аптеку: «— Ну как, вашей жене помогла грязь для лица? — Да, первые два дня ничего так было, но потом отваливаться стала!»
Кух-рабы проходят мимо, у всех реакция одинаковая: «Дімон, що це ти робиш? ЩО?!? ТИ ЩО, ХВОРИЙ? ЗАБЕЙ! Іди відпочинь!»
Я еще не знал тогда всех тонкостей работы на кухне, потому добросовестно тер двери до вечера и выстраданной белизны. Перерывы приходилось делать только на чистку картошки к ужину для Высших и прочие овощные радости. Вечером от жары и усталости закружилась голова, чуть не долбанулся головой о свежеотодраенную дверь. Не дождался положенных 21:30, чтобы уйти с кухни, и сбежал раньше.
Какую катастрофическую ошибку совершил, когда все за один день вычистил, понял на следующий день. Начпрод утром заглянул: «Ну ты ж не очень занят, тебе еще все окна, подоконники, проемы помыть надо. Ну и раковины заодно!»
Тут прибежали остальные кух-рабы и пояснили:
1) не спеши выполнять первый приказ — вполне возможно, вскоре последует второй;
2) хуже кухни уже ничего не будет — наказать тебя за неисполнение проблематично;
3) всегда можно апеллировать кучей другой несделанной работы, более важной. Для этого нужно по максимуму закидать свое рабочее место: вот видите, сколько у меня еще не сделано! Девственная чистота и порядок, как у тебя, Димон, вызывает желание еще больше припахать;
4) ну и в армии все играют в «Найди лоха» — игру, где каждый низовой работник стремиться «отпетлять», а начальник — нагрузить. Те же раковины требуют почистить уже месяц у всех, попадающих на кухню. НИКТО еще не повелся — а ты, лузер, уже драишь?
Мои принципы, воспитанные за 15 лет работы в офисах и на иностранцев, вся эта корпоративная этика и стиль «вкалывай-до-немогу-тебе-платят-дофига-денег» — все пошло прахом…
Постепенно я втянулся, в свободные пятиминутки стал искать кухонную живность: тараканов, мышей… Очень нравятся анекдоты про наглых тараканов, например: когда подслеповатая старушка зашла на кухню, таракан мяукнул и потерся о ногу.
Все надеялся: заходишь, а там тараканы пожрать принесли («на, хозяин!»), или принес что-то — а они прибегают («хозяин пожрать принес!»). Но не срослось — у нас на кухне живности не было совсем.
Тогда переключился на ловлю кух-рабов: поймал их после 21:30 за общим столом, с закуской и бутылем домашнего «кефира» под столом. И для меня нашлось немного «лимонада». По 100 г «кефира» после 16-часового рабочего дня — необходимость, наверное…
Разговор зашел о том, а не заделать ли бражки. Все дружно заклевали эту идею — 2 недели ждать никому не хотелось. Самые продвинутые стали обсуждать, что можно брагу получить за полчаса с помощью стиральной машины. Здесь их нет, в радиусе 10 км. Я уже представлял сцену в магазине: «— Какие вы, ребята, чистюли! — Да не, мы будем самогон гнать!»
Другие стали возражать, что есть много способов вытягивать готовый алкоголь, но сделать алкогольную реакцию моментально нельзя.
Дальше начался форменный сюр: люди при СССР пожили совсем чуть-чуть (как и я), но способов ужраться знают десятки! Сами не пробовали, им на срочной службе в армии рассказывали:
1. Гуталин (обувной крем) намазывается на хлеб, алкоголь в него впитывается. Крем убирается, хлеб съедается.
2. Зубная паста типа болгарской «Поморин» взбивается миксером, твердые части остаются на миксере, и с них в емкость постепенно стекает алкоголь.
3. Клей БФ прямо в банке ставится на станок, дрелью вся клейкая часть наматываются в один шарик — остается типа алкоголь. Даже «Сектор Газа» пел: «Мотать БФ на сверло».
4. Из десятков марок лосьонов, одеколонов, освежителей воздуха, полиролей для мебели, стеклоочистителей запомнил только «Красную шапочку» (настойка боярышника). Авторитетно заявляю, как эксперт по мусору — ничего из услышанного в АТО не находил.
Хоть алкоголь солдатам в АТО не продают, пустые бутылки встречались. А приверженцам тотального сухого закона советую перечитать текст выше и вспомнить о массовых отправлениях суррогатами в РФ.
Любого из кух-рабов могли ротировать на блокпост, кроме двоих. Эти двое прошли месячную подготовку на полигоне в Яворове: две недели готовили на передвижной кухне, еще две — в стационарной столовой. Одного из них поставили старшим поваром, и это было правильное решение. Два его предшественника продемонстрировали, что с обычными солдатами делает возможность командовать.
Первый назначенный старший повар запомнился только криком, сам почти не готовил, например, для чего-то отбивал порезанное сало молотком. Я шутил, что из-за этого его и поколотили, — но он заслужил взбучку намного раньше. Да, на кухне работали не только поварешкой, но и кулаками, если кто-то борзел! Борзого бойца начальство перевело в другую часть.
Второй старший вообще не готовил, орал на всех не меньше, зато пытался подружиться с Высшими: желал им хорошего аппетита, стоял с полотенцем на руке у двери, как заправский метрдотель. К несчастью, как-то вечером хильнул лишнего и пожелал одному полковнику «большой и чистой любви». Не могу себе представить, чтобы такую фразу кто-то в трезвом виде мог сказать 50-летнему офицеру. На ужине! В окружении подчиненных! Это был фурор!
Полковник сразу дал повару в ухо, повалил на землю и придушил (как шутили, чтобы тот еще чего не ляпнул). Но кличка «Большой и Чистый», похоже, прижилась… А нашего повара забрали на самый дальний блокпост, он на базе не появлялся до дня ротации.
Третий, Игорь из Черновцов, стал идеальным начальником: сам готовил, не орал (только если кто-то уже на шею залез), следил за чистотой и порядком, помогал и в случае аврала, и с переноской мешков, излишне не напрягал… Рад, что у нас в роте таких суперположительных персонажей и щирих українців — больше половины.
Напишу про остальных поваров. Стас из Днепра, мой пламенный читатель. Много раз пытался договариваться с администрацией, чтобы несъеденные и испорченные продукты вывозились в село, на корм свиньям. Ничего не вышло: ни к нам, ни от нас ничего постороннее проехать не могло.
Сашу из-под Житомира мы называли киборгом. Однажды он обварил руку кипятком, походил полдня с тряпочкой — и снова в строю! Варил большинство блюд (и каши, и супы) и стоял на раздаче.
Андрей, Мойдодыр из Харькова. Ростом 150 см, тощий, слепой на один глаз — не знал, что и таких берут в армию. Запомнился нам комичной сценой: майор ночью видит, что Андрей голым идет в туалет. Кричит ему: «Трусы надень!» Темно, Андрей реагирует на голос: «Вот щас надену трусы и тебя отпи… наю!»
Сергей «Птица» из Днепра. Подрабатывал до войны «поэтом-официантом»: певцы в ресторане исполняли его песни, потом объявляли, кто автор, и он получал щедрые чаевые. У нас Птица заведовал чаями да компотами и разливал их в одноразовые стаканчики. Сложно было сочетать это с оглушительной музыкой в его наушниках и внезапными приступами вдохновения, когда он бежал записать очередной стих в тетрадочку.
— А КАААМПОТ? — толпа взбешенных офицеров орала у раздаточной стойки и выдирала наушники из его ушей. Но Птица и без наушников глуховат. Он, все еще в поэтическом астрале, наклонялся над чаном с компотом и удивленно вопрошал:
— Ааа? Что?
— Компота налей, придурок!
Я шутил, что тогда у Птицы рождается очередной шедевр типа: «Мимо ходит народ и чего-то орет, я плескаю компот им прямо в рот!»
Когда народу было не очень много, Птица устраивал перед своей бадьей дрыги и дерги под неслышимую нам музыку. Я называл это данс-батлом[2] левой половины тела с правой.
Однажды Птица подскочил к повару с одноразовым стаканчиком и изобразил пение в два голоса на один микрофон, как Дима Билан с обезумевшей от счастья поклонницей: «Я знаю точно: невозможное возможно!» Повар не оценил порыв и сделал вполне возможное — дал поварешкой по голове. Обещал, что в следующий раз сделает невозможное и запихнет поварешку Птице в жопу.
В 50-градусной кухонной жаре, рядом с кипящими котлами, Птице было не место — его перевели на блокпосты.
Перевели на блокпосты и меня. Снова делать документацию: усилились обстрелы, и надо было оборудовать новый блокпост в лесу. Но поварам обещали, что если будут хорошо себя вести, Якорнова вернут обратно. Пошутил, что я — как переходящее красное знамя. А никто не вспомнил, что это такое. И правильно — от совка и в головах, и в армии нужно избавляться как можно скорее.
Меня радует, что на наших глазах армия из разрозненных обломков советской махины превратилась во вполне автономную, могучую силу. В 2014 году все понимали: без волонтеров, без помощи всего народа армия бы не выстояла. Иногда просто не было еды. Даже в начале 2015-го некоторые части неделями не видели свежего хлеба, например, и ели волонтерские новогодние коржики.
Но уже к лету ничего подобного я не слышал. Обеспечение армии становилось лучше, и на примере нашего батальона могу сказать: государство кормило нас отлично! Я был на гигантских продуктовых складах, откуда мы привозили еду. Там все в стандартных коробках в рамках договоров с поставщиками, иногда даже на этикетках указано «На замовлення МО», например, на 3-литровых банках квашеной капусты.
Кроме обычных каш, тушенки и консервов, в АТО на столах была сгущенка, печенье, сало, консервированные помидоры и капуста. Один читатель не мог поверить и задал глубокомысленный вопрос:
— Столько всего? Это как так?
— Все перемешано в одной большой бадье с надписью «Олінклюзів від МО, хто перший дошкрябає до дна — пам’ятне кільце в п’ятачок»! — пришлось пошутить мне.
А волонтеры к нам не приезжали вовсе, у нас была закрытая территория. Обустраиваться на блокпостах было непросто: через «Новую Почту» мы получали от добрых людей и волонтеров генераторы, запчасти, даже весьма нужную вещь — принтер (спасибо вам, читатели!). Однажды полтавские волонтеры «Команда небайдужих», проезжая мимо, передали наш заказ на рации и запчасти. И к ним в довесок — галушки, пироги, сгущенку, тушенку (волонтерская тушенка лучше армейской, признаю).
Чтобы это привезти, пришлось перегружать на нейтральной территории из их машины в нашу. Возвращается наш грузовик, капитан к старшине:
— Ну, что там?
— Да спички, салфетки… — старшина грустно кивает в сторону кузова.
— А окунь этот трындящий, Дима из Полтавы где? — капитану-то обещали много раций.
— Так с ними и домой поехал, ему ж до дембеля месяц, и отпуск неотгулянный… — старшина продолжает ломать комедию.
Я сам не слышал, но очевидцы утверждают, что за все 11 месяцев на передке наш капитан так не орал и не матерился.
Сил нам всем, друзья! Времена сейчас нелегкие, без взаимопомощи нам не выстоять! А чувство юмора сделает нашу жизнь чуточку ярче.
СЛАВА УКРАЇНІ!
Мартин Брест
Родился на Донбассе в 1980-м году. Был и оставался тем обычным мальчиком, чьи одноклассники через несколько десятков лет станут по обе стороны фронта. Часть из них погибнет — но мне повезет, я вернусь живым.
12 друзей Леголаса
Пиеса в трех частях
Место действия:
Средиземье, зона АТО.
Действующие лица: эльфы, люди, гномы, орки, гоблины, назгулы, мыши и аватары.
Время действия: незадолго до Нового года, вечер.
Часть первая
Редколесье, граница с Мордором, зима, террикон. Возле террикона стоит шалаш из хвои и баннеров, в шалаше — магическая буржуйка, луки, стрелы, мечи и лейтенант Леголас. Играет на палантире в Angry AGS-17 Birds, кашляет и хочет чаю. Входит Фродо, чихает и счищает снег с камуфляжа.
Фродо. Холодно, капец. Ну шо, как дела?
Леголас. Нормально. Работаю вот, відомість закріплення зброї заполняю. (Продолжает играть.)
Фродо. Ого. Прямо-таки ведомость? Какой уровень? (Кивает на палантир.)
Леголас. Тридцатый пройти не могу. Ну шо там, шо слышно?
Фродо. Та норм. Слышал, гномы дракона сбили над морем?
Леголас. От молодцы. А шо Мордор? Уже воюет? Боевые момаки, баллисты?
Фродо. Нифига. Даже не рыпнулись. Кстати. А шо у нас буржуйка не горит? (Открывает магическую буржуйку, оттуда разбегаются мыши.) Ох ни фига себе!
Леголас. От мля. Затопи, а то ухи мерзнут.
Фродо. Магия закончилась. Надо напилить, нарубить, поколоть… Я такому необученный…
Раздается хлопок, в шалаш втыкается орочья бронебойно-зажигательная стрела.
Леголас. О. Война. А ну дай мне средство связи.
Фродо достает погнутый жестяной рупор, из которого выпадает сверток.
Леголас. О! Это ж лист инструктажей личного состава второй когорты сорок первой отдельной конно-пехотной центурии Збройных сил Средиземья!
Фродо. За какое число?
Леголас (с трудом читает). Шосте грудня.
Фродо. О, зашибись, еще действительный.
Леголас. А ну, не отвлекай. (В рупор.) Рота — до бою! Хоббиты — на баллисту! Дашку на позицию! Заводи мамонта!
Голос из рупора. Мамонт, конечно, работает, но подковы надо новые с птора выписать, я ж говорил!
Леголас. Мляаааа. Так, это потом. Наряд, шо видно?
Голос из рупора. Орки на терриконе, но далеко, в теплак нормально не видно. Штуки три, а не, четыре.
Леголас. Ща я подойду.
Наряд. Ага. Три-два.
Леголас (поворачивается к Фродо). Шо такое три-два?
Фродо. Ээээ. Гадание по Статуту? Ну там третья страница, вторая строчка…
Леголас (в сторону). Идиот…
Леголас встает, берет лук и колчан со стрелами.
Фродо. Трассера возьми. А то будет, как в прошлый раз.
Леголас. О, точно. А де они?
Раздается топот, мимо шалаша в сторону позиций проносится толпа эльфов, последний тянет двухметровый арбалет красного дерева с инкрустацией.
Леголас. Арик, ты куда ПКМ потащил? На фиг он тебе надо?
Арик. А шо, мені вже з арбалету не можна постріляти? Я потім почищу!
Леголас. Я проверю! Давайте там, аккуратненько.
Под навес входит эльф в странной куртке и с коллиматором на луке.
Фродо. Мастер, шо там, не видно ничо? Шо соседи говорят?
Мастер. Ща выйдут посмотрят. А ночник есть?
Леголас. Ща, де-то был. Фродо, де мой ночник?
Фродо. Там же, де и трассера. В пр@ебе.
Леголас (задумчиво). М-да…
Голос из рупора. Рота на позиции, мы готовы.
Леголас. Эх. Еще один прекрасный день на Донбассе…
(Надевает шапку и уходит.)
Падает снег, мелкие крупинки сыпятся с темного серого неба. Слышны щелчки, маты и рев мамонта. Позиции окутывает ранний вечер зимы — второй зимы странной войны. Фродо ежится и закуривает.
Раздается первый выстрел баллисты.
Продолжение следует. Возможно.
Продолжение
Те же, там же. Лейтенант Леголас ищет ночник, Фродо ковыряет ножиком в зубах. Рота на позициях, в баллисту засовывают улитку с двадцатью девятью стрелами. Идет снег.
Мастер. Минус двадцать уже. Холодно, мля. Шо там, видно?
Фродо (очищая ножик). Надо было кольчугу надеть, вот и было бы теплее.
Леголас. Кстати, а кто видел мою кольчугу?
Фродо (деловито). Мифрил, усиленные плечи, заклятие непробиваемости четвертого класса, почти новая, размер эмочка?
Леголас (радостно). Ага! Она?
Фродо. На склад сдал, шоб на майне роты не висело, надо баланс сводить, конец года же.
Леголас. Мля! Моя кольчуга! Жемчужина моей коллекции! Да я в прошлом году за такую кольчугу…
Наряд. Точно, движ есть на терриконе. И лежка у них там, отвечаю на Сарумана.
Леголас. Расчет баллисты к стрельбе готов?
Баллиста выпускает двадцать девять стрел, взрывы на терриконе, рота радостно улюлюкает.
Фродо. Кучно легло. В самую дырочку.
Леголас. Мля! Дебилы! Идиоты! Я шо, говорил стрелять? Какого хера?!
Расчет баллисты смущенно сопит и запихивает новые стрелы.
Фродо (задумчиво). Баню бы… И супчику горяченького…
Леголас (продолжая орать). Я те дам сейчас супчику в бане! Распустились, мля, болт на службу забили?! Расчет дашки…
Фродо (быстро). Я бы не стал…
Расчет дашки тут же нацеливается.
Леголас. Стоять! Стрелять только по моей команде! Как поняли!
Расчет дашки. Поняв, прыйняв.
Леголас (выдыхает). Фух… (Поворачивается к Фродо.) Ну что ты стоишь, давай сигарету.
Фродо (протягивает пачку «Прилук»). Слушай, хочешь фокус покажу?
Леголас (настороженно). Давай…
Фродо (поворачивается в сторону позиции дашки, поднимает покоцанный рупор и орет). «Вахаааныыыч! Спорим на пляху гондорского крепленого — у тебя дашка не стреляет?!»
Через пять ударов сердца раздается длинная очередь, трассирующие стрелы рисуют безумные огненные росчерки в звенящем стылом воздухе, всплесками звезд исчезая в твердой земле террикона. Рота радостно орет.
Леголас (закрывает глаза, с силой трет щеки). Я окружен идиотами… Стрелять не можна! Шо, мля, неясно! Умбарские договоренности! Мля! Режим! Припинення! Вогню!
Фродо. Так мы и соблюдаем.
