1759. Год завоевания Британией мирового господства

Глава 6 Вульф в Квебеке

Самым значительным литературным трудом, опубликованным в 1759 г., был «Кандид» Вольтера. Шестидесятипятилетний Франсуа-Мари Аруэ только что обрел постоянное место жительство в Ферни на швейцарской границе после суматошного странствующего образа жизни. Он нашел новый способ высмеивания своего заклятого врага — господствующей религии («гадины», как он замечательно назвал ее).

Небольшая философская повесть «Кандид», состоящая из тридцати глав, отличающаяся быстрым развитием действия, представленным почти целиком в виде диалога, вознесла на новые высоты типичный для Вольтера метод высмеивания. Он выворачивал наизнанку абсурдность привычных истин (его часто называют «исходящим из абсурдности»). Его мишенями на сей раз были, с одной стороны, христианские понятия благосклонности Провидения и всемогущества Бога, не ограниченного злом, а с другой стороны — идея Лейбница о том, что наш мир является лучшим из всех миров.

Традиционная католическая теология утверждала, что зло является «неотъемлемой» частью восприятия мира. При правильном рассмотрении оно представляет собой просто отрицание (негативность), отсутствие добра, как писал св. Фома Аквинский. Но два трагических события в жизни Вольтера заставили его перейти к точке зрения светского богохульника. Одним из этих событий, личной трагедией, была смерть в 1749 г. во время родов его любовницы и настоящей любви маркизы дю Шателе. Вторым событием стало катастрофическое землетрясение 1 ноября 1755 г. в Лиссабоне. Толчок страшной силы на морском дне к юго-западу от города привел к гибели населения, унося его с собой в образовавшиеся расселены. Еще больше людей погибло в последовавших пожарах. Огромное количество народа смыла чудовищная приливная вола, возникшая в результате землетрясения. Всего погибло, по меньшей мере, 30 000 человек.

«Кандид» представляет собой труд рассерженного человека, который знает, что повлиять на читателя можно не простым гневом, а сатирой, остроумием и язвительной иронией. Используя ловкий прием, Вольтер приводит собственную версию папской буллы относительно кометы, осуждающей португальцев на будущие землетрясения-аутодафе. Герой, именем которого названо произведение, путешествует по Европе и Южной Америке, одно плутовское приключение следует за другим. Вольтер частично высмеивает благочестивые аллегории, как в «Путешествиях пилигрима» Беньяна, частично развивая жанр философской повести, популярной в восемнадцатом столетии. Подобные повести нашли широкого читателя в девятнадцатом столетии («Марди» Германа Мелвилла — типичный, хотя и малоизвестный пример). Но в наше время это уже относят к жанру научной фантастики.

Герой, как положено, попадает в серию приключений в целом ряде экзотических мест (в данном случае — Португалия, Парагвай, Суринам, Венеция и Турция). Только после них он обретает мудрость. Мудрость этой книги заключается в том, что вся религия, все метафизические размышления и все поиски порядка во вселенной бессмысленны.

Во время путешествий Кандида по Парагваю, например, Вольтер, пользуясь предоставленной возможностью, позволяет доставить себе удовольствие, разоблачая старых врагов — иезуитов. Но на самом деле, это было совершенно несправедливо, поскольку миссии иезуитов в Парагвае (ближайшая вещь в истории человечества к «Республике» Платона) были единственными институтами, защищавшими племена американских туземцев от уничтожения и эксплуатации колониальными европейскими властями.

Нападки Вольтера на чопорность священников и епископов, которые мягко говорили о «воле Господа» после землетрясения в Лиссабоне, оказались более уместны. Он сочетал их со своим разочарованием в Лейбнице, которого беспощадно пародировал в одном из персонажей — докторе Панглосе, так называемом наставнике Кандида, который постоянно твердит свою «мантру»: «Все к лучшему в этом лучшем из миров».

У Вольтера были и другие мишени, среди них его старый противник и одно время единомышленник Жан-Жак Руссо, прославившийся иррационализмом и защитой «благородного дикаря». Точка зрения Руссо, заключавшая в том, что «малое прекрасно», а человечеству, живущему в городах, до этого нет никакого дела, что землетрясение в Лиссабоне было своего рода возмездием за высокомерие людей, живущих в перенаселенных городах и строящих восьмиэтажные здания. Руссо очень ловко проигнорировал приливную волну, которая унесла жизнь множества португальцев на берегу, независимо от того, жили они в Лиссабоне или в простых природных условиях.

«Кандид» привел к окончательному разрыву отношений между Вольтером и Руссо. В течение следующего года (1760 г.) Руссо писал Вольтеру: «Я ненавижу Вас — фактически оттого, что Вы сами этого хотели. Из всех чувств, которыми мое сердце обожает Вас, осталось лишь одно восхищение, в котором едва ли можно отказать Вашему великому гению и любви к занятию писательским ремеслом. Если ничего не осталось, кроме Ваших талантов, что могло вызвать бы у меня уважение к Вам, то в этом нет моей вины».

Но в частных беседах с третьей стороной его чувства были значительно более горькими: «Вольтер претендует на то, что верит в Бога. Но в действительности он верит только в дьявола. Его так называемый Бог представляет собой злобное существо, которое, согласно высказываниям автора, приходит в восторг, вызывая страдания. Абсурдность этой доктрины, исходящей от человека, обладающего всеми хорошими вещами, которые может предложить жизнь, особенно вопиюща и оскорбительна. Меня крайне возмущает то, что человек, который счастлив сам, пытается вселить в своих товарищей отчаяние, создавая своим воображением самые жестокие и ужасающие беды и несчастья, с которыми ему самому никогда не приходилось сталкиваться».

Руссо презирал преклонение Вольтера перед здравым рассудком. Вместо этого он сам делал ударение на первостепенном значении инстинкта и эмоций. Он не видел достоинства в той идее, что рациональность является лучшей надеждой человечества, а без здравого рассудка мир беспорядочен и лишен смысла. По Вольтеру, не существует сверхъестественного замысла и порядка, на который мы могли бы положиться, и поэтому мы сами должны изобрести мораль и порядок, пользуясь здравым рассудком как путеводной звездой.

Интеллектуальное содержание конфликта Руссо с Вольтером предзнаменовало знаменитые споры двадцатого столетия между Камю и Сартром или Дэвидом Гербертом Лоренсом и Бертраном Расселом.

Но для правильного понимания Вольтера и «Кандида», его шедевра 1759 г., необходимо внимательно присмотреться к суматошной и яркой жизни восьмидесятичетырехлетнего Вольтера, раздираемой противоречиями и парадоксами. Отпрыск богатой семьи, он получил образование в иезуитском колледже и с ранней юности проявлял замечательный литературный талант, закончив длинную поэму о Генрихе IV и успешную трагедию «Эдип», когда ему едва исполнилось двадцать лет. Но этот человек был бунтарем от природы, который роптал по поводу любых ограничений власти, будь она отеческой, общественной или политической. Он начал с того, что присоединился к группе свободомыслящих интеллектуалов-вольнодумцев, а, когда его отец попытался отвлечь его от этой группы, выхлопотав для него дипломатический пост в Голландии, Вольтер очень быстро добился репатриации после скандального любовного романа.

Далее он высмеивал герцога Орлеанского, власти ответили его изгнанием из Парижа на год. Вольтер возвращается в столицу и в период с 1717 по 1718 гг. начал новую атаку, обвиняя регента во всевозможных заморских преступлениях.

На этот раз его приговорили к тюремному заключению в Бастилии сроком на один год. Между тем «Эдип» имел потрясающий успех. К 1722 г. после умной спекуляции на фондовой бирже с выгодой для себя, Вольтер стал богатым человеком и фаворитом при дворе. Но его снедал бес упрямства. Он поссорился с влиятельным шевалье де Роан-Шабо и начал распространять едкие эпиграммы о нем. В результате его снова посадили в Бастилию, выпустив из тюрьмы с условием изгнания в Англию.

Англия во многом способствовала его становлению, потому что там Вольтер попал под влияние философии и науки — в особенности, под влияние эмпиризма Джона Локка и физика Исаака Ньютона. Вольтер, принятый при дворе Георга I и пользуясь покровительством премьер-министра Роберта Уолпола, вошел в группу выдающихся интеллектуалов-философов и литераторов, состоящую из Джонатана Свифта, Джорджа Беркли, Александра Поупа, Джона Гая и Уильяма Конгрива.

Он возвратился во Францию в 1729 г., став поборником англосаксонской эмпирической философии. Вольтер поистине стал главным проводником английских идей на континенте в восемнадцатом столетии. Пользуясь прагматическим сочетанием здравого смысла и интеллектуальности, что всегда восхищало его поклонников, он приобрел второе баснословное состояние в результате использования акций государственной лотерее. Затем вложил деньги в торговлю зерном, рассудив, что армейские контракты фактически лишают всякого риска эту область спекуляции.

Вольтер всегда был плодовитым автором драм, поэтических произведений, философских и научных трактатов. Он настолько угодил Людовику XV своей пьесой «Принцесса Наваррская» (1745 г.), поставленной по случаю бракосочетания дофина, что получил назначения на посты официального королевского историка и камергера короля. Будучи врожденным политиком и тонким льстецом, когда того хотел, Вольтер также очаровал и привлек на свою сторону льстивыми речами королевскую любовницу мадам де Помпадур и тогдашнего королевского фаворита герцога де Ришелье. Его тенденции к женолюбию, несомненно, внесли свой вклад во взаимопонимание с двумя персонажами в королевстве, которые в то время славились своими любовными похождениями.

Но, вероятно, самым эксцентричным инцидентом в жизни Вольтера, стали три года (период с 1750 по 1753 гг.) при дворе прусского короля Фридриха Великого, официально — в положении гофмейстера королевского двора при баснословном жаловании. Но в действительности он стал постоянным сотоварищем Фридриха. Здесь Вольтер, безусловно, повторил пример Платона, который пытался осуществить на практике свое представление о короле-философе в период службы в такой же роли при Дионисии Младшем, тиране Сиракуз в четвертом веке до нашей эры.

Но, как у Платона, эксперимент Вольтера закончился плохо. Постоянно одержимый желанием оставаться «оводом», Вольтер заскучал в Берлине, приступив к сочинению непристойных виршей о Пьере де Мопертюи, французском математике, которого Фридрих назначил президентом Берлинской академии. В марте 1753 г. Фридрих и Вольтер язвительно расстались и больше никогда не встречались, хотя и продолжали переписываться в довольно грубом тоне. Любопытно, что Фридрих, похоже, согласился с безусловным статусом Вольтера как короля философов. Это следует из его поступка после битвы при Кунерсдорфе в августе 1759 г., когда он написал, словно объясняя свое поражение, нанесенное ему русскими: «Я по возможности глубже погрузился в стоицизм. Если Вы увидели бы меня, то едва ли смогли бы узнать: я старый, сломленный, седовласый человек, с лицом, изборожденным морщинами. Если так будет продолжаться и дальше, от меня ничего не останется, кроме мании писать вирши и незыблемой привязанности к своим обязанностям и немногим достойным людям, которых я знаю. Но Вы не увидите мирного договора, подписанного моей рукой, кроме как на условиях, почетных для моей страны. Судьба Вашего народа, охваченного тщеславием и безрассудством, может зависеть от этого».

