45° в тени

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Когда прибыли в Дакар, почти все каюты были заняты, но между вновь прибывшими и прежними пассажирами не возникло никакой близости.

На стоянке в Табу никто не сошёл на землю, потому что пришлось бы садиться в лодочку и переправляться с помощью лебёдки, что было не очень приятно, тем более что море довольно сильно волновалось. Но в Конакри все три офицера вышли, чтобы использовать несколько часов стоянки. По возвращении они хорохорились, как молодые крестьянские парни, вернувшиеся в деревню из города, обменивались фразами и взглядами, которые, по их мнению, были понятны им одним.

Самое значительное событие произошло за два дня до прихода в Дакар, в открытом море. Стемнело уже час назад, и пассажиры обедали в столовой.

Многие заметили, что в начале обеда третий помощник приходил за капитаном, но никто не обратил на это внимания. И внезапно винт перестал вращаться, машины остановились, теплоход потерял скорость и лёг в дрейф.

Пассажиры, сидевшие за разными столиками, посмотрели друг на друга. Лашо, должно быть предупреждённый капитаном, продолжал обедать с подчёркнутым равнодушием. Дассонвиль, сидевший возле иллюминатора с правого борта, встал, вгляделся в темноту, царившую вокруг корабля, и подал знак жене, чтобы она вышла вслед за ним на палубу.

Секунду спустя все покинули столовую, кроме Лашо и высокопоставленного чиновника, который ел за своим столом.

В темноте на близком расстоянии от «Аквитании» огни большого теплохода образовали такую световую гирлянду, что некоторые пассажиры приняли их за город на берегу.

Оба корабля, остановившись, мягко покачивались, и между ними на вёслах шла шлюпка, откуда доносились голоса.

— Это «Пуату», — объявил кто-то.

И в самом деле, это был другой теплоход той же компании, шедший в обратном направлении. «Аквитания» спустила наружный трап, и шлюпка пристала к борту. Какой-то толстый господин поднялся по трапу в сопровождении матроса, который нёс его чемодан.

Две минуты спустя оба теплохода продолжали свой путь, и пассажиры с досадой снова принялись за обед. Что до вновь прибывшего, то он, как и другие, сидел в ресторане за одним столом с какой-то супружеской парой, куда его временно посадили, пока для него не нашлось постоянного места.

Он был высокий, очень толстый, мешковатый, с седой гривой, напоминавшей о кабачках Монмартра.

Хотя он и жил где-то между бульваром Рошешуар и улицей Ламарк, он не был ни шансонье, ни поэтом. Он служил переводчиком в большой газете, где, сидя в комнате, расположенной в стороне от редакции, он по десять часов в день аннотировал иностранные газеты и беспрестанно курил пенковую трубку.

Он ни разу не путешествовал за пределами Франции. Когда ему исполнилось пятьдесят лет, доктор посоветовал ему на несколько недель переменить климат. Он взял отпуск и получил билет в Экваториальную Африку за половинную цену.

Так как башмаки натирали ему ноги и он терпеть не мог двигаться, он ни разу не сходил на землю, не посетил ни Тенерифа, ни Дакара. В один прекрасный день, изучая расписание пароходов, он обнаружил, что ему остаётся ровно столько времени, сколько необходимо, чтобы вернуться во Францию, не опоздав из отпуска, и с «Пуату», продолжавшего путь на Пуэнт-Нуар и Матади, его пересадили на «Аквитанию».

Это благодаря ему пассажиры бросили покер и снова начали играть в белот.

Как только корабль пристал к стенке в Дакарском порту, произошло то, что всегда происходит в таких случаях. На несколько часов пассажиры раззнакомились друг с другом. Все сошли на землю, но каждый хотел действовать независимо, смотреть то, что стоило посмотреть, заниматься своими делами.

На террасе бара оставались только Лашо и новый пассажир по фамилии Барбарен. Оба читали только что полученные свежие газеты.

Они увидели, что на борт поднялись четыре человека, которые сразу прошли в каюту капитана, где просидели запершись в течение часа, после чего довольно долго осматривали корабль и в особенности трюм.

Когда на борт вернулись первые пассажиры, измученные бесконечной ходьбой по улицам города, они узнали, что комиссия, которая была уполномочена решить, в состоянии ли корабль продолжать свой рейс, ещё не закончила спою работу.