Леголас. Де, мля?
Фродо. Так буржуйка погасла. Огонь, короче, припинился. В ней. Вот.
Леголас. Не просто идиоты. Классические, хрестоматийные дебилы.
Фродо (тихонько). Не может мобилизованный лейтенант знать слово «хрестоматийные»…
С террикона летят стрелы, рота пригибается в окопах, Фродо кубарем скатывается в траншею, Леголас продолжает стоять и молча курить.
Фродо. Леголас? Начальника-мана? Иди в окопа-мана, стрел голова попадет — ай-яй-яй, казенный-мана шлем поломаицца, расследавание-мана писать нада будет!
Леголас. Не могу. Палантир тока тут берет.
Палантир начинает светиться, из него играет рингтон «Горіла шина, палала», внутри магического кристалла светится надпись «Гэндальф штаб бтгр». Некоторое время все слушают музыку, мимо свистят стрелы. Арик роняет арбалет на ногу. Наконец Леголас подносит магический камень к каске.
Леголас. Да, товарищ полковник! Нет, товарищ полковник! Понял, сделаем! Ага! В смысле, так точно! Щас все будет нормально! Ага. Понял, отзвонюсь!
Леголас (поворачивается к Фродо). Так! Слушай боевой наказ… Щас, я его переведу… Короче — посилити пильність, посилити пости, вогонь відкривати тільки при загрозі життю!
Фродо. Шо, опять сказал «Іб@шьте все, не пр@єбіть уєб@ нів, йоб@ний стасік, п@здець!»
Леголас. Ага. Тааак… Расчет баллисты! Слушай мою команду!..
Фродо. Ой блин, не стоило…
Двадцать девять стрел тут же уходит в сторону террикона. Рота вылезает из окопов и радостно орет. Фродо за спиной показывает кулак Арику, тот улыбается. Леголас вздыхает, говорит: «Идиоты… Но боевые» и подходит к Фродо. Ночь окутывает кусочек линии разграничения, на стороне Мордора зажигаются огни.
Фродо. Праздник скоро. Шо-то надо решать.
Леголас (устало). И Умбарские договоренности заканчиваются… Ладно. Будет проблема — будем решать. Ну шо ты стоишь, давай сигарету!..
Фродо. А хочешь еще фокус с СПГ покажу? Смотри. Талисмаааааан!.. Спорим, твоя мегахрень не стреляет?…
Продолжение следует.
Продолжение следующее
Тот же вечер, окончательно стемнело, снег закончился. Шалаш из веток и баннеров, Леголас пытается растопить буржуйку, Фродо, высунув язык, пишет в свитке. Входит темная фигура в доспехах и очках.
Фигура. Здрасьте вам, шо делаете?
Леголас (копаясь в буржуйке). Крематорий кочегарим. Ну шо, мамонт заводится?
Фродо (радостно). О, Старший назгул! А ну иди сюда! Где путевки на мамонта и всех лошадей?
Леголас. Кстати, а сколько у нас сена осталось?
Фродо. И какая норма расхода на одну единицу гужевого транспорта, госномер 86–12 жэ? У нас форма 38 не заполнена!
Старший назгул. Воу-воу, полегше! Все есть, не надо так кричать! Я че зашел, спросить хотел. Когда у нас ближайшая поездка на Минас-Тирит? Мне надо наличку снять.
Леголас (подозрительно). От хто тебя учил отвечать вопросом на вопрос, а?
Старший назгул (гордо). Я — еврей, а ты — не смог! Путевки есть, заправка должна была быть позавчера. Так шо, когда выезд будет?
Леголас. Та завтра ж, наверно… Мля! Я в штаб заявку на завтрашние выезды не дал! Де мой палантир?!
Фродо (смотрит на тухнущий огонек в буржуйке). Мне в Минас-Тирите табаку возьмите, влажных салфеток и пачку бумаги. И чебуреков. Я позатой год такие вкусные чебуреки ел в Арноре на набережной… Эх…
Старший назгул. Да, суки, отжали Арнор…
Леголас (пишет смс-ку в палантире). Не ссыте, военные, отобьем.
Мимо проходит толпа эльфов с мочалками, мылом и полотенцами. Последний несет огромный пакет и делает вид, что в нем предательски звякает просто зубная паста.
Леголас. Але, мущщина! А ну несите сюда этот пакет.
Эльф (про себя). Мля… Спалил… Командор, тут только пиво!
Леголас (задумчиво). Давно я в армии, не, пиво так не булькает… Аватарим, военный? Так, а ну ставь бутылочки воон на тот пригорок.
Эльф (печально). Мля, опять…
Леголас берет лук и начинает целиться по расставленным бутылкам. Фродо и Старший назгул начинают спорить, попадет или нет. Фродо на ровном месте проигрывает бутылку гоблинского самогона. Входит Мастер, печально смотрит на потухшую буржуйку.
Мастер. Соседи вернулись, говорят, за терриконом орки оживились, щас шо-то будет.
Леголас (радостно). О, я пошел! Та де ж эти, мля, трассера?
Палантир начинает мигать и светиться, из него раздается «Рохан, Рохан, я Хельмова Падь, обстановка нормальная, остаюсь на дежурном приеме, прием».
Фродо (возмущенно). Ау, шеф, а Кнігу вечірніх перевірок особового складу заполнять?
Леголас (резко ускоряет сборы). Так, это позже, потом! Ты видишь — война!
Фродо. Вчера — война, сегодня — война… Когда бумаги готовить будем? От вызовет Владыка Лориена завтра в штаб и поимеет нас извращенным гундабадским способом — шо будем делать?
Леголас (возмущенно). Знаешь что? Ты поедь в Минас-Тирит, пойди на базар, купи там себе гуся И ИПИ МОЗГИ ЕМУ!!! Все, я ушел!
Старший назгул. О, вот и выезд нарисовался….
Мастер. А что за способ?
Фродо. В смысле?
Мастер. Ну этот… Извращенный гундабадский.
Фродо. Аааа. Это когда берется форма раз, книга инструктажей, форма 26 по РАО, все это сворачивается в трубочку и засовывается…
Мимо в обратную сторону проходит толпа эльфов, от них идет пар, последний тихонько поет что-то из раннего Джо Кокера.
Фродо. Пойдем в баню, пока вода есть. А то будет как всегда. Надо Леголаса звать.
Мастер. Я — потом. Я еще с весны чистый.
Старший назгул. А я уже помылся.
Фродо (в сторону). Ну кто бы сомневался… У всех назгулы как назгулы, а у второй роты — еврей.
Старший назгул (гордо). Завидуй молча! Все, я на КСП! (Уходит.)
Некоторое время Фродо и Мастер молча курят. Буржуйка хранит ледяное молчание. Возвращается Леголас, засыпанный снегом.
Леголас. Снег идет, не видно ни хрена.
Фродо. Лейтенант-очевидность.
Леголас. В наряд. На всю ночь.
Фродо. Молчу-молчу. Когда в штаб?
Леголас. Завтра, на восемь. Где эта ведомость-то?
Фродо. И рапорта на отпуск надо взять. И про убдшки узнать. И воды в банках привезти. И…
Леголас. В наряд. На всю ночь. А утром — в Минас-Тирит, на рынок, купишь там себе гуся…
Затихает ветер, буржуйка покрывается льдом. Рота на КСП и в блиндажах смотрит очередную серию про Бахлюль. Все молча курят и хотят в отпуск. Остывает вода в бане, дым сигарет струйками поднимается в небо, лениво расплываясь вверху, и иногда кажется, что этот дым — единственное, что еще видно посреди грязно-белой линии разграничения…
Конец первой части
АТО в Средиземье
Пьеса в трех частях, без пролога, но с эпилогом
Часть вторая, первый триместр
(что бы это слово ни значило)
Краткое содержание предыдущей части:
Вторая когорта сорок первой конно-пехотной манипулы Збройных сил Средиземья во главе с лейтенантом Леголасом ведет неравную борьбу со снегом и орками где-то на линии разграничения. Основной проблемой как когорты в целом, так и Леголаса в частности является несколько ошибочно мобилизованных организмов.
Террикон, командно-спостережний пункт «Бульбашка». В углу горит буржуйка, посредине помещения стоит стол, за столом сидит Фродо и читает свиток «Пятьдесят кусочков сепара». Рядом стоит замерзший лук в обвесе Elf Defense и кружка с остывшим кофе. Входит эльф Арик с инкрустированным арбалетом, видит Фродо и тут же разворачивается.
Фродо (не отрываясь от свитка). Арик. Просто ради интереса. В чью именно светлую закарпатскую эльфийскую голову пришла идея вчера поставить силки на зайцев?
Арик (делает вид, что не пытался сбежать). То не я, то Ваханич ставив, я тільки рядом стояв.
Фродо. И как улов, добытчики вы наши?
Арик. Я шо, винуватий, що собаки там бігають?
Фродо. Я, в принципе, понимаю, когда вы за две минуты поймали двух собак, учитывая то, что они были с вами. Но скажите, неужели единорога нельзя было просто отпустить?
АриМастерк (смотрит наружу, на чучело единорога). Він по весні відтане та сбіжить, я так гадаю.
Фродо (в сторону). Ты ж мой специалист по анабиозу… (Арику.) Ну, что слышно?
Арик. Холодно, аж зуби вимірзають.
Фродо. Буржуйку надо с собой в наряд…
Лежащий под столом помятый рупор вдруг начинает хрипеть и шипеть. Фродо поднимает рупор, из него выпадает мыша и спокойно уходит. Из рупора раздается: «Бульбашка, Бульбашка, я Прапор, обстановка нормальная, как понял, прием».
Фродо (с опаской подносит рупор ко рту). Прапор, я Бульбашка, прыйняв, поняв.
Распахивается дверь, входит Леголас. В одной руке он держит замацанный палантир, в другой — кучу свитков.
Леголас. Фродо! Шо там с формой 11 по автослужбе? Акт закладки подков на мамонта готов?
Фродо (лезет под стол, делает вид, что уронил ложечку). Какая форма? Новый эльфийский пиксель? Размеров на складе нет.
Леголас (угрожающе). Фроооодо! Шо ты мне лепишь? Какой пиксель? А ну вылазь из-под стола.
Арик, пользуясь ситуацией, бочком движется в сторону блиндажа, волоча за собой арбалет. Открывается дверь, входят две заснеженные скрипящие фигуры, отряхиваются и оказываются эльфами Прапором и Ковальски.
Прапор. Холодно, капец. А шо это за единорог на дворе стоит?
Фродо. Это Арик с Ваханычем на рыбалку ходили.
Арик (кричит из блиндажа). Він по весні відтане!
Леголас. Ковальски, где свечной ключ на генератор?
Ковальски (напыщенно). Это же магический генератор, это, между прочим, вершина сплава эльфийской магии и гондорской технологии!
Леголас. То есть ключ в пр@ебе?
Ковальски (печально). Да.
Леголас. Мля…
Из блиндажа раздается грохот упавшего арбалета и крики Арика. Некоторое время все внимательно слушают, Фродо даже шевелит губами, пытаясь запомнить некоторые выражения. На середину КСП вылезает мыша и начинает возмущенно пищать.
Все понимают, что хотят есть, Прапор утверждает, что скоро будет готов куриный бульон. Буржуйка окончательно потухает, и только чучело единорога таинственно сверкает на дворе искорками снега…
АТО в Средиземье
Часть вторая, глава вторая
Новый год. Утро, скрипящий снег лежит тяжелым грузом на позициях второй когорты. Холодно. Посредине позиции стоит шалаш, возле него стоят ящик с какой-то фигней, мешок угля и Леголас. Вокруг медленно, но уверенно собирается когорта на утреннее построение. Последними появляются Арик и Ваханыч. Арик улыбается, Ваханыч сердито сопит.
Леголас (громко). Доброго ранку, шановні!
Когорта продолжает здороваться, трындеть, курить.
Леголас (громче). Доброго ранку!
Когорта по-прежнему тусуется. Из шалаша вываливается сонный взлохмаченный Фродо, на ходу натягивая талановский берц на волосатую ногу. Берц упирается, но потихоньку лезет.
Фродо. Когорта, ставай! Рівняаааайсь! Струнко!
Когорта резко затыкается и в немом ужасе смотрит на Фродо, Леголас ржет.
Фродо. Не, ну а че. Типа армия же. Как бы.
Леголас (обращаясь ко всем). О, зашибись. Итак, шановные. Есть несколько вопросов, которые надо обсудить. Вопрос первый — скоро Новый год. Отменить или отсрочить это буржуазное явление командование АТО не в силах. Поэтому придется праздновать. У кого есть идеи?
Фродо поднимает руку, Леголас делает вид, что не видит. Когорта молчит, в глазах написана мучительная попытка понять, что же именно сказал командир.
Леголас. Шо, ни у кого нет идей?
Фродо поднимает вторую руку, Леголас отворачивается. Когорта в ступоре и в данный момент полностью небоеспособна. Наконец раздается голос, от которого все вздрагивают.
Арик. Треба стіл робити такий, шоб не соромно. Салати робити, кобвасу купувати, сиру, шпротів…
Ваханыч (взрывается). Шпроты? Ты про шпроты, гад? Хто доел последнюю банку? В семь утра! Без хлеба! С чаем вприкуску! Та тебя убить проще, чем прокормить! Дешевле — так точно!
Арик. А шо я, винуватий, шо у мене апетит гарний. І ваапще. Я ще росту!
Фродо (тут же). Арик, а ты кем будешь, когда вырастешь? Генералом?
Арик. Чому генералом, я землю обробляти буду, як убдшку дадуть — так мені виділять в селі.
Фродо (философски). На фига тебе земля, если ты в армии еще на три года? Ты ж контракт подписал.
Когорта в ужасе смотрит на Арика, Мастер аж роняет сигарету, а Старший назгул даже отодвигается от Арика, боясь заразиться.
Ваханыч (задумчиво). А, тогда да. Тогда понятно, че ты шпроты сожрал. Я бы тоже, наверное, консервы херачил, если бы так облажался.
Арик в немом ужасе открывает рот.
Леголас. Так, стопэ, але, балаган! Фродо, ты шо, идиот, щас у здорового эльфа истерика будет! Арик! Та пошутил он! Он и подписи твоей не знает.
Фродо (тихонько). Бугага. А кто за него рапорт на матдопомогу писал?
Леголас. Так, короче. За Новый год отвечает Ваханыч. Составишь список, запряжем бричку и все купим. Шпрота возьми побольше, вот Арик аж позеленел. Так, с этим понятно… Дальше. У орков за терриконом опять ротация, зашла новая смена, много урук-хаев. Орки новые, прямиком из Мордора, вроде десантники какие-то. Лютые шо капец, не пьют, мамонты все на ходу, прогреваются каждые два часа, короче, зубры…
В это время четырьмя километрами восточнее. Штаб орков в здании военкомата, натоптано, накурено, на входе лежат два пьяных орка. На втором этаже в кабинете военкома стоит покоцанный стол, за столом сидит мелкий чернявый орк.
Главный орк (стучит в стену). Начштаба, але! Доклад давай!
Входит бухой сердитый толстый орк, за ним по полу волочится зазубренный ржавый ятаган.
Начштаба (понуро). Короче, тарщ полковник. Мамонты не фунциклируют, замерзли нахер ночью.
Главный орк. Какого хера, мля! Чего не прогревали?
Начштаба. Аватарят по-гоблински, все в лежку. Короче, капец.
Главный орк. Мля… Каждую зиму одно и то же… Шо делать?
Начштаба. Шо-шо… Апреля ждать.
Главный орк. Ладно. Шо у нас по разведданным?
Начштаба (приободряется). Доклад?ю. Погода ясная, минус двадцать, толщина снежного покрова сто восемьдесят милми… Мими… Короче, почти двадцать сантиметров. В магазин свежую сепарку завезли, нажористую, рубит, как из баллисты. Контрабас из Минас-Тирита везут: колбаса, сыр, масло нормальное, эльфийское, восемьдесят семь процентов жирности вышу ноля. У второй эльфийской когорты построение.
Главный орк (оживляется). О, и шо у них?
Начштаба. Нормально, мля, у них все! Гады остроухие. Леголас не выспался, замерз, буржуйка затухла, злой, как тролль в ВСП. Фродо дуркует, Арик шпротов обожрался и контракт подписал.
Главный орк достает из стола бутылку сепарки, тоскливо оглядывает обшарпанные стены военкомата. Наливает только себе, зажмуривается и выпивает. Открывает один глаз. Кабинет военкома никуда не девается.
Главный орк. Что ж за п@здец такой, в этом кабинете. Как ни зайду — так выпить хочется.
Начштаба (принюхивается к сепарке). Место такое… Намоленное. Ну так я пойду?
Главный орк. Иди, иди. Апреля жди, урук-хай хренов. Эхх…
Начштаба выходит, спотыкаясь об ятаган. Со двора доносятся крики, маты, попытки завести мамонтов. Перед магазином выстраивается очередь похмельных орков за свежей сепаркой. Солнце поднимается все выше, тускло освещая оккупированный город.
Пока еще — оккупированный.
АТО Средиземья
Часть вторая, глава третья
Штаб
Штаб центурии, где-то возле линии разграничения, Минас-Тиритский район Гондорской области. Двухэтажная изба в стиле «эльфийский ампир», возле избы шлагбаум, за который держится наряд, изображая примерзшее рвение. В избе жарко натопленная комната, посредине огромный стол, в углу горкой сложены дрова, вода и картошка. За столом сидит комбат Боромир и смотрит в стопку свитков. Стопка смотрит на Боромира. Вокруг стола сидят эльфы и что-то пишут в бумажках.
Боромир (устало). В легионе полная что? Правильно — инвентаризация. Головой комиссии назначается кто? Правильно, перший заступник майор Фарамир.
Фарамир (кровожадно). Отэто п@здець, товарищи. Все до работы. Сверить формы 26, составить инвентаризационные акты, получить подписи командиров когорт и членов комиссии. Шонеясно?
Все вздыхают и продолжают шуршать свитками. Распахивается дверь, входит замерзший Леголас, в руках лук, стрелы и рапорт на ГСМ. За ним вваливается Фродо, нагруженный сундуком с записями и спальником.
