1759. Год завоевания Британией мирового господства

Глава 5 Индия

1759 год был хорошим для пятидесятилетнего Сэмюэля Джонсона, хотя ему придется ждать еще три года прежде, чем государственная пенсия обеспечит финансовую независимость. Наиболее часто цитируемый в английском языке после Шекспира, доктор Джонсон пополнил свою годовую норму мудрых изречений, эпиграмм и апофегмат (назидательных рассказов). Возможно его самое знаменитое высказывание, датируемое 16 мартом 1759 г., было о том, что жизнь на борту корабля подобна тюремному заключению, но с дополнительной возможностью утонуть. Более того, на судне невозможно избежать других людей или увидеться с теми, кого нет на борту.

Хорошая сторона жизни на корабле подобна уходу в монастырь, но плохая сторона заключается в том, что вы не можете выбрать сами окончание этого пребывания в монастыре.

Но его эссе в журнале «Айдлер» наполнено афоризмами.

Надо признать, что его изречения поражают тем, что они, отличаются огромным достоинством непредусмотрительности и предельной наивностью.

«Торговля рекламой в настоящее время настолько приблизилась к совершенству, что нелегко предположить возможность каких-либо усовершенствований». Это вызывает лишь кривую улыбку в двадцатом столетии, как и его горькие жалобы на перепроизводство книг: «Одна из особенностей, которая выделяет век нынешний, заключается в бесконечном множестве книг. Каждый день приносит новые объявления о литературных трудах. Нас тешат повторными обещаниями, что мы станем мудрее, а жизнь наша станет более легкой, чем у наших прародителей».

Нет ничего удивительного в том, что Тобиас Смоллетт, писатель-шотландец и проякобит, в письме, датированным мартом (написанном, к удивлению, заклятому антишотландцу и антиякобиту Джону Уилксу) ссылался на «этого великого литературного мага Сэмюэля Джонсона».

Но величайшим триумфом Джонсона в 1759 г. была философская повесть «Расселас, принц Абиссинский», его основной и самый успешный труд в художественной литературе. В повести «Расселас», написанной явно под влиянием Екклесиаста, сатиры Ювенала и Джонатана Свифта, рассказывается о принце Абиссинском, именем которого названа повесть, который существует в неизменном обществе, подобном «Республике» Платона. Он ищет ответы на самые важные вопросы о смысле жизни человека.

Ведя роскошный образ жизни в Счастливой Долине Абиссинии, он вместе со своим ментором Имлаком, сестрой Некаях и ее служанкой Пекиах бежит в Египет в поисках самого счастливого образа жизни. Но стоит ли добавлять, что, будучи героями Сэмюэля Джонсона, они так никогда и не смогли найти его.

Повесть, предположительно, написана потому, что в то время Сэмюэль Джонсон был слишком беден, чтобы расплатиться за похороны своей матери (она скончалась в возрасте восьмидесяти девяти лет в январе 1759 г.) «Расселас» создан в форме «восточного предания». По структуре, сюжету и общим эстетическим стандартам он настолько подобен «Кандиду» Вольтера, что Джеймс Босуэлл, биограф автора, заявил: если две различные философские повести не оказались бы опубликованными одновременно, Джонсона непременно обвинили бы в плагиате, предполагая великого французского мастера. Там видны то же наслаждение экзотикой, та же сатирическая насыщенность, тот же пессимистический взгляд на жизнь, которую следует скорее выдержать, чем наслаждаться ею.

Одновременное появление «Кандида» и «Расселаса» наводит на мысль, что существует не так называемый плагиат, а просто синхронный отклик на дух времени. Лоренс Стерн сделал такие же скептические замечания относительно плагиата в еще одном романе, выпущенном в свет в 1759 г. — «Жизнь и мнения Тристрама Шенди». Общеизвестны примеры Лейбница и Ньютона, Дарвина и Уоллеса. Но в истории мысли и литературы их множество. Подобно «Кандиду» повесть «Расселас» насыщена, в основном, диалогами. Учитывая популярность в восемнадцатом столетии философских произведений на фоне экзотических условий, нет ничего удивительного в том, что Джонсон благодаря одной этой работе приобрел европейскую репутацию, как и в том, что он никогда не смог повторить этот успех с помощью любой другой прозаической работы.

«Расселас» адресован тем, «кто с недоверием слушает нашептывания фантазии и с нетерпением продолжает преследовать призраки надежды; кто ожидает, что возраст исполнит обещания юности, и что недостатки сегодняшнего дня будут восполнены завтра». Подобно Парсону Йорику Стерна в «Тристраме Шенди», Джонсон использует мудрого героя Имлака для выражения своих взглядов в науке, философии и по ряду общественных вопросов (в особенности — относительно брака). Он делает циничный вывод: «Брак имеет множество недостатков, но безбрачие лишено удовольствий».

В Египте при посещении пирамид Имлак говорит: «Я рассматриваю это мощное сооружение, как памятник отсутствию человеческих радостей».

Приводится ряд интересных замечаний относительно стратегии и тактики в вопросах похищения людей и предупреждение против фантазий, свойственных Марии Антуанетте, заметившей во время чтения книги: «И я не позволю себе больше играть в пастушку в своих снах наяву».

Джонсон/Имлак исследует многие философские и теологические вопросы, обсуждает достоинства и недостатки монашеской жизни. Он строг с теми, кто, подобно Плинию Старшему (знаменитому трудоголику древнего мира) или Лоренсу Стерну в его дни, живут творчеством или исследованиями за счет собственной жизни.

Замечания относительно двуликости добра и зла окажутся уместными в работах писателей девятнадцатого века — например, Германа Мелвилла и Роберта Льюиса Стивенсона.

Как считает Имлак, «причины добра и зла такие разнообразные и такие неопределенные, что часто путаются друг с другом, принимая различные виды и формы в результате многократных переплетений. Они настолько подвержены различным несчастным случайностям, которые невозможно даже предвидеть, что тот, кто хотел бы точно определить свое положение в зависимости от неопровержимых главных причин, должен провести всю жизнь и умереть, продолжая задавать себе вопросы и взвешивать ответы».

Самыми интересными для читателя двадцать первого века являются фантазии на тему полетов, которые ясно претендуют на психоаналитическое объяснение, а также предупреждение Джонсона о возможности войны в воздухе при помощи аэропланов. Об этом он говорит: «Какова же безопасность добра, если зло может ради удовольствия вторгнуться к нему с неба? От армии, плывущей через облака, не смогут обеспечить безопасность ни облака, ни стены, ни горы, ни моря. Полет северных дикарей может произойти по ветру, а потом они мгновенно подожгут с чрезвычайной жестокостью столицу цветущей страны, проплывающую под ними внизу».

Подобно Кандиду, Расселас завершает свои похождения с убеждением: он с тем же успехом мог спокойно оставаться в своей комнате. Счастье и поиски смысла подобны иллюзиям, и название последней главы совершенно недвусмысленно: «Заключение, в котором не сделаны никакие заключения»: «Имлак и астроном были довольны тем, что плывут в потоке жизни, не указывая своего курса в какой-то определенный пункт. Они поняли, что ни одно из желаний, которые были у них, невозможно исполнить. А пока они размышляли, что нужно сделать, решив после окончания потопа вернуться в Абиссинию».

Но для историка значительно интереснее пессимизма Джонсона его зачарованность экзотикой и идеологией «страны» (считающей менее важными деньги по сравнению с землей, города — в сравнении с провинцией, чрезмерное потребление противопоставляющий спартанскому аскетизму). При этом и восточная «роскошь» достойна сожаления.

Имлак в свое время путешествовал по Персии, Аравии, Сирии, Палестине, Индии и Азии вообще, был однажды советником императора-могола в Агре. Его путешествия проходили в восточном полушарии, путешествия Кандида — в западном. В повести «Расселас» ясно заметна мания к зарубежным поездкам и исследованиям. Они лишь недавно были популяризированы Джереми Доукинсом, открывшим Пальмиру, а также леди Мэри Уортли Монтегю. Заметен в повести точно такой же оживленный интерес, который спустя немногим более десяти лет проснется к сказаниям и легендам Полинезии. Их привезут с собой Бугенвиль и Кук из странствий по Тихому океану.

Повесть «Расселас» иногда действительно считают трудом, вдохновившим шотландского исследователя Джеймса Брюса провести потрясающее исследование Абиссинии через десять лет. Что же касается восточной «роскоши» (одной из вещей, которую принц Расселас так не любил в Счастливой Долине), Джонсон вводит в старую идеологию «страны», приверженной классическим моделям (подобно римскому поэту Горацию; вспоминается одна из его знаменитых строк: «Persicos odi, puer, apparatus» — «Я ненавижу персидскую роскошь, мальчик»). Представление о том, что экономические излишества, потраченные на роскошь и высокий уровень жизни, неизбежно приводят к катастрофе, поскольку влекут за собой слабость, отсутствие гражданской любви к искусству и зависимость от наемных армий, стало понятием, восходящим по меньшей мере к Макиавелли. Оно получит ясное выражение в знаменитой работе Гиббона, посвященной упадку и разрушению Римской империи — классическому примеру мышления «страны».

Для англичанина восемнадцатого века все эти вопросы были, в основном, постоянно сосредоточены на британском присутствии в Индии.

У большинства британских путешественников и наблюдателей в Индии приблизительно до 1780 г. складывалось постоянное впечатление от субконтинента, как о месте, где нищета большинства резко контрастировала с богатством и великолепием немногих, делая его прекрасным образцом восточного деспотизма. Столетием ранее путешественник Питер Мунди противопоставил величие императора-могола в Агре и изобилие борделей и публичных домов там же. Роберт Клайв, великий английский завоеватель Бенгалии, называл Калькутту одним из самых безнравственных мест во вселенной. Установление там английского правления после 1757 г. нисколько не способствовало улучшению впечатления привередливых путешественниц-леди (таких, как Джемайма Киндерсли). Но и значительно более стойкие персонажи (например, Уильям Макинтош) отмечали неприязнь. Последний сообщал о Калькутте (хотя что именно ему было известно что-то об испанской Калифорнии или герметично изолированной Японии, остается вопросом весьма спорным): «Правда, что от западной оконечности Калифорнии до восточного берега Японии нет ни единого места, где суждение, вкус, благопристойность и удобство так грубо оскорблялись бы, как в беспорядочном и смешанном хаосе домов, хижин, сараев, улиц, улочек, аллей, поворотов, канав, выгребных ям, и резервуаров. Они смешаны в одну общую неразличимую массу грязи и гниения, оскорбительную для человеческих чувств и столь же вредную для здоровья человека. Из этого состоит столица правительства английской „Ост-Индийской компании“. Очень незначительный намек на чистоту, который можно заметить, возникает только благодаря обычным действиям голодных шакалов по ночам, а голодных стервятников, ворон и других пернатых хищников — в дневное время. Точно также он обязан дыму, поднимающемуся над общественными улицами, над временными хижинами и сараями для передышки, предоставляемой от комаров. А они, естественно, создаются вонючими и загнивающими сточными водами».

Интерес к роскоши, вырождению и восточному деспотизму был одним из трех главных мотивов бесед восемнадцатого столетия об Индии в английской метрополии. Второй (и гораздо более благоприятной) реакцией на субконтинент стало увлечение экзотической флорой и фауной. Оно само по себе было частью неистового стремления к дальним местам и захватывающим преданиям диких земель. Возможно, вполне справедливо будет отметить: ослепительный отклик на дикую природу Индии (по меньшей мере, до недавнего почти полного истребления многих видов) стал главным в европейской реакции на Индию.

Еще в 1616 г. Эдуард Терри в своей работе «Purchas his Pilgrimes» («Покупая своих пилигримов») подчеркивал этот аспект Востока: «Чтобы эта далекая страна не показалась земным раем без каких-либо неудобств, я должен обратить внимание на то, что там много львов, тигров, волков, шакалов (которые кажутся дикими собаками) и другого опасного зверья. В тамошних реках водятся крокодилы, а на земле — огромные змеи и другие ядовитые и вредные твари. У нас в доме мы часто встречаем скорпионов, укусы которых болезненны и смертельно опасны, если у пострадавшего не найдется на месте масла, которое приготавливают из них. Им смазывают пораженный участок тела, чем лечат рану. Нас также беспокоят мухи, которые здесь водятся в изобилии. В знойное время дня их бессчетные количества таковы, что нам нигде нет от них покоя. Они готовы полностью покрыть наше мясо, как только мы ставим его на стол. Поэтому у нас есть люди, которые стоят с салфетками, чтобы отгонять их во время трапезы. Ночью беспокоят комары, похожие на наших, но только меньшего размера. В крупных городах такое огромное количество больших голодных крыс, что они кусают людей, когда те лежат в постели».