На палубе, как обычно, кишели негры, арабы, даже армяне, продававшие самые разнообразные предметы. Барбарен их просто не замечал. Он купил огромную пачку газет и по привычке выбирал из них материал, отчёркивая интересные места синим и красным карандашом и не выпуская изо рта трубку.

Жак Гюре одним из первых вернулся на борт, потому что ему нечего было делать на берегу. Дакар обманул их всех, словно мираж. Из порта были видны группы европейских домов, общественные здания, такси, трамваи.

Сойдя с корабля, пассажиры обнаружили несколько магазинов с настоящими витринами, с французскими товарами, два кафе, похожих на любые провинциальные Кафе во Франции.

Но что там делать после того, как выпьешь один или два аперитива, уплатив гораздо дороже, чем на борту «Аквитании»? Камни мостовых раскалились от солнца. Нищие дёргали вас за рукав, торговцы насильно надевали вам на шею ожерелья из стекляшек или совали вам в руки разноцветные бумажники.

Когда Донадьё проходил мимо каюты номер семь, ему показалось, что он слышит приглушённую ссору, но спустя несколько минут он встретил Гюре, уже шагавшего по палубе. Гюре купил себе пиджак из мягкой шёлковой ткани и васильковый галстук. Волосы он смазал бриллиантином.

Лесоруб, угрожавший сойти в Дакаре и пересесть на итальянское судно, уже больше не говорил об этом. Офицеры тоже вернулись на борт.

В воздухе пахло грозой. В течение нескольких минут видны были даже широкие полосы косом» дождя, но они лишь подали несбывшуюся надежду, и сумерки с медно-красным заходящим солнцем были самые жаркие за время всего рейса.

Это была последняя стоянка в Африке. Теперь начнётся однообразный переход через открытое море с единственной остановкой в Тенерифе и, наконец, Бордо. Пассажиры покупали подарки для своих родственников и друзей — всё одно и то же: мелкие предметы из слоновой кости, плохо выточенные деревянные статуэтки, бумажники или сумочки из разноцветной кожи.

Донадьё не полюбопытствовал выйти на палубу при отплытии. Из своей каюты он слышал, как шумно и торопливо покидали корабль те, кто должен был остаться на берегу, как они выкрикивали поручения и советы уходящим в море.

Бассо был по-прежнему заперт в карцере, и Донадьё получил разрешение выводить его на прогулку два раза в день на палубу третьего класса: рано утром и довольно поздно вечером.

В первое утро Матиас пришёл к нему крайне взволнованный:

— Доктор! Идите скорее… У него был приступ бешенства… Он всё переломал…

Это было не так трагично. И даже довольно живописно. Бассо, запертый в одиночестве в обитой матрацами камере, не метался, не кричал, не бил кулаками в переборки, как это бывает в восьмидесяти девяти случаях из ста. Но терпеливо, кончиками ногтей он распорол холст своего матраца, потом обивку переборок.

Когда доктор вошёл в камеру, Бассо, всё ещё одетый в свою шинель, которую он отказывался снять, сидел на горе перьев и тень улыбки блуждала по его бледным губам.

— Где Изабель? — спросил он.

— Какая Изабель?

— Моя жена! Пари держу, что она развлекается с офицерами. Она любит офицеров, Изабель…

Он старался засмеяться, несмотря на недовольную гримасу. Потом почти сразу же произнёс какие-то бессвязные слова, уголком глаза наблюдая за доктором. Казалось, что он делает это нарочно, что он испытывает злорадное удовольствие, обманывая всех вокруг.

— Я напрасно пытался убедить капитана, чтобы вас снова поместили в вашу каюту.

Бассо, который делал вид, что не слушает, очень хорошо понимал всё, что ему говорили.

Он отказался умываться и бриться. Он даже бросил к ногам Матиаса кувшин с водой, которую тот принёс ему.

Вечером Донадьё снова зашёл в камеру.

— Если вы будете вести себя спокойно и согласитесь умываться и бриться, капитан разрешит нам обоим прогуляться по палубе.

— По верхней палубе? — с иронией спросил Бассо.

— Неважно по какой. Вы будете на воздухе…

Было странно видеть, как легко Бассо переносил жару в камере. Донадьё выдерживал там только несколько минут; к тому же там царил тошнотворный запах.

Однако Матиас убирал камеру два раза в день. Сидя на койке, где переменили матрац, безумец смотрел, как молча движется санитар, или же карандашом, который потребовал, рисовал что-то на двери, единственной не обитой матрацами поверхности.

