33 секрета здоровой и счастливой жизни

Первая встреча

Все мы конечно же читали в детстве, а возможно, перечитывали и будучи уже взрослыми людьми, замечательные рассказы и повести английского писателя Артура Конан-Дойля о гениальном сыщике Шерлоке Холмсе и его верном друге докторе Ватсоне. Но не все знают, что Конан-Дойль писал не только превосходные детективы. Есть в его наследии и сугубо приключенческие произведения. Одно из них поразило меня еще в дошкольном возрасте. Это была не книга, нет — это был диафильм. Помните такие? Книгу прочел уже позднее — прочел и не разочаровался. А название и диафильма, и книги было такое: «Затерянный мир». Экспедиция путешественников оказалась на отрезанном от мира плато, где в первозданном виде сохранился древний мир. Это плато населяли разные виды и породы динозавров, обитали там и люди, но находящиеся на такой стадии развития, когда даже о зачатках культуры или цивилизации говорить не приходится. Когда-то с книги Конан-Дойля началось мое увлечение путешествиями. Теперь мне предстояло увидеть затерянный мир не на белой простыне, принимающей на себя волшебный лучик диапроектора, и не на страницах зачитанной до дыр еще моими предшественниками библиотечной книги, а увидеть его в мире реальном. Нет, конечно, никаких динозавров там не было (хотя иногда было ощущение, что они где-то рядом — просто мне не показываются). Но вот люди словно и вправду шагнули сюда со страниц учебников истории, с самых первых страниц, на которых говорилось о первобытно-общинном строе со всеми его двупольями и палками-копалками. Каменный век в этих джунглях в принципе не допускал ничего другого. И начинался этот каменный век едва ли не в двух часах езды от города Конакри — самого крупного в этой стране, расположенной на западном побережье Черного континента.

Когда я оформлял свое путешествие в туристическом бюро, то, едва взглянув на карту, специалист по Экваториальной Африке (а Гвинея расположена именно в этой части) предупредил меня:

— Туда, куда вам нужно попасть, если верить этой карте, ни один шофер не поедет. Это джунгли! Более того, вы даже не сможете обзавестись проводником. Ни за какие деньги гвинейцы не станут пересекать границу мира.

И дальше специалист пояснил, что среди гвинейцев существует поверье: в джунглях обитают ведомые злыми духами люди, с которыми еще никому не удавалось договориться. Поэтому мир рядового жителя Гвинеи четко поделен на две части: на свой мир и на мир чужой. В чужой мир нормальные люди не ходят — нечего там делать.

— Поэтому, — завершил свою речь мой собеседник, — вас, как только вы обмолвитесь о том, куда вам нужно, сочтут ненормальным.

Что ж — ненормальным так ненормальным. И в Гвинее, уже уходя в джунгли, я еще долго ощущал на себе взгляд водителя машины, которая привезла меня сюда из аэропорта, взгляд, соединивший в себе страх, невежество и почему-то издевку, граничащую с низким коварством.

К долгим переходам мне было не привыкать, а экваториальная погода в полной мере благоприятствовала пешему путешествию. Опасности? Я знал, что в джунглях они повсюду, но, возможно, поэтому они и не давали о себе знать довольно долго. В рюкзаке за спиной — самое необходимое. А карта всегда в правом кармане специального жилета, там же — компас и специальный прибор, фиксирующий местность из космоса. Мне в этом плане очень повезло: сколько бы ни казалась заброшенной Экваториальная Африка за пределами городов, а спутники, бороздящие просторы Вселенной, ни одну местность на нашей планете не транслируют так хорошо. Секрет тут прост: практически все спутники летают по орбите строго над экватором. Вы обращали внимание, что все параболические антенны в наших городах всегда направлены строго на юг? Почему? Да потому, что к югу в нашем полушарии расположен экватор, над которым и кружатся те спутники, что дают нашим телевизорам сигнал. Похожим образом обстояло дело и с живыми картами местности, сделанными прямо из космоса.

Самая первая встреча состоялась лишь на третий день моего путешествия. Я шел по дороге и увидел, что метрах в ста от меня стоит огромного роста чернокожий мужчина. В первый миг я опешил и остановился, буквально замер на месте. Разумеется, изначально я был готов внутренне к такого рода встрече, но два предыдущих дня, за которые я никого не встретил, существенно ослабили мою природную бдительность. Такое и приключается обыкновенно тогда, когда этого совсем даже и не ждешь. Так было и в этот раз. Я задумался о том, что по этой вот тропе, которую и тропой в полном смысле назвать нельзя, и до меня проходили люди со светлой кожей. Были среди них и мои соотечественники. Интересно, что тогда я подумал о них словом «соплеменники» — значит, подсознание уже посылало мне какой-то сигнал. И я должен был прислушаться! Я не прислушался, а потому и опешил, едва подняв глаза. Впрочем, долгие тренировки, длительные упражнения с самим собой не позволили мне не только испугаться, но даже и растеряться. Я взял себя в руки и стал рассматривать стоящего на дороге туземца. Это был человек роста, как я уже сказал, весьма высокого. Набедренная повязка обнадеживала как знак хотя бы относительной цивилизации. Еще более в этом плане обнадеживало то, что можно было назвать головным убором встретившегося мне обитателя джунглей: разноцветные перья птицы, причудливо смешанные с продолговатыми ярко-зелеными листьями какого-то здешнего растения и высушенными корками небывало длинных бананов, прикрывали всю верхнюю часть головы туземца.

Незнакомец стоял ко мне боком, а потому, по всей вероятности, я и не заметил сразу, что, в отличие от меня, мужчина был вооружен: в левой руке, которую я сперва не видел, было короткое копье; я бы даже сказал — дротик. Впрочем, испуга не было: я исходил из того, что если бы только туземец захотел меня убить и съесть, то не стал бы дожидаться моего прихода, а давным-давно сделал бы это из засады, набросившись, к примеру, со спины. Таковы — я читал — нравы здешних мест. Мой визави не спешил вступать в схватку, однако даже и тени дружественной улыбки на его лице тоже не наблюдалось. Он что-то затевал. Но что? Готовый ко всему, я приблизился. А приблизившись, смог разглядеть, что некоторые части тела туземца украшены замысловатыми рисунками — узорами, соединившими в себе оранжевое, голубое и сиреневое. Когда я оказался рядом с ним, то смог убедиться в гигантском росте этого мужчины — великан был выше меня, человека, надо сказать, не маленького, на полторы головы. Великан поднял правую руку — ту руку, в которой не было копья, — и велел мне жестом следовать за ним. Мы стали углубляться в джунгли, уходя в сторону от моей тропы. Мне это не очень нравилось, но делать было нечего: рост и копье в потенциально возможном споре были бы предельно вескими аргументами, против которых у меня не было никаких возражений.

Не прошло и получаса, как стало ясно, что мы достигли того места, куда шли. В наших краях место это называлось бы поляной. Как оно называется в джунглях — сказать не берусь. Но было это пространство открытое, без леса. Потому — ярко освещенное солнечными лучами, ниспадающими в это время суток из самого зенита. Посреди же поляны красовался гигантский камень; камень той породы, какие можно встретить на наших лугах. К нам они были принесены ледником с Дальнего Севера. Как такой мог попасть в Африку — было загадкой. Но не только сам камень привлек мое внимание, когда мы с моим спутником подошли к нему чуть ли не вплотную. Привлекло мое внимание то, чем этот камень-гигант был украшен. Признаться, еще издали заметил, что весь, если можно так выразиться, фасад камня расцвечен примерно на высоте человеческого роста и ниже едва ли не до самой земли чем-то ярким, многокрасочным. Но только подойдя близко, я понял, что это яркое и многокрасочное было не чем иным, как круглыми и овальными щитами, составлявшими нижний ряд, и расположенными в верхнем ряду, над щитами продолговатыми масками с прорезями для глаз, носа и рта. Теперь для меня было очевидно, что великан привел меня на место, где совершаются какие-то обряды. Однако, какие именно, я понять пока что не мог.

Нравы туземцев

Мой спутник остановился, положил на землю копье, совершенно не опасаясь, что я могу этим копьем завладеть, сложил руки в виде рупора возле своего рта и издал звук, напоминающий сытое ворчание крупного хищника — льва или тигра. Ворчание это будто ударилось о каменный «фасад», в результате чего усилилось многократно разноцветными щитами и масками. И тотчас же со всех сторон нас обступили соплеменники моего великана, ни ростом, ни раскраской головных уборов, ни яркостью телесной росписи ничуть не уступающие ему. Я, как и положено в такого рода случаях в цивилизованном мире, сделал попытку улыбнуться. Попытка была неудачной — оказалось довольно сложно владеть мимикой, когда все направленные на тебя глаза излучают как минимум агрессию. Да, именно агрессия исходила от окруживших меня туземцев. Что же касается улыбки, то великим счастьем была для меня неудача в ее создании в тот момент. Потом, спустя много дней, уже в Петербурге, один специалист объяснил мне, что в такого рода ситуации, какая приключилась со мной в далекой Гвинее, улыбка должна была сослужить мне дурную службу. Дело в том, что люди, находящиеся на архаической стадии развития, улыбку противника (а для гвинейцев я, естественно, был противником) воспринимают не как знак мира и согласия, а как звериный оскал, то есть как вызов на бой, на схватку. Потому-то хорошо, что улыбки тогда у меня не вышло — вероятно, меня бы просто разорвали на месте, едва завидев мои зубы.

Между тем двое молодых туземцев встали возле меня, давая понять тем самым, что они являют собой нечто вроде конвоя. А все прочие, включая и моего давешнего спутника, принялись разводить костер: кто-то пошел за дровами в джунгли, кто-то взялся за расчистку места в непосредственной близости от камня с масками и щитами, кто-то стал тут же сооружать нечто, отдаленно напоминающее очаг. Признаться, даже у законченного оптимиста все эти действия, производимые местным населением у меня на глазах, вряд ли бы могли вызвать прилив жизненной силы. Более того, действия эти при всем желании не поддавались более чем одному толкованию. Впрочем, нет: толкований было больше, чем одно — во-первых, меня могли поджарить и съесть; во-вторых, меня могли сварить и съесть; в-третьих, меня могли потушить и съесть; в-четвертых, меня могли испечь и съесть… Какие еще есть способы приготовления пищи? Да разве хлебом единым жив человек! Меня еще могли, например, принести в жертву. Не случайно же каменная стена по всей длине украшена изображениями явно сакрального свойства. Жертвенный костер? Даже не знаю, что и лучше: стать обедом туземца или же ужином его божества? Наконец, меня могли просто взять и казнить. Что там на уме у этих людей? Мы себя понять не можем, так где уж нам понять представителя иной цивилизации, если вообще все это можно назвать гордым словом «цивилизация». Хотя, пожалуй, можно: набедренные повязки, головные уборы, татуировки, маски и щиты на «фасаде» камня. А это что? В руках у одного из чернокожих парней, отвечавших за костер, предназначение которого я так пока и не определил, мелькнула самая обыкновенная, но от этого крайне удивительная в здешних местах зажигалка. Должно быть, стянул у какой-нибудь предыдущей жертвы.

Утешали же меня две вещи. Первая: отсутствие костей, которыми, по моим представлениям, должны быть просто усыпаны «столовые» подобного рода. Вторая: дикари (а то, что на данный момент окружали меня именно дикари, не вызывало сомнений) даже не подумали связать своего пленника. Может ведь быть такое, что сейчас они просто спляшут и споют, потом как гостеприимные хозяева накормят меня… Ох, накормят — я чуть не забыл, какие нравы практикуются в данной местности. Предупреждал ведь меня специалист по Экваториальной Африке. Пожалуй, приходится смириться с не самой светлой мыслью о том, что шансов у меня на выживание не так много, как того бы мне хотелось. И ведь никак с ними, с этими, с позволения сказать, людьми не пообщаться: русского языка они не знают точно, немецкого, английского и французского не знают скорее всего. Или попробовать? Сначала тихо, а потом все громче и громче произношу известные мне фразы на различных европейских языках — на английском, на русском, на немецком, португальском, испанском, французском, польском, финском, голландском, итальянском… Похоже, что выпускников университетов Европы среди этих парней нет. Смотреть же на меня стали еще агрессивней, чем прежде. А огонь между тем уже разгорается.

Что же делать? Попытаться оказать сопротивление? Но, во-первых, это бесполезно ввиду очевидного количественного перевеса гвинейцев; во-вторых, как ни смешно это звучит в моем положении, к сопротивлению еще нет повода: меня не бьют, не связывают, никоим образом не обижают, вообще, мне все больше кажется, что все происходящее не имеет ко мне никакого отношения; либо меня никак не воспринимают, либо воспринимают как зрителя некоего начинающегося с минуты на минуту действа. Однако действо никак не начиналось. Наверное, трудно представить, но в какой-то момент мне стало скучно смотреть на все это. Мне приходилось читать в одной ученой книжке, что человек, приговоренный к смерти, сначала очень сильно переживает, желает во что бы то ни стало всеми правдами и неправдами отсрочить час казни. Но чем дольше тянется ожидание, тем радикальнее меняется настроение приговоренного — с какого-то момента ему уже хочется, чтобы казнь свершилась поскорей. А вскоре это настроение сменяется настроением равнодушия, скуки, апатии. Пусть будет что будет. С мной тогда случилось нечто подобное. Подумалось, что время вот тянется и тянется, а ничего не происходит. Так чем же себя занять в ожидании конца ожидания? Чему посвятить эти, возможно, последние минуты на Земле? Помочь этим черным парням развести костер? Вряд ли они будут рады помощи с моей стороны. Броситься бежать? Догонят, непременно догонят — достаточно оценить длину их ног и сравнить с длиной ног моих. Присмотреться к окрестностям? Пожалуй. Стену с масками и щитами я уже изучил, туземцев, в принципе, тоже рассмотрел. Тогда я бросил взгляд чуть дальше — в сторону от каменной стены. И как же я сразу не заметил всей этой красоты дивной! Хотя, разумеется, не удивительно, что не заметил, ведь занят я был построением прогнозов на свое ближайшее будущее, теперь же тяга к пророчествам уступила место скуке. Ну а когда скучаешь, то самое время полюбоваться ландшафтом. Ландшафт же был восхитителен. Я увидел, что с трех сторон поляна была окружена джунглями, которые казались издали совершенно непроходимыми. Четвертая же сторона, находящаяся слева от гигантского камня, если встать напротив той его части, где расположились маски и щиты, эта четвертая сторона совсем не была похожа на мои представления об африканском пейзаже; таким, на мой взгляд, должен быть пейзаж на Кавказе или в Карпатах. Короче говоря, моему взору предстали довольно высокие горы. К поляне горы эти подступали отнюдь не вплотную, а располагались несколько поодаль — гряда камней, поросших, впрочем, весьма яркой травой и разными цветами, отделяла меня от этих гор. Из-за гор, как я понял, в здешних краях обычно восходит солнце. Красивое, надо думать, зрелище…

Пока я предавался размышлениям о здешнем ландшафте, приготовления костра подошли к концу. Огонь пылал так, что языки пламени, как казалось, доставали до тех неосторожных облаков, что из любопытства спустились слишком низко и теперь рисковали быть изжаренными заживо. Впрочем, участь быть действительно изжаренным угрожала на всем обозримом пространстве только одному живому существу — вашему покорному слуге. Сомнений в намерениях местного населения у меня не осталось, когда все дикари вдруг разом замерли и посмотрели в одну сторону — в ту самую, которая так напомнила мне Кавказ или Карпаты. Оттуда ко всей нашей компании приближался человек, явно отличающийся от остальных своим социальным положением. Одет этот туземец был в какое-то подобие не то куртки, не то кафтана, в коих ходили наши бояре в допетровскую эпоху. Грудь вновь прибывшего украшало небесно-голубое перо какой-то крупной птицы, такие же перья, только чуть поменьше, торчали в разные стороны не то прямо из ушей, не то откуда-то из районов висков. Сходство с древнерусским боярином, каковыми их изображали в советских кинофильмах, усиливал головной убор. Это была сделанная из меха (словно в пику здешней жаре) высоченная шапка, увенчанная сверху желтыми рогами, наподобие тех, какие носили на своих шлемах псы-рыцари. А между этими рогами возвышалась самая обыкновенная бутылка из-под шампанского. Бутылка была без этикетки, но, согласитесь, что данную тару легко можно узнать по специфической форме и по характерному цвету стекла. Поразительно, что бутылка не падала даже несмотря на быструю ходьбу «боярина» — видимо, она была каким-то образом закреплена на меховой шапке. А интересно, какого зверя этот мех? Примечательно было и то, что кафтан не только не застегивался на груди и животе, кафтан этот еще и был «боярину» явно коротковат, отчего между кафтаном и набедренной повязкой (этот признак здешней цивилизации трудно было чем-либо заменить) красовалась полоска иссиня-черной кожи. Сам кафтан в результате делался похож на топик, в каких щеголяют юные особы женского пола в нашей стране. Если бы я встретил такого господина в каких-либо иных условиях, то, вероятнее всего, я бы улыбнулся его наряду. Но сейчас мне было не до улыбок. Сам же туземец в своем костюме наверняка чувствовал себя элегантнее модников, фланирующих по Невскому проспекту Петербурга или по Тверской улице в Москве.

Когда «боярин» приблизился к нам, все прочие тотчас упали на колени. Пришлось пасть на колени и мне — удар между лопаток был столь силен, что буквально не оставил шансов устоять на ногах, которые подогнулись сами собой. «Боярин» подошел ко мне и что-то сказал. Это даже было мало похоже на речь, скорее, напоминало горловое пение, практикуемое по сей день у ряда не самых цивилизованных народов. Конечно, я ничего не мог разобрать. Поэтому, когда мой «собеседник» замолчал, явно ожидая ответа от меня на свою весьма длинную реплику, я всего лишь помотал головой, надеясь, что этот жест будет понятен «боярину» как жест, означающий то, что между ним и мной стоит стена непонимания. Однако вслед за моим недвусмысленным, как мне казалось, жестом последовала очередная речь туземца. Только теперь она больше напоминала не песню, а крик, местами переходящий в стон. Больше никаких значений из этих звуков я извлечь не смог. Мотать головой было уже бесполезно, поэтому я решил поступить еще проще — стал идти от обратного, выбивать клин клином, плыть против течения… Короче говоря, я решил, что если мотание головой так рассердило «боярина», то, может быть, кивание головой его умилостивит. На свой страх и риск в ответ на кричаще-стонущую тираду туземца я кивнул. Возникла пауза, которая, как мне казалось, длится целую вечность. Тишина воцарилась такая, что я услышал не только стук своего сердца, но и стук сердца моего собеседника.

«Чем же все кончится?» — мелькнул в моей голове вопрос то ли к самому себе, то ли к судьбе, которая до этого была ко мне благосклонна, а теперь… Рычание увенчало паузу. Такое рычание недвусмысленно дало понять, что кивание мое уже не просто рассердило «боярина», а буквально вывело его из себя. Краем глаза я успел заметить, что все остальные туземцы приняли какие-то явно боевые позы. Это со мной они собрались сражаться?

В руке одного из них (кажется, того самого, который меня привел сюда, хотя от страшного волнения все мои экзекуторы стали разом на одно лицо) я увидел толстую палку, похожую на бейсбольную биту. «Борона-суковатка», — пронеслось в моем сознании странное название из школьного курса истории. Та, я помнил, выглядела не так, но очень уж название это подходило к тому оружию, которое уже готово было обрушиться всей мощью своей мне на голову. Инстинктивно, без рациональной надежды на удачу или успех, я поднял руку (благо руки мне так никто и не связал, абсолютно веря в мою беспомощность), прикрывая ею себя от неминуемого удара палкой-битой. Я зажмурился — тоже инстинктивно — в ожидании удара, который, возможно, и был бы смягчен рукой хотя бы немного. Однако удара не было.

Более того, рычание, еще недавно заполнившее всю Вселенную, теперь исчезло, уступив место уже знакомой мне по недавней паузе тишине. И снова стук сердец, бьющихся, как мне кажется, в унисон. Что же случилось? Не опуская руки, открываю глаза и вижу поразившее меня в первый миг зрелище: все экзекуторы мои, включая и рычащего «боярина», и того парня с битой-суковаткой, лежали вокруг меня на земле, буквально пластались, не поднимая лиц и не издавая никаких звуков, которые хотя бы отчасти могли объяснить произошедшее. Помнится, Аристотель называл такое применительно к греческому театру словом «перипетия»: когда положение вдруг меняется на противоположное. Вот и сейчас случилось нечто, в полной мере достойное античной драмы: минуту назад я был жалким пленником, участь которого сводилась только к одному — быть съеденным; и вдруг в один миг все переменилось — подобно божеству возвышался я над упавшими в страхе дикарями. Я был уверен, что они молчанием своим молили о пощаде. И куда только девалась давешняя агрессия? Куда исчезла недавняя свирепость?

Я понимал, что беспричинно такая перипетия приключиться не могла. Что же стало поводом к случившемуся? Не сразу, но все же я сообразил, что к чему. И как только не догадался я, ведь опыт такого рода уже у меня имелся. Постоянные мои читатели знают, что мою ладонь, ладонь потомственного целителя из древнего рода Блаво, украшает уникальный символ — Звезда-Семерида. Уникальность этой Звезды в том, что есть она только у тех, кто принадлежит к нашему роду. Звезда-Семерида — знак особого положения рода Блаво как целостности и всех его представителей по отдельности в этом мире на протяжении многих веков. Как-то раз мне уже пришлось вот таким же образом спасти жизни своих друзей и свою собственную от противников, которые, едва завидев на моей ладони Звезду-Семериду, впали в отчаяние и немедленно из палачей стали жертвами. Так случилось и теперь — в далекой и загадочной Гвинее. Видимо, Звезда на моей ладони что-то значит для этих парней, раз они так резко переменили свои планы относительно меня. Но как дать им понять, что я не только не сердит на них, но и готов к продолжению наметившегося диалога?

Воспользовавшись моментом, когда «боярин» чуть приподнял голову и скосил черный глаз свой на меня, я двумя руками синхронно изобразил, что, дескать, пора вставать. Резонно думал, что этот жест будет понятен, ведь нечто подобное было несколько часов назад, когда туземец с дротиком рукою повелел мне шествовать за ним следом. И «боярин» в полной мере оправдал мои надежды — поднялся с земли, буркнул что-то невнятное своим соплеменникам, которые тоже стали вставать, с почтением, буквально на полусогнутых ногах подходили ко мне, низко опустив кудрявые головы — далеко не все могли похвастаться головными уборами, каковые имелись у «боярина» или у моего проводника.

В деревне

В окружении туземцев я последовал по исхоженной тропе в ту сторону, которая так приглянулась мне, пока я ожидал своей участи перед готовящимся костром. Вблизи горы оказались еще красивее, чем издали: склоны почти сплошь заросли нежными кустарниками и яркими цветами, а сверху медленно проплывали усталые облака. Деревня, куда вели меня туземцы — вели не как пленника, но как своего покровителя, — находилась у самого основания одной из гор. Взору моему предстали довольно-таки убогие хижины, вокруг которых толпились полуголые дети, старики, женщины. Все смотрели на меня, слушали, что говорил им своим ворчащим голосом «боярин», и мотали усердно головами. Кажется, наш жест отрицания был здесь жестом согласия. Впрочем, я мог и ошибаться. С полей стали подтягиваться другие мужчины. Значит, не только каннибализм является здесь средством пропитания, есть и более цивилизованные способы насытить себя и близких.

Взрослые мужчины несли в руках какие-то приспособления, назначение которых могло быть как военное, так и сельскохозяйственное: я заметил, что приспособления эти были сделаны из дерева, но имели и каменные элементы. Действительно, было похоже, что местом моего нынешнего пребывания стал каменный век во всей его красе. Впрочем, говорить о каменном веке в чистом виде вряд ли было возможно. Я уже описал одежду туземца, похожего на русского боярина. Вряд ли каменный век мог похвастаться покроями такого типа, включая и бутылку из-под шампанского, венчающую шапку. Заметил я, присмотревшись повнимательнее, и то, что инструмент, который несли туземцы, сделан не только из дерева и камня — попадались металлические экземпляры явно нездешнего происхождения. Значит, не только каменный век царит здесь. Более того, не так уж затерян этот мир, если сюда проникают в том или ином виде плоды нашей цивилизации. Пусть плодам этим сто лет в обед, как, например, вилам, которые держит в руках один из дикарей, но все же сто лет, а не несколько миллионов. Окончательно укрепился я в мысли об открытости данного мира в нашу сторону, когда увидел — что бы вы думали? — телевизионную антенну на крыше одной их хижин. Возможно, конечно, она там разместилась для красоты, невесть как попавшая сюда и непонятно для чего установленная; но не менее возможно, что внутри этой хижины работает телевизор. Хотя откуда они тут берут электричество?

Ветерок между тем донес запах парного свежего мяса. Это немедленно возвратило меня к реальности — сразу же вспомнил я все рассказы, слышанные мною о каннибалах. Да и как-то сразу стало понятно, что чудесное спасение мое от верной гибели может в любой момент обернуться столь же чудесным разведением нового костра в мою честь. Мне приходилось читать истории, в которых дикие племена сначала находили себе кумиров среди прибывших путешественников, а потом благополучно этих кумиров съедали. Почему? Да чтобы стать похожими на них, приблизиться к божествам. Ну так и со мной поступят подобным образом? Между тем пока ничто не предвещало подобного поворота событий. Все, кто появлялся в деревне и видел меня, падали на колени, опускали головы и что-то шептали себе под нос. Вероятно, просили о пощаде.

Наконец, мы выбрались на место, которое можно было с полным правом назвать главной площадью деревни. Хижины здесь образовывали почти правильный круг, в центре которого стояло деревянное сооружение. Мало было похоже оно на тех идолов, которых обычно рисуют в наших детских книжках, когда изображают камлание шамана. Скорее, сооружение в центре главной деревенской площади напоминало сколоченные из небольших стволов деревьев так называемые вышки, которые еще и сейчас можно встретить у нас в сельской местности. Обычно такие вышки ставились позади огорода, и с них, с этих вышек, крестьяне наши по ночам трещотками, колотушками, а иногда и при помощи ружей отпугивали кабанов, посягавших на урожай картошки. Как и на таких вышках, на приспособлении в гвинейской деревне, почти на самом верху его была своего рода площадка, с которой, полагаю, можно было видеть не только саму деревню, но и окрестности — столь высока была деревянная башня. Но пока что меня не спешили приглашать на нее. «Боярин» давал какие-то распоряжения, и соплеменники послушно повиновались. Когда же все распоряжения были отданы, началось, как я понял, ожидание чего-то. В какой-то степени ожидание было мне на руку: во-первых, я мог хотя бы в какой-то степени реализовать свое любопытство по части наблюдения за тем, как одеты и как выглядят туземцы и туземки; во-вторых, я мог внимательнее присмотреться к местности, чтобы понять, в какую сторону мне устремляться в бегство, если возникнет такая необходимость. Такую сторону я определил для себя без особого труда: между двумя горами я увидел ущелье, по дну которого была протоптана узкая, но вполне заметная тропа. Сила и направление ветра, расположение солнца на небе в этот час, и то, как бежали по небу облака, — все это указывало на правильность моего умозаключения относительно направления дальнейшего пути. По всем приметам в конце этого ущелья, то есть буквально за горами, должен был быть какой-то водоем. Водоемы тут не редкость — все же мы не в Сахаре. Однако и не сказать, что встречались они часто.

Пока я мысленно вел диалог с самим собой относительно своих дальнейших планов, на примеченной мною тропинке показался человек. Сразу по настроению стало понятно, что все только этого человека и ждали. По возрасту приближающийся к нам туземец был явно старше многих здесь, а, возможно, и самый старый из всех. Груз лет его почти что не выдавали ни фигура, ни осанка, однако, глядя на лицо, ошибиться было невозможно: туземец был стариком. Помимо набедренной повязки на старике была меховая шапка, но совсем не боярская, как у давешнего моего знакомца, а скорее такая, какие носят народы Крайнего Севера. И как только сюда — на запад Африки — попадают все эти предметы! Была у старика и еще одна деталь гардероба — холщовая сумка на плече. Когда же старик приблизился к нам, то я от удивления чуть не упал: на сумке было изображение высотного здания Московского университета. И чтобы я точно был уверен в том, что передо мной именно это здание, прямо под ним краснела пусть и выгоревшая, но довольно отчетливая надпись кириллицей: «Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова». Каким-то парадоксальным образом менее всего выгорели буквы «М» и «В» — инициалы основателя российской науки. Старик подошел к нам, но даже не взглянул в мою сторону, а стал активно, с привлечением жестов о чем-то беседовать с «боярином», оба издавали при этом уже знакомые мне горловые звуки, напомнившие монотонное пение некоторых народов. Потом «боярин» подозвал того парня, который встретил меня на дороге и привел к месту будущего костра. Некоторое время три туземца еще о чем-то беседовали. Все же прочие стояли рядом, но в разговор не встревали. Старик же по ходу этого разговора все чаще и чаще бросал на меня взгляды. И иногда мне казалось, что еще миг и старик улыбнется, но этого не происходило. Как же заскучал я по обыкновенной человеческой улыбке!

Старик-студент

По тому, что старик с холщовой сумкой направился ко мне, я понял, что разговор его с «боярином» и с моим первым проводником был окончен. Тут уже ошибки быть не могло — старик улыбался.

— Привет, — сказал старик по-русски и улыбнулся во весь свой белозубый рот.

Я еще не успел испытать шок от услышанного, как старик, явно предвидя мою реакцию, продолжил:

— Не удивляйся. Я сразу понял, откуда ты прибыл, человек со звездой на ладони. Я даже знал, что когда-то придет такой час, и племя наше будет осчастливлено твои приходом. Не сразу, нет, но то, что ты сейчас здесь, станет для всех нас началом новой эпохи. И для вас, кстати, тоже.

— Но откуда…

— Ты хочешь спросить, откуда я знаю твой язык? Так ведь ты сам уже догадался по надписи на моей сумке, не так ли? Более сорока лет тому назад я учился в Москве, в университете, учился на физика. Антенну на хижине видел? Моих рук дело. Станет грустно совсем — ставлю на крышу солнечную батарею, включаю российское телевидение и общаюсь с ним. Потому и язык не забывается.

Мне хотелось задать вопросы старику, но беда была в том, что он ни своего имени не назвал, ни моего не спросил, а к тому же я не знал, как обращаться мне к нему — на Вы или же на ты. Он обращался на ты, но ведь он существенно старше меня… Мои мысли коммуникативного свойства прервал старик, который будто бы мог эти мысли читать:

— Как тебя звать, я знаю. В одном из пророчеств, полученных весьма странным путем, было имя, странное для России, правда, — Рушель. Тебя так зовут?

Мне ничего не оставалось, кроме как ошарашенно кивнуть в знак согласия.

— Мое имя для тебя будет очень трудным, поэтому ты можешь звать меня так, как звали мои советские товарищи. Зови меня Африканыч.

Я улыбнулся, услышав такую номинацию, улыбнулся, потому что вспомнил, что у отца одного моего юношеского приятеля тоже было такое отчество; вернее — не совсем такое, но очень похожее: Африкантович.

— И наконец, — продолжал Африканыч, — обращайся ко мне на ты. Мне так будет проще. Поэтому и к тебе, хотя ты великий и могучий, я тоже обращаюсь на ты, обращаюсь как к старому товарищу, а не как к тому, кто пришел изменить судьбу моего народа.

— Африканыч, — обратился я к своему новому знакомому, — о каком пророчестве ты говоришь? Как связано оно со звездой на моей ладони? Что ждет, если верить этому пророчеству, наши народы в будущем?

Вопросов было много, но сколько всего я еще хотел спросить! И сразу бы высыпал все вопросы на своего собеседника, если бы только не опасался, что тем самым могу его отпугнуть или даже просто охладить к продолжению беседы со мной. Признаться, я не так любопытен, как может показаться, но тут ситуация обязывала узнать как можно больше. Африканыч не замедлил начать отвечать на мои вопросы, и в голосе его не было и тени раздражения или же нежелания продолжать разговор. Все же прочие туземцы, включая «боярина», смиренно ждали неподалеку.

— Однажды случилось так, что издалека ветер принес нам, в нашу эту деревню, где сейчас мы с тобой находимся, странный голос. Ветер дул из-за гор, прямо из этого вот ущелья струилась речь человеческая. Хотя, казалось, принадлежала она и не человеку вовсе. Поначалу мы не могли разобрать ни слова, сколько ни пытались. Вроде бы язык был знаком всякому, но вот понять что-то не получалось. Стих ветер, с ним стихла и речь. Все мы были очень опечалены, поскольку древнее предание нашего народа, известное здесь всем, гласило, что когда-то настанет час, и ветер принесет великое знамение. Казалось, этот час настал, ведь ветер действительно принес что-то. Но что — нам было не понять. Понимаешь, Рушель, все в нашем племени от мала до велика ждут перемен. Ты уже понял, что мы и есть те самые каннибалы, про которых ты наверняка слышал, когда только еще собирался сюда.

Я кивнул, не желая ни единым словом вторгаться в столь щекотливую тему как людоедство. Кивнул и тут же спохватился, вспомнив, как прореагировал «боярин» на мой недавний кивок. А ведь при Африканыче я сделал это уже во второй раз! Видимо, лицо выдало мое волнение, а возможно, Африканыч действительно читал мои мысли.

— Не волнуйся, — сказал он, — когда я разговариваю с тобой на русском языке, то и жесты мои ровно те же, что приняты в твоей стране. У нас же кивок головы означает полное нежелание что бы то ни было дальше обсуждать.

Я сразу же подумал, сколь опрометчиво кивнул в ответ на речь «боярина» возле костра: тем самым я просто отрезал тогда для себя все пути к хоть к какому-то диалогу. И если бы не Звезда-Семерида на моей ладони… Конечно, я не мог не спросить и про то, что означает мотание головой.

— А это, — отвечал Африканыч, — у нашего народа знак приглашения к серьезному разговору, к спору. Ты уже успел кому-то здесь продемонстрировать подобное?

Я кивнул, и мы оба рассмеялись, после чего Африканыч продолжил свой рассказ, продолжил с поднятой им самим темы каннибализма:

— Каннибализм, Рушель, если позволительно так выражаться, — наш крест. Ты думаешь, что нам очень нравится поедать себе подобных? Вовсе нет. Сейчас чувствуешь запах свежего мяса? Совсем не человеческого. Это только что мои соплеменники забили домашнего тура. Животное — близкая родня вашим коровам. С давних пор мои предки здесь занимались разведением туров. А еще возделывали поля, охотились, рыбачили на той реке, что протекает сразу за горами. Но с тех же самых давних пор мой народ, дабы боги наши не гневались, обязан заниматься каннибализмом. Ритуал этот предполагает, что будущую жертву — не спрашивай, откуда эта жертва берется, сам ведь едва ей не стал — заживо жарят на костре, а потом каждый из участников съедает по маленькому кусочку. Тем самым и боги наши делаются добрее, и мы принимаем в себя то лучшее, что было в съеденном человеке. Никакого физиологического удовольствия этот обряд нам не приносит, но таковы правила, придуманные не нами; не нам их и отменять. И все же уже несколько поколений мой народ живет в ожидании того, что настанет когда-то такой час, когда не нужно больше будет заниматься каннибализмом. Мы ждем этого часа. Потому и знамения, о котором я рассказываю, мы тоже ждали. Только представь, каково было наше разочарование, когда ветер в тот день стих, а мы так ничего и не поняли из того, что ветер этот нам принес. Но настало утро следующего дня, и ветер из-за гор подул снова, а сразу же вслед за этим полились слова, которые по-прежнему разобрать было невозможно. Тогда решили послать за старейшиной нашего племени. Старейшина этот давным-давно удалился от дел и жил на покое в глубине джунглей. Он был уже в таком возрасте и статусе, когда не нужно принимать участия в каннибальском обряде. Всякий в нашем племени мечтает когда-нибудь дожить до этого, стать таким же, не есть людей. В тот день, пока звали старейшину, пока он пришел, ветер опять успел стихнуть, стихли и столь важные для нас слова. Но теперь у нас была надежда, что назавтра все повторится вновь. Так и случилось. Едва солнце показало первые свои лучи из-за джунглей, как с противоположной стороны дунул ветер. И полилась таинственная речь. Старейшина закрыл глаза и принялся слушать. Сразу же по его виду стало ясно, что речь понятна ему. Все мы ободрились и стали дожидаться окончания слов ветра. Долго ли, коротко, а ветер стих, слова закончились, и старейшина открыл глаза. Воцарилась тишина, и только после этого старейшина начал произносить свою речь, из которой мы узнали, что далеко вниз по течению великой реки, что протекает за горами, на одной из излучин есть холм, на том холме многие века сидит человек…

Едва я услышал эти слова от Африканыча, как мне стало не по себе. Дело в том, что как раз этот холм и этот человек являлись целью моего путешествия, той целью, что была продиктована документом из камеры хранения псковского вокзала. Я и сейчас еще, на этих вот страницах не могу рассказать всего. Вы ведь помните условие, согласно которому поведать о содержимом восьми тетрадей можно будет только тогда, когда мой рассказ доберется до цели путешествия. Но ничто не мешает назвать мне эту цель уже сейчас, тем более, что она как раз прозвучала в речи Африканыча. Да, друзья, мне нужно как раз туда — на холм, который находится на излучине реки и на котором много веков сидит человек! Слова же Африканыча только укрепили меня в мысли о том, что я на правильном пути. Африканыч же продолжал пересказ слов старейшины:

— Человек этот застыл, словно окаменел. Но он жив. И он слышит то, что вещают ему голоса, идущие свыше. И когда этот человек считает нужным, то услышанное передает нам, обычным людям. Правда, передает так, что разобрать сообщение может далеко не всякий. Об этом поведал нам старейшина. И сейчас, по его словам, человек, сидящий на холме у излучины великой реки, с ветром, идущим из-за гор, известил нас вот о чем: не далек тот момент, когда люди перестанут есть друг друга; пока что уходить от традиций, данных предками нельзя, но придет час на вашу землю, вместе с которым из дальней северной страны явится человек; у этого человека будет звезда на ладони; помните, человек этот будет для вас, для всего вашего племени знаком великих и неизбывных перемен к лучшему. Почитайте его! Ибо весь путь его земной направлен на то, чтобы жизнь людей на этой земле сделалась лучше. По миру несет он звезду свою, свет от которой мир хранит. И как только пройдет этот человек через вашу деревню, начинайте ждать того великого часа, после которого вам уже не придется поедать себе подобных. Так сказал старейшина. Было же все это двадцать три года тому назад. Старейшина давно покинул это мир. Нынче в статусе старейшины нахожусь я — живу только не в джунглях, а на той стороне горной гряды, на берегу великой реки. И мне уже несколько лет не нужно принимать участия в наших ритуалах. С той поры и человек с холма у излучины великой реки не давал никак знать о себе. Но наш народ не забыл о предсказании, прилетевшем некогда с ветром из-за гор. Все здесь ждали тебя. И вот дождались. Да, чуть не забыл рассказать про еще одно знамение. Два года назад я сидел у самой воды нашей реки, смотрел, как бежит вода, как солнечные лучики играют в спешащих струях… И вдруг увидел, что река несет бутылку из-под шампанского. Был бы кто другой на моем месте, он бы, конечно, не узнал, что это такое. Но я ведь провел несколько лет в Москве, потому не понаслышке знаю, каково оно — советское шампанское. Стремглав кинулся я в воду, схватил эту бутылку в надежде отведать того славного напитка, что так часто пили мы в общаге на Юго-Западе вашей великолепной столицы. Но не тут-то было — никакого шампанского в бутылке не было и в помине. Зато была там бумага…

На этих словах Африканыч снял с плеча холщовую сумку с изображением университетской высотки и выудил оттуда зеленоватый очечник, внутри которого оказалась свернутая трубочкой бумажка.

— Храню с той поры это послание в бутылке, — с гордостью сказал Африканыч. — Ты разверни и читай.

Я так и сделал. Это действительно было послание, хоть и содержалось в нем всего лишь одно слово: «Рушель». Думаю, нет смысла пересказывать то, что ощутил я, едва только развернул бумажку из очечника. Во всяком случае любые сомнения относительно моей миссии здесь (а возможно, не только здесь, но и вообще в мире) отпали. Я верю, что не зря держу путь на тот самый холм у излучины великой реки. У меня все получится. Судьба на моей стороне, а это для меня всегда было важнейшим показателем качества того, что я делал, делаю и, смею надеяться, буду делать. Я непременно дойду до своей цели, дойду хотя бы для того, чтобы эти люди больше не ели себе подобных. Все мои пафосные мысли были прерваны Африканычем:

— А ту самую бутылку из-под шампанского, в которой лежало это послание, ты, Рушель, уже видел на шапке нашего вождя.

И мы рассмеялись. Видимо, поучившись в Советском Союзе, мой собеседник перестал испытывать должный пиетет по отношению к вождям любого ранга и пошиба. Очевидно, что все сведения, которые я получил от Африканыча, только укрепили меня в вере в собственную удачу. Предстоял путь за горы, к реке. И дальше к тому самому холму, к тому самому человеку, что много веков восседает на этом холме и занимается тем, что… Впрочем, потерпите еще совсем немного — пока я не могу разглашать всего, что уже знал на момент начала путешествия, но скоро, очень скоро мне это будет позволено в полной мере.

Ночь я провел в одной из хижин туземной деревни. Хижина эта, как рассказал мне Африканыч, прежде принадлежала ему, а теперь жил в ней его старший сын с семьей. Ну а на утро практически все обитатели деревни вышли провожать меня на великую мою миссию. Когда мы проходили мимо того странного сооружения, что намедни заметил я на центральной площади, то я не мог не спросить у Африканыча, каково предназначение этой конструкции.

— Это, — отвечал Африканыч, — вышка от кабанов.

Сначала я решил, что мой новый товарищ таким образом шутит, но Африканыч не рассмеялся, даже не улыбнулся, а пояснил:

— Как-то раз летом мы ездили от университета в Куйбышевскую область в стройотряд. Там в деревне коровник строили. И вот возле сельских огородов с картошкой я тогда такие вышки и увидел. Узнал, что при их помощи местные оберегают урожай от незваных гостей из леса, от кабанов. Ну а когда вернулся в Гвинею и стал вспоминать, как хорошо было все в СССР, то вот и решил тогда сохранить память в виде вышки, поставив ее здесь.

— И что кабаны? — спроси я Африканыча.

— Боятся, не приходят, — с грустью в голосе ответил старик-студент.

Великая река

Как я и предполагал вчера, путь мой к великой реке лежал по той самой тропинке, которая просматривалась между гор и по которой пришел ко мне Африканыч. По тропе этой со мной пошел только Африканыч, все же прочие туземцы остались у края деревни, повинуясь, как я понял, воле своего вождя, давшего сигнал остановиться.

— Так надо, — пояснил Африканыч. — Вообще людям нашего племени можно подходить к реке. Но сейчас их присутствие может отпугнуть от тебя духов воды. А их помощь в процессе путешествия до холма у излучины тебе очень пригодится. Ведь плыть придется на лодке.

Признаться, это для меня стало неожиданностью, ведь я был уверен, что пойду просто пешком по речному берегу. Но лодка так лодка, даже и лучше. Мы миновали ущелье и вскоре из-за поворота показались кусочки голубой воды. Так бывает, когда едешь к морю, и первые его фрагменты уже то тут, то там мелькают, самого же его во всей красе некоторое время еще не видно. Так было и теперь. Но когда вода показалась вся, то стало сразу понятно: великая река прекрасна! Синяя вода под желтым солнцем в зелени берегов. Мы немного прошли вдоль кромки воды. Африканыч явно наслаждался тем впечатлением, которое произвела на меня вся эта красота. А к тому же река эта была еще и живая, обитаемая. На водной глади скользили куда-то по своим делам лодки, управляли которыми по преимуществу мальчики-подростки, управляли, надо сказать, умело и резво. Плескалась рыба, разноцветные птицы пытались эту рыбу изловить, одной это удалось прямо на моих глазах, но бедная рыба так хотела жить, так мечтала вернуться обратно в эту прекрасную реку, что умудрилась извернуться и ударить свою потенциальную губительницу хвостом. Птица от неожиданности, и, возможно, от боли растерялась, а растерявшаяся птица, как известно, начинает щелкать клювом. Одного такого щелчка было достаточно, чтобы рыба вылетела прочь и, крутясь, упала в родную свою водную стихию. По берегам реки почти повсюду виднелись хижины — не столь убогие, как в деревне каннибалов за горами, но и не похожие на особняки современных олигархов.

— Вот и твое транспортное средство, — сказал Африканыч, показывая на длинную лодку с одним, но двусторонним веслом, какие практикуются на современных байдарках.

Мы стали прощаться. Прощаться навсегда, ведь мой обратный путь от холма у излучины великой реки лежал уже не здесь, не проходил мимо этой, оказавшейся по воле судьбы столь гостеприимной деревни. Только один вопрос меня мучил все это время, пока мы общались с Африканычем. Я стеснялся его задать, но теперь, когда до моего отплытия оставались считанные минуты, я понимал, что другого шанса спросить у меня уже не будет. С детства у меня есть привычка: когда хочешь что-то сделать, сказать, спросить, но или боишься, или стесняешься, то просто в уме отсчитай в обратном порядке от десяти до одного, и после того, как скажешь «один», делай, говори, спрашивай. Только поклянись самому себе, что поступишь именно так. Вот и сейчас я прибегнул к этому способу. И число «один» просвистело в моем сознании тогда, когда я уже сел в лодку. По старой моей клятве дальше последовал вопрос:

— Африканыч, вот ты сказал, что, согласно знамению, пройдет какое-то время после моего прихода сюда, и твой народ перестанет есть себе подобных. А что будет с моим народом? Что ждет цивилизацию? С нами-то что может случиться?

— А разве сейчас вы не едите друг друга? — вопросом на вопрос ответил Африканыч и оттолкнул мою лодку от берега.

Течение подхватило судно и понесло вниз по великой реке. И пока несла меня вода до первого поворота, пока не скрылась лодка за ним, Африканыч все стоял на берегу и махал мне рукой на прощание. У меня же в голове все звучали и звучали последние слова старика-студента, сказанные мне. Едим ли мы себе подобных? Чем больше думал я над этим вопросом, тем больше понимал, что да, конечно, едим. Не прямо, нет, но, может быть, было бы лучше, если бы прямо. Во всяком случае процесс пожирания происходил бы тогда быстрее и не был бы столь драматичен, как тот, что принят в нашей, с позволения сказать, цивилизации. Такие вот невеселые мысли еще некоторое время одолевали меня. Но такой я человек, что подолгу не могу печалиться даже тогда, когда есть для этого не только повод, но и причина. Для избавления от скорбной мысли мне сначала понадобилась одна очень простая вещь: напомнить самому себе, что стало поводом к риторическому (как оказалось) вопросу Африканыча. А поводом стал мой вопрос — что ждет мой народ? Логика тогда предельно проста: если гвинейские туземцы, руководимые вождем, шапку которого украшает бутылка из-под советского шампанского, очень скоро перестанут друг друга есть, то стало быть, представители моего народа, представители европейской цивилизации вообще тоже в те же, вероятно, дни прекратят поедать себе подобных. Так значит, не зря я прилетел в эту страну, не зря шел по ней, не зря подвергался опасности возле каннибальского костра, а теперь не зря плыву по искрящейся воде великой реки, плыву туда, где возвышается холм с сидящим там человеком. Поразмышляв таким образом, я смог не только преодолеть печаль, вызванную словами Африканыча, но позволил себе полюбоваться на берега, мимо которых скользила по гладкой поверхности воды моя лодка. Я знал со слов Африканыча, что если все будет нормально, то к нужной мне излучине течение великой реки принесет меня на будущее утро. Значит, на реке я проведу фактически сутки. Еды мне хватит, ибо мои запасы пополнились изрядно плодами трудов верных мне туземцев-каннибалов. И если лодка не подведет, то можно и не причаливать к берегу до самого холма вовсе. Еще есть шанс ускорить движение моего судна при помощи двустороннего байдарочного весла, но Африканыч предупредил меня, что ускорение такое будет стоить слишком дорого в плане отдачи сил, а приблизит меня к цели не то что бы очень. Я решил довериться моему товарищу и положиться целиком и полностью только на скорость и силу течения. Веслом же только задавал нужное направление, если лодка моя устремлялась вдруг в сторону от необходимого курса. Впрочем, это случалось не часто, а потому сверхдостаточно было времени, чтобы рассмотреть берега.

Левый берег почти сплошь был затянут зеленью джунглей. Нечто подобное мне приходилось видеть, путешествуя по рекам в Юго-Восточной Азии. Лишь изредка среди лиан мелькала не менее зеленая, чем эти лианы, крыша какой-нибудь лачуги. А однажды я увидел несколько стоящих почти впритык друг к другу добротных деревянных домов, похожих внешне на дачные домики нашей средней полосы, только, пожалуй, ярче выкрашенные по фасаду. Не иначе как живут тут новые африканские; вокруг царит убожество, а они не стесняются выставлять напоказ свое богатство. Однако, повторюсь, дома были редкостью среди джунглей. Лодки, спешащие куда-то по водам великой реки, тоже можно было встретить лишь там, где поблизости было какое-никакое жилище. Только в отличие от места начала моего плавания лодками теперь управляли не мальчики-подростки, а взрослые и сильные физически мужчины. Течение здесь стало быстрее, поэтому плыть против него мог только человек с достаточно развитой мускулатурой. Мне было проще — течение само несло меня к заветной цели и только радовало своей скоростью и мощью. Возле домов людей практически не было. Видел женщину, которая полоскала белье, будто дело было у нас на Волге или на Дону, и только цвет кожи отличал эту туземку от какой-нибудь доморощенной Анфисы или Аксиньи начала прошлого века. Видел еще игравших с мячом мальчишек — будущие звезды африканского футбола. И еще совсем неожиданно, вдалеке от жилья возник вдруг из джунглей громадный чернокожий воин: стоило только взглянуть на раскраску его лица и торса, чтобы сразу понять — так выглядит настоящая боевая раскраска; да и вооружен он был, отнюдь не клюшками для гольфа и не шарами для боулинга, а длинным копьем и луком со стрелами. Грозно этот воин посмотрел на меня, но никаких действий не предпринял, а то ведь, кто его знает, что могут замышлять местные против человека с иным цветом кожи. Вот, пожалуй, и все люди, которые встретились мне за весь день на левом берегу великой реки.

Куда как любопытнее было смотреть на правый берег. Немного поодаль начинались холмы, а перед ними простиралась равнина, укрытая ковром из разных цветов и пахучих трав. Да, Африка — это не только песок Сахары от горизонта до горизонта и не только непролазные джунгли тропиков. Знаете, на какой-то миг я даже забыл, что нахожусь в Африке — так похож был этот пейзаж на те, что можно встретить в России: цветистый луг, за ним не то холмы, не то курганы, солнечный день, томящиеся на крыше мира облака… Долгое время правый берег не баловал меня людьми или хотя бы следами их обитания. Потому, вероятно, поначалу я чаще бросал взоры на берег левый. Но вот прямо посреди цветистого луга стали появляться маленькие домики. Или только с фарватера реки казались они маленькими? Интересно, из чего сделаны окна в этих домиках? Стекла ведь туземцы еще не знают. Неужели из бычьего пузыря, как у наших предков в Древней Руси? Домиков становилось все больше и больше, стали среди них появляться и каменные строения, в которых, должно быть, по здешнему климату и жарко даже. За то уж точно никакой экваториальный ливень не страшен — крыши выглядят очень прочно, а материал, из коего они сработаны, напоминает черепицу, которая так популярна в странах на побережье Балтики. О диво! Стали попадаться дома в два, в три и даже в четыре этажа! Не иначе на моем пути лежит крупный город. И правда, как могла река не привлечь к себе мегаполис! Так повсюду заведено, и Африка в этом плане не исключение. Людей все больше, попадаются машины. Сверяю с картой — действительно, в этом месте находится хоть и небольшой, но город. До нужной мне излучины ничего такого похожего на мегаполисы потом уже не будет, однако мне и этот не сказать, чтобы был сильно интересен — как-то невольно отклоняюсь от фарватера поближе к противоположному левому берегу; не хочется привлекать лишнее внимание к себе. И вместе с тем размышляю: ведь прошло всего несколько часов, как побывал я в деревне, уровень развития населения которой не дотягивает (и это мягко говоря) до хотя бы относительных представлений о том, какой должна быть жизнь человека; более того, ни на секунду не забываю, что все, кого я видел в этой деревне, включая и замечательного Африканыча, каннибалы, а проще говоря — людоеды. И не сказочные, не легендарные, а самые что ни на есть реальные. И жертвы их тоже реальны. И я, ваш покорный слуга, едва не стал одной из таких жертв. Но лишь чуть отплыл по реке — и вот, пожалуйста, город, цивилизация, жизнь, надо полагать, бьет ключом. Даже со стороны ничуть не хуже какого-нибудь Сибирского или Уральского районного центра. Так буквально соседствуют здесь первобытный мир каменного века и век в полном смысле этого слова нынешний. Контраст внешне весьма разителен — в городе люди одеты фактически так, как одеваются в Европе. Ну, скажем, как одеваются на европейских курортах в те месяцы, когда воцаряется пляжный сезон. Как одеты жители каннибальской деревни, я уже описал на наиболее примечательных образцах, на вожде-«боярине» в первую очередь. Большинство же туземцев там никак не одето, если не считать набедренной повязки. И самое главное отличие… Но только я подумал о том, что этим самым главным отличием будет наличие каннибализма в деревне и его отсутствие в городе, как вспомнил последние слова Африканыча и все мои размышления по этому поводу. И сразу все эти дома, машины, люди обрели для меня совсем иной смысл: и здесь тоже одни поедают других; при этом тот, кто еще недавно восседал во главе пиршественного стола, усеянного человеческим останками, вдруг оказывается в тарелке на этом столе; и, возможно, не в виде главного фирменного блюда этого сезона, а всего лишь одной из разновидностей легкой закуски. Выбраться же вновь СО стола ЗА стол шансов нет — съедят и даже не оставят косточек. Весь мир таков. Эти невеселые мысли вновь овладели мною, пока я проплывал мимо гвинейского города, что расположился на правом берегу великой реки примерно на середине пути между деревней каннибалов и холмом, на котором несколько веков сидит человек. И к этому человеку мне нужно попасть во что бы то ни стало. Если судьба окажется и в этот раз благосклонна ко мне, то холм этот увижу я завтра через пару часов после рассвета.

Пока же сегодня солнце еще не зашло за джунгли, я продолжаю любоваться берегами великой реки. Вот на правом берегу начинается деревня, очень похожая на ту, которую я покинул утром. Разве что нет телевизионной антенны и вышки для отпугивания кабанов. Видать, нет в этой деревне своего Африканыча, способного хотя бы таким вот образом приобщить к цивилизации местный люд. Люд же этот хорошо мне виден с воды: кажется, все население деревни собралось тут нынче на какой-то праздник. Все мужчины раскрашены в оранжевые, голубые и зеленые цвета; головы их украшают связки из птичьих перьев, сделанные по принципу тех, какие в фильмах моего детства носили индейские вожди в исполнении немецких и югославских актеров. Только, пожалуй, у тех индейцев оперение было побогаче — погуще, поярче; порою перья с головы свисали до самой земли. У здешних же головные уборы из перьев больше всего напоминали усредненный вариант между тюбетейкой и бейсболкой, и лишь у некоторых — видимо, самых важных и значительных — дотягивал до панамы. В руках местные сжимали копья, потрясая ими в такт какой-то музыке. Сначала я не мог понять, откуда эта музыка здесь берется, но, присмотревшись, увидел человека, которого я бы назвал шаманом. Во всяком случае таким мне представляется настоящий шаман: маска укрывает не только лицо, но и всю голову, в руке бубен, которым он то и дело бьет по бедру, а сам при этом изображает какой-то дикий и вряд ли вызванный естественным способом экстаз. К монотонному позвякиванию бубна примешивается еще и не менее монотонный, но более громкий и частый звук барабана. Оказывается, барабанов целых три штуки. И не барабаны это даже, а продолговатые бочки, по которым ударяют в такт три человека в каких-то белых накидках. Звуки громкие, но глухие, а потому довольно противные. Однако местным, судя по всему, нравится — вон как лихо пляшут. Понять, что именно они изображают, вряд ли возможно. Может, это обряд на удачную охоту, а может — на счастливый брак. Не исключаю и того, что так здешние туземцы кого-нибудь хоронят или же, напротив, подвергают обряду инициации. Кажется, тут никакого каннибализма в прямом смысле, но все же не рискую подплывать близко к месту праздника — видно ведь и так неплохо, так чего искать добра от добра? Течение несет меня все дальше, вот уже скрылись за поворотом танцующие туземцы, вот уже стих звон бубна шамана, притихли и барабаны. Вновь река начинает заполняться естественными, природными звуками — плеском воды, жужжанием насекомых, шелестом птичьих крыльев.

Вижу на правом берегу еще одну деревню. Здесь и не пахнет праздником. Здесь, наоборот, трудятся в поле. И мужчины, и женщины, и даже дети возятся в земле. Не вижу, что там растет, но побеги уже довольно крупные. Кукуруза или, может, подсолнечник? Нет, не знаю. Отрадно то, что хоть эти люди не едят себе подобных, как те, что провожали меня утром до горной тропы. Не едят ли? И опять, как и давеча, слышу циничный ответ-вопрос Африканыча, отталкивающего мою лодку от берега… И соглашаюсь, опять соглашаюсь с ним. Да, едят, еще как едят. И эти, что трудятся в поле, едят не только маис или что там у них произрастает. Едят своих близких, родню едят и соседей, чужих людей едят, детей своих и родителей, сестер и братьев, мужей и жен. А в деревне, где был праздник, люди не едят друг друга? Шаман отпляшет, откамлает свое, бубном отзвенит и давай глотать всех без разбора. Барабанщики проглотят друг друга. Если это похороны, то съедят мертвеца; если обряд инициации, то жди к ужину блюдо из юноши, которому сегодня суждено стать мужчиной. Свадьба? Съедим молодоженов. Ритуал на удачную охоту? Съедим охотников. Чествование юбиляра? Давайте скорее его проглотим, даже жевать не будем! Сколько всяких поводов для самого настоящего каннибализма дает нам это страшный и безумный мир! Но чем страшнее и чем безумнее делается мир вокруг меня, тем сильнее и крепче делается моя вера в то, что я призван этот мир поменять. Нет, даже не столько я призван стать причиной грядущих перемен, сколько предначертано мне первому об этих переменах узнать и знание свое великое донести до всех вас, до добрых людей, чтобы были готовы к тому, что ждет нас, наш мир, всю Вселенную очень и очень скоро. Но я не забегаю вперед, я по-прежнему верен слову, данному самому себе, и потому смиренно дожидаюсь сначала заката, а потом рассвета, после которого увижу я цель своего странствия — холм на излучине великой реки.

Пока же над рекой сгущается тьма. Вот уже и луна поднялась и отразилась в теплой воде. А ведь еще недавно отражался в водах другой реки Мирожский монастырь. Та река носит имя Великая, и эта река — тоже великая. И что, если за тайнами Вселенной не надо идти на другой край нашего мира? Что, если самые главные тайны прячутся от нас не в Мьянме, не в Индии или Непале, не в Китае или Африке, а где-то рядом совсем — в Изборске, что под Псковом, в древнем Торжке или в не менее древней Старице, в Старой Руссе, где-то еще, где мы не ищем тайн Вселенной, а они между тем есть. В следующий раз отправлюсь, пожалуй, по Руси великой, вот так же возьму лодку и буду, пока хватит сил, сплавляться по Волге или по Днепру. Буду плыть и смотреть на ночное небо. На небе столько всего, что непременно можно хоть что-нибудь увидеть, а уже увидев, попытаться понять, осмыслить, постичь, решить, разгадать. Наверное, и африканское небо полно загадками, тайнами разными. Но сейчас я в таком состоянии, что пытаться разгадать хоть что-то на этом небе выше моих сил. Да и не надо пока делать этого, ведь цель моего путешествия сейчас ясна до предела. И не только ясна, но и близка — всего лишь несколько часов — и я буду у цели. До самого рассвета великая река баюкала меня мерным течением своим и отражала такую яркую луну и такие низкие звезды…

Остановка

Когда же джунгли на левом берегу окрасились золотом первых лучей рассвета, я умылся, чуть перегнувшись с борта лодки, поприветствовал радостный мир вокруг меня, так благоприятствующий мне в эти дни, и решил на полчасика причалить к берегу — все-таки почти сутки на воде давали себя знать. И хоть лодка моя была для меня довольно-таки комфортабельным местом, но все же хотелось именно сейчас, именно вот в такое чудесное утро ощутить под ногами не зыбь речной волны, а твердую землю. По аналогии в тот момент, когда я лодку свою причалил к берегу, когда ступил с нее на песчаную кромку, отделявшую водную лазурь от разноцветья и разнотравья луга, вспомнился мне один из персонажей любимого мною в детстве Фенимора Купера: мальчику, который никуда и никогда не уходил с корабля, предстоит впервые в жизни ступить на сушу; мальчик страшно нервничает и выспрашивает у старых мореплавателей — правда ли то, что там, на суше, под ногами будет нечто твердое и некачающееся? Старики смеются над беднягой мальчиком, хотя кажется, что старый мореход должен как никто другой понимать такого рода страдания своего юного коллеги. С этими мыслями я привязал лодку к прибрежному деревцу, а сам разулся и стал прохаживаться по песку — весьма теплому, несмотря на ранний час. Настроение у меня в тот момент было благостным, несколько расслабленным. Так и должно быть: стресс случился позавчера, когда меня чуть не съели каннибалы; вчера мрачные размышления о тотальном каннибализме нашего общества сменялись яркими и радостными вспышками осознания собственного величия; ну а сегодня можно успокоиться, заменив контрастный душ купанием в теплом бассейне, а просмотру кинематографического микса из отвязной комедии и фильма ужасов предпочесть легкую романтическую мелодраму. Это я, конечно, выражаюсь образно. Вряд ли кто-то здесь на экваторе предложит мне бассейн или кинозал. Но хотелось, очень хотелось некоторого замедления и мозгового отдыха. Вместе с тем я продолжал усердно хранить бдительность: прогуливаясь босыми ногами по щиколотку в воде, я, подобно тому, как старушка в электричке, поставив на багажную полку свою сумку, ежесекундно бросает туда взоры, опасаясь похитителей, ни на секунду не упускал лодку из виду. Ну как веревка оборвется или развяжется? Тогда течение мигом подхватит мою лодку и унесет без меня туда, куда надо прежде всего мне, а только потом моей лодке. Нет, все-таки приходится признать, что крайне трудно в нашем неспокойном мире сохранять спокойствие. Не человек, так стихия восстанет против тебя. Не стихия, так ты сам… Однако в то утро беда едва не пришла ко мне оттуда, откуда ее не ждали. За прошедшие день и ночь я успел привыкнуть к всплескам рыб в воде великой реки; вероятно, поэтому такой всплеск у самых моих ног никоим образом меня не смутил и не насторожил, только заставил чуть пристальнее взглянуть на узел, держащий лодку строго у берега и не позволяющий ей отправиться дальше без меня. Но тут мне пришлось одним прыжком отскочить от воды, потому что вода, до этого такая мягкая, не холодная и не горячая, вдруг обожгла мне ступню. Оказавшись вмиг метрах в пяти от реки, я посмотрел на то место, где только что стоял, наслаждаясь безмятежным африканским утром. О ужас: прямо из воды на меня выползал, плотоядно щелкая челюстями, самый настоящий крокодил. Зверь не спешил, а я замер на месте, словно оцепенел.

Краем глаза я взглянул на свою ногу, которую только что так обожгло. Неужели крокодил укусил меня? Но нет: это был совсем не укус, крокодил задел мою ступню своим телом, похожим на панцирь с шипами. Получилось несколько царапин, просто теплая вода усилила эффект. Однако сейчас мне было не легче от того, что крокодил меня не укусил — зверь надвигался на меня с недвусмысленными намерениями. «Позвольте узнать, что кушает за обедом крокодил?» — нелепо пронеслось в моей голове. И тут уже не требовался ответ — питается, похоже, тем же, чем намедни едва не пообедали каннибалы, живущие выше по течению реки. Но там хотя бы были люди, люди со своими страхами и мечтами, а здесь — рептилия, клацающая зубами и истекающая при этом слюной.

И никогда не забыть мне желтых глаз крокодила. Эти глаза смотрят на меня. Черные полоски зрачков слово просветы на погонах милиционера, пришедшего арестовать злоумышленника. Может быть, пуститься в бегство? Ринуться в сторону от реки? Но не могу вспомнить, быстро ли бегает крокодил? Кажется, что все-таки довольно быстро — нагонит, непременно нагонит. Кто-то, вероятно, по этому эпизоду упрекнет меня в малодушии — скажет: подумаешь, крокодил; не лев ведь и не тигр, даже не носорог, известный на всю Африку своею свирепостью. И я бы согласился, если бы не размеры этого крокодила. Который день уже на моем пути встречаются настоящие гиганты: сначала это был первый каннибал, которого я увидел посреди джунглей, потом «боярин»-вождь с бутылкой из-под шампанского на голове, теперь вот крокодил-великан. Такому достаточно ударить хвостом, чтобы сломать мне руку или ногу. А уж зубы… И эти желтые глаза с черными прорезями зрачков! В тот момент что-то подсказало мне, что спасение от страшного крокодила может быть сродни тому спасению, которое позавчера пережил я у каннибалов. Медленно, чтобы только не спровоцировать крокодила к броску (а бросок бы непременно сбил меня с ног), поднимаю руку и поворачиваю ладонь в ту сторону, где желтеют глаза хмурой рептилии. Теперь я твердо уверен в том, что крокодил, если его зрение хотя бы близко по структуре зрению человека, увидел на моей ладони приведшую в трепет каннибалов-туземцев Звезду-Семериду. Подействует ли? Если подействует, то это будет самое настоящее чудо. Из-за поднятой ладони хорошо вижу — крокодил остановился и не сводит глаз со Звезды-Семериды. Теперь отчетливо понимаю, что чудо произошло — звезда подействовала на моего противника. Крокодил как-то нелепо фыркнул и стал задом уходить к воде. Всплеск — и рептилия исчезла в синих водах великой реки, а я вздохнул с облегчением, буквально перевел дух, исчерпав стрессовую ситуацию. А что если я поплыву и крокодил запрыгнет в лодку? Лучше прогнать от себя дурные мысли и двигаться дальше к намеченной цели.

Я отвязал веревку, оттолкнулся веслом от берега, и течение, как и ранее, понесло меня к той излучине, возле которой стоит тот самый холм. Час, никак не больше, отделяет меня от этого холма. Река на стремнине быстра, но я успеваю размышлять. И вновь мысли мои о людоедстве. Крокодил ведь тоже, как и каннибалы, хотел меня съесть. Мир животных так устроен, что сильные поедают слабых, а стоит сильному стать слабым — захворать, состариться — так тут же тот, кто по природе был слабее, но пока что не стар и не недужит, хватает бывшего силача и ест. Хищники не брезгуют и человеком, когда тот беззащитен. Но разве вооруженный человек ведет себя лучше? Модница в европейском городе приобрела сумку из крокодиловой кожи. Это означает, что чуть раньше пришел в джунгли человек, вышел к реке, увидал крокодила и убил его. А все только затем, чтобы та самая модница пару раз прошлась по улице своего города с новой сумкой. И в этой связи неудивительно, что крокодил только что хотел со мной поступить так же, как некогда мой собрат поступил с его собратом. Человек ест зверя, зверь ест человека. В который раз убедился, что в этом мире все едят друг друга. И потому представление о миссии моей с этих позиций все более и более укреплялось. Получалось, что весь наш мир строится на том, что в нем все только и заняты поглощением живых организмов. Складывалось ощущение, что единство мира зиждется именно на этом. Но ведь такое положение вещей никак нельзя назвать правильным! Если все останется так, как есть, то можно сделать вывод: человек рождается для того, чтобы есть себе подобных, а в конце концов — для того, чтобы самому быть съеденным. И тогда выходит, что мир наш не так прекрасен, как был задуман изначально, раз в нем, в этом мире, есть место для удовлетворения хищнических инстинктов. Почти уверен, что могу услышать возражения: да, мир так устроен; и это закон; и не нам этот закон менять. Однако я не могу смириться с тем, что всякая норма — это хорошо. Мы же не воспринимаем африканский каннибализм как норму или как что-то позитивное. Напротив, мы говорим об отрицательном отклонении от нормы, когда речь заходит о людоедах. Но при этом для нас хорошо и нормально, когда охотник убивает зверя, когда начальник увольняет подчиненного, когда… Не буду продолжать список такого рода примеров. Что же касается животных, то тут картина взаимоотношений их с миром людей еще более противоречива. «Охотник в тайге убил медведя», — такое сообщение мы воспринимаем как должное. «Медведь в тайге задрал насмерть охотника», — это сообщение прочитывается как нонсенс, как ужасная и трагическая патология. Но как же так! Речь ведь, по сути, об одном и том же: убийство одним существом другого существа. Возможно, мои умозаключения и не убедили вас, но пока я плыл по великой реке от того места, где меня едва не съел крокодил, я размышлял именно в таком ключе. И чем больше я размышлял, тем очевиднее для меня делался вывод: наш мир нуждается в некоторой реорганизации, нуждается, по крайней мере, в той части, которая отвечает за взаимоотношения. Нет, я нисколько не преувеличиваю своих возможностей в данном плане, не думаю, что мир изменится только оттого, что я пришел в этот мир. Однако именно я сейчас направляюсь к холму на излучине великой реки, чтобы стать вестником грядущих перемен. Такова моя миссия. Перемены эти произойдут и без моего вмешательства. Но моя задача — предупредить человечество, чтобы оно было заранее подготовлено к тому, что случится с нашим миром очень и очень скоро. Мир этот в полной мере достоин того, чтобы быть лучше, чем он есть. И когда подплывал я на своей лодке к тому самому холму, то на душе у меня было радостно от того, что наконец-то я смог хоть немного обобщить, систематизировать все мысли и ощущения этих нескольких дней.