Единственное различие в реакции Терри и Марка Твена, который писал почти на 400 лет позднее, заключается в том, что Твен вселяет викторианскую уверенность: в настоящее время верх взял человек. Говорит он и о способе, с помощью которо го можно превратить опасность в романтику: «Земля мечты и романтики, баснословного богатства и баснословной бедности, великолепия и отрепья, дворцов и хижин, голода и эпидемий, джиннов, великанов и ламп Аладдина, тигров и слонов, кобр и джунглей, страна тысячи наций и сотен языков, тысячи религий и двух миллионов божеств…»

Как Твен, так и Терри затронули важную истину: животные, опасные для человека, больше всего остального возбуждали любопытство и интерес: крокодилы, живущие в морской воде, питон, кобра и ее более крупная кузина, обнаруженная в Ассаме и в восточных уголках Индии, королевская кобра или хамадриада, леопард, дикий кабан и медведь. Но две ужасающих твари целиком захватили воображение: тигр и слон. Те, кто способен погрузиться в размышление о цикле рождение-смерть, затронутом во вступлении, возможно, заинтересуется тем, что самое знаменитое стихотворение о тигре (символичное для творческого воображения) написано Уильямом Блейком. Автор родился в тот год, когда Клайв одержал свою великую победу при Плесси. Начиная с 1750-х гг. и далее тигры стали основной ассоциацией с Индией в большинстве британских умов, когда в результате завоевания Бенгалии начался прямой контакт самого великолепного плотоядного животного страны с белыми солдатами и охотниками.

Правда, еще даже до прихода британцев в Индию тигров почти повсеместно вытеснили с исторических мест их обитания, а земли стали использовать для сельского хозяйства. Но политика «Ост-Индийской компании» по освоению земель еще более потеснила огромных кошек с их исторических мест и вызвала много противостояний человек-тигр, так будоражащих читающую часть населения, пьянеющего от экзотики. Берк, всегда чутко настроенный на восприятие исторических тенденций, безусловно, думал о тигре, когда обсуждал ассоциацию страха в возвышенном: «Взгляните на зверя необыкновенной силы. Какова же идея до начала размышлений? Можно ли эту силу подчинить себе?.. Нет. Мысль, которая возникнет у вас — о том, что нельзя эту огромную мощь использовать с целью разрушения и насилия… Возвышенное может снизойти на нас в мрачных лесах, в воющей дикой местности, в виде тигра, пантеры или носорога».

Джордж Стаббс, знаменитейший и оригинальный художник-анималист своего времени, который только что достиг расцвета в 1759 г., любил изображать сражения льва и тигра. Однако он не совершил вопиющей ошибки, допущенной в картинах анималиста Джеймса Уорда, написанных позднее в том же столетии, когда лев стал символизировать Британию, а тигр — Индию. На самом деле, как нам совершенно ясно из отвратительных боев животных, организованных древними римлянами на аренах, каждый раз такой бой выигрывает тигр.

Тигры в свою очередь по неизбежной ассоциации идей связаны со слонами. Жажда нового, необычного и экзотического в восемнадцатом столетии относится к дикарям — и благородным, и неблагородным, начиная от ирокезов и полинезийцев Таити и охватывая царство животных. Носороги на выставке в Венеции в 1751 г., а позднее первый жираф, присланный в Европу пашой Египта для короля Франции, сделались частью этой тенденции. Слон произвел глубокое впечатление, потому что крупных толстокожих животных редко можно было увидеть в Европе. Начиная со Средних веков (Людовик IV, счастливый получатель одного из животных, был заметным исключением), ранняя мода на слонов в древнем мире в качестве ударного оружия войны, в публичных представлениях на арене и в качестве символов статута, подошла к концу. Они постепенно стали вымирать в Северной Африке и на Ближнем Востоке — в главных точках встреч восточного и западного миров.

После того, как европейцы захватили плацдарм в Индии, ситуация быстро поменялась, поскольку слоны играли многогранные роли в жизни индусов. В сложном пантеоне, возглавляемом троицей (Брахмой, Вишну и Шивой), слон Айравата («гора Индры») числился на почетном месте божества дождя. Легенда гласит, что он создан Брахмой из яичной скорлупы. Еще два слона, Махападма и Сауманаса, являются мощными столбами Земли, которые держат мир на своих гигантских головах.

Буддизм тоже включал представления о слонах: в предпоследней реинкарнации будущий Будда был Вессантрой, сыном могущественного царя. Его отец черпал свою силу из чудесного слона, исполнявшего каждое его желание.

Когда буддизм вынужденно мигрировал из Индии в другие части Азии, он принес собой мифы о слонах, все темы, связанные с поклонением им, а заодно и иконографию. На чисто прагматическом уровне слоны в Индии были видимым символом царской или княжеской власти. Только великие владыки, обладающие несметным богатством, могли позволить себе охотиться на опасных крупных зверей, сидя в паланкине на спине слона и находясь в полной безопасности.

Даже всадник не мог безопасно охотиться на тигра, леопарда или буйвола. А правители Индии, охотившиеся верхом на слонах, доказывали свое «человеколюбие» — они защищали жителей деревни и домашний скот, принадлежащий им, от ужасной опасности. Их отвага и величие тем самым внушали мысль о крайне важном почтительном отношении «низших» к «высшим».

В силу всех этих причин (удовольствия от опасного «спорта», сохранения благодарности и верности сельских тружеников, но, прежде всего, демонстрации склонности империи к «украшениям»), прибывающие британские правители с еще большей жадностью восприняли культ охоты на слонах на тигров, чем туземные олигархи, которых заменили белые.

Третий аспект, связанный с британцами в Индии, наиболее противоречив. Эксплуатация, как в техническом и экономическом смысле получения прибыли, так и в культурном и нравственном смысле, проявилась очень рано. Некоторые относились к ней как к неизбежности. Но она вызывала беспокойство у всех, кто склонен к размышлениям.

Вопрос, который до сих пор волнует наши лучшие умы (что стоит за огромной разницей в силе и богатстве между «первым» и «третьим» мирами), поднял принц Расселас в классическом произведении Джонсона 1759 г. Но Джонсон/Имлак дает классический успокаивающий ответ.

Расселас ставит вопрос остро: «В результате чего и применения каких средств, европейцы стали такими могущественными. Почему, учитывая, что они могли так легко посещать Азию или Африку с целью торговли или завоеваний, африканцы и азиаты не могли вторгаться на берега европейцев, организовать колонии на их земле, ввести свои законы, вручая их местным князьям? Тот же попутный ветер, с которым они возвращались, мог бы привести туда и нас».

Имлак нескладно отвечал, что европейцы владели большими знаниями, а знание — сила. Но это едва ли могло объяснить, каким образом морская держава, численность населения которой составляла восемь миллионов человек, смогла добиться покорения субконтинента (в 1759 г.) с численностью населения в 200 миллионов.

Имлак говорил об экономическом превосходстве, но не о нравственном: «Европейцы менее счастливы, чем мы, они — несчастливый народ. Человеческая жизнь повсюду представляет собой состояние, которое просто нужно перенести, в нем мало того, чем можно наслаждаться».

Но многие более глубоко мыслящие наблюдатели полагали: завоевание Индии должно иметь более ясное разумное обоснование. В противном случае оно уязвимо для того самого обвинения в бессмысленности, которое Вольтер выдвинул против французской оккупации Канады. Другой из плеяды ведущих писателей 1759 г., Эдмунд Бёрк, подведет спустя двадцать лет итоги завоевания Индии, с жаром обсуждая наплыв британцев: «Охваченные алчностью, процветающей в этом веке, пылким жаром юности, они наступали друг за другом, волна за волной, пока перед взором несчастных туземцев ни осталось ничего, кроме бесконечного пространства, заполненного новыми выводками прожорливых перелетных птиц, аппетит которых не мог насытиться имеющимся кормом, постоянно исчезающим во время их налетов. Каждый последующий завоеватель, араб, татарин или перс, оставлял после себя какой-нибудь памятник — либо королевское великолепие, либо полезное благодеяние. Англичане не построили ни церквей, ни больниц, ни школ, ни дворцов. Если завтра нас выдворят с Индостана, после нас не останется ничего, что указывало бы на то, что в этот бесславный период нашего господства им владел кто-то выше орангутанга или тигра».

Военная кампания в Индии, 1759 г.

В 1759 г. можно было услышать только несколько таких голосов. В то время гегемонию в Индии считали более важным мировым призом, чем владычество в Северной Америке. Так случилось, что на другой стороне мира, на расстоянии ряда континентов от Северной Америки или Карибского моря, велась еще одна ожесточенная война за господство. Субконтинент Индостан сделался следующей целью в год побед.

В январе 1759 г. в битве за Мадрас, беспощадность которой оказалась редкой даже в далеко не щадящей Семилетней войне, французские и индийские войска, численность которых составляла 8 000 солдат, пытались с боями проложить путь к крепости — форту Сент-Джордж, занимаемому 4 000 защитниками, британцами и сипаями.

Эта цитадель была сердцем так называемого «белого города» — административного центра британской «Ост-Индийской компании» на юге Индии. «Черный город» для более 50 000 индийцев уже дымился в руинах. Он более походил на место бомбардировки или на покойницкую, чем на место человеческого проживания.

Снаряды и зажигательные ядра свистели и проносились в воздухе в бесконечной какофонии. Едкий запах мертвой и умирающей человеческой плоти смешивался с черным дымом сотен пожаров. Во время ужасающей двухмесячной осады Мадраса (с середины октября 1758 г. до середины февраля 1759 г.) потери составили, как минимум, более одной трети солдат.

Только с французской стороны были убиты, ранены или дезертировали более 1 200 солдат-европейцев. Из 215 французских офицеров восемьдесят два оказались в списке убитых и раненых. Добровольцы с острова Маврикий в составе шестидесяти человек из компании «Иль-де-Франс» оставили перед Мадрасом сорок одного человека убитыми.

Остальные статистические данные столь же красноречивы. Британские защитники использовали 1 768 бочек черного пороха, 26 554 пушечных ядра, 7 502 зажигательных снаряда, 2 000 ручных гранат. Они расстреляли 200 000 патронов из своих мушкетов.

Однако французам не удалось взять Мадрас. Многие утверждают, что виноват в этом был только один человек — Томас Артур Лалли, граф де Лалли-Толлендал.

«Красавчик-принц» Чарли, возможно, и стал самым высокопоставленным якобитом во Франции. Но он оказался далеко не единственным, кто попал на чужбину во время Семилетней войны. Казалось, что сторонники дома Стюартов действительно имеются повсюду. В Европе лорд Клер, которому только что присвоили звание маршала Франции, был наиболее ярким их представителем. Но в Пруссии Фридрих Великий внимательно прислушивался к советам графа маршала Кейта.

Слабость движения якобитов к этому времени принципиально заключалась в том, что оба высокопоставленных представителя всей душой ненавидели Чарльза Эдуарда, а он — их.

Но значительные посты занимали многие другие ветераны восстания 1745 г., не говоря уже о шевалье де Джонстоне в Канаде. В 1758 г. образовалась самая заметная диаспора якобитов. Графа де Лалли-Толлендал назначили синдиком (членом правления) французской «Ост-Индийской компании», комиссаром короля и генеральным комендантом всех французских учреждений в Индии.

Лалли отличился в битве при Фонтене в 1745 г., командуя подразделением ирландской бригады, находящейся на службе у Франции («Дикими гусями»). Он без устали работал на Чарльза Эдуарда зимой 1745-46 гг., когда более энергичная французская поддержка армии якобитов в Шотландии могла привести к реставрации Стюартов в трех британских королевствах.

Повышение Лалли по служебной лестнице оказалось неожиданным. Немногим ранее, в 1757 г., он был всего лишь незначительным интриганом, который тайно встречался с «красавчиком-принцем», герцогом де Ришелье и другими сторонниками Стюартов.

