1940-Счастливый год Сталина

Существовали эвфемизмы для описания различных вариантов побега заключенных из железнодорожных вагонов — пролом (пола, крыши, боковых стенок). Убитые при попытке к бегству конвоиры именовались выбывшими, волнение среди осужденных назывались сортировкой бланков, женщины — ордер, а женщины с детьми отно­сились к квитанциям.

Эта ущербная бюрократическая поэзия в карикатурном виде от­ражает, пожалуй, единственную в своем роде, далекую от какой бы то ни было цивилизованности административную культуру, или куль- туру в области безопасности.

МАЙ - «ЗАКОН ЖИЗНИ»

Мы с именем Сталина все победим, Клокочет заветная песня в груди — В ней Сталину слава, любовь, уваженье, Без края восторг, без границ восхищенье.

Джамбул («Песня о Сталине»)

1940 г. в Советском Союзе обещал быть совершенно не похожим на все предыдущие годы. Первые признаки этого появились уже в конце лета 1939 г. Вот что писал, в частности, в своей книге[93] стар­ший переводчик министерства иностранных дел Германии Пауль Шмидт: «22 августа в 9 часов вечера я самолетом VW 200 "кондор" отправился в Москву вместе с Риббентропом и большой делегацией. Мы провели ночь в Кенигсберге, но об отдыхе нечего было и помыш­лять. Всю ночь Риббентроп готовил материалы для своей встречи со Сталиным, заполняя многочисленные листы рукописными запися­ми, буквы под его рукой становились все больше и больше по мере того, как проходила ночь. Делались звонки в Берлин и Берхтесга- ден с запросами по поводу самых редких документов, и вся команда буквально сбилась с ног... На следующий день мы отбыли в Москву. ...Что прежде всего поразило меня, едва я вышел из самолета, так это щит со словом "Москва", написанным по-французски, а рядом с ним по обе стороны флаг со свастикой в дружеском соседстве с флагом с серпом и молотом. Перед ним стоял Потемкин, первый заместитель народного комиссара иностранных дел, чья фамилия, казалось, сим­волически подчеркивала нереальность всей сцены. Он возглавлял делегацию официальных лиц, прибывших встретить нас. С ним были итальянский посол Россо... и немецкий посол фон Шуленбург... То­ропливо перекусив, Риббентроп немедленно отправился на встречу с Молотовым в Кремль».

После подписания пакта о ненападении от 23 августа 1939 г., по словам Молотова и Риббентропа, началась новая эра в германо- российских отношениях. Сталин в телеграмме министру иностран­ных дел (от 25 декабря 1939 г. — Прим. перев.) ссылался на «дружбу, скрепленную кровью» и заверял в том, что Советский Союз никогда не предаст своего партнера по договору. С этого момента в советской пропаганде наступил невиданный доселе перелом[94].

«Когда я вернулся вечером в посольство, — пишет в своих вос­поминаниях тот же Пауль Шмидт, — Риббентроп вскоре прибыл из Кремля. Энтузиазм в отношении Молотова и Сталина, который, похоже, присоединился к разговору позднее, буквально переполнял его. "Дела с русскими идут великолепно" — то и дело восклицал он за коротким ужином. "Мы, несомненно, придем к соглашению еще до ночи". Линия раздела сфер интересов России и Германии в Польше, ставшая такой знаменитой и обусловившая новый раздел этой стра­ны, уже, судя но всему, обсуждалась на том послеобеденном заседа­нии, потому что Риббентроп направил по телефону запрос из посоль­ства в Германию, спрашивая мнение Гитлера, согласится ли тот, если порты на Балтийском море Либау (Лиепая) и Виндау (Вентспилс) отойдут к русской сфере интересов. Менее чем через полчаса пришел утвердительный ответ Гитлера... Сразу же после быстро проглочен­ного ужина Риббентроп помчался обратно в Кремль с Шуленбургом и руководителем юридического отдела доктором Гаусом. К моему со­жалению, я не поехал с ними, так как советник посольства Хильгер, осуществлявший перевод, одновременно должен был делать записи бесед»[95].

Затем Риббентроп и сопровождавшие его лица с восторгом рас­сказали о небольшом празднике, «который Сталин устроил после подписания этого соглашения. "Как добрый отец семейства" он лично проявлял заботу о своих гостях... Сталин первым предложил выпить за здоровье Гитлера со словами: "Я знаю, как сильно народ Германии любит своего фюрера. Поэтому я хотел бы выпить за его здоровье!" ...Мы отбыли в Берлин в час дня 24 августа, проведя в Москве лишь 24 часа»[96].

Отныне не нацистская Германия, а «плутократическая» Англия и «космополитическая» Франция считались поджигателями войны. В конце декабря 1939 г. Коминтерн принял «Политическую платфор­му КП Германии»[97]. Находившийся в эмиграции в Москве Вальтер Ульбрихт опубликовал в газете «Welt.» от 9 февраля 1940 г. статью, в которой использовал тезис Сталина о глубокой дружбе. Естествен­но, он не преминул в агрессивном тоне продолжить полемику против верхушки социал-демократии, назвав ее «социал-фашистами». При этом он руководствова лея названной «Политической платформой». «Борьба немецких рабочих против агентов ашлийского империализ­ма, против клики Тиссена и ее друзей среди социал-демократичеких и католических вождей в Германии никоим образом не означает блокирования с национал-социалистским режимом и примирения с порабощением Австрии и Чехословакии. Напротив, именно эта по­зиция требует усиления борьбы против всяких империалистических устремлений со стороны господствующих ь Германии кругов» Со своей стороны, германские социал-демократы во многих заявлениях резко осудили германо-советский пакт, разделив военные цели Ан­глии и Франции[98].

БОЛЬШОЙ 11 В О Г

аэнооб1 аэлых

ЕЛ0'|| "Ы" УКРАШЕНИЙ

• «fr»»* »"

ВСЕВОЗМОЖНЫЕ ИГРЫ И ИГРУШ'И

ДЛИ ПОДАРКОВ Jtf 1ИИ КU 00JMU01 •

OrtUWIEKH У**«Ш1НИ» ПГОА**»'СК

Рис 14 Огонек. 20 ноября 1940 № 32 3-я стр. обложки

Изменение политической ориентации Сталина непосредствен­ным образом повлияло на духоьную атмосферу и культурную жизнь в Советском Союзе. Главреперткому Комитета по делам искусств при Совете народных комиссаров СССР — ГУРК — было вменено в обязанность кон гролировать весь театральный репертуар, естествен­но, это касалось также посгановок антифашистской направленности. «Политически нежелательными» считались спектакли, кинофильмы и оперы, которые затрагивали гему возможной войны против Герма­нии, такие, как драма Ф. Вольфа «Матросы из Каттаро» или фильм «Щорс». Из планов кинопроката исчезли фильмы «Профессор Мам- лок» и «Семья Оппенгейм». Всего в 1940 г. было проверено 13 220 наименований художественных произведений и запрещено 4200.

Предложение о производстве фильма об одном из легендарных комдивов времен Гражданской войны Николае Щорсе инициировал во время награждения орденом Ленина кинорежиссера Александра Петровича Довженко сам Сталин. Это было еще в 1935 г.[99] То, что анархически настроенный, «настоящий герой» Щорс когда-то был убит по указанию политуправления 12-й армии, портило картину. Но главное было то, что Сталин относил этого «украинского Чапаева» к «военачальникам нового типа» и увековечил память о нем в своем «Кратком курсе»[100].

Через четыре года съемок и изнурительных споров, прежде всего с начальником Главного управления кинопромышленности товарищем Б. 3. Шумяцким[101], фильм, наконец, был готов. После празднования нового 1937 г. у Сталина Шумяцкий был арестован и расстрелян.

«Поддержка Сталиным фильма "Чапаев" и его идея фильма о Щорсе пришлась на ту пору, когда фигуры первого плана, занимав­шие высокие посты в современной армии, такие, как Егоров, как Ту­хачевский или Уборевич... были предназначены к исчезновению из истории гражданской войны — не просто к исчезновению из жизни, а к исчезновению из истории. Троцкий был прямым политическим врагом, и не о нем и его сторонниках в данном случае речь. Но, разу­меется, не случайно, что по идее Сталина делался фильм о Щорсе, а не о таких, как и Щорс, уже ушедших в небытие, но куда более круп­ных, притом политически никак не запятнанных фигурах прошлого, как, скажем, Фрунзе или Гусев»[102].

Даже те произведения, которые были выбраны вслед за высказы­ваниями Сталина на XVIII съезде ВКП(б) в марте 1939 г., не устояли под бдительным оком цензоров. Актуальный в то время тезис, что Со­ветский Союз не боится угроз со стороны агрессоров и готов ответить «двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся нару­шить неприкосновенность советских границ»[103], больше не распро­странялся ввиду возможных «недоразумений» в Германии. Анало­гичные указания получил также Георгий Димитров для Коминтерна, а также немецкая секция Союза писателей СССР. В 1940 г. изменил свой профиль журнал «Иностранная литература».

Сергею Эйзенштейну была предложена постановка оперы Рихар­да Вагнера «Валькирия». 21 ноября 1940 г. состоялась ее премьера в Большом театре. Вернувшийся 29 июля 1940 г. из Франции в СССР Илья Эренбург неожиданно получил предложение написать серию разоблачительных статей о «французских предателях». Для остав­шихся во Франции «гитлеровская сумасбродная идея» тысячелет­него рейха, похоже, становилась реальностью. Трагедия, произошед­шая во Франции в июне 1940 г., оставила судьбоносный след в жизни многих бежавших на Запад эмигрантов.

В самом же Советском Союзе спектакли и фильмы антиполь­ской и антифранцузской направленности — «Богдан Хмельницкий», «Александр Невский» и «Суворов» — переживали период небывалой популярности. Но, все, что Германия могла бы истолковать как не­дружественный жест, натыкалось на жесткие цензурные барьеры. По указанию «сверху» в 1941 г. был закрыт, в частности, фильм «Убийца выходит на дорогу» Григория Львовича Рошаля. Сталина беспокои­ли параллели между ним и германским диктатором, просматривав­шиеся в этой ленте, которая явно отталкивалась от биографических данных жизни Гитлера. Антигитлеровская пропаганда ограничива­лась карикатурами и публицистикой на злобу дня[104]. Несколько позд­нее боевым орденам были присвоены имена Александра Невского и Богдана Хмельницкого. Сталин «брал готовую фигуру в истории, которая могла быть утилитарно полезна с точки зрения современной политической ситуации и современной идейной борьбы. Это можно проследить по выдвинутым им для кино фигурам: Александр Не­вский, Суворов, Кутузов, Ушаков, Нахимов. Причем показательно, что в разгар войны при учреждении орденов Суворова, Кутузова, Ушакова и Нахимова как орденов полководческих на первое место были поставлены не те, кто больше остался в народной памяти — Ку­тузов и Нахимов, — а те, кто вел войну и одерживал блистательные победы на рубежах и за рубежами России»[105].

В изобразительном искусстве того времени также существовал за­каз на отражение моментов счастья Например, таких, которые запе­чатлевал на холсте русский советский художник Сергей Васильевич Герасимов — с 1940 г. председатель правления Союза художников СССР Весьма типичным в этом плане является портрет «Сталин на XVIII съезде партии*, написанный им в 1939 г. Андре Жид в сво­ей книге о поездке в Советский Союз в 1937 г заметил: «Я видел в Тифлисе выставку современной живописи — из милосердия о ней было бы вообще лучше не упоминать... Ох, конечно, эти художники не были "формалистами .-К несчастью, и художниками они тоже не были!»[106]

9 июля 1940 г. Сталин изложил Ивану Григорьевичу Большакову свои соображения по сценарию фильма «Суворов». Большаков пе­редал их, в том числе замечания Сталина о важности дисциплины в армии режиссеру Всеволоду Илларионовичу Пудовкину. Учесть все уже не было возможности. Пудовкин изменил некоторые массовые сцены Koiaa картина была запущена в прокат, она получила Сталин­скую премию 1 степени У Сталина была хорошая память и после это­го удачного Фильма об Александре Васильевиче Суворове он реко­мендовал снять киноленту о полководце Суворове¹^⁸. Пудовкин знал вкусы «зрителя № 1», которому он в начале 1940 г. посвятил статью под заголовком "Друг и учитель». Когда Илья Эренбур1 возвратил­ся из Парижа в Москву, он не смел опубликоват ь ни строчки против Германии Между тем Гитлер уже был в Париже В Доме инвалидов он долгое время провел перед саркофагом Наполеона, не же тая по- вторя гь его ошибок

«В июне, — писал в своих мемуарах Шандор Радо, — находясь в Же­неве, мы слышали гром артиллерии, сопровождавший последние по­пытки сопротивления солдат во французской крепости Fort d'Ecluse, защищавших долину Роны, пока не было подписано перемирие»[107].

Но были и совсем другие отклики: «На затемненных улицах Па­рижа я слышал только добрые слова о немцах, — вспоминает Адам Райский, который 14 июля 1940 г. прибыл на парижский вокзал Монпарнас, чтобы присоединиться к польской армии в изгнании. — "О, Вы знаете, они очень милы". На стенах домов висели уже широ­ко известные плакаты: солдат вермахта держит на руках счастливого ребенка»[108].

Вдова Плеханова Розалия Михайловна покинула Советский Союз в 1939 г. В ее дневнике содержатся записи, отражающие всту­пление вермахта в Париж: в ночь с 13 на 14 июня 1940 г. самая сво­бодная страна планеты была порабощена и унижена. «Чем все это кончится?.. Что предпримет мое отечество?»[109] А предпринято было, в частности, следующее: Эренбург получил официальную рекомен­дацию изъять из начатого им в августе 1940 г. романа «Падение Па­рижа» всякие указания на «фашистов». 6 августа 1940 г. Риббентроп заявил протест советскому послу Александру Шкварцеву в связи с «подстрекательскими статьями», содержащими «выпады против гер­манского правительства». Имелись в виду выходившие в Советском Союзе статьи руководства КПГ. «Рейхсминистр ни словом не обмол­вился о том, что ему был известен источник; он поддерживал миф, будто между взглядами Советского правительства и ответственны­ми за публикацию статей существовало значительное расхождение- Инцидент, вызванный манифестом КПГ, скоро был забыт — для тре­ний между Германией и Советским Союзом имелись другие веские основания»[110].