Леголас. Доброе утро!
Эльфы отвечают сдавленным вздохом. Фродо с шумом роняет сундук со спальником возле буржуйки и начинает искать кофе по запаху.
Боромир. Так, первый срок — восемнадцать ноль-ноль. У кого не готовы акты — догана.
Фарамир (кровожадно). А доган у нас много!
Фродо (радостно). Офигеть! У меня еще никогда доганы не было!
Леголас (тихонько). Идиот, это единственный случай в году, когда звиздюлина прилетит не нам, а начальникам служб.
Фродо (совсем радостно). Вообще супер!
Входит зампотех Элронд, подходит к столу и внимательно смотрит на начпрода. Начпрод резко скучнеет лицом, берет перо и начинает что-то писать.
Элронд. Так, что непонятно? Мы сейчас вот этот вот рапорт берем х@як, отсюда переносим этот вот п@здык, отут смотрите (все зачарованно смотрят) пиуууу, отут ведомость ррраз, так, тут место для подписи, сюда вписываем директора комиссии… Короче, все з@ебись, и внизу высновки комиссии — туда-сюда, недолік и вывод: начальника службы — расстрелять.
Начальники служб вздрагивают.
Фродо. Офигеть! Я и расстрела еще ни разу не видел! От это крутяк!
Леголас (завистливо смотрит на священнодействие зампотеха). Офигеть… От это я понимаю — четверть века в армии…
Боромир. Так, всем быть готовыми на восемнадцать ноль-ноль (Уходит.)
Эльфы за столом оживляются, начальник бронемамонтовой службы с дикой скоростью заполняет Акты технічного стану. Входит начштаба Арагорн. Все замолкают. Арагорн подходит к буржуйке и закуривает. Буржуйка начинает гореть гораздо старательней.
Арагорн. Так, а где начальник строевого отдела? Там в штатках п@здец, гоблин ногу сломит.
Все молчат. Слышно, как снаружи примерзший наряд отколупывают от шлагбаума. Из столовой доносится запах борща. Фродо берет форму 26 и идет сверяться с начпродом. Проходит несколько часов в теплой, непринужденной атмосфере всеобщего и тотального п@здеца. Наступает вечер.
Входит Боромир.
Боромир. Так, сколько у нас времени? Правильно, 18–00. Майор Фарамир, ну что?
Майор Фарамир. Начальники служб, доложить про сдачу инвентаризационных актов.
Все молчат. Леголас тянет Фродо покурить, тот отбивается и шипит. «От тебе неинтересно, а я хочу догану посмотреть!»
Фарамир. Начальник бронемамонтовой службы! Сколько у нас колесниц?
Начбронемамонтов (начинает шуршать свитками). Десять! То есть двенадцать! Или все-таки десять…
Фарамир (устало). Мля… Эльфы хоронят коня…
Боромир. Следующий срок — полночь.
Арагорн. А вот у нас случай был, командир не даст соврать… (Рассказывает историю, командиры когорт смеются, им весело, начальники служб что-то пишут и тихо матерятся.)
Входит гоблин Минус, пытается тихонько подкинуть дров в буржуйку.
Арагорн (весело). Минус! А ну, недолік, роди мне версию — ты когда аватарить перестанешь?
Минус (строго). Товарищ майор, я не пью.
Фарамир. Ты уже не попил на двенадцать тысяч динариев, ты у нас по должности кто? Кстати, а где начальник строевого отдела?
Полночь. Элронд учит Фродо заполнять форму 26 по РАО, слышны слова «отут х@як, п@здык, обратный х@як, и ррраз — отэта цифра бьется. З@ебись. Отут пишешь: Інвентаризаційний акт номер… и отут красной ручкой так ровненько пиуууу, та шо ты делаешь, на вот линейку…» Леголас спит на спальнике, обнимая во сне потухшую буржуйку и приговаривая: «Моя пррррелесть…»
Входит Боромир.
Боромир (устало). Майор Фарамир, акты подписаны?
Фарамир (кровожадно). Начальники служб, доложите о готовности інвентаризаційних актов.
Начальники служб уставшими голосами докладывают. Сквозь их голоса доносится звучный баритон зампотеха. «…От сюда вот эту цифру ррраз, и тут внизу — час усунення недоліків… рапорт командира когорти… висновок: директора службы — расстрелять…»
Начальники служб вздыхают, расстрел уже не кажется таким страшным.
Леголас (просыпается, подходит к Боромиру). Товарищ подполковник, отут рапорт на ГСМ, надо двести мешков сена.
Боромир (берет рапорт). Так, а зачем тебе столько сена?
Леголас. Мамонтов и лошадей прогревать. Зима же.
Боромир (устало подписывает рапорт). Так, давай там… что? Правильно, шоб вся живность была прогрета и на ходу. Ясно? Давай уже сигарету… (Всем, громко.) Следующее время — шесть утра.
Некоторое время все курят. Буржуйка видит Арагорна и начинает гореть. Уставшие начальники служб продолжают работать, командиры когорт шарятся по штабу и делают вид, что что-то понимают в происходящем. Фродо спит в столовой на лавке, положив под голову ящик печенек. Леголас на кухне открывает и закрывает кран и шепчет: «Вау… Автоматическая горячая вода… Капец…» На улице примерзший наряд отливают от шлагбаума кипятком. Слышны далекие взрывы, близкие маты и крик Арагорна: «Та где этот начальник строевого отдела?…» Инвентаризация продолжается.
АААААТО в Средиземье
Часть третья
Одиннадцать друзей Леголаса
Глава первая
Зима, Средиземье, зона АТО, нулевая линия. Где-то возле террикона. Ночь. Температура минус надцать, толстый слой снега, на снегу стоят лошади, мамонты, собаки и КСП. КСП накрыто ветками и баннерами, в углу догорает буржуйка, возле нее что-то тихо едят волонтеры. За столом сидит Леголас и пытается починить лук. Входит замерзший Фродо.
Фродо (бодро). Ну как? Починил? Стреляет?
Леголас (злобно). Я бы на тебя посмотрел, если бы у тебя из всех инструментов были только щетка по металлу и шомпол.
Фродо. О, значит пишем в Відомість некомплектності зброї. «Лук ельфійській складний 5.45, закріплений за Леголасом, зіп пр@йобаний у повному обсязі, включаючи масленку, висновок: директора когорты расстрелять, дата, підпис».
Леголас. Кажись, кто-то переобщался с зампотехом. Смотри мне, на штаб отправлю, в рабство в строевую службу сдам, там как раз некомплект.
Фродо. Свавілля влади та злочинні накази. У тебя, кстати, шомпол от баллисты, а ты его в лук пихаешь.
Леголас подозрительно смотрит на здоровый кусок железа и находит на нем запись «БСЛ ГОСТ 76 г арт. 2604 цена 1 руб 22 коп». Входит смена наряда.
Фродо. Командир говорит, надо наш террикон обойти, посмотреть, шо там к чему. Дорожка там контрабасная есть, дуже цікава. Соседи с нами.
Леголас (вскидывается). Когда я это говорил? Але, мущщина, ты шо такое несешь…
Наряд громко радуется, слышны выкрики: «Наконец-то! Ура командиру! Молодца!»
Леголас (слушая выкрики). Аааа, хотя да, я такой, я говорил, да, конечно. Чего это мы тут киснем. Давайте сходим, вот только лук починю.
Наряд радуется так громко, что просыпается Мастер. Все испуганно затихают, волонтеры перестают есть, Леголас пытается спрятать шомпол за спину, тот громко падает.
Мастер (ворчливо). Шо вы так радуетесь, шо, Фродо в отпуск уезжает?
Фродо (быстро). Кстати, про отпуск…
Леголас (громко перебивает). Та вот решили на выход сходить, посмотреть, шо к чему на флангах творится…
Мастер. Та я в курсе, Фродо говорил. Группа — восемь организмов и трое соседей, итого одиннадцать, берем Ариков арбалет и стрел дохрена. Выходим утром. Телефоны не берем все, кроме Фродо, а то опять фоток не будет.
Леголас свирепо смотрит на Фродо, тот делает печальное лицо и пытается разжечь буржуйку. Наряд тихо просачивается в блиндаж и начинает искать арбалет Арика, что-то падает, кто-то шепотом орет: «Хватит жрать!», ему отвечают: «А я шо, виноват, у меня нервы!», «Слышал — на выход идем!», «Ура, я уже почти одетый!», «Та сиди, недолік, не сейчас, утром!», «А, тогда я еще поем…»
Из шкафа выпадает мыша, на нее бросается рыжий кот и начинает вкусно хрустеть, все вспоминают, что голодные, Фродо набирает снега в чайник. Из блиндажа выходит Принцесса Догана.
Леголас (ласково). Уси-пуси, ты ж наша красавица, а ну иди сюда, я тебя поглажу, а где наши щеночки…
Принцесса Догана (с подозрением смотрит на Леголас а). Ты лук починил? Ночь на дворе, война, все такое, а у тебя лук не стреляет.
Леголас (поворачивается к Фродо). Так, почему у нас собака разговаривает?
Фродо (помешивает снег в чайнике). Она редко. И по делу. Щетку прибери со стола, щас чай будем пить.
Мастер. Наряд передал — вспышки на одиннадцать и канонада в стороне Минас-Моргула. Тяжелое что-то. У нас норм, соседи херачатся с ДРГ, те на террикон какую-то хрень затащили, хотели с нее стрельнуть, но она замерзла. И батарейки к теплаку надо с собой взять. И вообще, хватит орать, я спать хочу. И РПБ-7 приберите.
Фродо (с интересом). А шо такое РПБ-7?
Мастер (показывает на стоящую в углу трубу с ручками). Ручная противомамонтовая баллиста. Ота херня, шо ты как палку для селфи используешь.
Фродо. А что значит — 7?
Мастер. Хер его знает. Седьмой год, наверное. Нашей эры.
Леголас (устало). Кстати, мое ж дежурство закончилось, чего это я с вами сижу. (Сгребает со стола разобранный лук и уходит, забыв палантир, щетку и сигареты.)
Фродо (садится за стол, смотрит на замерзающий чайник). Мастер, ты еще не спишь?
Мастер. Заснешь тут с вами. А де Леголас? И когда выходим?
Фродо. Ушел в Кунг Всевластья. Спать мостится. Утром выходим, если в штаб не дернут. Чай будешь?
В это же время, четырьмя километрами восточнее. Здание городского военкомата, дверь сломана, на полу лежат бычки, бутылки из-под сепарки и орки. На втором этаже в кабинете военкома за столом сидят Главный чернявый орк и Толстый орк — Начштаба, на стене висит старый плакат «Запобігання алкоголізму серед військовослужбовців», на столе лежит надкусанная булочка, коробка с нардами и карточка скидок «Орквоенторга» на 10 %.
Главный орк. Што сидишь, ну, наливай.
Начштаба (достает бутылку сепарки). Стаканчики бы надо, я без стаканчиков, это самое, не привык, короче.
Главный орк. Не гунди. Шо у нас?
Начштаба. Так я, это самое. Операцию задумал. Развле… Разме…
Главный орк. Разведывательную. Мля, кажись я не только БУКи — я и тебя в «Военторге» купил. По скидке. И, кажись, переплатил. Подробности?
Начштаба. Надо террикон посмотреть эльфячий. Там за ним дорога удобная есть, это самое, для подьезда.
Главный орк. Не для «подьезда», а для «парадного», сколько ж повторять можно? Ты ж теперь гражданин Великой Орочьей Империи!
Начштаба (в сторону). Вообще-то, я из-под Шира… (Главному орку.) Короче, это самое, надо послать кого-то, хай у эльфей по тылам пошарятся, может, че полезное увидят. Или хоть тосол сп@здят.
Главный орк (устало). Ага, как же, сп@здишь у них. На чем поедут?
Начштаба (опускает голову). Так, это самое… Не ездит нихера, тосол же… Короче, пешком пойдут. Разомнутся. Троллей отправим, а то они скоро сопьются нахер, это самое.
Главный орк. Ну-ну. Посмотрим. Та давай из горла, стены эти давят… (Судорожно пьет, Начштаба смотрит на дергающийся кадык и рефлекторно совершает глотательные движения.) Уууух. Доклад мне каждые полчаса. Понятно?
Начштаба (печально смотрит на пустую бутылку). Та понятно…
Главный орк (громко). Не «Та понятно», а «Так точно, разрешите выполнять!» Ррраспустились… Ты экзамен по орочьему языку сдал?
Начштаба. Парадное, паребрик, на Гондоре, Саурон-введи-вайска.
Главный орк. Пойдет… Короче, давай, выполняй. Не пр@еби хоть эту операцию…
События закручивались вокруг маленькой точки на карте Средиземья. Зима полностью вступала в свои права. Леголас спал, и ему снилось, что он не забыл купить батарейки в коллиматор, Фродо с Мастером обсуждали применение РПБ-7 для раскатки теста на пельмени, Принцесса Догана доедала вторую банку тушенки, щенки вошкались и пищали, а Диме Талисману снилось, что его пони наконец-то начал ездить. Светало. Начинался новый день — еще один день в зоне АТО.
Продолжение следует.
АТО в Средиземье
Часть номер три, глава два
Двенадцать друзей Леголаса
Зима, зона АТО, граница с Мордором. Оттепель. Посредине оттепели стоит ВОП «Сонечко», на котором, облокотясь на линию разграничения, стойко тонет в шикарной грязи вторая эльфийская когорта. КСП, тухнет буржуйка, магический кристалл «Saturn» кажет очередную серию про Бахлюль. Фродо ковыряет пальцем в банке тушенки, Ваханыч и Прапор вяло ругаются, выясняя, кому идти по дрова, Мастер точит копье напильником, Принцесса Догана смотрит на Фродо и ждет своей очереди поковыряться в банке.
Входит Леголас.
Леголас (подозрительно). Ну шо, баня будет сегодня чи не?
Ваханыч. Перший блиндаж топить, так шо ждем до ночи.
Фродо (зевает). Кофе растворимого нема, туалетной бумаги и посуды одноразовой. Короче, коммандер, треба в лавку ехать, неделю не были уже.
КСП оживляется, при слове «лавка» появляется заспанный Арик, на ходу вылезая из спальника, и громко чихает.
Все вздрагивают.
Леголас (решительно). А и правда, давно в лавке не были. Тока договариваемся сразу: вин гондорских изысканных не брать, а за «сепарку» вообще казню сразу без права переписки.
Фродо (задумчиво). У меня, кстати, еще с той недели посылка на «Роханской Почте» лежит, надо забрать, а то того… Разбиться может… То есть продукты пропадут.
Прапор. О, и мне на почту надо, и пацанам. А в лавке мы ж это… Скромно, короче. Кильки возьмем. И пельменей. Сильногазированных.
Леголас (на ходу). Ладно, я пойду бричку прогревать, а вы тут организовывайтесь. (Уходит.)
Фродо. Арик, смерть моя лютая, а ты куда собрался?
Арик. У лавці треба майонезу взяти, ти ж знаєш, я ж непьющий. И пива. Бо важко без пива бути непьющим…
Фродо. Арик, ты шо, свежую зраду не читал? Злочинні командири теперь могут премии лишить за латентную аватарку.
Арик (гордо). Пити треба відкрито, щоб усі розуміли, що мають справу з пьяним ельфом, а не тверезим довбойобом!
Фродо. Где-то я это уже слышал…
Мастер (из-за перегородки). Мне самокруток возьмете, «Лориэнские красные», блок. И печенья, трубочек со сгущенкой.
При слове «сгущенка» все вздрагивают, Принцесса Догана облизывается.
Фродо. Больше всего меня пугает, что Арику не надо пояснять слово «латентная»…
Арик. Мені вже Скорпіон пояснив, це значить: «всі знають, але ніхто не бачив».
Фродо (привстает на лавке). Вторааааяааа! Бричка на лавку через пяааать минуууут!
Когорта. Урааааа!
Фродо. За рулем и на проверке закупок — Леголааааас!
Когорта. Бляаааа…
Несколькими минутами позже. Крытая бричка неторопливо трусит в сторону магазина, вокруг расстилаются приграничные депрессивные пейзажи, Леголас за рулем что-то напевает под нос, Фродо роется по карманам, сзади эльфы шушукаются, считают деньги, загибают пальцы, слышны выражения: «Не, на пельмени не хватит, тока на пиво…», «Арик, бля, шо ты мне карточку даешь, она ж у тебя пустая!», «А я шо, винуватий, тому подарка купи, тому…» Из колонок ревет Ярмак, взбудораживая пыльные окрестности.
Фродо. Та где эти долбаные пароли! Вроде ж в карман ложил!
Леголас. Не «ложил», а «клал». А я тебе говорил, держи бумажку в бричке.
Фродо. Низзя. Порушення режиму секретности.
Леголас. А про@бать пароли — это не порушення режиму секретности?
Фродо. Да не про@бал я! Ща найду!..
Мимо с ревом проносятся белые шикарные кареты, обдав бричку комьями грязи. На каждой большими буквами написано «ОБСЕ».
Леголас. От представь, приезжает к нам на ВОП это самое ОБСЕ, а мы шо? А вдруг там иностранцы? Как общаться будем?
Фродо торжествующе вытаскивает замусоленную бумажку, на одной стороне написаны пароли, на другой криво и поперек «Пельмени — 2 кг, Лориенские красные — 1 блок, печеньки — 2 ведра, бумага и салфетки — дофига, Талисману — какую-то запчасть от пони, любую, все равно не поможет».
Фродо. Нашел! Кстати, а как расшифровывается ОБСЕ? Очень Быстрые Супер Ежи?
Леголас. А хрен его знает. Так шо у нас с иностранными языками? Прапор?
Прапор. Гондор из зэ кэпитал оф Греат Британ.
Леголас. М-да… Арик?
Арик. Ай эм эльфиан хангри солджер плиз гив ми еда.
Леголас. Хм, глубоко… Фродо?
Фродо. Дуос текила пор фавор.