Лалли добился успеха в «Ост-Индийской компании», когда составил хорошо аргументированный меморандум, полностью одобряющий официальную линию компании. Но он вызвал противоречия со стороны администрации Жозефа Франсуа, маркиза де Дюпле, отозванного в 1755 г. из Индии во Францию. После этого события директора французской компании твердо решили: Лалли должен принять на себя верховное командование в Индии. Они неустанно лоббировали это назначение, пока не добились своего.

Высшим чиновником, принимающим решения на этом этапе, был военный министр, граф д'Аргенсон, которого, в конце концов, сместила мадам де Помпадур в тот мрачный период, последовавший после попытки убийства в Людовика XV в 1757 г., совершенной Дамьеном. Д'Аргенсон очень давно знал Лалли и работал с ним в тесном сотрудничестве во время искренней, но «слишком поздней и слишком слабой» попытки Франции поддержать якобитов в 1746 г. Он весьма хорошо узнал недостатки Лалли.

Лалли, по словам военного министра, был резким и строптивым человеком, который не переносил дураков — «дураками» он считал всех, кто не соглашался с ним. Пятидесятивосьмилетний Лалли казался надменным, вспыльчивым и деспотичным, он плохо обращался с подчиненными, запугивая их, затевал скандалы с равными ему по положению. Это классический пример слона в посудной лавке: бездарный политик, выдающий напрямик все, что он думает о людях. А поскольку он обладал даром обличения, такие люди редко забывали или прощали ему эти тирады.

Д'Аргенсон оказался прав. Лалли заработал слишком много врагов и был слишком неуместен для столь важного поста, как верховный главнокомандующий в Индии. Такая должность требовала редкого сочетания политического и военного талантов, а еще — способности действовать тонко, искусно и дипломатично.

Экспедиции Лалли в Индию потребовалось чрезвычайно большое время, чтобы предстать в объединенном виде. Во-первых, возникли споры относительно численности войск, которые может выделить для Индии Людовик XV. Силы для этого предприятия, задуманного с самого начала массовым, постепенно сократились до одного полка лотарингцев и одного полка ирландской бригады Лалли. Каждый из них состоял из двух батальонов числом в 510 человек. Вошло туда и подразделение Королевской артиллерии в составе 150 артиллеристов.

Вместе с вооруженными силами компании (1 000 солдат) удалось собрать мощные войска Франции в Индии. Эти 3 000 солдат имели боевой опыт.

Полки доверили военно-морскому конвою под командованием графа д'Аше. Первая дивизия вышла в море еще 30 декабря 1756 г. Ей потребовалось восемь месяцев, чтобы добраться до Индии с длительными стоянками по пути на Мадагаскаре и на острове Маврикий.

Д'Аше потратил еще больше времени, чтобы транспортировать Лалли и остальную часть экспедиции. Выйдя из Лорьяна на северо-западе Франции в начале мая, им пришлось потратить целый год, чтобы прибыть в Индию, так как экспедиция попала в целую серию штормов, экипаж преследовали бесконечные болезни, которые унесли жизнь девятнадцати офицеров и 307 солдат срочной службы.

Болезни стали и основной причиной задержки первой дивизии. Но и без этого заместитель Лалли шевалье де Сопир уже выражал мрачные сомнения о физическом состоянии и подготовке солдат в Лотарингском полку.

После прибытия 8 сентября 1757 г. в Индию Сопир продолжал жаловаться. Он отправлял послания новому военному министру маркизу де Полми (по стечению обстоятельств и в силу «старого режима» он оказался племянником д'Аргенсона), комиссару, которого должен был заменить Лалли. Якобы Дюваль де Лейри (назначенный, чтобы ликвидировать брешь в командовании после отзыва Дюпле), вообще ничего не делал, находясь на этом посту.

При огромном численном превосходстве французских вооруженных сил над британскими войсками (учитывая части, состоящие из белых солдат) на побережье Коромандел, Лейри не смог воспользоваться локальным военным превосходством, ссылаясь на отсутствие денег.

Но Лейри был лишь незначительным звеном в длинном перечне соображений, которые позволили Лалли задержаться, когда он весьма неторопливо добирался до Индии. Англо-французская борьба за господство на субконтиненте Индостан во многом отражала, словно в зеркале, аналогичное вооруженное столкновение в Северной Америке. Она отличалась точно такой же затянувшейся историей. Можно сказать, что все началось в последний день шестнадцатого столетия, когда торговому дому Лондона, известному как «Благородная Ост-Индийская компания», стареющая королева Елизавета I пожаловала хартию.

Императоры-моголы разрешили «Ост-Индийской компании» учредить свой первый торговый пост на северном берегу Бомбея в 1613 г. Компания расширила число своих баз в 1639, 1664, 1696 гг., организуя посты в Мадрасе, Бомбее и Калькутте соответственно. К 1700 г. у нее появился только один серьезный конкурент по индийской торговле: французская компания, базирующаяся в Пондишерри на юго-восточном побережье и ее передовой пост в Чандранагоре на реке Хугли. Но в начале восемнадцатого века британская «Ост-Индийская компания» стала удивительно успешной в результате финансовой революции, совершившейся в 1688 г. в Англии.

Удовлетворяя, казалось, безграничный спрос на чай, шелка, фарфоровую посуду, вощеный и набивной ситец, компания объявила годовые дивиденды, которые никогда не опускались ниже 6 процентов, при условии, что одна пятая годового британского импорта продавалась на сумму 2 миллиона фунтов стерлингов в год. А во время войны за австрийское наследство (1740-48 гг.) она смогла ссудить британскому правительству 1 миллион фунтов стерлингов. Звезда лондонской фондовой биржи, компания стала таким финансовым учреждением, которое оказалось вторым только после самого Банка Англии.

Только после смерти последнего великого императора-могола Аурангзеба в 1707 г. компания занялась политикой в Индии. Империя моголов, которая уже стала финансовым банкротом, была ослаблена еще больше постоянными войнами за наследство между сыновьями Аурангзеба.

Стервятники собрались на пир над умирающим телом. Начиная с 1739 г. и далее через северо-западную границу произошла серия успешных нашествий афганцев и персов. Дальше на юге империя распадалась на серию княжеств: Бенгалию, Хайдарабад, Удх, Майсур, набирающую силу мощную конфедерацию маратхов на плато Декан.

К 1740-м гг. «Ост-Индийская компания» была значительно встревожена хаосом и угрозой занимаемому ей положению, поэтому создала свою армию и приступила к набору новобранцев-сипаев. Когда в 1740 г. между Францией и Британией разгорелась война, недофинансируемая французская «Индийская компания» приступила к обработке правителей юга Индии, пытаясь увеличить свои доходы и территории. Ключевым событием стало назначение в 1742 г. Жозефа Франсуа, маркиза де Дюпле, генерал-губернатором компании, базирующейся в Пондишерри.

Дюпле очень быстро понял две вещи. Во-первых, европейские силы с горсткой европейских войск и в союзе с местными властителями могли сделаться главным военным игроком в военном водовороте Индии. Во-вторых, компания не смогла бы выжить только в качестве торговой, ей приходилось стать имперской державой с источниками фиксированного дохода, налогов, дани, десятины, с монополиями и другими привилегиями. Но прежде всего ей следовало обеспечить, чтобы индийские операции окупали себя, а избыток капитала, извлекаемый из Индии, покрывал все расходы местных и европейских войск, помимо этого принося доход.

Десять лет в течение своего золотого периода Дюпле добивался потрясающих успехов. Он превратил регион Индии Карнатаку фактически во французский протекторат, расширив свое влияние на центр Индии и Декан. Но его триумф всегда строился на зыбучих песках.

Индия предоставляла возможности для великих побед и личных великих свершений, но была коварной ловушкой внезапно меняющихся личных альянсов, заказных убийств по политическим соображениям и государственных переворотов. Порой тщательная работа в течение десятилетий разрушалась за один день.

Более того, учитывая, что Дюпле был своего рода некоронованным королем, ему приходилось скрывать многие из своих тайных политических намерений от своего казначея и компании в Париже. А во Франции у него имелось много врагов, завидующих успеху и просто выжидающих, когда тонко сплетенная паутина в Индии окажется распутанной.

Но самой страшной из его проблем стала зависть британцев. Только своевременное прибытие Королевского Флота в 1747 г. не допустило захват Мадраса французами. К этому времени британцы уже полностью осознали угрозу, создаваемую Дюпле британским позициям. Начиная с осени 1759 г. британская «Ост-Индийская компания» постоянно держала маркиза в поле своего зрения. Стараясь избежать общей войны, Людовик XV умиротворял британцев серией конференций в Лондоне в 1753-54 гг. На них две колониальных компании пытались разрешить свои противоречия.

Конечным результатом стал договор, достигнутый в декабре 1754 г., в котором французы эффективно отреклись от работы Дюпле.

Одной из причин деморализации французов было появление последнего военного гения Британии Роберта Клайва. Он с 1746 г. сметал все, что стояло у него на пути, увенчав в 1751 г. свои подвиги невероятной победой в Аркоте около Мадраса против численно превосходящего противника (пятьдесят к одному). Английский губернатор Мадраса и его французский коллега в Пондишерри в 1745 г. заключили номинальный мир. Но это было всего лишь перемирием, а прекращение боевых действий на субконтиненте оказалось еще более краткосрочным, чем в Северной Америке.

Британцы укрепили столицы своих «представительств» на восточном побережье в Мадрасе и в Калькутте. Французы сделали то же самое в Пондишерри и Чандранагоре. Каждое движение одной стороны повторяла другая. Когда в 1755 г. французы под командованием маркиза де Бусси совершили набеги на внутреннюю территорию, британская «Ост-Индийская компания» ответила тем, что отправила экспедицию в Хайдарабад и в Майсур на плато Декан за высокими прибрежными горными хребтами. Но к концу 1755 г. едва ли имелась необходимость в экспедиции на плато Декан, так как французы использовали свой собственный козырь. Они отозвали Дюпле в Париж, чтобы тот дал показания по обвинению в коррупции. Великого французского имперского гения с позором отправили в метрополию.

Когда Людовик XV и его совет решили осенью 1756 г. отправить большую армию и военно-морское соединение, чтобы поддержать «Ост-Индийскую компанию», едва ли французы могли вообразить, что их английские соперники были уже связаны по рукам новым противником. И он возник с неожиданной стороны.

Британцы воспользовались передышкой в сражениях с французами, чтобы развернуться и разобраться пиратами Коромандела, которые одинаково охотились за британскими и французскими кораблями со своей базы в Гериахе (на 150 миль южнее Бомбея). Главарь пиратов Тулагри Ангриа пытался ослабить вооруженные силы наступающих британцев подкупом их союзников-маратхи.

Сначала такая политика казалась безнадежной, британцы штурмовали Гериах и взяли его с удивительной легкостью. Но семена, посеянные Ангриа, упали на плодородную почву. Набоб Бенгалии Аливарди Хан, непоколебимый британский союзник, умер. Его наследником стал двадцатисемилетний внук Сурадж-уд-Доуле, который ненавидел иностранцев. Вероломство, которое он замыслил против британцев, осуществилось очень быстро. Его армии хлынули на Калькутту и взяли цитадель «Ост-Индийской компании» форт Уильям после трехдневной осады.

Помещение охраны в форте Уильям площадью всего в восемнадцать футов, стало ареной зверства, известного каждому школьнику викторианской эпохи, под названием «Черная яма Калькутты». Запертые без воды, едва способные дышать, сорок восемь человек умерли в ночь с 20 на 21 июня 1756 г. Выжили только двадцать три человека.

Новый набоб думал, что он очистил Бенгалию от британцев, но не учитывал Клайва. Новость о падении Калькутты дошла до Мадраса 16 августа. Клайв немедленно приступил к подготовке, чтобы посадить войска на борт кораблей и отправить их на север, хотя был сезон муссонов, и суда, выходящие в Индийский океан в эти месяцы, подвергались ужасающей опасности. Но храбрость принесла хорошие плоды: к январю 1757 г. Клайв смог отвоевать Калькутту. Однако его положение было очень опасным. При огромном численном превосходстве маратхов, Клайв даже в своем собственном доме не был полноправным хозяином, так как проблема британцев в Индии в период до 1857 г. (фракционность войск и «Ост-Индийской компании») снова дала знать о себе.