Вольтер представлял собой смесь противоречий: корыстолюбивый, но щедрый, злонамеренный, но великодушный, вздорный, но высоко интеллигентный, мстительный, но человечный. Он презирал королей и князей, но у него была одна слабость: «красавчик-принц» Чарльз, которого он знал и которым восхищался. Это тот, для кого он в 1745 г. написал волнующий манифест. В измененном виде принц даже появляется в «Кандиде». Вольтер испытывал презрение к простым людям, которых он называл негодяями («канальями»), но, в основном, все его устремления направлены к демократии и против аристократии. Хотя философ и писал, что у него «львиное сердце и шкура кролика», это самоуничижение несправедливо, учитывая его очевидную моральную доблесть. Например, он доказал (к ярости французского истеблишмента), что гугенота Жана Каля казнили по решению суда в 1762 г. без вины.

Как литератор Вольтер был очень талантлив, но весьма мало понимал в самой философии. Его сатира на Лейбница действует только на тех, кто не понимает истинного смысла метафизического труда великого немца. Если Руссо недооценивал здравый рассудок, то Вольтер, безусловно, недооценивал эмоции вплоть до того, что его поэзия зачастую кажется простым упражнением в стихосложении. Его интересовала наука, но в этих занятиях и интересе не было объективности, целеустремленности и терпения истинного ученого.

Вольтер был импульсивным человеком, легкомысленным, готовым отрицать любое доказательство, которое шло вразрез его собственным априорным теориям. Его клевета на Шекспира и неспособность понять его — серьезный доводом против этого человека. У него отсутствовало понимание психологии религии и ее роли в качестве утешающего средства или мифа.

Будучи прагматиком, Вольтер, тем не менее, придерживался явно нелепой веры в то, что, несмотря на фундаментальную иррациональность человека, он может постичь истину силой здравого рассудка. Короче говоря, в нем сочеталась чрезвычайно огромная эрудиция и изобретательность с поразительным отсутствием мудрости. Самое противоречивое из всей его основной критики христианства заключается в следующем: те, кто просит нас верить в абсурдные привычные истины, просят нас прощать злодеяния.

Но более всего Вольтер выделяется своим остроумием, насыщающим его работу, которое не смогли превзойти писатели, с которыми его часто сравнивают: Джонатан Свифт, Оскар Уайльд, Бернард Шоу. Знаменитая фраза «если бога бы не было, его следовало бы выдумать» в устах Вольтера симптоматична. Но существуют и не менее хорошие афоризмы: «Излишества, самая необходимая вещь». О короле Людовике XIV: «Он не был величайшим из людей, он был величайшим из королей». «Лучшее — враг хорошего». По поводу «неестественных» сексуальных отклонений: «Один раз философ, дважды извращенец». «Если господь сделал нас по своему образу и подобию, то, безусловно, мы ответили комплиментом на комплимент». «Бог всегда на стороне больших батальонов». «Не сумев добиться успеха в этом мире, он взял реванш, плохо высказываясь о нем».

Вольтер написал истории правления как Людовика XIV, так и Людовика XV, он оказался прилежным учеником Клио: «История — просто точное отражение преступлений и невзгод». «Человек обязан уважать живущих, но мертвым он ничем не обязан, кроме истины». «Вся наша древняя история — не более чем принятый вымысел». «Эта агломерация, которая названа и до сих пор называется Священной Римской империей, не была ни священной, ни римской, ни империей ни в коем случае».

В самом «Кандиде», его шедевре, повести философского сопротивления 1759 г., читаем следующее: «В этой стране [Англии] мы видим, что расстрел адмирала время от времени воодушевляет остальных» (такова горькая сатира по поводу казни адмирала Бинга в 1757 г.) «Работа избавляет от трех страшных зол, скуки, порока и нищеты».

Одним из самых ярких примеров литературного наследия Вольтера, который ясно свидетельствует о том, что автор был независимым, но не циничным прагматиком, мы находим в концовке «Кандида»: «Это вы хорошо сказали, — отвечал Кандид, — но надо возделывать наш сад».

Вольтер был светочем в группе, известной как «философы» (что лучше интерпретировать как «мудрецы»). Десятилетие 1750-х гг. стал свидетелем расцвета философов, поднявшихся до самых больших высот своего влияния. Монтескье опубликовал «О духе законов» в 1748 г., Дидро издал первый том своей знаменитой «Энциклопедии» в 1751 г., Вольтер (в том же году) — «Век Людовика XV», Кондильяк в 1754 г. — «Трактат об ощущениях». А Руссо выпустил важную работу «Рассуждения о науке и искусстве» в 1750 г. и революционный труд «Рассуждения о начале и основаниях неравенства» — в 1754 г.

Но философы-энциклопедисты, хотя они и объединились в оппозиции к государственной религии, сформировались в сплоченное движение только в очень нерешительном смысле. Некоторые были деистами, остальные — атеистами; некоторые были способны сосуществовать со «старым режимом» во Франции, другим пришлось отправиться в изгнание, чтобы избежать преследования, цензуры и сожжения книг. Вольтер, глубоко поддерживая солидарность «тех же» вещей, писал своим товарищам-философам (особенно Гельвецию и д'Аламберу), приветствуя их как братьев, говоря о «республике писем» или по поводу их общего противостояния религии, используя военную терминологию. Для него они были батальоном, полком, дивизией, целым корпусом. Но философы, опережавшие общественное мнение, по меньшей мере, лет на сорок, ограничившись крайне неэффективной пропагандой в обход общественности, организуя в своих рядах клубы, постепенно колонизируя фешенебельные салоны и фактически захватив Французскую академию.

Хотя философы глубоко расходились во мнениях между собой и часто были виноваты в нападках радикальных групп (занимаясь больше внутренними ожесточенными спорами, относящимися к доктрине, чем борьбой с общим противником), у них имелось единодушное мнение по одному вопросу. Заморские колонии Франции были бесполезным расходом ресурсов, они втягивали отечество в серию бессмысленных вооруженных столкновений с другими странами (главным образом, с Англией). Франция, с их точки зрения, была господствующей державой в Европе семнадцатого столетия, но в настоящее время уже не являлась таковой, поскольку рассредоточила свои ресурсы на экспансию за рубежом. Такая политика подходила для Испании, расширяющей свои владения в глубинах Южной Америки, или для России, которая наступала на восток, завоевала Сибирь и дошла до Тихого океана. Но обе эти страны находились на периферии Европы.

С другой стороны, географическое положение Франции определяло ее неизбежную судьбу только как европейского государства. Заморские колонии Франции — абсурд, жители колоний — отбросы французских трущоб, а весь этот колониальный эксперимент — просто форма буффонады или арлекинады, всех участников которых тайно презирали истинные французы.

Об отвращении философов к заморским колониям часто забывают из-за их абстрактной любви к экзотике или потому, что страницы их книг пестрели дикими народностями: там были персы, перуанцы, турки, монголы, китайцы, гуроны, ирокезы. Но интерес, проявляемый авторами к этим народам, оказывается поверхностным и показным. Они просто хотели использовать их как удобное оружие, чтобы разгромить всю абсурдность культуры, обычаи и обряды «старого режима».

Правда, в своей антиколониальной кампании философы иногда делали исключение для французской Вест-Индии на том основании, что там выращивали полезные тропические продукты, которые невозможно получить во Франции. Антильские острова сделались ареной частного предпринимательства, поэтому ничего не стоили французскому государству. Работа Монтескье «О духе законов» является фактически панегириком французской Вест-Индии.

Вольтер часто благоприятно отзывался о французской «Вест-Индийской компании» (возможно, главным образом оттого, что имел ее акции). Но его серьезное отношение было основано на том, что позднее назовут «относительным достоинством». Все страны должны использовать присущее им могущество: для Британии это море и военно-морской флот, а для Франции — земля и армия. Согласно этому, численность населения французской Канады составляла 50 000 человек, а количество британских колонистов в Северной Америке равнялось миллионам. Но численность населения Франции во французской Вест-Индии составляла 414 000 человек против 245 000 на британских островах в Карибском море. Поэтому французская колонизация имела смысл. Но все равно некоторые философы были против колоний в любых местах. В своих «Персидских письмах» Монтескье делает классическое антиколониальное заявление: «Нормальный эффект колоний заключается в том, чтобы ослабить метрополию без заселения или усовершенствования этой колонии. Люди должны оставаться там, где они находятся… Когда нас транспортируют за море, мы болеем самым разным образом… В тех редких случаях, когда колонии преуспевали, они просто использовали силы живущей там народности, но в конце концов, она становилась слабее, но не сильнее, чем раньше… Заморские империи можно сравнить с огромным деревом, ветви которого настолько разрастаются, что просто впитывают соки и жизненную силу самого ствола, не внося никакого вклада, кроме тени».

В своих «Фрагментах истории Индии» Вольтер яростно нападает на испанскую империю в Латинской Америке: «Единственным результатом открытия европейцами Америк стало опустошение и пролитие крови только для того, чтоб привезти обратно какао, индиго, сахар, хинин и т. д. Весь проект сводился всего лишь к тому, чтобы положить на столы буржуа в Лондоне и Париже различные виды продуктов из неизвестных ранее, украсить их женщин ювелирными изделиями, которые в прошлых столетиях красовались на шеях королев, нанести им на носы маскирующие пудры. Для удовлетворения фантазий, вызванных бесполезными алкогольными напитками, неизвестными нашим праотцам, развивается обширная торговля, невыгодная для трех четвертей Европы. Для поддержки этой торговли великие державы развязывают войны, в которых единственный пушечный залп, выпущенный на наших широтах, запускает целую серию взрывов, начиная с Америки и кончая Азией».

Это была та область, относительно которой у Вольтера и Руссо могло возникнуть согласие, так как последний рассматривал колонизацию просто как еще один артефакт так называемой цивилизации, который, подобно торговле, искусству, науке и промышленности, уводил человечество в сторону от идеала «благородного дикаря». В 1760-е гг. Дидро, вдохновленный морскими походами Бугенвиля через Тихий океан, сочинил философскую повесть, в которой таитянин Ору яростно нападает на пороки и амбиции европейцев. Он требует, чтобы каждый европеец убирался из Полинезии.

Философ меньшего масштаба Бернардин де Сен-Пьер присоединился к этому мнению: «Буду считать, что сослужу хорошую службу своей стране, если мне удастся не допустить эмиграции ни одного честного человека».

Но из всех объектов для такой антиколониальной мысли самым крупным и настоящим черным зверем для философов стала Канада. Менее суровые критики просто полностью игнорировали Новую Францию. В «Энциклопедии» Дидро ей посвящено всего несколько непоследовательных строк.

Но Вольтер был просто одержим ею, в его письмах более сотни упоминаний Канады, в работах «Век Людовика XIV», «Фрагментах истории Индии», «Опыте о нравах и духе наций», и, естественно, в «Кандиде».

Похоже, что Канада упоминалась им в самых неподходящих контекстах. Когда Вольтер в 1755 г. писал Руссо, подтверждая получение работы «Рассуждение о начале неравенства», его отвращение к Канаде можно сравнить с тем, насколько ему не понравилась работа Руссо: «Я получил Вашу новую книгу, направленную против человеческой расы, и благодарю Вас за это. Никогда еще не было проявлено столько ума для того, чтобы сделать всех нас глупцами. При чтении Вашей книги хочется встать на четвереньки. Но так как я утратил эту способность за последние шестьдесят лет, то, к своему огорчению, чувствую, что не смогу снова приобрести ее. Не могу я подняться и на борт корабля, чтобы отправиться в Канаду на поиски дикарей, потому что мою болезнь, которой я страдаю, может лечить только европейский хирург. К тому же, в тех местах идет война, а своим собственным примером мы превратили дикарей в таких же лишенцев, как сами».