Леголас. Как для армии — просто супер… ОБСЕ будет покорено…
Из кармана Леголаса доносится какая-то мелодия. Леголас за шнурок вытаскивает палантир, в глубине таинственного кристалла светится надпись «Дебил».
Леголас. Альо. Да. Нет. Нет. Да. Пока.
Фродо. Це хто?
Леголас. Воллес звонил. В отпуск хочет. На законы ссылается и на магическую горячую линию Министерства обороны Средиземья.
Фродо. И шо?
Леголас. И нифига. Это тебе не орки, брат, с огнеметами и таранами. Это Крутая замполитская магия. Заклинание «Хер тебе, а не отпуск, пока штрафы не заплатишь» называется.
Фродо. Сильно задвинул, внушает. Ну шо там, скоро лавка-то? А то место тут темное, херовое, сразу скажу…
В это же время пятьюстами метрами восточнее. Группа грязных, уставших орков в сумерках подходит к утонувшей в слякоти дороге.
Главный орк. Так, всем тихо, мля! Гля, бричка тулит, музыка волает…
Толстый орк. Так, это самое, может, ну его, а? А вдруг это эльфы?
Главный орк. Ну и хрен нам? Они все аватары и мобилизованные. Нихера воевать не умеют. Не то шо мы, добровольцы, цвет и краса Мордора!
Толстый орк (в сторону). Ну да, ну да, добровольцы… (Главному орку). Так шо, остановим и р@спиздячим?
Главный орк. Точно. Так, а ну давай, выходи…
Толстый орк (опасливо). Так, может, по колесам постреляем?
Главный орк. Знаю я, как вы стреляете. Нифига. Выходишь на дорогу, блокируешь полосу, на водителя наводишь стрелялку — они станут, тут мы их и возьмем. Не ссы, мы так весной четырнадцатого делали, все срабатывало. План продуман и утвержден на самом верху! (Поднимает палец, орки тут же начинают всматриваться в грязное небо. Главный орк вздыхает.)
Толстый орк (обреченно). Тогда мне, это самое, точно п@здец…
Главный орк. Давай-давай, не бзди, ща увидишь.
Толстый орк выходит на дорогу, поднимает лук и целится в направлении приближающейся брички. Тусклые фары выхватывают расплывшуюся фигуру, зеленая бричка на военных номерах проносится, снеся Толстого орка, из нее слышится грохот колонок, крики: «Арик, бля, шо значит — ти гроші забув? Опять?!», «А шо я, винуватий, шо вони в спальнику осталися?», «Прапор, а давай завтра баллисту проволкой до дерева примотаем и @бнем без станка?», «Та не, не удержит, цепь надо, а лучше все-таки со станка…», «Как опять потерял пароли?! Бляаааа!»
Толстый орк лежит неподвижно. Из кустов тихонько выходит дээргэ орков и обступает тело. Клыкастые рожи освещаются угасающими красными габаритами уносящейся вдаль брички.
Главный орк. Как герой. Один из героев нашей войны. Мордор будет помнить тебя.
Толстый орк (ворочается, изо рта слышен хрип). Лыыыыы… Выыыы…
Главный орк. Не-забудем-не-простим!
Толстый орк. Ыыыы… Выыыы….
Главный орк. Да. Ты прав, друг. Мы за тебя отомстим. Прощай.
Толстый орк. Втоааааа….
Главный орк (наклоняется). Последние слова героя, тихо все! (к Толстому орку) Ну шо, какой пин-код на карточке? Тебе уже похер все равно.
Толстый орк. Хееер тебе….
Главный орк (торжественно). Как герой…
Начинается дождь. Впереди несется бричка, набитая эльфами, Леголас мучительно пытается понять, что за хрень он переехал, Прапор с Ваханычем придумывают шагающий станок для баллисты, Арик дремлет, обняв арбалет, Фродо курит в окно и щурится. Летят капли в лицо, мелькают деревья, стелется, проходит сквозь нас теплый грязный февраль — второй февраль первой эльфийской войны.
АТТТТТО В Средиземье
Глава номер три, часть тоже три
Завершающая
Где-то недалеко от границы с Мордором и самую чуточку в серой зоне тихо плавится на февральском солнце ВОП «Сонечко» сорок первой эльфийской конно-пехотной центурии. По ВОПу ходят мобилизованные эльфы и делают вид, что несут службу. Возле шалаша из веток и баннеров, под палящим солнцем лінії бойового зіткнення стоит Мастер и смотрит на зеленый градусник. Градусник кажет «плюс семнадцать и ниибет шо у вас февраль».
Из шалаша выглядывает Фродо, осматривает странным взглядом землю, траву, Мастера, террикон и быстро сваливающих при его появлении эльфов. Потом полностью вылезает из шалаша, откуда слышен мощный лейтенантский зевок, перецепляется через железную трубу и падает в роскошную атошную грязь.
Фродо (отплевываясь). Доброго, мля, ранку, країна мрій та сподівань.
Мастер (не отводя глаз от термометра). Не бывает.
Фродо (встает и пинает намертво вкопанную в землю трубу). Шо это за херня? Вчера ж еще не было?
Мастер. Подполковник Боромир ознакомил с телеграммой из ОК «Лориэн», вот, сделали.
Фродо. Мастер! Шо это такое?!
Мастер. Ну ты дебил! Там же эльфийским по грязному написано: «Місце розряджання зброї»!
Фродо (с подозрением). Мастер. Вот ты не пьешь. Хоть намекни мне. Зачем нам труба, вкопанная в землю, если у нас — луки и стрелы?
Мастер. Телеграмма. ОК «Лориэн». Наказ. Нашли. Отпилили. Вкопали. Доложили. Все з@ебись.
Фродо. Ясно. Кристалльно по-армейски. Чайник не горячий?
Из шалаша раздается крик ужаса, с деревьев снимается стая ворон, термометр падает, Мастер предусмотрительно скрывается на КСП. Из шалаша последовательно вылетают рыжий сапог «Талан», пачка манускриптов, надколотый палантир и Леголас.
Леголас (с отчаянием в голосе). Фрооодоооо!
Фродо. Нифига, это не я.
Леголас. Та причем здесь ты! Ааааа! Ведомость! Ведомость, сука, обліку інструктажів! Акт закладки подков на лошадей! Путевки, путевки поменять! Аааааа! Эльфійська манускріптна армія!
Фродо. Леголас. Успокойся. Все будет хорошо.
Леголас. Аааа, мля! Арррмия! Вперед, спасать страну! Мобилизация! Кто, если не мы! Йоооооопт! А тут — журнал інструктажів особового складу про поводження у відпустці! Ааааа!
Фродо (громче). Леголас!
Леголас. Шо?
Фродо. Орки речку перешли, наряд видит двух бронемамонтов и пехоты до взвода!
Леголас (мгновенно успокоившись и даже как-то лениво вытаскивая из кармана маленький палантир. На палантире криво написано «Baofeng»). Наряд — полный доклад. Расчеты баллист — на позицию, зарядить и ждать. Арбалеты с собой, двойной бэка. Талисман — отомкнуть оружейку. Мастер — связь с Гэндальфом. Прапор — заводи броню. Президент — в РПБ-7 зарядить тандемы. Фродо — кофе.
Мимо проносится толпа эльфов, теряя по пути элементы броников и железных шапок. За ними, радостно гавкая, бежит Седьмая Волна. Дверь оружейки сносится мощным пинком, баллисты разворачиваются на сектора, Шматко выкорыривает из ствола большой бабахалки спрятанные там на случай дождя сигареты. Взрыкивает и глохнет бронемамонт, из КСП тянет вкусным кофе. Через три минуты проходят доклады о готовности, последний доклад делает наряд, который жалуется на буйную фантазию Фродо и отсутствие орков в пределах видимости.
Леголас (уже в кольчуге и с луком). Фродо, а ну иди сюда.
Фродо (глухо из КСП). Не могу, кофе сбежит.
Леголас (ласково). Иди сюда по-хорошему.
Фродо. А я и не боюсь. Зато посмотри на себя, как ожил, осанка — во, глаза блестят, бронешапку даже нашел. Ежели коллиматор на луке включить — ваще капец какой тактикульный эльф.
Леголас. Батарейка села.
Фродо (видит приближающуюся толпу эльфов, крики «Это пи@дец! Да сколько можно! Шо за левый кипиш!»). Это по мою душу?
Леголас (кровожадно). Ага. Очень, очень больно.
Фродо (умудренно). Не первый день служим… (Громко.) Вторая эльфийская! Выезд на магазин сегодня в 16:00. Завтра четыре человека могут ехать в увольнительную в Минас-Тирит. Кто не занят в нарядах, утром в восемь ко мне за увольняшкой! Убэдэ ждем в марте.
Когорта резко разворачивается и мгновенно рассасывается по блиндажам, слышны крики «О, минас-тиритская шаурма!», «Крана тре купити на баллон», «Какая пляха, Мастер, наверное, повезет, это п@здец…»
Леголас. «Кризис-менеджмент в условиях глобального пиздеца», под редакцией Фингольфина, глава шесть «Управление персоналом при прямой угрозе бунта».
Фродо. Фигня. «Бойовий статут Збройних сил Середзем’я». Книга два. Рота, Батальон.
Леголас. Тролль ты, Фродо. Настоящий толстый тролль.
Фродо. То, что я родился на тимчасово окупованих територіях, — ничего не значит.
Из КСП выходит Мастер, пинает Місце розряджання зброї, морщится.
Фродо. Шо, Мастер, приболел?
Мастер. Та п@здец, голову давит третий день.
Леголас. Может, в санчасть?
Фродо. А ты безжалостен. Каждый в армии знает, нельзя попадать в два места: в плен к оркам и в санчасть.
Леголас. Та да… Так а шо там с кофе?
Фродо быстро произносит «Ой мля» и уносится на КСП. Некоторое время Леголас и Мастер молча курят, под ногами копошится Седьмая Волна, палящее солнце сушит грязь, из блиндажа появляется Арик и пытается тихонько проскользнуть мимо. Мастер и Леголас оживляются, но из КСП появляется Фродо. В руках у него три чашки кофе с карамельным сиропом, из кармана торчит пачка печенек.
Фродо. Спостережний пункт «Храпучка» доповідає. По нам насыпали из стрелковки, через минуту две брички вышли со стороны террикона в серой зоне.
Леголас (быстро). Продолжить наблюдение, если на развилке…
Раздаются хлопки баллисты, две пристрелочных уходят в ярко-голубое небо. Фродо прислушивается и отхлебывает кофе, Мастер достает новую сигарету.
Леголас (печально). Не успел. Опять. Инициативные, мля… Так, передай на «Храпучку», чтобы…
Двадцать семь стрел уходят, ввинчиваясь в еще прохладный воздух ранней февральской весны, слышны крики «Ну шо, ну шо?», «Попал, не?», «А шо за смена на Храпучке?», «Ой мля, опять нести улітки?»
Леголас. От скажи мне, Фродо. Кто придумывает наши позывные? Ну вот ты представь: завтра в журналі бойових дій ты запишешь шо? Эспэ «Храпучка» був обстріляний?
Фродо (увещевает). Леголас. От чего ты военного включил? Ну вот посмотри, какие у всех героические позывные. Меньше «Тайфуна» не бывает. А у нас — Храпучка. Ну вот весело же, да? Психологическая разгрузка, то-се…
Леголас (печально). Меня завтра в штабе так психологически разгрузят — никому не пожелаешь…
Фродо (лицемерно сочувствует). Тяжела лейтенантская доля… Ой тяжела… (Уворачивается от летящего «Талана», с достоинством удаляется в шалаш, спотыкается об Місце розряджання зброї и с громким воплем падает в грязь. Леголас демонически хохочет.)
Смех, негромкий говор, запахи костра пронизывают неспешный день, выводя росчерк вечера на один из сотен ВОПов в зоне АТО. Начинает холодать, надеваются куртки, ночной наряд с криками и матами ищет запасной аккум для теплака, в магической буржуйке догорает турникет «АВ — Фарма», Шматко втирает мазь в постоянно ноющую кисть руки и собирается варить борщ. Президент рисует выверочную мишень для РПБ-7, Прапор и Арик лениво ругаются.
Настоящая боевая тревога будет через сорок минут. Первый выстрел из СПГ пробьет грязный воздух через сорок три. Война закончится через… Война закончится тогда, когда через нее пройдут все.
Постскриптум. Только что вы осилили девятую, завершающую часть «АТО в Средиземье. Путь Леголаса». Однако по нездравому размышлению я решил не заканчивать цикл. Следующая часть отзовется тонкой щемящей стрункой в душе каждого військовослужбовця в должности от ротного и выше. Она будет называться «Еженедельная нарада в штабе».
АТэО В Средиземье
Часть четвертая, глава первая
Еженедельная нарада в штабе
Гондорская область, Минас-Тиритский район, какое-то село со сногсшибательным названием Староэльфовка. Огромная двухэтажная изба с подвалом, серый ветер красиво овевает стройные эльфийские фигуры наряда, уныло держащегося за веревку шлагбаума. Шлагбаум угрожающе скрипит и угрожает уеб@ть по крыше каждое проезжающее транспортное средство.
Утро вторника, без пятнадцати восемь. К шлагбауму подьезжает грязно-белая бричка, за рулем таинственно сверкает очками Старший назгул, на полугодичных напластованиях минас-тиритской грязи пальцем заботливо выведено «ETHNIC ELF INFANTRY, сектор М». Из пристройки лениво выползает эльф в грязной кольчуге «М3с-1–4» и подходит к бричке.
Эльф. Хто?
Старший назгул. Где?
Эльф. Тут.
Старший назгул. Там.
Эльф. И шо?
Старший назгул. А если шо — то шо?
Эльф (на минуту зависает, все с интересом ждут). А ты?
Старший назгул. Старший назгул второй роты.
Эльф (кивает на остальные сиденья, где хмурится Леголас и лениво курит в окошко Фродо). А это хто?
Старший назгул. Это со мной.
Эльф. Пароль?
Старший назгул. Не скажу.
Эльф. Не пущу.
Старший назгул. Ну я тада поехал? (Начинает радостно разворачивать бричку.)
Эльф. Та ладно, че ты… (Поднимает шлагбаум.)
Леголас (печально). Ну хоть бы раз не пропустили…
Фродо. И не мечтай. Сегодня вторник, день отпущения грехов.
Леголас. Ох мля. (Выползает из машины.)
Фродо. Зато у них из крана течет автоматическая горячая вода.
Леголас (печально смотрит на штаб). Давай хоть покурим напоследок.
Фродо (весело). А давай. От хорошо, шо мне на нараду не идти, меня там никто не ждет.
Леголас (мстительно затягивается, смотрит в сторону). Я.
Фродо. Шо — я?
Леголас. Я тебя на ней жду. Пойдешь со мной.
Фродо (прижимает к груди пачку манускриптов). Ты не можешь со мной так поступить. Я ж ничо плохого не сделал, за для на хуа меня на р@зъеб?
Леголас (довольно). Как говорит первый зам комбата майор Фарамир — лишняя пизд@лина еще никому не помешала. Все, идешь со мной.
Фродо. Охеренно, мля, приехал, нафига я вообще рот открывал…
Мимо проходит группа мобилизованных эльфов, каждый из которых мучительно пытается сделать вид, что идет не в магазин, а по важному военному делу. Как только группа приближается к шлагбауму и уже видит спасительный путь к магазину — в дверях штаба появляется начштаба майор Арагорн.
Арагорн (негромко). Сто-ять.
Группа замирает, из нее выделяется одинокая худая фигура гоблина Минуса. Минус начинает совершать руками и ногами жесты, на языке аватаров значащие «мы просто так, мы за кефиром».
Арагорн. А ну давайте сюда. Кто это вам сказал, что можно куда-то пойти, причем на своих ногах?
Минус (поправляет очки). Старшина отпустил.
Арагорн. Старшина уехал на заготовку дров. Еще версии?
Минус. Комбат отпустил.
Арагорн. Комбат на кухне чай пьет. Если пьет чай — значит есть аппетит. Если есть аппетит — то тебя он с утра еще не видел, бо на тебя посмотришь — и аппетит пропадает нахер. Еще версии?
Минус. Начштаба отпустил.
Арагорн (про себя). Вот идиот… (Минусу) Начштаба — это я. Ты еще комсухво вспомни. Так, а ну давайте обратно в расположение и подвиг какой-то совершить срочно. Полы там помойте или дров наколите. Короче, а ну пр@ебись, воин.
Минус (печально). Товааарищ майоооор, не, ну а можно мы в магазин сходим?…
Арагорн. В армии нет слова «можно», в армии есть слово «разрешите». Так вот. Разрешаю приступить к подвигу. (Поворачивается.) О, здоров, Леголас.
Леголас. Бажаю здоровья, товарищ майор.
Фродо. Здрасьте.
Арагорн (закуривает). От тока не надо делать такое печальное лицо. Карту рабочую взял?
Леголас (недоуменно). Какую карту?
Арагорн. Тебе карту выдали? Выдали.
Леголас. Ничо мне не выдавали. Я ж не расписывался, а раз не расписывался — то и не выдавали. Логично? Логично.
Арагорн (в пространство). Но у тебя же вообще рабочая карта есть?
В поле зрения опять появляется нестройная, но настойчивая в своем желании бухнуть толпа, пробирающаяся к выходу с территории. Арагорн громко щелкает пальцами, толпа исчезает.
Леголас (честно). Есть какая-то. На полу нашел. С нее грязюку счистить — почти как новая будет.
Арагорн. А как ты тогда воюешь, без карты?
Леголас. Как все. По гуглмапсу. И форма раз у меня не в синем оракале даже. И бирка на ней неправильная. И вообще я мобилизованный, год как с мэллорна слез.
Арагорн (печально). Нема, нема у вас штабной культуры… Шо с вами делать…
Леголас. Понять и простить.
Арагорн (кидает сигарету и удачно попадает в спину Минуса, опять пробирающегося в сторону магазина. Минус делает вид, что ничего не произошло, но поворачивает обратно). Ладно, пошли на нараду, а то опоздаем. Документы все привез?