Клайв стремился координировать британскую стратегию в Бенгалии, но ему помешал сэр Эйр Кут, назначенный комендантом форта Уильям верховным командующим на индийском театре военных действий адмиралом Чарльзом Уотсоном.

Сомнений в военном гении Клайва, безусловно, не может быть. Пока Сурадж-уд-Доуле подготавливал огромную армию, чтобы загнать британцев в море, бесстрашный Клайв наступал на штаб французов в Бенгалии — на Чандранагор. Такова была непосредственная реакция на сообщение о том, что маркиз де Бусси, самый опытный французский командующий в Индии, воспользовавшись проблемами британцев на севере, открыл новое наступление на район Карнатака на юге Индии.

Семилетняя война усовершенствовала амфибийные операции британцев. Одним из самых ранних и лучших примеров новой техники ведения войны стало наступление на Чандранагор. В то время как Клайву потребовалось три дня, чтобы пройти на север из Калькутты к этому пункту, Королевский Флот искусно прошел через мелководья, береговые валы и искусственные заграждения на реке Хугли и смог нацелить свои пушки на французское представительство.

Блистательная успешная атака Клайва покончила с французами в Бенгалии, но его заботы на этом, конечно же, не кончились. Он достаточно хорошо знал: сразу после окончания муссонов Королевский Флот должен уйти на юг, в Коромандел, чтоб защищать «Ост-Индийскую компанию» от наступления Бусси. А в этот момент Сурадж-уд-Доуле, без всяких сомнений, вновь нанесет удар по Калькутте.

Клайв догадался правильно: набоб даже вел секретные переговоры с Бусси об альянсе, который позволит взять британцев в клещи. Самым решающим моментом стал бы разгром Сураджа-уд-Доуле, но каким образом это можно осуществить? Время и численность противника — все было против Клайва, так как летний сезон вскоре исключит возможность проведения эффективной военной кампании. А пока что 700 солдатам европейских войск 2 000 сипаев противостояла армия маратхи, численность которой составляла 50 000-70 000 человек.

Блестящая и почти невероятная победа Клайва при Плесси 23 июня 1757 г. стала ответом на этот вопрос. Правда, подобно Генриху Тюдору в Босуорте, он победил, поскольку отделил важную часть армии противника с помощью предательства. Мир-Джаффир, ключевой индийский владыка, ненавидевший и презиравший набоба, был главным элементом в армии маратхи. Клайв обошел его, в Плесси Мир-Джаффир сыграл роль лорда Стэнли, обеспечившего мир, поскольку, наконец, решил: его будущее неразрывно связано с британцами, а не с набобом.

В бурных последовавших событиях при Плесси свергли и убили Сураджа-уд-Доуле. Новым набобом Бенгалии стал Мир-Джаффир. Поэтому Лалли страшно не повезло, он прибыл в Индию, когда уже закончились все эти драматические события. Британцы консолидировались в Бенгалии. Королевский Флот мог спокойно покинуть Калькутту и сосредоточить свои усилия на французской угрозе с юга.

Лалли был классическим примером неправильного человека на неправильной работе в неправильное время. А официальные инструкции, полученные им из военного министерства, можно сказать, сделали миссию невыполнимой, даже если он не был бы таковым. Одержимый финансовым кризисом и продажностью персонала администрации за рубежом, французский двор выдал Лалли такие приказы, которые вызвали бы его конфликт с коррумпированными официальными представителями компании.

Если Дюпле принес славу Франции своей передовой политикой, то Лалли внушили, чтобы он забыл об экспансионизме и сосредоточился на оборонительных действиях, сократив наступательные.

Лалли приказали сломить упрямство Бусси и обрушиться всеми силами на коррупционеров. К сожалению, совет Людовика XV не сообщил ему, как приобрести политический здравый смысл или даже получить повседневную поддержку, чтобы выполнить поставленную задачу. Некоторые формулировки официальных приказов — не более чем словоблудие, пустые надежды и избитые фразы: «Так как беспорядки в Индии стали источником огромного количества личных состояний, по всей вероятности, приобретенных за одну ночь, а относительно тех, кто еще не осуществил свою надежду сорвать джек-пот тем же самым коротким коррупционным путем, граф де Лалли предпримет строжайшие меры, чтобы выкорчевать дух жадности и стяжательства. И это станет одной из величайших услуг, которые он сможет оказать компании. Месье Лалли должен забыть об экспансии внутрь страны и не обращать внимания на то, что там делают англичане. Все его усилия следует направить на безопасность и защиту военно-морских баз и морских фортов».

Инструкции о выкорчевывании жадности в Индии, когда это было единственным мотивом офицеров и чиновников, которые служили там, поставленные на первое место, можно назвать эквивалентными папской булле по поводу кометы.

Но Лалли все же просили сражаться с британцами, одновременно пытаясь изменить человеческую природу. Клайв в более поздний период своей карьеры избавился от коррупции в британской «Ост-Индийской компании», но заработал так много врагов, что его, в свою очередь, обвинили в присвоении чужих денег. Он так умер, оклеветанный как растратчик (а возможно, эта смерть стала самоубийством из-за дурной репутации).

Но даже гений Клайв не смог бы одновременно вычистить авгиевы конюшни и разгромить французов. От Лалли, далеко не гения, ожидали, что он совершит подобный же подвиг.

Для злой фортуны Лалли характерно, что на него обрушились беды даже раньше, чем он высадился в Индии. Д'Аше, военно-морской главнокомандующий, уже завидовал ему. Протокол был для этого человека превыше всего, и он с пристрастием параноика выискивал воображаемые незначительные проступки.

Д'Аше был недовольным человеком, навечно затаившим обиду на отсутствие поддержки, обещанной военно-морским министерством, он постоянно беспокоился о безопасности своих кораблей, а не о сохранении индийских владений Франции. На следующий день после подписания договора в Пондишерри он встретил эскадру Королевского Флота под командованием энергичного вице-адмирала сэра Джорджа Покока. Хотя имелись десять линкоров и фрегат против семи линкоров противника, французский адмирал постоянно нервничал по поводу сражения с британцами.

Однако 29 апреля в 3 часа дня начался бой. Ожесточенное сражение продолжалось до 5 часов дня, когда д'Аше ушел вместе со всей эскадрой. Англичане получили тяжелые повреждения мачт и оснастки, у французов были повреждены корпуса судов, что отражает различную артиллерийскую тактику, примененную двумя сторонами. Но одним из результатов использования навесного обстрела корпусов ядрами (британский принцип), а не цепного и сплошного (французский принцип) стало то, что потери с французской стороны оказались выше: 400 убитых и раненых. А потери британцев составили 118 человек.

Но французская тактика отличалась одним явным преимуществом: их корабли могли уходить на скорости, обгоняя ветер. Британские преследователи шли с разорванными парусами и разбитыми мачтами на одной трети скорости.

Обе стороны критиковали за нерешительность в сражении. Но у д'Аше нашлась прекрасная отговорка. Так как он отправил Лалли с кораблем «Комт де Прованс» («Граф Прованский»), оснащенным семьюдесятью четырьмя пушками и сопровождаемым фрегатом, чтобы высадиться в Пондишерри, то теперь утверждал: он мог бы победить в дуэли с Пококом, если бы Лалли не увел лучший военный корабль.

Покок подвергся самой суровой критике за то, что преследовал французов, а не пошел в Пондишерри и не надвинулся на суда д'Аше с наветренной стороны. Это не позволило бы французской экспедиции высадиться. Но британский флотоводец, как полагают, был загипнотизирован недавним трагическим примером своего кузена адмирала Бинга. Тот был казнен за то, что создал впечатление, будто сражался недостаточно ожесточенно на Минорке. Покок был решительно настроен на то, чтобы никто не мог обвинить его в безрассудной отваге.

Тем временем Лалли высадился в Пондишери, но только после того, как еще одно исключительно неблагоприятное предзнаменование поразило суеверного ирландца. Во время подхода судна «Комт де Прованс» к гавани начался артиллерийский салют в честь нового губернатора, но офицеры-артиллеристы забыли изменить прицел пушек, несколько снарядов попали в военный корабль. Строптивый Лалли разбушевался на берегу и сразу же обнаружил недостатки в военных приготовлениях, в особенности — отсутствие тягловых буйволов и носильщиков. Он набросился на Лейри на том основании, что вся подготовка к военной кампании должна была завершиться восемь месяцев назад.

Лалли отдал приказы атаковать торговую базу британской «Ост-Индийской компании» и защищающую ее цитадель — Форт-Сент-Дэвид. Но этот орешек оказалось трудно расколоть без тщательной подготовки. Форт Сент-Дэвид славился репутацией как самый укрепленный на побережье Коромандел: хотя там не имелось убежищ от ядер, зато было множество оборонительных сооружений на подступах, которыми разумный защитник мог эффектно воспользоваться во время длительной осады.

Лалли потребовал выполнения немедленных боевых действий, после чего на следующий день направился к французскому лагерю за пределами Гонделора. Лейри тщетно причитал: «Разве я виноват в том, что месье де Лалли так поспешил с операциями и атаковал оборонительные сооружения раньше, чем обеспечил себя всем, что требовалось для атаки?»

Лалли нужен был немедленный успех, чтобы доложить своему начальству в Париже. На первый взгляд, легко было взять Гонделор — город, обнесенный стеной, но с разрушенными и бесполезными фортификациями. Ему, расположенному в одной миле южнее форта Сент-Дэвид, требовался огромный гарнизон, чтобы надежно защищать. Но комендант форта Сент-Дэвид не мог выделить солдат. Поэтому Лалли одержал легкую победу: 3 мая он потребовал капитуляции города, получив ее в тот же день.

Каждый понимал, что эта легкая победа — только прелюдия к штурму значительно более крепкого объекта, цитадели Сент-Дэвид. В сражении между армией Лалли численностью в 5 000 солдат (половина из них — французы) и 400 европейскими защитниками европейцами форта Сент-Дэвид мог быть только один исход. Во время двухнедельного затишья Лалли смог постепенно доставить из Пондишерри припасы и артиллерию, необходимую ему. 17 мая 1758 г. он взял штурмом оборонительные сооружения на подступах к форту.

Британским сипаям не понравилось численное превосходство противника, и они совершили массовое дезертирство раньше, чем Лалли начал схватку с ними. А британский гарнизон, к своему огорчению, вскоре узнал: почти все сипаи и местные войска бежали в сельскую местность. Лалли, который до этого времени лишь запугивал защитников форта, обстреливая его лишь отдельными беспорядочными снарядами и ядрами из Гонделора, 26 мая открыл огонь из четырех осадных батарей. Постепенно он увеличивал огневую мощь, вынуждая форт сдаться.

Гарнизон капитулировал 2 июня. Это произошло после того, как британский губернатор доложил верховному командованию: в результате артиллерийского обстрела противника разбито большинство амбразур, а численность боеспособных солдат составляет всего 120 европейцев и 120 сипаев. Дополнительно он обвинил коменданта (им был швейцарец Полье де Боттен) в том, что тот не обеспечил надежную и длительную оборону, что обязан был сделать.

Лалли ввел особую беспощадность в военные кампании на субконтиненте. Это послужило предупреждением: он намерен вести войну по-новому. Французский командующий приказал стереть крепость с лица земли и уничтожить все строения «Ост-Индийской компании». Но ради справедливости следует добавить: беспощадность и жестокость согласовывались с ясными приказами, поступившими из военного министерства.

Теперь, как казалось, открылся путь для неизбежной осады Мадраса и столь же неизбежного падения города.

Но в этот решающий момент Лалли позволил втянуть себя в бесполезную туземную войну. Ее цель заключалась в том, чтобы заставить князя Танджора выполнить обязательство на семьдесят лакхи (приблизительно двадцать четыре миллиона ливров), данное им французам и их союзнику Чанда Сахибу в 1749 г. в качестве военной гарантии, чтобы предотвратить вторжение на свою территорию. На самом-то деле князь не имел ни малейшего намерения выплатить эту сумму.