«"По случаю годовщины подписания германо-советского Дого­вора о ненападении публикация собственных статей к этой дате не разрешается. ДНБ (Информационное агентство Дойчес Нахрих- тенбюро. — Прим. перев.) выпустит открытое для печати сообщение. Материалы собственных корреспондентов из Москвы должны пред­ставляться (20.8.1940 г.)" В эти недели в директивах для немецкой

*

прессы, касающихся Москвы, напрочь отсутствует дружественный тон. Быстрой чередой сменяют друг друга все новые и новые полити­ческие коллизии... Разрядка германо-советских отношений означала, что "Правда" опубликовала, очевидно, инспирированную самим Ста­линым статью, которая представляла собой своего рода Placet (форма согласия государя. — Прим. перев.) Советского Союза по тройствен­ному пакту»[111].

Отход от этой «линии» обозначился в Советском Союзе толь­ко весной 1941 г., хотя напряженность в дипломатических отно­шениях между Советским Союзом и Германией явно проступала уже со времени визита Молотова в Берлин 12-13 ноября 1940 г. и заявленных там советским министром иностранных дел так назы­ваемых дерзких требований, как они характеризовались во внутри- дипломатических комментариях немцев[112]. В подготовленных к ви­зиту Молотова документах излагались цели советской делегации: 1) разузнать геополитические цели Германии; 2) разъяснить сферу интересов СССР в Европе и Азии и прощупать возможность согла­шения с Германией и затем с Италией; 3) отнесение к сфере инте­ресов (СССР. — Прим. перев.) дополнительных сфер, выходящих за рамки Договора 1939 г.: Финляндии, Дунайского региона и Болгарии, участие в решении вопросов относительно Турции, Ирана, Румынии и Венгрии; информация со стороны Оси о ее планах в Греции[113].

В немецкой прессе это никак не освещалось. 14 ноября 1940 г. со­гласно «тагеспароле» (ежеденевной официальной ориентировке для прессы) в центре внимания прессы должен был находиться отъезд Молотова из Берлина и совместное заключительное коммюнике. Комментирование должно было соответствовать указаниям ДНБ. При этом необходимо вновь подчеркивать, что Германия и СССР всегда проигрывали, если их политика была направлена друг против друга и они находились в состоянии вражды. Соглашения 1939 г. ока­зались чрезвычайно выгодными для обеих сторон. Визит Молотова вновь послужил делу «возобновления и углубения» дружественных отношений между Германией и СССР. Далее отмечалось дословно: «Актуальные, интересующие оба государства вопросы обсуждались во время личных бесед фюрера и господина Молотова, рейхсмини- стра иностранных дел и господина Молотова. Подробное обсужде­ние, носившее дружественный характер, показало наличие согласия обоих правительств в оценке всех важных вопросов. Германия рас­сматривает начатую в прошлом году политику как прочную основу для длительного сотрудничества...»[114]

Переход полномочий главы правительства к Сталину 6 мая 1941 г. и «отодвигание Молотова не может быть истолковано по-другому и толкуется здесь не иначе, как то, что тем самым дезавуируется со­ветская внешняя политика последних месяцев», — констатировал в своем отчете «Об оценке германо-советских отношений в диплома­тических и политических кругах Москвы» посол Шуленбург[115]. «Это встреченное во всем мире с глубочайшим вниманием событие Гитлер воспринял как второстепенное, отделавшись репликой: "Сообщение о перестановке на посту Председателя Совета народных комиссаров СССР должно быть напечатано в редакции ДНБ без комментариев на внутренних страницах газет (TP 7.5.1941 г.)"»[116].

24 апреля 1941 г. Сталин позвонил Илье Эренбургу и обещал ему поддержку в публикации третьей части его романа «Падение Пари­жа». За четыре дня до этого цензура запретила выход в свет второй его части. Эренбург сохранил хладнокровие, дожидаясь момента, ког­да он и его творчество вновь станут нужны, и в 1942 г. был награжден Сталинской премией. То же самое наблюдалось и в кинопроизвод­стве. Снятые еще до войны фильмы Ефима Дзигана «Мы из Крон­штадта» и «Если завтра война» были отмечены теперь Сталинской премией второй степени.

Первым публичным выступлением Сталина после затянувшегося с марта 1939 г. молчания была речь на приеме в Кремле перед выпуск­никами военных академий 5 мая 1941 г. В ней содержались указания на возможность ведения — в среднесрочном плане — наступательной войны[117]. «Выступает генерал-майор танковых войск. Провозглаша­ет тост за мирную сталинскую внешнюю политику. Товарищ Сталин: "Разрешите внести поправку. Мирная политика обеспечивала мир на­шей стране. Мирная политика дело хорошее. Мы до поры до времени i проводили линию на оборону — до тех пор, пока не перевооружили

нашу армию, не снабдили армию современными средствами борьбы. А теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техни­кой для современного ведения боя, когда мы стали сильны — теперь надо перейти от обороны к наступлению. Проводя оборону нашей страны, мы обязаны действовать наступательным образом. От обо­роны перейти к военной политике наступательных действий. Нам не­обходимо перестроить наше воспитание, нашу пропаганду, агитацию, нашу печать в наступательном духе. Красная Армия есть современ­ная армия, а современная армия есть армия наступательная"»[118]. Речь Сталина может быть истолкована как ответ на выступление Гитлера от 4 мая 1941 г. в рейхстаге. Именно со следующего дня Сталин стал Председателем Совета народных комиссаров.

Новые планы вызревали и по другую сторону границы: в том же 1940 г. на Бендлерштрассе в Берлине кипела работа над сценариями (плана «Барбаросса»), чтобы, наконец, покончить с этим дурным и, как казалось, беспомощным «замкнутым торговым государством» на востоке. Но Сталин не хотел этому верить вплоть до 22 июня 1941 г., невзирая на тревожные донесения секретных служб. Когда десять лет спустя Сталину представили текст для внесения правки во второе из­дание его «Краткой биографии», которое должно было выйти к его 70-летию, «вождь и учитель трудящихся» добавил в первое предло­жение своего обращения по радио от 3 июля 1941 г. следующие от­меченные курсивом слова: «22 июня 1941 г. империалистическая гит­леровская Германия грубо нарушила пакт о ненападении и совершила неожиданное нападение на Советский Союз»[119].

Летом 1940 г. в кинопрокат поступил фильм «Закон жизни». Собственно говоря, эта снятая по сценарию Александра Авдеенко картина соответствовала официальной линии критики карьеризма и морального разложения. В качестве отрицательного героя в нем был выведен секретарь обкома комсомола товарищ Огнерубов. Ни Андрей Януарьевич Вышинский, заместитель председателя Совнар­кома СССР, ни Иван Григорьевич Большаков, Председатель Коми­тета по делам кинематографии при СНК СССР, не возражали про­тив выпуска этого фильма в прокат. Поэтому редакционная статья в «Правде» от 15 августа 1940 г. «Фальшивый закон» грянула как гром среди ясного неба. Фильм закрыли, а в комитете по кинематографии предусмотрительно занялись самокритикой.

СКОРО « шт ши ivtiifT «И птмгтт*

is»ohw

Закин )ЬШ- £

«ee-eiwe hwnov Л (пая*, 1 с »|ци

Ргк 16 Огонек. 10 июля 1940 № 19 3-я стр. обложки

Но этим дело не кончилось. 9 сентября 1940 г. в ЦК ВКЩб; со­стоялось обсуждение фильма. Прису гствовали Сталин, его ближай­шее окружение, Председатель Комитета по делам кинематографии, руководство Союза писателей и кинорежиссеры. На совещании пред- седате. [ьствовал секретарь ЦК по идеологии Жданов. Сталин прини­мал участие в дискуссии[120]. Деятелям искусства, естественно, было известно, что открытая критика недостатков легко могла быть ис­толкована как извращение советской действительности. Александр Остапович Авдеенко, сам того не желая зашел слишком далеко, неправильно поняв сформулированную Сталиным задачу кинемато­графистов — способствовать повышению политической сознательно­сти масс

На что же делал упор Сталин? Он хотел, чтобы литература «по­казывала врагов не как извергов, а как людей враждебных нашему обществу, но не лишенных некоторых человеческих черт». Сталин выразил недоумение по поводу того, что автор сценария, собственно говоря, подразумевал под «законом жизни». Возможно, это было свя­зано с тем что он изобража1 только противников, вставляя в (тороне победителей истории. Касаясь пролетарского происхождения Авде­енко, С галин сел на своего конька — разоблачение шпионов и то, что в другом контексте он называл «биологическим методом». «Б рабочем классе тоже есть отдельные люди, — поучал Сталин, — и не каждый рабочий "на вес золота"». И далее резюмировал «То, что преподно­сит Авдеенко, не можег служить отражением образа мыслей и чувств передового класса, следующего дру гим "законам жизни"»¹⁵³.

Евгений Евтушенко упоминает в своих мемуарах одно высказыва­ние Сталина, сделанное в разговоре с отчаявшимся партийным функ­ционером, который курировал писателей. Когда Дмитрий Алексеевич Поликарпов (так звали этого партийного чиновника) попросил Ста­лина освободить его от обязанности приглядывать за литераторами и дать ему менее хлопотное занятие, ибо все писатели — это плохие люди, да к тому же еще и «скрытые или явные антисоветчики», Ста­лин ему ответил: «Все верно, товарищ Поликарпов, все верно. Дей­ствительно, наши писатели почти поголовно — пьяницы, бабники и скрытые или явные антисоветчики. Но справедивый гнев нашего на­рода уже уничтожил самых одаренных из наиболее зловредных пи­сателей. Что же делать с оставшимися? Любая уважающая себя стра­на, товарищ Поликарпов, не может остаться совсем без писателей. У меня нет других писателей для вас, товариш Пликарпов. Поэтому идите и работайте с этими»[121].

То, что Сталин сам устраивал застолья и сквозь пальцы глядел на известные всему городу пьяные похождения «ведущих мастеров сло­ва» и «инженеров человеческих душ», конечно, было известно всем присутствующим на совещании. Так, например, Алексей Толстой, славившийся своим пристрастием к мирским наслаждениям, после публикации повести «Хлеб» (1937 г.), посвященной обороне Цари­цына в годы Гражданской войны, был в фаворе у Сталина[122].

Слово Сталина было законом. В 1937 г. после премьеры фильма «Ленин в Октябре» он поздравил режиссера Михаила Ромма и как бы мимоходом заметил, что идейное содержание картины без мифо­логизированных ключевых сцен, таких, как арест Временного пра­вительства или штурм Зимнего дворца, не ясно. После этого фильм был немедленно отозван, сцены пересняты. Через месяц заново смон­тированный фильм снова вышел на экраны кинотеатров. Ровно к 60-летию Сталина Ромм выпустил свой следующий фильм «Ленин в 1918 году». Сталин остался удовлетворен этой картиной, а также тем, как была сыграна его роль новым артистом.

Интересно отметить, что на сентябрьском совещании 1940 г. Ста­лину отважился «возразить» лишь один его участник — Николай Николаевич Асеев. Он напомнил, что каждое высказывание Ста­лина равнозначно директиве. Сталин с ним согласился и уступил. В 1941 г. Асеев получил Сталинскую премию за поэму «Маяковский начинается». Авдеенко, чей фильм стал поводом для совещания с уча­стием верховного критика, был исключен из Союза писателей, уво­лен из редакции «Правды» и лишен квартиры. До 1943 г. он работал на руднике, а затем ушел на фронт. Когда Давид Иосифович Ортен- берг, главный редактор газеты «Красная звезда», спросил у Сталина, можно ли печатать материалы Авдеенко, Сталин дал согласие: «Вы можете. Авдеенко свою вину искупил».

После укрепления дисциплины среди кинематографистов Сталин принялся за театр. 16 сентября 1940 г. Оргбюро ЦК ВКП(б) запре­тило пьесу Леонида Максимовича Леонова «Метель». 18 сентября Политбюро подтвердило запрет. Все прошло ровно так же, как неза­долго до этого в связи с обсуждением «Закона жизни». Но на этот раз виновный получил лишь порицание и даже смог быть избран в депутаты Верховного Совета СССР в 1946 г.

Российские авторы, пишущие о культурной политике Стали­на, комментируют в связи с этим два постановления ЦК ВКП(б) за 1940 г., а именно: от 13 июля 1940 г. «О работе Гослитиздата и тема­тическом плане издания художественной литературы на 1940 г.» и от 2 декабря 1940 г. «О литературной критике и библиографии». Как явствует их архивных документов Андрея Александровича Жданова, против Союза писателей и его тогдашнего председателя Александра Александровича Фадеева замышлялась серьезная кампания. Вышео­писанные случаи вмешательства в дела творческой интеллигенции были только «разминкой» перед нанесением главного удара, к кото­рому и готовилась общественность.

ИЮНЬ - ТЕРРИТОРИАЛЬНЫЕ ПРИРАЩЕНИЯ

Собирайтесь девушки, собирайтесь парни, Будем танцевать под звуки веселой свирели. Мы строим лучший мир, справедливый и счастливый. Да, мы снова дышим легко и свободно.

Песнь о Сталине (перев. с румынск.)

Территориальные приобретения Советского Союза в 1940 г. были грандиозны. На юге в течение нескольких дней, с 26 по 30 июня 1940 г., от Румынии были отделены Буковина и Бессарабия, на севере после неудачного начала финской кампании (длившейся с 30 ноября 1939 г. по 12 марта 1940 г.) удалось расширить тылы Ленинграда и, наконец, летом 1940 г. в сфере советского господства оказались три прибалтийские республики. Во время финской войны 1939-1940 гг. был возрожден старинный русский вид искусства — лубок, своего рода русские комиксы. Одним из первых героев лубочных альбомов стал бравый солдат Василий Теркин. Тексты к ним сочиняли Нико­лай Тихонов, Александр Твардовский, Виссарион Саянов, Николай Щербаков, Сергей Вашенцев и Цезарь Солодарь[123].

Оккупация трех прибалтийских республик носила чисто импе­риалистический характер. «Если то, что там произошло после аннек­сии, предвосхищает надвигающееся, то и здесь надо быть готовыми к массовым депортациям и заселению городов и деревень новыми людьми... В сознании людей, осознающих эту опасность, такая пер­спектива... представляется как своего рода Страшный суд. Так при­соединение балтийский государств стало немаловажным психоло­гическим фактором, который не следут недооценивать: ежедневно сверяясь со своей совестью, каждый житель этих стран взвешивает свои слова и поступки... пытаясь определить, как они отзовутся на его судьбе»[124].

Один из основателей Коммунистической партии Финляндии Отто Куусинен в 1940 г. стал Председателем Президиума Верховного Со-

Одевши :ь в форму > *>и и Явнлся Терк.ш . итаб в агор Вруч и oh впг не невинно Пустой па^ет без лншннх слог

Теперь ег не проворою"¹

ллучит Теркин пулу > в .юб¹" Но с идт и re; >й -г ihkj И зарывается в су. роб

-Куда' По.той, постой, не балуй!" Смотрк на иь'жах кто сьешит⁴ ■чп 1ик я веьма бывалый А вс ловца и :рь бежнт!

Закончили прогулку вместе- Куда идти'' Покаж :т штык' ? нньс выполнено с честью: И план доставлен н , язык".

!Ни с места! Стой!" Через минуту 1)ндиг ост алея на снегу . .Письмо по точному маршрут] Я сам доставлю в и аб враг

чего стоят1 терь без толку¹ Пошел штабней решать дела . Собрал развеачнк втихомску Bet¹ окумек rh> со стола!

Рис 17. Крокодил Февраль 1940. № 4. С. 14

вета Карело-Финской ССР. Юрий Андропов, Генеральный секретарь ЦК КПСС в 1982-1984 гг., в 1940 г. был направлен в Петрозаводск, в недавно образованную Карело-Финскую республику, где возглавил комсомольскую организацию — «боевой резерв» ВКП(б). Этот моло­дой активист знал, какую кровавую цену заплатила Красная армия в финской войне. На каждого убитого или раненого финского солдата приходилось от 2 до 8 убитых или раненых красноармейцев[125].

В 1939 г., после заключения соглашений с Советским Союзом то­нальность немецких комментариев по поводу этой войны была еще вполне нейтральной: «Советы, таким образом, снова широко распах­нули окно в Балтийское море. Закон пространства и власть истории и здесь на Балтике оказались сильнее Версаля. Советский Союз снова существенно расширил свое предполье, ограниченное в Версале ку­сочком территории на внутреннем углу Финского залива. Память о том, что Петр Великий прорубил на Балтике окно на Запад, в Совет­ском Союзе отнюдь не утрачена... Ленинград укрепил свой фланг... Опасность военного конфликта между Германией и Советским Сою­зом устранена»[126].

Внешнеполитический момент для «открытия окон» был, таким об­разом, благоприятным, но во внутриполитическом пространстве Со- втеского Союза все скорее говорило об обратном: в сентябре 1940 г. на территории СССР начался обмен старых советских паспортов. В 175 городах и 460 районах страны действовали особые нормы па­спортного режима[127].

28 марта 1940 г. по приказу Генштаба Красной армии была образо­вана Комиссия по составлению документации о финской войне. Этот приказ последовал за докладом Ворошилова на Пленуме ЦК ВКП(б) от 26-28 марта 1940 г. «Об уроках войны в Финляндии». 11 июня 1940 г. началась работа над составлением труда о советско-финской войне, однако начало Великой Отечественной войны помешало ее завершению[128].

Бессарабия и Северная Буковина были объединены в Молдав­скую ССР. «Рабы румынского боярства» тотчас превратились в сво­бодных граждан с собственной культурой, которая согласно офици­альной формуле была национальной по форме и социалистической по содержанию.

z

До вхождения на новые территории Красной армии замполиты (политофицеры) инструктировались, что оккупацию следует тол­ковать как акт освобождения. Лев Мехлис, начальник Политуправ­ления Красной армии, в директиве политотделам от 21 июня 1940 г. писал, что их задача в том, чтобы «показывать счастливую и радост­ную жизнь рабочих и крестьян в СССР. Разъяснять, как рабочие и крестьяне СССР управляют страной без капиталистов и помещиков. Противопоставлять этому бесправное положение рабочих и крестьян в Румынии. Показать принципиальную разницу между царской Рос­сией — тюрьмой народов и Советским Союзом — братским союзом освобожденных народов»[129].

Какой целью, в конечном счете, руководствовались первые лица СССР, недвусмысленно дал понять в июле 1940 г. Вячеслав Мо­лотов. В беседе с министром иностранных дел буржуазной Литвы Юозасом Урбшисом он сказал: «Гениальный Ленин не ошибался, уве­ряя нас, что вторая мировая война позволит нам захватить власть во всей Европе, как первая мировая война позволила захватить власть в России»¹⁶'¹.

Собственно, это был возврат к курсу, провозглашенному Стали­ным на XVIII съезде ВКП(б) в марте 1939 г.: «Буржуазные политики, конечно, знают, что первая мировая империалистическая война дала победу революции в одной из самых больших стран. Они боятся, что вторая мировая империалистическая война может повести также к победе революции в одной или в нескольких странах»^{1 64}.

На дипломатическом поприще Советское правительство, каза­лось, действовало более удачно, чем в военной области, на северном фронте — в войне против Финляндии, которая тогда чуть не закончи­лась катастрофой. «Россия, — писал Гитлеру 3 января 1940 г. Бенито Муссолини, — не нанеся ни одного удара, больше всех получила от этой войны в Польше и в Прибалтике»[130].

Романист из Марбурга Вернер Краус, участвовавший в немецком Сопротивлении против нацистского режима в Германии, коммен­тировал развитие событий на этом направлении следующим обра­зом: «Проведенная по всем старым канонам советизация трех стран (Прибалтики. — Авт.) была воспринята ими как провокация, так как в результате развеялись иллюзии, что это мероприятие будет иметь расовые ограничения, как в Восточной Польше. Рабочий союз (Со­ветский Союз. — Авт.), следуя неумолимой логике развития событий в процессе "2-й империалистической войны", когда возможна любая неожиданность, ввел 56-часовую рабочую неделю на всех заво- дах»^ш\

Новоиспеченный наркоминдел Вячеслав Молотов, 50-летний юбилей которого торжественно отмечался 9 марта 1940 г. во всем Со­ветском Союзе, за «выдающиеся заслуги в деле организации больше­вистской партии, создании и укреплении Советского государства» был награжден Орденом Ленина. Город Пермь и Пермская область были переименованы в его честь. Имя Молотова стали носить также два военных училища и завод.

Потерпевший военные неудачи Ворошилов, напротив, 7 мая 1940 г. был назначен заместителем Председателя Совета народных комиссаров и председателем Комитета обороны при СНК СССР, что означало для него понижение. В течение 15 лет, сменив на посту более способного военачальника Фрунзе, он с переменным успехом, но скорее неудачно, руководил военными делами страны. Теперь же ему остались только воспоминания о том времени, когда с караби­ном за плечами рядом со Сталиным с ореховой тросточкой в руках, он ходил в дозор. Тогда Сталин спас ему жизнь[131]. Все это осталось в прошлом — до 7 декабря 1940 г. ему пришлось сдать дела по ве­домству обороны страны маршалу Тимошенко, до этого командую­щему войсками Киевского военного округа. В акте о приеме Нарко­мата обороны отражется плачевное состояние войск и имевшейся на вооружении военной техники[132]. Так, 90 % танков и 82,7 % самолетов устарели.

В первые два месяца 1940 г. очень многие сотрудники центрально­го аппарата НКВД были «закатаны» в ГУЛАГ своими же сослужив­цами, как назвал этот «туризм ужаса» Солженицын. «Не будешь пи­сать (т. е. сочинять), значит будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного

ПЕРВЫЙ ТИРПЖ ВЫИГРЫШЕЙ ЗЯЙМЯ ТРЕТЬЕЙ ПЯТИЛЕТКИ

(ВЫПУСК ГОРОГО ГОДА)

СОСТОИТСЯ 11 и 12 ИЮЛЯ т г. • гар. Ленинграде.

пйма тр .лтшгшн

(1И1МПИПЧI»;

Рис. 18 Крокодил. Сентябрь 1939 № 26. Титульный лист. Худ. И Семенос

Рис 19 Огонек. 10 июня 1940. № 16. Тигульныи ЛИС!

Рис 20. Огонек. 30 сентября 1940 № 27 Титульным лист Фот.-С ГурариЬ

75

окровавленного искромсанного тела», — так следователи Бутырской тюрьмы описывали Мейерхольду предстоявшие ему пытки. Зинаида Райх, супруга Мейерхольда, вскоре после ареста мужа была убита в своей квартире. Осужденные отправлялись в подвал только после по­лучения от них «признания». Тех, кто не мог идти самостоятельно, доставляли к месту казни на носилках. Если кто-либо не сознавался, как, например, друг Тухачевского генерал Блюхер, того забивали на «допросах» до смерти. В этом отношении ничего не изменилось и по­сле прихода к руководству НКВД Берии.

«Если попытаться собрать, спрессовать в нечто единое все самое отвратительное для человеческого сознания, самое жестокое, траги­ческое, свирепое и грязное, что было в этой эпохе, отделив, вырвав его из всего остального, из всего другого, которое тоже было, то имен­но Берия, его дела, сама возможность его долголетнего существова­ния при Сталине были тем комком блевотины, политической и нрав­ственной, который оказался исторгнутым и до конца очевидным уже после того, как сама эпоха была обрублена смертью Сталина»¹®.

В выступлении на расширенном заседании военного совета при наркоме обороны 2 июня 1937 г. Сталин назвал арестованных за день до этого военных «немецкими шпионами»[133].11 июня 1937 г. все они были осуждены ускоренным порядком и на следующий день рас­стреляны. Два года спустя — всегда ко времени — советскую стра­ну наводняли уже «польские агенты». Потом на очереди оказались страны Прибалтики. Даже Николай Ежов (!) «сознался» после деся­ти месяцев «предварительного заключения», что шпионил в пользу латвийской секретной службы.

21 сентября 1940 г. сотрудники НКВД арестовали в столице Лит­вы Вильнюсе бежавшего от фашистов из Польши сиониста Менахе- ма Бегина. На заявление Бегина, что согласно Конституции СССР ему следует предоставить политическое убежище, вместо того чтобы сажать его за решетку, следователь сказал, что по советскому законо­дательству его положено судить. Статья 58 применима ко всем граж­данам мира, единственным различием, имеющим значение для госу­дарственной безопасности, является момент ареста подозреваемого. Приговор требовал 8 лет лишения свободы. До своего освобождения 22 сентября 1941 г. Бегин сначала сидел в вильнюссой тюрьме, а по­том в лагере в качестве просящего убежища польского гражданина[134]. Находясь в новой Советской республике, он наверняка слышал и вот эту песню:

На просторах Родины чудесной Закаляясь в битвах и труде, Мы сложили радостную песню О великом Друге и Вожде[135].

Польский писатель Густав Херлинг попытался на свой страх и риск нелегально покинуть оккупированные Советским Союзом быв­шие восточные польские территории еще весной 1940 г. На границе с Литвой его задержали пограничники. На вопрос, почему он хотел покинуть Советский Союз, Херлинг ответил: «Я хотел бороться про­тив Германии»; следователь спросил: «Но Вы же знаете, что Россия подписала договор о дружбе с Германией?» На что Херлинг ответил: «Да. Я знаю также, что Россия не объявила войну ни Франции, ни Ан­глии» — «Это не играет никакой роли», — услышал он и спросил: «И в чем же Вы меня теперь обвиняете?» — «В попытке перейти русско- литовскую границу, чтобы бороться против Советского Союза». — «Не могли бы Вы вместо "против Советского Союза" сказать "про­тив Германии"?» — спросил Херлинг. «Удар в лицо отрезвил меня. "В сущности, получается одно и то же", — утешил меня следователь, когда я подписал признание, которое он положил передо мной»[136].

Подобный черный юмор, видно, помог кое-кому из тогда еще жи­вых в конечном счете выжить.

«Все эти процессы, чистки и ликвидации, казавшиеся тогда та­кими жестокими и вызывавшие возмущение во всем мире, сегодня совершенно ясно и очевидно представляют собой часть активных и решительных действий сталинского правительства... Все сомнения разрешались в пользу правительства. В Советском Союзе в 1941 г. не было никакой пятой колонны — ее представители были расстреля­ны. Чистки освободили страну от предателей»[137]. Так двое авторов из лагеря западных «левых» изображали верчение сталинского колеса фортуны. Книга, содержавшая этот вывод, вышла в год смерти дик­татора и долгое время считалась среди функционеров коммунистиче­ских партий своего рода настольной книгой. За месяц до XX съезда КПСС в январе 1956 г. она распространялась еще среди делегатов районных конференций СЕПГ.

То, что авторы, писавшие о «Великом заговоре», отмечали как по­беду, другие, более дальновидные левые одного со Сталиным поколе­ния рассматривали как предвестие поражения его режима. «Европа народных фронтов и московских процессов подавала признаки вы­здоровления как раз в тот момент, когда над ней вершился приговор. Становилось все труднее проводить различие между революцией и реакцией, между дружественной фашизму демократией и фашиз­мом в себе, между скрытой гражданской войной и демократическим режимом, между открытой гражданской войной и войной между го­сударствами, между вмешательством и невмешательством, между противоположными, но временами союзничавшими друг с другом тоталитаризмами, между преступной ложью и простой истиной»[138].

ИЮЛЬ - «ЛИТФОНД»

И в свой последний день, счастливый, видел он глазами, тронутыми смертью, Свободы явной мировой Закон, руками друга — Сталина — установленный.

ЭрихВайнерт («Максим Горький»)

В отгороженном от внешнего мира Советском Союзе под бдитель­ным оком «органов» будни казались непрерывной чередой праздни­ков. «С каждым новым днем он [имеется в виду социализм] все выше и выше вздымает к небу дворцы нового человеческого счастья, он по­ражает мир величавым спокойствием нового человеческого достоин­ства, новой культуры, нового искусства»¹⁷*'.

Если кто-то уклонялся от следования ритуалам новой советской культуры, пронизывавшей каждый прожитый день, то он мог стать причиной паники целого благородного собрания: «Однажды в гостях московского Союза писателей находилась делегация из Испании. Тогда это было вполне обычным делом. Как положено, ей устроили радушный прием. В небольшом зале Союза проходило торжествен­ное собрание. На сцене рядом с представителями принимающей сто­роны — испанцы; принимали их с большой любовью, шел уже вто­рой или третий год войны в Испании... Когда оратор произносил имя Сталина, сначала мы просто аплодировали, потом — в едином ритме и в такт с аплодисментами выкрикивали его имя, потом все встава­ли и, возбужденные грохотом поднимаемых при вставании сидений, хлопали в ладоши и выкрикивали имя вдвое громче.

И тут произошло небывалое, невероятное, пугающее своей не­обычностью: один из испанцев, молодой офицер республиканской армии в военной форме, вся грудь в наградах, не поднялся со своего места. Вокруг него неистово скандировали: "Сталин, Сталин", а он сидел напротив нас, как будто все происходящее его не касалось.

Сначала все тактично не обратили на него внимания. Но скоро овации повторились, но с еще большей силой, а он продолжал сидеть.

Сидевшие в президиуме русские с деланой улыбкой отводили глаза и смотрели куда-то вверх, продолжая аплодировать. Несколько ис- ■ _t панцев наклонились к сидевшему и начали что-то ему говорить. Он ; лишь покачал головой и не шелохнулся. Писатели с именем стали по­тихоньку выбираться из зала. Женщина среднего возраста, секретарь "Литфонда", крупная, с пышной фигурой, не выдержала. Вполголоса, всхлипывая, она говорила так, чтобы ее слышали только в непосред­ственной близости: "Этого нельзя допустить! Объясните же ему, что этого нельзя делать... нельзя-ааа! Такой молодой... такой красивый! Спасите его... спасите!"[139] Юлиус Хей тогда не понял, почему испа­нец вел себя таким образом. Лишь позднее ему пришла мысль, что тот повидал очень многое и знал, чему здесь аплодировали. «Куда бы ни простиралась рука помощи Советского Союза, за ней следовал заблаговременно подготовленный, отлаженный аппарат управления и немедленно занимал предназначенное для него место. От полит- советника до офицера-инструктора, от инженера до палача — у каж­дого была своя задача и свои привычные обязанности»[140].

В конце Второй мировой войны бывший главный обвинитель на московских показательных процессах, а теперь заместитель министра иностранных дел Вышинский, находясь в Неаполе, посетил войска союзников. Там же он встретился с писателем Курцио Малапарте. «Вышинский, знавший меня как писателя и проявлявший интерес к моему творчеству, спросил, что произвело на меня в России самое большое впечатление. — "Радость, с которой дети и подростки об­стреливали камнями статуи Сталина и Ленина", — ответил я, смеясь. Вышинский тоже рассмеялся и сказал: "Если бы я был мальчишкой, то мне это тоже было бы весело". Он смеялся, смеялся от души»[141].

Восемнадцатилетний Владимир Этуш был «счастлив в тот по­следний мирный 1940 год»[142]. Только что его приняли в театральное училище при театре им. Евгения Вахтангова. Актеры Борис Щукин и Рубен Симонов, игравшие в спектакле «Человек с ружьем» роли Ленина и Сталина, как-то ехали после спектакля (так рассказывают), не смыв грима, в автомобиле по Москве. Милиционер, остановивший машину, якобы перепугался до смерти. Для работников театра это было сложное, прекрасное и одновременно счастливое время. Театр утешал, развлекал и немного отвлекал современников от их тяжелых будней.

•г

Сталин смотрел пьесу в Большом театре сразу же после торже­ственного Собрания по случаю годовщины смерти Ленина 21 января 1938 г. Он усмехался и часто аплодировал, когда на сцене играл Ру­бен Симонов. В старом театре им. Евгения Вахтангова Сталин не был ни разу, т. к. там отсуствовала правительственная ложа.

1940 г. не был годом сестер милосердия, но годом солдат партии, образовывавших орден меченосцев. Этот опыт российской действи­тельности вместе с его травмирующими психику последствиями впе­чатляюще описаны в произведениях Даниила Гранина «Потерянное милосердие» и Александра Бека «Новое назначение». «В прекрасном и яростном мире» царили следователи, которые «должны знать о че­ловеке все, и даже то, чего он сам про себя не знает...»[143]

С этим миром столкнулся также писатель-самоучка и красный ди­ректор Ян Леопольдович Ларри. 17 декабря 1940 г. он послал Стали­ну (под псевдонимом) рукопись социально-фантастической повести «Небесный гость». Автора арестовали через четыре месяца. В поста­новлении на арест от 11 апреля 1941 г. говорилось, в частности, что Я. Л. Ларри является автором анонимной повести контрреволюцион­ного содержания, в которой подвергает критике с троцкистских пози­ций мероприятия ЦК ВКП(б) и Советского правительства. «Дорогой Иосиф Виссарионович! — писал незадачливый литератор. — Каждый великий человек велик по-своему. После одного остаются великие дела, после другого — смешные исторические анекдоты... Словом, нет такого великого, который не вставал бы в памяти не окруженный какими-нибудь историческими спутниками: людьми, животными, вещами.

Ни у одной исторической личности не было еще своего писателя. Такого писателя, который писал бы только для одного великого че­ловека. Впрочем, и в истории литературы не найти таких писателей, у которых был бы один-единственный читатель...

Я беру перо в руки, чтобы восполнить этот пробел.

Я буду писать только для Вас, не требуя для себя ни орденов, ни гонорара, ни почестей, ни славы.

Возможно, что мои литературные способности не встретят Вашего одобрения, но за это, надеюсь, Вы не осудите меня, как не осуждают людей за рыжий цвет волос или за выщербленные зубы. Отсутствие талантливости я постараюсь заменить усердным, добросовестным от­ношением к принятым на себя обязательствам...

Вы никогда не узнаете моего настоящего имени. Но я хотел бы, чтобы Вы знали, что есть в Ленинграде один чудак, который свое­образно проводит часы своего досуга — создает литературное произ­ведение для единственного человека...»[144]

Трудно сказать, что вызвало гнев вождя, — может быть, намек на плохие зубы, т. к. тщеславие заставляло Сталина даже ретуширо­вать уши на своих портретных изображениях. Начальник Лечебно- санаторного управления Кремля Михаил Соломонович Металликов весной 1931 г. жаловался некоторым товарищам: «Что мне делать с товарищем Сталиным? У него ужасные зубы — гнилые, черные, загну­тые внутрь. Изо рта запах гнили... Сколько ни просили его, на визит стоматолога не соглашается. Даже камни с зубов не хочет снять»[145].

Остается только гадать, что могло не понравиться Сталину в вы­мышленных разговорах землянина Пулякина с пришельцем с Марса, изложенных в семи главах повести? Не являлось ли причиной жест­кой реакции сверху невольное напоминание о старинной вражде с Александром Александровичем Богдановым, который в свое время тоже писал утопические романы о Красной Звезде, на которой также обитал Арри. В отличие от повести Богданова, — ее действие проис­ходило в дореволюционной России, — придуманный Ларри марсиа­нин приземлился в Советской стране, неподалеку от железнодорож­ной станции Парголово. Там на его прибытие обратил внимание только Пулякин — изумительный имитатор собачьего лая. за что и был награжден орденом «Красной Звезды». Поскольку на Марсе уже 117 лет существовало советское государство и там прекрасно говори­ли по-русски, с общением на Земле у марсианина проблем не было. Уже во время чтения ежедневных газет инопланетянин начал зевать. «А скучноватая у вас жизнь на Земле, — сказал он. — Чем вы живете? Какие проблемы волнуют вас? Судя по вашим газетам, вы только и занимаетесь тем, что выступаете с яркими, содержательными речами на собраниях да отмечаете разные исторические даты и справляете юбилеи. Где ваше настоящее, где ваше будущее?» На это землянин ответил ему, что тот не одинок в своих наблюдениях. Мы тоже это­го не понимаем. Вину за скуку и убожество Пулякин возложил на раздутый аппарат. На одного трудящегося приходятся два бюрокра­та. Тем не менее советский гражданин не без гордости назвал свою жизнь настоящей осмысленной жизнью человека-творца и отметил, что «если бы не бедность, мы жили бы как боги».

Сталину всегда хотелось иметь придворного писателя, но эта фу­туристическая белиберда была совсем не в его вкусе. Сталин надеял­ся, что Горький вспомнит о его предложении, сделанном еще в 1931 г.,

Рис 21 Огонек 30октября 1940 №30 Титульный лист

Рис 22 Огонек. 20 октября 1910. № 29 Титульный лист. Фото А.Штеренберг

и напишет биографию «отца народоь», «машиниста истории», однако этой мечте не суждено было сбыты я.

Даже Анри Барбюс умер при загадочных обстоятельствах, когда слишком уж настойчиво просил «человека с головой ученого, с ли­цом рабочего и в одежде простого солдата»¹⁸'[146] предоставить ему недо­стающий материал, чтобы осветить страницы его биографии.

Сокровенные мысли населявших вотчину Сталина граждан Ан­тон Макаренко характеризовал одним словом — беззаветность. Что такое жизнь одного человека в сравнении с прекрасным будущим, к которому нас вецет Сталин? Нет величия без таинства^- «Но, как это ни странно, мы очень мало знаем о законах тех изменений, которые являются писледней целью революции итогом всех ее побед и дости­жений, мы мало говорим о человеческом счас тье. Часто правда, мы вспоминаем о нашем счастье, вспоминаем с волнением и благодарно­стью, но мы еще не привыкли говорить о нем с такой же точностью и определенностью, как п других победах революции»¹⁸⁵.

АВГУСТ - БРОНШТЕЙН

Со смертью Ленина пошла под откос также жизнь чело­века, которого он называл «перо», и череп которого вме­щал драгоценный и наилучшим образом организован­ный мозг, когда-либо разможженный ударом молотка.

Арнольд Цвейг («Конец Троцкого»)

Сообщение, пришедшее в Кремль 21 августа 1940 г. из далекого мексиканского местечка Койоакан (недалеко от столицы Мексики), было полно для Сталина особого счастливого смысла: его старый враг Лев Давидович Бронштейн, партийная кличка Троцкий, убит. Уже 16 августа Сталин редактировал запланированную для публи­кации в «Правде» статью «Смерть международного шпиона»[147]. По­сле нескольких безуспешных попыток молодому испанскому агенту НКВД Рамону Меркадеру удалось-таки нанести смертельный удар основателю Красной армии. «Жизнь прекрасна», — писал Троцкий в своем «завещании», в котором также шла речь «о счастье быть бор­цом за социализм», и далее: «Пусть грядущие поколения очистят ее от зла, гнета, насилия и наслаждаются ею вполне»[148].

Тот, кто и так давно был вычеркнут из лексикона советских авто­ров победных речей и создателей общественного мнения, прекратил, таким образом, свое земное существование. Имя Троцкого уже не значилось в числе организаторов Октябрьского переворота и основа­телей Красной армии. Теперь надлежало верить версии, что создате­лем Красной армии является «великий Сталин»[149].

Известие, поступившее в августе 1940 г. из-за океана, похоже, яв­лялось кульминацией личного счастья Сталина в том году.

На следующий день, вечером 22 августа 1940 г., Сталин отме­тил эту победу в Кремле, приняв с 21.05 до 23.15 бравую семерку — «Ворошилова, Маленкова, Андреева, Микояна, Молотова, Берия и Кагановича»¹⁸⁴. Всех названных Троцкий в свое время мог удостоить в лучшем случае сочувственной улыбки, ибо благодаря своему авто­ритету среди партийной интеллигенции и среди военных он все еще высоко возвышался над ними, отличаясь организаторским талантом, административными способностями и умением систематически ра­ботать, но также обладая «высокомерием, самоуверенностью и изо­щренной хитростью отважного человека»[150]. Павел Судоплатов, ор­ганизовавший из Москвы убийство Троцкого, известное в истории под кодовым наименованием операция «Утка», в середине 90-х годов описал в своих мемуарах международную сеть по подготовке этой террористической акции[151]. Рамону Меркадеру было присвоено зва­ние Героя Советского Союза, а после освобождения из заключения в 60-е годы он получил квартиру в Москве.

Во второй половине 30-х годов все «западное», куда уходил свои­ми корнями большевизм, было объявлено «иностранным», а пафос строительства нового общества переведен в русло националистиче­ски окрашенных поисков собственных традиций. В борьбе против «иностранного», за возрождение отечественного, русского наследия в науке и культуре пышным цветом расцвело также «интеллектуаль­ное» доносительство.

В августе 1940 г. некогда «босоногий ученый» Трофим Денисо­вич Лысенко достиг своей цели: широко известный за пределами страны генетик Николай Иванович Вавилов наконец-то попал в руки «органов».

Восхождение Лысенко как партийного работника в сфере науки началось в 1930 г. С самого начала его путь был вымощен неистовой клеветой на любые несоветские отклонения, в том числе в сфере естественных наук. Когда Лысенко в своем выступлении на II Съезде ударников сельского хозяйства в 1935 г., недолго думая и подменяя предмет дискуссии, назвал своих научных оппонентов классовыми врагами, Сталин крикнул ему: «Браво, товарищ Лысенко, браво!»

20 февраля 1940 г. газета «Социалистическое сельское хозяйство» напечатала направленную против Вавилова статью партийного фило­софа Марка Борисовича Митина, которая в декабре 1939 г. уже была опубликована в центральной прессе. Для посвященных она явилась более чем ясным предзнаменованием. «Наше дело плохо, — сообщил своим друзьям летом 1940 г. Николай Вавилов после окончившегося ничем разговора с секретарем ЦК ВКП(б) Андреем Андреевичем Ан­дреевым. — Даже Андреев боится Лысенко»[152].

«Трофим Лысенко, еще совсем недавно агроном опытно- селекционного отделения, бросивший перчатку корифеям генетики всего мира», шел своим путем в исследовании законов жизни. Не имело никакого значения, кто и когда провел опыты, подтвердившие его теорию, — «успех принадлежал всецело ему одному»[153]. По мере того как Лысенко взбирался вверх по карьерной лестнице, его оппо­ненты теряли влияние, работу и жизнь.

Советская научная политика в отношении методов и стандартов мировой науки теперь была охвачена таким же глубоким недоверием, как и все остальные направления в сфере политики. Начались про­диктованные политическими императивами новизны и реальности всего задуманного самые невероятные эксперименты на стыке тео­рии и практики, наносившие непоправимый урон науке, природе и жизни в целом. Для освоения целины менялось направление течения рек, срывались горы, сеяли хлеб в Арктике и скрещивали земляни­ку с кокосовыми пальмами. В результате нарушалось экологическое равновесие целых регионов, расползались степи и пустыни, высыха­ли моря, например Аральское. При всем этом благосостояние народа ничуть не улучшалось.

16 июля 1940 г. Лаврентий Берия информировал премьера Мо­лотова о существовании буржуазной школы «формальной генети­ки» в Сельскохозяйственной академии и просил согласия на арест ее «основателя». В 20-е годы многие советские естествоиспытатели, в том числе ученые в области аграрных наук, работали в западноев­ропейских лабораториях или университетах. Теперь, тем более по­сле заключения пакта с Гитлером, эти страны стали рассматриваться как подозрительные и враждебные. У НКВД были развязаны руки. Николай Вавилов, основатель и первый президент ВАСХНИЛ, был арестован во время командировки в Западную Украину. Ни семья, ни коллеги не были в курсе произошедшего с Вавиловым. Следующей жертвой, падение которой также было предначертано статьей в прес-

ЖИВОЕ: PyKOBlUCTBO

Рис 24.

Эдди Ро,шер 1938 г

Рис. 25.

Сент-Луис Блюз. Государственный джаз-оркестр Белорусской ССР под управлением Эдди Рознера. 1944 г.

Рис 23. Крокодил Май 1940 №9 С. 13 Худ. ■ Л. Брооитыи

".ельпо лонулдг.т

|<М ^ГММ» "М IIICIIHI I II И

I* ч» Ь1И »*А1*Ч1Т

И ОБНЕНМВяЕТ

flint НПШГШ1 » И U 11

Р, МП N ЫМДГАД СИРЫЕ lUUilHH *UU!

Рис 26. Огоне к 20 апреля 1940 № И 3-я стр обложки

се — на сей раз в газете «Ленинградский университет» от 13 декабря 1940 г. — был ученик Вавилова профессор Г. Д. Карпеченко. Цикл его лекций, как утверждалось в редакционной статье, якобы способство­вал превращению научной кафедры в оплот реакционных учений.

В это время следователь с говорящей фамилией Хват уже вовсю занимался его именитым бывшим руководителем. Палач и жерт­ва провели вместе 1700 часов в ходе 400 допросов. Однако Вавилов не признал себя виновным. 9 июня 1941 г. ученый был приговорен к смертной казни — расстрелу. Президиум Верховного Совета от­клонил ходатайство о помиловании. Нападение на Советский Союз, свершившееся через тринадцать дней, несколько нарушило при­вычный распорядок в московской тюрьме. Рукописи, найденные и конфискованные во время домашнего обыска у Вавилова, были со­жжены. В октябре 1941 г. Вавилова вместе с другими заключенными перевели в Саратов. Там он оказался в одной камере смертников с философом Иваном Капитоновичем Лупполом и был «помилован»: смертную казнь заменили на 20 лет лишения свободы. Супруга Вави­лова, эвакуированная с сыном в Саратов, думала, что ее муж все еще находится в Москве, т. к. новое место заключения ей не сообщили. На короткое время режиму вновь понадобились интеллектуальные услуги арестованных ученых[154]. Александр Степанович Бондаренко, который одним из первых донес на Вавилова, 27 июля 1941 г. был расстрелян как «американский шпион» (не повезло).

В 1939 г. один из лучших джазовых трубачей Европы Эдди Роз- нер бежал от нацизма в оккупированную советскими войсками часть Польши. Рознер вырос там в полько-еврейской семье, там же обучался музыке и играл в знаменитом джаз-ансамбле «Weintraubs Syncopators». Берлин он покинул в 1933 г. До 1938 г. музыкант га­стролировал со своим ансамблем по европейским столицам. Запад­ная Белоруссия оказалась последним пристанищем Рознера в его скитаниях, там ему, можно сказать, повезло, т. к. Первый секретарь Коммунистической партии Белоруссии оказался большим поклон­ником джаза, он-то и «открыл» музыканта.

Отныне его оркестр, впоследствии самый высокооплачиваемый джаз-оркестр Советского Союза, непрерывно находился на гастро­лях. За концертами в Москве и Ленинграде, которые с восторгом встречались всеми, включая Сталина и Димитрова, последовали по­ездки по всей стране. После начала войны оркестр эвакуировали из Киева и подчинили Министреству обороны. «Благодаря Рознеру советский свинг достиг своего наивысшего развития... После войны положение Рознера в корне изменилось... Он все больше ощущал на себе давление официальной культурной политики, в то же время по­пытки приспособиться к культурно-политическим веяниям оттол­кнули от него некоторую часть публики». Попытки Рознера выехать из страны изгнания не увенчались успехом. 27 ноября 1946 г. его аре­стовали во Львове и приговорили к десяти годам лагерей. К счастью, коменданту лагеря имя Рознера оказалось знакомо и он разрешил ему организовать квартет для развлечения охранников. С тех пор на­чались выступления музыкантов в северо-восточной части архипела­га ГУЛАГ. Через год после смерти Сталина Рознер был освобожден из лагеря[155].

Однажды Бухарин описал неразрешимую проблему Сталина в обращении со своими «единомышленниками». Сталин, писал он, несчастлив оттого, «что он не может никого, в том числе себя само­го, убедить, что он самый большой человек. Это его несчастье; воз­можно, это... его единственная человеческая черта. Но его реакция на свое "несчастье" не человечна — она почти дьявольская; он не может поступать по-другому, он обязательно должен мстить другим, и осо­бенно тем, кто в чем-то лучше или способнее его...»[156]

СЕНТЯБРЬ - НАРОДНЫЙ КОНТРОЛЬ

Каждый советский человек — чекист.

Анастас Микоян (1937 г.)

В мае 1940 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение об усиле­нии социалистического «народного контроля». Во исполнение этого решения 6 сентября 1940 г. был образован соответствующий народ­ный комиссариат. Этот шаг представлял собой очередную безуспеш­ную попытку разобраться в нескончаемой путанице хозяйственных связей и выбраться из тупиков экономики.

2 марта член Политбюро А. А. Андреев писал Сталину о ходе хле­бозаготовок в Сибири. В письменном докладе говорилось о том, что местные руководители с января фактически свернули хлебозаготов­ки и ничего не сделали для подготовки к посевной кампании, хотя в областях Сибири было достаточно зерна. Ввиду сложившегося по­ложения собрали всех председателей колхозов, сельсоветов и секре­тарей первичных партийных организаций. Их обязали провести про­верку в каждом колхозе, где были созданы «незаконные» фонды, и организовать сдачу излишков хлеба государству. Многие колхозы, не выполнившие план хлебозаготовок, оставляли хлеб у крестьян. Для решения задачи мобилизовали комсомольцев и направили в село партийных активистов[157].

Принятые оргмеры, докладывал из Барнаула Сталину и Микояну Андреев в письме от 7 марта 1940 г., дали свои результаты. За первую пятидневку с начала кампании было «заготовлено» больше хлеба, чем за весь январь. «Будем нажимать дальше» — заверял руководство Андреев, так как скоро предстоят весенние полевые работы. Настало \ время, подчеркивал секретарь ЦК, «пересмотреть в колхозах устарев- j шие нормы выработки, установленные семь лет назад наркомземом. | Необходимо, наконец, покончить с разгильдяйством в организацион­ной области»[158].

На бытовом уровне хозяйственные неурядицы выглядели следу­ющим образом: «Лето 1940 г. Проложенный вдоль стены водопровод дал течь под раковиной. На полу образовалась лужа... Я спустилась вниз, в подвал, к нашей домоуправительнице Лозовской. Если не от­ремонтировать трубу, то скоро вода просочится вниз... Напишите за­явление в домоуправление нашего райсовета, — был ее совет». Заяв­ление в домоуправление означало ожидание в течение трех-четырех месяцев. Чтобы избежать этой волокиты, Женя Квитнер пошла к проживавшему по соседству слесарю, который немного «подрабаты­вал» сантехником. Оплата производилась натурой, ценными вещами и лишь иногда деньгами. Женя прихватила с собой вещи арестован­ного в 1938 г. мужа Франца Квитнера. «Слесарь высокомерным то­ном сказал: "Лиза, возьми тряпки. Я померяю, когда будет время!" ...Окрыленная, я поспешила домой. Он, конечно, не пришел». В один прекрасный день Фрол Кузьмич все же позвонил. Поставил в сто­рону свой ящик с инструментами, выпил, закусил и ушел, качаясь, но даже не взглянул на прохудившуюся трубу. Протечку в квартире приходилось затыкать тряпками. «Потом, когда стало совсем худо, Лозовская прислала-таки на дом аварийную ремонтную бригаду из райсовета... Зимой 1940-1941 г. меня вызвали к Председателю КПА в "Люкс"... С мрачным выражением лица Коилениг сообщил мне, что, невзирая на ходатайство Димитрова в НКВД, моего мужа уже нет в живых»'⁹⁹.

Принимавшиеся на уровне Госплана меры по устранению недо­статков в народном хозяйстве увязали в бюрократической трясине. Нижестоящие бюрократы выработали специальные приемы само­защиты против инициатив «сверху». Поскольку мероприятиям Гос­плана предшествовали доклады о состоянии дел и принимавшиеся по ним меры не согласовывались с отдельными народными комис­сариатами, очень часто наркомы, которых это касалось, переходили к активной обороне. Для начала они слали Молотову доносительские письма, в которых пытались пошатнуть позиции Председателя Гос­плана СССР Николая Алексеевича Вознесенского. Так, например, наркомморфлота С. С. Дукельский писал Председателю СНК СССР Молотову 28 мая 1940 г., что ВознесёнЪкий в своих отчетах об итогах морских перевозок во второй пятилетке сообщал «наверх» неверные данные. Они якобы не только искажали картину, но и противоречили установкам Сталина на XVIII съезде партии.

О чем шла речь конкретно? Вознесенский брал за основу стати­стические данные по всем наличным судам, в то время как нарком настаивал на учете только фактически использовавшихся для гру­зоперевозок морских судов. Если стоящие на приколе и ржавеющие суда по-прежнему не учитывались бы, то все было бы в ажуре. Такую позицию занимал нарком. Вознесенский не мог с этим смириться, ибо знал, что аналогичный спор об увеличении железнодорожных перевозок закончился тем, что списанный подвижной состав вновь был включен в план регулярных перевозок. Поэтому нарком путей сообщения Каганович уберег свою голову.

Моряки перевыполнили план, подчеркивал наркомфлота, на­стойчиво указывая на то, что в 1939 г. по сравнению с 1938 г. был достигнут прирост грузоперевозок в 24,8 %. В то же время отче­ты Вознесенского ставят под сомнение результаты работы целой народно-хозяйственной отрасли. В своем письме от 28 мая 1940 г. наркомфлота тем не менее оставил председателю Госплана лазейку для оправдания: возможно, товарищ Вознесенский опирался на не­верные цифры и предоставленные ему рабочие материалы[159].

Вознесенский не стал спешить с ответом, дав указание еще раз все проверить. 24 августа 1940 г. Молотов получил отчет о результатах расследования этого спора. Теперь уже Вознесенский изобличал нар­комфлота в сокрытии недостатков и приукрашивании работы своего ведомства перед лицом руководства государства, а также в клевете на Госплан. В 1939 г., резюмировал Вознесенский, Морфлот не улучшил, а ухудшил свою работу по сравнению с 1938 г. Тем не менее Сталин предоставил на этот раз СНК сделать соответствующие выводы[160].

Сразу же после этого Дукельский предпринял последнюю попыт­ку оправдаться. Молотов направил его письмо вместе с приложения­ми для проверки Клименту Ворошилову. Этим все и закончилось. Дукельскому повезло. Он остался в живых и сохранил пост наркома.

Автор романа «Тихий Дон» писатель Михаил Шолохов 19 августа 1940 г. обратился к Сталину с просьбой принять его. Писателя волно­вала судьба революционных завоеваний. Встреча состоялась 23 авгу­ста 1940 г. с 22.40 до 24.00 в кабинете Сталина в Кремле. После того как писатель изложил суть дела, Сталин вызвал Молотова и Берию. Оба они приняли участие в беседе с 22.45 до 23.00.

Шолохов объездил северные районы Дона и хотел проинформи­ровать Сталина о положении казаков. Сталин переговорил по теле­фону с секретарем Ростовского комитета партии, после чего просьба

Шолохова о списании долгов колхозам была удовлетворена. Речь шла о том, что засуха и сельскохозяйственные вредители уничтожи­ли посевы на 8,4 тыс. га из 31 тыс. га посевных площадей. 19 ноября Политбюро ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли решение списать с колхозов Вешенского района задолженность прошлых лет и снизить план обязательных поставок.

Кроме того, Шолохов заступился перед Сталиным за несправед­ливо репрессированных партработников. Но тут он зашел слишком далеко. 20 декабря 1940 г. Лаврентий Берия и Всеволод Меркулов до­ложили товарищу Сталину о результатах проверки действий НКВД, на которые жаловался писатель. Ответ проверяющих был краток: Михаил Шолохов неправильно информирован. Кара в отношении осужденных была справедливой. Следующая просьба Шолохова принять его поступила к Сталину 2 сентября 1941 г. Ответ на нее был дан только через полтора года. Помощник Сталина Александр По­скребышев сообщил Шолохову в марте 1943 г., что Сталин слишком загружен[161]. Впредь до особого распоряжения Шолохов был лишен права на аудиенции в Кремле. Сталин являлся в буквальном смысле слова «последней инстанцией» не только для попавших «в мясоруб­ку» деятелей культуры, но и для их родственников.

Так, однажды к Сталину обратился с просьбой о выяснении судь­бы своего брата — Михаила Кольцова — Борис Ефимов. После этого его принял Ульрих и сообщил, что его брат (к тому времени уже дав­но расстрелянный и сожженный в крематории Лефортовской тюрь­мы) был осужден на десять лет лагерей без права переписки.

Немногим позже настал черед спутницы жизни Кольцова Марии Остен. 24 июня 1941 г. был издан приказ об аресте этой «немецкой шпионки», проживавшей в московской гостинице «Метрополь» на площади им. Свердлова. Уже два дня шла война с гитлеровской Германией. Мария навсегда исчезла в «Стране чудес», как называл­ся один из ее популярных ранних рассказов. «Трудно себе это пред­ставить, — писал Илья Эренбург, — гитлеровцы рвались к Москве, газеты писали о "псах-рыцарях", а какой-то чиновник ГБ спокойно оформлял дело, затеянное еще во времена германо-советского пак­та; поставил номер и положил в папку, чтобы все сохранилось для потомства...»[162] Для Марии Остен описанная в рассказе «Губерт в Стране чудес» мечта об обществе без эксплуатации и угнетения, о стране, в которой люди живут как братья, не боясь потерять работу, так и осталась мечтой.

16 февраля 1940 г. к Сталину обратилась вдова писателя Дмитрия Фурманова А. Фурманова. Она напоминала вождю о предстоявших в 1941 г. 50-летии со дня рождения и 15-летии со дня смерти свое­го мужа. Она предлагала выпустить к этому двойному юбилею па­мятное издание его произведений. Однако некогда горячо любимые книги Фурманова о Гражданской войне уже давно не издавались, за исключением белорусского издания «Чапаева». В Союзе писателей ей дали не более вразумительный ответ, чем ответственные работни­ки ЦК ВКП(б)^2(М. Любое напоминание о Михаиле Фрунзе, командо­вавшем наступлением под Красным Яром, о котором писал Дмитрий Фурманов, к тому времени было нежелательно[163].

Борис Пильняк и другие коллеги по писательскому цеху, в свое время критиковавшие Фурманова за малохудожественность, — в их числе Максим Горький и Владимир Маяковский, а также многочис­ленные доносчики поняли это значительно раньше вдовы писателя.

В 1926 г. Борис Пильняк опубликовал в майском номере литера­турного журнала «Новый мир» «Повесть непогашенной луны». Ав­тор основывался на слухах, будто в 1925 г. Михаил Фрунзе чуть ли не по велению «сверху» был ликвидирован в ходе принудительной хирургической операции. Ссылка в предисловии от 26 января 1926 г. на то, что совпадение с реально действующими лицами является чи­стой случайностью, очень скоро показала свою эфемерность.

Как бы то ни было, смерть героев Гражданской войны при зага­дочных обстоятельствах с 1925 г. следовала одна за другой| Восемь соратников Фрунзе и после увольнения из вооруженных сил жили в условиях постоянной угрозы расстаться с жизнью: они попадали под пригородные поезда, погибали под колесами автомобилей или в ави­акатастрофах, некоторых сразили сердечные приступы или они были убиты за границей неизвестными лицами[164]. Такая же участь постиг­ла и героя повести Пильняка: Гаврилов умер в результате неумело проведенной хирургической операции. Военачальника уговорил пой­ти на операцию приземистый широкоплечий человек с усталым ли­цом семинариста.

При наличии столь «неопровержимых доказательств» военному суду, на котором в 1938 г. председательствовал Василий Ульрих, хва­тило и 15-минутного «судебного заседания», чтобы вынести приго­вор «по делу Пильняка»: «высшая мера наказания».

Рис 27 Огонек. 7 февраля 1940 г Рис 28 Крокодил. Август 1940 г.

№ 4. Титульный лист № 16. Титульный лист

Худ.: Л. Бродатыи

Незадолго до этого вернувшаяся из Парижа поэтесса Марина Цветаева 22 января 1940 п писала в письме Евгению Борисовичу Тагеру, очевидно, имея в виду себя и свою судьбу: «Помните Антея, силу бравшего от (легчайшего!) прикосновения к земле, в возду хе держаьшегося — землею. И ду ши Аида, только тогда говорившие, когда отпили жертвенной крови»[165]. Муж Цветаевой Сергей Яков левич Эфрон-Андреев и их общая дочь Ариадна Сергеевна Эфрон стати жертвами репрессий 23 декабря 1939 г. Цветаева обрат илась с просьбой к Л. П Берии проверить правомерность их ареста, но хло­поты оказались напрасными Она так и не узнат ни причины ареста своего мужа ни адреса тюрьмы, в которой сидела дочь[166] Ей было невдомек, что во Франции С Я Эфрон работал на иностранное отде­ление ГПУ и участвовал в убийстве Игнаца Рейсса в сентябре 1937 г. недалеко от Лозанны.

Одна душа, пробужденная в 1940 г. к жизни жертвенной кроьью. принадлежала Владимиру Маяковскому. Теперь, посмерт но, ему по­везло больше, чем десять лет назад. 12 апреля 1930 i\ его «любовная лодка разбилась о быт». Но тогда ставка была больше любви Потому

Риг 79 Крокодил Апрель 1940. № 7 Титульный лист. Худ. Л.Бродатый

что власть имущие, которым служи. [ своим словом поэт, начали его игнорировать. Никто из «партийно-гос^ даре твенного руководства» не откликнулся на выставку М; яковского «Двадцать лет работы». Лодка жизни разбилась об айсберг тоталитарного режима.

В связи с этим напрашивается определенная аналогия с историей высылки из Советского Союза в феврале 1929 г. Льва Троцкого, о ко­торой повестьует Исаак Дойчер^- «Как будто в насмешку ол идавший его пустой корабль носил имя Ленина — Ильич\ Ледоколу пришлось прокладывать путь длиной около 60 миль. Когда Ильич поднял якоря, Троцкий, смотревший на уходивший вдаль берег, должно быть, чув­ствовал, что вся страна, которая оставалась позади, как бы преврати­лась в ледовую пустыню, да и сама революция обр: сгилас^ в ледяную глыбу>[167].

В прощальном письме Владимир Маяковский в последний раз об­ратился ко «Всем!» и два дня спустя в своей комнатенке-лодочке, в коммуналке ь центре Москвы, между Лубянкой и Политехническиммузеем, пустил себе пулю в сердце. «Товарищ Маузер», как это часто бывало в истории, и на этот раз сказал свое последнее слово[168]. Анна Ахматова, Марина Цветаева и Борис Пастернак (последний как раз работал над сценической версией «Гамлета» для МХАТа) в апреле 1940 г. почтили память погибшего поэта. Анна Ахматова вспоминала свою первую встречу с Владимиром Маяковским в 1913 г., осмыслив ее в контексте современности:

И еще не слышанное имя Молнией влетело в душный зал, Чтобы ныне, всей страной хранимо, Зазвучать, как боевой сигнал[169].

В мае 1940 г. вышел сборник стихов Анны Ахматовой «Из шести книг». В то время как Михаил Шолохов выставил кандидатуру поэ­тессы на награждение Сталинской премией, Секретариат ЦК ВКП(б) 29 октября 1940 г. принял постановление цензурного характера: «Об издании стихов Ахматовой». Включенные в сборник стихотворения ЦК квалифицировал как «идеологически вредные» и «религиозно- мистические». Книга была снята с продажи, а находишиеся в книж­ных магазинах и библиотеках экземпляры — изъяты. Объявлены вы­говоры соответствующим издательским работникам, выпустившим сборник в свет, за недостаточную бдительность[170].

Марина Цветаева также почтила память поэта еще в 1930 г., по­святив ему реквием в стихах и отметив его в эссе «Эпос и лирика со­временной России». Каждый из этих поэтов вел самостоятельную борьбу. «Я от природы очень веселая... Мне очень мало нужно было, чтобы быть счастливой. Свой стол. Здоровье моих. Любая погода. Вся свобода. — Все. И вот — чтоб это несчастное счастье так добы­вать, — в этом не только жестокость, но глупость»[171].

27 августа 1940 г. она была вынуждена обратиться к П. А. Павлен­ко, тогда занимавшему пост заместителя секретаря Союза писателей СССР. «Вам пишет человек в отчаянном положении, — так начала свое письмо Марина Цветаева. — 18 июня 1939 г., год с лишним на­зад, я вернулась в Советский Союз, с 14-летним сыном, и поселилась в Болшеве, в поселке Новый Быт, на даче, в той ее половине, где жила моя семья, приехавшая на два года раньше. 27 августа (ныне годов­щина) была на этой даче арестована моя дочь, а 10 октября — и муж. Мы с сыном остались совершенно одни... мы просто замерзали... Меня жизнь за этот год — добила. Исхода не вижу. Взываю к помощи»[172]. 31 августа 1941 г. Марина Цветаева покончила с собой. Ее сын погиб в 1944 г. на фронте.

Деятель от литературы Павленко в 1947 г. написал роман «Сча­стье» и получил за него Сталинскую премию в области искусства и литературы — вторую после войны.

/

ОКТЯБРЬ - МЮНЦЕНБЕРГ

...Победа должна быть завоевана против Гитлера и Сталина!

Вилли Мюнценберг (1939 г.)

Порог чувствительности Сталина к критике извне, скорее всего, был довольно высок. Вряд ли он, затаив дыхание, каждое утро тре­вожно просматривал иностранную прессу в поисках материалов о себе. Однако он не мог уклониться от шквального огня со стороны такого авторитетного в западноевропейском коммунистическом дви­жении деятеля, как Вилли Мюнценберг. В 1939 г. Мюнценберг на­конец добился права говорить то, что он видел и думал. Мюнценберг не мог больше сдерживать бессильный гнев ввиду истребления ста­рой мировой коммунистической элиты и одиозного пакта Сталина — Гитлера. В выходившем на немецком языке парижском эмигрантском журнале «Die Zukunft» («Будущее») Мюнценберг писал 22 сентября 1939 г. с болью и полным негодования пафосом: «Сегодня во всех странах, воздев руки, поднимаются миллионы и кричат, указывая на восток, — "Ты предатель, Сталин/"»[173].

Мюнценберг был не только коммунистической, но и европейской знаменитостью. Он создал самый влиятельный левый медийный концерн своего времени. При этом вовсе не рядился с тогу крупного менеджера или авторитарного партийного вождя. Всегда отмежевы­вался от буржуазного образа жизни, оставаясь в поиске, будучи чуж­дым всему готовому, догматически застывшему. «Он был своеобраз­ным эмигрантом. Как и многим другим молодым революционным пролетариям, ему было тесно в омещанившемся немецком рабочем движении, в котором таким энергичным элементам, как он, не вписы­вавшимся в ряды аппаратных карьеристов, не суждено было снискать себе никаких лавров»[174].

ЗЬТ*"" ~ ™ МИНИ Пия»

" ДдИИрС / I 1^*11 ниш

^! 1*Т| С"~г . IW on, И/

п '»гн а камнем -чу,_г, «Идеи

Илш П омы л ■*«и ин|ть о» « ||МЫ« гмкл

Рис 30, Еженедельник в ГУЛАГе За нефть Январь 1935 № 2

22 октября 1940 г. был найден труп Мюнценберга в лесу Le Caugnet в окрестностях селения Montagne, он был задушен металлическим тросом и несколько месяцев провисел на дереве.

Вальтер Кривицкий описат в своих воспоминаньях[175] начало, а Петер Вайс в «Эстетике сопротивления»[176] — заключительный ак­корд погони, гак ужасно завершившейся в 1940 г. «Я не верю в са­моубийство Мюнценберга, — писала Рут Фишер, — оба мужчины, с которыми он бежал из лагеря, исчезли бесследно; они вполне могли быть агентами НКВД»[177].

Рут Фишер с 11 июня 1910 г. также находилась в бегах. В пери­од после Пауля Леви и до Эрнста Тельмана она была Председателем КПГ В эпоху Веймарской Республики Рут Фишер считалась одним из самых ярких ораторов в германском рейхстаге.

Узнав в 1940 4! в Лиссабоне об убийстве Вальтера Кривицкого, она и ее друг Аркадий Маслов вполне обоснованно стали еще большеопасаться за свою жизнь. «После убийства этого человека стало оче­видным, что люди, являвшиеся настоящими противниками Сталина, которых он ненавидел и преследовал, в самом деле многого должны были опасаться», — писал Аркадий Маслов 6 февраля 1941 г. Эми­лю Гумбелю. «То, что я отношусь к этой категории людей, известно и не требует, так сказать, доказательств: в августе 1936 г. меня заочно приговорили к смертной казни во время процесса против Зиновьева и Каменева, когда специально назначенный... человек показал, что я послал его в Москву, чтобы убить Сталина... И то, что меня, мягко го­воря, не любит гестапо, Вам известно лучше всего. Между тем нельзя отрицать необходимости в emergency (срочном получении американ­ской визы), и европейская ситуация действительно заставляет как можно скорее убраться отсюда»[178].

Аркадий Маслов не смог получить американскую визу и на судне португальского торговца сыром «Ciudad de Sevilla» отплыл на Кубу. Там он погиб при загадочных обстоятельствах уже в 1941 г.

Там же, на Кубе, провел свою третью и последнюю эмиграцию один из главных теоретиков КПГ Август Тальгеймер[179]. Это был один наиболее одаренных интеллектуалов немецкого коммунистического движения. «Сразу после начала войны я был интернирован во Фран­ции и побывал в десяти различных лагерях. Мою жену Клэр интерни­ровали в мае 1940 г. в южной Франции. После поражения Франции мы вновь встретились в небольшом местечке в неоккупированной об­ласти на юге Франции. В сентябре 1941 г. с помощью американских друзей нам удалось выбраться на Кубу»[180].

С июня по октябрь 1941 г. А. Маслов написал в Гаване несколько специальных статей об «основных ошибках» сталинской политики в период между гражданской войной в Испании и победами Гитлера в Западной Европе. «Так, Россия уже к концу 1940 г., — констатировал Маслов, — в сущности, потеряла все политические преимущества, ка­залось, завоеванные ею в 1939 г. и в первые две трети 1940 г.: ее по­пытки постепенного утверждения своих позиций в Юго-Восточной Европе (Болгария; торговое соглашение и соглашение о судоходстве с Венгрией, Словакией, затем переговоры с Югославией) были пере­черкнуты в результате проникновения немцев в Болгарию и Венгрию, но прежде всего в Румынию, и в конце 1940 г. вновь стало совершенно очевидным, что политика Сталина потерпела фиаско»[181].

После охоты на Троцкого и так называемых бывших НКВД об­рушился на сеть агентов и информаторов в облюбованных русски­ми эмигрантами странах. Михаил Григорьев (Александров) принад­лежал к оперировавшему за границей спецотделу НКВД. На счету этой группы, руководимой Сергеем Михаиловичем Шпигельгласом, было, в частности, похищение Евгения Карловича Миллера из Па­рижа 22 сентября 1937 г. Миллер основал там Российский военный союз. После смещения Ежова Григорьев был отозван в Москву, аре­стован и в 1940 г. расстрелян. Надежда Плевицкая, участвовавшая в организации похищения, была арестована французской полицией и 5 октябре 1940 г. умерла в тюрьме в Ренне.

НОЯБРЬ - ОЧЕРЕДИ

Но прежде всего мы знаем, что массовое потребление фактически не выросло, что оно далеко от того, чтобы расти, и что в ближайшем будущем оно также вряд ли будет расти.

Панаитп Истрати («Так не пойдет!» 1930 г.)

В 1940 г. Советский Союз все еще представлял собой своего рода «замкнутое торговое государство». Один из наркомов внешней тор­говли — А. П. Розенгольц, которого расстреляли после третьего мо­сковского процесса в 1938 г., — «был глашатаем теории отмирающей внешней торговли, он выступал за то, чтобы обеспечить выполнение третьего пятилетнего плана почти без импорта»[182].

«Ближний круг» Сталина в Кремле именно в 1940 г. присво­ил себе все решающие бразды правления. Вместо учрежденного в 1937 г. Центрального экономического совета при СНК СССР были образованы пять экономических советов, действовавших до 21 марта 1941 г. «Вот мы в ЦК уже 4-5 месяцев не собирали Политбюро. Все вопросы подготовляют Жданов, Маленков и др. в порядке отдельных совещаний со знающими товарищами, и дело руководства от этого не ухудшилось, а улучшилось»[183]. Сталин, таким образом, критико­вал правительство, т. е. Совет Народных Комиссаров. Работа СНК проходила по общим согласованным правилам. «Частые (ежеднев­ные) заседания экономического совета были предписаны решением Совета Народных Комиссаров СССР и ЦК ВКП(б) от 10 сентября 1939 г. Однако словами Сталина было положено начало новой ре­организации аппарата Совета Народных Комиссаров. Подготовка к этому завершилась 21 марта 1941 г.»[184]

В често Правительства и Политбюро принимали решения или импровизировали теперь вне егрогой очередности соответствую­щие комиссии. Там до деталей планировалось все, что только можно было себе представить, — от заграничной поездки членов партийно- государственного аппарата до поставок • мужикам» шнурков.

I I'MIHIMillt ДТМ\UIHl I О MMVUU CTJUV

г. ЩПБ

Pur 31 Огонек 30 октября 1940 г. № 30 3 я стр. обтожки. Реклама Госстраха (в народ< эту аббревиатуру расшифровали как «государственный страх»)

лущитесь усм/гами

Рис 32 Огонек. 15 февраля 1941 г. No 5. 4-я стр. обложки

I ' _.рря H-f

H H,i" ГЛЗ

От внимательного глаза i гороннего, хотя и удаленного наблюда­теля, не укрылось уже тогда действительное положение вешей, пусть даже это еще был просто анализ, а не диагноз. «Я все больше убежда­юсь», писал Вильгельм Райх 1 ноября 194С г. А. С Неиллу, что «так называемое буржуазное общее гво в условиях капиталистического го­сподства в течение 7 лет сделало больше в области социального обе­спечения, чем мог мечтать любой ксммунист в России. Тем самым я хочу тишь отметить, что, несмотря на довольно устоявшиеся на­учные взгляды, я чувствз^гю себя абсолютно неуверенно и склоняюсь к гому, чтобы пересмотреть большую част ь того, что я выучил в Ев­ропе о социализме, а именно^- чем он мог бы или должен был бы быть. Я могу лишь надеяться, что основы моей профессиональной работы не позволят мне стать реакционером. Когда слышишь, что говорят приехавшие сюда социалисты и коммунисты, будто Рузвельт — это

диктатор или фашист, то внутри просто все переворачивается, и я начинаю их ненавидеть. Они кажутся мне совершенно никчемны­ми с их полной неспособностью до конца додумать мысль или сде­лать что-нибудь полезное. Но, возможно, что во мне говорит лишь разочарование»[185].

Конечно, страна ни в коей мере не была счастлива, совсем на­оборот: «Внутреннее положение СССР именно в 1940 г. было ката­строфическим. В ключевых секторах производство... в абсолютном выражении снижалось (например, в автомобилестроении, тракторо­строении, производстве транспортных средств, в электротехнике или машиностроении). Производство стали также снизилось в 1940 г.»[186]Производство предметов потребления не развивалось, треть государ­ственных средств поступала в военную промышленность. Но и она не соответствовала требованиям времени: например, подведомствен­ные народным комиссариатам среднего и тяжелого машиностроения, а также авиационной промышленности предприятия только теперь начинали выпуск новых видов вооружений.

Не исчезала атмосфера подозрительности, обвинения продолжа­лись и в 1940 г., хотя НКВД ликвидировал уже миллионы вредителей и врагов народа. «Сталин — это варвар в ленинском смысле слова», — такое впечатление вождь произвел на одного иностранного гостя во время своего публичного выступления, «то есть враг культуры, пси­хологии, морали Запада»[187]. Как всегда, заклинания о «светлом бу­дущем», «о радостной и счастливой жизни» заменяли необходимую заботу об удовлетворении ежедневных насущных потребностей аб­солютного большинства населения. Именно повседневная жизнь лю­дей меньше всего интересовала Сталина. Во всей Советской стране не было надежных политических или экономических инструментов, чтобы адекватно реагировать на повседневные нужды общества вну­три страны, не говоря уже о внешнеэкономической сфере или сфере мировой экономики.

В условиях перманентного кризиса снабжения простым людям приходилось тратить массу энергии на организацию своего быта. Зи­мой 1939-1940 гг. кризис достиг апогея. Задолго до начала Великой Отечественной войны население СССР в том, что касалось снабже­ния, жило в условиях, близких к военным. Отмененная в Советском Союзе только в 1935 г. в сопровождении громогласной пропаган­дистской кампании карточная система после нападения Германии на Польшу практически снова была возвращена местными властями.

Политбюро ЦК ВКП(б), Совет Народных Комиссаров СССР все­ми средствами (повышение цен, снижение норм продаж, сокращение экспорта, административные меры против образования очередей пе­ред магазинами, оказание давления на сельское население) противо­действовали этим тенденциям. Милиция без разбора выхватывала из очередей людей и вывозила их на грузовиках на 30-40 км за город. Там их «отпускали», другие отделывались за стояние в очередях де­нежными штафами до 25 рублей (на эту сумму на колхозном рынке можно было купить килограмм мяса). Такая практика сохранялась и во время войны. Комендант Москвы генерал-майор К. Синилов за­прашивал у Л. Берии 4 ноября 1941 г. согласие на проведение еще более «радикальных мер по ликвидации очередей»²'"¹.

Письма населения в адрес членов партийно-государственного ап­парата в 1940 г. наглядно свидетельствуют о настроениях граждан, не имевших времени на бесконечное стояние в очередях и денег для покупки продуктов на колхозных рынках, они отражают их представ­ления о причинах бедственного положения и путях выхода из кри­зиса. Налицо была нехватка продуктов питания и товаров широкого потребления (ширпотреб) от хлеба до спичек.

Советская администрация, естественно, не знала, как справиться с этим бесконечным дефицитом. Если одни ее представители приво­дили в качестве оправдания плохого внутреннего снабжения «объ­ективные» причины — внешнеполитические факторы (экспорт в Германию, концессии Японии), то другие добивались ужесточения внутриполитического контроля во всех сферах производства, чтобы уменьшить недостаток необходимых населению товаров. Последние часто выступали даже за ликвидацию все еще существовавших «сво­бодных рынков», в которых им виделись причины всех бед. Часто «снизу» приходили письма отчаявшихся людей с требованием еще большего усиления борьбы с так называемыми спекулянтами.

Прежняя система снабжения по карточкам многим тогда каза­лась — в сравнении с практикой «советской торговли» — прямо-таки райской, потому что теперь, прежде чем идти после трудовой смены

Рис 33 Крокодил. Февраль 1У40. N° 3 4-я гтр обложки «Специалисты на местах»: литейщик, штамповщик, прессовщик, механизатор Худ. К. Кчинч

домой, приходилось выстаивать очередь за хлебом в магазинах. Кому ничего не доставалось, тог был вынужден стоять до следующего за­воза. Рабочая одежда — хоть и плохого качества — тоже была дефи­цитом. < Плохонькая, серовато-черная хлопчатобумажная одежда, изношенные до дыр резиновые сапоги, серые платки на головах жен­щин, черные спортивного покроя кепки мужчин — все это казалось своего рода униформой. Нигде не увидишь яркого пятна, нигде не встретишь улыбки. Все вокруг только серого цвета. Не народ, а толь­ко масса людей»[188]. /

Эмигрировавшая в Советский Союз коммунистка Сюзанна Ле- онгард писала: «19 сентября 1940 г. я, наконец, получила письмо от своего сына Володи. Письмо было датировано 1 июля; то есть оно на­ходилось в пути 111 дней, хотя и было написано на русском языке... Вот такой большой сын у меня уже вырос. Мне было трудно поверить в то, что я не видела его уже четыре года, и при мысли, что увижу его в течение года, у меня прибавилось сил...

Собственно говоря, по трезвому размышлению, мне невероятно повезло в заключении. Как много женщин, начавших свою лагерную жизнь молодыми, здоровыми работницами, теперь изменились до неузнаваемости. И как много не осталось в живых! Я же, напротив, попала в лагерь как инвалид, и именно это мне помогло избежать тя­желой физической работы и в основном сохранить свое здоровье»²-'².

Ее сын Вольфганг Леонгард, находившийся в Советском Союзе на свободе, наблюдал, сколь глубокий след в социльной жизни советско­го общества оставили постановления от 2 октября 1940 г. С этого дня начало действовать государственное распоряжение о введении платы за обучение в трех старших классах средней школы и в вузах. Сум­мы были значительными — от 300 до 500 рублей в год. «До 2 октября 1940 г. практически все одаренные и способные дети рабочих и кре­стьян могли, независимо от доходов своих родителей, получать выс­шее образование... Со 2 октября 1940 г. доступ в высшие сферы был i открыт только тем молодым людям, родители которых уже занимали высокие посты. Круг, таким образом, замкнулся»[189]. Социальное раз­межевание, состоявшееся той осенью, означало, что господствующая каста окончательно отгородилась от аутсайдеров и людей не своего круга.

Немецкий дипломат Пауль Шмидт сначала обратил внимание на то, что на первый взгляд Москва очень похожа на другие крупные го­рода Европы. Большие, широкие улицы, площади с церквями, пере­полненные трамваи, толчея на тротуарах, довольно оживленное ав­томобильное движение. «Лишь присмотревшись пристальнее, я был поражен главным отличием. Жизнерадостное выражение на лицах людей, привычное для меня в толпе на улицах Берлина, Парижа или Лондона, казалось, отсутствовало здесь, в Москве. Люди смотрели прямо перед собой серьезно и почти отрешенно... Как не было смею­щихся лиц, так и не было ярких цветов в одежде москвичей... Изредка

попадались лишь белые головные уборы, которые вносили некоторое оживление в серость лиц и одежды»[190].

В Сталинграде в 1940 г., к примеру, мясо, овощи и молочные про­дукты можно было достать только на колхозных рынках и только по баснословной цене. Месячной зарплаты рабочего не хватало, чтобы ежедневно покупать на рынке хотя бы простой хлеб. В два часа ночи перед государственными магазинами занимали очередь первые поку­патели. С 5 до б утра там толпились уже более 600 человек. «То, что сейчас подают в столовых, — писала в письме в ЦК ВКП(б) Вера Иг­натьева, — раньше давали свиньям. На 22 году революции нет ничего ужаснее голода». Похожие сообщения приходили из военных окру­гов, с оборонных предприятий и со «строек коммунизма»²-³⁵.

30-е годы закончились так же, как и начались — попытками руко­водства справиться с тотальным дефицитом товаров. С началом фин­ской войны начались перебои с хлебом, мучными и макаронными из­делиями и мукой, рыба полностью исчезла с прилавков магазинов. Диспропорции в экономике встали в полный рост. Первое, что сде­лали в этих условиях государственные органы, — усилили давление на село. Подсобные крестьянские хозяйства на базе приусадебных участков продолжали урезаться, из-за дороговизны продовольствия на рынках такие меры веса, как килограмм и литр, исчезли из обихо­да. Молоко мерилось стаканчиками, картофель продавался пщщучно, мука — блюдечками²"'. 1 декабря 1939 г. в сельской местности была запрещена торговля мукой и хлебом. Сельское население ринулось за покупками в города.

В апреле 1940 г. Лаврентий Берия докладывал Сталину и Моло- _; тову о распространении заболеваний вследствие хронического не- : доедания. После этого Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о . восстановлении системы «спецснабжения» для касты функционеров. Что же касается снабжения населения, то цены на такие товары, как \ текстиль, трикотаж, стекло для бытовых нужд, повысились уже в ян­варе 1939 г., в январе 1940 г. подорожал сахар, а в апреле 1940 г. — мясо, масло и жиры, винно-водочные изделия, картофель и фрукты. Не включенные в этот перечень основные продукты питания — хлеб,

\

шоколадные

сштошимшижи

ФИГУРЫ

ШОКОЛАДНЫЕ ФМГУРЬ"

с hwuhhcimu »г» и

■<. ■ п

ЙСШм

СВОИ ДЕНЬГИ в

С5Е1>ГГЛТЬЛЫ10М КАСС»

Рис. 34. Огонек. 20 июня 1У39 г. № 17 3-я стр обложк". Реклама шоколадных фигур фабрик 1лавкондитера

Рис 35. Огонек. 10 февраля 1940 г. М° 4 3-я стр. обложки

мука, крупы и макароны — немедленно раскупались, и их практиче­ски не было в продаже.

Эти запрет ительные и ограничительные меры ничего не меняли в существующем экономическом механизме. Дневная душевая нор­ма потребления хлеба неизменно оставляла 500 г, вместо установ­ленного официально 1 кг работники авиационной промышленности получали на семью 300 700 г мяса, 1-1,5 кг рыбы, 300 г сливочного масла[191].

В 1У40 г. к кампании по повышению производи гельности труда были подключены органы советской юстиции. Эта кампания являлась част ью широкого спектра мероприятий по повышению дисциплины и установлению полувоенного режима работы трудящегося населе­ния с целью решения новых задач. С 26 июня 1940 г. нарушения гру- довой дисциплины считались уголовным деянием, уголовный кодекс заменил трудовой кодекс Две трети судебных приговоров за 1940 г. касались осуждения за нарушение трудовой дисциплины Опоздание на работу на 20 минут каралось направлением на исправительно- трудовые работы в лагерь на срок от одного до шести месяцев и ли­шением 25 % заработной платы. Данное решение было принято в ЦК ВКП(б), но подано в прессе как решение, состоявшееся по инициати­ве профсоюзного руководства.

Судьи, слишком буквально толковавшие статью Конституции СССР о своей «независимости», ставились на место. Советский су­дья, который мнит себя «экстерриториальной» величиной, советским судьей не является, заявил в июне 1940 г. нарком юстиции СССР Н. М. Рычков. Судьи и прокуроры, как правило, избегали конфлик­тов с местными партийными органами. Меры, направленные на сти­рание границ между различными «ветвями власти» в государстве, считались естественными и логичными особенно в условиях Отече­ственной войны, но продолжали действовать и после нее — вплоть до 1949 г.

Проблемы дефицитной советской экономики носили по существу совершенно иной — не юридический характер, и решить их нельзя было только юридическими мерами, какими бы жесткими они ни были.

В непрекращавшемся конфликте между органами прокуратуры и НКВД верх все чаще брал НКВД, постоянно отклоняя ходатайства прокуратуры о дополнительной проверке или кассации судебных приговоров, квалифицируя их как нежелание прокуроров работать. К середине 1940 г. эти отношения «нормализовались», сопротивле­ние прокуроров было сломлено, гора нерассмотренных дел благодаря привлечению народных судей существенно уменьшилась. Бюрокра­тическая мельница работала в своем привычном режиме, и проку­роры едва успевали писать отчеты для вышестоящих районных, об­ластных, республиканских и союзных органов. Судьям приходилось не легче. В 1940 г. в народные суды из различных вышестоящих ин­станций было «спущено» более 300 циркуляров, в Москве их оказа­лось даже 502, т. е. судьи ежедневно получали до двух подобных ука­заний и директив[192].

В день обнародования Указа от 26 июня «О преследовании на­рушений трудовой дисциплины» генеральный прокурор СССР М. И. Панкратьев и нарком юстиции Н. М. Рычков издали совмест­ный приказ, уточнявший порядок исполнения постановления. Руко­водителям предприятий вменялось ^обязанность сообщать о случаях нарушения трудовой дисциплины в прокуратуру, уклонение от этого влекло за собой судебное преследование. Известны случаи, когда ди­ректора предприятий, профсоюзные работники и трудовые коллек­тивы препятствовали поступлению дел в суды или добивались су­щественного смягчения меры наказания провинившимся²'®. В июле I 1940 г. 71 % «прогульщиков» получили наказание в виде лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях на срок от одного до трех месяцев и вычета из зарплаты в размере от 5 до 15%.

Столь вялое реагирование вызвало недовольство партийного руководства. 29 июня 1940 г. Пленум ЦК ВКП(б) обсуждал только один вопрос: как ужесточить дисциплинарный режим. Георгий Ма­ленков, делавший доклад о ходе исполнения постановления, отметил лишь незначительные улучшения в деле укрепления трудовой дис­циплины. Быстро был найден и соответственно наказан «козел отпу­щения»: им оказался генпрокурор Панкратьев. Рычков и Панкратьев якобы «дезорганизовали» исполнение постановления, дав согласие и допустив показательные процессы.

Андрей Вышинский, занимавший пост заместителя Председателя СНК СССР, предложил не ограничивать постановление только на­рушениями трудовой дисциплины, но распространить его действие на все формы нарушения общественного порядка. Его предложение было принято и включено в Указ Президиума Верховного Совета ' СССР от 10 августа 1940 г. «О рассмотрении народными судами дел о прогулах и самовольном уходе с предприятий и учреждений без участия народных заседателей».

Накануне выхода указа начались санкции против проявлявших мягкотелость и непоследовательность судей. Служителей Фемиды отправляли в отставку на всесоюзном и республиканском уровне. То, что вначале выглядело как сугубо политизированная истерическая кампания, стало обычным явлением в системе правосудия. Когда в конце 1940 г. накал страстей несколько поубавился, прокуратура сра­зу же вздохнула с облегчением. Но с началом большой войны пере­дышка закончилась.

Гостям столицы в те годы Москва представлялась совсем с иной стороны. Это касалось, прежде всего, иностранцев, бывавших в городе в 1930-е гг. Они прямо-таки «теряли дар речи». Большое впечатление советский мегаполис произвел на коммуниста в эмиграции Фридри­ха Вольфа, равно как и на немецкого инженера Конрада Матчоса. По­следний с восторгом описывал Ульриху фон Хасселю превосходную градостроительную политику, роскошные просторные площади и чистые улицы, заполненные в основном опрятными и довольными на вид людьми. «Конечно, за этим московским фасадом скрывалось

много нищеты, грязи и несчастья в остальной России, но прогресс все-таки был огромен»[193].

В 1941 г., в первый год войны, положение в стране не улучши­лось. В сентябре 1941 г. происходили беспорядки и забастовки на прядильно-ткацких фабриках Ивановской области «Большевик», им. Дзержинского, «Красный маяк» и «Красный Профинтерн». На фабрике им. Дзержинского, писала в своем отчете в ЦК ВКП(б) следственная комиссия, даже предпринималась попытка органи­зовать сбор подписей против 10-часового рабочего дня. Не хватало материалов и запчастей, увеличивались простои обрудования, под угрозой срыва находилось снабжение самыми необходимыми про­дуктами питания[194].

Отсюда и вытекали требования протестующих работниц: повы­шение дневного хлебного рациона на 100 граммов, поставки произ­водственных материалов, снижение завышенных норм выработки. Имена «зачинщиков» и «провокаторов» очень скоро были выявлены. Как явствовало из отчета, это были лица, имевшие судимость, анти­советские и разложившиеся элементы, вредители и шпионы, про­гульщицы и матери дезертиров. Процесс военного трибунала против группы активных саботажников и организаторов беспорядков не за­ставил себя ждать. Треть обвиненных активистов была приговорена к смертной казни, а секретари партийной и комсомольской организа­ций получили дисциплинарные взыскания как не справившиеся со своими обязанностями[195].

Писатель Даниил Хармс в том 1940 г. в качестве средства социаль­ной мимикрии внушал сам себе следующее: «Ради Бога ни на кого не обращай внимания и иди спокойно своей дорогой. — Не давай ника­ких советов — вот твой девиз»[196].

Насколько может разниться восприятие советской повседневной действительности, показывает заметка видного немецкого обще­ственного и политического деятеля, писателя в эмиграции Альфреда Куреллы «Где твой брат Генрих?» Вот как он отозвался о своем новом счастье: «Уже в 1940 г. этот "новый курс" стал приносить результаты, и мы жили тогда в Москве так хорошо, как никогда»[197].

ДЕКАБРЬ - РАКОШИ

•

Однажды летним днем в Будапеште каждый, кто следил глазами за самолетом, говорил про себя: Может быть, это он летит!

Юлиус Хей (род. в 1900 г.)

Наряду с непрекращавшимися арестами среди эмигрантов, осо­бенно немецких политэмигрантов, и их выдворением из Советского Союза, т. е. выдачей в руки гестапо, время от времени устраивались инсценировки с освобождением из «капиталистических застенков» видных деятелей международного рабочего движения. Наибольший резонанс вызвал случай с Георгием Димитровым, который получил советское гражданство в 1934 г. после оправдания в ходе Лейпциг- ского процесса о поджоге рейхстага.

Сталин, охотно игравший роль великодушного спасителя, в 1940 г. сумел организовать еще ряд удачных освобождений или воз­вращений на родину. После многолетнего пребывания во Франции (и падения Парижа) в Советский Союз вернулся, в частности, Илья Эренбург. Особенно нашумело, однако, освобождение после 15-лет- неш заточения в тюрьмах хортистской Венгрии двух самых верных последователей Сталина в Венгрии — Матьяша Ракоши и Золтана Ваш. В обмен на некогда (в 1848 г.) захваченные царской армией исторические венгерские флаги и другие трофеи удалось догово­риться об их выдаче Советскому Союзу. Обоих в Москве ждал три­умфальный прием. Через пять лет Ракоши, вооруженный методами свого учителя, вернется в Будапешт, разорит страну, дискредитирует идею социализма и в 1956 г. — на этот раз окончательно — опять бу­дет вывезен в Москву. За несколько лет до этого в берлинском из­дательстве «Ауфбау-Ферлаг» выйдет новелла Анны Зегерс под на­званием — «Человек и его имя», посвященная «товарищу Матьяшу Ракоши к его 60-летию — Будапешт, 9 марта 1952 г.»[198]

В пограничной части, на территории которой в 1940 г. совершал­ся обмен, по воспоминаниям Ракоши, его приняли командир части генерал-майор Петров и бригадный комиссар Базаров. Они предло­жили ему послать Сталину телеграмму с выражением благодарности за свое освобождение. Первый текст телеграммы, тут же составлен­ный Ракоши, оба офицера восприняли с недоумением и предложили Ракоши внести в текст поправки. На вопрос Ракоши, не рассердит­ся ли Сталин, прочитав множество столь льстивых эпитетов, ему с улыбкой ответили: «Чувствуется, что Вы долго отсутствовали (Рако­ши находился в заключении с 1925 г.), сегодня это так принято». Эта сцена повторилась после прибытия в Москву, когда Ракоши посылал Сталину (и Димитрову) вторую телеграмму[199].

В дневниковых записях Георгия Димитрова от 12 июля 1941 г. содержится упоминание об информации, полученной Генеральным секретарем Исполкома Коминтерна от наркома государственной безопасности СССР Всеволода Николаевича Меркулова: «Меркулов сообщил, что Лукач и Рудаш арестованы, потому что в январе 1941 г. на границе был задержан венгерский шпион, заявивший, что у него было задание связаться с Лук[ачем] и Руд[ашем]. На суде он еще раз подтвердил это»[200]. Эта запись, не прокомментированная в бол­гарском издании «Дневника Георгия Димитрова», может быть рас­крыта на основе опубликованного следственного дела Дердя Лукача, хранящегося в Центральном архиве ФСБ Российской Федерации в Москве[201].

В августе 1940 г. советские пограничники задержали Степана Бойловича Тимара при попытке нелегального перехода венгерско- советской границы. Тимар, по всей вероятности, принадлежал к не­большой группировке венгерских левых и направлялся в СССР с заданием связаться с Дердем Лукачем, Ласло Рудашем и другими венгерскими эмигрантами в СССР. В выдержках из протокола до­проса Тимара от 9 мая 1941 г., касающихся Лукача и хранящихся в следственном деле последнего, Тимар характеризуется как разобла­ченный полицейский шпион и троцкистский эмиссар[202].

Это был типичный случай обращения «органов» с так называемы­ми перебежчиками, которых согласно директиве НКВД от 1 февраля 1938 г. в ходе внутригосударственных операций относили к подле­жащему аресту «контингенту». «При проведении операций обратить внимание на выявление и изъятие перебежчиков, независимо от страны и времени прибытия в СССР, а также политэмигрантов и всех связанных с иностранными миссиями, посольствами, консульствами, концессиями и иными иностранными учреждениями»[203]™.

Все происходившее после «Большого террора», а также нападение германского вермахта на СССР не поколебало незыблемость обра­за троцкистского врага в среде высшего руководства ВКП(б), груп­пировавшегося вокруг Сталина. Даже в отношении освобожденных из (западных) тюрем товарищей, например румынки Анны Паукер или венгра Матьяша Ракоши, Сталин хотел быть уверен, что на волю не вышли «замаскированные троцкисты». В перерыве торжествен­ного собрания по случаю 23-й годовщины Октябрьской революции 6 ноября 1940 г. (Ракоши и его брат сидели в первом ряду) Сталин спросил Георгия Димтрова:

«Ст.[алин]: Как дела у Ракоши?

Д.[имитров]: Он чувствует себя отлично, только, возможно, нач­нется реакция после долгого пребывания в тюрьме.

Ст.: Он симпатизирует троцкистам?

Д.: Нет. Он держится храбро. Еще в тюрьме, в связи с процессом против троцкистов, он занял ясную позицию против троцкистов.

Ст.: Все они в свое время колебались. Не разобрались в наших делах.

Д.: Освобождение Ракоши для Коминтерна большой подарок к Октябрю!»[204]

Со стороны «органов» расследования на «венгерском направле­нии» не прекращались. В этом отношении типичными являются дела секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Вен­грии Карла Гараи и его супруги Доротеи (Додо[205]) Вайнрайх. Карл

СЯУМ*Ф»Ы« Гуми

mnw

«к HDTOPWI. «рнМИ «томим

Рис 36 Крокодил Апрель 1940 № 7. Худ Л Генч

Гараи проживавший в СССР с 1933 г. под партийным псевдонимом Кюршнер[206], был арестован органами НКВД в феврале 1938 г. Осно­ваниями для ареста явились «отношения с немецкими и венгерскими политэмигрантам,¹!, осужденными как правые уклонисты, а также его участие в руководимой Бела Куном контрреволюционной троцкист­ской организации». В марте 1940 г после прекращения дела проку­рором Московского военного округа Кюршнер был освобожден из тюрьмы Но 10 июлл 19401. он был вновь арестован и в октябре 1940 г. приговорен Особым Совещанием НКВД к 8 годам исправительно- трудовых лагерей. 22 января 1941 г. Кюршнер обратился с письмом из Вятлага[207] к Г Димитрову в котиром просил его ходатаист вовать о пересмотре дела, т. к. его арестовали и осудили на основанни уже снятого обвинения. В качестве поручителем в письме, в частности, назывались Евгении Варга, Иштван Реваи и Георг Лукач[208].