Леголас. Та вроде. (Оборачивается к Фродо, но видит только одинокий ящик с манускриптами, сиротливо стоящий на белом капоте брички.) Фродо! Фродо! От мля… (Забирает ящик.)
Первый этаж большой избы, в углу неровно сложены дрова, бутылки с водой и картошка. За большим квадратным столом, заваленным манускриптами, сидят эльфы разных возрастных категорий и морально-волевых качеств. В воздухе витает дух еженедельных п@здюлей.
На краю стола валяется никому не нужная мишень для пристрелки РПБ-7. Во главе стола пустое кресло, крытое медвежьей шкурой, справа от него, на кресле поменьше, сидит майор Фарамир в закатной пустынке и задалбывает командира первой роты, все ржут. Входит подполковник Боромир.
Фарамир. Товарищі офіцери!
Все встают. Боромир молча, нахмурив брови, садится в кресло и открывает блокнот. Все вздрагивают.
Фарамир (снова). Товарищі офіцери.
Все садятся, из дальнего конца стола слышится: «Это мое место», «Нихера, мое!», «Я тут всегда сидел!», «Епт, Эорл, ты хде такую папаху шикарную взял?»
Боромир (негромко). Это п@здец, товарищи. Это какой-то, мля, п@здец.
Фродо открывает блокнот и пишет: «Сделать акты списания на ГСМ».
Боромир. Такого п@здеца я еще тут не видел.
Фродо кивает и дописывает: «И на тосол».
Боромир. Не, ну когда я принимал батальон — тут вообще было именно что прям вот п@здец… Щас, конечно, стало лучше…
Фродо записывает: «Фух, с оформлением актов списания помогут».
Боромир. Конец месяца прошел, и что? Правильно. Формы 26 не сверены, подписей начальников служб нет. Почему? Правильно. Потому что все забили хер. А хер забили почему? Правильно. Потому что нужно мне все контролировать самому. Вот когда я еще был командиром роты…
(…)
Вместо продолжения
Окончание военного блока
Папа.
Папа сейчас не может, родной.
Никак.
Папа не может. И никак тебе, солнышку моему, не объяснить — почему.
Папа ушел. Ты лег спать днем, и все было хорошо, мама-папа-дедушка-бабушка, солнышко, каша эта противная, игрушки такие, ууу… Папа тебе покупал столько игрушек… Проснулся немножко, когда большие руки обнимали тебя, колючая щека прижималась к животику, шепот «Прости, родной. Так надо» и торопливое «Тише ты, разбудишь…», и заснул снова.
Потом ты проснулся, и все было так же.
Только папы не было уже. Он не пришел вечером, и утром тоже, и на следующий день. А мама все говорила это странное слово. Ты много слов слышал, а некоторые даже повторял.
Но ты впервые услышал именно это.
«Папа в армии», — говорила мама. Потом обнимала тебя и почему-то плакала. Все чаще и чаще. А ты знал только то, что папы больше нет. Нет огромного, теплого, которое подхватывало и подкидывало, и рассказывало разные истории, и разрешало на улице делать все, ну совсем все, даже в лужах топтаться и залезать вооон на ту огромную горку…
Папы не было, когда ты стал связно говорить. Его не было, когда ты стал так быстро и хорошо ездить на беговеле. Ну посмотри же, пап. Папы не было, когда ты стал рисовать в раскрасках настоящими красками и даже когда тут же вымазался. И когда из всего пластилина в коробочке слепил огромную картошку.
Папы не было, когда ты научился рисовать фломастерами машинку. И автобус. Ты даже уже почти перестал его ждать… И тут он приехал. Всего на несколько деньков. Такой большой, такой… Чужой?
«Папа приедет завтра из армии, — тогда сказала тебе мама и почему-то опять заплакала. — Вот ты ляжешь спать, потом проснешься — а папа уже здесь».
Никогда за полгода ты не засыпал так быстро.
Он зашел, такой…
А ты его так обнял, так обнял, так вцепился ручками, так прижал… И не отходил от него все эти дни. Вы делали все, что ты хотел: катались, бегали, тайком от мамы ели конфеты, гуляли — да-да, можно стоять в луже и даже залезть на самую огромную горку. А мама все время смеялась. И было так… Было так хорошо ииии… И так правильно. Как и должно быть.
А потом папа уехал. Ты проснулся, а его уже нет. Мама достала припрятанную игрушку, стала тебя отвлекать — а ты плакал так горько, тихонечко, обняв свою маленькую подушечку, слезы текли, ты плакал так, как не плакал никогда до этого. Потому что папа — уехал.
— Папа к нам еще приедет? — спросил ты у мамы.
— Конечно, солнышко, конечно, приедет, — ответила мама. И улыбнулась.
Это уже потом мама опять будет плакать ночью, а ты будешь лежать тихонечко и… бояться. И она будет бояться. Постоянно, ежесекундно, изматывающе.
Когда ты научился сам вечером включать себе мультик — папа с автоматом и теплаком шел ночью через незасеянное поле. Когда ты первый раз пошел в садик, потому что маме на работу, денег же стало очень не хватать, — папа спал, завернувшись в куцый спальник, в блиндаже, одетый и обутый, выхватывая последние минуты утреннего сна-после-наряда. Когда ты днем изнывал от ожидания бабушки, которая забирает тебя из садика, — папа копал окоп в вязкой, мокрой глине Донбасса. Когда ты засыпал рядом с мамой на такой большой и холодной кровати — папа корректировал по рации огонь АГСа, забравшись на крышу угловатой военной машины.
Когда ты проживал день за днем… Ааах, солнышко мое, когда ты рос без папы — твой папа на самом деле был рядом. Да, в сотнях километров — но рядом. Каждый день. Каждую минуту.
Слышишь, родной мой?
Каждую секунду я был с тобой.
И буду.
Обязательно.
Просто дождись меня, ладно?
Родился на Донбассе в 1980-м году. Был и оставался тем обычным мальчиком, чьи одноклассники через несколько десятков лет станут по обе стороны фронта. Часть из них погибнет — но мне повезет, я вернусь живым.
12 друзей Леголаса Пиеса в трех частях
Место действия:
Средиземье, зона АТО.
Действующие лица: эльфы, люди, гномы, орки, гоблины, назгулы, мыши и аватары.
Время действия: незадолго до Нового года, вечер.
Редколесье, граница с Мордором, зима, террикон. Возле террикона стоит шалаш из хвои и баннеров, в шалаше — магическая буржуйка, луки, стрелы, мечи и лейтенант Леголас. Играет на палантире в Angry AGS-17 Birds, кашляет и хочет чаю. Входит Фродо, чихает и счищает снег с камуфляжа.
Фродо. Холодно, капец. Ну шо, как дела?
Леголас. Нормально. Работаю вот, відомість закріплення зброї заполняю. (Продолжает играть.)
Фродо. Ого. Прямо-таки ведомость? Какой уровень? (Кивает на палантир.)
Леголас. Тридцатый пройти не могу. Ну шо там, шо слышно?
Фродо. Та норм. Слышал, гномы дракона сбили над морем?
Леголас. От молодцы. А шо Мордор? Уже воюет? Боевые момаки, баллисты?
Фродо. Нифига. Даже не рыпнулись. Кстати. А шо у нас буржуйка не горит? (Открывает магическую буржуйку, оттуда разбегаются мыши.) Ох ни фига себе!
Леголас. От мля. Затопи, а то ухи мерзнут.
Фродо. Магия закончилась. Надо напилить, нарубить, поколоть… Я такому необученный…
Раздается хлопок, в шалаш втыкается орочья бронебойно-зажигательная стрела.
Леголас. О. Война. А ну дай мне средство связи.
Фродо достает погнутый жестяной рупор, из которого выпадает сверток.
Леголас. О! Это ж лист инструктажей личного состава второй когорты сорок первой отдельной конно-пехотной центурии Збройных сил Средиземья!
Фродо. За какое число?
Леголас (с трудом читает). Шосте грудня.
Фродо. О, зашибись, еще действительный.
Леголас. А ну, не отвлекай. (В рупор.) Рота — до бою! Хоббиты — на баллисту! Дашку на позицию! Заводи мамонта!
Голос из рупора. Мамонт, конечно, работает, но подковы надо новые с птора выписать, я ж говорил!
Леголас. Мляаааа. Так, это потом. Наряд, шо видно?
Голос из рупора. Орки на терриконе, но далеко, в теплак нормально не видно. Штуки три, а не, четыре.
Леголас. Ща я подойду.
Наряд. Ага. Три-два.
Леголас (поворачивается к Фродо). Шо такое три-два?
Фродо. Ээээ. Гадание по Статуту? Ну там третья страница, вторая строчка…
Леголас (в сторону). Идиот…
Леголас встает, берет лук и колчан со стрелами.
Фродо. Трассера возьми. А то будет, как в прошлый раз.
Леголас. О, точно. А де они?
Раздается топот, мимо шалаша в сторону позиций проносится толпа эльфов, последний тянет двухметровый арбалет красного дерева с инкрустацией.
Леголас. Арик, ты куда ПКМ потащил? На фиг он тебе надо?
Арик. А шо, мені вже з арбалету не можна постріляти? Я потім почищу!
Леголас. Я проверю! Давайте там, аккуратненько.
Под навес входит эльф в странной куртке и с коллиматором на луке.
Фродо. Мастер, шо там, не видно ничо? Шо соседи говорят?
Мастер. Ща выйдут посмотрят. А ночник есть?
Леголас. Ща, де-то был. Фродо, де мой ночник?
Фродо. Там же, де и трассера. В пр@ебе.
Леголас (задумчиво). М-да…
Голос из рупора. Рота на позиции, мы готовы.
Леголас. Эх. Еще один прекрасный день на Донбассе…
(Надевает шапку и уходит.)
Падает снег, мелкие крупинки сыпятся с темного серого неба. Слышны щелчки, маты и рев мамонта. Позиции окутывает ранний вечер зимы — второй зимы странной войны. Фродо ежится и закуривает.
Раздается первый выстрел баллисты.
Продолжение следует. Возможно.
Те же, там же. Лейтенант Леголас ищет ночник, Фродо ковыряет ножиком в зубах. Рота на позициях, в баллисту засовывают улитку с двадцатью девятью стрелами. Идет снег.
Мастер. Минус двадцать уже. Холодно, мля. Шо там, видно?
Фродо (очищая ножик). Надо было кольчугу надеть, вот и было бы теплее.
Леголас. Кстати, а кто видел мою кольчугу?
Фродо (деловито). Мифрил, усиленные плечи, заклятие непробиваемости четвертого класса, почти новая, размер эмочка?
Леголас (радостно). Ага! Она?
Фродо. На склад сдал, шоб на майне роты не висело, надо баланс сводить, конец года же.
Леголас. Мля! Моя кольчуга! Жемчужина моей коллекции! Да я в прошлом году за такую кольчугу…
Наряд. Точно, движ есть на терриконе. И лежка у них там, отвечаю на Сарумана.
Леголас. Расчет баллисты к стрельбе готов?
Баллиста выпускает двадцать девять стрел, взрывы на терриконе, рота радостно улюлюкает.
Фродо. Кучно легло. В самую дырочку.
Леголас. Мля! Дебилы! Идиоты! Я шо, говорил стрелять? Какого хера?!
Расчет баллисты смущенно сопит и запихивает новые стрелы.
Фродо (задумчиво). Баню бы… И супчику горяченького…
Леголас (продолжая орать). Я те дам сейчас супчику в бане! Распустились, мля, болт на службу забили?! Расчет дашки…
Фродо (быстро). Я бы не стал…
Расчет дашки тут же нацеливается.
Леголас. Стоять! Стрелять только по моей команде! Как поняли!
Расчет дашки. Поняв, прыйняв.
Леголас (выдыхает). Фух… (Поворачивается к Фродо.) Ну что ты стоишь, давай сигарету.
Фродо (протягивает пачку «Прилук»). Слушай, хочешь фокус покажу?
Леголас (настороженно). Давай…
Фродо (поворачивается в сторону позиции дашки, поднимает покоцанный рупор и орет). «Вахаааныыыч! Спорим на пляху гондорского крепленого — у тебя дашка не стреляет?!»
Через пять ударов сердца раздается длинная очередь, трассирующие стрелы рисуют безумные огненные росчерки в звенящем стылом воздухе, всплесками звезд исчезая в твердой земле террикона. Рота радостно орет.
Леголас (закрывает глаза, с силой трет щеки). Я окружен идиотами… Стрелять не можна! Шо, мля, неясно! Умбарские договоренности! Мля! Режим! Припинення! Вогню!
Фродо. Так мы и соблюдаем.
Леголас. Де, мля?
Фродо. Так буржуйка погасла. Огонь, короче, припинился. В ней. Вот.
Леголас. Не просто идиоты. Классические, хрестоматийные дебилы.
Фродо (тихонько). Не может мобилизованный лейтенант знать слово «хрестоматийные»…
С террикона летят стрелы, рота пригибается в окопах, Фродо кубарем скатывается в траншею, Леголас продолжает стоять и молча курить.
Фродо. Леголас? Начальника-мана? Иди в окопа-мана, стрел голова попадет — ай-яй-яй, казенный-мана шлем поломаицца, расследавание-мана писать нада будет!
Леголас. Не могу. Палантир тока тут берет.
Палантир начинает светиться, из него играет рингтон «Горіла шина, палала», внутри магического кристалла светится надпись «Гэндальф штаб бтгр». Некоторое время все слушают музыку, мимо свистят стрелы. Арик роняет арбалет на ногу. Наконец Леголас подносит магический камень к каске.
Леголас. Да, товарищ полковник! Нет, товарищ полковник! Понял, сделаем! Ага! В смысле, так точно! Щас все будет нормально! Ага. Понял, отзвонюсь!
Леголас (поворачивается к Фродо). Так! Слушай боевой наказ… Щас, я его переведу… Короче — посилити пильність, посилити пости, вогонь відкривати тільки при загрозі життю!
Фродо. Шо, опять сказал «Іб@шьте все, не пр@єбіть уєб@ нів, йоб@ний стасік, п@здець!»
Леголас. Ага. Тааак… Расчет баллисты! Слушай мою команду!..
Фродо. Ой блин, не стоило…
Двадцать девять стрел тут же уходит в сторону террикона. Рота вылезает из окопов и радостно орет. Фродо за спиной показывает кулак Арику, тот улыбается. Леголас вздыхает, говорит: «Идиоты… Но боевые» и подходит к Фродо. Ночь окутывает кусочек линии разграничения, на стороне Мордора зажигаются огни.
Фродо. Праздник скоро. Шо-то надо решать.
Леголас (устало). И Умбарские договоренности заканчиваются… Ладно. Будет проблема — будем решать. Ну шо ты стоишь, давай сигарету!..
Фродо. А хочешь еще фокус с СПГ покажу? Смотри. Талисмаааааан!.. Спорим, твоя мегахрень не стреляет?…
Продолжение следует.
Тот же вечер, окончательно стемнело, снег закончился. Шалаш из веток и баннеров, Леголас пытается растопить буржуйку, Фродо, высунув язык, пишет в свитке. Входит темная фигура в доспехах и очках.
Фигура. Здрасьте вам, шо делаете?
Леголас (копаясь в буржуйке). Крематорий кочегарим. Ну шо, мамонт заводится?
Фродо (радостно). О, Старший назгул! А ну иди сюда! Где путевки на мамонта и всех лошадей?
Леголас. Кстати, а сколько у нас сена осталось?
Фродо. И какая норма расхода на одну единицу гужевого транспорта, госномер 86–12 жэ? У нас форма 38 не заполнена!
Старший назгул. Воу-воу, полегше! Все есть, не надо так кричать! Я че зашел, спросить хотел. Когда у нас ближайшая поездка на Минас-Тирит? Мне надо наличку снять.
Леголас (подозрительно). От хто тебя учил отвечать вопросом на вопрос, а?
Старший назгул (гордо). Я — еврей, а ты — не смог! Путевки есть, заправка должна была быть позавчера. Так шо, когда выезд будет?
Леголас. Та завтра ж, наверно… Мля! Я в штаб заявку на завтрашние выезды не дал! Де мой палантир?!
Фродо (смотрит на тухнущий огонек в буржуйке). Мне в Минас-Тирите табаку возьмите, влажных салфеток и пачку бумаги. И чебуреков. Я позатой год такие вкусные чебуреки ел в Арноре на набережной… Эх…
Старший назгул. Да, суки, отжали Арнор…
Леголас (пишет смс-ку в палантире). Не ссыте, военные, отобьем.
Мимо проходит толпа эльфов с мочалками, мылом и полотенцами. Последний несет огромный пакет и делает вид, что в нем предательски звякает просто зубная паста.
Леголас. Але, мущщина! А ну несите сюда этот пакет.
Эльф (про себя). Мля… Спалил… Командор, тут только пиво!
Леголас (задумчиво). Давно я в армии, не, пиво так не булькает… Аватарим, военный? Так, а ну ставь бутылочки воон на тот пригорок.
Эльф (печально). Мля, опять…
Леголас берет лук и начинает целиться по расставленным бутылкам. Фродо и Старший назгул начинают спорить, попадет или нет. Фродо на ровном месте проигрывает бутылку гоблинского самогона. Входит Мастер, печально смотрит на потухшую буржуйку.
Мастер. Соседи вернулись, говорят, за терриконом орки оживились, щас шо-то будет.
Леголас (радостно). О, я пошел! Та де ж эти, мля, трассера?
Палантир начинает мигать и светиться, из него раздается «Рохан, Рохан, я Хельмова Падь, обстановка нормальная, остаюсь на дежурном приеме, прием».
Фродо (возмущенно). Ау, шеф, а Кнігу вечірніх перевірок особового складу заполнять?
Леголас (резко ускоряет сборы). Так, это позже, потом! Ты видишь — война!
Фродо. Вчера — война, сегодня — война… Когда бумаги готовить будем? От вызовет Владыка Лориена завтра в штаб и поимеет нас извращенным гундабадским способом — шо будем делать?
Леголас (возмущенно). Знаешь что? Ты поедь в Минас-Тирит, пойди на базар, купи там себе гуся И ИПИ МОЗГИ ЕМУ!!! Все, я ушел!