Почему Лалли предпочел выбрать этот военный маневр — вопрос спорный. Вероятно, он обнаружил, что остро нуждается в деньгах. Он прибыл в Индию с двумя миллионами ливров, эти средства предназначались для проведения военной кампании. Но вся сумма незамедлительно была поглощена долгами Пондишерри.

Вторая причина того, что он не смог немедленно наступать на Мадрас, заключалась в том, что д'Аше не пожелал сотрудничать. В частности, он отказался сражаться с флотом Покока, который стоял в целости и сохранности между Пондишерри и Мадрасом.

Д'Аше непреклонно настаивал на том, что он не может атаковать Покока, пока его флот не будет лучше обеспечиваться продовольствием. Здесь он был прав: матросы и солдаты открыто жаловались на низкое качество предлагаемой им пищи. Но возможно, что в уме адмирала имелась только одна основная причина отказа в сотрудничестве: он желал совершить плавание в южном направлении в поисках какого-нибудь английского корабля с богатым грузом, принадлежащего англичанам, постоянно проживающим в Индии. Его появления в водах Индийского океана уже давно ждали.

Но даже если Лалли действительно не был готов к началу осады Мадраса, он должен был, по меньшей мере, ударить по северу. Далее следовало очистить провинцию Аркота от англичан, взять все посты и форты между Пондишерри и Мадрасом, а затем загнать противника в последний город и держать его там, пока будет происходить подготовка к наступлению.

Он мог руководствоваться любыми аргументами, выбирая войну с Танджором, но совершенно понятно: результаты этой войны не могли оказать влияния на общую стратегию Франции в Индии. Это обеспечило бы только падение Мадраса. Поэтому говорили о том, что Лалли мог попасть под дурное влияние иезуитского священника по имени отец Лавор, служившего доверенным лицом и агента Дюпле. Правда то, что набожный человек Лалли был подвержен такому влиянию. Но нелепо предполагать, что только вмешательство духовного лица предопределило судьбу индийской военной кампании Франции.

Правда и то, что у Лалли было почти столько же много врагов в Пондишерри, как в Мадрасе. Наиболее значительными среди них оказались старый генерал-губернатор Лейри и его команда и сторонники, с которым у нового командующего происходили постоянные ожесточенные стычки, начиная с первого дня его прибытия.

15 мая Лалли действовал точно так, как предсказывал д'Аргенсон: он прямо упрекнул Лейри в «летаргии и безразличии к успеху военных операций», обвинив его в том, что он ничего не сделал за прошедшие восемь месяцев, кроме споров с Сопиром на тему соответствующих прерогатив.

Разъяренный положением со снабжением во время осады форта Сент-Дэвид, Лалли также публично заявил: он далее будет нанимать только честных людей и вышвырнет казнокрадов и спекулянтов из Индии.

Побочный эффект скандала заключался в том, что хладнокровный и продажный бюрократ Лейри превратился в заклятого врага. Вскоре после этого Лалли проделал то же самое с Бусси — человеком, который отличался от Лейри неподкупной честностью.

Незадолго до выхода из Танджора Лалли попытался скоординировать свои военные маневры с Бусси, который в тот период вел военную кампанию в Декане. Послание командующего, хотя и написано в дружелюбном тоне (оно содержало в себе то, что Лалли считал остроумным и приятным), безусловно, оскорбило Буси.

В нем было сказано, что Бусси занимается делами второстепенного значения. Лалли несколько подсластил пилюлю, попросив далее Бусси прислать деньги. «Миссия, порученная мне королем и компанией, — писал он, — заключается в том, чтобы вышвырнуть британцев из Индии. Для меня не имеет ни малейшего значения то, что старший брат затеял спор с младшим в Декане или что какой-то раджа на ножах с каким-то набобом».

Он приказал Бусси в срочном порядке соединится с его войсками под Мадрасом, оставив юного маркиза де Конфлана главным в Декане с полицейским подразделением. Лицемерно убеждая Бусси, что дни экспансионизма и политики наступления закончились, Лалли нелогично переходит к описанию своего нетерпеливого ожидания того дня, когда после взятия Мадраса станет можно вместе начать наступление на Ганг.

Но это письмо — просто одна из ошибок в бесконечной череде. Оказалось крайне глупо напоминать Бусси о положении дел, когда у того за плечами имелся опыт двадцатилетней работы в Индии и высокое положение среди индийских князей, а в Декане преобладали его силы и средства.

Бусси повиновался приказу и отправил великодушный ответ, но указал: результатом повиновения вполне может стать потеря плато Декан.

Затем Лалли неторопливо промаршировал на юг, потратив целый месяц, чтобы прибыть в предместья Танджора. Где бы он ни появлялся, он поражал наблюдателей своим отношением, которое резко колебалось между взглядом на мир шевалье и представителя авторитарной власти. Скучая и утомляясь от деталей, он полагал: военная экспедиция должна выполняться спонтанным передвижением. При возникновении любых недостатков в структуре материально-технического снабжения или в снабжения продовольствием, Лалли начинал искать виноватого, на которого мог свалить бы всю ответственность за это. Придирчивый начальник и мелочный сторонник строгой дисциплины, граф мог выйти из себя в мгновение ока. Более всего его тревожный недостаток проявлялся в том, что он считал себя «твердой рукой» в Индии, веря в то, что все зависело только от одной военной силы.

У него не имелось даже намека на дар Клайва в общении с индийскими владыками. Не было ни проницательности, ни смеси угроз и льстивых речей, ни чуткого интуитивного восприятия возможности обмана, коррупции или сговора. Метод Лалли ограничивался прежде всего угрозой. А затем, если индийцы не шли ему навстречу, он использовал против них силу. Граф постоянно позволял финансовому хвосту вертеть военной собакой.

Пер Лавор ввел его в заблуждение, предложив заработать четыре лакхи, организовав дворцовый переворот в Удаярпалаяме. После того, как Лалли оккупировал танджорский порт Нагур, он продал свои права грабежа гусарскому полковнику за два лакхи.

Нет ничего удивительного в том, что французская военная кампания в Танджоре вскоре закончилась крахом.

Им удалось прибыть в город Танджор только 18 июля, так как не было реквизировано достаточного количества волов для транспортировки артиллерии и боеприпасов. Солдаты Лалли уже голодали, когда прибыли в Девикоттай. Там они обнаружили магазин риса падди, но из-за некомпетентности администрации не нашлось пестиков, чтобы превратить его в рис. Затем люди начали страдать от сердечных приступов, так как интенданты не смогли обеспечить достаточного количества палаток, солдаты вынуждены были спать под палящим солнцем. В начале июля во французской армии внезапно закончился черный порох, что оказалось очень опасно. Только благодаря тому, что удалось, преодолевая опасности, добраться в Нагапатам и в Транкебар, чтобы иметь возможность торговаться с голландскими и датскими торговцами, Лалли удалось получить снабжение, в котором он нуждался.

В Тиравуларе Лалли вышел из себя, потеряв терпение, когда охота за сокровищами замка оказалась бесплодной. Он схватил шесть брахманов и выстрелил ими из пушек на том основании, что они были шпионами. Надеясь запугать жителей Танджора такими доказательствами своей жестокости, ирландец добился лишь того, что убедил их: лучшие надежды индийцев могут быть осуществлены, если они помогут осажденному радже защищать свое отечество.

Даже когда армия Лалли, наконец, «устроилась» перед стенами Танджора, войска обнаружили, что не в состоянии пойти в атаку: не было пушечных ядер, а пехоте оставалось по пятнадцать боекомплектов на одного солдата.

Пока французы томились на жаре перед стенами города, «боевые действия» в основном представляли отдельные попытки предложений и контрпредложений. Упрямый владыка предложил три лакхи. Лалли потребовал десять и союза против британцев.

Когда Лалли, наконец, предпринял серьезный маневр, чтобы атаковать город, подтащив осадные тараны, раджа предложил пять лакхи, обеспечение продовольствием армии, 1 000 кули и 300 всадников.

Лалли колебался, стоит ли принять предложение. Наконец, он решился, но задержка привела к непониманию. В конце концов, предложение было отозвано. Французский командующий пришел в ярость, грозил, что отправит раджу в изгнание на остров Маврикий, когда схватит его. И это окончательно убедило князя Танджора сопротивляться до конца.

Теперь офицеры убедили Лалли, что гордиев узел сможет разрубить только фронтальная атака. Он приказал импровизировать батареи, но они стали уязвимыми для вылазок танджорцев, так как орудия не были защищены земляными оборонительными сооружениями. Боеприпасов оставалось настолько мало, что французам запретили отвечать на артиллерийский огонь городских батарей. Наконец батареи оказались в пределах досягаемости, а падение города казалось неизбежным. Но совершенно неожиданно поступила новость: Покок разбил д'Аше около Карикала, а сам город Пондишерри поставлен под угрозу.

Лалли собрал следующий военный совет и объяснил обстановку. Нехватка боеприпасов (по-прежнему двадцать боекомплектов на одного солдата) и черного пороха означала: вся огневая мощь будет истрачена в успешном штурме Танджора, а Пондишерри останется беззащитным. Опасаясь окончательно потерять лицо в ходе осады, Лалли отступил на побережье, но только после того, как с трудом смог отразить крупную вылазку из Танджора.

Павшая духом, босая, наполовину голая и голодающая французская армия едва смогла бежать в Пондишерри. Лалли записал, что его потери составили 500 солдат — убитыми, ранеными или дезертировавшими. Это произошло в результате его глупости и некомпетентности.

Но худшее было еще впереди. Он добрался до Карикала 18 августа 1758 г., чтобы узнать: известие о поражении д'Аше оказалось слишком преувеличенным. Адмирал пострадал, но его флот ни в коем случае не был уничтожен.

Последовательность событий стала, в основном, частью старинного соперничества регулярных вооруженных сил и «Ост-Индийской компании», которое пожирало обе стороны. Почти одновременно с маршем Лалли на юг в Танджор, д'Аше объявил, что намерен отступить на Маврикий на период сезона муссонов. Так как это оставляло британцев с военно-морским превосходством на побережье Коромандел в тот самый момент, когда Лалли хотел наступать на Мадрас, командир-якобит отправил своего адъютанта графа д'Эстэна в Пондишерри со строгими приказами: д'Аше не только не должен отступать на остров Маврикий, но должен быть готов атаковать Покока немедленно.

В ответ д'Аше повел себя очень странно, повинуясь первой, но не второй части инструкций. Наконец, узнав 27 июля о приближении Покока, он вышел в море из Пондишерри, но держался с наветренной стороны от англичан. Оба флота появились в поле зрения друг друга 1 августа и провели два дня, маневрируя ради позиций. В полдень 3 августа, до того, как они сблизились для боевых действий, сойдясь в тяжелой двухчасовой схватке (приблизительно с 1.20 дня), французский флот получил худшее.

Сражение не было решительным в том смысле, что армада д'Аше продолжала свое существование, но с точки зрения потерь эта была решительная победа британцев. Французский адмирал понес потери, численность которых составила 492 человека убитыми и ранеными против 197 моряков Покока. Но после того как д'Аше получил синяки, он запаниковал, более не думая о превосходстве. Игнорируя все инструкции Лалли, он подготовился к уходу на Маврикий с намерением переоснастить свой флот мачтами, парусами и канатами.

Лалли прибыл в Пондишери раньше, чем д'Аше вышел в море. Началась ожесточенная перепалка. Ирландец пришел в ярость, угрожал и буйствовал, затем успокоился и попытался говорить вкрадчиво.

Сначала Лалли попытался запугать д'Аше тем, что аннулирует его назначение, обращаясь к Людовику XV, что прикажет капитанам кораблей повиноваться себе и не считаться с адмиралом. Когда все это оказалось бесполезным, ирландец предложил предоставить д'Аше еще 1 500 солдат, способных действовать в качестве морских пехотинцев и взять корабли Королевского Флота на абордаж, когда обе стороны сойдутся в ближнем бою.

В конце концов Лалли произнес очевидную истину: пор пока французский военный флот далеко от берегов Индии, он не только не может начать наступление на Мадрас, но сам Пондишерри остается уязвимым для рейдов Покока. Но д'Аше оставался непреклонным: он сам должен действовать осмотрительно и волен отдавать приказы, когда его солдаты либо ранены, либо поражены цингой. И он поступит так, как уже решил.

В последнем напряженном совещании 2 сентября Лалли просил д'Аше, по меньшей мере, отложить свое отбытие до середины октября. Адмирал категорически отказался выполнить это, но учитывая возможность военного трибунала, заставил всех капитанов подписать документ: уход на остров Маврикий стал единодушным решением.

Он вышел в море 3 сентября и прибыл на Маврикий 13 октября. Но д'Аше смог оказать небольшую услугу Лалли, немедленно отправив из Франции фрегат с одним миллионом ливров.

И вновь Лалли подтвердил, что лишен способности осуществлять верховное командование в Индии. Правда, что д'Аше был колким и трудным человеком, но ирландец, несмотря на всю свою неистовую энергию, не имел ни малейшего представления о том, как завоевывать сердца и умы или как выполнить общее дело с опасными коллегами.

Теперь его план штурма Мадраса становился еще более опасным, чем был, если бы Лалли осуществил его в июне. Прежде всего, британские защитники Мадраса тщательно готовились к предстоящему вооруженному столкновению, запасаясь продовольствием и черным порохом, укрепляя оборонительные сооружения и, более того, умудрившись получить подкрепление в составе нескольких сотен солдат из Англии. Военно-гражданский конфликт был предотвращен с помощью постоянно действующего приказа «Ост-Индийской компании», который гласил: в случае угрозы Мадрасу гражданский совет временно прекращает свою деятельность, а в силу вступает военный закон.

Более того, эвакуировали все внешние посты и гарнизоны, войска ввели обратно в Мадрас. Единственной собственностью «Ост-Индийской компании», которая к осени 1758 г. осталась между Пондишерри и Мадрасом, стал гарнизоне в Чинглепуте, стратегически размещенный так, чтобы вести беспокоящие действия на линиях коммуникаций Лалли.

Продуманность британских планов деморализовала слабых оппонентов в Пондишерри — таких, как Лейри, отстаивающий нападение на более слабый объект на юге вроде Трикинороли. Но на военном совете Лалли легко отстоял необходимость атаки на Мадрас. Основным соображением оказались финансы. Жалование для войск уже задерживалась, казалось, что взятие Мадраса станет единственным способом привести в порядок финансовую неразбериху в Пондишерри. Как сформулировал это Лалли в одном из своих высокопарных высказываний, «лучше погибнуть в бою, чем умереть от голода».

Таким образом, к началу 1759 г. все было готово к следующему крупному противостоянию великих держав в Индии. В Конджевераме, где Лалли сосредоточил свою армию, он собрал 3 266 солдат европейских войск, 4 000 сипаев, двадцать осадных пушек и мортир. Против этих вооруженных сил британцы могли выставить всего 1 700 европейцев и 2 000 сипаев. В ходе наступления на север в ноябре 1758 г., Лалли был потрясен тем, что не встречал сопротивления, захватив ряд опустевших постов.

Только событие в Чинглепуте озадачило и его. Он (как обычно происходило с Лалли) не знал, что делать. Командующий видел, что на бумаге это важный подступ, который необходимо взять. Но он не выделил солдат и не уделил времени для осады этого пункта, который казался слишком мощным, чтобы взять его одним штурмом с помощью лестниц. Его успокоила мысль о том, что Мадрас должен пасть раньше, и тогда это препятствие в тылу не будет иметь значения.

Передовой отряд 12 декабря приступил к «прощупыванию» внешних оборонительных сооружений Мадраса. Из-за муссонных дождей французская армия прибыла и заняла позиции очень поздно. Но Лалли был рад запоздалому прибытию 500 кавалеристов так называемой «элитной кавалерии» от его индийского союзника Рза-Сахиба.

В 1750-е гг. Мадрас действительно состоял из двух городов: «черного города», где жили индийцы, неукрепленного и строго отделенного от британского квартала, и «белого города» на горе Сент-Томас, где находился дворец губернатора, административные офисы и жилой квартал. В нем также имелась цитадель — форт Сент-Джордж. Туда ушли белые защитники при приближении французов. Британский командующий полковник Стрингер Лоуренс построил такие оборонительные сооружения форта Сент-Джордж, что он превратился в крепкий орешек, который было трудно взять любому атакующему. Цитадель с видом на море с одной стороны, с суши была защищена рядом бастионов, равелинов, обратных скатов, крытых проходов и передних скатов бруствера. В месте, ближайшем к «черному городу», внешние оборонительные сооружения укрепили внутренней стеной, являвшейся второй линией обороны. Хотя в то время Покок был на севере, следовательно, французы теоретически контролировали море (хотя, безусловно, флот д'Аше отсутствовал), у защитников оказалось два огромных преимущества. Их гарнизон в Чинглепуте представлял все возрастающую опасность для французских коммуникаций и мог устраивать засады на конвои французов.

Гарнизон единодушно стремился к достижению своей цели, он отличался высоким боевым духом. Солдаты с большим энтузиазмом выполняли поставленную перед ними задачу, так как были обещаны наградные в сумме 50 000 рупий, если они отразят атаку французов.

С другой стороны, французы, хотя они с перерывами и действовали эффективно, часто представляли собой недисциплинированную толпу. 14 декабря 1758 г. солдаты Лалли вошли в «черный город». Не встречая сопротивления, они приступили к разграблению и мародерству — оргии опустошения и насилия. Британцы воспользовались возможностью и совершили вылазку крупными силами под командованием способных полевых командиров — полковника Уильяма Дрейпера и майора Шолмондели Бреретона. 600 солдат атаковали рассредоточенных французов, но вскоре были втянуты в беспорядочные уличные бои. Началось кровопролитное сражение, обе стороны потеряли почти 300 солдат убитыми и ранеными, британцы оставили там две пушки.

Хотя этот бой не стал решающим, но последствия для морального состояния французов оказались суровыми: разразился огромный скандал, в котором принимал участие Бусси.

Следует помнить, что Лалли уже приобрел врага в лице Бусси, приказав тому вернуться из Декана. Болезненно воспринимая унижение (и это он никогда не смог забыть), Бусси внезапно написал послания, в которых в категорической форме заявил: его следует рассматривать как заместителя командира (т. е. Лалли). В связи с тем, что это означало, что звание Бусси должно быть выше званий всех офицеров регулярной армии, которых Лалли привез с собой (его фаворитов и близких друзей), ирландец категорически отказался назначить его на пост старшего бригадного генерала, как ясно указывалось в письмах из Версаля.

Даже преданные Лалли офицеры считали, что этот высокомерный шаг стал слишком вызывающим, они советовали ему утвердить Бусси в этом звании. Но ирландец, упрямый как всегда, не хотел их даже слушать. Бусси, который служил в самом низком звании бригадира до Мадраса, получил быстрое повышение по службе, когда во время вылазки был захвачен д'Эстэн.

Затем между Бусси и одним из близких друзей Лалли, полковником Крильоном, возникла ссора, в результате которой не были отрезаны рейдеры под командованием полковника Дрейпера.

Лалли обвинил в этой неудаче Бусси и публично порицал его в унизительной сцене. Некоторые авторитетные исследователи считают, что Бусси действительно виноват. Но если это было бы так, то Лалли следовало понизить его в звании или объявить служебное порицание в письменной форме. Но вместо этого он сделал то, что уже сделал с Лейри и многими корыстными официальными представителями «Индийской компании». Он унизил человека, превратив в заклятого врага, но утвердил его на посту.

Действительно, эмоции Лалли всегда побеждали здравый смысл.

После драматической вылазки и ожесточенного боя 14 декабря, осада Мадраса на короткое время перешла в период «странной войны». В течение трех недель французские пушки молчали из-за отсутствия боеприпасов. Британцы со своей стороны более не предпринимали попыток дорогих внезапных атак. Первые залпы французских батарей оглушили город 2 января 1759 г., защитникам удалось временно вывести из строя эти пушки. Но 6 января первые французские большие орудия точно определили дистанцию. Через пять дней начался ужасающий обстрел. Тридцать два артиллерийских орудия беспощадно обстреливали оборонительные позиции, мортиры сравнивали с землей город.

Но оказалось, что справиться с цитаделью удивительно трудно. Британцы, выскакивая из оборонительных амбразур, неустанно переформировывались и отвоевывали землю с непреодолимым упорством. Французам удалось взорвать мину, но только для того, чтобы над образовавшейся брешью полностью доминировал один из бастионов, превратив ее в площадку гибели.

Британцы, все, как на подбор, бесспорно, были превосходными. Недостатком французов стало то, что они устроили бивак на открытом пространстве. Вскоре боевой дух вооруженных сил Лалли начал резко падать: уверенность была сломлена, осада казалась сизифовым трудом, обычную скверную дисциплину усугубляло пьянство. Люди, которым не платили уже семь месяцев, громогласно жаловались, а доходя до крайности, дезертировали.

Самое страшное произошло для французов, когда 150 французских дезертиров перешли на другую сторону и отважно сражались в роли защитников цитадели.

Лалли, испытывая мириады трудностей, не мог даже уделить свое личное внимание осаде. Сейчас уже была понятно: решение оставить Чинглепут, остров в тылу, оказалось совершенно бессмысленным. Ирландец полагал, что войска, оставленные им в Пондишерри, не допустят, чтобы вооруженные силы противника, находящиеся в Чинглепуте, соединились с остальными его силами. Однако «король сипаев» Юсуф-Хан двинулся на север из Трикинополи вместе с индийской армией, сначала отрезав дорогу из Пондишерри в Мадрас, а затем опасно соединяясь с британским гарнизоном в Чинглепуте под командованием капитана Ахилла Престона.

Юсуф и Престон затем приняли решение обойти тыл Лалли во фланг. Снимая давление на Мадрас, Юсуф-Хан начал наступление на гору, великолепно продемонстрировав свои силы французам, отразив первую атаку и взяв две пушки.

Но победа досталась дорогой ценой, Юсуф струсил. Ссылаясь на то, что у него кончилось продовольствие, он быстро отступил в Чинглепут, упрямому Престону пришлось последовать за ним.

Престон получил приказ еще раз попытаться оказать поддержку Мадрасу. Он уговорил Юсуфа, но армия сипаев, как казалось, была деморализована. Юсуф тянул время, придумывая слабую отговорку за отговоркой, извиняясь за то, что не приходит на помощь. Хотя майор Джон Кайллод, протеже Клайва, смог в феврале нанести еще один фланговый удар, ему тоже пришлось отступать после двенадцатичасового боя среди стен сада «белого города».

Лалли все еще питал вполне обоснованные надежды на окончательную победу. Но, как у Наполеона при Ватерлоо спустя почти пятьдесят лет, его численное превосходство уже сократилось до 60 к 40 или чуть выше. Его можно сравнить и с Блюхером в полном упадке сил, он превратился в Бомбее в Покока.

Лалли совершенно правильно рассудил, что болезни и отсутствие снабжения крайне ослабили французов во время длительной осады. Более того, что блокаду Мадраса можно было продлить, если бы небольшая флотилия фрегатов с подкреплением, невзирая на муссоны, смогла подойти вовремя.

Итак, Лалли с замирающим сердцем 30 января увидел, что на горизонте появился парус. Фрегат Королевского Флота прорвался через блокаду и доставил деньги и небольшое подразделение солдат. Но важнее всего оказалось то, что он привес хорошую новость: весь флот идет со свежей армией на борту. Воодушевленные этим известием, защитники были в хорошей форме и смогли отразить самую страшную из атак Лалли. А ирландец, со своей стороны, знал: настал момент «сделать или умереть». Он был поразительно близок к успеху (или так ему только казалось).

Главный бастион оказался разрушен, в обороне открылась брешь, ядра превратили Мадрас в пустошь, все дома и строения лежали в руинах. Лалли просил, чтобы все офицеры до единого приложили последнее усилие, но они ответили ему: если не замолчат большие пушки защитников, атакующие будут смяты сразу же, как только пойдут в атаку.

Но французские орудия все же открыли массированный огонь по английским пушкам. Огонь не принес никаких результатов, крах повсюду привел к унынию и подавленному настроению. Наконец 16 февраля 1759 г. прибыли шесть кораблей Королевского Флота, доставив на борту 600 солдат. Когда Лалли увидел, как они сходят на берег, он использовал высадку в качестве предлога для отступления с сохранением престижа.

Французы сняли осаду и отступили двумя подразделениями. Батальоны Сопира направились в Конджеверам, батальоны Лалли — в Аркот.

Крах Лалли в Мадрасе, который будет преследовать его до конца Семилетней войны, можно частично объяснить его собственными недостатками, а частично — далеко не блестящей работой французской артиллерии. Хотя они взорвали практически все, что попало им в поле зрения, артиллеристы оказались некомпетентными в том, чтобы правильно разместить свои большие пушки, правильно и точно нацелить их. Операции по закладке мин оказались неуклюжими, у французов не нашлось ответа британским саперам.

Лалли регулярно все осложнял своим постоянным вмешательством в повседневные операции артиллерии и приказами открывать преждевременный огонь, когда еще не была установлена дальность расположения противника. Не испытывая ни капли смущения, ирландец сообщил своему начальству, что он не ощущает никакого стыда за то, что не смог взять Мадрас. Он написал маршалу Бель-Илю, военному министру, хвастаясь тем, что одержал победу в четырех сражениях во время осады и разрушал Мадрас настолько тщательно, что тот не сможет восстать из пепла в течение поколения.

Для Лалли все и вся было неправильно, кроме него самого. Его солдаты интересовались разграблением «черного города» больше, чем осадой форта. Тем, кто не дезертировал, он не мог доверять, и вообще предположил: и солдатам, и офицерам под его командованием, возможно, лучше заняться каким-нибудь другим ремеслом, чем война.

Теперь французы находились в опасном положении: денег в банке не было, а в буфете оказалось пусто… Солдаты были без зарплаты, все ресурсы исчерпаны, холерик-главнокомандующий брюзгливо размышлял о том, как бы отказаться от командования…

На каком-то уровне, возможно, Лалли понимал, что в результате неспособности взять Мадрас он проиграл битву за Индию. Его значительно более великий британский противник, Роберт Клайв, безусловно, интуитивно чувствовал это. Его первым инстинктивным желанием было провести контратаку на плато Декана. Даже когда ирландец направился на Мадрас, вечно изобретательный Клайв снарядил в центральную Индию экспедицию под командованием полковника Френсиса Фёрда.

Клайв понимал: даже если Лалли и его сторонники в то время и позднее ничего не могли сделать, то положение французов на плато Декан оставалось слабым и незащищенным. И только таланты Бусси обеспечили возможность укрепить расшатанный франко-индийский альянс.

Бусси был превосходным дипломатом, который хорошо знал пронизанный интригами мир отсталых индийских князей и поддерживал французское влияние в центральной Индии — и своим личным авторитетом, и силой оружия. Как только он исчез, тщательно построенная им структура в Декане рухнула, словно карточный домик.

Клайв воспользовался возможностью, появившейся в результате переворота рвущегося к власти раджи в Виджаяпатаме, снарядив армию в составе 500 европейцев и 1 600 сипаев под командованием полковника Фёрда.

В Талаполе 3 декабря 1758 г. маркиз де Конфлан, назначенный Лалли вместо Бусси после его безапелляционного отзыва, вступил в сражение с войсками Фёрда. Сначала казалось, что верх брали французы, но они допустили катастрофическую ошибку во времени, начав крупную атаку на сипаев, принимая их за британские войска только потому, что они были в красной военной форме.

Хотя французы прорвались через центр сипаев, их взяли во фланг настоящие британцы. Конфлан, потеряв 150 солдат, а также обоз и артиллерию, отступил в Мазулипатам, где ждал прихода индийских союзников во главе с Салабетом Джангом. Здесь 6 мая 1759 г. Фёрд сразился с французами и начал осаду.

Великий подвиг Фёрда, триумф силы воли в тисках дезертирства, мятежа и вероятности попадания между двух огней, так и не воспет в анналах истории британцев в Индии. Он стал тенью подвигов Клайва и слуг раджи, которые придут после него. Но он все же победил.

После месяца вялого сопротивления Конфлан капитулировал (ко всеобщему позору). Его положение не было катастрофическим, численность его войск оказалась почти равна армии противника. Но последствия стали вполне предсказуемыми: Салабет Джанг, основная власть в стране и старинный союзник Бусси, переметнулся на сторону британцев, чувствуя отвращение к своему бывшему другу и союзнику, который более не мог предложить руку помощи в запланированной им войне со своим братом Низамом Али.

Французы навсегда утратили свою позицию на плато Декана, не говоря уже об огромных финансовых потерях, нанесенных торговле и инвестициям — и частным инвесторам, и «Индийской компании». Только частные инвесторы потеряли девять лакхи, потери компании соответственно, оказались более высокими.

В период с апреля по июнь 1759 г. наблюдалось затишье в военных действиях. Из Аркота Лалли вернулся в Пондишерри, откуда направил на остров Маврикий фрегат, требуя быстрого возвращения эскадры д'Аше. Затем он решил отдохнуть и восстановить силы в Шалемброне, словно Тиберий на Капри. В крепости на непреступной горе ирландец объявил, что оставляет дела в Индии в хорошем состоянии и порядке, а в октябре вернется во Францию. Для наблюдателей это казалось просто мрачным брюзжанием.

Между тем британцы воспользовались моментом и перешли в наступление, хотя смогли выставить на поле брани всего 1 000 солдат против 2 000 у Лалли. Клайва беспокоило и то, что ему приходилось следить за своим тылом в Бенгалии: голландцы уже затеяли интриги с ненадежным Мир-Джаффиром.

Другая проблема заключалась в том, что герой Мадраса генерал Лоуренс оказался слишком стар для военной кампании. Поэтому командование передали Шолмондели Бреретону. Клайв решил, что Бреретон слишком юн, чтоб возглавить главное наступление, поэтому он ограничил его «испытательным сроком». Как писал один из его коллег, «усердие и активность Бреретона на службе огромны. Но он еще слишком зелен и не имеет представления о препятствиях. Это, вероятно, связано с тем, что он никогда не служил младшим офицером».

Такое мнение вполне разумно, так как Бреретон всегда проявлял склонность к превышению приказов и действовал так, словно считал, будто может справиться с французами своими собственными силами. Лалли, уже находящийся в депрессии и меланхолическом состоянии, ответил фабианской военной кампанией и отступил на юг, отказываясь принять вызов на бой.

Лоуренс, не имея достаточной численности войск и ресурсов, чтобы наступать на Пондишерри, удовлетворился тем, что в апреле взял Конджеверам. Но затем в результате отсутствия денег он вынужден был отправиться в лагерь до августа, рассредоточив войска по различным военным базам вместо того, чтобы держать их вместе в боевой готовности.

Бездельничая в Шалемброне, Лалли ежедневно размышлял о Бусси, отношения с которым резко ухудшились. Когда Лалли объявил, что он больше хочет ни видеть его, ни иметь с ним никакой корреспонденции, Бусси в свою очередь попросил разрешения вернуться во Францию.

Лалли провел большую часть своего времени на составление мстительных писем своему начальству во Франции, обвиняя Бусси во множестве воображаемых недостатков. Во французскую «Ост-Индийскую компанию» он написал, что в поражении на плато Декан следует винить Буси: его некомпетентность якобы стоила компании четыре миллиона ливров за три года. Перед маршалом Бель-Илем Лалли продемонстрировал предполагаемые военные недостатки его болвана-коллеги.

Бусси, понимая, что происходит, начал собственную переписку с Францией. Он подчеркнул: с самого начала Лалли ничего не знал об индийских делах, но все же вторгся в сферу его (Бусси) влияния и неистовствовал, словно дикий слон. Лалли, утверждал он, безумно завидовал его умению управляться в делах с индийцами и престижу, которым он пользовался среди местных князей и раджей. Ирландский командующий никогда не мог выслушать похвалу в адрес его любого коллеги, не устраивая безобразных сцен.

Письма Бусси, предназначенные для Бель-Иля, оказались желчными. Вскоре противники перестали соблюдать даже формальную и ритуальную учтивость. Их взаимное презрение переродилось в публичную ругань.

Но Лалли пришлось переменить взятый им курс, потому что внезапно он получил ясные приказы из Франции. Генеральный контролер Силуэт, одержимый глубоким финансовым кризисом французского государства в 1759 г., решил: первым местом для строжайшей экономии станет Индия. Вследствие этого была отозвана в Версаль не только большая часть офицеров и войск Лалли, но и в Индию направили однозначные инструкции, номинирующие Бусси в качество заместителя командующего на субконтиненте, ясно указывая: он является очевидным «наследником» Лалли в случае смерти последнего.

Следующий этап военной кампании 1759 г. начался с долгожданным возвращением флота д'Аше с острова Маврикий. Невероятно, но наступило уже 15 августа, когда эскадра д'Аше вернулась в Пондишерри. Проблема заключалась в том, что вынужденное бегство адмирала на остров Маврикий оказалось чрезвычайно плохо продуманным.

В заключение неизбежно произошло то, что французский адмирал ушел туда, в основном, для того, чтобы избежать еще одной кровопролитной встречи с Королевским Флотом. Остров Маврикий, численность населения которого составляла 9 246 человек, едва справлялся с тем, чтобы прокормить себя, не говоря уже о том, чтобы кормить дополнительных людей, когда пришли незваные французские военные корабли.

Обстановка осложнялась еще и тем, что в 1757 г. Клайв взял Чандранагор и отрезал регулярное снабжение пшеницей и рисом из Бенгалии, которая поддерживала французские острова. Поэтому д'Аше отправил часть своего флота в голландскую колонию на мысе Доброй Надежды: частично, чтобы люди отъелись там, а отчасти, чтобы они смогли купить продовольствие для жителей островов. Но для этого, в свою очередь, требовались деньги. Поэтому адмирал обнаружил, что ему пришлось потратить половину той суммы, которую перевели из Франции, на расходы для Пондишерри. А там Лалли, в свою очередь, остро нуждался в деньгах.

По всем этим причинам д'Аше пришлось потратить невероятно огромное время, чтобы собрать свои корабли перед возвращением в Индию. Но, по меньшей мере, его военные корабли теперь были лучше оснащены и имели на борту более мощное вооружение, чем в 1758 г. Флагманский корабль «Комт де Прованс», например, имел теперь на борту семьдесят четыре пушки, а раньше орудий было всего пятьдесят восемь.

Неутомимый Покок поджидал появления своего старого противника, и 2 сентября он первый заметил паруса одиннадцати линкоров д'Аше. Но сейчас ветер был слишком слабый, битва не могла состояться. Покок потерял французов из вида, поэтому взял курс на Пондишерри, а там 8 сентября вновь заметил их.

Наконец, 10 сентября сражение началось. У французов было явное преимущество, так как два самых тихоходных судна английского флота слишком отстали, чтобы принять участие в схватке, поэтому для всех практических целей против семи британских военных кораблей было одиннадцать французских.

Это сражение стало боем на более короткой дистанции, чем две предшествующие схватки между д'Аше и Пококом. В течение двух часов обе стороны обменивались бортовыми залпами. Два английских судна — «Тайгер» и «Ньюкасл» получили тяжелые повреждения. Их паруса оказались сбиты, они не подчинялись штурвалу.

Однако первыми самообладание потеряли французы. Д'Аше яростно обрушился на капитана корабля «Фортуна» за некомпетентность, когда начались арьергардные операции. Правда заключалась в том, что французский адмирал был заурядным коммандером, которого превосходил Покок. Конечно, д'Аше показал хороший пример своим капитанам, помогая раненым в тот самый момент, когда лоцман приказал флагманскому кораблю лечь на другой галс (сделать поворот).

И вновь, несмотря на ряд выдающихся примеров доблести французов, основной результат оказался точно таким, как ранее: победа «по очкам» принадлежала британцам. Они потеряли 569 моряков убитыми и ранеными против 886 жертв среди французов. Но мачты и оснастка судов Покока были настолько повреждены, что корабли не могли преследовать д'Аше до Пондишерри.

Действия д'Аше после сражения стали типичными для этого человека. Он сдал на берег остатки денег, присланных из Франции, и сразу же объявил о своем намерении вернуться на остров Маврикий. Эта декларация привела всех в Пондишерри в смятение. Забыв свои бесчисленные разногласия, Лалли, Бусси, Лейри и все продажные офицеры, с которыми разошелся ирландский командующий, объединили свои силы. Они просили д'Аше не оставлять Карнатаку на милость британцев, говорили, что готовы сделать все необходимое для осуществления планов адмирала, а его дальнейшее пребывание там приятным при условии, что он не покинет их.

Некоторые просьбы взывали к патриотизму д'Аше, в других обращениях ему обещали комфорт — например, в предложении провести зиму на Цейлоне вместо того, чтобы возвращаться на французские острова, где ему и его морякам грозит голодная смерть.

Лейри и Лалли говорили, что согласны подписать официальный документ, освобождающий д'Аше от любой ответственности за любой возможный вред или повреждения его флота в результате выполнения такого патриотического жеста. Но адмирал оставался глух к подобным инициативам. Простая истина заключалась в том, что он ужасно не хотел вступать в состязание с Пококом еще раз, а чтобы замаскировать свое бегство, говорил о плавании вдоль побережья для атаки на Мазулипатам.

Он вышел в море 17 сентября, но вскоре его догнал быстроходный куттер с новым сообщением. Жители Пондишери провели чрезвычайное заседание совета и приняли единодушно решение подписаться под декларацией, в которой всю ответственность за возможную потерю положения французов в Индии возлагали на д'Аше. Лалли, Бусси, Лейри, все главные торговцы, граждане и духовенство поставили свои подписи под документом.

Помня о судьбе адмирала Бинга, д'Аше не осмелился явно пренебречь таким выражением протеста. Поэтому он развернул свои корабли и снова встал на якорь в Пондишерри. 28 сентября адмирал вновь совещался с триумвиратом (Лалли, Лейри и Буси) и согласился в качестве компромиссного решения высадить на берег 500 солдат, которых, как предполагалось, следовало доставить обратно во Францию.

Но адмирал отказался остаться на побережье Коромандел. Он вышел в море снова 1 октября, чтобы больше никогда не возвращаться. На Маврикии д'Аше столкнулся с теми же трудностями, но прикрывался тем, что писал бессмысленные письма Лалли, утверждая, что он никогда не покинет Пондишерри.

Истина заключалась в том, что он уже сделал это.

На следующий год д'Аше, воспользовавшись предлогом предполагаемой атаки британцев на французские острова, не стал возвращаться в Индию.

То, что д'Аше бросил своих соотечественников, является еще большим нарушением воинского долга в свете неожиданной победы, одержанной ирландцем (соотечественником Лалли) капитаном Джоганом 26 сентября в Вандавачи. Слишком самоуверенный Бреретон пошел в атаку, имея войска, численность которых составляла 1500 белых солдат. С самого начала казалось, что перевес на его стороне. Но контратака Джогана силами приблизительно такой же численности смела англичан с позиций, захваченными ими ночью, оттеснив их обратно в Конджеверам. Сражение было недолгим, но ожесточенным, пока оно продолжалось. Об этом свидетельствуют и цифры потерь: 600 британцев против 200 французов.

Победа оказала потрясающее благотворное воздействие на боевой дух французов. Лалли сразу же дал знать, что если (всего на неделю раньше) у него было бы подкрепление в 500 солдат, оставленных д'Аше, он бы уничтожил Бреретона. В типичном для него гиперболическом стиле, пронизанном сарказмом, французский командующий писал: «Полагаю, что в Париже сказали бы, что в этом сражении победил д'Аше, а я — тот, кто потерпел поражение в морском бою».

Эта ирония особенно остроумна, учитывая, что сам Лалли не было даже рядом с битвой при Вандавачи. И он сразу же проявил свою полную некомпетентность, отделяя войска от рядов победителей и направляя их в бессмысленную военную кампанию на юге. Этой экспедиции удалось взять форт Серингам около Тричинополи, но тем временем ослабленные французские войска в более решающем секторе не имели возможности противодействовать британцам, которые приняли это неожиданное благодеяние Лалли, перегруппировались и взяли Вандавачи, на этот раз — во благо.

Между тем Лалли заставил себя помириться с Бусси и отправил его с дипломатической миссией к Бассалету Яну, брату Салабета. Перед вступлением в союз с французами, Бассалет хотел, чтобы ему предоставили значительную сумму денег (четыре лакхи) в качестве субсидии и гарантию, что он станет набобом Аркота.

Но Лалли, у которого не было денег, уже обещал такой приз другому властелину, Рза-Сахибу, мало того, уже получил проплату за титул на сумму в 120 000 рупий. Теперь Лалли и Бусси предстояло искать квадратуру круга и удовлетворить как Бассалета, так и Рза-Сахиба, не обижая Низама Али — еще одного претендента, желающего быть в фаворе у французов. После задержки, вызванной проливными дождями, 10 ноября 1759 г. Бусси встретился с Бассалетом в провинции Куддапах, использовал все свое обаяние и умение, чтобы переманить его на сторону французов. Но все усилия оказались тщетными.

Позднее Бусси обвинял Лалли в фиаско за его безрассудную глупость в делах со Рза-Сахибом. Естественно, Лалли парировал: в этом виноват сам Бусси, поскольку он оказался слишком медлительным и слишком пренебрегал нормами морали в своих интригах, подобно Макиавелли. Безусловно, в конце 1759 г. командующий повел себя, по меньшей мере, очень странно. 10 декабря, когда разочарованный и расстроенный Бусси вернулся в Аркот, он обнаружил, что его ждет эксцентричное письмо Лалли.

После обычной квоты «лаллиизмов», в письме излагалась суть сообщения: «От Вас не было ни слова в течение двух или трех дней. Я намерен ударить по югу и оставляю на Ваше попечение остальные три четверти империи, с которой Вы вольны поступать, как знаете. Мечтаю только о том, чтобы мог поручить Вам все без остатка».

Последней каплей, переполнившей в 1759 г. чашу французских бед в Индии, сделался общий мятеж в армии, вызванный задолженностью по денежному содержанию. Бунт начался 17 октября, когда лотарингские солдаты отказались выполнять приказы, ушли из лагеря на большое расстояние, увезя с собой артиллерию. Затем к ним присоединились все полки. Мятежники, которым не платили уже десять месяцев, были непреклонны в том, что не вернутся под французские знамена, пока не получат всю задолженность полностью. Они заявляли, что не пойдут ни на какой компромисс и не прекратят «забастовку», даже если им выдадут денежное жалование за шесть месяцев.

Лалли поспешно созвал чрезвычайный совет, прилагая неимоверные усилия, чтобы наскрести денег всем вместе. Ему пришлось написать в «Индийскую компанию». Он заявлял, что никогда не взял ни одного су из денег компании на свои личные нужды, как утверждают клеветники и бунтари. Командующий также направил страстное обращение к мятежникам с просьбой не позорить Францию, короля и собственных жен и детей. Вместе со своим красноречивым обращением он отправил своего адъютанта месье де Крильона с 18 000 рупий наличными. Этого было достаточно для оплаты задолженности по денежному довольству за шесть месяцев.

Вопреки своим прежним заявлениям, бунтовщики приняли готовые деньги, а также обещание выплатить остальное к концу года в качестве справедливого соглашения.

Но этот мятеж имел далеко идущие последствия. Когда Бусси встретился 10 ноября с Бассалетом Яном, он обнаружил, что князь глубоко обеспокоен преувеличенными рассказами о бунте. Понимая, что французы не могут выдать денежное довольство даже своим солдатам, Бассалет засомневался, что сможет увидеть хоть одну рупию, даже если Бусси согласится на его требования. Это послужило камнем преткновения в последовавшем преждевременном окончании переговоров.

Пока французы слабели, англичане окрепли. Батальон свежих войск под командованием сэра Эйра Кута погрузился на корабли, направляющиеся в Бенгалию в апреле. Но после прибытия в Карнатаку его направили для нанесения последнего удара («удара милосердия») по Лалли. В октябре Кут принял полевое командование объединенными британскими войсками, 19 ноября он уже взял форты Вандиваш и Каранголи.

Французы были настолько деморализованы, что в Вандиваше они капитулировали, не согласовав формальных условий.

Местный владыка Килледар, ранее бывший союзником французов, пытался заискивать перед британцами и вел тайные и вероломные переговоры с Кутом раньше, чем французы признали себя побежденными. Большинство подробностей секретных инициатив Килледара было связано с его желанием избежать выплаты полуфеодальных десятины и дани, которые должен заплатить пробритански настроенному набобу — не менее пяти лакхи рупий.

В своем ответе Кут настаивал на выплате в полном объеме.

Но и сами британцы оказались почти на пороге мятежа. Армия утверждала, что она воздержалась от разграбления Вандиваша, полагая, что половина пяти лакхи будет выдана ей в качестве поощрительной премии. На военном совете, состоявшемся 2 декабря, Кут к своему ужасу понял: в рядах его сил возникнет полномасштабное восстание, если он не подкупит свои войска. Армия, предвосхищая его возможные действия, публично объявила (указывая это в письмах в Англию), что Кут заключил личное и коррупционное соглашение с Килледаром, в соответствии с которым он должен в действительности получить пять лакхи, но заявляет, что ему выдали только три лакхи.

Чтобы прекратить подобные слухи и заставить солдат подчиняться, Куту пришлось издать общий приказ: первые 20 000 рупий, полученных от Килледара, будут распределены в качестве поощрительной премии среди солдат.

Положение Лалли стало теперь рискованным и очень опасным. Опасаясь, что если он бросит командование, то может быть вызван в трибунал или предстать перед военным судом во Франции, он 27 декабря 1759 г. вновь приступил к выполнению своих обязанностей. Возможно, командующий поступил так под влиянием грозного письма от Лейри от 8 декабря, в котором его предупреждали: губернатор имеет запись всех грубых нарушений закона и словесных скандалов Лалли. Он отметил, сколь вредное воздействие они оказали на французскую колонию в Индии.

На следующий день Лалли ответил своими гиперболическими и эмоциональными письмами, взывая ко всеми самому хорошему, что было у Лейри, призывая забыть прошлое и далее работать совместно.

Письмо было почти что кратким психологическим портретом Лалли — человека крайностей, не знающего середины. Это всегда было его слабостью в Индии. Если (что очевидно) он собирался работать с коррумпированным бюрократическим аппаратом «Индийской компании», то какой смысл был в том, чтобы публично денонсировать коррупцию чиновников-бюрократов?

Маркиз хвастался, что очистит авгиевы конюшни, но совершенно явно не имел для этого ни средств, ни ресурсов. Лалли всегда сначала говорил, потом думал, он никогда не мог сдержать свой язык. С другой стороны, этот человек не имел ни на кого зуба и не понимал, что так могли поступать другие, полагая, будто простые извинения могут уладить дело, невзирая на то, как глубоко могли ранить его слова.

В противоположность ирландцу обычного типа, Лалли не размышлял над древними обидами и не занимался мазохизмом, смакую ядовитые стрелы оскорблений двадцатилетней давности. Его несчастье заключалось в том, что виновными в мнимом гневе ирландца были, прежде всего, его врагами.

В конце 1759 г. положение французов в Индии стало критическим, но еще не безнадежным. Престиж французского оружия пока продолжал сохраняться. Правда, Франция потеряла плато Декан и Мазулипатам, но вызывает сомнения, что «Ост-Индийская компания» увеличила свое могущество и консолидировала плацдарм, разрушив форт Сент-Дэвид и оккупируя Аркот. Если флот смог бы вернуться с острова Маврикий, а из Франции поступили бы значительные подкрепления солдатами и деньгами, то еще могла появиться какая-то надежда.

Но на самом глубоком уровне предзнаменования оказались неблагоприятными. Францию в ходе Семилетней войны преследовали отсутствие денег и кредитов. Людовик XV и его генеральный контролер Силуэт уже были близки к тому, чтобы отказаться от Индии, как хотели отказаться от Канады. Хроническое отсутствие денег привело к тому, что положение французов на побережье Коромандела сделалось крайне опасным, и это в большой степени можно объяснить структурными факторами и «необходимостью».

Но на уровне возможности и «стечения обстоятельств» французов решительно превзошли их британские соперники. Клайв нашел способ избежать крайностей противоречий фракций военных и компании, чего никогда не сделал Лалли. Более того, Лалли выдворили со своего поста в Индии. И в самом деле, потребовался такой военный гений как Клайв, чтобы ликвидировать позицию французов в Канатике.

К сожалению, в период Семилетней войны в распоряжении Франции оказалось мало таких людей.