14-й

3

В воскресенье утром Бланш проснулась в своей спальне на втором этаже респектабельного дома — в таких живут нотариусы или депутаты, крупные чиновники или промышленные магнаты, — семейству Борн как раз и принадлежала фабрика «Борн-Сез», а Бланш в этом семействе единственная дочь.

Уютная, чисто прибранная комната, но чувствовалась в ней какая-то странная несообразность. На стенах, оклеенных обоями с легким смещением узора, развешаны картинки на местные сюжеты — баржи на Луаре, рыбаки в Нуармутье, мебель подобрана, как коллекция древесных пород, настоящий дендрарий: ореховый зеркальный шкафчик, дубовое бюро, комод красного дерева с инкрустацией из фруктовых, кровать из канадской березы и большой шкаф из болотной сосны. Трудно сказать, что именно создавало странное впечатление: то ли несостыковка равномерно увядающих на блеклых бумажных полотнищах букетов — сама по себе неожиданная в буржуазном доме, где обычно обои наклеивают по всем правилам, — то ли это мебельно-древесинное попурри: непонятно, каким образом могли сочетаться друг с другом такие разномастные вещи. Однако вскоре становилось ясно: дразнящее впечатление как раз и возникало из совмещения несовместимого.

Пока хозяйка не встала, каждый предмет обстановки прилежно делал свое дело. Ночной столик — из бука — держал на себе, помимо лампы, стопку книг, в том числе «Народ моря», роман Марка Эльдера, который Бланш время от времени удостаивала своим вниманием, — не потому, что годом раньше он доблестно завоевал Гонкуровскую премию, победив Марселя Пруста, а потому, что его автор, на самом деле носивший имя Марсель Тандрон, был другом семьи, а в книге описывались воскресные прогулки в знакомые места: в Нуармутье, где можно посмотреть на рыбачьи лодки или в Трантму, куда дочерна промокшие баржи привозили улов из устья Луары: миног, крупных и мелких угрей.

Наконец Бланш поднялась с постели и, еще не приступая к утреннему туалету, выбрала, что сегодня наденет: достала из шкафчика батистовую блузку, из большого шкафа — серый шевиотовый костюм, а из ящиков комода, на котором стояла пара флаконов духов, — нижнее белье и чулки. Чуточку замешкалась, размышляя, какие лучше надеть туфли: с каблуками повыше или пониже, зато за шляпкой из рисовой соломки с черной бархатной тесьмой потянулась без колебаний. Не прошло и часа, как она, умытая и одетая, стояла перед зеркалом и придирчиво оглядывала себя — там поправляя непослушную прядку, тут разглаживая складочку. Убедившись, что все в порядке, она пошла к двери мимо бюро, все утро остававшегося открытым, — ему, впрочем, было не привыкать: оно использовалось только для хранения писем, которые Антим и Шарль исправно присылали Бланш и которые лежали в двух отдельных ящичках, сложенные в стопки и туго перевязанные лентами разных цветов.

По лестнице наряженная Бланш спустилась бесшумно и через прихожую скользнула к выходу, обойдя стороной дверь в столовую. Там хлебный нож, глухо ворча, вгрызался в румяную корку, дух цикорного кофе смешивался со звоном ложечек — Эжен и Маривон Борн, ее родители, заканчивали завтрак; вразумительных реплик звучало немного, все больше шумное хлюпанье директора фабрики и томное причмокивание его супруги. У самого выхода стояла плетеная, с вкладышем из непромокаемой ткани подставка для зонтиков, Бланш вытащила свой — кретоновый в клеточку — и вышла из дому.

Она направилась прямо в городской парк и зашагала по расчищенной метлами и усыпанной светлым гравием главной аллее, которая разветвлялась на множество дорожек: одни вели в тенистые рощи, другие — к пруду, к увитым зеленью беседкам и экзотическим деревьям вроде геройской пальмы, изнуренной затянувшейся борьбой с суровым климатом. Хромой согбенный садовник поливал клумбу, Бланш и с ним не хотелось встречаться, и, поскольку он был глух, как та самая пальма, остаться незамеченной было легко — просто пройти остаток пути до кованых чугунных ворот на цыпочках, чтобы гравий не хрустел под ногами.

Стояла воскресная тишина — в будни такой не бывает, — но в то воскресенье к ней будто бы подмешивалось запоздалое эхо всего шума, гама, трубного звона и оваций последних дней. Рано утром самые старые из муниципальных служащих — те, кого не взяли на фронт, вымели последние увядшие цветы, мятые кокарды, обрывки лент, промокшие, просохшие и брошенные вслед уходящему поезду платочки. Предметы покрупнее, чьи хозяева не объявились: тросточку, два разорванных шарфа, три бесформенные шляпы, видимо подброшенные в воздух в патриотическом порыве, — отнесли в бюро потерянных вещей.

Было и еще одно отличие — улицы опустели, вернее, на них не стало молодых мужчин, разве что совсем мальчишки, — уверенные, как и все вокруг, что заварушка очень скоро кончится, они не принимали ее всерьез и гуляли себе беззаботно. Из ровесников Бланш повстречалось несколько человек, все болезненного вида, признанные негодными, — они еще не знали, что это только до поры до времени. Например, близорукие, которых поначалу не брали в армию из-за очков, понятия не имели, что очень скоро их как миленьких, с очками на носу, тоже погрузят в эшелон и отправят на восток, посоветовав только прихватить по возможности запасную пару. Как и глухих, слабонервных, плоскостопых... Что же касается симулянтов или тех, кому и притворяться-то не надо, потому что их комиссовали по знакомству, — такие предпочитали пока что сидеть по домам. В пивных и кафе — никого, официантов больше нет, хозяевам приходится самим подметать перед входом и между уличными столиками. Мужчин словно ветром унесло, а женщинам, старикам да детишкам, которые остались в городе, он стал велик, звук их шагов тонул в нем, как в костюме не по размеру.