Старший назгул. О, вот и выезд нарисовался….
Мастер. А что за способ?
Фродо. В смысле?
Мастер. Ну этот… Извращенный гундабадский.
Фродо. Аааа. Это когда берется форма раз, книга инструктажей, форма 26 по РАО, все это сворачивается в трубочку и засовывается…
Мимо в обратную сторону проходит толпа эльфов, от них идет пар, последний тихонько поет что-то из раннего Джо Кокера.
Фродо. Пойдем в баню, пока вода есть. А то будет как всегда. Надо Леголаса звать.
Мастер. Я — потом. Я еще с весны чистый.
Старший назгул. А я уже помылся.
Фродо (в сторону). Ну кто бы сомневался… У всех назгулы как назгулы, а у второй роты — еврей.
Старший назгул (гордо). Завидуй молча! Все, я на КСП! (Уходит.)
Некоторое время Фродо и Мастер молча курят. Буржуйка хранит ледяное молчание. Возвращается Леголас, засыпанный снегом.
Леголас. Снег идет, не видно ни хрена.
Фродо. Лейтенант-очевидность.
Леголас. В наряд. На всю ночь.
Фродо. Молчу-молчу. Когда в штаб?
Леголас. Завтра, на восемь. Где эта ведомость-то?
Фродо. И рапорта на отпуск надо взять. И про убдшки узнать. И воды в банках привезти. И…
Леголас. В наряд. На всю ночь. А утром — в Минас-Тирит, на рынок, купишь там себе гуся…
Затихает ветер, буржуйка покрывается льдом. Рота на КСП и в блиндажах смотрит очередную серию про Бахлюль. Все молча курят и хотят в отпуск. Остывает вода в бане, дым сигарет струйками поднимается в небо, лениво расплываясь вверху, и иногда кажется, что этот дым — единственное, что еще видно посреди грязно-белой линии разграничения…
АТО в Средиземье Пьеса в трех частях, без пролога, но с эпилогом
Краткое содержание предыдущей части:
Вторая когорта сорок первой конно-пехотной манипулы Збройных сил Средиземья во главе с лейтенантом Леголасом ведет неравную борьбу со снегом и орками где-то на линии разграничения. Основной проблемой как когорты в целом, так и Леголаса в частности является несколько ошибочно мобилизованных организмов.
Террикон, командно-спостережний пункт «Бульбашка». В углу горит буржуйка, посредине помещения стоит стол, за столом сидит Фродо и читает свиток «Пятьдесят кусочков сепара». Рядом стоит замерзший лук в обвесе Elf Defense и кружка с остывшим кофе. Входит эльф Арик с инкрустированным арбалетом, видит Фродо и тут же разворачивается.
Фродо (не отрываясь от свитка). Арик. Просто ради интереса. В чью именно светлую закарпатскую эльфийскую голову пришла идея вчера поставить силки на зайцев?
Арик (делает вид, что не пытался сбежать). То не я, то Ваханич ставив, я тільки рядом стояв.
Фродо. И как улов, добытчики вы наши?
Арик. Я шо, винуватий, що собаки там бігають?
Фродо. Я, в принципе, понимаю, когда вы за две минуты поймали двух собак, учитывая то, что они были с вами. Но скажите, неужели единорога нельзя было просто отпустить?
АриМастерк (смотрит наружу, на чучело единорога). Він по весні відтане та сбіжить, я так гадаю.
Фродо (в сторону). Ты ж мой специалист по анабиозу… (Арику.) Ну, что слышно?
Арик. Холодно, аж зуби вимірзають.
Фродо. Буржуйку надо с собой в наряд…
Лежащий под столом помятый рупор вдруг начинает хрипеть и шипеть. Фродо поднимает рупор, из него выпадает мыша и спокойно уходит. Из рупора раздается: «Бульбашка, Бульбашка, я Прапор, обстановка нормальная, как понял, прием».
Фродо (с опаской подносит рупор ко рту). Прапор, я Бульбашка, прыйняв, поняв.
Распахивается дверь, входит Леголас. В одной руке он держит замацанный палантир, в другой — кучу свитков.
Леголас. Фродо! Шо там с формой 11 по автослужбе? Акт закладки подков на мамонта готов?
Фродо (лезет под стол, делает вид, что уронил ложечку). Какая форма? Новый эльфийский пиксель? Размеров на складе нет.
Леголас (угрожающе). Фроооодо! Шо ты мне лепишь? Какой пиксель? А ну вылазь из-под стола.
Арик, пользуясь ситуацией, бочком движется в сторону блиндажа, волоча за собой арбалет. Открывается дверь, входят две заснеженные скрипящие фигуры, отряхиваются и оказываются эльфами Прапором и Ковальски.
Прапор. Холодно, капец. А шо это за единорог на дворе стоит?
Фродо. Это Арик с Ваханычем на рыбалку ходили.
Арик (кричит из блиндажа). Він по весні відтане!
Леголас. Ковальски, где свечной ключ на генератор?
Ковальски (напыщенно). Это же магический генератор, это, между прочим, вершина сплава эльфийской магии и гондорской технологии!
Леголас. То есть ключ в пр@ебе?
Ковальски (печально). Да.
Леголас. Мля…
Из блиндажа раздается грохот упавшего арбалета и крики Арика. Некоторое время все внимательно слушают, Фродо даже шевелит губами, пытаясь запомнить некоторые выражения. На середину КСП вылезает мыша и начинает возмущенно пищать.
Все понимают, что хотят есть, Прапор утверждает, что скоро будет готов куриный бульон. Буржуйка окончательно потухает, и только чучело единорога таинственно сверкает на дворе искорками снега…
АТО в Средиземье Часть вторая, глава вторая
Новый год. Утро, скрипящий снег лежит тяжелым грузом на позициях второй когорты. Холодно. Посредине позиции стоит шалаш, возле него стоят ящик с какой-то фигней, мешок угля и Леголас. Вокруг медленно, но уверенно собирается когорта на утреннее построение. Последними появляются Арик и Ваханыч. Арик улыбается, Ваханыч сердито сопит.
Леголас (громко). Доброго ранку, шановні!
Когорта продолжает здороваться, трындеть, курить.
Леголас (громче). Доброго ранку!
Когорта по-прежнему тусуется. Из шалаша вываливается сонный взлохмаченный Фродо, на ходу натягивая талановский берц на волосатую ногу. Берц упирается, но потихоньку лезет.
Фродо. Когорта, ставай! Рівняаааайсь! Струнко!
Когорта резко затыкается и в немом ужасе смотрит на Фродо, Леголас ржет.
Фродо. Не, ну а че. Типа армия же. Как бы.
Леголас (обращаясь ко всем). О, зашибись. Итак, шановные. Есть несколько вопросов, которые надо обсудить. Вопрос первый — скоро Новый год. Отменить или отсрочить это буржуазное явление командование АТО не в силах. Поэтому придется праздновать. У кого есть идеи?
Фродо поднимает руку, Леголас делает вид, что не видит. Когорта молчит, в глазах написана мучительная попытка понять, что же именно сказал командир.
Леголас. Шо, ни у кого нет идей?
Фродо поднимает вторую руку, Леголас отворачивается. Когорта в ступоре и в данный момент полностью небоеспособна. Наконец раздается голос, от которого все вздрагивают.
Арик. Треба стіл робити такий, шоб не соромно. Салати робити, кобвасу купувати, сиру, шпротів…
Ваханыч (взрывается). Шпроты? Ты про шпроты, гад? Хто доел последнюю банку? В семь утра! Без хлеба! С чаем вприкуску! Та тебя убить проще, чем прокормить! Дешевле — так точно!
Арик. А шо я, винуватий, шо у мене апетит гарний. І ваапще. Я ще росту!
Фродо (тут же). Арик, а ты кем будешь, когда вырастешь? Генералом?
Арик. Чому генералом, я землю обробляти буду, як убдшку дадуть — так мені виділять в селі.
Фродо (философски). На фига тебе земля, если ты в армии еще на три года? Ты ж контракт подписал.
Когорта в ужасе смотрит на Арика, Мастер аж роняет сигарету, а Старший назгул даже отодвигается от Арика, боясь заразиться.
Ваханыч (задумчиво). А, тогда да. Тогда понятно, че ты шпроты сожрал. Я бы тоже, наверное, консервы херачил, если бы так облажался.
Арик в немом ужасе открывает рот.
Леголас. Так, стопэ, але, балаган! Фродо, ты шо, идиот, щас у здорового эльфа истерика будет! Арик! Та пошутил он! Он и подписи твоей не знает.
Фродо (тихонько). Бугага. А кто за него рапорт на матдопомогу писал?
Леголас. Так, короче. За Новый год отвечает Ваханыч. Составишь список, запряжем бричку и все купим. Шпрота возьми побольше, вот Арик аж позеленел. Так, с этим понятно… Дальше. У орков за терриконом опять ротация, зашла новая смена, много урук-хаев. Орки новые, прямиком из Мордора, вроде десантники какие-то. Лютые шо капец, не пьют, мамонты все на ходу, прогреваются каждые два часа, короче, зубры…
В это время четырьмя километрами восточнее. Штаб орков в здании военкомата, натоптано, накурено, на входе лежат два пьяных орка. На втором этаже в кабинете военкома стоит покоцанный стол, за столом сидит мелкий чернявый орк.
Главный орк (стучит в стену). Начштаба, але! Доклад давай!
Входит бухой сердитый толстый орк, за ним по полу волочится зазубренный ржавый ятаган.
Начштаба (понуро). Короче, тарщ полковник. Мамонты не фунциклируют, замерзли нахер ночью.
Главный орк. Какого хера, мля! Чего не прогревали?
Начштаба. Аватарят по-гоблински, все в лежку. Короче, капец.
Главный орк. Мля… Каждую зиму одно и то же… Шо делать?
Начштаба. Шо-шо… Апреля ждать.
Главный орк. Ладно. Шо у нас по разведданным?
Начштаба (приободряется). Доклад?ю. Погода ясная, минус двадцать, толщина снежного покрова сто восемьдесят милми… Мими… Короче, почти двадцать сантиметров. В магазин свежую сепарку завезли, нажористую, рубит, как из баллисты. Контрабас из Минас-Тирита везут: колбаса, сыр, масло нормальное, эльфийское, восемьдесят семь процентов жирности вышу ноля. У второй эльфийской когорты построение.
Главный орк (оживляется). О, и шо у них?
Начштаба. Нормально, мля, у них все! Гады остроухие. Леголас не выспался, замерз, буржуйка затухла, злой, как тролль в ВСП. Фродо дуркует, Арик шпротов обожрался и контракт подписал.
Главный орк достает из стола бутылку сепарки, тоскливо оглядывает обшарпанные стены военкомата. Наливает только себе, зажмуривается и выпивает. Открывает один глаз. Кабинет военкома никуда не девается.
Главный орк. Что ж за п@здец такой, в этом кабинете. Как ни зайду — так выпить хочется.
Начштаба (принюхивается к сепарке). Место такое… Намоленное. Ну так я пойду?
Главный орк. Иди, иди. Апреля жди, урук-хай хренов. Эхх…
Начштаба выходит, спотыкаясь об ятаган. Со двора доносятся крики, маты, попытки завести мамонтов. Перед магазином выстраивается очередь похмельных орков за свежей сепаркой. Солнце поднимается все выше, тускло освещая оккупированный город.
Пока еще — оккупированный.
АТО Средиземья Часть вторая, глава третья
Штаб центурии, где-то возле линии разграничения, Минас-Тиритский район Гондорской области. Двухэтажная изба в стиле «эльфийский ампир», возле избы шлагбаум, за который держится наряд, изображая примерзшее рвение. В избе жарко натопленная комната, посредине огромный стол, в углу горкой сложены дрова, вода и картошка. За столом сидит комбат Боромир и смотрит в стопку свитков. Стопка смотрит на Боромира. Вокруг стола сидят эльфы и что-то пишут в бумажках.
Боромир (устало). В легионе полная что? Правильно — инвентаризация. Головой комиссии назначается кто? Правильно, перший заступник майор Фарамир.
Фарамир (кровожадно). Отэто п@здець, товарищи. Все до работы. Сверить формы 26, составить инвентаризационные акты, получить подписи командиров когорт и членов комиссии. Шонеясно?
Все вздыхают и продолжают шуршать свитками. Распахивается дверь, входит замерзший Леголас, в руках лук, стрелы и рапорт на ГСМ. За ним вваливается Фродо, нагруженный сундуком с записями и спальником.
Леголас. Доброе утро!
Эльфы отвечают сдавленным вздохом. Фродо с шумом роняет сундук со спальником возле буржуйки и начинает искать кофе по запаху.
Боромир. Так, первый срок — восемнадцать ноль-ноль. У кого не готовы акты — догана.
Фарамир (кровожадно). А доган у нас много!
Фродо (радостно). Офигеть! У меня еще никогда доганы не было!
Леголас (тихонько). Идиот, это единственный случай в году, когда звиздюлина прилетит не нам, а начальникам служб.
Фродо (совсем радостно). Вообще супер!
Входит зампотех Элронд, подходит к столу и внимательно смотрит на начпрода. Начпрод резко скучнеет лицом, берет перо и начинает что-то писать.
Элронд. Так, что непонятно? Мы сейчас вот этот вот рапорт берем х@як, отсюда переносим этот вот п@здык, отут смотрите (все зачарованно смотрят) пиуууу, отут ведомость ррраз, так, тут место для подписи, сюда вписываем директора комиссии… Короче, все з@ебись, и внизу высновки комиссии — туда-сюда, недолік и вывод: начальника службы — расстрелять.
Начальники служб вздрагивают.
Фродо. Офигеть! Я и расстрела еще ни разу не видел! От это крутяк!
Леголас (завистливо смотрит на священнодействие зампотеха). Офигеть… От это я понимаю — четверть века в армии…
Боромир. Так, всем быть готовыми на восемнадцать ноль-ноль (Уходит.)
Эльфы за столом оживляются, начальник бронемамонтовой службы с дикой скоростью заполняет Акты технічного стану. Входит начштаба Арагорн. Все замолкают. Арагорн подходит к буржуйке и закуривает. Буржуйка начинает гореть гораздо старательней.
Арагорн. Так, а где начальник строевого отдела? Там в штатках п@здец, гоблин ногу сломит.
Все молчат. Слышно, как снаружи примерзший наряд отколупывают от шлагбаума. Из столовой доносится запах борща. Фродо берет форму 26 и идет сверяться с начпродом. Проходит несколько часов в теплой, непринужденной атмосфере всеобщего и тотального п@здеца. Наступает вечер.
Входит Боромир.
Боромир. Так, сколько у нас времени? Правильно, 18–00. Майор Фарамир, ну что?
Майор Фарамир. Начальники служб, доложить про сдачу инвентаризационных актов.
Все молчат. Леголас тянет Фродо покурить, тот отбивается и шипит. «От тебе неинтересно, а я хочу догану посмотреть!»
Фарамир. Начальник бронемамонтовой службы! Сколько у нас колесниц?
Начбронемамонтов (начинает шуршать свитками). Десять! То есть двенадцать! Или все-таки десять…
Фарамир (устало). Мля… Эльфы хоронят коня…
Боромир. Следующий срок — полночь.
Арагорн. А вот у нас случай был, командир не даст соврать… (Рассказывает историю, командиры когорт смеются, им весело, начальники служб что-то пишут и тихо матерятся.)
Входит гоблин Минус, пытается тихонько подкинуть дров в буржуйку.
Арагорн (весело). Минус! А ну, недолік, роди мне версию — ты когда аватарить перестанешь?
Минус (строго). Товарищ майор, я не пью.
Фарамир. Ты уже не попил на двенадцать тысяч динариев, ты у нас по должности кто? Кстати, а где начальник строевого отдела?
Полночь. Элронд учит Фродо заполнять форму 26 по РАО, слышны слова «отут х@як, п@здык, обратный х@як, и ррраз — отэта цифра бьется. З@ебись. Отут пишешь: Інвентаризаційний акт номер… и отут красной ручкой так ровненько пиуууу, та шо ты делаешь, на вот линейку…» Леголас спит на спальнике, обнимая во сне потухшую буржуйку и приговаривая: «Моя пррррелесть…»
Входит Боромир.
Боромир (устало). Майор Фарамир, акты подписаны?
Фарамир (кровожадно). Начальники служб, доложите о готовности інвентаризаційних актов.
Начальники служб уставшими голосами докладывают. Сквозь их голоса доносится звучный баритон зампотеха. «…От сюда вот эту цифру ррраз, и тут внизу — час усунення недоліків… рапорт командира когорти… висновок: директора службы — расстрелять…»
Начальники служб вздыхают, расстрел уже не кажется таким страшным.
Леголас (просыпается, подходит к Боромиру). Товарищ подполковник, отут рапорт на ГСМ, надо двести мешков сена.
Боромир (берет рапорт). Так, а зачем тебе столько сена?
Леголас. Мамонтов и лошадей прогревать. Зима же.
Боромир (устало подписывает рапорт). Так, давай там… что? Правильно, шоб вся живность была прогрета и на ходу. Ясно? Давай уже сигарету… (Всем, громко.) Следующее время — шесть утра.
Некоторое время все курят. Буржуйка видит Арагорна и начинает гореть. Уставшие начальники служб продолжают работать, командиры когорт шарятся по штабу и делают вид, что что-то понимают в происходящем. Фродо спит в столовой на лавке, положив под голову ящик печенек. Леголас на кухне открывает и закрывает кран и шепчет: «Вау… Автоматическая горячая вода… Капец…» На улице примерзший наряд отливают от шлагбаума кипятком. Слышны далекие взрывы, близкие маты и крик Арагорна: «Та где этот начальник строевого отдела?…» Инвентаризация продолжается.
АААААТО в Средиземье Часть третья Одиннадцать друзей Леголаса
Зима, Средиземье, зона АТО, нулевая линия. Где-то возле террикона. Ночь. Температура минус надцать, толстый слой снега, на снегу стоят лошади, мамонты, собаки и КСП. КСП накрыто ветками и баннерами, в углу догорает буржуйка, возле нее что-то тихо едят волонтеры. За столом сидит Леголас и пытается починить лук. Входит замерзший Фродо.