Вольтер так и не смог понять, почему кого-то можно отправить в бесполезный регион, стоимость которого увеличивалась каждые десять лет. В 1712 г. Франция потратила 300 000 ливров на Канаду, но к 1730-м гг. эта цифра составляла уже 500 000 ливров. К 1740 г. Новая Франция обходилась более чем в миллион ливров. Когда в 1754 г. разразилась война, эта цифра стала еще больше. И все расходы приходились на «замерзшие пустыни, океаны снега, на стерильные земли и дикие просторы». Столетний труд и столетнее вооруженное столкновение с Британией не дало в результате ничего стоящего. Франция угодила в ловушку колонизации просто потому, что «два или три нормандских купца, в слабой надежде сделать состояние на пушной торговле, снарядили несколько кораблей и захватили колонию в Канаде, стране, покрытой льдом и снегом восемь месяцев в году, населенной дикарями, медведями и бобрами. Нас втянули в бесконечную войну либо с туземцами, либо с англичанами… Расходы на подобную войну значительно больше того, что Канада может создать за сотни лет… Возможно, однажды, если численность населения превысит миллион человек, нам станет целесообразнее заселить Луизиану. Но значительно вероятнее, что придется покинуть ее».

Когда премьер-министром был маркиз де Шовелин, Вольтер говорил: если он осмелился бы, то готов был бы умолять его на коленях освободиться от Канады.

Двух других высказываний Вольтера, возможно, окажется достаточно, чтобы продемонстрировать его ненависть к смой идее Новой Франции: «Хотел бы, чтобы Канада была на дне ледовитого моря». А также: «Франция может быть счастливой и успешной без Квебека».

В основном Вольтер обвинял Людовика в том, что ситуация в Канаде для Франции оказалась такой безнадежной, поскольку произошло прямое столкновение между королем и «республикой писем». Именно монарх помогал и содействовал заморским империям и грандиозным колониальным замыслам. Работа «республики» заключалась в том, чтобы дать ему бой и выиграть сражение для общественного мнения, без которого Людовик не мог поддерживать свой химерический колониализм. Всегда было ясно, что королю будет трудно организовать массовую эмиграцию в Канаду, если самые знаменитые ученые и лучшие умы королевства единодушно заявят: Канада — земля, которая не представляет никакой ценности и не имеет будущего. Людовику будет трудно собрать даже деньги, необходимые для обороны Канады, если философы завоюют сердца и умы денежных классов по этому вопросу. Интересно, что сомнения в ценности Канады не возникали у англоязычной интеллигенции в течение значительно большего периода времени. В 1782 г. Томас Пейн писал аббату Рейналю в выражениях, которые почти сверхъестественным образом перекликались с Вольтером: «Относительно Канады, произойдет то или другое из двух следующих вариантов событий, а именно: если Канада будет населена, то она восстанет. Если она не будет населена, то не стоит того, чтобы ее сохранять… Но Канада никогда не будет заселена. Также нет необходимости в планах с одной и с другой стороны, так как сама природа сделает все необходимое… Будь я европейской державой, никогда не взял бы Канаду на тех условиях, предусматривающих ее сохранение Британией, если ее дали бы мне. Она относится к тем видам владений, которые постоянно сражаются (и будут сражаться всегда) с любым иностранным завоевателем».

Но даже если с обеих сторон были такие, кто думал, что борьба за Канаду является пустой тратой времени, то ни Монкальм, ни Вульф так не думали. Человек, командовавший британскими войсками, которые вошли в июне 1759 г. в реку Св. Лаврентия, представляет одну из тех загадочных фигур, которых постоянно выделяют и всегда будут выделять историки.

Для поколений детей эпохи Виктории и Эдуарда, не говоря уже о сэре Уинстоне Черчилле и его последователях, Джеймс Вульф был почти реальным воплощением имперского рыцаря. Это человек огромной силы, отваги и абсолютной целостности, идеальный тип имперского солдата, обладающий такими качествами, как самопожертвование и почти что святость Христа.

Более трезвые критики видели в нем дутую фигуру, своенравную личность, ищущую дешевой популярности, человека, продвинутого выше его подлинных заслуг могущественными связями и влиятельными группировками, любимца Фортуны, удачливого во всем, «примадонну» и, по стандартам нынешнего времени, военного преступника. Важно не преувеличить реальные качества генерал-майора Вульфа, не умолчать о его самой темной реальной стороне. Война всегда ад, ей нет дела до того, чтобы заниматься разыгрыванием невинности или следить за моральной щепетильностью. Но даже при всем этом Вульф уступает с точки зрения морали своему великому сопернику Монкальму.

Несмотря на искушение восхищаться «величием этого человека», нам следует помнить: когда Вульф прибыл в Луисбург в начале лета 1759 г. он получил в наследство крайне эффективную военную машину, к которой лично не имел никакого отношения. Питт в своем желании завоевать Северную Америку для англоговорящих народов, поставил главный приоритет на завоевании Канады, предоставив Вульфу все инструменты для завершения работы.

Тридцатидвухлетний Вульф был старшим сыном генерала Эдварда Вульфа, который умер в возрасте семидесяти четырех лет, когда его сын находился на просторах Атлантики. Несмотря на то, что Паркмен с напыщенностью, присущей типичному бостонскому «брахману», называет его «выдающимся офицером», истина заключается в том, что Вульф-старший был малоизвестным и безденежным офицером-карьеристом.

Джеймс Вульф, который, безусловно, оставался образцом сыновней почтительности, упрямо носил траурную креповую ленту, повязав ее, когда сошел на берег в Луисбурге и узнал о смерти отца.

Но еще более крепкие узы связывали его с матерью, которая наделила его своей собственной физической хрупкостью, но не красотой. Одной из самых потрясающих особенностей Вульфа стало его физическое безобразие. Он был высок и худощав, обладал нескладной походкой и неуклюжими движениями. Срезанный подбородок, покатый лоб и заостренный вздернутый нос (слишком крупный для его лица) создавали впечатление, о котором один из его современников отозвался как о «центре тупоугольного треугольника». Рот небольшой, губы тонкие (стереотипные особенности жестокого деспота). Его внешность стала образцом для карикатуристов, одним из которых был его собственный бригадир Джордж Таунсхенд.

Призрачная бледность Вульфа и длинные пальцы каким-то образом смягчали впечатление от его рыжих волос, длинных и постоянно распущенных. Он не носил военный парик, от которого не могло отказаться большинство офицеров даже на полях сражений. Глаза казались яркими и чистыми, взгляд — проницательным, свидетельствующим о решительности. Таковы были лучшие особенности его лица.

С раннего возраста Вульф отличался плохим здоровьем. Он страдал рядом заболеваний одновременно, включая хронический ревматизм, цингу, заболевания почек и мочевого пузыря (современная медицина не пришла к единому мнению о том, чем точно он страдал).

Вульф рос классическим «болезненным ребенком». Он компенсировал это своей запальчивостью, упрямством и храбростью, доходящей до глупости, с детства мечтая о военной славе.

Вульф начал свою карьеру в армии в шестнадцать лет. Во время Войны за австрийское наследство он служил во Фландрии, принимал участие в битве при Деттингене в 1743 г. (в последнем случае, когда британский монарх лично присутствовал на поле брани). В качестве полкового адъютанта он вскоре заслужил признание как эффективный и трудолюбивый профессионал, завоевавший популярность среди военнослужащих.

После своевременного повышения в звании его назначили в штат герцога Камберленда. Вульф служил вместе с «мясником» в шотландской военной кампании в начале 1746 г., сражаясь с «красавчиком-принцем» Чарльзом и якобитами. Битвы закончились катастрофическим разгромом Хайлендерских полков при Каллодене. В качестве адъютанта самого кровожадного из приспешников Камберленда (генерала-«висельника» Хойли) Вульф выполнял наиболее смертоубийственные директивы, притом — с увлечением и без угрызений совести. Он, теперь уже ставший майором, возвратился в Европу вместе с Камберлендом, получив в 1747 г. ранение в Лавфелдте.

После повышения звания до полковника-лейтенанта в 1750 г., он в течение пяти лет командовал полком в Инвернессе. Это была оккупационная армия во всем, кроме названия, поскольку Камберленд и его союзники в правительстве жили в течение многих лет в смертельном страхе, что принц Чарльз Эдуард Стюарт появится вновь и организует еще одно кровопролитное восстание в горах Шотландии. Во время напряженной командировки по делам гарнизонной службы на север Шотландии Вульф коротал время, изучая латынь, совершенствуя свои математические познания и глотая книги по военной тактике и стратегии. Но спустя пять лет он почувствовал (как писал он в знаменитом письме своей матушке), что ему грозит опасность «превратиться в туземца». Не в том смысле, что у него возникло сочувствие к шотландцам или якобитам. Просто под влиянием «варварского» образа жизни в горах Шотландии в течение длительного времени, исполняя обязанности абсолютного правителя, похоже, он сам начал превращается в дикаря.

Вульф добился отпуска и провел шесть отпускных месяцев в Париже, появляясь в высшем обществе, танцуя с прекрасными дамами, совершенствуя свое мастерство в фехтовании и искусстве верховой езды.

В 1757 г. его назначили полковником во вновь созданный 67-й пехотный полк. В этом звании он принимал участие в десантной (амфибийной) атаке на Рошфор, прерванной преждевременно. Штурм потерпел крах — и в результате соперничества между отдельными родами войск, и из-за колебаний и нерешительности нападающих. Пессимисты пришли к заключению, что Королевский Флот пришел в катастрофический упадок со времен Дрейка.

На основании этого фиаско Вульф сделал определенные выводы, часто цитируемые его сторонниками в качестве доказательства «гения» полководца: «Я сделал для себя открытие, что адмирал должен приложить все старания, чтобы войти в порт противника сразу после того, как он появляется перед ним. Он должен пришвартовать транспортные корабли и фрегаты по возможности ближе к суше. Провести разведку местности и наблюдение по возможности скорее, и, не теряя времени, высадить войска на берег. Все распоряжения должны отдаваться заблаговременно — относительно высадки войска на берег, относительно правильной диспозиции лодок всех видов, назначения лидеров и соответствующих людей во главе различных подразделений. С другой стороны, опыт показал мне: в деле, которое зависит от энергичности и расторопности, генералы должны урегулировать планы проводимых ими операций заранее, чтобы не терять времени на пустые дебаты и консультации, когда пришло время обнажать шпаги».

Вульф был плодовитым автором — энергичным, простым и ясным. Его талант заключается не столько в военных распоряжениях, которые можно считать просто проявлением здравого смысла, сколько в способности ясно анализировать боевую обстановку. Возможно, что если ему удалось бы прожить долгую жизнь, этот человек мог бы соперничать с великими практиками в этой сфере, начиная с Юлия Цезаря и кончая Улиссом Симпсоном Грантом.

В 1758 г. Вульфа перевели в Северную Америку, где он сыграл выдающуюся роль в успешной осаде Луисбурга. Затем он обратился с петицией к Амхёрсту, испрашивая дозволения наступать на реку Св. Лаврентия в Квебеке. Амхёрст, к ярости Вульфа, как обычно, откладывал решение вопроса.