Рядом со странными, очень удлинёнными лицами, напоминавшими «Девственниц» Мемлинга, там можно было видеть сложные алгебраические уравнения или химические формулы.

Прогулки проходили хорошо. Матиас должен был следовать за Донадьё и Бассо на расстоянии, чтобы вмешаться в случае необходимости, но в этом надобности не оказалось. Китайцы, лежавшие на палубе, отодвигались, пропуская сумасшедшего и доктора, и вяло смотрели на них.

Оба они говорили мало. Иногда благодаря своему терпению Донадьё удавалось выжать из Бассо несколько разумных фраз.

— Вот увидите, что в Бордо они меня засадят. Брат моей жены тоже врач. Это он устроил меня в Африку.

На этом осмысленная речь и кончилась! Он начал импровизировать:

— Африка… деньги… у меня их нету… ту-ту… пиф-паф… Пентагон… Патагония…

Донадьё сильно сжал ему руку и проворчал:

— Замолчи!

И Бассо бросил на него испуганный взгляд, чуть не улыбнулся, но всё же продолжал своё:

— …Агония и…

Разве можно было сказать, насколько сумасшедший действительно сошёл с ума?

В тот вечер, когда огни Дакара исчезли за кормой корабля и он водил своего пленника в темноте переднего полубака, Донадьё пытался понять это.

Бассо вёл себя благоразумно, ничего не говорил, глубоко вдыхал ночной воздух, глядя на небо, где в просвете между облаками блестело несколько звёзд. Недалеко от них какой-то палубный пассажир заводил патефон и слушал арабские пластинки.

Донадьё и сумасшедший были освещены только рассеянным светом, доходившим до них с палубы первого класса, где бармен ставил на/столы чашки в ожидании того, что пассажиры выйдут из ресторана.

На Бассо была его шинель, но он забыл надеть своё кепи, и его бесцветные волосы были растрёпаны. Он уже три дня не брился; из-за желтоватой бороды он казался более худым и вместе с тем более мужественным. Под сукном шинели цвета хаки на нём была только мятая пижама, а босые ноги были засунуты в домашние туфли.

Иногда Донадьё бросал на него короткий взгляд, но этот взгляд никогда не ускользал от сумасшедшего, у которого всё не проходила потребность делать пируэты, улыбаться или произносить бессвязные слова.

Он не был симулянтом. Это был любопытный случай. Казалось, ему даже принесло облегчение начало мозгового расстройства и он делал всё возможное, чтобы ещё усилить его.

— Пиф!.. Паф!.. Снаряд взрывается!.. Голова взрывается!.. Автобус на трёх колёсах спотыкается…

Он, как дети, любил придумывать рифмы, и его речи иногда звучали, как стихи или песенки. Он то и дело подражал выстрелам:

— Пиф!.. Паф!..

Он искал глазами свою жену. Он спросил:

— А где Изабель?

— Обедает.

— С офицерами?

Донадьё уже знал, что в Браззавиле Изабель слыла любовницей большинства офицеров и что она почти не скрывала это от своего мужа.

— Пиф!.. Паф!..

Может быть, поэтому Бассо и делал вид, что стреляет по всякому поводу? Они были одного возраста, он и Донадьё. Только Донадьё учился в Монпелье, а Бассо в Париже. Иначе они могли быть знакомы с отроческих лет.

Бассо знал, что его спутник думает о нём, пытается понять. Разве не хотелось ему временами сказать доктору: «Ну вот! Я болен. Я сошёл с ума. Может быть, это и излечимо, но я не хочу вылечиться, потому что…»

Нет! Они шли рядом, словно чужие, и даже хуже, так как Донадьё мог смотреть на Бассо только как на подопытное животное.

Был момент, когда врач вдруг поднял голову, угадав в темноте чьи-то фигуры на палубе первого класса. На фальшборт облокотилась какая-то пара. Сумасшедший, который тоже посмотрел туда, произнёс, словно желая успокоить своего спутника:

— Это не она…

Для него существовала только одна женщина, его жена. Та, что шепталась с Гюре там, наверху, была мадам Дассонвиль, лёгкий смех которой время от времени доносился до них.

— Вернёмся! — сказал Донадьё, взяв Бассо под руку.

Он вспомнил о том, как один его товарищ однажды сказал ему на борту другого теплохода, который, пройдя Красное море, пересекал Суэцкий канал: «Тебя надо прозвать Отцом небесным». Он не засмеялся. В самом деле, у него была мания заниматься другими, не для того, чтобы вмешиваться в их жизнь, не для того, чтобы придать себе важности, а потому, что он не мог оставаться равнодушным к существам, проходившим мимо него, жившим на его глазах, стремившимся к радости или катастрофе.

Он только что заметил Гюре там, наверху, и уже торопился избавиться от Бассо, которого он, как обычно, запер в камере, предварительно дружески потрепав по плечу.

Но доктор не сразу вышел на палубу.

Он остановился у двери каюты номер семь, мгновение прислушался и постучал.

— Войдите!

Он должен был признать, что голос мадам Гюре, в особенности когда она была в плохом настроении, звучал вульгарно и неприятно.

Открыв дверь, он увидел спящего ребёнка, а на диване напротив него мадам Гюре, которая лежала в чёрном платье, с босыми ногами, положив руку под голову.

Сколько времени лежала она так, устремив мрачный взгляд в потолок?

— А, это вы, доктор!

Она поспешно вскочила, нашла свои туфли, отбросила волосы, закрывавшие ей лицо.

— Вы видели моего мужа?

— Нет. Я иду из третьего класса. Как малыш?

— Всё также!

Она сказала это так безнадёжно, что в голосе её даже не послышалось ни любви, ни тоски. В самом деле, это был безнадёжный случай. Собственно говоря, ребёнок не был болен, по крайней мере у него не было определённой болезни, которую можно было бы лечить.

Ребёнок не получался, как говорят добрые люди. Он ел, и это не приносило ему никакой пользы, он оставался таким же худеньким, дряблым, капризным и, как все больные дети, хныкал целыми часами.

— Через три дня климат изменится.

— Я знаю, — сказала она снисходительно. — Если вы встретите моего мужа…

— Обед, наверное, ещё не кончился.

Она поела немного холодного мяса и апельсин. Остатки ещё лежали на ночном столике. Она сама захотела, чтобы было так. Ей предложили есть вместе с детьми, на полчаса раньше остальных пассажиров, в то время как её муж или Матиас могли оставаться в каюте с ребёнком.

— Я не хочу одеваться, — ответила она. — Я не хочу также, чтобы на меня смотрели, как на диковинное животное.

И Донадьё подумал о Бассо, который делал приблизительно то же самое, отказывался бриться, даже умываться, и погружался с порочной радостью в зловонный воздух своей берлоги.

— Если так будет продолжаться, — сказала она спокойно, — мне придётся попросить у вас веронал.

— Зачем?

— Чтобы убить себя.

Что это было? Романтическая поза? Хотела ли она взволновать его, заставить пожалеть её?

— Вы забываете, что у вас ребёнок!

Она пожала плечами, бросив взгляд на диван, где спал малыш. Стоило ли в самом деле говорить о ребёнке? Станет ли он когда-нибудь похожим на человека?

— Я дошла до крайности, доктор. Мой муж этого не понимает. Бывают моменты, когда мне хочется убить его.

Гюре был там, наверху. Он стоял, облокотившись на фальшборт над океаном, прижавшись плечом к тёплому плечу мадам Дассонвиль, аромат духов которой он вдыхал. Быть может; их пальцы встретились на перилах и переплёлись украдкой? Её муж остался в Дакаре. Она была одна. Её каюта была последней в конце коридора, а девочка спала вместе с гувернанткой на противоположной нечётной стороне.

— Потерпите немного. Мы уже прошли больше половины пути. В Бордо…

— Вы думаете, во Франции что-нибудь изменится? Для этого нет никаких причин. Будет всё то же мучение…

Были моменты, когда она становилась особенно вульгарной.

— Вы сделаете лучше, если дадите мне два пакетика веронала, и мы все успокоимся…

Глаза у неё были сухие. Рот сложился в гримасу отвращения и презрения.

— Что мне сказать вашему мужу? — вздохнул доктор, переходя в отступление.

— Ничего… Так будет лучше… Пусть он остаётся на воздухе как можно дольше. Это единственный способ избежать ссор.

Гюре и мадам Дассонвиль отошли от фальшборта, сели за столик на террасе и стали пить кофе. В их позах заметно было отсутствие стыдливости, которое часто афишируют счастливые любовники.

Они беспрестанно улыбались, смотрели только друг на друга и разговаривали, склонив голову так, что каждая незначительная фраза превращалась в признание.

Помощник капитана по пассажирской части сидел вместе с Лашо и Барбареном, который заказал старого вина и набивал свою трубку.

— Сыграем в белот? — предложил лесоруб, сидевший за соседним столиком.

— До тысячи, если хотите. Я собираюсь лечь пораньше.

— Вы будете играть, Гюре?

Сделав вид, что он смутился, и наслаждаясь этим ложным смущением, Гюре ответил:

— Сегодня не буду.

Донадьё перехватил взгляд, который мадам Дассонвиль бросила на помощника капитана. Казалось, он говорил:

«Вы слышали? Так вам и надо! Терпеть вас не могу!»

Бармен принёс карты, скатерть и корзиночку с жетонами. Лашо ворча отодвинул своё плетёное кресло. Новые пассажиры, ещё не привыкшие к обстановке, ходили вокруг палубы и бросали завистливые взгляды на завсегдатаев бара.

Помощник капитана встал, на мгновение исчез, и несколько минут спустя патефон заиграл блюз.

Большинство танцующих мужчин занимались другими делами. Двое офицеров играли в белот с Барбареном и лесорубом. Капитан слушал Лашо, который рассказывал ему истории об авариях в открытом море.

В тот самый момент, когда доктор повернул голову к Гюре и мадам Дассонвиль, оба они поднялись, но не для того, чтобы отправиться на прогулку, — они стали танцевать.

Под танцевальную площадку была отведена вся кормовая часть прогулочной палубы. Центр её был ярко освещён с террасы бара. По сторонам, в уголках, царил полумрак. Снизу пассажиры второго класса видели, как двигалась эта пара.

А Гюре всё время уводил свою партнёршу в тень, наклонял голову, касался щекою её щеки. Она не отталкивала его, но искала глазами помощника капитана.

Гюре же, казалось, бросал вызов всему миру. Он преобразился. Он уже не был маленьким счетоводом, который стеснялся того, что его из жалости приняли в первый класс с билетом второго класса. На нём был новый пиджак, васильковый шёлковый галстук.

Когда танец кончился, пара остановилась, ожидая второй пластинки.

Было уже поздно, потому что обед начался только после того, как отошли от Дакара. Капитан прогуливался по палубе в сопровождении главного механика. Они, вероятно, говорили об инспекции, производившейся днём.

— Если не будет бури, — говорил Лашо, — мы, может быть, и выдержим. Но подождите, впереди ещё Гасконский залив! В это время года там наверняка будет неспокойно.

Пара станцевала только три танца. Потом мадам Дассонвиль, стараясь обратить на себя внимание, простилась со своим кавалером, кивнула остальным пассажирам и направилась к каютам.

Что до Гюре, то он просидел ещё около пятнадцати минут, то и дело посматривая на часы, маленькими глотками выпил рюмку коньяка, устремив перед собой блаженный взгляд.

Наконец он тоже встал, неловко попрощался с доктором, которому пришлось подвинуться, чтобы пропустить его, и с деланно-небрежным видом ушёл в глубь теплохода.

Донадьё не нужно было следовать за ним. Он и так знал, что Гюре не войдёт в каюту номер семь, а крадучись направится в конец коридора. Он знал также, что на мадам Дассонвиль будет роскошный вышитый шёлковый халат, в котором она однажды заходила к врачу, чтобы попросить аспирин.

Донадьё встал и десять раз обошёл палубу, один, крупными размеренными шагами, спустился к себе в каюту, медленно разделся, вынул из шкафа горшочек с опиумом, трубку, ночник, иголки.

Он курил не больше, чем обычно, потому что привык держать себя в рамках. Его мысли не путались. Они были всё те же и вертелись вокруг тех же существ, с той только разницей, что эти существа стали для него более безразличны.

Какое ему было дело до того, что Гюре в это самое время лежал в объятиях мадам Дассонвиль, наслаждаясь её свежим и гармоничным телом? Какое ему было дело до того, что мадам Гюре от усталости и тошноты уже начала равнодушно смотреть на ребёнка, который никак не мог приспособиться к жизни? И до того, что Бассо писал уравнения на стенах своей камеры? И до того, что Лашо…

Он без усилия протянул руку, повернул выключатель, дунул, чтобы потушить масляный ночник, и закрыл глаза. Последняя его мысль была о том, что поднимается ветер и что судно накренилось на левый борт: он чувствовал это, потому что лежал, прижавшись спиной к переборке.