Фродо (бодро). Ну как? Починил? Стреляет?
Леголас (злобно). Я бы на тебя посмотрел, если бы у тебя из всех инструментов были только щетка по металлу и шомпол.
Фродо. О, значит пишем в Відомість некомплектності зброї. «Лук ельфійській складний 5.45, закріплений за Леголасом, зіп пр@йобаний у повному обсязі, включаючи масленку, висновок: директора когорты расстрелять, дата, підпис».
Леголас. Кажись, кто-то переобщался с зампотехом. Смотри мне, на штаб отправлю, в рабство в строевую службу сдам, там как раз некомплект.
Фродо. Свавілля влади та злочинні накази. У тебя, кстати, шомпол от баллисты, а ты его в лук пихаешь.
Леголас подозрительно смотрит на здоровый кусок железа и находит на нем запись «БСЛ ГОСТ 76 г арт. 2604 цена 1 руб 22 коп». Входит смена наряда.
Фродо. Командир говорит, надо наш террикон обойти, посмотреть, шо там к чему. Дорожка там контрабасная есть, дуже цікава. Соседи с нами.
Леголас (вскидывается). Когда я это говорил? Але, мущщина, ты шо такое несешь…
Наряд громко радуется, слышны выкрики: «Наконец-то! Ура командиру! Молодца!»
Леголас (слушая выкрики). Аааа, хотя да, я такой, я говорил, да, конечно. Чего это мы тут киснем. Давайте сходим, вот только лук починю.
Наряд радуется так громко, что просыпается Мастер. Все испуганно затихают, волонтеры перестают есть, Леголас пытается спрятать шомпол за спину, тот громко падает.
Мастер (ворчливо). Шо вы так радуетесь, шо, Фродо в отпуск уезжает?
Фродо (быстро). Кстати, про отпуск…
Леголас (громко перебивает). Та вот решили на выход сходить, посмотреть, шо к чему на флангах творится…
Мастер. Та я в курсе, Фродо говорил. Группа — восемь организмов и трое соседей, итого одиннадцать, берем Ариков арбалет и стрел дохрена. Выходим утром. Телефоны не берем все, кроме Фродо, а то опять фоток не будет.
Леголас свирепо смотрит на Фродо, тот делает печальное лицо и пытается разжечь буржуйку. Наряд тихо просачивается в блиндаж и начинает искать арбалет Арика, что-то падает, кто-то шепотом орет: «Хватит жрать!», ему отвечают: «А я шо, виноват, у меня нервы!», «Слышал — на выход идем!», «Ура, я уже почти одетый!», «Та сиди, недолік, не сейчас, утром!», «А, тогда я еще поем…»
Из шкафа выпадает мыша, на нее бросается рыжий кот и начинает вкусно хрустеть, все вспоминают, что голодные, Фродо набирает снега в чайник. Из блиндажа выходит Принцесса Догана.
Леголас (ласково). Уси-пуси, ты ж наша красавица, а ну иди сюда, я тебя поглажу, а где наши щеночки…
Принцесса Догана (с подозрением смотрит на Леголас а). Ты лук починил? Ночь на дворе, война, все такое, а у тебя лук не стреляет.
Леголас (поворачивается к Фродо). Так, почему у нас собака разговаривает?
Фродо (помешивает снег в чайнике). Она редко. И по делу. Щетку прибери со стола, щас чай будем пить.
Мастер. Наряд передал — вспышки на одиннадцать и канонада в стороне Минас-Моргула. Тяжелое что-то. У нас норм, соседи херачатся с ДРГ, те на террикон какую-то хрень затащили, хотели с нее стрельнуть, но она замерзла. И батарейки к теплаку надо с собой взять. И вообще, хватит орать, я спать хочу. И РПБ-7 приберите.
Фродо (с интересом). А шо такое РПБ-7?
Мастер (показывает на стоящую в углу трубу с ручками). Ручная противомамонтовая баллиста. Ота херня, шо ты как палку для селфи используешь.
Фродо. А что значит — 7?
Мастер. Хер его знает. Седьмой год, наверное. Нашей эры.
Леголас (устало). Кстати, мое ж дежурство закончилось, чего это я с вами сижу. (Сгребает со стола разобранный лук и уходит, забыв палантир, щетку и сигареты.)
Фродо (садится за стол, смотрит на замерзающий чайник). Мастер, ты еще не спишь?
Мастер. Заснешь тут с вами. А де Леголас? И когда выходим?
Фродо. Ушел в Кунг Всевластья. Спать мостится. Утром выходим, если в штаб не дернут. Чай будешь?
В это же время, четырьмя километрами восточнее. Здание городского военкомата, дверь сломана, на полу лежат бычки, бутылки из-под сепарки и орки. На втором этаже в кабинете военкома за столом сидят Главный чернявый орк и Толстый орк — Начштаба, на стене висит старый плакат «Запобігання алкоголізму серед військовослужбовців», на столе лежит надкусанная булочка, коробка с нардами и карточка скидок «Орквоенторга» на 10 %.
Главный орк. Што сидишь, ну, наливай.
Начштаба (достает бутылку сепарки). Стаканчики бы надо, я без стаканчиков, это самое, не привык, короче.
Главный орк. Не гунди. Шо у нас?
Начштаба. Так я, это самое. Операцию задумал. Развле… Разме…
Главный орк. Разведывательную. Мля, кажись я не только БУКи — я и тебя в «Военторге» купил. По скидке. И, кажись, переплатил. Подробности?
Начштаба. Надо террикон посмотреть эльфячий. Там за ним дорога удобная есть, это самое, для подьезда.
Главный орк. Не для «подьезда», а для «парадного», сколько ж повторять можно? Ты ж теперь гражданин Великой Орочьей Империи!
Начштаба (в сторону). Вообще-то, я из-под Шира… (Главному орку.) Короче, это самое, надо послать кого-то, хай у эльфей по тылам пошарятся, может, че полезное увидят. Или хоть тосол сп@здят.
Главный орк (устало). Ага, как же, сп@здишь у них. На чем поедут?
Начштаба (опускает голову). Так, это самое… Не ездит нихера, тосол же… Короче, пешком пойдут. Разомнутся. Троллей отправим, а то они скоро сопьются нахер, это самое.
Главный орк. Ну-ну. Посмотрим. Та давай из горла, стены эти давят… (Судорожно пьет, Начштаба смотрит на дергающийся кадык и рефлекторно совершает глотательные движения.) Уууух. Доклад мне каждые полчаса. Понятно?
Начштаба (печально смотрит на пустую бутылку). Та понятно…
Главный орк (громко). Не «Та понятно», а «Так точно, разрешите выполнять!» Ррраспустились… Ты экзамен по орочьему языку сдал?
Начштаба. Парадное, паребрик, на Гондоре, Саурон-введи-вайска.
Главный орк. Пойдет… Короче, давай, выполняй. Не пр@еби хоть эту операцию…
События закручивались вокруг маленькой точки на карте Средиземья. Зима полностью вступала в свои права. Леголас спал, и ему снилось, что он не забыл купить батарейки в коллиматор, Фродо с Мастером обсуждали применение РПБ-7 для раскатки теста на пельмени, Принцесса Догана доедала вторую банку тушенки, щенки вошкались и пищали, а Диме Талисману снилось, что его пони наконец-то начал ездить. Светало. Начинался новый день — еще один день в зоне АТО.
Продолжение следует.
АТО в Средиземье Часть номер три, глава два Двенадцать друзей Леголаса
Зима, зона АТО, граница с Мордором. Оттепель. Посредине оттепели стоит ВОП «Сонечко», на котором, облокотясь на линию разграничения, стойко тонет в шикарной грязи вторая эльфийская когорта. КСП, тухнет буржуйка, магический кристалл «Saturn» кажет очередную серию про Бахлюль. Фродо ковыряет пальцем в банке тушенки, Ваханыч и Прапор вяло ругаются, выясняя, кому идти по дрова, Мастер точит копье напильником, Принцесса Догана смотрит на Фродо и ждет своей очереди поковыряться в банке.
Входит Леголас.
Леголас (подозрительно). Ну шо, баня будет сегодня чи не?
Ваханыч. Перший блиндаж топить, так шо ждем до ночи.
Фродо (зевает). Кофе растворимого нема, туалетной бумаги и посуды одноразовой. Короче, коммандер, треба в лавку ехать, неделю не были уже.
КСП оживляется, при слове «лавка» появляется заспанный Арик, на ходу вылезая из спальника, и громко чихает.
Все вздрагивают.
Леголас (решительно). А и правда, давно в лавке не были. Тока договариваемся сразу: вин гондорских изысканных не брать, а за «сепарку» вообще казню сразу без права переписки.
Фродо (задумчиво). У меня, кстати, еще с той недели посылка на «Роханской Почте» лежит, надо забрать, а то того… Разбиться может… То есть продукты пропадут.
Прапор. О, и мне на почту надо, и пацанам. А в лавке мы ж это… Скромно, короче. Кильки возьмем. И пельменей. Сильногазированных.
Леголас (на ходу). Ладно, я пойду бричку прогревать, а вы тут организовывайтесь. (Уходит.)
Фродо. Арик, смерть моя лютая, а ты куда собрался?
Арик. У лавці треба майонезу взяти, ти ж знаєш, я ж непьющий. И пива. Бо важко без пива бути непьющим…
Фродо. Арик, ты шо, свежую зраду не читал? Злочинні командири теперь могут премии лишить за латентную аватарку.
Арик (гордо). Пити треба відкрито, щоб усі розуміли, що мають справу з пьяним ельфом, а не тверезим довбойобом!
Фродо. Где-то я это уже слышал…
Мастер (из-за перегородки). Мне самокруток возьмете, «Лориэнские красные», блок. И печенья, трубочек со сгущенкой.
При слове «сгущенка» все вздрагивают, Принцесса Догана облизывается.
Фродо. Больше всего меня пугает, что Арику не надо пояснять слово «латентная»…
Арик. Мені вже Скорпіон пояснив, це значить: «всі знають, але ніхто не бачив».
Фродо (привстает на лавке). Вторааааяааа! Бричка на лавку через пяааать минуууут!
Когорта. Урааааа!
Фродо. За рулем и на проверке закупок — Леголааааас!
Когорта. Бляаааа…
Несколькими минутами позже. Крытая бричка неторопливо трусит в сторону магазина, вокруг расстилаются приграничные депрессивные пейзажи, Леголас за рулем что-то напевает под нос, Фродо роется по карманам, сзади эльфы шушукаются, считают деньги, загибают пальцы, слышны выражения: «Не, на пельмени не хватит, тока на пиво…», «Арик, бля, шо ты мне карточку даешь, она ж у тебя пустая!», «А я шо, винуватий, тому подарка купи, тому…» Из колонок ревет Ярмак, взбудораживая пыльные окрестности.
Фродо. Та где эти долбаные пароли! Вроде ж в карман ложил!
Леголас. Не «ложил», а «клал». А я тебе говорил, держи бумажку в бричке.
Фродо. Низзя. Порушення режиму секретности.
Леголас. А про@бать пароли — это не порушення режиму секретности?
Фродо. Да не про@бал я! Ща найду!..
Мимо с ревом проносятся белые шикарные кареты, обдав бричку комьями грязи. На каждой большими буквами написано «ОБСЕ».
Леголас. От представь, приезжает к нам на ВОП это самое ОБСЕ, а мы шо? А вдруг там иностранцы? Как общаться будем?
Фродо торжествующе вытаскивает замусоленную бумажку, на одной стороне написаны пароли, на другой криво и поперек «Пельмени — 2 кг, Лориенские красные — 1 блок, печеньки — 2 ведра, бумага и салфетки — дофига, Талисману — какую-то запчасть от пони, любую, все равно не поможет».
Фродо. Нашел! Кстати, а как расшифровывается ОБСЕ? Очень Быстрые Супер Ежи?
Леголас. А хрен его знает. Так шо у нас с иностранными языками? Прапор?
Прапор. Гондор из зэ кэпитал оф Греат Британ.
Леголас. М-да… Арик?
Арик. Ай эм эльфиан хангри солджер плиз гив ми еда.
Леголас. Хм, глубоко… Фродо?
Фродо. Дуос текила пор фавор.
Леголас. Как для армии — просто супер… ОБСЕ будет покорено…
Из кармана Леголаса доносится какая-то мелодия. Леголас за шнурок вытаскивает палантир, в глубине таинственного кристалла светится надпись «Дебил».
Леголас. Альо. Да. Нет. Нет. Да. Пока.
Фродо. Це хто?
Леголас. Воллес звонил. В отпуск хочет. На законы ссылается и на магическую горячую линию Министерства обороны Средиземья.
Фродо. И шо?
Леголас. И нифига. Это тебе не орки, брат, с огнеметами и таранами. Это Крутая замполитская магия. Заклинание «Хер тебе, а не отпуск, пока штрафы не заплатишь» называется.
Фродо. Сильно задвинул, внушает. Ну шо там, скоро лавка-то? А то место тут темное, херовое, сразу скажу…
В это же время пятьюстами метрами восточнее. Группа грязных, уставших орков в сумерках подходит к утонувшей в слякоти дороге.
Главный орк. Так, всем тихо, мля! Гля, бричка тулит, музыка волает…
Толстый орк. Так, это самое, может, ну его, а? А вдруг это эльфы?
Главный орк. Ну и хрен нам? Они все аватары и мобилизованные. Нихера воевать не умеют. Не то шо мы, добровольцы, цвет и краса Мордора!
Толстый орк (в сторону). Ну да, ну да, добровольцы… (Главному орку). Так шо, остановим и р@спиздячим?
Главный орк. Точно. Так, а ну давай, выходи…
Толстый орк (опасливо). Так, может, по колесам постреляем?
Главный орк. Знаю я, как вы стреляете. Нифига. Выходишь на дорогу, блокируешь полосу, на водителя наводишь стрелялку — они станут, тут мы их и возьмем. Не ссы, мы так весной четырнадцатого делали, все срабатывало. План продуман и утвержден на самом верху! (Поднимает палец, орки тут же начинают всматриваться в грязное небо. Главный орк вздыхает.)
Толстый орк (обреченно). Тогда мне, это самое, точно п@здец…
Главный орк. Давай-давай, не бзди, ща увидишь.
Толстый орк выходит на дорогу, поднимает лук и целится в направлении приближающейся брички. Тусклые фары выхватывают расплывшуюся фигуру, зеленая бричка на военных номерах проносится, снеся Толстого орка, из нее слышится грохот колонок, крики: «Арик, бля, шо значит — ти гроші забув? Опять?!», «А шо я, винуватий, шо вони в спальнику осталися?», «Прапор, а давай завтра баллисту проволкой до дерева примотаем и @бнем без станка?», «Та не, не удержит, цепь надо, а лучше все-таки со станка…», «Как опять потерял пароли?! Бляаааа!»
Толстый орк лежит неподвижно. Из кустов тихонько выходит дээргэ орков и обступает тело. Клыкастые рожи освещаются угасающими красными габаритами уносящейся вдаль брички.
Главный орк. Как герой. Один из героев нашей войны. Мордор будет помнить тебя.
Толстый орк (ворочается, изо рта слышен хрип). Лыыыыы… Выыыы…
Главный орк. Не-забудем-не-простим!
Толстый орк. Ыыыы… Выыыы….
Главный орк. Да. Ты прав, друг. Мы за тебя отомстим. Прощай.
Толстый орк. Втоааааа….
Главный орк (наклоняется). Последние слова героя, тихо все! (к Толстому орку) Ну шо, какой пин-код на карточке? Тебе уже похер все равно.
Толстый орк. Хееер тебе….
Главный орк (торжественно). Как герой…
Начинается дождь. Впереди несется бричка, набитая эльфами, Леголас мучительно пытается понять, что за хрень он переехал, Прапор с Ваханычем придумывают шагающий станок для баллисты, Арик дремлет, обняв арбалет, Фродо курит в окно и щурится. Летят капли в лицо, мелькают деревья, стелется, проходит сквозь нас теплый грязный февраль — второй февраль первой эльфийской войны.
АТТТТТО В Средиземье Глава номер три, часть тоже три Завершающая
Где-то недалеко от границы с Мордором и самую чуточку в серой зоне тихо плавится на февральском солнце ВОП «Сонечко» сорок первой эльфийской конно-пехотной центурии. По ВОПу ходят мобилизованные эльфы и делают вид, что несут службу. Возле шалаша из веток и баннеров, под палящим солнцем лінії бойового зіткнення стоит Мастер и смотрит на зеленый градусник. Градусник кажет «плюс семнадцать и ниибет шо у вас февраль».
Из шалаша выглядывает Фродо, осматривает странным взглядом землю, траву, Мастера, террикон и быстро сваливающих при его появлении эльфов. Потом полностью вылезает из шалаша, откуда слышен мощный лейтенантский зевок, перецепляется через железную трубу и падает в роскошную атошную грязь.
Фродо (отплевываясь). Доброго, мля, ранку, країна мрій та сподівань.
Мастер (не отводя глаз от термометра). Не бывает.
Фродо (встает и пинает намертво вкопанную в землю трубу). Шо это за херня? Вчера ж еще не было?
Мастер. Подполковник Боромир ознакомил с телеграммой из ОК «Лориэн», вот, сделали.
Фродо. Мастер! Шо это такое?!
Мастер. Ну ты дебил! Там же эльфийским по грязному написано: «Місце розряджання зброї»!
Фродо (с подозрением). Мастер. Вот ты не пьешь. Хоть намекни мне. Зачем нам труба, вкопанная в землю, если у нас — луки и стрелы?
Мастер. Телеграмма. ОК «Лориэн». Наказ. Нашли. Отпилили. Вкопали. Доложили. Все з@ебись.
Фродо. Ясно. Кристалльно по-армейски. Чайник не горячий?