Вульф, испытывая нетерпение, писал отцу: «Мы собираем землянику и другие дикорастущие ягоды в этой стране с кажущимся безразличием относительно того, что происходит в других частях мира. Однако армия на континенте нуждается в нашей помощи».

Импульсивный Вульф продолжал давить на Амхёрста, которого явно презирал, стараясь поддерживать чрезвычайно теплые отношения, чтобы добиться разрешения на решительные действия. Командующий ответил, что лично он хотел наступать на Квебек, но Королевский Флот выступает против этой попытки, считая ее практически нецелесообразной в столь поздний период для этого времени года. Вульф упрямо отвечал, что если попытка удара по Квебеку не состоится, то ему и его армии лучше отправиться в Европу. А если и это невозможно, то он предпочел бы вообще отказаться от своих полномочий.

«Прошу простить меня, — писал он, — за допущенную вольность, но я не могу холодно смотреть на кровопролитные набеги этих чертовых псов канадцев. Если и далее ничего не будет предпринято, то мне хотелось бы уйти в отставку и распрощаться с армией».

Амхёрст ответил, что Вульф — слишком ценный офицер, чтобы разрешить ему уйти в отставку, и командующий ничего не хочет даже слышать о том, что он уйдет из армии.

Вульф разразился еще одним раздраженным посланием: «Война наступательного и дерзкого вида вселит ужас в индейцев. Она погубит французов. Блокгаузы и осторожные оборонительные операции вселяют в самых низких негодяев желание атаковать нас. Если Вы попытаетесь вырвать с корнем Новую Францию, то я с удовольствие приду Вам на помощь».

Интуитивно чувствуя отчаянный характер своего подчиненного, Амхёрст старался успокоить Вульфа, отправив его с миссией, которая в действительности представляла плохо замаскированное зверство: разрушение мирных поселений в заливе Св. Лаврентия. Эти деревни не имели никакого военного значения, смысл их уничтожения заключался в запугивании и терроре против населения. Хотя работа такого типа, как правило, была Вульфу необходима словно воздух, он счел, что подобная миссия для него оскорбительна.

Он написал своему отцу в тоне отчаянной иронии: «Мы с сэром Чарльзом Харди готовимся к тому, чтобы украсть у рыбаков их сети и сжечь их хижины. После завершения этого „великого подвига“ я вернусь в Луисбург, а затем — в Англию».

Вульф намеривался вернуться в Англию. Амхёрст с уважением относился к качествам Вульфа как боевого командира, но считал, что тот не походит для высшего командования, назначив над ним в Луисбурге бригадира. Ему хотелось, чтобы в Северной Америке оказалось на одну горячую голову меньше.

Вульф воспринял это как оскорбление и отбыл в метрополию. Он считал свои собственные способности превосходными, в глубине души презирая всех старших офицеров. Одно из писем своей горячо любимой матушке раскрывает его игру. «Если мое мнение о самом себе, — писал он, — отличается от мнения моего отца, то только в мою пользу. Не верю, что он когда-нибудь думал обо мне лучше, чем я о себе».

В Англии у Вульфа было много могущественных покровителей и влиятельных сторонников — в особенности, фельдмаршал Лигоньер, главнокомандующий армии.

Вульф прилежно обхаживал их, осаждая яркими и ясными письмами, рассказывая о той роли, которую он сыграл при взятии Луисбурга вплоть до того, что он оказывался «единственным зачинщиком» всего предприятия, а Амхёрст — ленивой старухой.

Когда Вульф прибыл в Лондон, то обнаружил, что с ним носятся как с героем Луисбурга. Несмотря на то, что в его намерения входила служба в Европе, он объявил с поразительной снисходительностью, что у него «нет возражений против службы в Америке, а особенно — на реке Св. Лаврентия, если там начнутся операции».

Лигоньер рекомендовал Вульфа Питту, который сразу же почувствовал духовное родство с ним. Их объединяло то, что один из наблюдателей назвал «маниакальным самомнением». Питт в конце декабря изменил свои планы и предоставил Вульфу независимое командование, целью которого было взятие Квебека. Он даже убедил Георга II временно повысить нового командующего в звании до генерал-майора. Больной монарх, заупрямившийся с самого начала, вскоре изменил мнение о Вульфе и полностью согласился с Питтом.

Когда герцог Ньюкасл пожаловался королю, что Вульф и все его офицеры слишком молоды, а экспедиция будет иметь вид мальчишеского крестового похода (реальным мотивом Ньюкасла была ненависть к системе отбора по заслугам, ибо он был ярым сторонником принципов покровительства и превосходства по положению), то Георг отклонил его возражения. Когда же Ньюкасл поднял вопрос об эксцентричности Вульфа и предположил, что молодой командир был безумцем, король ответил своим знаменитым возражением: «Безумен? Неужели? Надеюсь, он покусает некоторых из моих генералов».

Когда Питт проинформировал Амхёрста, что Вульфу предоставлено отдельное командование, последний воспринял это назначение, как прямое оскорбление, нанесенное лично ему. Но он верил в продолжительную игру, в которой терпение и целеустремленность принесут большую удачу, чем вся пиротехника. Поэтому, в отличие от Вульфа, старый командующий не проявил своих эмоций, затаив их.

Но это назначение по ряду причин кажется странным и даже неуместным. Помимо плохого здоровья (с настолько острыми заболеваниями, что он сам думал, что долго не проживет), Вульф с психологической точки зрения был чудаковат. Психоаналитики, несомненно, назвали бы это примером «мужского избыточного протеста». Две особенные черты его личности просто бросаются в глаза: странные отношения с женщинами и склонность к свирепости, жестокости и военным преступлениям. Его статус холостяка, безусловно, связан с чрезмерным отожествлением себя со своими родителями. Вульфу удавалось оставаться как маменькиным мальчиком, так и «папенькиным сынком». Нет никаких данных о его спонтанном увлечении женщиной или желании женщин. Интерес, проявляемый им к сексу, похоже, был чисто расчетливым — насколько все это может продвинуть его карьеру?

В конце 1740-х гг. Вульф признавался, что восхищен скромной женщиной, которую звали Элизабет Лоусон. Она была племянницей генерала Мордонта, старшего офицера, имеющего влияние в конногвардейском полку. Хотя мисс Лоусон и не осаждали поклонники, она устала от очевидного отсутствия настоящих чувств у Вульфа и его чисто механического расчета (который он старался маскировать нерешительностью). Она не захотела вступать с ним в брак.

Настоящая причина нерешительности Вульфа заключалась в том, что родители, которые полагали, что Элизабет Лоусон недостаточно богата, предлагали вместо нее богатую наследницу, настраивая против брака.

Последовавшая реакция была типичной для Вульфа. Он сделал вид, что убит отказом Элизабет, обвинял родителей за «вмешательство», находился в мрачном настроении и отказался знакомиться с наследницей, выбранной ими.

Перед тем как он в 1759 г. отправился в Канаду, его помолвили с Кэтрин Лоутер, сестрой сэра Джеймса Лоутера, баснословно богатого члена парламента, но настолько невоспитанного и грубого, что о нем говорили, что это самый ненавистный человек в Англии. По общему мнению, Лоутер был сумасшедшим, но «слишком богатым, чтобы изолировать его от общества».

Крайне странные отношения Вульфа с женщинами привели к тому, что некоторые биографы полагали: он мог быть гомосексуалистом, сдерживающим свое влечение, или же просто латентным. Существует и ряд косвенных доказательств, поддерживающих это предположение. Но совершенно определенно, что этот человек любил собак больше людей. Его письма насыщены описаниями охоты, стрельбы и рыбалки, хвалебными одами преданности его обожаемых собак.

Более серьезным доводом против Вульфа стала его бесчеловечность. Это следует из той беспощадности, которую можно объяснить или смягчить одним из аспектов его циничного (реалистичного?) отношения к жизни. Вульф часто заявлял, что не верит в препятствия, если не доказано методом проб и ошибок, что они являются таковыми, а шанс и случай играют большую роль в жизни человека и особенно — в военном деле. Посему, цель оправдывает средства.

Новый лидер учитывал роль образа, восприятия, психологии и доверия в делах людей.

Он был одержим каким-то непреодолимым образом репутацией своей страны, но в одной из формулировок этого принципа мы ясно различаем воздействие значительно более темных сил: «При определенных обстоятельствах и в определенное время потеря 1 000 солдат может оказаться скорее преимуществом для страны, чем наоборот. Ведь доблестные попытки повышают ее репутацию и уважение к ней, а противоположные действия лишают доверия к стране, разлагают войска, создают напряженную обстановку и вызывают недовольство в метрополии».

Бесчеловечность этого замечания заставляет вспомнить о дурной славе Вульфа в ходе подавления восстания якобитов, когда он казнил жен мятежников безо всяких на то оснований и считал, что хороший шотландский горец — только мертвый горец. Он заливал вину напитком из рома и патоки, высказав мнение (которое было опровергнуто), что принц Чарльз Эдуард приказал войскам якобитов не брать пленных.

Вульф писал: «Повстанцам, помимо их естественных наклонностей, был дан приказ не давать пощады нашим солдатам. У нас появилась возможность отомстить за это и многое другое. Правда, и мы не пренебрегли ею: в плен брали по возможности меньше горцев».

Во время командования в начале 1750-х гг. в Инвернессе Вульф проявил чрезвычайную ненависть ко всем шотландцам, мужчинам и женщинам, а особенно — к горцам. Так как Клуни Макферсон, лидер клана Макферсонов, отсутствовал с принцем Чарльзом в 1745 г. и продолжал «отлынивать от работы» в Баденохе, Вульф хотел «решить» эту проблему, вырезав весь клан Макферсонов.

Вульф считал всех шотландцев «вероломными заговорщиками» и отзывался (показательно?) о женщинах, называя их «холодными, грубыми и лукавыми».

Но не только шотландцы вызывали глубокую антипатию Вульфа. Любой, кто противился его воле, лично или нет, прямо или косвенно, становился объектом его убийственной ярости. Он ненавидел французов и канадцев столь же яростно, как шотландских горцев. Он не терпел, всех североамериканских индейцев, даже своих союзников.

В письме к своему дяде Вульф чистосердечно одобрял английскую политику уничтожения всех индейцев, с которыми приходилось сталкиваться, не вникая в тонкости их преданности: «Считаю, что они самые отвратительные негодяи на земле… Это презренное сборище кровожадных мошенников. Мы кромсаем их на части в ответ на тысячи актов жестокости и варварства».

Такой человек почти обречен на то, что у него появятся враги. Одной из особенностей военной кампании 1759 г. в Квебеке стали неопределенные отношения Вульфа с тремя бригадирами. Проблема осложнялась тем, что все трое (Роберт Монктон, Джеймс Мюррей и Джордж Таунсхенд) были сыновьями пэров, истинными аристократами, а Вульф — «простым» отпрыском высших классов.

Колючий Вульф был всегда настороже, опасаясь появления любых признаков олигархического ополчения против него всех троих, но с Мюрреем и Монктоном он был почти в полной безопасности. Хотя позднее Муррей своими гуманными актами доказал, что он искренне не одобрял жесткость Вульфа по отношению к своим противникам, Вульф специально запросил его и Монктона: ветеран принудительного выселения жителей Акадии оказался тем человеком, который пришелся ему больше по душе.

Настоящие проблемы возникли с третьим бригадиром, навязанным Вульфу военным министерством, который особенно пришелся новому командующему не вкусу. Таунсхенд, доблестный офицер, сохраняющий полное хладнокровие под огнем, но был высокомерным, вспыльчивым, злым, помпезным, да и вообще не вызывал симпатий. Язвительный Горацио Уолпол, сам не являвшийся ярким представителем щедрого человечества, говорил о нем: «Джордж Таунсхенд сам внедрился на службу. До тех пор, пока в заблуждениях будут упорствовать, он очень подходит на роль героя… [Он] по своему характеру гордый, мрачный и высокомерный, видит все в неправильном свете».

Таунсхенд был вдобавок умным и хитрым человеком. В битве при Лавфелдте он находился рядом с немецким офицером, которому снарядом оторвало голову. Таунсхенд тщательно очистил свою шинель от смеси крови и костей и заметил: «Даже не представлял, что у Шнейгера так много мозгов».

Но, прежде всего, Таунсхенд был мастером великолепно выполненных карикатур. Самое известное изображение Вульфа создал именно он во время перехода через Атлантический океан. Его карикатуры постоянно наносили глубокое оскорбление. Одна из них (на герцога Камберленда) оказалась совершенно точным изображением оригинала — без малейшей лести. Она вызвала такую ярость у герцога, что пострадала военная карьера Таунсхенда. Имея в своем штабе такого человека, Вульфу не приходилось ожидать ничего, кроме неприятностей. Действительно, к концу военной кампании эти двое уже не могли выносить друг друга. Это отвращение нисколько не смягчалось тем, что Таунсхенд каждый раз пользовался случаем, чтобы указать, что он по рождению превосходит командующего.

Вульф не воспринимал серьезно никакого мнения, когда речь шла о ведении войн. Он уже сам хорошо усвоил все, что нужно было знать. А знал он то, что необходимо постоянно применять неослабевающую жестокость. Не зря же он провел все годы своего становления с «мясником» Камберлендом и «висельником» Хоули.

Хотя некоторые и продолжают рассказывать миф о Вульфе, стоит привести отрывок из письма, написанного им Амхёрсту 6 марта; когда он еще находился на открытых просторах Атлантики, преодолевая его в штормы и ураганы: «Если в результате несчастного случая на реке, сопротивления противника, из-за болезней, распространившихся в армии, или из-за ее уничтожения или какой-то иной причины мы обнаружим, что Квебек едва ли сможет оказаться у нас в руках (безусловно, сражаясь до последнего момента), я думаю поджечь город снарядами, уничтожить урожай, дома и скот и выше, и ниже города. По возможности больше канадцев следует отправить в Европу, оставив после себя голод и полное опустошение. Это хорошее решение — и очень христианское! Мы должны научить этих негодяев вести войну по-джентльменски».

На этом этапе план Вульфа заключался в том, чтобы высадиться около Квебека между рекой Сен-Шарль и Бопортом, наступая за Сен-Шарль.

После слияния рек Св. Лаврентия и Сен-Шарль вдоль северного берега имеется плоский участок суши длиной три мили. В деревне Бопорт начинаются горы, которые становятся круче и круче, поэтому река Монморанси низвергается мощным водопадом с одной отвесной струей с вершины скал высотой 300 футов. Водопад здесь представляет потрясающее зрелище. Похоже, что он наполнен не водой, а пенным молоком. Это ослепительная, вспененная, вращающаяся масса валов, бурунов и гребней, испускающая теплый серый туман из кипящего котла в самом низу. Любого наблюдателя потрясает неиссякаемое могущество Природы, это — главное впечатление от большого водопада.

Монкальм и его лейтенанты решили, что атака, вероятно, произойдет в этом месте. Они предприняли соответствующие меры, хотя слишком поздно французский командующий согласился с шевалье де Леви (своим заместителем) в том, что необходимо укрепить весь фронт от реки Сен-Шарль до реки Монморанси.

Невероятно, но мощный участок, названный в честь шевалье (высоты Пуэнт-Леви за рекой Св. Лаврентия) всего в одной миле от Квебека, так и не был никогда укреплен. Но Монкальм обеспечил себя, по меньшей мере, второй линией обороны на западном берегу реки Сен-Шарль на тот случай, если французов оттеснят с берега Бопорта. Он также построил три моста через Сен-Шарль, которые можно было взорвать за отступающими войсками сразу же, как только они уйдут с восточного берега.

Июнь 1759 г. застал французов на пике их энергии и предприимчивости. Они готовились к грядущему тяжелому испытанию, охваченные тревогой, но поддерживаемые сознанием того, что две предшествующие попытки британцев взять Квебек (в 1690 и в 1711 гг.) закончились полным фиаско. Самым впечатляющим подвигом Монкальма стало то, что ему удалось мобилизовать столько солдат, сколько необходимо для обороны города. Он приказал Бурламаку поэтапно отступать от озера Шамплейн, мобилизовал ополчение и принял добровольцев в возрасте от двенадцати до восьмидесяти лет. У него в распоряжении имелись все регулярные войска в Канаде, кроме трех батальонов Бурламака: Беарнский, Гейнский, Лангедокский, Ла-Сарский и Рояль-Руссильонский полки. Также были ополченцы, матросы с борта кораблей, прибывшие с Бугенвилем в мае, индейцы (в основном, из племени кри), беженцы из Акадии и даже тридцать пять семинаристов иезуитской семинарии в подразделении, которое один бездельник назвал «Рояль-Синтаксис». Из общей численности населения 60 000 человек Монкальм поставил под ружье около 15 000. Большая их часть была зачислена в полевую армию. Но гарнизонные войска, индейцы, моряки и необученные новобранцы тоже принимали активное участие.

Основные слабости Монкальма носили двойственный характер. Взяточничество и коррупция режима Водрейля давали основания полагать: оборона Квебека не столь неприступна, какой она должна быть. Нечестные подрядчики, продажные инженеры, растратчики-администраторы и расхитители-комиссионеры — все внесли свой вклад, совершая должностные преступления, правонарушения и не выполняя планы, рекомендованные генералами и военными консультантами. Биго и весь его круг обедали цыплятами, откормленными пшеницей, они пили прекрасные вина. А простые жители Квебека сидели на двух унциях хлеба в день, выдаваемых по карточкам.

Новая Франция теперь столкнулась с противником, будучи не только изолированной от родины британским морским могуществом, но и расколотой внутренними противоречиями и завистью. Она осталась без продовольствия и с неполноценными укреплениями.

Но часть вины следует возложить и на Версаль. Бугенвиль еще во время своей зимней миссии 1758-59 гг. неустанно лоббировал французские министерства, добиваясь реализации планов Монкальма по строительству батарей, чтобы не допустить возможности прохода британского флота по реке Св. Лаврентия. Особое внимание он обращал на необходимость размещения артиллерии в Пуэнт-Леви и на острове Орлеан. Остров Орлеан вклинивался в русло реки Св. Лаврентия севернее водопадов Монморанси, разделяя реку на два рукава (на западе и на востоке. Это была естественная передовая позиция для защитников Квебека. Но военный министр и министр военно-морского флота отклонили издание соответствующих приказов, сомневаясь в их необходимости. Они следовали указаниям Бель-Иля о том, что война в Канаде в 1759 г. будет ограничиваться только оборонительными действиями.

Поэтому Монкальм пострадал от двойного недостатка, который с течением времени сказался многократно. Он не мог сосредоточиться только на одном Вульфе, так как знал: в поле находится армия Амхёрста. С другой стороны, Вульф вообще не встречал сопротивления, пока не оказался перед Квебеком. Это был решающий момент летней военной кампании, так как отсрочка на каждую неделю приближала осень и день, когда британцам придется либо уйти в открытое море, либо застрять во льдах.

Вульф покинул Луисбург, направляясь к реке Св. Лаврентия 4 июня. В его армаде имелось двадцать два линкора и пять фрегатов, но авангард уже начал наносить пробные удары по берегам реки. Британцы действовали так, как это принято в вероломном Альбионе: сначала заставляли канадского лоцмана служить им, угрожая повесить в случае отказа, затем поднимали фальшивые знамена и заманивали множество франко-канадских лоцманов на борт судов, продвигаясь по реке в верховья. Обманутые люди сначала думали, что это французский флот, а спасение уже где-то рядом. Их услуги оказались бесценными, потому что по самой незначительной ряби на воде лоцманы определяли, где находятся скрытые под водой скалы, а по изменению цвета воды в реке — песчаные отмели, топкое дно, а также те участки, на дне которых лежала галька.

Но даже с местными лоцманами штурманы Королевского Флота поражали противника своим бесстрашием. Позднее Водрейль согласился с тем, что британцы безопасно провели военные суда, оснащенные семьюдесятью восьми пушками, по узким протокам, которых в нормальное время старались избегать французские торговые корабли.

Более маневренные фрегаты и транспортные суда фактически устроили соревнования в мастерстве своих шкиперов. Знаменитая история сводится к тому, что Томас Киллик, капитан транспортного судна «Гудвилл», намеренно отказался от услуг французского лоцмана, а затем хвастливо высмеял трудности навигации на реке Св. Лаврентия, крикнув: «Будь я проклят, если в Темзе нет тысячи мест в пятьдесят раз более опасных, чем это! Мне стыдно, что англичане поднимают такую шумиху вокруг навигации».

Первое столкновение между британцами и французами, вероятно, можно датировать 20 мая, когда адмирал Даррел отчалил от острова Барнаби. Водрейль приказал всем французским поселенцам в низовьях реки Св. Лаврентия эвакуироваться в Пуэнт-Леви и отправил капитана де Лери наблюдать за операцией, оставляя всех пригодных для военной службы мужчин. Но поселенцы отказались повиноваться приказам Водрейля, заявив: им пора сеять овес, да и вообще они настроены скептически относительно неизбежности вторжения британцев.

Смущенный де Лери доложил об этом Водрейлю. Пришлось повиноваться сложившимся обстоятельствам и изменить приказ. Он посоветовал поселенцам уйти в леса и спрятаться там. Вульф беспрепятственно прошел вверх по реке. Сопротивления он не встретил, не считая отдельного выстрела ополченца из мушкета, когда корабельная шлюпка осмелилась подойти к берегу слишком близко.

Первая схватка произошла на острове Кодре 5 июня. Адмирал Даррел высадил войска на остров, что спровоцировало французов отправить отряд рейдеров для нанесения ответного удара. Это ни к чему не привело, но в плен взяли трех гардемаринов, которые находились на острове, не повинуясь приказам.

Даррел развивал наступление на остров Орлеан, где 17 июня произошло второе вооруженное столкновение. Французы слишком поздно решили, что нельзя позволить противнику высадиться на эту главную площадку без боя. Им удалось захватить куттер Королевского Флота и его команду в составе восьми человек. Но когда они увидели появившуюся британскую флотилию, то сразу отступили.

Вскоре показался остров Орлеан. Его лесистые берега оказались покрыты легким туманом. Но в ясном свете дня британцы увидели то, что походило на «землю молока и меда». Остров был плодородным, там выращивали лен, ячмень, горох и пшеницу, имелось множество каменных фермерских домов и построек, а также иных признаков мирной цивилизации — например, ветряные и водяные мельницы, церкви и часовни.

Утром 28 июня Вульф высадился на острове Орлеан. Он стал наступать через леса в западном направлении, впервые собственными глазами увидев масштаб проблемы, с которой придется столкнуться в Квебеке.

После осмотра сложных французских фортификаций, простирающихся от реки Сен-Шарль до водопада Монморанси, перед Вульфом встала сложнейшая проблема: что делать дальше?

Его очевидным маневром был захват высот Пуэнт-Леви напротив Квебека. Но прежде всего следовало расправиться с атаками «оводов» из ополчения под командованием Лери, а что еще важнее — справиться с самой рекой.

Затем руку помощи протянула стихия. Днем 28 июня эскадра Королевского Флота попала в страшный шторм, сбив в одно место военные корабли и разрушив многие плоскодонные лодки, с борта которых войска высадились тем утром. Похоже, погода была на стороне французов. Но божественное Провидение, если они таким образом воспринимали его, могло бы вмешаться и несколькими часами раньше — во время высадки. Тогда британцы понесли бы ужасающие потери. Им действительно повезло, что буря утихла столь же внезапно, как и началась. Больше ущерба не последовало.

Французские наблюдатели подтвердили: английские морские пехотинцы хорошо проявили себя во время этого тяжкого испытания. В официальных докладах Вульфа говорилось о «шквале», но один британский военно-морской офицер рассказывал о кратковременном ужасе, спровоцированном бурей. «Мне не доводилось никогда наблюдать такого кошмара с кораблями за всю мою жизнь», — писал он.

Те, у кого было время, наблюдали действие бури на водопад Монморанси: его обрушивающиеся бурлящие завихрения, которые прежде были белоснежными, стали сначала серыми, а затем — черными.

Не предпринимая никакой попытки оказать сопротивление высадке, французы решили, что пришло время использовать свои семь брандеров, направив их на британские корабли, стоявшие на якоре в канале южнее большого острова. Ночью 28 июня они спустили на воду свое секретное оружие.

Часовые в Пуэнт-д'Орлеан сначала увидели то, что им показалось кораблями-призраками, направляющимися в их сторону. Внезапно «призраки» запылали ярким пламенем, раздался потрясающий грохот, подобный одновременному взрыву смеси фейерверка, зажигательных ядер, гранат, пушек, мушкетов и вертлюгов.

Но результатом оказалось полное фиаско. После того, как фейерверк закончился, рассеялись удушливые облака ядовитого дыма и тьма, то, что должно было быть ярко горящим левиафаном, превратилось в бумажного тигра. Похоже, брандеры загорелись слишком рано, предоставляя британцам вполне достаточное время и предупреждая их, что, сохраняя полное спокойствие, следует снять с якоря корабли Королевского Флота или обрезать тросы, чтобы уйти на безопасное расстояние от этой угрозы. Одновременно с этим лодочники сумели отбуксировать брандеры по возможности дальше.

Беспомощно свистя и треща, несостоявшиеся «драконы» догорали на берегу до самого рассвета. Говорят, что Водрейль наблюдал за этим зрелищем с колокольни церкви деревни Бопорт, продолжая надеяться: произойдет чудо, ветер развернет отбуксированные брандеры в нужном направлении на его мучителей.

Крах брандеров стал ударом для боевого духа французов. Предполагали, что эти суда окажутся главным средством французской обороны. Министерство морского флота в Париже, находящееся в стесненных обстоятельствах, потратило на них один миллион франков. Но, как насмешливо заявил один историк Квебека в 1759 г., «вид и звук пылающих кораблей со взрывающимися укороченными пушками, идущих вниз по каналу, перепугал солдат на некоторых передовых постах Вульфа на острове. Он вызвал общую тревогу. Это все, что Людовик XV получил за свой миллион».

Внезапно 30 июня Монкальм заметил опасность, угрожающую высотам Пуэнт-Леви. Он просил Водрейля отправить крупный отряд за город, чтобы занять высоты.

Наконец-то Водрейль не стал возражать и вступать в ожесточенные споры, поскольку это была операция такого типа, которые ему нравились. Лесной ландшафт делал Пуэнт-Леви идеальным пространством для сражений в кустарнике для его индейцев и канадских нерегулярных подразделений.

Но один из британских военнопленных каким-то образом убедил тех, кто допрашивал его, что видимые маневры Вульфа в направлении Пуэнт-Леви были ложными, чтобы замаскировать атаку на Бопорт и реку Сен-Шарль.

Операцию Леви отменили, французы окопались для ожидаемой атаки. Всю ночь они стояли в полной боевой готовности. Атаки не последовало. На рассвете войска распустили. Но едва они устроились поспать в своих гамаках, когда ложная тревога снова привела их обратно на линии обороны — уже с заспанными глазами.

1 июля Монкальм вновь приказал взять высоты Пуэнт-Леви. Но вновь (что вообще совершенно невероятно) операцию отменили. На сей раз Водрейль лично допросил военнопленного, давшего в первый раз дезинформацию. И тому удалось обмануть губернатора снова.

Пока французы продолжали сомневаться и колебаться, бригадир Роберт Монктон оккупировал высоты напротив города. После того, как высоты Пуэнт-Леви оказались в руках британцев, среди французов начались неизбежные взаимные обвинения. Монкальм написал гневное письмо с обвинениями и упреками Водрейлю, указывая, что губернатор не повиновался явным приказам Людовика XV. Он должен был обращаться к Монкальму по всем оперативным вопросам. С типичным высокомерием патриция Водрейль просто ответил, что письмо «не было принято», то есть не поступило. То, что он не написал ответ, и что в его адрес послание не поступало, просто увеличило ярость командующего еще больше.

Между тем Вульф захворал, сердясь на своих военно-морских коллег. Страдая от болей в мочевом пузыре, 3 июля он провел совещание с адмиралом Сондерсом, где жаловался на то, что французские канонерки произвели опустошение среди его кораблей. А эффективный ответ батареи противника, судя по всему, они не получили. Сондерс терпеливо объяснял: Королевский Флот еще полностью не контролирует бассейн Квебека, в определенных районах возник ряд проблем. Например, британские военные корабли не могут пойти на сближение с французскими позициями вокруг деревни Бопорт, поскольку широкая банка отмелей означает большую опасность такого маневра. Если суда войдут в зону обстрела, то могут оказаться выброшенными берег, словно черепахи в грязи.

Но Вульф возражал: капитаны военно-морского флота, похоже, не желают вступать в ближний бой с французскими батареями и канонерками на других секторах, где подобных соображений нет. Он спрашивал, почему французские канонерки могут свободно идти на сближение, не испытывая никаких трудностей или беспрепятственно.

Вульф дошел почти до обвинений Королевского Флота в трусости или робости перед орудиями, но флегматичный Сондерс не позволил спровоцировать себя.

Настроение командующего не улучшилось, когда он, наконец, перешел к следующей из своих любимых тем. По его мнению, следовало приблизиться к Квебеку с запада — в том месте, которое назвалось Сен-Мишель (по иронии судьбы, оно располагалось недалеко от Равнины Авраама) и создать там полевые оборонительные укрепления.

Проблема заключалась в том, что на этом этапе военной кампании он был не в состоянии привести всю свою армию на запад от города. Если же Вульф направил бы только одно подразделение, это нарушало бы принцип сосредоточения войск. Вероятнее всего, его разбили бы по частям местные значительно превосходящие силы противника.

Даже если бы Вульф высадился между Квебеком и Кап-Руж, первое подразделение смели бы превосходящие войска раньше, чем пришло бы подкрепление.

Похоже, получив полное поражение по всем пунктам, Вульф вернулся к своей первоначальной идее высадки на берегу Бопорта. Так как это место предполагаемой высадки оборонялось особо мощно, он переменил его, назначив его на другой стороне водопада Монморанси.

Оставив майора Харди и подразделение морской пехоты для обороны Пуэнт-д'Орлеан, ночью 8 июля Таунсхенд и Мюррей погрузили на борт кораблей 3 000 солдат, а перед рассветом высадили их в Л'Анж-Гардин, непосредственно на противоположной стороне от водопада и французов. Они рассредоточили несколько канадских передовых рейдеров, поднялись на высоты и взяли плато, откуда открывался вид через пропасть Монморанси на французскую армию. Леви и его адъютант (якобит шевалье Джонсон) наблюдали за всем этим, обсуждая вопрос о том, нет ли значительно ниже по течению Монморанси брода. Это позволило бы им напасть с тыла на британских захватчиков.

После неподобающей ссоры между Джонсоном и Леви, шотландцу удалось настоять на своем решении. Раздраженный Леви отправил своих индейцев на поиски нового брода.

400 человек двинулись в поход, вышли в тыл англичанам и доложили, что противника можно уничтожить немедленно, если французы приведут свои главные силы.

Леви колебался, передав сообщение Водрейлю, находившемуся в четырех милях от него. Его посланец принес обратно слова, что нельзя идти ни на какой риск. Генерал-губернатор предлагал созвать полный военный совет. Но разочарованные индейцы все же открыли огонь. Затем им пришлось отступить с большими потерями, но только после того, как они получили удовлетворение, сняв тридцать шесть скальпов. Они использовали великолепную возможность: в сражении в такой местности многое зависит от искусства боя в лесу, а здесь за канадцами было явное преимущество.

Теперь две армии стояли друг против друга по разные стороны ущелья реки Монморанси. Но Вульф ни на йоту не приблизился к достижению поставленной цели. Что теперь он должен делать? Попытаться атаковать через Монморанси в одной из нескольких точек, к которой можно добраться вброд? Пойти во фронтальную десантную атаку от реки на Нижний город Квебека? Можно ли каким-то образом сочетать оба вида ударов? На бумаге его позиция была под угрозой: у Вульфа имелись одни крупные силы на реке Монморанси, вторые — в Пуэнт-Леви, третьи (под командованием майора Харди) — на острове Орлеан. Любая из трех (особенно — морские пехотинцы Харди) может быть разбита раньше, чем остальные придут к ней на помощь.

Большую часть июля Вульф оставался в нерешительности. Монкальм тоже колебался, нерешительно взвешивая варианты наступления и обороны. 9 июля он изложил свои соображения в длинном письме Леви. Казалось, что существовало четыре варианта действий. Например, пойти в ограниченное наступление, используя имеющиеся войска. Либо — усилить фронт на реке Монморанси солдатами из Квебека, ночью перейти через реку, а на рассвете внезапно напасть.

Можно было оставаться на оборонительных позициях в состоянии боевой готовности, чтобы встретить британцев, когда они, как ожидалось, перейдут через реку Монморанси вброд и двинутся в атаку. Еще один вариант — обеспечить неприступность линий обороны при реке Монморанси, используя для этого крупные подкрепления, чтобы получить локальное превосходство.

Но последняя возможность чревата риском в том случае, если Вульф сможет снова погрузиться на борт судов и высадиться в тылу между Бопортом и рекой Сен-Шарль. А этот участок по определению оставался плохо защищенным.

На военном совете, состоявшемся позднее в тот же день, где среди прочих присутствовали Монкальм, Леви, Водрейль и Биго, возникли значительные разногласия. Некоторые высказывались (в источниках не указано, кто именно) в пользу атаки, но большинство отдавало предпочтение осторожной политике обороны. Монкальм урегулировал данную проблему, выбрав вариант обороны. Утверждают, что он сказал о Вульфе следующее: «Пусть он развлекается, оставаясь там, где находится. Если мы оттесним его, он, возможно, уйдет в другое место, где сможет причинить нам вред».

Во вторую неделю июля «странная война» оказалась в самом разгаре. Погода стояла неровная — то страшная жара, то проливные дожди. Поэтому солдаты или мокли в своих палатках, или их одолевали тучи комаров. Между двумя лагерями под флагами перемирия ходили посланники, обмениваясь взаимными упреками и угрозами. Один из парламентеров заявил Вульфу, что он может разрушить Квебек, но никогда не сумеет его взять. Вульф бросил в ответ, что возьмет город даже в том случае, если ему придется провести всю зиму на реке Св. Лаврентия.

Между французскими канонерками и британскими фрегатами, а также между соперничающими отрядами индейцев, англо-американскими рейнджерами и французскими «лесными отрядами» возникали стычки. Британцы вручали награды за убитых индейцев-противников. Французские местные жители продолжали страдать от успехов, которых добились британские солдаты «красные мундиры», научившиеся сражаться с ними после «отстрела индеек» в Мононгахела четыре года назад.

С точки зрения французов самым зловещим событием стало внезапное усиление дезертирства. Это объясняется рядом факторов. Война на изнурение была такой, к которой не привыкли франко-канадцы. Они голодали, страдали, не находили покоя и не могли понять, почему их командиры продолжают с полным безразличием оставаться в обороне, не переходя в наступление. Некоторые из них говорили своим английским захватчикам, что только в силу влияния католических священников и из-за страха, что их могут зарезать индейцы из британских союзников, они сохраняли верность Водрейлю и Монкальму. Но самое главное заключалось в том, что их боевой дух был окончательно сломлен.

Ситуацию не смогло исправить даже драматическое событие 18 июля, когда Королевский Флот наконец-то прорвал оборону Квебека и рванулся через реку к городу. Монкальму сразу же пришлось ослабить свою позицию в Бопорте, отправив 600 солдат на защиту всех доступных точек на скалах между Квебеком и Кап-Руж.

Теперь французский командующий потенциально находился под ударом с трех сторон. Но именно из-за этого же признака, Вульф опасно рассредоточил свои силы и стал уязвим для контратаки в четырех различных секторах. Но общее преимущество с этого времени оказалось на стороне британцев. Монкальм полагал, что ни один крупный боевой корабль не сможет пройти к Квебеку. Но британцы были уже в Кап-Руж и могли подвозить продовольственное снабжение и боевую технику.

Пока обе стороны считали время, Вульф приступил к обстрелу Квебека из Пуэнт-Леви из шести 32-фунтовых пушек и пяти 13-дюймовых мортир. Объектом был Верхний город — в особенно, дома богатых и процветающих горожан. Удар причинил такие огромные разрушения, что купцы Квебека обратились с петицией к Водрейлю, добиваясь разрешения снарядить собственную экспедицию и разбить британские батареи на господствующих высотах.

После того, как Водрейль громогласно запретил это, торговцы направились к Монкальму, который был только рад уязвить генерал-губернатора и дать согласие на этот план. Отряд численностью в 1 600 солдат канадских нерегулярных сил (многие из них были школьниками и лавочниками) поступил под командование Жана-Даниэля Дюма, ветерана сражения при Мононгахела в 1755 г. Он вызвался добровольно возглавить экспедицию.

Задача, поставленная перед отрядом, заключалась в том, чтобы взять позицию на высотах, с которых открывался вид на британскую батарею, а затем, ведя точный огонь из мушкетов, привести позиции противника в негодное состояние.

Начали они хорошо. Ночью с 11 на 12 июля, оставаясь незамеченными, канадцы переправились через реку и вышли на южный берег. Но оказавшись на берегу, они сразу же столкнулись с серьезными проблемами. Простые дилетанты, не имеющие никакой военной подготовки, дисциплины, сплоченности и опыта сложного искусства ведения боя в лесу, эти ополченцы вскоре стали пугаться даже собственной тени. Они начали стрелять по своим солдатам, полагая, что это противник.

Трижды Дюма приводил в порядок свою оборванную армию. Но вскоре паника и замешательство, охватившие его солдат-новичков, достигли такого уровня, что все подразделение распалось на части. Неуправляемые новички беспорядочно бежали к своим каноэ, чтобы погрузиться на борт. Ирония судьбы заключалась в том, что опытные разведчики-индейцы, высланные вперед, застали британцев спящими и ничего не подозревающими. Поэтому операция вполне могла увенчаться успехом.

Но когда разведчики вернулись к главному подразделению, то обнаружили, что его более не существует. С первым светом запуганные дилетанты оказались снова на северном берегу.

Британцы узнали об этом смехотворном инциденте только через пять дней.

Вульф выпустил листовку, призывающую канадцев, не состоявших в регулярной армии Франции, сохранять нейтралитет. Он пообещал: если мирные жители прислушаются к его совету, то их собственность и религию будут уважать. Если же нет, то война станет беспощадной — дома, товары и урожай уничтожат, а о концессиях мирным гражданам не может идти и речи.

Вульф был счастлив продолжать военную кампанию «воздушным террором» в своем духе, сея смерть с небес навесным огнем в течение всего июля. 300 зажигательных ядер мортир ежедневно обрушивались на Верхний Квебек, который вскоре превратился в город-призрак. Терроризированное население покинуло свои дома и бежало к крепостному валу или в поля за пределами города.

Ужас, охвативший горожан, особенно увеличивался еще и тем, что городские власти, полагаясь на предположительно авторитетный доклад военных инженеров, уверили население: любой обстрел с высот Пуэнт-Леви может обрушиться только на Нижний город, но не на Верхний.

Вульф подвозил все больше боеприпасов и оружия в Пуэнт-Леви, добавив четыре батареи, доставленные на берег с кораблей 20 июля, а затем — еще две совершенно новых артбатареи. Они открыли огонь 28 июля и 28 августа.

К началу сентября смерть городу несли уже двадцать девять единиц артиллерии, вызывая особенно обширные разрушения зажигательными ядрами и бомбами. 16 июля в Квебеке уже полыхали огромные пожары, а 22–23 июля горел весь Верхний город. Нечто, приближающееся к огненной буре, произошло в Нижнем городе в ночь с 8 на 9 августа, когда в пепелища превратились 152 дома! Кафедральный собор и церковь Богородицы-Победительницы Квебекской, по иронии, получившей свое названия в честь побед в 1690 и 1711 гг., были разрушены до основания.

Так как Квебек был укрепленным городом, его опустошение и разрушение законами войны дозволялось. Вульф объяснял свое поведение тем, что все мероприятия предназначены для подготовки пути безопасного прохода флота Сондерса на запад. Это называлось прелюдией к десантному штурму Нижнего города. Но, как уже указывалось в ряде примеров, этих целей можно было добиться, просто разрушив неэффективные городские артиллерийские площадки.

Настоящая цель Вульфа заключалась в том, чтобы запугать канадцев террором. В этом нет ничего тайного или зашифрованного. Он предупреждал Амхёрста, что если потерпит поражение в Квебеке, то максимально опустошит город и сельскую местность.

И Вульф сдержал данное слово. Его сравнение с сэром Артуром Гаррисом («Бомбардировщиком») и его воздушными ударами по немецким городам в 1941-45 гг. может показаться слишком натянутым. Столь же натянутым может показаться упоминание о героях времен Черчилля. Но в этом случае (как и во всех других) Вульф подходит слишком близко к той тонкой черте, которая разделяет законные военные действия и военные преступления.

28 июля Водрейль возродил идеею брандеров, хотя и в иной форме. Он приказал построить гигантский брандер-плот, длина которого составляла 600 футов. Плот состоял более чем из семидесяти шхун, каноэ, шлюпок и небольших лодок, соединенных вместе. Все они были нагружены гранатами, старыми вертлюгами, пушками и стволами пистолей, заряженными по самое дуло, другим горючим материалом.

На этот раз атака оказалась лучше спланированной по времени. Ею умело командовал бесстрашный канадец из рядов нерегулярных сил по имени Курваль, которого поддерживал Бугенвиль. Но результат оказался таким же, как и раньше. Мнение Монкальма сводилось к тому, что на этот раз французские канонерки не смогли выполнить свои обязанности должным образом. В результате их неуверенных действий Курваль потерпел поражение.

И вновь «морские волки» британского флота проявили себя великолепно, выйдя навстречу горящим монстрам в маленьких лодках, прикрепив к ним канаты и отбуксировав угрожающие чудища к берегу — подальше от боевых кораблей. Сообщалось, что один из матросов сказал своему товарищу: «Черт возьми, Джек, разве ты никогда не был в таком аду и не буксировал их раньше?»

Той ночью моряков британского флота потчевали беспримерной порцией грога — полпинты бренди на душу. В Королевском Флоте знали, как наградить своих героев.

Но пожары стали постоянными в этой суровой войне. Они не просто разгорались благодаря брандерам или ядрам в ставшем преисподней Квебеке, сгоревшем до основания. Ущерб непреднамеренно наносился противникам в результате безразличия, а иногда — и поджогов. Капитан Джон Нокс, дневник которого является бесценным источником сведений об этой осаде Квебека, рассказывает об одном инциденте, который, вероятно, оказался типичным. Британские войска случайно подожгли ферму, полагая, что в ней никто не живет. Затем, пока пламя быстро охватывало крышу, солдаты были поражены и пришли в полное замешательство, услышав из дома ужасающие крики женщин и детей (которые, очевидно, там спрятались). Простая человечность подсказывала им попытаться немедленно сделать все для спасения людей. Но ужасающее пламя не позволило англичанам сделать это. И еще одна злополучная семья присоединилась к длинному перечню случайных жертв войны за Северную Америку.

Между тем Вульф выбирал точку над городом, откуда мог пойти в атаку. Он открыл такой интенсивный заградительный артиллерийский огонь со своей позиции на противоположной стороне ущелья реки Монморанси, что французам было опасно даже высунуть голову из окопов, чтобы осмотреться.

Этот огонь имел двойную цель. Он отвлекал внимание от операций выше Квебека, а также стал необходимой прелюдией на тот случай, если позднее будет предпринята попытка высадки десанта где-нибудь на линии Бопорт — Монморанси.

Но планы крупного штурма с точки над городом вскоре полностью развалились. Похоже, Вульфа вывела из равновесия контратака Монкальма, в которой принимали участие 600 солдат, союзники-индейцы под командованием Дюма и два 18-фунтовых орудия и мортира (артиллерией командовал майор Франсуа Ле-Мерсье). Точность батарей Ле-Мерсье заставила британские корабли, стоявшие на якоре вблизи Ан-де-Мер, поднять якорь и уйти. Это убедило Вульфа в том, что его проект высадки выше Квебека в пункте Сен-Мишель нельзя осуществить.

Критики Вульфа обрушились на него за эту неудачу, так как совершенно очевидно, что выше Квебека были другие места, из которых можно было атаковать город. (На самом деле, британский командующий сам их обнаружил спустя два месяца).

Отказываясь от собственного принципа, что «ничто не следует считать преградой для любого начинания, пока это не выяснено в результате проверки», Вульф производил впечатление скорее нерешительного человека и импровизатора, чем генерала, обладающего стратегическим видением. Некоторые свидетельствовали, что у его бригадиров увеличивались сомнения в компетентности командующего в результате этих контрдействий в конце июля.

Пока Вульф рассматривал возможные варианты дальнейших действий, он заставил противника теряться в догадках относительно цели отправленного им подразделения под командованием сэра Гая Чарлтона в район, расположенный в двадцати милях выше Квебека — Пуэнт-о-Трембль.

Подразделение из 600 солдат под командованием Чарлтона, как полагают, шло по следу секретных документов, хранящихся у семей элиты Квебека. Вновь можно сказать лишь предположительно, что эти документы бросали свет на окончательные намерения французов.

Но весь этот поход, похоже, стал рыболовной экспедицией во всех отношениях. По пути произошла стычка с враждебными индейцами, с которыми быстро расправились. Но главное достижение Чарлтона заключалось в том, что он окружил группу, состоящую почти из ста женщин, детей и глубоких старцев, которых отправили обратно в Квебек под флагом перемирия. Вульф специально пригласил самых знатных дам из этой группы на ужин, на котором пытался очаровать их и льстил им. Он шутил, что французские генералы, вероятно, крайне посредственные, так как «я дал им хорошие шансы напасть на меня, но удивлен, что они не воспользовались ими».

В целях пропаганды Вульф просил своих солдат относиться вежливо и заботливо и к менее значительным персонам среди пленных. Для банкета забили мясной скот, овец и боровов. Рядовые делились ромом и табаком с пленными. Все это, как надеялся командующий, могло привести к тому, что ручеек дезертиров из Квебека превратится в настоящий поток.

Но к концу июля решительного прорыва, необходимого в том случае, если операция в Квебеке должна завершиться до наступления зимы 1750 г., еще так и не удалось добиться. Несмотря на публичную браваду, Вульф не намеривался застрять во льдах реки Св. Лаврентия. Фабианская тактика Монкальма начинала изматывать его.

В конце концов, похоже, Вульф пришел к выводу: если Монкальм не нападет на него или не станет реагировать ни на какие очевидные приманки, единственным выходом для британцев окажется нападение на Монкальма. Это было очень рискованное предприятие, но оно показалось лучше, чем продолжающийся застой.

В первоначальном плане Вульфа предполагались два удара по позициям французов в районах Бопорт — Монморанси. Бригада Монктона должна покинуть Пуэнт-Леви, переправиться через реку и высадиться справа от французов между Бопортом и рекой Сен-Шарль. В это же время на левом фланге французов другое подразделение (из Гренадерского полка Монктона) должно попытаться взять один из редутов около реки Монморанси при поддержке войск, наступающих из ущелья вброд в тыл французам. Так поступали индейцы, когда пытались ранее атаковать англичан с тыла.

Сейчас Вульф отказался от мысли нападения на французов справа, он сосредоточился на секторе Монморанси. По мнению многих военных аналитиков, командующий отказался от рискованного плана и остановился на плане катастрофического разгрома. Существует подозрение: когда Вульф консультировался со своими бригадирами, они подняли вопрос об ужасной возможности того, что Монкальм может смириться с захватом редута и остаться за своими полевыми укреплениями. Это сделает обход во фланг из ущелья реки Монморанси неуместным.

Безусловно, правда и то, что стратегия Вульфа была основана на нежелании Монкальма сражаться на открытом пространстве. Это единственная вещь, которую французский командующий до того времени постоянно отказывался делать.

31 июля стоял ясный и жаркий день с легким ветерком. Это идеальная погода для амфибийных (десантных) операций. И Вульф начал атаку. После артиллерийской дуэли между британскими военными кораблями и французскими батареями, расположенными к востоку, он поднялся на борт корабля «Рассел» и вновь потряс всех своим легендарным хладнокровием под огнем противника. Трижды около него пролетали падающие обломки оснастки корабля, даже трость у него из рук выбил снаряд.

Но когда Вульф увидел редут крупным планом, то это ему категорически не понравилось. Редут оказался значительно ближе к французским полевым оборонительным сооружениям, чем считали британцы, когда видели его на расстоянии. Теперь французские фортификации казались настоящей смертельной ловушкой.

Совершенно непостижимо, как британцы, даже если они смогут взять редут под носом у французов, выдержат контратаку или интенсивный безжалостный обстрел снарядами сверху.

Пока Вульф размышлял о том, не следует ли отменить атаку, уронив достоинство и подорвав боевой дух, он заметил, что среди французских защитников возникли «замешательство и беспорядок» (так он позднее это и назвал). Хаос у противника придал британскому командующему уверенности.

Вульф приказал Монктону в Пуэнт-Леви привести своих солдат, переправляясь через реку, а Таунсхенду, командующему в районе Монморанси, выполнить диверсионное нападение во фланг. Батареи в ущелье реки Монморанси должны накрыть огнем французские позиции, пока солдаты Таунсхенда будут переправляться вброд через реку в нижнем ее течении.

Вульф совершенно ясно делал двойной ход. Вероятно, он хотел немедленно воспользоваться моментом, чтобы пойти в полную фронтальную атаку на самые мощные французские позиции, используя 5 000 солдат против противника, численность которого была в два раза больше. Морские пехотинцы и гренадеры в лодках были готовы высадиться приблизительно к 11 часам утра, но многие суда сели на скрытые отмели. К тому времени, когда десантные войска нашли место, подходящее для выгрузки, было уже около 5 часов дня. В этот момент уже начался отлив, небо потемнело и нависло над ними.

Предполагалось, что тринадцать рот Гренадерского полка, высадившиеся на берег, должны построиться в соответствии с установленным порядком, пока все войска выгружаются из лодок. Но в тот день среди гренадеров на борту царил дух энтузиазма (легенда говорит, что солдат взбудоражили скверные вирши, сложенные сержантом Ботвудом из 47-го подразделения). Поэтому, как только они оказались на берегу, гренадеры уже не могли более сдерживаться и бросились на редут.

Французы сразу же ушли оттуда, но гренадеры не успели еще овладеть им, как на них обрушился град пуль противника, засевшего на высотах над ними. Свист и вой пуль не остановили британцев, они шли вперед, пытаясь подняться по крутому склону. Вторая очередь мушкетных пуль и картечи сверху остановила десятки солдат на их пути. Но осталось много выживших. Поэтому они мрачно примкнули штыки, вдохновляемые мыслью, что к этому времени у французов должны закончиться боеприпасы.

И в этот момент разразилась летняя гроза. Дождь лил как из ведра такими плотными струями, что французские защитники не могли различить солдат, поднимающихся по холму. Между тем гренадеры беспомощно скользили по грязи и мокрой траве. Наконец, придя в отчаяние, они отступили к редуту. А затем Вульф дал сигнал общего отступления.

Во время отступления гренадеров индейцы, союзные французам, воспользовались возможностью: они поспешно спустились к редуту и сняли скальпы с убитых гренадеров.

Тем временем бригада Таунсхенда, действуя из района из Монморанси, перешла вброд реку ниже по течению и направлялась в предполагаемую фланговую атаку. Внезапно поступил приказ об отступлении. Это создавала новую опасность: можно сказать, что у солдат Таунсхенда имелся билет только в одну сторону. Они прошли по броду во время отлива. Теперь возникла опасность, что бригада окажется отрезанной на другом берегу реки быстро поднимающимися водами.

Перейти по броду обратно в таких условиях оказалось крайне сложным делом. Вульф направил солдат 78-го Хайлендерского полка прикрывать отступление по броду. Это и было выполнено с характерным шотландским героизмом.

Некоторые из их сотоварищей находились вместе с десантным подразделением на берегу. Возникли громкие споры, когда Вульф приказал шотландским горцам вернуться по броду. Они ответили, что не намерены отступать в ущелье реки Монморанси, пока не убедятся в том, что никто из их клана не остался на берегу.

Невысокое мнение Вульфа относительно шотландцев нисколько не улучшилось в результате такой недисциплинированности. Однако горцев убедили, что все их соотечественники благополучно погрузились на борт лодок. Только после этого они переправились по броду. Но к тому времени уровень воды настолько поднялся, что это удалось с большим трудом. Пришлось больше плыть, а не идти.

В результате британцы потерпели самое крупное поражение после Тикондерога в 1758 г. (Важно, что это случилось при фронтальном штурме). В списке потерь Вульфа насчитывалось 443 солдата, включая 210 убитых. Потери французов составляли около шестидесяти убитых и раненых, все они вызваны начальным артиллерийским обстрелом из района Монморанси.

Вокруг этого поражения разгорелись жаркие споры. Гренадеры остались с убеждением, что были на волоске от победы, когда разразилась летняя гроза. А французы были точно в такой же степени уверены в том, что всех гренадеров они сумели бы перебить, если бы те приблизились к полевым оборонительным укреплениям. А шквал в этом случае рассматривался как еще один пример «протестантского ветра».

Глубокую горечь вызвали инциденты со снятием скальпов, когда гренадеры отступали от редута. Но это до некоторой степени смягчалось волнующим проявлением французского благородства. Со смертельно раненого капитана Остерлони индейцы готовились снять скальп, но в этот момент вмешался солдат Гайен и оттеснил дикарей, после чего подоспели французские офицеры. Они унесли умирающего Остерлони в безопасное место, где тот мог мирно скончаться. Последняя предсмертная просьба капитана заключалась в том, чтобы неизвестного спасителя наградили горсткой гиней из его кошелька, но французы отказались от награды.

Когда об инциденте узнал Вульф, он написал Водрейлю, предложив за героический поступок двадцать фунтов стерлингов. Однако губернатор отклонил это предложение, заявив: французский солдат просто действовал в соответствие со стандартным приказом предотвращать зверства.

Водрейль и в самом деле пребывал в хорошем на редкость настроении. Теперь он совершенно уверился в том, что единственная опасность, которая угрожает французам, может быть только на озере Онтарио. Но Монкальм в силу пессимизма или реализма знал больше. Он писал Бурламаку: «Понимаете, месье, наше дело, безусловно, стало всего лишь прелюдией к чему-то более важному. И это важное уже сейчас ожидает нас».

Действительно, имелось нечто отчаянное в действиях Вульфа 31 июля.

Первоначальный план вытеснения Монкальма с оборонительной позиции страдал рядом недостатков. Вероятно, он вообще не мог быть успешным. Но решение, принятое экспромтом в тот самый момент, когда он увидел, что все более ранние предположения и расчеты оказались неверными, ставит сложные вопросы перед любым, кто хотел бы изобразить Вульфа военным гением. Разве Монкальм при Тикондерога не продемонстрировал, что может произойти с фронтальной атакой на хорошо обороняемые позиции? А на самую слабую точку французской позиции не выполнили даже рискованного лобового удара. Даже в том случае, если Вульф каким-то чудом смог бы взять высоты, то основная масса французских войск просто отступила бы за реку Сен-Шарль и переформировалась на дальнем берегу. И тогда, в некотором смысле, Вульф вернулся бы туда, откуда и начинал атаку.

Вульф не был мастером-стратегом. Он оказался оратором, уклоняющимся от прямого ответа, и нерешительным человеком. Но Монкальму едва ли удалось выйти с честью из боев 31 июля, так как он категорически заявил Леви за несколько дней до сражения, что подобный удар не может произойти вообще.

Борьбу Монкальма с Вульфом возводят до мифического предания, сравнивая их с Гектором и Ахиллесом, Арджуной и Карной. В 1759 г. на кону в Северной Америке стояли крупные ставки, но обоим командирам-соперникам, хотя они и были талантливы, оказалось очень далеко до военных гениев.