Из шалаша раздается крик ужаса, с деревьев снимается стая ворон, термометр падает, Мастер предусмотрительно скрывается на КСП. Из шалаша последовательно вылетают рыжий сапог «Талан», пачка манускриптов, надколотый палантир и Леголас.
Леголас (с отчаянием в голосе). Фрооодоооо!
Фродо. Нифига, это не я.
Леголас. Та причем здесь ты! Ааааа! Ведомость! Ведомость, сука, обліку інструктажів! Акт закладки подков на лошадей! Путевки, путевки поменять! Аааааа! Эльфійська манускріптна армія!
Фродо. Леголас. Успокойся. Все будет хорошо.
Леголас. Аааа, мля! Арррмия! Вперед, спасать страну! Мобилизация! Кто, если не мы! Йоооооопт! А тут — журнал інструктажів особового складу про поводження у відпустці! Ааааа!
Фродо (громче). Леголас!
Леголас. Шо?
Фродо. Орки речку перешли, наряд видит двух бронемамонтов и пехоты до взвода!
Леголас (мгновенно успокоившись и даже как-то лениво вытаскивая из кармана маленький палантир. На палантире криво написано «Baofeng»). Наряд — полный доклад. Расчеты баллист — на позицию, зарядить и ждать. Арбалеты с собой, двойной бэка. Талисман — отомкнуть оружейку. Мастер — связь с Гэндальфом. Прапор — заводи броню. Президент — в РПБ-7 зарядить тандемы. Фродо — кофе.
Мимо проносится толпа эльфов, теряя по пути элементы броников и железных шапок. За ними, радостно гавкая, бежит Седьмая Волна. Дверь оружейки сносится мощным пинком, баллисты разворачиваются на сектора, Шматко выкорыривает из ствола большой бабахалки спрятанные там на случай дождя сигареты. Взрыкивает и глохнет бронемамонт, из КСП тянет вкусным кофе. Через три минуты проходят доклады о готовности, последний доклад делает наряд, который жалуется на буйную фантазию Фродо и отсутствие орков в пределах видимости.
Леголас (уже в кольчуге и с луком). Фродо, а ну иди сюда.
Фродо (глухо из КСП). Не могу, кофе сбежит.
Леголас (ласково). Иди сюда по-хорошему.
Фродо. А я и не боюсь. Зато посмотри на себя, как ожил, осанка — во, глаза блестят, бронешапку даже нашел. Ежели коллиматор на луке включить — ваще капец какой тактикульный эльф.
Леголас. Батарейка села.
Фродо (видит приближающуюся толпу эльфов, крики «Это пи@дец! Да сколько можно! Шо за левый кипиш!»). Это по мою душу?
Леголас (кровожадно). Ага. Очень, очень больно.
Фродо (умудренно). Не первый день служим… (Громко.) Вторая эльфийская! Выезд на магазин сегодня в 16:00. Завтра четыре человека могут ехать в увольнительную в Минас-Тирит. Кто не занят в нарядах, утром в восемь ко мне за увольняшкой! Убэдэ ждем в марте.
Когорта резко разворачивается и мгновенно рассасывается по блиндажам, слышны крики «О, минас-тиритская шаурма!», «Крана тре купити на баллон», «Какая пляха, Мастер, наверное, повезет, это п@здец…»
Леголас. «Кризис-менеджмент в условиях глобального пиздеца», под редакцией Фингольфина, глава шесть «Управление персоналом при прямой угрозе бунта».
Фродо. Фигня. «Бойовий статут Збройних сил Середзем’я». Книга два. Рота, Батальон.
Леголас. Тролль ты, Фродо. Настоящий толстый тролль.
Фродо. То, что я родился на тимчасово окупованих територіях, — ничего не значит.
Из КСП выходит Мастер, пинает Місце розряджання зброї, морщится.
Фродо. Шо, Мастер, приболел?
Мастер. Та п@здец, голову давит третий день.
Леголас. Может, в санчасть?
Фродо. А ты безжалостен. Каждый в армии знает, нельзя попадать в два места: в плен к оркам и в санчасть.
Леголас. Та да… Так а шо там с кофе?
Фродо быстро произносит «Ой мля» и уносится на КСП. Некоторое время Леголас и Мастер молча курят, под ногами копошится Седьмая Волна, палящее солнце сушит грязь, из блиндажа появляется Арик и пытается тихонько проскользнуть мимо. Мастер и Леголас оживляются, но из КСП появляется Фродо. В руках у него три чашки кофе с карамельным сиропом, из кармана торчит пачка печенек.
Фродо. Спостережний пункт «Храпучка» доповідає. По нам насыпали из стрелковки, через минуту две брички вышли со стороны террикона в серой зоне.
Леголас (быстро). Продолжить наблюдение, если на развилке…
Раздаются хлопки баллисты, две пристрелочных уходят в ярко-голубое небо. Фродо прислушивается и отхлебывает кофе, Мастер достает новую сигарету.
Леголас (печально). Не успел. Опять. Инициативные, мля… Так, передай на «Храпучку», чтобы…
Двадцать семь стрел уходят, ввинчиваясь в еще прохладный воздух ранней февральской весны, слышны крики «Ну шо, ну шо?», «Попал, не?», «А шо за смена на Храпучке?», «Ой мля, опять нести улітки?»
Леголас. От скажи мне, Фродо. Кто придумывает наши позывные? Ну вот ты представь: завтра в журналі бойових дій ты запишешь шо? Эспэ «Храпучка» був обстріляний?
Фродо (увещевает). Леголас. От чего ты военного включил? Ну вот посмотри, какие у всех героические позывные. Меньше «Тайфуна» не бывает. А у нас — Храпучка. Ну вот весело же, да? Психологическая разгрузка, то-се…
Леголас (печально). Меня завтра в штабе так психологически разгрузят — никому не пожелаешь…
Фродо (лицемерно сочувствует). Тяжела лейтенантская доля… Ой тяжела… (Уворачивается от летящего «Талана», с достоинством удаляется в шалаш, спотыкается об Місце розряджання зброї и с громким воплем падает в грязь. Леголас демонически хохочет.)
Смех, негромкий говор, запахи костра пронизывают неспешный день, выводя росчерк вечера на один из сотен ВОПов в зоне АТО. Начинает холодать, надеваются куртки, ночной наряд с криками и матами ищет запасной аккум для теплака, в магической буржуйке догорает турникет «АВ — Фарма», Шматко втирает мазь в постоянно ноющую кисть руки и собирается варить борщ. Президент рисует выверочную мишень для РПБ-7, Прапор и Арик лениво ругаются.
Настоящая боевая тревога будет через сорок минут. Первый выстрел из СПГ пробьет грязный воздух через сорок три. Война закончится через… Война закончится тогда, когда через нее пройдут все.
Постскриптум. Только что вы осилили девятую, завершающую часть «АТО в Средиземье. Путь Леголаса». Однако по нездравому размышлению я решил не заканчивать цикл. Следующая часть отзовется тонкой щемящей стрункой в душе каждого військовослужбовця в должности от ротного и выше. Она будет называться «Еженедельная нарада в штабе».
АТэО В Средиземье Часть четвертая, глава первая Еженедельная нарада в штабе
Гондорская область, Минас-Тиритский район, какое-то село со сногсшибательным названием Староэльфовка. Огромная двухэтажная изба с подвалом, серый ветер красиво овевает стройные эльфийские фигуры наряда, уныло держащегося за веревку шлагбаума. Шлагбаум угрожающе скрипит и угрожает уеб@ть по крыше каждое проезжающее транспортное средство.
Утро вторника, без пятнадцати восемь. К шлагбауму подьезжает грязно-белая бричка, за рулем таинственно сверкает очками Старший назгул, на полугодичных напластованиях минас-тиритской грязи пальцем заботливо выведено «ETHNIC ELF INFANTRY, сектор М». Из пристройки лениво выползает эльф в грязной кольчуге «М3с-1–4» и подходит к бричке.
Эльф. Хто?
Старший назгул. Где?
Эльф. Тут.
Старший назгул. Там.
Эльф. И шо?
Старший назгул. А если шо — то шо?
Эльф (на минуту зависает, все с интересом ждут). А ты?
Старший назгул. Старший назгул второй роты.
Эльф (кивает на остальные сиденья, где хмурится Леголас и лениво курит в окошко Фродо). А это хто?
Старший назгул. Это со мной.
Эльф. Пароль?
Старший назгул. Не скажу.
Эльф. Не пущу.
Старший назгул. Ну я тада поехал? (Начинает радостно разворачивать бричку.)
Эльф. Та ладно, че ты… (Поднимает шлагбаум.)
Леголас (печально). Ну хоть бы раз не пропустили…
Фродо. И не мечтай. Сегодня вторник, день отпущения грехов.
Леголас. Ох мля. (Выползает из машины.)
Фродо. Зато у них из крана течет автоматическая горячая вода.
Леголас (печально смотрит на штаб). Давай хоть покурим напоследок.
Фродо (весело). А давай. От хорошо, шо мне на нараду не идти, меня там никто не ждет.
Леголас (мстительно затягивается, смотрит в сторону). Я.
Фродо. Шо — я?
Леголас. Я тебя на ней жду. Пойдешь со мной.
Фродо (прижимает к груди пачку манускриптов). Ты не можешь со мной так поступить. Я ж ничо плохого не сделал, за для на хуа меня на р@зъеб?
Леголас (довольно). Как говорит первый зам комбата майор Фарамир — лишняя пизд@лина еще никому не помешала. Все, идешь со мной.
Фродо. Охеренно, мля, приехал, нафига я вообще рот открывал…
Мимо проходит группа мобилизованных эльфов, каждый из которых мучительно пытается сделать вид, что идет не в магазин, а по важному военному делу. Как только группа приближается к шлагбауму и уже видит спасительный путь к магазину — в дверях штаба появляется начштаба майор Арагорн.
Арагорн (негромко). Сто-ять.
Группа замирает, из нее выделяется одинокая худая фигура гоблина Минуса. Минус начинает совершать руками и ногами жесты, на языке аватаров значащие «мы просто так, мы за кефиром».
Арагорн. А ну давайте сюда. Кто это вам сказал, что можно куда-то пойти, причем на своих ногах?
Минус (поправляет очки). Старшина отпустил.
Арагорн. Старшина уехал на заготовку дров. Еще версии?
Минус. Комбат отпустил.
Арагорн. Комбат на кухне чай пьет. Если пьет чай — значит есть аппетит. Если есть аппетит — то тебя он с утра еще не видел, бо на тебя посмотришь — и аппетит пропадает нахер. Еще версии?
Минус. Начштаба отпустил.
Арагорн (про себя). Вот идиот… (Минусу) Начштаба — это я. Ты еще комсухво вспомни. Так, а ну давайте обратно в расположение и подвиг какой-то совершить срочно. Полы там помойте или дров наколите. Короче, а ну пр@ебись, воин.
Минус (печально). Товааарищ майоооор, не, ну а можно мы в магазин сходим?…
Арагорн. В армии нет слова «можно», в армии есть слово «разрешите». Так вот. Разрешаю приступить к подвигу. (Поворачивается.) О, здоров, Леголас.
Леголас. Бажаю здоровья, товарищ майор.
Фродо. Здрасьте.
Арагорн (закуривает). От тока не надо делать такое печальное лицо. Карту рабочую взял?
Леголас (недоуменно). Какую карту?
Арагорн. Тебе карту выдали? Выдали.
Леголас. Ничо мне не выдавали. Я ж не расписывался, а раз не расписывался — то и не выдавали. Логично? Логично.
Арагорн (в пространство). Но у тебя же вообще рабочая карта есть?
В поле зрения опять появляется нестройная, но настойчивая в своем желании бухнуть толпа, пробирающаяся к выходу с территории. Арагорн громко щелкает пальцами, толпа исчезает.
Леголас (честно). Есть какая-то. На полу нашел. С нее грязюку счистить — почти как новая будет.
Арагорн. А как ты тогда воюешь, без карты?
Леголас. Как все. По гуглмапсу. И форма раз у меня не в синем оракале даже. И бирка на ней неправильная. И вообще я мобилизованный, год как с мэллорна слез.
Арагорн (печально). Нема, нема у вас штабной культуры… Шо с вами делать…
Леголас. Понять и простить.
Арагорн (кидает сигарету и удачно попадает в спину Минуса, опять пробирающегося в сторону магазина. Минус делает вид, что ничего не произошло, но поворачивает обратно). Ладно, пошли на нараду, а то опоздаем. Документы все привез?
Леголас. Та вроде. (Оборачивается к Фродо, но видит только одинокий ящик с манускриптами, сиротливо стоящий на белом капоте брички.) Фродо! Фродо! От мля… (Забирает ящик.)
Первый этаж большой избы, в углу неровно сложены дрова, бутылки с водой и картошка. За большим квадратным столом, заваленным манускриптами, сидят эльфы разных возрастных категорий и морально-волевых качеств. В воздухе витает дух еженедельных п@здюлей.
На краю стола валяется никому не нужная мишень для пристрелки РПБ-7. Во главе стола пустое кресло, крытое медвежьей шкурой, справа от него, на кресле поменьше, сидит майор Фарамир в закатной пустынке и задалбывает командира первой роты, все ржут. Входит подполковник Боромир.
Фарамир. Товарищі офіцери!
Все встают. Боромир молча, нахмурив брови, садится в кресло и открывает блокнот. Все вздрагивают.
Фарамир (снова). Товарищі офіцери.
Все садятся, из дальнего конца стола слышится: «Это мое место», «Нихера, мое!», «Я тут всегда сидел!», «Епт, Эорл, ты хде такую папаху шикарную взял?»
Боромир (негромко). Это п@здец, товарищи. Это какой-то, мля, п@здец.
Фродо открывает блокнот и пишет: «Сделать акты списания на ГСМ».
Боромир. Такого п@здеца я еще тут не видел.
Фродо кивает и дописывает: «И на тосол».
Боромир. Не, ну когда я принимал батальон — тут вообще было именно что прям вот п@здец… Щас, конечно, стало лучше…
Фродо записывает: «Фух, с оформлением актов списания помогут».
Боромир. Конец месяца прошел, и что? Правильно. Формы 26 не сверены, подписей начальников служб нет. Почему? Правильно. Потому что все забили хер. А хер забили почему? Правильно. Потому что нужно мне все контролировать самому. Вот когда я еще был командиром роты…
(…)
Вместо продолжения Окончание военного блока
Папа.
Папа сейчас не может, родной.
Никак.
Папа не может. И никак тебе, солнышку моему, не объяснить — почему.
Папа ушел. Ты лег спать днем, и все было хорошо, мама-папа-дедушка-бабушка, солнышко, каша эта противная, игрушки такие, ууу… Папа тебе покупал столько игрушек… Проснулся немножко, когда большие руки обнимали тебя, колючая щека прижималась к животику, шепот «Прости, родной. Так надо» и торопливое «Тише ты, разбудишь…», и заснул снова.
Потом ты проснулся, и все было так же.
Только папы не было уже. Он не пришел вечером, и утром тоже, и на следующий день. А мама все говорила это странное слово. Ты много слов слышал, а некоторые даже повторял.
Но ты впервые услышал именно это.
«Папа в армии», — говорила мама. Потом обнимала тебя и почему-то плакала. Все чаще и чаще. А ты знал только то, что папы больше нет. Нет огромного, теплого, которое подхватывало и подкидывало, и рассказывало разные истории, и разрешало на улице делать все, ну совсем все, даже в лужах топтаться и залезать вооон на ту огромную горку…
Папы не было, когда ты стал связно говорить. Его не было, когда ты стал так быстро и хорошо ездить на беговеле. Ну посмотри же, пап. Папы не было, когда ты стал рисовать в раскрасках настоящими красками и даже когда тут же вымазался. И когда из всего пластилина в коробочке слепил огромную картошку.
Папы не было, когда ты научился рисовать фломастерами машинку. И автобус. Ты даже уже почти перестал его ждать… И тут он приехал. Всего на несколько деньков. Такой большой, такой… Чужой?
«Папа приедет завтра из армии, — тогда сказала тебе мама и почему-то опять заплакала. — Вот ты ляжешь спать, потом проснешься — а папа уже здесь».
Никогда за полгода ты не засыпал так быстро.
Он зашел, такой…
А ты его так обнял, так обнял, так вцепился ручками, так прижал… И не отходил от него все эти дни. Вы делали все, что ты хотел: катались, бегали, тайком от мамы ели конфеты, гуляли — да-да, можно стоять в луже и даже залезть на самую огромную горку. А мама все время смеялась. И было так… Было так хорошо ииии… И так правильно. Как и должно быть.
А потом папа уехал. Ты проснулся, а его уже нет. Мама достала припрятанную игрушку, стала тебя отвлекать — а ты плакал так горько, тихонечко, обняв свою маленькую подушечку, слезы текли, ты плакал так, как не плакал никогда до этого. Потому что папа — уехал.
— Папа к нам еще приедет? — спросил ты у мамы.
— Конечно, солнышко, конечно, приедет, — ответила мама. И улыбнулась.
Это уже потом мама опять будет плакать ночью, а ты будешь лежать тихонечко и… бояться. И она будет бояться. Постоянно, ежесекундно, изматывающе.
Когда ты научился сам вечером включать себе мультик — папа с автоматом и теплаком шел ночью через незасеянное поле. Когда ты первый раз пошел в садик, потому что маме на работу, денег же стало очень не хватать, — папа спал, завернувшись в куцый спальник, в блиндаже, одетый и обутый, выхватывая последние минуты утреннего сна-после-наряда. Когда ты днем изнывал от ожидания бабушки, которая забирает тебя из садика, — папа копал окоп в вязкой, мокрой глине Донбасса. Когда ты засыпал рядом с мамой на такой большой и холодной кровати — папа корректировал по рации огонь АГСа, забравшись на крышу угловатой военной машины.
Когда ты проживал день за днем… Ааах, солнышко мое, когда ты рос без папы — твой папа на самом деле был рядом. Да, в сотнях километров — но рядом. Каждый день. Каждую минуту.
Слышишь, родной мой?
Каждую секунду я был с тобой.
И буду.
Обязательно.
Просто дождись меня, ладно?
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги